Андрей Норкин Армейские байки. Как я отдавал Священный долг в Советской армии

© Норкин А., 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

Автобиографическая книга известного российского журналиста Андрея Норкина «Священный долг и почетная обязанность» читается легко – автор весело и непринужденно рассказывает о своей армейской службе, проходившей четверть века назад.

Сразу оговорюсь, единственное нарекание с моей стороны – это ненормативная лексика, которую автор порой использует для воссоздания достоверности и полнокровности армейского быта. Я прекрасно понимаю, что в советских казармах не изъяснялись на изысканном французском, но моя позиция в этом вопросе хорошо известна: я – противник употребления любой нецензурной риторики и в первую очередь в художественных произведениях.

Итак, Закавказский военный округ, обычная, ничем не примечательная воинская часть под Кутаиси, 80-е годы прошлого столетия – последние годы существования Советского Союза. И молодой москвич, неожиданно заброшенный сюда по какой-то прихоти судьбы.

Норкин не скупится на резко ироничные штрихи армейской действительности. Однако несмотря на сатирические картины, которые, безусловно, преобладают в книге, – тематика ее значительно шире. Даже в эпизодах, полных юмора, вдруг проскальзывают пронзительные душевные нотки… Вдруг с удивлением замечаешь, что, по сути, в книге нет ни одного по-настоящему отрицательного персонажа. Да, порой офицеры бывают строгими и – даже грубыми и жестокими, а солдаты – разгильдяями или, скажем, хамами. Но в какой-то момент автор показывает их простыми людьми, в которых отчетливо видна их человеческая суть, их душа.

В книге заметна ностальгия автора по юности – по молодому, задорному, иногда даже брызжущему через край лихачеству, по бесшабашности и удали. Так что порой кажется, что его армейская служба больше напоминает веселые приключения или затянувшийся бесконечный праздник. И действительно, нам вместе с автором становится непонятно – зачем Господь выхватил его из московской размеренной жизни и окунул на два года в этот театр абсурда… И Норкин находит ответ, являющейся по сути главной темой книги: «Возможно, все это было для того, чтобы я встретил за короткий промежуток времени столько разных, отличных друг от друга людей… Узнал цену искренней дружбы, не отягощенной меркантильными, карьерными или какими бы то ни было другими интересами, из которых состоит жизнь взрослого человека…»

Ведь армия, описываемая Норкиным, – это своего рода солдатское братство, в котором неважно, какой ты национальности или культурного уровня, где ты родился и кто твои родители. Именно поэтому автор книги задерживает свой «дембель» и служит в армии лишний месяц, чтобы уехать домой вместе со своими друзьями-однополчанами. Именно поэтому с такой трогательной теплотой он и описывает свой армейский быт.

Заканчивается срок службы, и вместе с ним заканчивается юность автора книги, начинается взрослая жизнь. Еще чуть-чуть, и не станет страны, в которой он вырос, и армии, в которой он служил. Великая держава начинает понемногу расходиться по швам, и вот уже первые трещины будущих великих межнациональных конфликтов – националистические беспорядки в Тбилиси… Реальная жизнь всегда пишет свою драматургию – порой гораздо более фантастичную и уж, во всяком случае, куда драматичнее придуманной писателями.

К. Г. Шахназаров

От автора

Когда я писал эту книгу, я, конечно, и представить не мог, насколько изменятся наши Вооруженные силы. Впрочем, у меня и не было такой задачи. Я просто хотел вспомнить два года своей жизни, которые я провел в не самых комфортных бытовых условиях, поделиться смешными и драматическими подробностями собственной молодости, рассказать о людях, которых я встретил на этом жизненном отрезке.

Конец восьмидесятых еще ждет своего осмысления. Сейчас больше говорят и чаще стараются анализировать девяностые годы, время зарождения новой России. Я же служил в Советской армии в последние годы существования той, прежней страны. Было бы странным, если бы всеобщее ощущение приближающейся катастрофы обошло стороной такой внушительный государственный институт, как армия. Поэтому моя военная служба была именно такой, какой я ее описал: бестолковой, показушной, трагически бессмысленной, но в то же время искренней и, как это ни покажется странным, доброй.

Фамилии большинства действующих лиц я немного изменил, чтобы ненароком не обидеть кого-нибудь. (Хотя считается, что на правду обижаться нельзя.) Но все без исключения события, описанные в книге, произошли на самом деле! С моим непосредственным участием. На мой взгляд, это добавляет интриги. Потому что мне до сих пор непонятно, каким образом этот «театр абсурда» под названием «Советская армия», спустя тридцать лет подготовил и выпустил на авансцену… «вежливых людей»! Которыми может гордиться каждый российский гражданин, принимающий близко к сердцу такие понятия, как «священный долг» и «почетная обязанность». Я, по крайней мере, горжусь!

Андрей Норкин

Моей маме. Которая сохранила все мои письма.

Моей жене. Которая надоумила меня их перечитать.

В этой жизни они не встречались. Не успели.

«Здравствуйте, папа, мама и дядя Илья! Я живу хорошо, просто замечательно! У меня есть шинель, она теплая. А здоровье мое – очень хорошее, «то лапы ломит, то хвост отваливается». (Это я – для Илюхи, который спрашивает про мозоли. Мозоли есть, Кролик, не волнуйся!) А лохматость у меня явно повысилась, правда, на снегу спать не могу, но увидите, наверно, на моей фотографии. 09.12.1986 г.»

Ну, «долг» – это я понимаю. «Священный» – тоже. Все-таки в середине восьмидесятых пробелов в патриотическом воспитании молодежи старались не допускать, хотя Афганистан, несомненно, общую картину портил. Но вот почему «обязанность» была «почетной»? Это я понимать отказывался. Точно так думало и подавляющее большинство молодых людей призывного возраста. Никто этой «обязанности» не хотел, и все ее боялись.

Про армию рассказывали жуткие вещи, так что мне было страшно вдвойне. Я уходил почти раньше всех. Провожать меня собралась куча народу. К стадиону «Локомотив» приехали все: Борька с Наташкой, Дядька с Теткой, Пахомака, Дзюба, Фолома Пепла, Гарик, Губаевы, Ирка с Ленкой, мой младший брат Илюха… Странно, но я совсем не помню родителей. Это, впрочем, обычная история. В восемнадцать лет родители являются далеко не самыми главными людьми в вашей жизни. До тех пор, пока вы вдруг не оказываетесь без их поддержки и заботы…

Военкомат Москвы, сборный призывной пункт, Угрешская улица, д. 8

В общем, меня обрили наголо, отобрали документы и оставили сидеть на сборном пункте на Угрешской улице.

Начался хаотический процесс братания. Каждый старался как можно точнее и быстрее понять, какая судьба его ждет. Понятно, что больше всего боялись двух вещей: Афгана и флота. И если для отправки в первый еще находились добровольцы (хотя их было на порядки меньше, чем в начале войны), то во второй – народ идти решительно не желал.

Меня вроде бы должны были отправить в войска связи. В старших классах на УПК я получил профессию «намотчик катушек», и это считалось достаточным для того, чтобы сделать из меня еще и военного специалиста схожего профиля. Никакой «связной» команды, однако, на ГСП так и не появилось, и вечером меня выгнали домой. Лысого. Без паспорта.

Неделю я болтался с друзьями по улицам. Бритый череп успешно заменял документы. Милиционеры почему-то охотно верили в то, что я не просто так прикидываюсь, а действительно жду отправки «на фронт». После второй торжественной церемонии проводов я опять оказался на сборочном пункте, провел там двое суток, уничтожил все домашние пищевые запасы, потому что кормили нас за это время всего два раза, и когда вероятность голодной смерти уже не казалась чем-то невозможным, все-таки уехал служить. В артиллерийскую сержантскую учебку.

Моим новым домом на ближайшие шесть месяцев должен был стать Гороховецкий учебный центр. В/ч 63309 приветствовала нас колонной старослужащих, как потом выяснилось, из батареи управления, радостно оглушившей нас криком: «Духи, вешайтесь!», что, конечно, прибавило дрожи в коленках. «Братства», появившиеся на Угрешке, уже неоднократно распались и были созданы заново, но все шло к тому, что придется рассчитывать на собственные силы и ориентироваться на местности.

Гости с «большой земли». Отец и брат приехали!

Когда нас раздели в очередной раз (уже и не помню в какой по счету), теперь для того, чтобы сделать прививку сразу от всех болезней, я почему-то решил нарушить все рекомендации, которые давали мне на гражданке более осведомленные в жизненных реалиях друзья. Рекомендации были такими: «Никогда и никому не рассказывай о своих увлечениях на гражданке! Особенно творческих! Сразу зачморят!»

В толпе обступивших его призывников прапорщика из строевой части было практически не видно, но слышно. «Гармонисты есть?» – спросил он. Конечно, гармонисты были, причем несколько. «А конферансье не нужны?» – в свою очередь зачем-то спросил я. «Разберемся», – ответил прапорщик, и как показала моя дальнейшая жизнь, мой порыв был явно инициирован высшими силами. Или это были последствия прививки. Ее недаром делали сразу от всех болезней, потому что некоторые ухитрялись моментально терять сознание.

«Страшные рассказы пока не подтверждаются, так что мама может своих подружек успокоить, потому что у меня ничего не украли, никто меня не бил и по ночам деньги не стреляли. 23.11.1986 г.»

На самом деле все, конечно, выглядело не совсем так. В первый же день была выявлена ужасная проблема – отсутствие хлястика на шинели!

Хлястик прикреплялся к спине двумя кругленькими пуговицами. Несмотря на явную принадлежность к Вооруженным силам (это демонстрировали «звездочки»), пуговицы не отличались хорошей дисциплиной, поэтому хлястики все время терялись. Довольно быстро все мы поняли, что обороноспособность страны напрямую зависит от внешнего вида будущего сержантского состава, потому как дрючили нас на построениях исключительно за соответствие внешнего вида требованиям устава. Это привело к тому, что я постарался как можно скорее и как можно основательнее забыть внушавшиеся мне все эти годы моральные принципы, и, в случае необходимости, выходил на «охотничью тропу». Отцепить хлястик от чужой шинели не представляло труда. Гораздо хуже обстояли дела, когда куда-то пропадала сама шинель. Здесь уже приходилось подбирать себе обмундирование по размеру, да еще и переделывать идентификационные знаки, которые могли бы выдать настоящего хозяина. «Солдат без бирки – как пизда без дырки!» – это было первое, что я запомнил.

Семейная традиция. И мой отец, и братья мамы обязательно фотографировались в армии со снежком в руках

Не могу сказать, что я не был знаком с ненормативной лексикой до того, но оказалось забавным, потому как в армии мат, очевидно, выступал в роли государственного языка! Матом не ругались, а на самом деле – разговаривали. Офицеры и прапорщики, сержанты и рядовые, русские и нерусские. Не стоит, наверное, даже упоминать, что все друг друга отлично понимали! Хотя и преувеличивать влияние этого своеобразного «эсперанто» на армейскую действительность я бы тоже не стал.

Сама же эта действительность очень быстро приобрела вид конвейерного производства. Хотя – довольно разнообразного.

«Три дня жили в поле. Две ночи ночевали в палатках, а днем работали по насыщенной программе. В первый день мы сначала нюхали хлорпикринчик, а потом ходили по азимуту. Было очень весело, потому что мы заблудились, но все равно вышли. Потом – тактическая подготовка. В последнем письме мама обратила внимание на тактику. Да, да. Так и ползаем в шинелях прямо по снегу, а потом, мокрые и грязные, идем на занятия. Или на работу, или еще куда.

Милая мамочка, когда я прочитал об «обсушке», я очень долго и весело смеялся. Разве же у нас есть время?! Это письмо я пишу в перерыве политзанятия. А подшиваюсь – ночью. В четыре утра встану, подошьюсь и опять спать.

PS. Чуть не забыл. На полевом выходе я потерял очки! То-то весело. Ну, все. Новый год на носу! 25.12.1986 г.»

Конечно, в первую очередь скучать не давали занятия и наряды. Со вторыми у меня сразу как-то не задалось, чему я, конечно, был только рад. Из общих обязанностей меня касались только караулы и полевые выходы, которые рассматривались как своеобразные приключения. Вернее, это я сам придумал так к ним относиться. В противном случае, развертывание ППЛС (пункта приема личного состава) зимой, в ночное время, после продолжительного марш-броска на машинах, могло быстро вогнать в тоску. Бросать гранаты в БТР было весело, а лежать под ними – не настолько страшно, как можно было подумать. Гораздо опаснее, кстати, оказался сам «полевой быт». Если вам, не дай Бог, попадался не очень внимательный дневальный, отвечавший за поддержание тепла в палатке, все могло кончиться печально. Пару раз мы просыпались едва ли не в последний момент, потому что бедолага дежурный сам засыпал, не заметив, как чей-то валенок привалился к раскаленной буржуйке и начал активно тлеть, источая сладостный, но удушающий аромат.

На улице греться приходилось по-другому. Сначала выкапывалась яма (при морозах под тридцать процесс, сам по себе, разогревающий), потом в яму заливалась солярка, сверху помещалась автомобильная покрышка, после чего все это поджигалось. С точки зрения экологии и охраны здоровья это вряд ли было полезно, зато никто не замерзал.

Честно говоря, я так и не понял, почему на полевых выходах мы все время разворачивали эти ППЛС. Видимо, на тот момент в нашей оборонной стратегии превалировала концепция необходимости всеобщей мобилизации в военное время. Палатки, скамейки, бирки, ящики с противогазами, столы, кухни, обмундирование и все такое прочее, многократно упакованное и распакованное, на мой взгляд, уже давно превратилось в совершенно непригодный хлам. Но, понятное дело, об этом никто никого не спрашивал.

Приблизительно так же дело обстояло и с караулами. Предотвратить преступление можно было бы лишь в том случае, если злоумышленник оказывался трусом. При ночной температуре минус 39 градусов (я тогда очень гордился тем, что отморозил себе кончик носа, и у меня пару недель с него слезала кожа) в караул мы снаряжались следующим образом: теплое белье, п/ш (полушерстяное обмундирование), шинель, бушлат, тулуп, ватные штаны, валенки. В результате такой караульный приобретал совершенно некондиционный шарообразный вид, и снять автомат с плеча, чтобы открыть предупредительный огонь, он никак не мог. Я предполагал, что если к такому часовому подойти сзади и толкнуть его в сторону, например, собственного дома, он радостно докатится до самых дверей.

«Отправление естественных надобностей» попадало в разряд неосуществимых мечтаний в силу тех же причин, а вовсе не дисциплинарных требований. Как все довольно логично считали, «скорее лопнет твой мочевой пузырь, чем ночью к тебе подкрадется какой-нибудь проверяющий». О «проклятых расхитителях социалистической собственности» мы как-то не думали. Возможно, потому, что на охраняемых нами объектах в нижегородских лесах уже не особенно что и оставалось нерасхищенным. Но я отвлекся.

Бегать «по-маленькому» приходилось в перерывах, когда с тебя снимали всю эту «противозамерзательную» сбрую. А вот с физиологическими проблемами более крупного масштаба было труднее. Особенно для тех, кто жил в современных городских квартирах и был, так сказать, развращен буржуазным бытом. Деревенских, думаю, это не очень пугало! Но все равно караульный туалет, в точности соответствовавший описанию из фильма «Бриллиантовая рука», на меня произвел совершенно неизгладимое впечатление. Ничего подобного я не видел ни до, ни после! Последняя уборка там проходила, видимо, еще в доперестроечные времена, поэтому «очки» (кстати, вот это как раз – совершенно официальный термин) были безнадежно погребены под центнерами отработанных продуктов человеческого организма. Это были даже не сталактиты, это были настоящие горные хребты! Каким-то удивительным образом они продолжали свое стремление к небу, хотя я так и не понял – каким. Впрочем, я старался об этом не думать, как и о том, какие ароматы разносятся над нашим гарнизонным караулом в теплое время года…

«Тут, в армии, все как-то по-другому. Я сейчас стал страшным фанатом всяких ирисок, карамелек, печенья, вафель и прочей ерунды, которой дома не ел. Даже халву тут уписывал за обе щеки. Да, армия меняет человека! 15.12.1986 г.»

Я, очевидным образом, нарушил причинно-следственную связь, и про процессы, предшествующие финальной части работы пищеварительной системы надо было бы рассказывать раньше. Но лучше поздно, чем никогда, тем более что про еду и разговор будет более приятным. Краткий вывод такой – есть хотелось все время!

И что самое удивительное, хотелось того, что дома никакого интереса не вызывало: конфет, печенья и тортов. Потребность удовлетворялась двумя способами – походом в чайную и посылками из дома.

В чайную можно было ходить хоть каждый день, были бы деньги. А вот посылки – это совсем другая история. Присланные из дома гостинцы приобретали совершенно иной вкус, я бы сказал – метафизический. Это была не только материальная пища, но и духовная! К тому же процесс получения посылки, ее вскрытия и употребления содержимого быстро превращался в обязательный элемент социалистического сосуществования. Что, кстати, почти всеми воспринималось как само собой разумеющееся. Когда один из рядовых нашего шестого взвода был замечен за углом казармы, жующим вафли, присланные ему из дома, справедливое наказание оказалось скорым и довольно чувствительным.

Процесс поглощения вкусных подарков, которые привезли друзья с гражданки

В полковую столовую почти ползимы приходилось ходить в шинелях. Из-за ужасного холода решено было не раздевать личный состав в казармах и не гонять нас по улицам «голышом». Так в шинелях и ели… Несмотря на питание по жесткому распорядку, «в коня корм не шел» – первые недели службы все стремительно худели. Процесс начинался сразу после того, как новобранцы переставали «срать бабушкиными пирожками». (Это была любимая фраза старшины батареи, сержанта Федуна.) За полгода в учебке посылки мне приходили неоднократно, благо Москва находилась совсем рядом, но как показывала практика – потеря веса являлась временным явлением. В конце концов организм перестраивался и, как правило, все начинали прибавлять. «Что ни день – сто грамм! Что ни день – сто грамм!»

Если же говорить о настоящих ста граммах, то для курсантов учебного центра они оставались непозволительной роскошью. Мы еще были слишком неопытными в тонкостях армейского неуставного быта, поэтому подобное удовольствие позволяли себе только сержанты-деды и то по большим праздникам, самым большим из которых был, конечно, Новый год.

«У нас было семь тортов, каждый килограммов на шесть, очень большие и плоские, но вкусные. Шесть ящиков конфет, три ящика пряников, ящик печенья, два ящика яблок, ящик мандаринов и четыреста бутылок лимонада! Съели в первый день, конечно, не все, хотя мы и старались. Так старались, что на следующий день у меня заболел живот, и я не смог идти на ужин. 02.01.1987 г.»

Главным украшением стола, несмотря на приведенный выше список, был телевизор. Об этом очень правильно в свое время говорил почтальон Печкин. Я ухитрился посмотреть все: «Огонек», «Ритмы планеты» и «Ну, погоди!» Это было поощрением за то, что я трудился официантом во время праздничного ужина, которому предшествовала большая развлекательная программа. Мы (наш взвод) выиграли в игру «Что? Где? Когда?». Тогда все викторины всегда называли «Что? Где? Когда?», хотя со знаменитой телеигрой они имели весьма отдаленное сходство. Тем не менее было приятно правильно ответить на поставленные вопросы. Например, как переводится слово «камикадзе» или кто из советских клоунов является обладателем циркового «Оскара». Нашими соперниками оказались «заезжие профессионалы» из второй батареи, которые покинули место интеллектуальной схватки пристыженными и мрачными.

В повседневности телевизор выполнял в основном патриотически-воспитательные функции. Ежедневно личный состав ровно в девять вечера усаживался на табуретки для просмотра программы «Время». То, что на самом деле ее никто не смотрел, никого не волновало. Главное, чтобы все сидели на своих табуретках и смотрели в телевизор.

Такая же история происходила в выходные, когда в таком же обязательном порядке все смотрели передачу «Служу Советскому Союзу!», по понятным причинам именовавшуюся не иначе, как «В гостях у сказки». Развлекаться с помощью телевизора было сложно, но оставался еще проигрыватель, стоявший в ленинской комнате.

Обычно здесь писали письма, хотя изначально это помещение предназначалось для проведения политинформаций и других важных мероприятий «разъяснительного характера». Наша «ленинская комната» запомнилась мне бесконечным прокручиванием двух пластинок. Первой была «Песни на стихи Леонида Дербенева», главным хитом которой являлась композиция в исполнении Михаила Боярского со словами «Уеду срочно я из этих мест».

Вообще-то в ней речь шла о свадьбе друга, на которой лирический герой влюбился в чужую невесту, но мы реагировали исключительно на вербальный раздражитель «уеду срочно я». Вторая популярная пластинка, название которой, к сожалению, моя память не сохранила, была сборником узбекской эстрады, с абсолютным хитом – песенкой про цыплят. «Цып-цып-цып, мои цыплятки» – такой перевод текста был мне известен на русском. Не исключаю, что в узбекском варианте пелось о чем-то другом, но, так или иначе, две эти мелодии навечно отпечатались в моем подсознании именно благодаря бесконечной «ротации» в нашей ленинской комнате.

Искусство постоянно присутствовало в нашей повседневности. Начать с того, что строем мы ходили, конечно, с песней. Репертуар был проверенный, одобренный всевозможными инстанциями и потому быстро приевшийся. Но оставалась лазейка – иногда мы маршировали в полях или лесах, куда ухо замполита не проникало. Одним из самых интересных экспериментов оказалось исполнение в маршевой аранжировке песенки Крокодила Гены «Пусть бегут неуклюже». Она идеально подошла для прохождения строем: поднимала настроение, была известна всем без исключения бойцам и оказалась не лишена некоторых изысков. После слов «к сожаленью, день рожденья только раз в году!» правофланговый пел: «Па-бада-бадам-бада-бадам-бада-бадам!»

Радиотрансляции на территории полка тоже вносили свой вклад в абсурдизацию мира. Тогда большой популярностью у «городской» армейской молодежи пользовалась радиостанция «Юность», время от времени включавшая в свои передачи западную музыку. Причем иногда даже не слишком старую. Например, полы в казарме особенно успешно натирались «машкой» под AC/DC. (Поясню, что «машкой» называлась огромная швабра. Вместо щетки к ней крепилась большущая деревянная чушка с войлочным покрытием. Полы натирались мастикой, а затем с помощью этого инструмента доводились до блестящей кондиции. Что касается названия, то оно объясняется незамысловатым солдатским юмором. Сам процесс натирания полов именовался словом «ебаться», а так как делать это в одиночку было, согласитесь, странно, то и происходило это – «с «машкой»)

Процесс уборки помещений в армии превращался в подобие религиозного ритуала. Прошу понять меня правильно, я не имею в виду ничего такого, что могло бы оскорбить чувства верующих. Лишь хочу подчеркнуть его важность. Как говорил нам старшина Федун, в армии все должно быть «пусть хуеобразно, но однообразно!» Это удивительно, как быстро молодые ребята, несколько месяцев назад получившие сержантские погоны, а вместе с ними – полномочия руководителей, перенимали язык и манеру поведения старших командиров. Видимо, это общее такое человеческое качество. Наблюдая за стремительными метаморфозами многих известных людей, ставших, например, депутатами Государственной думы, я сейчас думаю, что именно в армии впервые заметил эту особенность – власть меняет человека. И не в лучшую сторону.

Что касается «однообразности», то она достигалась за счет многократных повторений, почти дрессуры. Одеяла на койках выравнивались по трем полосам, нанесенным на один из краев. Иногда через весь ряд кроватей натягивалась ниточка. Это помогало удостовериться в том, что все койки заправлены одинаково аккуратно. Впрочем, чаще обходились без ниточки, хотя, справедливости ради, надо сказать, что если бы в казарме не существовало таких драконовских бытовых правил, помещение быстро превратилось бы в помойку.

До армии, впрочем, и после нее – тоже, я часто слышал популярную «страшилку» о другой армейской процедуре: чистке унитазов с помощью зубных щеток. Как правило, с такими рассказами выступали люди, сами в армии не служившие. Просто потому, что в армии унитазов не было. Но «очки» в нашей батарее действительно пару раз натирали щетками. Этот процесс носил ярко выраженный экзекуционный характер, поскольку подчеркивал абсолютную бессмысленность самого занятия. То есть, если надо было наказать кого-то за некий ужасный проступок, ему придумывали такой наряд, бытовой пользы от которого не было никакой, но зато все становилось понятно: человек наказан и отрабатывает это наказание в поте лица своего.

ОЗК – общевойсковой защитный комплект

Утренние построения периодически также приобретали чудную (с ударением на первый слог) окраску. Достаточно представить такую картину. Личный состав полка стоит на плацу в ОЗК.

ОЗК – это «Общевойсковой защитный комплект», средство индивидуальной защиты от отравляющих веществ, биологического оружия и радиационной пыли. Вещь, совершенно необходимая для любителей зимней рыбалки или чего-то подобного, связанного с экстремальным копанием в грязи, но вряд ли способная спасти жизнь в условиях химической войны. ОЗК закрывает фигуру одетого в него человека полностью. Практически – это резиновый комбинезон, дополнительно снабженный резиновыми же сапогами. Финальной точкой служит противогаз. Так вот, когда наряженные в костюмчики веселого зеленого цвета солдаты стоят на плацу после команды «вольно», стоят довольно долго, а новых распоряжений все не поступает – возникает желание как-то разнообразить свое времяпрепровождение. В этот момент через громкоговорители начинает звучать песня «Симона» в исполнении Владимира Кузьмина. И весь полк пускается в пляс! Если бы фильм «Письма мертвого человека» не был бы столь серьезным и трагическим, эту картину вполне можно было бы в него включить – сотни человек в противогазах весело скачут под рассказ о том, что «на рижском взморье воздух свеж»!..

В полковом клубе нам бесплатно показывали кино. Хотя при наличии свободного времени и необходимой суммы по выходным можно было ходить и на платные сеансы, которые организовывали для офицеров и членов их семей. Этой возможностью я пользовался при каждом удобном случае. Я уже хорошо знал дорогу в клуб, поскольку мой вопрос про конферансье, заданный прапорщику из строевой в первый же мой день в учебке, упал на подготовленную почву. Меня довольно быстро «взяли в оборот» и творческие процессы в полковой художественной самодеятельности проходили при самом активном моем участии.

«Дивизионный смотр самодеятельности нагрянул внезапно и неожиданно. Замполит полка бросил все силы (то бишь – нас) на разгром врага (то бишь – комиссии). В общем, я получил наглядный пример армейской жизни и организации. Судите сами: за один день нужно было сделать часовой концерт с разными номерами, песнями, стихами, танцами, оригинальным жанром и хором! Хора у нас, конечно же, не было, но, так или иначе, его нужно было создать. Кроме того, нужно было одеть всех участников концерта в «парадку». Вроде не сложно, если два дня назад весь полк был в «парадке». Но теперь нужны были фуражки и ботинки. Фуражки – ерунда, но самые большие ботинки в батарее были 42 размера! Вот вам и концерт!

В результате наших действий, умноженных на солдатскую смекалку, мы выдали концерт на два с лишним часа, а я работал его в ботинках 46 размера! Хор был такой, что не умещался на сцене и, выучив две песни за несколько десятков минут, спел их с большим энтузиазмом, прикрепив слова к спинам впереди стоящих. Были и авторские песни, и выступления офицеров, и художественный свист, и даже – самый настоящий йог, который ходил по битым бутылкам, прыгал на них, лежал и к тому же – ел! 27.02.1987 г.»

После этого триумфа я едва не загремел в наряд вне очереди. Наивно решив воспользоваться своим «довоенным» опытом, во время концерта я допустил существенное нарушение формы одежды – снял ремень. Замполит полка сделал мне весьма внятное замечание, но от более сурового наказания меня спасла благожелательная реакция вышестоящего начальства. Наш полк отметили с положительной стороны, а как я уже знал, в армии – это очень важный аргумент: если командование довольно, допустимо абсолютно все!

Наряды вне очереди широко практиковались в качестве наказания проштрафившихся, но и без них проблемы нехватки кадров не существовало. Самым тяжелым считался наряд по кочегарке. В этом небольшом помещении, почти до самого потолка заполненном углем, два человека безостановочно подбрасывали топливо лопатами в печь. В такие наряды, как правило, попадали «чморики», те, кто по каким-то причинам быстро терял способность сопротивляться внешнему давлению. А давление это порой приобретало весьма агрессивные формы. Через неделю после моего появления в полку, в нашу батарею привезли еще одну группу «молодых», в числе которых был высокий парень с громким, хорошо поставленным голосом. Он уверенно зашел в ленинскую комнату, заполненную пишущими письма курсантами, и произнес текст, смысл которого сводился к тому, что скоро он наведет тут надлежащий порядок. Не знаю, что произошло в дальнейшем (он попал не в мой взвод), но судьба его оказалась печальной.

Вообще в учебке дедовщины не существовало. Ее и не могло быть, потому как почти все проходящие службу были одного призыва. Исключение представляли сержанты: командиры отделений, отслужившие полгода и год, и заместители командиров взводов, «дедушки», через полгода уходившие на дембель. Конечно, сержанты гоняли молодых, но без экстремального усердия. Другое дело, что если младший командирский состав этого хотел, – национальные противоречия в солдатской среде быстро брали свое, и тот или иной курсант становился жертвой какой-нибудь группировки.

Мой взвод. Я – второй справа в верхнем ряду

Русские не слишком защищали своих, в отличие от кавказцев и представителей Средней Азии. Те всегда держались сплоченными группами и при необходимости вставали за земляков горой. А вот братья-славяне запрягали очень долго и весьма выборочно. Таким образом, в каждой из батарей через пару месяцев выделялось небольшое количество совершенно безропотных «тварей дрожащих», с которыми было позволительно делать все что угодно. В буквальном смысле. Упомянутому мною громкоголосому новобранцу, обещавшему навести в батарее собственный порядок, в конце концов прямо на плацу рот заткнули членом. После этого он уже не вылезал из наряда по кочегарке. По-моему, он даже ел и спал там. Мы встречали его только в бане, куда он приходил совершенно черным от угольной пыли.

Конечно, сержанты (кстати, все они были исключительно славянами – русскими, белорусами и украинцами) могли бы пресечь подобную практику. Но они ее не пресекали. Так же, как и офицеры. В каком-то смысле это диктовалось правилами жизни. Не закон джунглей, конечно, но, дескать, если ты сам не в состоянии при необходимости себя защитить, то делать это за тебя никто не будет.

Мне, безусловно, повезло и с командиром взвода, и с сержантами. Мои командиры отделений были старше меня чисто символически: одному – 19, второму – 22. Они отслужили лишь по полгода к тому моменту, когда я пришел в армию. И Сергей, и Валера были по-настоящему хорошими ребятами. Не придирались по пустякам, не разыгрывали из себя «дедов», охотно помогали. Мы подружились, как это могло бы произойти «на гражданке», очень скоро перешли на «ты» и именно ребята первыми предложили мне постараться сдать выпускные экзамены так, чтобы остаться в учебке. Стоит ли говорить, что эта идея мне очень понравилась.

Замкомандира взвода, сержант Замолин Дима, уже всеми своими мыслями был дома. Он активно готовился к дембелю, работал над своим альбомом и специально украшенной парадкой, так что обязанности работы с личным составом он с удовольствием перекладывал на своих помощников, справедливо решив, что воспитал уже достаточное количество сержантов Советской армии и теперь имеет полное право заняться своими проблемами.

Командир взвода, капитан Столяров, оказался человеком небольшого роста, худощавым и болезненным. Возможно, именно не слишком крепким здоровьем объяснялся и его характер – он был очень мягким и интеллигентным человеком, совсем не военным. Капитан оказался единственным офицером за всю мою службу, который ни разу при мне не выругался матом. В эти полгода он несколько раз надолго пропадал из расположения полка, оказываясь на больничной койке, у него были какие-то проблемы с легкими. Офицеры вместе со своими семьями жили рядом с полком, в нескольких многоквартирных домиках-бараках в поселке, почему-то носившем название «Инженер». Никакими инженерами там не пахло, только нашими офицерами… Жизнь была, мягко говоря, не сахар – кругом лес, до ближайших населенных пунктов долго добирались на автобусах, да и сами эти населенные пункты не производили впечатления центров цивилизации. Досуг расцвечивали практически так же, как и у солдат: кино в клубе да офицерская столовая. Так или иначе, первая армейская смерть, свидетелем которой я стал, была самоубийством именно офицера, командира одного из взводов нашей батареи. Как нам потом рассказали сержанты, у него были какие-то проблемы в семье, вроде бы бытовые.

«У меня дела нормально. Занятие мне доверяют вести все чаще и чаще, так что меня стали дразнить «сержант Норкин». Валера построит взвод и говорит: «Сейчас вам сержант Норкин расскажет устройство КТД, потом сдадите ему зачет» или «Сейчас сержант Норкин расскажет о топопривязке по карте с помощью засечек». Так и приклеился ко мне этот «сержант Норкин». 21.03.1987 г.»

Учебный процесс тем временем шел своей чередой. Политические занятия, честно говоря, самые скучные («Перестройка и кадровая политика партии») чередовались с практическими, по геодезии. Я уже даже самостоятельно проводил такие занятия, правда, только с буссолью.

Буссоль артиллерийская ...