Лен Дейтон В Париже дорого умирать

Глава 1

В небе бесцельно летали птицы. Такой уж это был денек — предвестник скорого конца лета. Некоторые кружились аккуратными стайками, другие — тучами, а в самой вышине — одиночки, не любящие коллектив.

Я отвернулся от окна. Мой посетитель из посольства продолжал жаловаться на жизнь.

— Париж живет в прошлом, — насмешливо говорил курьер. — Мане в опере, Дега на балете. Эскофье готовит, Эйфель строит, слова Дюма, музыка Оффенбаха. О-ля-ля, наш Париж веселится, месье, отдельные кабинеты гарантируют конфиденциальность, а Шлиффен ничего не планирует.

— Они не такие, — возразил я. Несколько птиц подлетели к окну, решая, склевать или не склевать зернышки, которые я насыпал на подоконник.

— Все, кого я встречал, именно такие, — заявил курьер. Он тоже перестал смотреть на горбатые крыши и, отворачиваясь от окна, заметил кусочек белой штукатурки на рукаве. Курьер стряхнул кусочек с таким раздражением, будто это сам Париж посягнул на него. Он одернул аккуратный жилет с широкими лацканами, а затем сел на стул, предварительно осмотрев сиденье. Как только он отошел от окна, птицы вернулись и принялись клевать насыпанный мной корм.

Я пододвинул курьеру кофейник.

— Настоящий кофе, — прокомментировал он. — Похоже, французы нынче пьют только растворимый.

На сем, удовлетворившись соблюденным мной этикетом, он расстегнул лежавший на коленях портфель. Это был большой черный портфель с кучей документов, один из которых он протянул мне.

— Прочтите в моем присутствии. Я не могу вам это оставить.

— Секретные сведения?

— Нет, ксерокс сломался, так что это единственный экземпляр.

Я прочел бумагу, оказавшуюся обычной докладной, и вернул курьеру.

— Полная чушь, — сказал я. — Извините, что вам пришлось тащиться ко мне с этой ерундой.

Он пожал плечами:

— Зато появился повод уйти из конторы. К тому же совершенно ни к чему, чтобы люди вроде вас все время ходили в посольство.

Этот курьер был новеньким. Все они так начинают. Крепко сбитые молодые люди с настороженным взглядом, старающиеся доказать свою полезность. А еще всяческим образом демонстрирующие, что Париж им безразличен. Ближайшие часы пробили два и распугали птиц.

— Романтика, — сказал курьер. — Не понимаю я, что в Париже романтичного, кроме парочек, целующихся на улице, потому что город перенаселен и им больше некуда податься. — Он допил кофе. — Кофе превосходный. Ужинаете сегодня в городе?

— Да, — ответил я.

— С вашим приятелем-художником Бирдом?

Я одарил курьера взглядом, которым англичанин одаривает англичанина. Курьер неловко поерзал.

— Послушайте… Вы только не подумайте… то есть… вы не… ну, это…

— Да не оправдывайтесь вы, — сказал я. — Конечно, я под наблюдением.

— Я просто вспомнил, как вы говорили, что всегда ужинаете по понедельникам с Бирдом, художником, заметил у вас на столе отложенную книгу Скиры по искусству и предположил, что вы собираетесь вернуть ее Бирду.

— Правильная догадка, — кивнул я. — Вам следовало бы работать на моем месте.

Курьер, улыбнувшись, покачал головой:

— Вряд ли. Пришлось бы постоянно общаться с французами. Хватит с меня и того, что вечером приходится вращаться среди них.

— Французы хороший народ, — заметил я.

— Вы сохранили конверты? Я принес раствор йодида калия.

Я протянул ему полученные за предыдущую неделю почтовые конверты. Он достал флакончик и аккуратно обработал конверты.

— Заклеены повторно с помощью крахмала. Каждое чертово письмо. Слишком тщательная работа, чтобы быть случайностью. Будьте осторожны.

Он убрал в портфель конверты с проступившими в результате химической реакции коричневыми пятнами.

— Не стоит оставлять их тут.

— Не стоит, — ответил я и зевнул.

— Не понимаю, чем вы занимаетесь целыми днями, — сказал курьер. — Как находите себе занятие?

— Ровным счетом ничем, разве что варю кофе тем, кто интересуется, чем я весь день занимаюсь.

— Ага, ну что же, спасибо за ленч. Старая грымза отлично готовит, хоть и вскрывает над паром вашу корреспонденцию. — Он подлил нам обоим еще кофе. — Для вас есть работа. — Он добавил в кофе нужное количество сахара и протянул чашку мне. — Речь идет о человеке по фамилии Датт, который заходит сюда, в «Пти-Лежьонер». Это тот самый, что сегодня во время ленча сидел напротив нас.

Повисла пауза, затем я спросил:

— И что вы хотите о нем узнать?

— Ничего, — ответил курьер. — Мы ничего не хотим о нем узнать, мы хотим передать ему информацию.

— Напишите адрес и отнесите на почту.

Курьер кисло улыбнулся.

— Он должен быть уверен в полной достоверности этих сведений.

— Что за сведения?

— Информация о выпадении радиоактивных осадков, начиная со взрыва в Нью-Мехико до самых последних испытаний. Здесь также отчеты из госпиталя в Хиросиме и о пострадавших при бомбардировке, и различные сведения о воздействии радиоактивных осадков на клетки и растения. Для меня все это слишком сложно, но вы можете с ними ознакомиться, если ваши мозги в состоянии это переварить.

— А что мы с этого будем иметь?

— Ничего.

— Мне необходимо знать, сколько времени уйдет на вычленение дезы. Эксперт увидит за минуту? Экспертная комиссия за три месяца? Раз уж мне предстоит подложить эту бомбу, я должен знать длину запала.

— Нет никаких оснований сомневаться в подлинности этой информации. — Он щелкнул замком портфеля, будто подтверждая сказанное.

— Ну и хорошо, — сказал я. — Кому Датт ее передаст?

— Это не по моей части, старина. Я ведь всего лишь мальчик на побегушках. Я отдаю досье вам, вы передаете его Датту, позаботившись при этом, чтобы он не узнал, откуда оно. Можете прикинуться, что работаете на ЦРУ, если хотите. Вы человек новый, за вами ничего нет, так что все должно пройти гладко.

Курьер побарабанил пальцами, показывая, что ему пора уходить.

— Ну и что мне делать с этой кипой бумаг? Положить ему на тарелку за обедом?

— Не волнуйтесь, об этом позаботятся. Датт будет знать, что бумаги у вас, свяжется с вами и спросит о них. Ваша задача дать ему возможность их забрать. Но очень неохотно.

— Меня что, внедрили сюда шесть месяцев назад именно ради этого дела?

Пожав плечами, он положил на стол кожаную папку.

— Это настолько важно? — поинтересовался я. Курьер молча направился к двери, резко распахнул ее и словно огорчился, обнаружив, что никто не подслушивает у замочной скважины.

— Чертовски хороший кофе, — проговорил он. — Впрочем, он всегда хороший.

Снизу доносилась звучащая по радио поп-музыка. Потом музыка смолкла, сменившись фанфарами и жизнерадостной рекламой шампуня.

— Это «Радио Джанни», ваша любимая волна, — провозгласил ведущий.

Стоял отличный день для работы пиратских радиостанций, находящихся на кораблях: пригревающее солнце и три мили спокойного синего моря давали право на беспошлинные сигареты и виски. Я добавил это к длинному списку работ, что были лучше моей. Я услышал, как хлопнула входная дверь. Курьер ушел. Затем я вымыл чашки, налил Джо свежей воды и дал поклевать ракушку моллюска, прихватил документы и пошел вниз чего-нибудь выпить.

Глава 2

«Пти-Лежьонер» представлял собой отделанный пластиком амбар с зеркалами, бутылками и пинбол-машинами. Постоянными клиентами, приходящими сюда обедать, были местные бизнесмены, клерки из ближайшего отеля, две девушки-немки, работающие в бюро переводов, парочка музыкантов, каждый день спавших допоздна, два художника и некто Датт, которому я и должен был всучить результаты исследований по радиоактивным осадкам. Еда тут была вкусной. Готовил лично мой домовладелец, известный в округе как Голос — бестелесный голос, чей рев доносился без всяких усилителей аж до шахты лифта. Как поговаривали, Голос некогда владел рестораном на бульваре Сен-Мишель, где во время войны собирались члены Национального фронта. Он едва не получил сертификат, подписанный лично генералом Эйзенхауэром, но когда американцы прознали о его политическом прошлом, то вместо этого ресторан был объявлен запрещенным для посещения, и на протяжении года его еженедельно трясла военная полиция.

Голос терпеть не мог, когда заказывали «хорошо прожаренный бифштекс с колбасной нарезкой» как основное блюдо или половинку порции чего бы то ни было. Постоянные клиенты получали увеличенные порции. А также постоянные клиенты получали льняные салфетки, пользоваться которыми, однако, предстояло как минимум неделю. Но сейчас обеденное время уже кончилось. Из глубины кафе доносились голоса — визгливый моей домовладелицы и мягкий месье Датта, говоривший:

— Вы совершаете большую ошибку. На авеню Анри Мартен вы заплатите сто десять тысяч франков и больше никогда не получите их обратно.

— И все же я рискну, — заявил мой домовладелец. — Выпейте еще коньяку.

Месье Датт заговорил снова низким вкрадчивым голосом, явно взвешивая каждое слово:

— Радуйтесь тому, что есть, мой друг. Не ищите легких денег, которые подорвут вашу репутацию. Довольствуйтесь меньшим, и это приведет вас к успеху.

Я перестал подслушивать и прошел мимо бара к моему обычному столику снаружи. Легкая дымка, обычно предвещавшая очень жаркий парижский денек, исчезла. Теперь стоял невыносимый зной. Небо приобрело цвет застиранного синего рабочего комбинезона, и на нем виднелись едва заметные штрихи перистых облаков. От жары асфальт раскалился, и красиво расположенные зеленщиками на лотках фрукты с овощами добавляли свой аромат к запахам летнего дня. Официант с морщинистыми руками тайком потягивал холодное светлое пиво, а расположившиеся на террасе старики грели свои старые кости. Собаки весело задирали лапы, а юные девушки с едва заметным макияжем на лицах облачились в свободные легкие платья и скрепляли волосы эластичными лентами.

Через дорогу юноша аккуратно прислонил мотоцикл к стене общественной бани, достал баллончик красной краски, встряхнул и написал через всю стену: «Читайте сегодняшнюю „Юманите“». Затем оглянулся и добавил огромные серп и молот. Вернувшись к мотоциклу, он уселся на него верхом и оглядел написанное. С заглавной «Ю» вниз текла толстая красная струйка. Парень подошел обратно к стене и аккуратно промокнул тряпкой лишнюю краску. Еще раз огляделся по сторонам, но никто не собирался на него орать, так что он тщательно подрисовал одну букву, завернул баллончик в тряпку и убрал в корзину. Потом нажал на стартер, из выхлопной трубы вырвался клуб синеватого дыма, мотор затарахтел, и парень на своем мотоцикле поехал куда-то дальше по бульвару.

Я уселся за столик и махнул старому Жану, чтобы тот принес мне «сюз», как обычно. Пинбол-машины сверкали огоньками в стиле поп-арта, позванивали и жужжали, когда металлические шарики касались флипперов, набивая очки. Зеркальный интерьер создавал ложное впечатление о размерах кафе, и солнечная улица отражалась до самой глубины темного помещения. Я открыл папку с документами, закурил и принялся читать, потягивая «сюз» и наблюдая за жизнью квартала. К наступлению часа пик, когда автомобильное движение начало расти, я уже осилил девяносто три страницы и почти понял прочитанное. Я отнес документы к себе и спрятал. Пришла пора навестить Бирда.

Я жил в семнадцатом округе. Волна модернизации, прокатившаяся по авеню Нёйи и изрядной части западных районов Парижа, миновала грязный квартал Терн. Я дошел до авеню Гранд-Арме. Триумфальная арка венчала площадь Звезды, и машины отчаянно старались протолкнуться на площадь. Тысячи красных огоньков сверкали, как кровавые звезды в теплой дымке выхлопных газов. Стоял теплый парижский вечер, в воздухе витал аромат сигарет «Голуаз» и запах чеснока, а люди и машины двигались в той слегка истеричной манере, которую французы называют «élan».

Я вспомнил разговор с человеком из Британского посольства. Похоже, он сегодня расстроился, довольно подумал я. Я не хотел его обидеть. Никого из них не хотел обидеть, коль уж на то пошло. Нет никаких оснований полагать, что это не подлинники. Я громко фыркнул, привлекая к себе внимание. Должно быть, прохожие подумали, вот еще один идиот-англичанин. И эта история с Бирдом. Откуда они узнали, что я собирался поужинать с ним сегодня? Бирд, подумал я, книжка по искусству Скиры… Полная чушь. Я Бирда едва знал, хоть он англичанин и завсегдатай в «Пти-Лежьонер». В прошлый понедельник я с ним ужинал, но никому и словом не обмолвился, что собираюсь поужинать с ним снова нынче вечером. Я профессионал. Я бы и родной матери о своих планах не рассказал.

Глава 3

Уже начало темнеть, когда я наконец миновал уличный рынок рядом с жильем Бирда. Дом был серым и обшарпанным, впрочем, как и большинство домов на этой улочке. Да и, вообще-то говоря, почти во всем Париже. Я нажал ручку. В вестибюле лампочка в двадцать пять ватт тускло освещала ряды маленьких почтовых ящиков. На некоторых ящиках имелись визитные карточки, на других фамилии были написаны наискось шариковой ручкой. В глубине холла толстые кабели тянулись в двадцатке деревянных ящиков. В случае поломки обнаружить место разрыва тут будет довольно-таки проблематично. В самом конце за дверью виднелся внутренний дворик. Каменный, серый и сверкающий от воды, капавшей откуда-то сверху. Унылый дворик из тех, что всегда ассоциировались у меня с британской тюрьмой. Во дворе стоял консьерж и взирал на меня с видом, явственно выражавшим «вот только попробуй пожаловаться». Если тут вспыхнет мятеж, то начнется он с внутреннего двора. Студия Бирда находилась на самом верху скрипучих узких ступенек. Там царил хаос. Не такой, как после взрыва, а из тех, на организацию которого требуются годы. Разбрасывайте вещи, рассовывайте их по углам лет пять, добавьте сломанные предметы, затем еще года два не стирайте пыль, чтобы она спокойно улеглась толстым слоем, — и вы получите студию Бирда. Единственным чистым местом тут было огромное окно, сквозь которое закатные лучи освещали помещение мягкими розовыми тонами. Повсюду валялись книги и миски с затвердевшей глиной, стояли ведерки с грязной водой и мольберты с незаконченными картинами. На продавленной софе валялись номера английских воскресных газет, не читанные и не развернутые. Здоровенный пластиковый стол, который Бирд использовал как палитру, был весь заляпан краской, а одну стену целиком занимал лист картона в пятнадцать футов высотой, на котором Бирд рисовал панно. Я зашел прямиком в студию — дверь тут вечно была открыта настежь.

— Ты мертва, — громко заявил Бирд, стоявший на стремянке — он рисовал одну из фигур на самом верху панно.

— Да я все время забываю, что мертва, — ответила ему натурщица. Обнаженная девушка в неловкой позе лежала на каком-то ящике.

— Просто не шевели правой ногой, — велел ей Бирд. — А руками можешь двигать.

Голая девица с видимым удовольствием потянулась.

— Так нормально? — поинтересовалась она.

— Ты чуть сдвинула колено, да что за чертов… А, ладно, назовем это чертов день. — Он прекратил рисовать. — Одевайся, Анни.

Девушка оказалась высокой, лет двадцати пяти на вид. Темненькая и симпатичная, но не красавица.

— Я могу принять душ? — спросила она.

— Боюсь, вода не очень горячая, — сказал Бирд. — Но попробуй, может, уже согрелась.

Девушка набросила на плечи махровый мужской халат и сунула ноги в шелковые шлепанцы. Бирд очень медленно спустился по стремянке, на которой доселе торчал. В помещении пахло льняным маслом и скипидаром. Бирд протер кисточки тряпкой. Большое полотно было практически закончено, хотя отнести его к какому-либо стилю представлялось несколько затруднительным. Возможно, ближе всего к манере Кокошки или Сутина, но более утонченное, менее живое, чем у них. Бирд постучал по лесам, к которым была прикреплена стремянка.

— Сам сделал. Неплохо, а? Не смог найти ничего похожего во всем Париже и вообще нигде. А вы любите мастерить?

— Предпочитаю, чтобы это делали другие.

— Понятно, — серьезно кивнул Бирд. — Уже восемь, не так ли?

— Почти половина девятого.

— Мне нужно выкурить трубочку. — Он сунул кисточки в расписанный цветочным орнаментом горшок, в котором торчала еще добрая сотня кистей. — Шерри?

Он развязал веревки, которыми подвязывал штанины, чтобы не смазать краями огромную картину, и снова посмотрел на панно, явно неспособный оторваться от работы.

— Свет начал уходить где-то с час назад. Придется завтра переделывать этот кусок.

Он снял колпак с масляной лампы, осторожно зажег фитилек и подрегулировал пламя.

— Отличный свет дают эти масляные лампы. Отличный мягкий свет.

Он плеснул сухого шерри в два бокала, стянул необъятный свитер из тонкой шерсти и плюхнулся в потрепанное кресло. Повязал под воротник клетчатой рубашки шелковый шарф и принялся рыться в кисете так, будто что-то в нем потерял.

Трудно сказать, сколько Бирду было лет, ясно только, что за пятьдесят. В его густой шевелюре не имелось и намека на седину. Кожа чистая и настолько тугая, что видны были мышцы, идущие от скулы к челюсти. Маленькие плотно прижатые уши, темные блестящие и живые глаза, а при разговоре он смотрел прямо на собеседника, как бы желая подчеркнуть свою искренность. Я и понятия не имел, что он бывший морской офицер и увлекся живописью лишь восемь лет назад. Я бы скорее принял его за механика, владельца собственной мастерской. Тщательно набив трубку, он медленно ее зажег. И только после этого продолжил разговор:

— Вообще не ездите в Англию?

— Нечасто, — ответил я.

— Я тоже. Мне нужно еще табаку, так что, как в другой раз поедете, поимейте в виду.

— Хорошо, — кивнул я.

— Вот этот сорт. — Он показал мне пакетик. — Похоже, во Франции такого нет. Единственный сорт, который я курю.

У него были манеры старого вояки, локти плотно прижаты к телу, подбородок опущен. Он использовал слова вроде «родстер», и это говорило о том, что он давненько уже не жил в Англии.

— Я намеревался сегодня откланяться пораньше, — сказал он. — Завтра трудный день. Анни, завтра начнем пораньше! — крикнул он натурщице.

— Хорошо! — откликнулась она.

— Можем перенести ужин на другой день, — предложил я.

— Нет необходимости. Вообще-то, откровенно говоря, я его с нетерпением ждал. — Он почесал крыло носа.

— Вы знакомы с месье Даттом? — спросил я. — Он обедает в «Пти-Лежьонер». Крупный седой мужчина.

— Нет, — ответил Бирд. И хмыкнул. Он отлично умел выражать таким способом свое отношение. В этот раз его хмыканье было легким и едва различимым. Я сменил тему, уходя от разговора о человеке с авеню Фош.

Бирд пригласил на ужин еще одного художника. Тот пришел около половины десятого. Жан-Поль Паскаль был красивым стройным мускулистым юношей, имевшим эдакий ковбойский вид, столь любимый французами. Его высокая сухощавая фигура резко контрастировала с плотной коренастой статью Бирда. Загорелый, с идеальными зубами, он был одет в дорогой синий костюм и галстук с вышивкой. Сняв темные очки, он убрал их в карман.

— Английский друг месье Бирда, — повторил Жан-Поль, пожимая мне руку. — Приятно познакомиться.

Его рукопожатие оказалось мягким и застенчивым, словно ему было стыдно за свой вид кинозвезды.

— Жан-Поль не говорит по-английски, — сообщил Бирд.

— Он такой трудный, — сказал Жан-Поль. — Я немножко говорю, но не понимаю, что говорят мне.

— Именно в этом и вся суть английского, — заметил Бирд. — Иностранцы могут донести до нас информацию, но англичане могут по-прежнему спокойно беседовать между собой без опаски, что их кто-то поймет. — Физиономия его оставалась серьезной, но он натянуто улыбнулся. — Но Жан-Поль все равно свой человек — художник. — Он обратился к парню: — Как прошел день, Жан-Поль?

— Работал, но не сказать, чтобы много сделал.

— Главное, не ленись, мой мальчик. Ты никогда не станешь великим художником, если не приучишь себя стараться.

— Ой, ну каждый идет своим путем, продвигается со своей скоростью, — возразил Жан-Поль.

— Твоя скорость слишком мала, — провозгласил Бирд и протянул Жан-Полю бокал шерри, даже не спрашивая, чего тот хочет. Жан-Поль обратился ко мне, желая объяснить свою кажущуюся лень.

— Трудно начать картину — и это факт! — потому что стоит только провести одну линию, и ты обязан подгонять все последующие мазки под нее.

— Чушь, — сказал Бирд. — Начать проще всего, несколько сложней, хотя вполне терпимо, продолжать, но трудно — чертовски трудно! — закончить.

— Как любовную связь, — заметил я. Жан-Поль рассмеялся, Бирд вспыхнул и почесал нос.

— Ай, работа и женщины несовместимы. В молодости женщины и свободный образ жизни весьма привлекательны, но с возрастом женщины лишаются красоты, а мужчины остаются без должной квалификации. Результат — нищета. Поинтересуйтесь об этом у вашего приятеля месье Датта.

— Вы друг месье Датта? — удивился Жан-Поль.

— Я его едва знаю, — ответил я. — Расспрашивал Бирда о нем.

— Не задавайте слишком много вопросов, — предостерег Жан. — Он очень влиятельный человек. Поговаривают, он граф Перигор, из древнего рода, могущественный человек. И очень опасный. Он врач и психиатр. Говорят также, что широко использует ЛСД. Его клиника — самая дорогая в Париже, но он также закатывает и самые скандальные вечеринки.

— О чем это ты? — спросил Бирд. — Объясни.

— Ну, ходят разные слухи, — сказал Жан. Он смущенно улыбнулся и собрался было промолчать, но Бирд сделал нетерпеливый жест, и Жан-Поль продолжил: — Ходят слухи об игре на деньги, о высокопоставленных людях, у которых начались крупные финансовые проблемы, и в результате они… влипли.

— Влипли… означает умерли?

— Это означает попали в неприятности. Жаргон, — объяснил мне Бирд по-английски.

— Один или двое высокопоставленных лиц покончили с собой, — сказал Жан. — Поговаривали, что у них были крупные долги.

— Дураки чертовы! — фыркнул Бирд. — Таковы нынешние власти предержащие: ни стойкости, ни силы духа. И этот парень, Датт, как-то со всем этим связан, да? Так я и думал. Впрочем, хватит об этом. Говорят, учиться следует на чужих ошибках. Еще по шерри, и можно отправляться ужинать. Как насчет «Ля-Куполь»? Это одно из немногих еще открытых мест, где не нужно резервировать столик заранее.

Вновь появилась натурщица Анни в простом зеленом платье с короткими рукавами. Она фамильярно чмокнула Жан-Поля и пожелала нам всем приятного вечера.

— Завтра прямо с раннего утра, — сказал ей Бирд, расплачиваясь за сегодняшний сеанс.

Девушка кивнула, улыбнувшись.

— Симпатичная девочка, — заметил Жан-Поль, когда та ушла.

— Да, — согласился я.

— Бедный ребенок, — сказал Бирд. — Париж — сложный город для молоденькой девушки без денег.

Я заметил ее дорогую сумочку из крокодиловой кожи и туфельки от Шарля Журдена, но промолчал.

— Не хотите пойти на вернисаж в пятницу? Там будет бесплатное шампанское. — Жан-Поль достал полдюжины отпечатанных на позолоте приглашений, одно протянул мне, а второе положил на мольберт Бирда.

— Да, сходим, пожалуй, — сказал Бирд. Ему явно нравилось руководить нами. — Ты на своем модном драндулете, Жан?

Тот кивнул.

Машиной Жана оказался белый «мерседес»-кабриолет. Мы доехали до Елисейских полей с откинутым верхом. Мы хорошо поели и выпили, а Жан-Поль забросал нас вопросами типа «правда ли, что американцы пьют кока-колу, потому что она полезна для печени?».

Было уже около часа ночи, когда Жан-Поль высадил Бирда возле дома. И настоял, чтобы отвезти меня до «Пти-Лежьонер».

— Я очень рад, что вы пришли сегодня, — сказал он. — Бирд считает, что он единственный художник-трудяга во всем Париже, но нас много, кто трудится не меньше, чем он, но по-своему.

— Служба на флоте, видимо, не самое подходящее место подготовки для художника, — заметил я.

— А для художников вообще нет подходящего места подготовки. Как нет подходящего места, чтоб подготовиться к жизни. Человек просто делает то, на что он способен. Бирд — искренний человек, жаждущий писать и обладающий достаточным талантом. Его работы уже вызвали серьезный интерес здесь, в Париже. А если у вас есть репутация в Париже, то весь мир у ваших ног.

Я немного посидел, кивая, затем открыл дверцу «мерседеса» и вылез.

— Спасибо, что подбросили.

Жан-Поль нагнулся, протянул мне визитку и пожал руку.

— Позвоните мне, — сказал он и, не выпуская моей руки, быстро добавил: — Если хотите побывать в доме на авеню Фош, я могу это тоже устроить. Не уверен, что могу вам порекомендовать туда идти, но если у вас есть лишние деньги, могу вас познакомить. Я близкий друг графа. На прошлой неделе я привел туда принца Бесакоронского — это еще один мой хороший друг.

— Спасибо. — Я взял визитку. Жан-Поль нажал на акселератор, и мотор взревел. Подмигнув, молодой человек добавил:

— Но потом никаких жалоб!

— Никаких, — согласился я. «Мерседес» уехал.

Я проследил взглядом, как белая машина на приличной скорости, визжа колесами, уходит за поворот. «Пти-Лежьонер» был закрыт. Я вошел через боковую дверь. Датт с моей квартирной хозяйкой по-прежнему сидели за тем же столиком, что и днем. И по-прежнему играли в «Монополию». Датт читал свою карточку.

— Идите в тюрьму. Прямиком в тюрьму, не заходя на клетку «старт». Не получайте 20 000 франков.

Мой домовладелец рассмеялся, Датт ему вторил.

— Что скажут ваши пациенты? — воскликнул мой квартирный хозяин.

— Они очень снисходительны, — ответил Датт. Казалось, он очень серьезно относится к игре. Возможно, таким образом он получал больше удовольствия от процесса.

Я на цыпочках поднялся к себе. Отсюда открывался хороший вид на Париж. Через весь темный город тянулись красные неоновые артерии индустрии туризма от Пигаль через Монмартр до бульвара Сен-Мишель: незаживающая рана Парижа, которую он нанес себе сам.

Джо что-то прощебетал. Я прочел визитку Жана: «Жан-Поль Паскаль, художник».

— И большой друг принцев, — добавил я. Джо кивнул.

Глава 4

Двумя вечерами позже меня пригласили присоединиться к игре в «Монополию». Я скупил отели на улице Лекурб и заплатил ренту на Гар-дю-Нор. Старина Датт педантично сгреб игровые деньги и объяснил, почему мы разорились.

Когда только Датт оставался единственным платежеспособным, он отодвигал стул и, глубокомысленно кивая, укладывал деревяшки и картонки в коробку. Если бы в игре можно было покупать стариков, то Датт шел бы под маркировкой «Большой, Белый, Лысый». Глаза его за затемненными стеклами очков были влажными, а губы мягкими и яркими, как у девушки, а может, лишь казались таковыми на фоне белой кожи лица. Макушка как сверкающий купол, а волосы вокруг плеши седые, мягкие и пушистые, как облака вокруг вершины горы. Он практически не улыбался, но был доброжелательный, хоть и несколько занудный, как это частенько бывает с одинокими людьми обоих полов.

Мадам Тастевен, проиграв, удалилась на кухню готовить ужин.

Я предложил сигарету Датту и моему квартирному хозяину. Тастевен сигарету взял, а Датт отказался театральным жестом.

— Бессмысленное занятие, — изрек он и снова сделал движение головой, будто благословлял толпу в Бенаресе. Говорил он, как человек из высшего общества, и не из-за используемой лексики или правильного спряжения, а потому что он как бы выпевал слова в стиле «Комеди Франсез», тоном выделяя определенное слово и резко опуская интонацию на всей остальной фразе, словно выбрасывая окурок «Голуаз». — Бессмысленное занятие, — повторил он.

— Это удовольствие, — ответил Тастевен, попыхивая сигаретой. — Смысл тут ни при чем.

Голос у него напоминал ржавую газонокосилку.

— Погоня за удовольствиями — дорога в никуда, — сказал Датт. Он снял очки без оправы и, моргая, взглянул на меня.

— Это вы говорите, исходя из собственного опыта? — поинтересовался я.

— Я много чего в своей жизни делал, — ответил Датт. — А кое-что и дважды. Мне довелось пожить в восьми странах на четырех континентах, побывать и нищим, и вором. Бывал счастлив и несчастлив, богат и беден, бывал хозяином и бывал слугой.

— И секрет счастья в том, чтобы воздерживаться от курения? — съехидничал Тастевен.

— Секрет счастья — воздерживаться от желания, — поправил Датт.

— Если вы так думаете, то почему чуть ли не каждый день приходите в мой ресторан? — спросил Тастевен.

В этот момент вернулась мадам Тастевен с подносом, на котором стояли кофейник, тарелки с холодным цыпленком и заячьим паштетом.

— А вот вам и повод не курить, — сообщил Датт. — Я ни за что не позволил бы табаку портить вкус еды, которую тут подают. — Мадам Тастевен зарделась от удовольствия. — Иногда я думаю, что моя жизнь слишком уж идеальна. Мне нравится моя работа и никогда не надоедает, и я ем вашу восхитительную пишу. Просто идеальная жизнь.

— Вы потакаете своим желаниям, — заметил Тастевен.

— Возможно. Ну и что? А вы разве нет? Вы бы могли заработать куда больше, если бы работали в одном из этих трехзвездочных ресторанов, но вы предпочитаете управлять вот этим маленьким ресторанчиком, можно сказать, только для своих.

— Пожалуй, вы правы, — согласился Тастевен. — Я люблю готовить, и, по-моему, мои посетители ценят мою работу.

— И даже очень. Вы здравомыслящий человек. Это же сущая глупость — ежедневно ходить на работу, которая не нравится.

— Но, предположим, — вмешалась мадам Тастевен, — эта работа принесет много денег и позволит ему отойти от дел и заниматься чем угодно?

— Мадам, — ответил Датт. Его интонация стала торжественно-напевной, как у рассказчика во французских художественных фильмах. — Мадам Тастевен, — повторил он, — в Кашмире есть пещеры — пещеры Амарнатх — самое священное место в мире у поклонников индуистского бога Шивы. Паломники, отправляющиеся туда, — главным образом старики. Иногда больные. Многие умирают в пути на высоких перевалах, крошечные палатки смывает ливнями. Но их родственники не ропщут. Для них это не имеет значения. Даже собственно прибытие туда — а это непременно должно происходить в ночь полнолуния — не столь важно, сколько само паломничество. Многие из паломников знают, что никогда туда не дойдут. Дело в том, что именно паломничество свято, это как у экзистенциалистов: жизнь важнее смерти. Чем бы люди ни занимались, они слишком торопятся дойти до конца. Будь то половой акт, поедание великолепного блюда, игра в гольф — во всем есть искушение поспешить, побыстрее заглотить или побежать. А это глупо, поскольку по жизни следует идти неспешно и заниматься той работой, которая по душе, а не суматошно мчаться к смерти в погоне за амбициями.

Тастевен глубокомысленно кивнул, а я перестал жевать холодного цыпленка. Датт сунул салфетку за воротник и с удовольствием отведал заячьего паштета, пожевав губами и прокомментировав количество соли. Закончив, он обратился ко мне:

— По-моему, у вас есть телефон.

И, не дожидаясь ответа, встал и направился к дверям.

— Конечно, можете им воспользоваться, — сказал я и исхитрился взлететь наверх раньше его. Джо заморгал от неожиданно зажегшегося света.

Датт набрал номер и сказал:

— Алло, я в «Пти-Лежьонер», буду готов уехать минут через пять. — И повесил трубку. Затем подошел ко мне, стоящему возле Джо, и сказал: — Кажется, вы расспрашивали обо мне.

Я не ответил.

— Это бесполезное занятие.

— Почему?

— Потому что, что бы вы ни накопали, мне это никоим образом не повредит.

— Искусство Дзен в тайной деятельности?

Датт улыбнулся:

— Искусство Дзен в приобретении влиятельных друзей.

Я ничего не ответил. Раскрыл ставни, за которыми открывался Париж. Теплые улицы, полицейский, любовная пара, четыре кошки, штук пятьдесят помятых «deux-chevaux» и заставленный мусорными баками тротуар. Жизнь в Париже протекает на улице, а обитатели смотрят из окон, как люди покупают, продают, крадут, ездят, дерутся и ссорятся, едят, болтают, позируют, жульничают или просто глазеют по сторонам на парижских улицах. И ярость их тоже выплескивается на улице. Прошлой ночью у общественных бань был ограблен и зарезан месье Пикар, хозяин прачечной. Он умер, а его кровь забрызгала порванные плакаты избирательной кампании, клочьями свисающие с древних ставней, и эти пятна видны до сих пор.

Подъехал черный «даймлер» и остановился с легким скрипом.

— Благодарю за предоставленную возможность воспользоваться телефоном, — сказал Датт. И уже в дверях, обернувшись, добавил: — Мне бы хотелось на следующей неделе еще раз с вами поговорить. Вы должны рассказать мне, что именно вас так интересует.

— В любой момент, — согласился я. — Хоть завтра, если угодно.

Датт покачал головой:

— На следующей неделе будет в самый раз.

— Если вам так угодно.

— Да, — сказал Датт и ушел, даже не потрудившись попрощаться.

После ухода Датта Джо крутанулся на насесте, а я убедился, что документы по-прежнему лежат там, где спрятаны. Может, следовало попросту отдать их Датту пару минут назад, но мне очень хотелось пообщаться с ним снова на следующей неделе.

— Думается мне, Джо, мы единственные в этом городе, у кого нет влиятельных друзей, — изрек я. И накрыл клетку покрывалом, прежде чем он успел ответить.

Глава 5

Предместье Сен-Оноре, пятница, семь тридцать вечера. Крошечная художественная галерея была забита под завязку. Шампанское, бесплатное шампанское лилось на высокие замшевые сапоги и поношенные сандалии. Я убил добрых минут двадцать пять, добывая треугольные кусочки копченого лосося с круглых тостов, что не есть достойное занятие для взрослого мужчины. Бирд разговаривал с Жан-Полем, постукивая по одному из абстрактных панно. Я направился было к ним, но меня перехватила за руку молодая женщина с подведенными зелеными тенями глазами.

— Где художник? Тут кое-кто хочет приобрести «Существо, боящееся машин», а я не знаю, цена сто тысяч франков или пятьдесят…

Я обернулся к ней, но она уже схватила кого-то еще. К тому времени, как я добрался до Бирда с Жан-Полем, львиная доля моего шампанского оказалась пролитой.

— Тут есть просто жуткие люди, — сказал Жан-Поль.

— Нормально, пока они снова не начнут играть этот оглушающий рок-н-ролл, — ответил Бирд.

— А играли? — спросил я.

Бирд кивнул.

— Не выношу его. Прошу прощения и все такое, но не выношу.

Женщина с зеленым тенями плыла сквозь море плеч, затем приложила руки рупором ко рту и прокричала мне:

— Они сломали один из золотых стульев. Это важно?

Мне было неловко видеть ее такой взволнованной.

— Не беспокойтесь! — отозвался я. Она кивнула, облегченно улыбнувшись.

— Что происходит? — поинтересовался Жан-Поль. — Вы что, хозяин этой галереи?

— Дайте мне время, и, быть может, я устрою вам персональную выставку.

Жан-Поль улыбнулся, давая понять, что оценил шутку, но Бирд вдруг среагировал несколько неожиданно.

— Послушай, Жан-Поль, — сурово проговорил он, — сейчас для тебя персональная выставка будет фатальной. Ты никоим образом к ней не готов. Тебе нужно время, мой мальчик, нужно время. Сперва научись ходить, а потом уже бегать. — Бирд повернулся ко мне. — Сперва ведь учатся ходить, а потом бегать, не так ли?

— Нет, — возразил я. — Любая мать вам скажет, что большинство детей начинают бегать раньше, чем ходить. Ходить труднее.

Жан-Поль подмигнул мне:

— Вынужден отказаться, но спасибо тем не менее за предложение.

— Он не готов, — повторил Бирд. — Вам, ребятишкам из галерей, придется подождать. Не торопите этих молодых художников. Это нечестно. Нечестно в отношении их.

Я вознамерился было прояснить ситуацию, когда подошедший невысокий коренастый француз со знаком ордена Почетного легиона в петлице заговорил с Бирдом.

— Позвольте вам представить, — сказал не терпевший отступлений от правил хорошего тона Бирд. — Это старший инспектор Луазо, полицейский. Я воевал вместе с его братом.

Мы обменялись рукопожатиями, затем Луазо пожал руку Жан-Полю, хотя оба явно отнеслись к данной процедуре без всякого энтузиазма.

У французов, особенно мужчин, развился своеобразный речевой аппарат, позволяющий им без проблем изъясняться на родной речи. Англичане активнее пользуются ловким и острым языком, и потому их губы узкие и сжатые. Французский же требует иной артикуляции, поэтому они у них более выпяченные, а очертания рта мягкие и чуть впалые щеки, отчего лицо француза кажется худощавым и скошенным, как старомодное ведерко для угля. У Луазо лицо было именно таким.

— Что делает полицейский на этом шоу? — поинтересовался Бирд.

— Мы, полицейские, вовсе не бескультурные олухи, — улыбнулся Луазо. — И поговаривают, что в неслужебное время мы даже спиртное пьем.

— Вы никогда не бываете не на службе, — хмыкнул Бирд. — Так в чем дело? Присматриваете, чтоб кто-нибудь не смылся с ведерком для шампанского?

Луазо лукаво усмехнулся. Мимо нас прошел официант с подносом, уставленным бокалами шампанского.

— А дозволено ли поинтересоваться, что тут делаете вы? — спросил Луазо Бирда. — Не подумал бы, что это ваш жанр искусства. — Он постучал по одному из больших панно. На нем была изображена тщательно выписанная обнаженная женская фигура в скрюченной позе. Кожа блестела, как полированная пластмасса. На заднем плане — какие-то сюрреалистические объекты с явным фрейдистским подтекстом.

— Змея с яйцом нарисованы хорошо, — прокомментировал Бирд. — А вот девица вышла на редкость неудачно.

— Нога выходит за край картины, — заметил Жан-Поль, — ее плохо видно.

— Девушка, способная изобразить такую позу, должна быть калекой, — сказал Бирд.

Помещение все больше наполнялось людьми, и нас постепенно оттесняли все ближе и ближе к стене.

Луазо улыбнулся.

— Но poule,^[1] способная принять такую позу, заработала бы состояние на улице Город-дю-Моруа, — произнес старший инспектор.

Луазо изъяснялся, как всякий офицер полиции. Полицейских легко узнать по манере речи, поскольку привычка выдавать точные факты придает их речи особую четкость. Как в письменном рапорте — сперва факты, потом вывод, а ключевые слова — вроде названия улиц и номеров автобусных маршрутов — подчеркиваются, чтобы их могли запомнить даже молодые полисмены.

Бирд снова обратился к Жан-Полю: ему не терпелось продолжить обсуждение картины.

— Однако вы должны отдать ему должное — техника «trompe l’oeil» просто великолепна, очень тонкая работа. Посмотрите, как вырисована бутылка кока-колы.

— Он срисовал с фотографии, — ответил Жан-Поль. Бирд наклонился поближе к картине, чтобы лучше рассмотреть.

— Черт меня побери! Вот скотина! — воскликнул он. — Это и впрямь чертово фото. Вы только поглядите! — Бирд ткнул пальцем в край бутылки и воззвал к окружающим. — Гляньте сюда! Это взято из цветной рекламы. А также печатная машинка и девушка, — указал он на другие части картины. ...