Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
ПИТЕР БИГЛЬ
ПОСЛЕДНИЙ ЕДИНОРОГ
*
Последний единорог
Соната единорога
Нагиня
Песня трактирщика
*
Серия основана в 2001 году Оформление серии художника А. Саукова
Peter S. BEAGLE THE LAST UNICORN THE UNICORN SONATA Copyright © Peter S. Beagle, 1996
THE NAGA Copyright © Peter S. Beagle, 1992
THE INNKEEPER’S SONG Copyright © Peter S. Beagle, 1993
© Ю. Соколов, О. Степашкина, А. Хромова. Перевод. 2003 © Оформление. ООО «Издательство «Эксмо». Издание на русском языке. Оформление. 2003
ПОСЛЕДНИЙ ЕДИНОРОГ © Перевод: Ю. Соколов
Светлой памяти доктора Олферта Дэппера, встретившего единорога в лесах штата Мэн в 1673 году, и Роберту Натану, видевшему одного или двух в Лос-Анджелесе.
Глава 1
Она жила в сиреневом лесу в полном одиночестве. Она была очень стара, хотя не знала об этом, и не беззаботную морскую пену напоминала теперь ее белизна, а снег, искрящийся в лучах Луны. Но по-прежнему живыми и ясными оставались глаза ее, и двигалась Она легко, словно тень облачка по волнам.
Она была совсем не похожа на тех однорогих лошадей, которых люди рисуют в книжках и называют единорогами. Она была меньше лошади, копыта ее были раздвоены, и была Она прекрасна той древней и дикой красотой, которой никогда не было у лошадей, которой стыдливо и неубедительно подражают олени и шутовски пародируют козы. Длинная и стройная шея делала ее голову меньше, чем она была на самом деле, а грива, ниспадавшая почти до середины спины, была мягкой как пух и легкой как дымка. У нее были остроконечные уши и тонкие ноги с пучками белых волос на лодыжках, длинный рог над глазами сиял перламутровым светом даже в глубокую полночь. Им Она убивала драконов, исцеляла королей и сбивала наземь спелые каштаны для медвежат.
Единороги бессмертны. Они живут уединенно, обычно в лесу у заводи с чистой водой, в которой можно видеть отражение, — ведь они немного тщеславны и знают, что на свете нет существ столь же прекрасных и волшебных. Единороги редко соединяются в пары, и нет места таинственнее, чем то, где был рожден единорог. В последний раз Она видела другого единорога так давно, что с тех пор даже язык переменился в окрестных селах и невинные девушки звали ее уже иначе, но Она не знала ни о месяцах, ни о столетиях, ни даже о временах года. В ее лесу всегда была весна, потому что Она жила в нем и целый день странствовала среди громадных буков, наблюдая за всеми, кто обитал на земле и в кустах, в гнездах и в пещерах, в норах и на вершинах деревьев. Поколение за поколением волки и кролики охотились, паслись, любили, рожали детенышей и умирали, а так как сами единороги ничего подобного не делают, она никогда не скучала, наблюдая за ними.
Однажды по следу оленя в ее лес заехали два охотника с длинными луками. Она шла за ними так тихо, что даже лошади не почувствовали ее близости. Вид людей постепенно наполнил ее странным и древним ощущением нежности и ужаса. Обычно она никогда не позволяла увидеть себя, но ей нравилось незамеченной следовать за всадниками и слушать их разговоры.
— Не по себе мне в этом лесу, — проворчал старший охотник. — Там, где живет единорог, и простые звери потихоньку обучаются волшебству: в основном умению колдовски исчезать. Мы не найдем здесь дичи.
— Ну, если единороги когда-то и жили на свете, то уж давно исчезли, — возразил второй. — Да и лес тут такой же, как везде.
— А почему здесь никогда не опадают листья и не идет снег? Нет, что ни говори, здесь живет последний на свете единорог — долгих лет ему, одинокому бедняге, — и пока он жив, ни один охотник не привезет из этого леса даже синицы. Поехали дальше, сам убедишься. Уж я-то их знаю, единорогов.
— Из книг ты их знаешь, — отозвался другой, — да сказок и песен. При трех последних королях о единорогах не было и слуха. Так что знаешь ты о них не больше меня. И я книжки читал те же, истории слушал те же и, как и ты, ни разу не видел ни одного единорога.
Охотники помолчали какое-то время, потом первый задумчиво произнес:
— Моя прабабушка однажды видела единорога. Когда я был совсем мал, она часто рассказывала мне об этом.
— О, в самом деле? И, конечно, она поймала его золотой уздечкой?
— Что ты, откуда ей было взяться у прабабушки! Это сказки. Чтобы поймать единорога, нужно чистое сердце, а не золотая уздечка.
— Да-да, — хихикнул молодой человек, — и она ехала под деревьями на своем единороге без седла, как нимфа в дни юности мира?
— Моя прабабушка боялась больших зверей, — сказал первый охотник. — Она и не пыталась сесть верхом на него, а словно замерла, и единорог положил ей голову на колени и уснул. Она не пошевельнулась, пока он не проснулся.
— И на кого же он был похож? Плиний пишет, что единорог весьма свиреп, имеет тело лошади, голову оленя, ноги слона, хвост медведя, низкий голос и черный рог длиной в два локтя. А китайский…
— Моя прабабушка говорила только, что от него приятно пахло. Она терпеть не могла запаха зверей, даже коровы или кота, а уж о диких и говорить не приходится, А вспоминая этот запах, она даже расплакалась однажды. Конечно, она была уже очень стара и легко плакала, когда что-нибудь напоминало ей юность.
— Давай-ка повернем и попытаем счастья в другом месте, — внезапно сказал второй охотник.
Она тихо отступила в чащу и последовала за охотниками, лишь когда они вновь оказались впереди. Охотники приближались к опушке, когда второй тихо спросил:
— Как ты думаешь, почему единороги исчезли, если они все-таки существовали?
— Кто знает? Времена меняются. Как по-твоему, этот век хорош для единорогов?
— Конечно нет, но разве раньше-то было лучше? Кажется, слышал я, что… нет, тогда я был навеселе или думал о другом. А, чепуха… Поспешим, пока еще светло для охоты!
Они выбрались на край леса и пришпорили лошадей. Первый охотник обернулся и, словно увидев притаившегося в тени единорога, крикнул:
— Оставайся здесь, бедняга. Этот мир не для тебя. Оставайся в своем лесу, храни зелень деревьев и долголетие друзей. И не обращай внимания на молодых девиц — из них получаются всего лишь глупые старухи, не более. Счастливо! — и он исчез вдали.
Еще стоя у края леса, Она громко сказала:
— Я — единственный на свете единорог. — Это были первые слова, произнесенные ею за последние сто лет. И все же такого не может быть, подумала Она. Жизнь в одиночестве, без встреч с другими единорогами ее не пугала, ведь Она знала, что подобные ей существуют на свете, а для того, чтобы единорог не чувствовал себя одиноким, большего и не требуется. — Но надо узнать, здесь остальные или нет. Ведь тогда мне тоже надо уйти. То, что случилось с ними, должно случиться и со мной.
Собственный голос испугал ее, и ей захотелось бежать. Быстрая и светящаяся, Она неслась по темным тропинкам своего леса, пересекая внезапно возникавшие прогалины, ослепляющие зеленью трав или погруженные в полумрак, ощущая все, что окружало ее, — от трав, ометающих ноги, до серебряно-синих вспышек в колеблемых ветром листьях. «Нет, я не могу оставить все это, никогда-никогда, даже если я и в самом деле последний единорог на свете. Я знаю, как жить здесь, знаю любую травинку, ее запах и вкус. Что нужно мне во всем свете, кроме моего леса?»
Но когда она, наконец, остановилась и тихо стояла, прислушиваясь к карканью ворон и ссоре белок над головой, ей пришла в голову мысль: «А вдруг они собрались все вместе и ускакали далеко-далеко? А если они спрятались и поджидают меня?»
И с этого момента Она не знала покоя… С той минуты, когда впервые представила себе, что покидает лес, Она не могла стоять на одном месте. Беспокойная и несчастная, сновала Она туда и сюда у своей заводи. Единороги не должны выбирать, они не созданы для этого. Днем и ночью Она говорила себе и нет и да и снова нет, и впервые узнала, что минуты могут ползти как гусеницы. «Я никуда не пойду. То, что люди какое-то время не видели ни одного единорога, еще не значит, что их больше нет, а если это и правда, я все равно никуда не пойду. Здесь мой дом».
Но, наконец, однажды ночью Она проснулась и сказала себе: «Да, сейчас». Она спешила, стараясь не видеть ничего вокруг, не ощущать запахов, пытаясь не чувствовать раздвоенными копытами свою землю. Видящие в темноте звери — совы, лисы, олени — поднимали головы, следя за нею, но Она посмотрела на них. «Я должна идти быстро, — думала Она, — и быстро вернуться назад. Может быть, мне не придется идти далеко. Но найду я их или нет, я вернусь назад очень скоро, вернусь сразу, как только почувствую, что могу вернуться».
Под лучами луны дорога, которая вела от края леса, светилась, как на воде, но когда, словно вырвав себя из чащи, Она ступила на нее, то почувствовала, как та тверда и длинна. Она хотела вернуться назад, но вместо этого лишь глубоко вдохнула еще ощутимый запах леса и надолго задержала его в груди.
Длинная дорога спешила неизвестно куда и была бесконечна. Она бежала через деревни и городки, сквозь горы и равнины, по каменистым пустошам и сочным лугам, не становясь их частью и нигде не отдыхая. Дорога мчала единорога вперед, подгоняла, не позволяя остановиться и привычно прислушаться. Ее глаза постоянно были запорошены пылью, а грива стала тяжелой и жесткой от грязи. В ее лесу время всегда шло мимо нее, теперь же, в дороге, Она шла сквозь время. Менялся цвет листвы, звери одевались в плотные зимние шубки и сбрасывали их; облака, гонимые разными ветрами, то медленно ползли, то неслись, то розовели и золотились в лучах солнца, то лиловели от приближающейся бури. И куда бы Она ни шла — всюду искала Она своих сородичей, но не находила даже следа, даже имени в языках, что звучали у дороги. Однажды ранним утром, собираясь свернуть с дороги и поспать, Она увидела человека, копавшегося у себя в саду. Она знала, что лучше спрятаться, но почему-то стояла и тихо наблюдала за его работой, пока, разогнувшись, он не увидел ее. Человек был толст, и щеки его дрожали как студень. — О, — сказал он, — ты прекрасна. — И когда он снял свой пояс, сделал на нем петлю и неуклюже направился к ней. Она скорее обрадовалась, чем испугалась. Все было правильно. Человек узнал ее и делал то, что следует делать человеку: полоть репу и пытаться поймать ее, неуловимую и сверкающую. Она уклонилась от его первого броска так легко, будто ее отнесло дуновение ветерка. — Раньше на меня охотились с колоколами и знаменами, — сказала Она, — тогда люди знали, что меня можно поймать, лишь сделав охоту настолько удивительной, чтобы я от любопытства подошла поближе. Но даже тогда меня ни разу не поймали. — Я поскользнулся, — ответил толстяк. — Берегись, красотка! — Не понимаю, — удивилась Она, пока тот поднимался с земли. — Зачем ты ловишь меня, для чего я тебе? Человек метнулся вновь, и Она ускользнула от него, как дождь в землю. — Не думаю, чтобы ты понимал себя самого, — сказала Она. — Ну-ну, потише. — Его потное лицо было измазано, человек ловил ртом воздух. — Красотка, — проговорил он задыхаясь. — Прелестная кобылка. — Кобылка? — Она протрубила это слово так пронзительно, что человек остановился и закрыл уши руками. — Кобылка?! — возмутилась Она. — Это я — лошадь?! Так вот за кого ты меня принимаешь?! Так вот кого ты видишь?! — Добрую лошадку, — пропыхтел толстяк. Он вытирал лицо, опершись о забор. — Вымыть тебя да вычистить, в любом месте сойдешь за самую красивую старую кобылку. — Он вновь протянул руки с ремнем. — Отведу тебя на ярмарку, — сказал он. — А ну, лошадка, ко мне! — Лошадь, — сказала Она. — Так ты хочешь поймать лошадь. Белую кобылу с гривой, полной репьев. Когда толстяк приблизился к ней, она зацепила ремень рогом, вырвала его и закинула через дорогу в заросли маргариток. — Это я-то лошадь? — презрительно фыркнула Она. На мгновение толстяк оказался очень близко к ней, и ее громадные глаза заглянули в его маленькие усталые и изумленные смотрелки. Потом Она повернулась и понеслась по дороге так быстро, что видевшие ее говорили вслед: «Вот это да! Вот это настоящая лошадь!» А один старик тихо сказал сидевшей рядом жене: «Это арабская лошадь. Помню, в порту я видел однажды такую». С этого времени Она старалась избегать городов даже ночью, разве только, когда город нельзя было обойти стороной. И все-таки несколько раз ее пытались поймать, но всякий раз так, как ловят убежавшую белую кобылу, а не веселым и почтительным способом, приличествующим для единорога. Люди несли с собой веревки и сети, подманивали ее кусками сахара, свистели ей, звали ее Бесс или Нелли. Иногда Она замедляла свой бег, так, чтобы их лошади могли почуять ее, и смотрела, как пятились и взвивались на дыбы кони, унося перепуганных седоков. Лошади всегда узнавали ее. «Как же это? — удивлялась Она. — Я могла бы понять, если бы люди совсем забыли или до смерти возненавидели единорогов. Но долго не видеть, а потом смотреть на единорога и не узнавать — какими же тогда они видят самих себя, деревья, дома, лошадей, собственных детей, наконец?!» Иногда Она думала: «Если люди теперь не понимают, что видят, то в мире могут быть и другие единороги, о которых никто не знает и которые вполне счастливы этим». Но несмотря на надежду и тщеславие Она понимала, что люди изменились и мир вместе с ними, потому что ушли единороги. И Она все бежала и бежала вперед по твердой дороге и с каждым днем все больше жалела, что покинула свой лес. Однажды подгоняемый ветром мотылек сел на кончик ее рога. На его темных бархатных крыльях блестели золотые пятнышки, он был легок, как лепесток. Приплясывая, он отсалютовал ей изогнутыми усиками: «Приветствую, я странник и игрок». Впервые за все время странствий Она рассмеялась. — Мотылек, почему ты летаешь в такой ветер? — спросила Она. — Ты простудишься и умрешь раньше времени. — Смерть забирает у мужа то, что он хотел бы удержать, — ответил мотылек, — и оставляет то, что он охотно бы потерял. Дуй, ветер, дуй, пусть лопнут щеки. Я грею руки у пламени бытия, и это меня утешает. — Он темнел на кончике ее рога, как кусочек сумерек. — Ты знаешь меня, мотылек? — с надеждой спросила Она, и он ответил: — Прекрасно — ты торгуешь рыбой. Ты все что угодно, ты мой солнечный свет, ты стара, седа и сонлива, ты моя кислолицая чахоточная Мэри Джейн. — Он остановился и, трепеща крылышками на ветру, добавил: — Твое имя — это золотой колокольчик, подвешенный в моем сердце. Я разорвался бы на части, чтобы хоть однажды назвать тебя по имени. — Ну, скажи его, — просила Она. — Если ты знаешь мое имя, скажи мне. — Румпельстилтскин, — радостно провозгласил мотылек. — Попалась! Ты не получишь медали! Поблескивая, он плясал на ее роге, подпевая себе: — Придешь ли домой ты, Билл Бейли, придешь ли ты домой, куда однажды не смог ты вернуться? Гнись пониже, Уинсоки, и лови с небес звезду. Грязь лежит себе тишком, кровь зовет, бушует, бродит, потому-то смельчаком я зовусь в своем приходе. — В белом сиянии рога глаза его светились красными огоньками. Она вздохнула и, удивленная и разочарованная, побрела дальше. Все правильно, подумала Она. Разве мотылек может ее знать? Это барды и менестрели — все-то у них стихи да песни, что свои, что чужие… Душа-то у них добрая, а вот пути кривые. И почему у них должен быть прямой характер, ведь они так рано умирают… Мотылек важно разгуливал перед ее глазами и распевал: — Раз, два, три, о'лиари. Нет, о утешение бренной плоти, не пойду я по уединенной дороге. Что за ужасные минуты считает тот, кто в детство впал, но сомневается. Блаженство, поспеши и приведи рой яростных фантазий, откуда я повелеваю и который назначен на продажу по договорным летним ценам, в течение трех дней он будет продаваться. Я люблю тебя, я люблю тебя; о ужас, ужас, прочь, ведьма, прочь, хромать плохое выбрала ты место, о ива, ива, ива. — Его голос серебром звенел в ее голове. Он путешествовал с ней до конца дня, но когда солнце садилось и розовые рыбки заполнили небосвод, он взлетел с ее рога в воздух и вежливо сказал: — Простите, я боюсь опоздать на поезд. — Сквозь его бархатные с тонкими черными жилками крылья Она могла видеть облака. — Прощай, — сказала Она, — надеюсь, ты услышишь еще много песен. С мотыльками, знала Она, лучше было прощаться именно так, но вместо того, чтобы улететь, он поднялся над ее головой в голубом вечернем воздухе, слегка волнуясь и потеряв удаль. — Лети, — велела Она. — Уже очень холодно. Но мотылек медлил, что-то бормоча: — Они ездят на конях, которых вы называете Македонскими, — рассеянно провозгласил он нараспев и тут же ясно, четко произнес: — Единорог по-старофранцузски — unicorne, по-латыни — unicornis, дословно означает «однорогий»: unus — один, corne — рог. Сказочное животное, напоминающее лошадь с одним рогом. О, я — кок и капитан из команды брига «Нэнси». Кто-нибудь здесь видел Келли? — Он весело важничал в воздухе, и первые светлячки с удивлением и сомнением мерцали вокруг него. Она настолько удивилась и обрадовалась, услышав, наконец, свое имя, что пропустила мимо ушей слова о лошадях. — Ты знаешь меня! — в восторге закричала Она, и дуновение ее слов унесло мотылька на двадцать футов в сторону. Когда он с трудом опять добрался до нее, она попросила: — Мотылек, если ты действительно знаешь меня, скажи мне, видел ли ты таких, как я, скажи, куда мне идти, чтобы найти их? Куда они делись? — Мотылек, мотылек, где спрячусь я? — запел он в сумерках. — Сейчас появится влюбленный и горестный дурак. Дай бог, чтобы моя любовь была в моих объятиях, а я бы с ней в своей постельке. — Он опять опустился на ее рог, и Она почувствовала, что мотылек дрожит. — Пожалуйста, — сказала Она, — я только хочу знать, есть ли на свете еще единороги. Мотылек, скажи мне, что есть, я поверю тебе и вернусь в свой лес. Я обещала скоро вернуться, а брожу уже так долго. — Через лунные горы, — начал он, — долиной тени, смело, смело ступай. — Тут он остановился и странным голосом произнес: — Нет, нет, не слушай меня. Послушай, ты можешь найти свой народ, если будешь храброй. Давным-давно прошли они по дорогам, и Красный Бык бежал за ними по пятам. Пусть ничто тебя не пугает, но и не чувствуй себя в полной безопасности. — Его крылья касались кожи единорога. — Красный Бык? — спросила Она. — Кто это? Мотылек запел: — За мной, за мной, за мной, за мной, за мной. — Но затем резко замотал головкой и сообщил: — Величествен бык — первенец его, и рога быка, как у дикого тура. Ими он отбросит все народы за край земли. Слушай, слушай, слушай скорее. — Я слушаю! — вскричала она. — Где же мой народ и кто такой Красный Бык? Подлетев поближе к ее уху, он расхохотался. — В кошмарах я ползаю по земле во мгле, — запел он. — Собачки Трей, Бланч и Су лают на меня, они, как маленькие змеи, шипят на меня, бродяги приходят в город. И наконец ударили в колокола. Какое-то мгновение он еще плясал перед нею во мгле, а потом упорхнул в фиолетовую тень у обочины, демонстративно распевая: — Это ты или я мотылек! Рука в руке, рука в руке… — В последний раз он мелькнул меж деревьями, но он ли это был… Глаза могли обмануть ее, ведь ночь уже была полна крылатых. «По крайней мере он узнал меня, — грустно подумала Она. — Это все-таки что-то значит. Нет, — тут же возразила Она себе, — ничего это не значит, кроме того, что кто-то однажды сочинил песню или стихи о единорогах. Но Красный Бык… Что он имел в виду? Другую песню?» Она медленно шла вперед, вокруг нее смыкалась ночь. Низкое небо было почти угольно-черным, кроме желто-серебряного пятна там, где за толстыми облаками шествовала луна. И она тихо запела песню, которую давным-давно слышала от молодой девушки в своем лесу:
Рыбы пойдут по земле, милый мой,
Прежде чем жить ты станешь со мной.
Вырастет лес у меня на окне,
Прежде чем ты возвратишься ко мне.
Глава 2
Девять черных фургонов «Полночного карнавала» при свете дня не казались такими большими и зловещими. Они были хрупки и ломки, как сухие листья. Драпировки исчезли — фургоны украшали сшитые из одеял печальные черные знамена и вьющиеся на ветру короткие черные ленты. Странным было их расположение на поросшем кустарником поле: в сложенном из клеток пятиугольнике находился треугольник, а в центре его стоял фургон Мамаши Фортуны. Лишь он был закрыт черным занавесом, надежно скрывающим содержимое. Самой Мамаши Фортуны нигде видно не было. Ракх медленно вел толпу селян от клетки к клетке, сопровождая путь мрачными комментариями: — А вот здесь — мантикор. Голова человека, тело льва, хвост скорпиона. Пойман в полночь за едой: лакомился оборотнем. Порождения ночи — пред ваши очи. Это дракон. Время от времени изрыгает пламя, обычно на тех, кто его дразнит, малыш. Внутри у него ад, но кожа обжигает холодом. Плохо говорит на семнадцати языках, страдает подагрой. Сатир. Дам прошу держаться подальше. Настоящий безобразник. Пойман при любопытных обстоятельствах, мужчины могут ознакомиться с ним за дополнительную плату после завершения осмотра. Стоя возле клетки единорога, одной из трех внутренних клеток, высокий волшебник наблюдал за ходом процессии вдоль внешнего пятиугольника. — Я не должен бы находиться здесь, — сказал он единорогу. — Старуха велела мне держаться подальше от вас. — Он довольно хихикнул: — Она издевается надо мной с того самого дня, как я стал у нее работать, но ей и самой достается от меня. Она почти не слышала его. Она крутилась и вертелась в своей тюрьме, и тело ее сжималось от одной мысли о прикосновении окружавших ее железных прутьев. Ни одно из населяющих ночь существ не любит железа, и хотя Она могла терпеть его присутствие, убийственный запах железа, казалось, превращал ее кости в песок, а кровь в дождевую воду. Прутья ее клетки, должно быть, были заколдованы — они все время переговаривались друг с другом бессмысленными когтистыми голосами. Тяжелый замок хихикал и скулил, как сумасшедшая обезьяна. — Кто это там? — повторил волшебник слова Мамаши Фортуны. — Кто это там, в клетках? Скажите мне, что вы видите. Железный голос Ракха звенел под нависшим низким небом: — Привратник преисподней. Как видите — три головы и плотная шуба из гадюк. В последний раз на земле был во времена Геркулеса, вытащившего его на свет божий под мышкой. Мы выманили его сюда деньгами. Цербер. Посмотрите-ка в эти шесть красных жуликоватых глаз. Настанет день — и вы, должно быть, вновь увидите их. А теперь — к Змее Мидгарда. Сюда. Сквозь прутья Она смотрела на животное в клетке и не верила глазам. — Ведь это всего лишь собака, — прошептала она, — голодная несчастная собака с одной головой и облезлой шерсткой. Как же они могут принять ее за Цербера? Может, они слепы? — Глядите внимательнее, — сказал волшебник. — А сатир, — продолжала Она. — Сатир — это обезьяна, старая хромая горилла. Дракон же — просто крокодил, который скорее будет поглощать рыбу, чем извергать огонь. А великий мантикор — это лев, очень славный лев, но не более чудовищный, чем все остальные звери. Я ничего не понимаю. И словно ее глаза привыкли к темноте, она стала замечать еще по фигуре в каждой клетке. Гигантами возвышались они над узниками «полночного карнавала», из которых они вырастали как кошмарное видение из породившего его зерна истины. Мантнкор с голодными глазами и слюнявым ртом изгибал хвост с ядовитой колючкой, пока она не оказалась у него над ухом, но был в клетке и лев, удивительно малый рядом с мантикором. И все же оба они составляли единое целое. От удивления она топнула ногой. То же было и в других клетках. Тень дракона открывала рот и, шипя, выбрасывала безвредный огонь, заставляя зевак задыхаться и ежиться от страха; опушенный змеями сторожевой пес Ада выл в три голоса, призывая разорение и погибель на головы тех, кто его предал: хромой сатир подозрительно близко подбирался к решетке, лукаво обещая молодым девушкам невероятное наслаждение, сейчас же, здесь, на людях. Крокодил же, обезьяна и печальная собака таяли рядом с призраками и становились смутными тенями даже в неподдающихся обману глазах единорога. — Какое странное колдовство, — мягко промолвила Она. — В нем больше сходства, чем магии. Волшебник рассмеялся с удовольствием и явным облегчением. — Хорошо, действительно, хорошо сказано. Я знал, что старое пугало не обманет вас своими грошовыми чарами. — Его голос стал твердым и таинственным. — Теперь она сделала свою третью ошибку, — сказал он, — и это по крайней мере на две ошибки больше, чем может позволить себе старая фокусница. Время близится. — Близится время, — будто подслушав, говорил толпе Ракх, — Рагнарок. В этот день падут боги, и Змея Мидгарда извергнет море яда на великого Тора, и падет он как отравленная муха. А пока змея ждет судного дня и грезит о будущем. Не знаю, может, все будет и по-другому, порождения ночи — пред ваши очи. Клетку заполняла змея. Не было ни головы, ни хвоста, лишь волна черноты катилась от одного края клетки к другому, не оставляя места ничему другому, кроме своего чудовищного колыхания. И только единорог видел свернувшегося в середине клетки мрачного боа, быть может, лелеявшего мысль о собственном судном дне над «Полночным карнавалом». Но в тени змеи очертания его были призрачны и неясны. Некто весьма деревенского вида воздел руку и потребовал у Ракха ответа: — Если эта большая змея в самом деле обвивает мир, то как же вы можете уместить ее часть в этой клетке? И если, вытянувшись, она расплещет моря, то почему она не разорвет ваш «карнавал» как нитку бус? Раздался одобрительный ропот, самые осторожные попятились от клетки. — Рад, что ты спросил меня об этом, друг, — немедленно подхватил Ракх. — Понимаешь, Змея Мидгарда обитает в ином пространстве, в другом измерении. Поэтому обычно она невидима, но если затащить ее в наш мир, как сделал когда-то Тор, она станет видна как молния, которая тоже прилетает к нам неведомо откуда, где она выглядит совсем по-другому. Конечно, она могла бы разозлиться, если б узнала, что кусок ее пуза ежедневно и по воскресеньям выставлен на обозрение у Мамаши Фортуны в «Полночном карнавале». Но у нее есть заботы посерьезней, чем размышлять о своем пупочке, вот мы и пользуемся ее благоволением. — Он раскатал последнее слово, как кухарка тесто, и слушатели осторожно засмеялись. — Магия сходства, — сказала Она, — старуха не может ничего сотворить… — Или изменить, — добавил волшебник. — Суть ее жалкого мастерства — умение выдавать одно за другое. И даже эти трюки не удались бы ей, если бы не верящие во что угодно глупцы и простаки. Она не сумеет превратить сливки в масло, но придаст льву внешность мантикора в глазах, желающих его видеть, в глазах, которые примут, настоящего мантикора за льва, дракона за ящера, а Змею Мидгарда за землетрясение. И единорога — за белую кобылу. Она прекратила свое отчаянное медленное кружение по клетке, вдруг осознав, что волшебник понимает ее речь. Он улыбнулся, и Она увидела, что его лицо, на котором не было следов ни времени, ни мудрости, ни горя, пугающе юно для взрослого мужчины. — Я знаю вас, — сказал он. Разделявшие их прутья злобно перешептывались между собой. Ракх вел толпу к внутренним клеткам. Она спросила: — Кто ты? — Меня зовут Шмендрик Маг, — ответил он. — Вы не слыхали обо мне? Она хотела было сказать, что едва ли должна знать каждого волшебника, но что-то сильное и печальное в его голосе удержало се. Волшебник сказал: — Я развлекаю собравшихся на представление. Немного магии, немного ловкости рук: цветы — во флажки, а флажки — в рыбок, да разная болтовня и намеки на те серьезные чудеса, которые могу творить, если пожелаю. Не очень-то трудная работа. Было и хуже, будет и лучше. Еще не конец. Но от звука его голоса ей показалось, что Она заточена навеки, и Она вновь засновала по клетке, стараясь не поддаваться ужасу заточения. Ракх стоял перед клеткой, в которой не было ничего, кроме маленького коричневого паучка, прявшего меж прутьями свою скромную паутину. — Арахна Лидийская, — сообщил он толпе. — Даю гарантию, лучшая ткачиха в мире, судьба ее тому подтверждение. Она имела несчастье победить в состязании ткачих саму богиню Афину. Афина очень обиделась, и теперь Арахна в обличье паука по особому договору творит лишь для «Полночного карнавала Мамаши Фортуны». Уток из огня, из снега основа, ну, а узор неизменно новый. Арахна. Висящая на прутьях клетки паутина была очень проста и почти бесцветна, лишь изредка она радужно отсвечивала, когда паук пошевеливал ее, прокладывая нить. Но он сновал туда-сюда, притягивая взоры зрителей — и единорога тоже — все больше и больше, пока не начинало казаться, что они смотрят в глубочайшие пропасти мира, мрачные, безжалостные расщелины, и лишь паутинка Арахны удерживает мир в целости. Вздохнув, Она освободилась от чар и увидела настоящую паутину которая была очень проста и почти бесцветна. — Тут не так, как в других клетках, — сказала Она. — Не так, — недовольно согласился Шмендрик. — Но Мамаша Фортуна здесь ни при чем. Дело в том, что паучиха верит. Она видит все эти хитросплетения и принимает их за свою работу. Эта вера-то и создает здесь все отличие от обычной магии Мамаши Фортуны. Перестань эта кучка остряков удивляться, и от всего ее колдовства остался бы только паучий плач. А его-то никто не услышит. Она не хотела вновь смотреть в паутину. А глянув мельком на ближнюю к ней клетку, вдруг почувствовала, как окаменело ее сердце. Там на дубовом насесте восседало существо с телом большой бронзовой птицы и лицом ведьмы, таким же напряженным и смертоносным, как и стискивающие дерево когти. У нее были лохматые медвежьи уши, а по чешуйчатым плечам, цепляясь за светлые клинки перьев, ниспадали похожие на лунный свет волосы, густые и молодые, они обрамляли омерзительное человеческое лицо. Она сверкала, но при взгляде на нее казалось, что, сияя, она поглощает нисходящий с неба свет. Тогда Она тихо сказала: — Вот она — настоящая. Это гарпия Келено. Шмендрик побледнел как овсяная мука. — Старуха поймала ее случайно, — зашептал он, — во сне, как и вас. Но это к несчастью, и обе они это знают. Искусства Мамаши Фортуны едва хватает, чтобы держать чудовище в заточении, но одно ее присутствие так ослабляет все чары Мамаши Фортуны, что скоро у нее не останется сил даже испечь яйцо. Не следовало бы ей связываться с настоящей гарпией и настоящим единорогом. Правда ослабляет ее колдовство, но Мамаша Фортуна все пытается заставить ее служить себе. Однако на этот раз… — Верите или нет, сестра радуги, — раздался неприятный голос Ракха, обращенный к потрясенным посетителям. — Ее имя значит «темная», та, чьи крылья затмевают небосвод перед бурей. Она и две ее милые сестрички заморили голодом короля Финея — перехватывали его пищу и гадили в нее. Однако сыны Борея заставили их прекратить это, не так-ли, моя красотка? — Гарпия не издала ни звука, а Ракх усмехнулся, как усмехнулась бы сама клетка. — Она сопротивлялась сильнее всех остальных, вместе взятых. Это было все равно, что пытаться связать одним волоском весь ад, но у Мамаши Фортуны хватает сил даже для этого. Порождения ночи — пред ваши очи. Полли, хочешь крекер? В толпе раздались сдавленные смешки. Когти гарпии стиснули насест, и дерево скрипнуло. — Вам надо быть на свободе, прежде чем она вырвется из клетки, — сказал волшебник единорогу. — Она не должна застать вас здесь. — Я не осмеливаюсь прикоснуться к железу, — ответила Она. — Я могла бы открыть замок рогом, но чтобы дотянуться… Нет, сама я не выберусь из клетки. — Она дрожала от ужаса перед гарпией, но голос ее был вполне спокоен. Маг Шмендрик стал на несколько дюймов выше, чем это казалось возможным. — Не бойтесь ничего, — величественно начал он. — Несмотря на мое ремесло у меня чувствительное сердце… Его прервал приход Ракха и его спутников, уже не хихикавших, как возле мантикора. Волшебник пустился прочь, нашептывая: «Не бойтесь, Шмендрик с вами. Ничего не делайте без меня!» Его голос доносился до единорога так тихо и так одиноко, что Она даже не была уверена, слышала ли Она его или почувствовала слабое прикосновение. Темнело. Толпа стояла перед ее клеткой, глядя на нее со странной застенчивостью. Ракх сказал: — Единорог, — и отступил в сторону. Она слышала, как стучат сердца, замирает дыхание, видела, как слезы наполняют глаза, но никто не произнес ни слова. По печали, растерянности и нежности на их лицах Она поняла — они узнали ее, и принимала поклонение как должное. Она вспомнила прабабушку охотника и попробовала представить себе, каково это — быть старым и плакать. — Большинство представлений, — через некоторое время сказал Ракх, — на этом бы и закончилось: что еще можно показать после настоящего единорога? Но в «Полночном карнавале Мамаши Фортуны» есть еще одна тайна — демон, что разрушительнее дракона, чудовищнее мантикора, ужаснее гарпии и, вне сомнения, понятнее единорога. — Он взмахнул рукой в сторону последнего фургона, и черный занавес заколыхался и стал раздвигаться, хотя никто не касался его. — Воззрите на нее! — крикнул Ракх. — Воззрите на последнее диво, самое последнее! Воззрите на Элли! Внутри клетки было темнее, чем снаружи, и, казалось, сам холод как живой шевелится за прутьями. Что-то дрогнуло, и Она увидела Элли, старую, худую оборванную женщину, скрючившуюся в клетке у огня которого не было. Она казалась настолько хрупкой, что вес темноты сокрушил бы это изможденное тело, и такой беспомощной и одинокой, что посетителям следовало бы рвануться на помощь и освободить ее. Вместо этого они молчаливо попятились, словно Элли подбиралась к ним. Но она даже не смотрела на них. Она сидела в темноте и наскрипывала под нос песню, подобно тому, как скрипит пила, впиваясь в дерево, и как скрипит дерево, готовящееся упасть:То что украли — вернется домой,
Сжатая вырастет рожь,
Мертвый — в другом, по-иному — живой,
Прошлого не вернешь.
В море рожденный на суше умрет,
Глину, как хочешь, мнешь,
Подарок и руки и душу сожжет —
Прошлого не вернешь.
Глава 3
Шмендрик вернулся почти перед рассветом, тихим ручейком скользнув между клетками. Только гарпия издала неясный звук, когда он пробирался мимо ее клетки. — Я не мог уйти раньше, — пояснил он. — Она велела Ракху наблюдать за мной, а он почти не спит. Но я загадал ему загадку, а чтобы найти ответ хоть на одну, ему обычно нужна целая ночь. В следующий раз я расскажу ему анекдот, и это займет его на неделю. Она была тускла и спокойна. — Я заколдована, — произнесла Она. — Почему ты не сказал мне об этом? — Я думал, вы это знаете, — мягко ответил маг. — Разве вы не удивились тому, что они все же узнали вас? — Он улыбнулся, и от этого постарел. — Ну, конечно, нет. Это просто не пришло вам в голову. — Меня еще никогда не заколдовывали, — сказала Она дрожа. — И раньше меня узнали бы повсюду. — Я прекрасно представляю, как вы себя чувствуете. — Под глубоким взглядом ее темных бездонных глаз он нервно улыбнулся и потупился. — Редкий человек кажется именно тем, чем является на самом деле, — продолжал он. — Мир неверных суждений, неправильных оценок. Вот я сразу же признал в вас единорога, сразу же… И я вам друг. Вы же принимаете меня за клоуна, или тупицу, или предателя, и таков я, должно быть, и есть, если таким меня видите вы. Чары, которыми вы зачарованы, — это всего лишь чары, они спадут, как только вы окажетесь на свободе, а вот проклятие вашей ошибки навсегда ляжет на меня. Мы не всегда такие, какими мечтаем быть. Но я читал или песня такая была, что, когда мир был молод, единороги умели различать «свет истинный и ложный, лица улыбку и души печаль». По мере того как светлело, голос его становился все громче, и на мгновение она перестала слышать скулеж прутьев и мягкий звон крыл. — Я думаю, что ты мой друг, — сказал она. — Ты поможешь мне? — Если не вам, то уж никому, — ответил волшебник. — Вы моя последняя надежда. Повизгивая, чихая и дрожа, один за другим пробуждались печальные узники «Полночного карнавала». Одному только что снились скалы, жуки и нежные листья; другому — прыжки в теплой высокой траве; третий грезил о жидкой грязи и крови. Четвертому снилась рука, чешущая заветное место за ухом. Только гарпия не спала и сидела, не мигая глядя на солнце. — Если она освободится первой, мы погибли, — проговорил Шмендрик. Вблизи (он всегда раздавался вблизи) они услышали голос Ракха: «Шмендрик! Эй, Шмендрик, я разгадал! Это же кофейник, правда?» — и волшебник начал медленно удаляться. — Завтра, — прошептал он единорогу. — Поверьте мне хоть до вечера. И тут он с шумом и значительным усилием исчез, при этом казалось, что какую-то часть себя он все-таки оставил. Через секунду скупыми как смерть прыжками клетки появился Ракх. В глубине своего черного фургона Мамаша Фортуна ворчала себе под нос песню Элли.Станет далекое близким,
Правдою станет ложь,
Станет высокое низким —
Прошлого не вернешь.
Глава 4
Долго, как новорожденный, рыдал волшебник, прежде чем смог заговорить. — Бедная старуха, — прошептал он наконец. Она ничего не сказала, и Шмендрик поднял голову и странно поглядел на нее. Начинал накрапывать серый утренний дождь, и она плыла в нем, словно дельфин. — Нет, — ответила Она на его немой вопрос. — Я не умею жалеть. — Скорчившись под дождем у дороги, он молчал, кутаясь в промокший плащ, пока не стал похож на сломанный зонтик. Она ждала, чувствуя, как каплями дождя падают дни ее жизни. — Я могу грустить, — мягко молвила Она, — но это не одно и то же. — Когда Шмендрик вновь посмотрел на нее, он, хотя и с трудом, но уже взял себя в руки. — Куда вы идете теперь? — спросил он. — Куда вы шли, когда она поймала вас? — Я искала свой народ, — ответила Она. — Ты не видел их, маг? Они так же белы и дики, как я. Шмендрик серьезно покачал головой: — Взрослым я ни разу не слышал о подобных вам. Когда я был мальчишкой, думали, что три-четыре единорога еще осталось, однако я знавал лишь одного человека, встречавшегося с единорогом. Несомненно, все они ушли, все, кроме вас, леди. Когда идешь там, где они жили раньше, раздается эхо. — Нет, — ответила она. — Ведь другие-то их видели. — Она обрадовалась, услыхав, что единороги встречались еще так недавно, когда волшебник был ребенком, и спросила: — Мотылек рассказал мне о Красном Быке, а ведьма — о Короле Хаггарде. Я ищу их, чтобы узнать, что им известно о единорогах и где искать королевство Хаггарда? Черты волшебника перекосились, однако он вернул их на прежнее место и начал улыбаться так медленно, словно его рот обрел жесткость металла. Через минуту-другую рот принял нужную форму, но это была железная улыбка. — Я могу рассказать вам одно стихотворение, — сказал он:Там, где сердца жестоки, как меч,
Где зла и коварна людская речь,
Где скалы остры, бесплодна земля —
Там встретишь Хаггарда-короля.
В первый день путешествия на них спикировал голубой самец сойки и сказал: — Вот это да, пусть меня набьют сеном и поместят за стекло! — И полетел прямо домой, чтобы рассказать жене об увиденном. Сидя на краю гнезда, она нудно и монотонно бубнила:
Мухи, жуки, пауки, слизняки,
Клещ из куста и комарик с реки,
Овод, кузнечик и червячок —
все будут срыгнуты вам в должный срок.
Баюшки-бай, непоседы, проказники,
кстати полеты — уж вовсе не праздники.
Единорог и волшебник шли вверх по мягкой весенней Кошачьей горе, потом вниз в долину, в которой росли яблони. За долиной высились невысокие горы, толстые и ручные как овцы, удивленно нагнувшие свои головы, чтобы обнюхать проходящего единорога. Их сменили летние вершины и прожаренные равнины, над которыми воздух дрожал, как над сковородкой. Вместе они перебирались через реки, карабкались вверх или вниз по поросшим куманикой берегам и обрывам, странствовали в лесах, напоминавших ей собственный, хотя быть похожими они не могли, ведь они знали время. «И мой лес теперь тоже его знает», — думала Она, но говорила себе, что это ничего не значит и все будет по-прежнему, когда она вернется. Ночью, когда Шмендрик спал сном стершего ноги голодного волшебника, Она, не смыкая глаз, припадала к земле и ждала, что громадный силуэт Красного Быка вот-вот бросится на нее с луны. Иногда она была уверена в этом, до нее доносился его запах — темный лукавый смрад, сочащийся в ночи. Вскрикнув, с холодной готовностью Она вскакивала на ноги, но всякий раз обнаруживала лишь двух-трех оленей, глазеющих на нее с почтительного расстояния. Олени любят единорогов и завидуют им. Однажды вытолкнутый хихикающими друзьями двухлетний бычок подошел к ней совсем близко и, пряча глаза, пробормотал: — Вы прекрасны. Вы так прекрасны, как рассказывала мне мать. Молча Она посмотрела на него, зная, что он и не ждет отпета. Остальные олени фыркали, давились смехом и шептали: — Давай дальше, дальше. Тогда олень поднял голову и быстро и радостно воскликнул: — А я все же знаю кое-кого прекраснее вас. — Он повернулся и в лунном свете побежал прочь, его друзья последовали за ним. Она снова легла. Время от времени они заходили в деревни, Шмендрик объявлял, что он бродячий волшебник, и просил на улицах разрешения «песнями оплатить ужин, чуточку вас потревожить, слегка помешать спать и проследовать дальше». Почти в каждом городке ему предлагали ночлег и стойло для прекрасной белой кобылы. Пока детей не отправляли спать, он при свете фонаря давал представления на рыночных площадях. Не пытаясь сделать что-то значительное, он заставлял кукол говорить, превращал мыло в конфеты, но даже такие пустяки подчас не удавались ему. Однако детям представления нравились, их родители не скупились на ужин, а летние вечера были мягки и приятны. Спустя века Она все еще вспоминала странный шоколадный запах стойла и тень Шмендрика, пляшущую на стенах, дверях и трубах. По утрам они продолжали путь, карманы Шмендрика раздувались от хлеба, сыра и апельсинов, и Она выступала рядом с ним — белая, как барашки на волнах в лучах солнца; зеленая, как сами волны в тени деревьев. Люди забывали его фокусы раньше, чем он исчезал из вида, но его белая кобыла тревожила по ночам многих селян, и не одна женщина пробуждалась в слезах, увидев ее во сне. Однажды вечером они остановились в сытом благополучном городке, где даже у нищих были двойные подбородки, и мыши не бегали, а ходили вперевалку. Шмендрика тут же попросили отобедать с мэром и наиболее округлыми членами магистрата, а ее, как всегда неузнанную, отпустили на пастбище, где трава была подобна сладкому молоку. Обед был сервирован на открытом воздухе, на площади — вечер был теплый и мэр хотел покрасоваться перед гостем. Это был превосходный обед. За едой Шмендрик рассказывал истории из своей жизни бродячего чародея, наполняя их королями и драконами и благородными дамами. Он не лгал, а просто излагал события наиболее выгодным для себя образом, и рассказы его казались правдоподобными даже благоразумным членам магистрата. И не только они, но все на площади потянулись к рассказчику, чтобы понять природу заклинания, открывающего любые замки, если его произнести должным образом. И все они, затаив дыхание, рассматривали отметины на пальцах волшебника. — Память о встрече с гарпией, — спокойно объяснял Шмендрик. — Они кусаются. — И вы никогда не боялись? — робко удивилась молоденькая девушка. Мэр шикнул, но Шмендрик раскурил сигару и улыбнулся ей. — Голод и страх сохранили мне молодость, — ответил он. Члены магистрата дремали и переговаривались за столом; искоса глянув на них, волшебник подмигнул девушке. Мэр не обиделся. — Это верно, — вздохнул он, сложив переплетенные пальцы над местом, где теперь находился его обед. — Мы здесь хорошо живем; если это не так, я ничего не понимаю в жизни. Иногда я думаю, что самая малая капля страха, голода нам бы не повредила — так сказать, обострила бы наши чувства. Вот почему мы всегда приветствуем странников, у которых есть новые истории и песни. Они расширяют наш кругозор… заставляют нас заглянуть внутрь… — Он зевнул и, постанывая, потянулся. Один из членов магистрата неожиданно воскликнул: — Боже, взгляните на пастбище! Тяжелые головы повернулись на нетвердых шеях, и все увидели, что деревенские коровы, лошади и овцы сгрудились на дальнем конце поля и не отрывали глаз от белой кобылы волшебника, пасшейся на прохладной траве. Все животные молчали. Даже свиньи и гуси были безмолвны как тени. Где-то вдалеке крикнул ворон, словно угольком перечеркнув закат. — Необыкновенная, — пробормотал мэр. — Совершенно необыкновенная… — Да, в самом деле, — согласился волшебник. — Если бы вы знали, что мне предлагали за нее… — Любопытно, — сказал начавший разговор советник, — они ведь не кажутся испуганными. Словно благоговеют, как бы поклоняются ей. — Они видят то, что вы разучились видеть. — Шмендрик уже достаточно подвыпил, а молоденькая девушка смотрела на него глазами и более ласковыми и менее глубокими, чем глаза единорога. Он стукнул стаканом по столу и сказал улыбающемуся мэру: — Она более редкостное создание, чем вы осмеливаетесь думать. Она — это миф, память, нечто не-у-ло-… неуловимое. Если бы вы помнили, если бы вы голодали… Голос его потонул в топоте копыт и детском вопле. С гиканьем и свистом дюжина одетых в лохмотья всадников ворвалась на площадь, разбрасывая горожан, будто мраморные шарики. Они объезжали площадь, сбивая все, что попадалось на их пути, нечленораздельно похваляясь и неизвестно кого вызывая на битву. Один из них привстал в седле, согнул лук и стрелой сбил флюгер со шпиля церкви, другой схватил шляпу Шмендрика, нахлобучил себе на голову и с громким хохотом помчался по площади. Некоторые подхватывали на седло визжащих детей, некоторые довольствовались провизией и бурдюками с вином. Дико сверкали глаза на небритых лицах, барабанным боем звучал смех. Толстяк мэр стоял, пока не встретился глазами с предводителем разбойников. Он поднял одну бровь, предводитель щелкнул пальцами, и кони сразу присмирели, а оборванцы умолки, как деревенская живность перед единорогом. Заботливо опустили они детей на землю и вернули почти все бурдюки с вином. — Джек Трезвон, пожалуйте, — невозмутимо произнес мэр. Предводитель всадников соскочил на землю и медленно подошел к столу, за которым обедали советники с гостем. Это был громадный детина почти семи футов ростом, каждый шаг его сопровождался звоном и бренчанием колец, колокольчиков и браслетов, пришитых к его латаной куртке. — Здорово, ваша честь, — посмеиваясь, хрипло отозвался он. — Кончайте это, — сказал ему мэр, — неужели вы не можете являться спокойно, как воспитанные люди. — Парни не причинят никакого вреда, ваша честь, — простодушно пробормотал гигант. — Сами понимаете, целыми днями в лесу, нужно ведь и немного расслабиться, так сказать, маленькая разрядка. Ну-ну, все, э?.. — И он со вздохом вытащил из-за пазухи тощий мешочек с монетами и положил на открытую ладонь мэра. — Вот, ваша честь, — сказал Джек Трезвон. — Это немного, но больше мы сэкономить не могли. Мэр высыпал монеты на ладонь и недовольно тронул их пальцами. — Ну, тут немного, — посетовал он. — Даже поменьше, чем в прошлом месяце, а уж и там было с гулькин нос. Жалкие вы грабители — вот вы кто. — Тяжелые времена настали, — мрачно проговорил Джек Трезвон… — Не должно нас винить, если у путников золота не больше, чем у нас. Из репки, как известно, крови не выдавишь. — Я выдавлю, — мэр свирепо посмотрел на гиганта и поднес к его носу кулак. — Ну, если ты темнишь! — закричал он. — Ну, если ты греешь карманы за мой счет! Я выдавлю из тебя, я выдавлю из твоей шкуры все внутренности и вышвырну собакам! Катитесь отсюда, и передай это своему босяку-капитану. Вон, негодяи! Когда Джек Трезвон, что-то бормоча, повернулся, Шмендрик прокашлялся и неуверенно сказал: — Кстати, если вам не трудно, верните мне мою шляпу. — Гигант молча уставился на него налитыми кровью бычьими глазами. — Мою шляпу, — потребовал Шмендрик, уже более твердо. — Один из ваших людей взял мою шляпу, и было бы разумнее, если бы он вернул ее. — Разумнее? — наконец проговорил Джек Трезвон. — А кто ты такой, чтобы судить о разуме? Вино все еще шумело в голове Шмендрика: — Я — Шмендрик Маг, и враждовать со мной не советую, — объявил он. — Я старше и опаснее, чем кажусь. Шляпу! Джек Трезвон с минуту смотрел на него, потом подошел к своему коню, переступил через него и оказался в седле. Подъехав к Шмендрику и… едва не касаясь его бородой, он загремел: — Ну если ты и впрямь колдун, покажи-ка свои штучки. Раскрась мне нос краской, набей седельные сумки снегом, сведи мою бороду. В общем, или колдуй, или показывай пятки. — Вытащив из-за пояса ржавый кинжал, он покачивал его, держа за острие и кровожадно посвистывая. — Волшебник — мой гость, — предупредил мэр, но Шмендрик торжественно сказал: — Ну, хорошо. Да падет она на твою голову. — Убедившись краем глаза, что молоденькая девушка смотрит на него, он показал на банду пугал, ухмылявшихся позади своего предводителя, и произнес что-то в рифму. Мгновенно его черная шляпа вырвалась из рук схватившего и медленно, как сова, поплыла в темнеющем воздухе. Две женщины лишились чувств, мэр сел. Разбойники завопили детскими голосами. Черная шляпа проплыла вдоль площади до конской поилки, там она нырнула и, зачерпнув достаточно воды, отправилась обратно, явно нацеливаясь на немытую голову Джека Трезвона. Закрываясь руками, он бормотал: «Не, не, отзовите ее», и даже его люди хихикали в ожидании. Шмендрик триумфально улыбнулся и щелкнул пальцами, чтобы подогнать шляпу. По мере приближения к предводителю шляпа стала отклоняться в сторону сначала слегка, потом больше — ближе к столу советников — больше, больше. Мэр успел вскочить на ноги раньше, чем шляпа удобно устроилась на его голове. Шмендрик вовремя нырнул под стол, но сидевшие вблизи советники слегка пострадали. Под рев и хохот Джек Трезвон, наклонившись, подхватил Шмендрика Мага, который пытался вытереть скатертью захлебнувшегося от возмущения мэра. — Сомневаюсь, что кто-нибудь потребует повторить номер на бис, — проревел гигант ему в ухо. — Лучше поедем с нами. — Он перекинул Шмендрика поперек седла и ускакал, сопровождаемый своей оборванной когортой. Их грубый смех, лошадиное фырканье и ржание еще долго витали в воздухе и после того, как затих топот копыт. Мэра окружили, чтобы спросить, не следует ли погнаться за разбойниками и отбить Шмендрика, но он лишь покачал мокрой головой: — Едва ли это нужно. Если наш гость тот, за кого себя выдает, он вполне способен сам позаботиться о себе. Если нет — мошенник, воспользовавшийся нашим гостеприимством, не вправе рассчитывать на помощь. Нет-нет, не боспокойтесь о нем. — Ручейки, стекавшие с его подбородка, сливались в ручьи на шее и в речку на куртке, но он кротко посмотрел на пастбище, где светлым пятном выделялась в сумерках белая кобыла волшебника. Не издавая ни звука, она сновала взад и вперед вдоль забора. — Думаю, нам скорее следует позаботиться о скакуне нашего отбывшего друга, раз он, как мы слыхали, так высоко его ценил, — негромко сказал мэр и послал на пастбище двоих мужчин поймать кобылу и поместить ее в самое надежное стойло его конюшни. Однако белая кобыла перепрыгнула забор и исчезла, как падающая звезда в ночи, прежде чем они добрались до ворот пастбища. Какое-то время они стояли, не слыша криков мэра, который звал их назад, и ни один из них так и не смог понять, почему так долго он смотрел вслед кобыле волшебника. Но после этого порой они принимались странно смеяться в самых неподходящих обстоятельствах, отчего прослыли людьми легкомысленными.
Глава 5
Из всей дикой скачки с разбойниками Шмендрик помнил потом лишь ветер, край седла и хохот позвякивающего гиганта. Он был слишком поглощен размышлениями о причине столь неожиданного окончания фокуса со шляпой, чтобы замечать что-нибудь еще. «Чересчур по-английски, — думал он. — Возмещение ущерба. — Он помотал головой, хотя это было трудно в его положении. — Магия знает, что делает, — продолжал размышлять он, перепрыгивая вместе с лошадью через ручей, — но я никогда не знаю, что она знает. Во всяком случае, в нужное время. Я написал бы ей послание, знай ее адрес». Кусты и ветви хлестали его по лицу, в ушах ухали совы. Кони перешли на рысь, затем на шаг. Высокий дрожащий голос выкрикнул: «Стой, пароль». — Черт побери, — пробормотал Джек Трезвон — это же мы. — Он шумно почесал голову и уже громко произнес: — Короткая и веселая жизнь в добром лесу, союз веселых друзей, повенчанный с победой. — Со свободой, — поправил его тонкий голос. — Похоже, но не так. — Ну, спасибо. Повенчанный со свободой союз друзей веселый… не-не, я это уже говорил… короткая и веселая жизнь, веселые друзья — не, не то. — Джек Трезвон почесал в затылке и простонал: — Повенчанный со свободой… Ну, помоги немножко, а? — Один за всех и все за одного, — любезно отозвался голос. — Остальное давай уж сам. — Один за всех и все за одного — не могу я! — прокричал гигант. — Один за всех и все за одного, мы вместе не боимся никого, врозь перебьют нас всех до одного. — Он пустил лошадь вперед. Из темноты свистнула стрела. Она отхватила клок его уха и, оцарапав лошадь следующего всадника, летучей мышью упорхнула в сторону. Разбойники попрятались за деревьями, а Джек Трезвон яростно проревел: — Черт побери, я же десять раз повторил пароль! Ну, дай мне только до тебя добраться!!! — Джек, я совсем забыл: мы тут переменили без вас пароль, — раздался голос часового. — Ах, так вы переменили пароль?! — Джек Трезвон зажал свое ухо концом Шмендрикова плаща. — А как же я, безголовые, безмозглые, потрошеные болваны, должен был об этом узнать? — Не бесись, Джек, — примирительно ответил часовой. — Ну, ничего, что ты не знаешь нового пароля. Проще его ничего не придумаешь: надо прокричать жирафом. Это капитан придумал. — Прокричать жирафом?! — Гигант ругался до тех пор, пока лошади смущенно не зашевелились. — Балда, да жирафы немые. Капитан мог бы еще потребовать, чтобы мы отзывались рыбой или бабочкой. — Знаю. Поэтому пароль никто не забудет, даже ты. Ну, как умен наш Капитан? — Дальше некуда, — удивленно отозвался Джек Трезвон, — но послушай, что помешает лесничему или кому-нибудь из людей короля кричать жирафом, когда ты окликнешь его. — Ага, — обрадовался часовой. — В этом-то и самая мудрость. Нужно крикнуть три раза. Два длинных крика и один короткий. Джек Трезвон молча восседал на лошади, потирая ухо. — Два длинных крика и один короткий, — наконец вздохнул он. — Ну, это не глупее, чем когда у нас не было никакого пароля и стреляли во всякого, кто отвечал на зов. Два длинных и короткий, хорошо. — Он ехал между деревьями, его люди следовали за ним. Где-то впереди недовольно, словно жужжание ограбленных пчел, слышались людские голоса. Когда они подъехали ближе, Шмендрику показалось, что среди них выделяется женский голос. Его щека почувствовала тепло, и он поднял голову. Кони встали на небольшой прогалине, где вокруг костра раздраженно переругивались десять-двенадцать человек. Пахло горелыми бобами. Веснушчатый, рыжеволосый разбойник в лохмотьях поприличнее, чем на прочих, поднялся, чтобы приветствовать прибывших. — Ну, Джек! — крикнул он. — Кого ты нам везешь: друга или пленника? — и обернувшись, добавил: — Любимая, подбавь воды в суп — у нас гости. — Кто он, я и сам не знаю, — проворчал Джек Трезвон и стал рассказывать о мэре и шляпе, но едва добрался до налета на город, как рассказ прервал сухой как колючка пронзительный голос женщины, проталкивавшейся сквозь кольцо мужчин: — Я не потерплю этого, Калли, суп и так не гуще испарины! — Бледное худое лицо ее с неистовыми светло-коричневыми глазами обрамляли волосы цвета жухлой травы. — Это что еще за жердь? — спросила она, обозревая Шмендрика так, будто обнаружила нечто прилипшее к каблукам собственных туфель. — Он не их города. Мне не нравится его вид. Смахните-ка ему с плеч колдун. — Она хотела сказать колтун, но от совпадения страх мокрой водорослью прополз вдоль позвоночника Шмендрика. Он соскользнул с коня и встал перед капитаном разбойников. — Я — Шмендрик Маг, — провозгласил он, вздымая плащ руками. — А ты действительно знаменитый Капитан Калли из Зеленого леса, храбрейший из храбрых и свободнейший из свободных? Разбойники прыснули, женщина застонала. — Я так и знала, — объявила она. — Калли, выпотроши его от жабр до греха, прежде чем он облапошит тебя, как прошлый. Но капитан гордо поклонился, блеснув плешью, и ответил: — Воистину это я. Коль с миром ты пришел — то вот моя рука, а с умыслом — опасней нет врага. Как вы прибыли сюда, сэр? — На брюхе, — ответил Шмендрик, — и непреднамеренно, но, тем не менее, как друг. Хотя ваша возлюбленная и сомневается в этом, — кивнул он в сторону тощей женщины. Она плюнула на землю. Капитан Калли ухмыльнулся и осторожно положил руку на хрупкие плечи подруги. — Такой уж характер у Молли Отравы, — объяснил он. — Она охраняет меня лучше, чем я сам. Я доверчив и благороден, возможно, и слишком. Открытое сердце для всех беглецов от тирании — вот мой девиз. Естественно, Молли должна была стать подозрительной, исстрадавшейся, суровой, преждевременно постаревшей, даже тираничной. Яркий шарик следует завязывать с одного конца, а, Молли? Но какое доброе сердце, какая душа. — Женщина увернулась от его протянутой руки, но капитан не повернул головы. — Приветствуем вас, сэр волшебник, — сказал он Шмендрику. — Прошу к огню, и расскажите нам что-нибудь. Что говорят обо мне в вашей стране? Что слыхали вы о лихом Капитане Калли и его свободной шайке? Угощайтесь. Шмендрик устроился у огня, изящно отклонил холодное угощение и ответил: — Я слыхал, что вы — друг беспомощным, враг могучим и вместе со своей веселой шайкой ведете счастливую жизнь в лесу, отдавая бедным отобранное у богатых. Дошло до меня, как вы с Джеком Трезвоном разбили друг другу головы дубинками и так стали побратимами и как вы спасли свою Молли от назначенной ее отцом свадьбы с богачом. — На самом же деле Шмендрик до этого дня ни слова не слыхал о Капитане Калли, однако хорошая подготовка в области англо-саксонского фольклора позволила ему использовать типичные мотивы. — И конечно, — рискнул он, — некий злой король… — Хаггард, да сгинет он! — вскричал Калли. — О, многим из нас причинил зло старый Король; кого лишил земли, кого — титула и доходов, кого — наследства. Они живут только местью — заметь, волшебник, — и настанет день, когда Хаггард нам за это заплатит так… Оборванные тени что-то прошипели в знак согласия, но Молли Отрава разразилась смехом, шуршащим и разящим как град. — Может, он и заплатит, — с издевкой сказала она, — но не таким болтливым трусам. С каждым днем его замок ветшает, его люди стали слишком стары, чтобы надевать броню, но если это будет зависеть только от Капитана Калли, его царство никогда не кончится. Шмендрик поднял бровь, и Калли покраснел как редиска. — Вы должны понять, — пробормотал он. — У Короля Хаггарда есть этот Бык. — Ах, Красный Бык, Красный Бык, — как на травле, закричала Молли. — Говорю тебе, Калли, после всех лет, проведенных с тобой в лесу, я поняла, что Бык — это имя, данное тобой собственной трусости. И если я услышу эту сказку еще раз, я пойду и свергну Хаггарда сама и докажу, что ты… — Довольно! — взревел Калли. — Не перед чужими! — Он схватился за меч, и Молли, все еще смеясь, простерла к нему руки. У огня сальные пальцы лениво вертели кинжалы, а длинные луки, казалось, сами звенели тетивой, но Шмендрик поспешил на помощь тонущему тщеславию Калли. Он ненавидел семейные сцены. — В моей стране о вас поют балладу, — начал он. — Я только забыл, как она начинается… Капитан Калли замурлыкал как кот. — Которую? — вопросил он. — Не знаю, — растерялся Шмендрик. — Разве их больше одной? — Воистину так! — воскликнул Калли, сияя и раздуваясь от собственной славы. — Вилли Джентль! Вилли Джентль! Где он? Волоча ноги, подошел длинноволосый прыщавый юнец с лютней. — Спой этому джентльмену об одном из моих подвигов, — приказал ему Калли. — Спой о том, как ты присоединился к моей вольной шайке. Я не слышал этой баллады со вторника. Менестрель вздохнул, ударил по струнам и запел дрожащим фальцетом:Было так: ехал Калли из леса
С королевским оленем домой,
Видит — навстречу юноша бледный
Едет дорогой прямой.
«Что случилось с тобою, юноша бледный,
Почему столь печален твой взгляд?
Или потерял ты навек свою даму,
Или с шуйцей десница не в лад?»
«Нет, с десницей в ладу моя шуйца,
Чтоб ни значили эти слова,
Но братья мои увезли мою даму,
И склонилась моя голова».
«Я — славный Калли из Зеленого леса,
Сильны и свободны люди мои,
Какую службу ты мне сослужишь,
Коль деву верну я в объятья твои?»
«Коль деву спасешь ты, о старый коршун,
Сверну я набок твой глупый нос,
Носила она изумруд на шее,
Один из трех братьев его унес».
И Калли отправился к смелым ворам,
Мечом пригрозил им: «А ну-ка, голь,
Возьмите девицу, отдайте мне камень,
Которым гордился бы даже король».
Три молнии — трое мечей сверкнули,
Плащи долой — бой, как чайник, кипит,
«Ни камня, ни девы, — им крикнул Калли, —
Клянусь собой, вам не получить!»
И он их гнал, и мечи сверкали,
И он их гнал, как овец…
Глава 6
Капитан Калли заснул после тринадцатого куплета девятнадцатой песни, и Шмендрик, переставший смеяться несколько раньше, сразу же попытался освободиться. Изо всех сил он старался растянуть свои путы, но они не поддавались. Джек Трезвон обмотал его канатом такой длины, что его хватило бы на оснастку небольшой шхуны, канат был завязан узлами величиной с человеческую голову. «Тихо, тихо, — успокаивал он себя. — Человека, способного вызвать Робин Гуда — нет, сотворишь его, — нельзя связать надолго. Одно слово, желание — и это дерево семечком повиснет на ветке, а веревка будет гнить в болоте». Но даже не рискнув попробовать, он уже знал: то, что посетило его на секунду, исчезло, оставив вместо себя лишь боль. Он был как куколка, из которой вылупилась бабочка. «Делай как хочешь», — тихо сказал он. От звука его голоса Капитан Калли пошевелился и запел четырнадцатый куплет:Что-то мне страшно, Калли, прикончат нас нынче, ей-ей,
Справа отряд и слева, в каждом полсотни мечей.
Вздор, сказал тогда Калли, бояться у нас нет причин,
Их, быть может, и сотня, но сотня мечей, нас же — семеро смелых мужчин.
В лесистой долине у ручья сидели принц и принцесса. Семеро слуг устроили в тени деревьев алый навес, и юные королевские отпрыски вкушали принесенный слугами в корзинах завтрак под аккомпанемент теорб и лютней. За едой они не обменялись почти ни единым словом, а когда трапеза окончилась, принцесса, вздохнув, сказала: — Ну, по-моему, пора наконец покончить с этим глупым занятием. — Принц открыл журнал. — Полагаю, ты по меньшей мере… — продолжала принцесса, но принц все читал. Принцесса сделала знак двоим из слуг, и они заиграли на лютнях что-то старинное. Сделав несколько шагов по траве, она подняла масляно блестящую уздечку и принялась звать: — Ко мне, единорог, ко мне! Ко мне, единорог, ко мне. Ко мне, ко мне! Приди-приди-приди-приди! Принц фыркнул. — Ты же не цыплят своих зовешь, — заметил он, не подымая глаз. — Чем так квохтать, спела бы лучше что-нибудь. — Я делаю все, что могу! — воскликнула принцесса. — Но я никогда не звала их прежде. — Однако после некоторое молчания она запела:
Я дочь короля, я принцесса,
И, если б я лишь захотела,
Луна с небосвода поспешно
Брошью на грудь мне слетела.
Никто хвалить не посмеет
То, что не нравится мне.
Все, что хочу, я имею,
Не знаю я слова «нет».
Я дочь короля, я принцесса,
Но старше я день ото дня,
В тюрьме молодого тела
Я устаю от себя.
И я бы ушла скитаться
Нищенкой вдоль дорог,
Чтобы хоть раз издалека
Увидеть твой светлый рог.
Тем, кто бы мог, нет нужды выбирать,
Нам выбирать! — Из чего ж?
Нам суждено все, что любим, терять,
Прошлого — не вернешь.
Все права на текст принадлежат автору: Питер Сойер Бигл.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.