Прыжок в легенду. О чем звенели рельсы

Партизан Микола Гнидюк (1943 г.).

Рисунок художника Семена Грузберга.

ПРЫЖОК В ЛЕГЕНДУ

ДО СВИДАНИЯ, МОСКВА!

По Москворецкому мосту на предельной скорости мчался закрытый, выкрашенный в маскировочный цвет автобус. Ему, преградил дорогу милиционер-регулировщик.

— Прошу предъявить документы, вы нарушили правила уличного движения, — обратился он к водителю.

— Прошу прощения, товарищ начальник, — виновато оправдывался водитель, — опаздываю, понимаете — спешу, но больше никакой вины за собой не чувствую…

Но милиционер был неумолим.

— Повторяю еще раз: вы нарушили правила уличного движения, превысили скорость на мосту… Предъявите права и маршрутный лист.

Водитель подал документы. Милиционер не спеша принялся составлять протокол, не переставая отчитывать нарушителя.

— Товарищ начальник, — взмолился водитель, — запишите мой номер, но отпустите побыстрее…

— Что везете? — грозно спросил милиционер.

— Там в путевке все написано.

— «Спецгруз», — медленно прочитал регулировщик. — А что именно?

Для московского регулировщика это был обыкновенный автобус, такой, как и сотни других, бороздивших улицы столицы.

Если бы он знал, какой «спецгруз» везет автобус, вероятно, не задерживал бы водителя. Но регулировщик ничего не знал. Да и самому водителю было только известно, что к точно установленному времени он должен доставить на подмосковный аэродром одиннадцать парней в комбинезонах и шлемах. Он мог только догадываться, для какой цели предназначен этот «спецгруз».

Это были мы, парашютисты-разведчики, отправлявшиеся на оккупированную гитлеровцами территорию.

Кто входил в нашу группу? Опытные чекисты? Разведчики-профессионалы? Нет, обычные советские люди, которые незадолго перед этим распрощались со своими гражданскими профессиями, чтобы добровольно встать в ряды народных мстителей.

Двадцатилетний Коля Приходько, уроженец города Здолбунова на Ровенщине, до войны работал на железной дороге. Эвакуировался в Пензу и снова пошел на транспорт. Петя Голуб был на год моложе Коли. Его детство прошло на Волыни, под Ковелем. На этой железнодорожной станции он стал помощником машиниста паровоза. Харьковчанин Саша Середенко был диспетчером службы движения, а Саша Яцюк-Павлеев — слесарем железнодорожных мастерских. Я тоже был железнодорожником, месяца четыре до этого еще работал помощником машиниста в депо Пенза-I, куда пришлось эвакуироваться в первые дни войны. Борис Сухенко представлял морской транспорт, он прибыл к нам из Заполярья. Возглавлял нашу группу москвич Иван Яковлевич Соколов, который до этого служил в интендантских войсках. Его заместителем был старший лейтенант Григорий Волков — кадровый офицер-пехотинец. Никто из этих товарищей раньше к десантному делу никакого отношения не имел.

Если кого и можно было считать «профессионалом-десантником», то разве только Володю Скворцова. Самый младший в группе, он перед войной окончил десятилетку, потом курсы радистов. В качестве радиста и летел в отряд. Вместе с нами готовился к высадке во вражеский тыл Николай Васильевич Грачев. Никому из нас тогда даже в голову не приходило, что этот человек через некоторое время наденет форму немецкого офицера и будет выполнять самые ответственные и опасные задания; никто и не подозревал, что на самом деле этого человека звали Николаем Ивановичем Кузнецовым.

Москва остается позади. Мы сидим в автобусе молча. Мысли наши еще там, в столице, где почти четыре месяца проходили специальную подготовку: учились владеть различными видами оружия, изготовлять и закладывать мины, прыгать с парашютом, изучали правила конспирации, вникали в тонкости разведывательной работы… Иногда казалось: сдадут силы, не выдержат нервы. Но мы понимали: это необходимо, во вражеском тылу будет значительно тяжелее.

Руководили нашей подготовкой опытные чекисты. Анатолий Семенович Воталовский — ученик Дзержинского, участник гражданской войны, чудесный человек и командир; полковники Сташко, Лебедев, Дроздов. Они формировали наш отряд. С теплотой и благодарностью мы всю жизнь будем вспоминать наших учителей, их суровую и требовательную науку.

В те напряженные дни нас, будущих разведчиков, более всего интересовала партизанская борьба в тылу врага, героические действия советских патриотов. Радио и газеты сообщали об этом очень скупо, и то преимущественно о белорусских, брянских и смоленских партизанах. Нам же предстояло бороться с врагом на Ровенщине, и поэтому мы вели разговоры о западных областях Украины. Одни утверждали, что народные мстители действуют повсюду на оккупированной врагом территории, другие — что если в западных областях партизанская борьба еще не развернулась должным образом, то подполье, безусловно, есть, и мы летим именно для того, чтобы активизировать его деятельность.

Однажды Коля Приходько сообщил:

— Сегодня я слышал по радио, что на Полесье действуют партизаны: пускают под откос вражеские эшелоны, взрывают мосты, фрицев колошматят по всем правилам. А мы тут дискуссии разводим, примеряемся. Скорее б нам цепляли парашюты и — туда… — Коля махнул рукой.

— Придет время — и мы полетим, — сказал Петя Голуб, — не сидим же мы без дела: учимся, тренируемся. Нельзя без этого…

— Да уж хватит нам этой науки, — возразил Приходько, — научились стрелять и кидать гранаты — что еще нужно? Остальное даст нам практика в боевых условиях.

— Ты не прав, Николай, — не соглашался Голуб, — ведь мы не обычные партизаны, а разведчики. И нужно нам уметь немножко больше, чем стрелять из пистолета и швырять гранаты.

В комнату вошел руководитель нашей группы Иван Яковлевич Соколов. Поздоровался и шутя поинтересовался:

— Что за спор, а драки нет?

— Мы не спорим, — ответил Николай Иванович Кузнецов. — Просто обмениваемся мыслями о нашей будущей работе в тылу у врага. Приходько услышал по радио, что партизаны подрывают мосты и поезда. Вот он и рвется туда.

— Сегодня тоже хорошие новости оттуда, — радостно сообщил Иван Яковлевич. — Наши еще не успели как следует закрепиться, а фрицев уже бьют. Взорвали железнодорожную станцию Будки-Сновидовичские, подожгли добрых два десятка вагонов, в которых жили гитлеровские солдаты и офицеры, и без потерь ушли в леса.

— Это что, медведевцы? — спросил Приходько.

— А кто же? Конечно, они…

— Слышишь, Петя? — с видом победителя выкрикнул Коля Приходько. — Настоящие партизаны уже счет открыли, а мы никак не можем с улицей Горького расстаться! Товарищ старший лейтенант, — обратился Николай к Соколову, — передайте нашему руководству, что мы готовы хоть сейчас отправиться в отряд…

— Полетим, полетим, товарищи. Ждать уже осталось недолго, — успокаивал нас Соколов. — Чуточку потерпите…

Резкий толчок прервал ход мыслей. Автобус затормозил.

Вот и аэродром.

Около двухмоторного военно-транспортного самолета суетились люди в замасленных комбинезонах, вспотевшие от летней жары и напряженной работы. По их ловким, умелым движениям можно было догадаться, что заниматься этим делом км приходится не впервые.

Вскоре прибыл экипаж самолета, потом — несколько военнослужащих. Наконец почти под самое крыло подъехал наш автобус.

Слышим, как прибывший на аэродром полковник строго предупреждает экипаж самолета:

— Смотрите не перепутайте координаты и сигналы наших в тылу врага. Этих товарищей полковник Медведев ждет с нетерпением.

Командир самолета, внимательно выслушав полковника, ответил:

— Слушаюсь, товарищ полковник! Приказ будет выполнен!

Полковник подходит к нам, здоровается, и под его контролем нас начинают снаряжать в путь.

Прежде чем пустить нас в самолет, инструкторы придирчиво проверили, правильно ли надет парашют, крепко ли держится десантная сумка, осмотрели каждую лямку и пряжку, каждую пуговицу. Но и этого оказывается недостаточно. Когда уже все, казалось, было готово, каждому из нас предложили в полном боевом снаряжении взвеситься. И тут случилось непредвиденное: мы не были предупреждены, что вес парашютиста вместе со снаряжением не должен превышать ста двадцати килограммов. Поэтому каждый из нас старался взять со склада побольше патронов и гранат. Особенно «отличились» Коля Приходько и Борис Сухенко, они набили патронами все карманы. Коля заполнил ими даже десантную сумку, предназначавшуюся исключительно для продуктов, а за пазуху спрятал две противотанковые гранаты.

И вот теперь оказалось, что вес Бориса Сухенко и Николая Приходько превышает десантную норму. Борису пришлось вывернуть карманы, а вот «разгрузить» Колю было сложнее. Не обошлось без смеха и шуток:

— Тебе бы, Коля, с грузовым парашютом прыгать…

— Или сразу с двумя. Тогда и оружия можно было взять побольше. Скажем, станковый пулемет…

Полковник тоже не выдержал:

— Вероятно, придется отложить полет Приходько до тех пор, пока не изготовят парашют грузоподъемностью килограммов на двести…

Милый Коля Приходько! С ним всегда что-нибудь случалось. Высокий, широкоплечий, богатырского телосложения, с длинными крепкими руками и ногами, он напоминал мифологического героя — Геркулеса. Сколько хлопот причинял он интендантам! Попробуй найти для него сапоги сорок шестого размера и пиджак с длиннющими рукавами!

— И откуда ты такой «нестандартный» взялся? — спрашивали они у Коли.

А он в ответ только улыбался.

Правда, иногда Геркулес нас здорово выручал. В свободное от тренировок время нам разрешали ходить по Москве. Это были тревожные для Родины дни, но, как и в мирное время, афиши приглашали в театры и кино. Билеты достать нелегко — возле касс выстраивались длинные очереди, а стоять в них нам некогда было. В таких случаях мы давали Приходько «боевое задание». И когда в кассовом зале появлялась его богатырская фигура, очередь невольно расступалась, пропуская его к окошку.

Не обошлось без приключений у Коли и во время первых пробных прыжков с парашютом. Мы изучили инструкцию и хорошо усвоили, что одним из самых опасных моментов является приземление. Во время приземления, учили нас, необходимо свести ноги и слегка согнуть их. Этим достигается амортизация. Коснувшись земли, нужно немедленно лечь на бок и потянуть парашют за нижние лямки, «погасить», так как ветер может подхватить его и понести вместе с человеком. Для парашютиста такой непредусмотренный полет может окончиться плачевно.

Все наши ребята придерживались инструкции и за приземление получили высокие оценки. Все, кроме Коли Приходько. Инструкцию он знал не хуже других, но намеренно нарушил ее. Богатырь никак не мог примириться с мыслью, что ветер способен свалить его с ног. Так он и остался стоять, едва его крепкие ноги коснулись земли. Он не лег на бок, а начал сдерживать парашют, вступив с ним в единоборство. Помотало-таки Колю изрядно, но на ногах он устоял, доказал свое. Правда, за эту проделку его едва не лишили права лететь во вражеский тыл.

И теперь на аэродроме, когда полковник сказал Коле, что, возможно, придется отложить полет, тот не без волнения начал освобождать карманы и сумку, безоговорочно подчинился всем предложениям инструкторов. Жаль было расставаться с такими запасами, но ничего не поделаешь.

Наконец проверка готовности к полету закончена. Через несколько минут будет подана команда, и мы пойдем в самолет.

И тут Николай Иванович Кузнецов предложил:

— Посидим, ребята, перед дальней дорогой. Посидим на нашей родной московской земле. За нее идем сражаться. За то, чтобы никто, кроме советских людей, на ней не сидел.

Молча опустились мы на мягкую траву. В ту минуту прощания с родной Москвой земля казалась каждому из нас особенно теплой и приветливой. Какая тишина вокруг! Даже слышно, как шелестит трава от легкого дуновения ветра…

Война. Зачем? Злой, непрошеной ворвалась она в наш дом. Застонала земля, обагренная кровью людей, осыпанная пеплом пожарищ. Лето сорок второго года не было для нас радостным. Хотя под Москвой враг и познал горечь поражения, положение на фронте оставалось очень серьезным. Щупальца фашистского зверья охватили кольцом Ленинград, они тянулись на Кавказ, подползли к Волге. Но мы не теряли веры в завтрашний день и готовы были отдать все ради будущей победы. Во вражеский тыл летели только добровольцы, летели сознательно, зная, что там нас на каждом шагу подстерегает опасность. Не поиски романтических приключений, не желание покрыть славой свое имя руководили нашими действиями. С сознанием долга перед Родиной, перед народом шли мы на защиту родной земли, нашей Советской Родины, и в мыслях каждого была уверенность в победе.

Двадцать ноль-ноль. Летчики в последний раз сверяют свои часы. Рукопожатия. Объятия. Поцелуи.

— До свидания, друзья!

— До свидания, Москва!

И вот уже наш самолет оторвался от бетонной дорожки аэродрома и взмыл в поднебесье.

Место, где нас наметили высадить, далеко от Москвы. Идет война, и враг внимательно следит за небом, отлично понимая, какие «сюрпризы» могут оттуда посыпаться. Поэтому мы летели, стараясь миновать опасные места, где, по данным разведки, располагались зенитные части противника, и избегать неожиданных встреч с фашистскими истребителями. Словом, пришлось сделать лишних несколько сот километров и снова ступить на… московскую землю.

А случилось это вот почему. Партизанский отряд Медведева, заканчивающий формироваться на Ровенщине, должен был принять нашу группу по условным сигналам: три костра, расположенные с востока на запад. Когда миновали линию фронта, немцам удалось засечь наш самолет. Они осветили его прожекторами и начали обстреливать. Осколки, словно горох, барабанили по фюзеляжу и крыльям. Появились пробоины.

Не могу сказать, что в такие минуты человек чувствует себя прекрасно. Мы видели спокойные лица членов экипажа, слышали четкие, уверенные распоряжения командира самолета. Однако для нас, будущих разведчиков-партизан, впервые попавших в такую сложную ситуацию, минуты эти были не из приятных. И вдруг что это? Николай Иванович поднялся и громко воскликнул:

— А ну, ребята, не падать духом, споем!

И затянул:

Мы все как один подхватили песню, забыв о том, что творится вокруг.

Услышав песню, летчики присоединились к нам, и только командир корабля, сдержанно улыбнувшись, старался вывести самолет из-под обстрела. Самолет начал резко набирать высоту, петляя то вправо, то влево. Наконец удалось уйти из зоны обстрела, и мы полетели дальше. Это непредвиденное обстоятельство и помешало нам добраться к месту назначения. Ориентир был потерян — летели наугад. А когда заметили три костра и, открыв люк, выстроились для прыжков, командир самолета неожиданно произнес:

— Прыгать не разрешаю. Возвращаемся назад.

Коля Приходько, как всегда, не выдержал:

— Как так — назад? Глядите: один костер, другой, третий…

— Верно, — ответил командир экипажа, — костров действительно три. Но присмотритесь, как они расположены: не с востока на запад, а с севера на юг. Не думаю, чтобы полковник Медведев мог ошибиться. Почерк Медведева я знаю хорошо. Придется брать курс на Москву.

Командир самолета был прав: костры действительно были не наши. Гитлеровцы специально разжигали по ночам в разных местах костры: авось клюнет! Но наших летчиков не так-то легко было провести!

Мы возвратились в Москву. Думали, что наш полет отложат на неопределенное время. Раньше ведь случалось: сообщат с утра, чтобы собирались, наденем снаряжение, просидим до вечера, а там — отбой.

Но долго ждать не пришлось. В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое августа на том же самолете, с тем же экипажем мы поднялись в воздух. Благополучно миновали линию фронта. Вот и место приземления — Ракитнянские леса. Видим условные сигналы. Снова, как и в предыдущий раз, выстраиваемся для прыжков. Становимся по росту: самый низкий — первым, а самый высокий — последним. В таком порядке приземление всей группы должно произойти почти одновременно.

Я прыгаю третьим. Стремглав лечу в темноту. Но вот парашют раскрывается; удобно устроившись на лямках, любуюсь ночной красотой и плавно опускаюсь. Вдруг слышу:

— Привет, Коля! До встречи на земле!

Это — Борис Сухенко. Он прыгал через несколько человек после меня, а тут, в воздухе, буквально сел на мой парашют. Но поскольку Борис почти в полтора раза был тяжелее меня, он скользнул по куполу и устремился вниз.

— Ни пуха ни пера, Боря! — успеваю только крикнуть ему.

А Приходько снова не повезло. Покидая самолет, он так стукнулся головой о дверь, что набил большую шишку. Майор хотел было вернуть его назад, но передумал: это было бы для Николая страшным ударом.

Так наша группа приземлилась в глубоком тылу врага. Тогда мы не знали, что совершаем прыжок в будущую легенду, главным героем которой станет один из наших боевых друзей.

МЫ — ПАРТИЗАНЫ!

В отряде нас давно ждали. Командир несколько дней уже поддерживал постоянную связь с Москвой, высылал в разные места разведчиков, которые в полночь зажигали костры. И вот мы приземлились и прибыли в отряд.

Мы — партизаны! Трудно передать чувства, овладевшие нами в те первые дни и ночи пребывания в отряде. Еще вчера были в Москве, бродили по улице Горького, по Красной площади, слушали мелодичный перезвон кремлевских курантов, и хотя радио и газеты приносили тревожные вести с фронтов, мы чувствовали себя относительно спокойно. А теперь… Кругом лес и топкие болота, а в селах, городах, на дорогах хозяйничают гитлеровцы. Они творят свои грязные дела. Топчут нашу землю.

Полесская земля… Чем провинилась она перед этими непрошеными гостями? Я лежу на пахучей траве под развесистой сосной и вспоминаю песню, которую пел в детстве, когда босой пас коров на болотах:

Да, он был все время печальный от бедности и невзгод, которые не покидали его народ во времена господства польской шляхты. Он повеселел лишь золотой осенью тридцать девятого года, когда сюда пришла Красная Армия-освободительница. И вот снова он стал угрюмым и печальным от человеческого горя, от плача вдов и сирот, от стона стариков. Но вместе с тем он стал грозой для врагов, этот молчаливый, величавый и непокоренный лес.

«Я люблю тебя, родное мое Полесье, — думал я в ту тихую августовскую ночь, — я люблю тебя, моя родная земля, я люблю тебя, моя Советская Родина. Меня, ничем не примечательного волынского парня, партия послала во вражеский тыл на беспощадную, грозную борьбу с фашистскими захватчиками. Спасибо, тебе, партия, за это доверие. Я оправдаю его. И какие бы трудности ни возникали на моем пути, какие бы опасности ни подстерегали, я не сделаю ни шага назад, буду бороться плечом к плечу со всеми за свою Отчизну».

В партизанском отряде полковника Дмитрия Николаевича Медведева ко времени нашего прибытия насчитывалось уже около ста человек, которые так же, как и мы, были сброшены в Ровенские леса на парашютах.

Гитлеровцы надеялись, что на западноукраинских землях, которые перед этим были под властью шляхты, они будут чувствовать себя куда спокойнее, чем на востоке Украины. Но враги просчитались. С одинаковой ненавистью гитлеровских головорезов уничтожали партизаны из Ровенских лесов и из одесских катакомб. И не бандеровские выродки были «хозяевами положения на Западной Украине», как об этом горланили статьи петлюровца Уласа Самчука, а советские патриоты, ковавшие победу над врагом в рядах народных мстителей. Было ли это в соединениях Алексея Федоровича Федорова и Сидора Артемьевича Ковпака, в Народной гвардии имени Ивана Франко, действовавшей во Львове, или в партизанском отряде Дмитрия Николаевича Медведева.

В составе нашего отряда были люди почти тридцати национальностей: русские, украинцы, поляки, чехи, армяне, узбеки, испанцы, евреи, белорусы, татары — все они вели борьбу против общего врага, во имя общей цели. Объединяла их крепкая, нерушимая дружба, и жили они единой большой семьей, как родные братья и сестры.

Отряд Дмитрия Николаевича Медведева имел специальное задание. Его основной задачей была разведка. Не случайно местом расположения отряда был выбран Ровно. Этот небольшой красивый город гитлеровцы объявили «столицей» оккупированной Украины. Львовская область, как и вся Галиция, была отделена от Украины и считалась провинцией «великого рейха». Там был отдельный губернатор, под руководством которого осуществлялся «новый порядок».

В Ровно облюбовал место для своей резиденции гаулейтер Восточной Пруссии Эрих Кох, назначенный Гитлером рейхскомиссаром Украины. У этого сатрапа было много помощников. Генерал Даргель ведал политикой, доктор Геель занимался финансами, генерал Кнутт — хозяйственными делами, генерал Кицингер был главнокомандующим войсками тыла. В Ровно находились полицейфюрер Украины генерал полиции обергруппенфюрер СС Прицман, верховный судья Украины, как именовали его немцы, сенатспрезидент юстиции доктор Функ, командующий войсками особого назначения генерал Ильген и много других «фюреров» и «оберфюреров».

Все это не могло не заинтересовать советскую разведку, и вполне понятно, что работы для специального отряда полковника Медведева хватало. Особенность его деятельности требовала от каждого партизана высокой организованности, безупречной дисциплины, строгого порядка. Активно действовать отряд начал с первых же дней организации, и, сколько карательных экспедиций гитлеровцы ни отправляли на его уничтожение, сколько бомб ни бросали на Ровенские леса, сколько провокаторов ни засылали в отряд, он продолжал жить, укрепляться, расти, бороться.

И в том, что наш отряд оказался таким боеспособным и организованным, была большая заслуга наших командиров. В первую очередь — Дмитрия Николаевича Медведева. Этот человек всю свою сознательную жизнь посвятил партии и народу. Еще в годы гражданской войны он почти юношей боролся с иностранными интервентами и их подручными на Украине, с бандами Махно и анархистами. Несколько раз был тяжело ранен. Образцом для себя он избрал Феликса Дзержинского и всегда ставил его в пример другим. В первые дни Великой Отечественной войны партия поручила Дмитрию Николаевичу формирование и руководство партизанским отрядом в Брянских лесах, а позже, весной 1942 года, его вызывают в Москву для организации специального разведывательного отряда.

Первая встреча с командиром отряда произошла на следующий день после прибытия. Нас, новичков, по одному вызывали в штаб. Собственно, штаба в полном понимании этого слова не было. На небольшой лесной поляне стояла телега, поверх которой был натянут брезент. Это и была «ставка» нашего командира.

Высокого роста, с продолговатым смуглым лицом, умными пристальными глазами, стройный, всегда подтянутый, он показался нам вначале сухим и официальным. Но стоило ему произнести несколько фраз, и за внешней суховатостью проступало тонкое знание человеческой психологии, умение быстро находить необходимый ключ к сердцу собеседника и вызывать расположение к себе. Запомнилась его первая фраза:

— Ну, как там Пенза? Не тоскует ли девушка по карим твоим глазам?

Признаться, я не ожидал такого обращения от человека, который вначале показался мне хмурым, строгим. Медведев улыбнулся. По-товарищески, словно мы давно уже были знакомы, взял за плечо и повел к поваленной сосне, протянувшейся почти через всю поляну.

— Присаживайся, — сказал. — Потолкуем о житье-бытье. Рассказывай, как устроился, как ребята? Отдохнул?

И от этой непринужденности, я бы сказал, даже простоты в обращении с подчиненными мне стало как-то особенно хорошо. Захотелось открыть человеку душу.

Я рассказал о своих первых впечатлениях. Дмитрий Николаевич слушал внимательно, не перебивая. А когда я закончил, спросил:

— Скажи, Николай, что тебя, уроженца западных областей, железнодорожника, привело в наш отряд, почему ты решил стать партизаном?

Откровенно говоря, вопрос этот застал меня врасплох. Что ответить командиру? Ведь я никогда не анализировал причин своего выбора и сделал его не раздумывая. Просто я ненавидел фашистов и твердо знал, что мое место — здесь. Но как об этом сказать Медведеву, чтобы было коротко и убедительно?

Заметив, что я замешкался, Дмитрий Николаевич пришел мне на выручку:

— А ты расскажи, как со своим паровозом добрался до Пензы. Кое-что я уже слышал об этом. Интересно…

— Это долгая история…

— Ничего, ничего, рассказывай, — и Медведев сосредоточился, приготовившись слушать.

— С детства я мечтал водить поезда, — начал я. — Когда пас коров вдоль железнодорожного полотна, завидки брали — только лишь покажется паровоз, а за ним — вагоны, вагоны, вагоны. Управлять паровозом — был предел моих мечтаний. Вот почему с установлением советской власти я пошел работать в депо, а перед самой войной закончил курсы машинистов. Двадцать первого июня сорок первого года у нас был выпускной вечер, а на рассвете меня разбудил взрыв бомбы.

Прибежал в депо, а там уже полно людей. Один за другим выходили в рейсы паровозы. На каждом — две бригады. Со своими семьями устраивались они в теплушке, которую специально прицепили к паровозу.

Нашу бригаду, которую возглавил машинист Гребнев, уроженец Одессы, закрепили за ремонтным поездом, и мы тотчас же взялись за дело. Приходилось водить этот поезд в разных направлениях, где нужно было расчищать колею от сожженных вагонов, ремонтировать выведенные из строя мосты или же другие железнодорожные сооружения. Работали и днем и ночью, об отдыхе понятия не имели.

Линия фронта подвигалась на восток. Через несколько дней наши войска вынуждены были оставить Ковель и Луцк. Враг подошел к Ровно и Здолбунову. Со станции Москвин нас срочно перебросили в Ровно. Здесь вражеская авиация вывела на станции из строя выходные стрелки и пути, большая часть эшелонов с людьми и ценным грузом была в опасности. Аварию ликвидировали, движение поездов возобновилось. Дальнейший наш путь лежал на Сарны. Не успели двинуться, как платформы, загруженные рельсами и другим ремонтным оборудованием, заполнили люди. Поездам специального назначения было запрещено перевозить пассажиров, но что можно было сделать в такой ситуации! Фашистские войска на подступах к Ровно, поблизости рвутся артиллерийские снаряды и мины. Люди в панике. Не оставить же их тут — детей, стариков, женщин…

Впереди показались строения станции Костополь. Вдруг послышался рокот моторов, и над нами откуда ни возьмись — «мессеры». Машинист остановил состав. Эвакуированные начали соскакивать с платформы и разбегаться в разные стороны.

С самолетов посыпались бомбы, затрещали пулеметы. Крик, стоны, женский и детский плач…

Когда все кончилось, мы бросились на помощь раненым. Тут впервые в жизни я увидел страшную картину человеческого горя. Передо мной — кладбище. Песок, перемешанный с кровью. Под обожженными кустами, на рельсах куски человечьего мяса. Нет, это невозможно передать словами, невозможно осмыслить. За небольшим ольховым кустарником плакал ребенок. Я побежал туда. Девчурка не более года, вся посиневшая от плача, а рядом — молодая женщина. Ее мать. Мертвая. Я взял девочку на руки, и она успокоилась. Посмотрела на меня влажными глазками, и мне почудился в них укор…

После этого мне не раз приходилось видеть, как умирают люди, горят, взлетают в воздух дома. Но эта девочка всегда перед моими глазами. Она первой заставила меня глубже задуматься над случившимся, она помогла мне определить свое место в этой войне.

А потом? Потом горели эшелоны с горючим на станции Малин, что возле Коростеня, и мы в течение суток, среди огня и копоти, укладывали рельсы, расчищали путь. За Коростенем — Киев, Дарница. Тут мы задержались на несколько дней. Хоть я и впервые увидел Киев, мне тяжело было расставаться с днепровскими кручами, воспетыми Кобзарем, с золотистыми куполами Печерской лавры, Софийского собора… Но впереди у нас была работа, и мы отправились на Гребенку, Лубны, Полтаву. В Кременчуге — переправа через Днепр, затем — Александрия, Кировоград, Первомайск и, наконец, Одесса.

Город был на осадном положении: со всех сторон давили гитлеровцы. Были перерезаны обе артерии, по которым в Одессу поступала питьевая вода. Без воды не могли курсировать паровозы, за исключением специальных локомотивов, оборудованных пароконденсационными тендерами. И наш паровоз был поставлен на консервацию. Мы всего ожидали — только не этого. Но иного выхода не было.

Кольцо вражеского окружения сжималось. Единственный путь из города был морской. Весь поток грузов и эвакуированных сосредоточился в порту. И тут мы узнали, что управление Одесской железной дороги отправляет паровозы морским путем на специально оборудованных доках. Мы подали тоже заявку, но никто нас даже не хотел слушать: мол, кому нужна эта допотопная машина, когда не знаешь, как переправить новые, мощные паровозы.

И тут нас спасла… вода, которой мы запаслись еще тогда, когда действовали водоколонки. Я рассказал начальнику дока, что в нашем паровозе почти полный тендер чистой пресной воды, и он разрешил нам грузиться. А спустя сутки — в ночь с десятого на одиннадцатое августа — прицепили буксир, и тридцать шесть локомотивов, в том числе и наш, начали покачиваться на открытой платформе на черноморских волнах.

На всех паровозах были бригады со своими семьями. Будки машинистов превращены в жилища. Освободившись от хлопот, утомленные дневным зноем, уставшие от волнения (фашисты целый день бомбили порт), люди засыпали.

Не знаю, далеко ли мы за ночь отплыли от берега, но проснулся я от отчаянного крика: «Тонем!»

Причины неожиданной аварии никто не знал. Одни говорили, что платформа перегружена, возникли трещины, и вода постепенно начала заполнять отсеки. Другие утверждали, что слышали под водой взрыв мины… Что бы там ни было, а паровозы и люди тонули…

Буксир развернулся и потащил нас в порт, еле-еле видневшийся на горизонте. Вскоре всем стало ясно: до Одессы не дотянуть: скорость погружения быстро нарастает. Буксир отцепился и пошел в порт, мы же остались в открытом море на погружавшемся в воду доке. Поднялась паника, кто-то спустил шлюпки, люди начали бросаться в них. Голосили женщины, плакали дети. Не выдерживали нервы и у мужчин. В первую шлюпку набилось людей больше, чем положено, она зашаталась на волнах и перевернулась вверх дном. Кто-то бросился в воду спасать людей, творилось невероятное.

В это мгновение один машинист выкрикнул:

«Коммунисты! Возьмите себя в руки! Организуйте спасательные работы!»

Мужчины вмиг опомнились, распределили между собой обязанности. Одни сажали на шлюпки детей и женщин, другие быстро мастерили примитивные плоты из досок, бочек и пустых бидонов.

Люди побороли страх и панику. Поняли: хотя док и тонет, но мы успеем покинуть его без жертв.

Ребята из нашей бригады под руководством кочегара Лапшикова тоже смастерили плот, и через несколько минут мы примостились на этой посудине. Вскоре вдали появилось судно, которое шло нам на выручку.

Но в воздухе вновь послышался знакомый гул мотора, Лапшиков сощурил глаза. «Вон «мессер» проклятый, скорее отойти бы от дока», — сказал.

Самолет сделал над нами один круг, второй. Посыпались бомбы. От взрывов переворачивались шлюпки, разлетались плоты. Снова гибли беззащитные люди в морской пучине.

А наш плот держался. Наконец налет прекратился. Море немного успокоилось. Вокруг кричали о помощи, Вскоре подошло спасательное судно и подобрало всех, кто остался в живых.

Так мы вновь очутились в Одессе. И лишь на пятый день, шестнадцатого августа, грузовой теплоход «Седов» переправил нас в Новороссийск. Оттуда через Краснодар, Ростов и Харьков мы прибыли в Пензу. Чем дальше отъезжали от линии фронта, тем реже нас беспокоили вражеские самолеты. Война вроде бы отдалялась от нас. Но разве можно было забыть, выкинуть из памяти все пережитое? Оно не давало жить, спать, оно звало к мести. Оно и привело меня в добровольцы. Так я стал партизаном.

Дмитрий Николаевич немного помолчал, а затем, посмотрев на меня, сказал:

— Знаешь, я тебя именно таким и представлял.

— Значит, вы обо мне кое-что знали?

— И о тебе, и о других ребятах, с которыми ты прилетел, — улыбнулся он.

Позже я узнал, что, будучи в Москве, Дмитрий Николаевич лично знакомился с документами будущих разведчиков. Из нескольких десятков папок с документами, скупо характеризовавшими каждого из нас, он отобрал необходимое количество. Отбор этот происходил не формально. Нужно было обладать огромным опытом изучения людей и тонким чутьем, чтобы суметь безошибочно, непосредственно не видавшись с человеком, остановить на нем свой выбор или отвергнуть его кандидатуру. Таких «отверженных» оказалось немало. А в тех, кто был отобран в отряд, Медведев не ошибся.

— Знаешь ли ты, какую работу тебе предстоит выполнять? — спросил он меня.

— Нас готовили к разведке, — ответил я. — Но одно дело быть «разведчиком» в Москве, а другое — здесь…

— Да, ты прав. Здесь будет все по-другому. Там ты ходил среди своих, не подвергал себя никакому риску. А здесь окажешься в необычном, даже загадочном мире. Немцы для тебя будут, ясно, врагами, хотя и немец немцу рознь, и к ним надо внимательно присматриваться: авось и среди них найдется полезный человек. Иное дело — население. Встретишься с человеком и не знаешь: кто он тебе — друг или недруг, что на сердце у него, какие мысли в голове. И зачастую самому, без добрых советов и указаний придется выпутываться из сложных обстоятельств.

Медведев посмотрел мне в глаза и, видимо уловив в них неуверенность, добавил:

— Но не надо отчаиваться. Я ведь тоже помню себя таким. На заре юных лет мне захотелось повидать батьку Махно. Прикинулся кучером и повез одного нашего человека к махновцам. Они думали, что человек этот заодно с анархистами, а он — наш чекист. Приехали на хутор, и тут я, по неопытности, чуть себя не выдал. И кому? — Дмитрий Николаевич рассмеялся. — Ребенку, девочке, которая сразу же распознала во мне лжекучера. Но все обошлось благополучно. Так что не боги горшки обжигают. Были и мы молодыми…

Потом, немного подумав, произнес:

— Уверен, что из тебя будет хороший разведчик.

— Постараюсь, — ответил я.

Мне хотелось спросить, когда я получу первое задание. Но Дмитрий Николаевич опередил меня:

— Тебе, наверное, не терпится в город? Но придется подождать. Побудешь в отряде, попробуешь партизанской каши. Ты, кажется, в отделении у Сарапулова?

— Да.

— Он немного староват, погоняет тебя как следует. Ты ведь в армии не служил? Строевой подготовкой не занимался? Ну ничего. Только не обижайся, если Сарапулов будет придирчив. Он ведь не знает, что из тебя готовили разведчика, а не строевика. И другие бойцы из отделения не знают.

После такого разговора с командиром отряда мне показалось, что я уже здесь не новичок. Исчезла неуверенность, первоначальная растерянность, и я ощутил себя полноправным членом большой партизанской семьи.

В лице подполковника Александра Александровича Лукина Медведев нашел достойного помощника по разведке, а мы, рядовые разведчики, — умного и вдумчивого наставника. Александр Александрович — также старый чекист. Вместе с Дмитрием Николаевичем он в начале двадцатых годов сражался против врагов молодой Республики Советов. Позже им не раз приходилось встречаться, и вот в феврале 1942 года они готовят специальную оперативную группу для выполнения особых заданий в глубоком вражеском тылу. Вместе они двадцатого нюня на парашютах спустились в тыл врага.

Душой всего отряда был его комиссар — подполковник Сергей Трофимович Стехов. Всю свою жизнь он посвятил воспитанию советских людей. Стехов был политработником в Советской Армии, оттуда его и направили в наш отряд. Дмитрий Николаевич Медведев нашел в Стехове отличного помощника, умеющего зажигать сердца партизан ненавистью к врагу, пробуждать в них чувство любви к Родине, партии, сознание своего высокого долга перед народом. Мы любили его.

Не только словом, но и личным примером воспитывал он партизан. Во время боя Сергей Трофимович был впереди, в тяжелых изнурительных переходах — рядом и всегда там, где требовалась его помощь, возле раненых читал газету или у костра вместе со всеми пел песню, вел задушевный разговор.

И когда я сейчас припоминаю все трудности борьбы в тылу врага, еще раз прихожу к несомненному убеждению, что такие командиры, как Медведев с его требовательным стойким характером, Лукин с его проницательным умом, оперативной хитростью и находчивостью и наш партизанский комиссар Стехов с большим человеческим сердцем, были как одно целое, незаменимое для нас, партизан, для тех сложных задач, которые предстояло выполнять нашему отряду. Они как нельзя лучше дополняли друг друга, были, если можно так выразиться, нашим коллективным наставником.

ПЕРЕД ПЕРВЫМ ЭКЗАМЕНОМ

Прибытие с Большой земли каждой новой группы превращалось в отряде в своеобразный праздник. Новичков обступали со всех сторон, забрасывали вопросами, угощались «Казбеком», до дыр зачитывали последние номера «Правды» и, конечно, нетерпеливо выхватывали из рук письма родных и близких. Мы знакомились и сразу же переходили на «ты», и уже спустя несколько часов казалось, будто все мы знаем друг друга давным-давно.

В первый же день я познакомился с испанцем Ортунио Филиппе. Он подошел ко мне, протянул руку, блеснув черными глазами, и громко сказал:

— Буэнос диас, компаньеро!^[1]

— Здравствуй, друг! — ответил я и назвал свое имя.

— Карашо! Ортунио Филиппе.

Мы обнялись. Он рассказал мне о себе и своих товарищах. Их в отряде было около двадцати. Они сражались против фашистской диктатуры Франко, а после падения Испанской республики приехали в Советский Союз. Когда началась Великая Отечественная война, они в числе первых записались добровольцами и пошли воевать против гитлеровских захватчиков.

— Понимаешь, Николай, — говорил мне Ортунио Филиппе, — русские сражались за свободу Испании, и наш долг сражаться за свободу России. Мы верим в победу над фашизмом и знаем, что борьба против фюрера — это борьба против каудильо.

Мы с Ортунио попали в одно отделение, и я сразу же почувствовал, что нашел в нем настоящего друга.

Отдыхать долго не пришлось: отряд должен был сменить свое месторасположение, так как условные костры, разжигавшиеся несколько ночей подряд, и появление советского самолета в Ровенских лесах не могли остаться не замеченными врагом и можно было в любой момент ждать карателей.

Для нас, новичков, переход был нелегким. Первые два десятка километров еще можно было терпеть, а потом становилось все трудней и трудней. Ноги опухли, на них повыскакивали волдыри, к тому же еще вещевой мешок врезался лямками в тело.

Нестерпимо. А отряд идет и идет, — кажется, конца-краю не будет дороге. Вдруг знакомый голос обращается ко мне:

— Слушай, друг, давай сюда свой мешок!

Это Филиппе. Он подходит ко мне и берет рукой за лямку.

— Нет, Ортунио. Спасибо, не надо. Я сам.

— Не строй из себя героя, — говорит он. — Это никому не нужно. Мне в Испании тоже было нелегко, когда приходилось совершать большие переходы. Я знаю, как тебе трудно сейчас без тренировки. Давай свой мешок и не стыдись. Тут нечего стыдиться.

Он взял мои вещи, да еще время от времени меня поддерживал. И на сердце стало веселее, и идти легче рядом с бодрым, сильным и отважным человеком.

Я всегда восхищался его выдержкой. Если приходилось с ним вместе стоять на посту, он обязательно просил, чтобы ему продлили «вахту».

— Я спать нет. Я стоять будет еще, — говорил он.

Одно было неудобно: он (как, впрочем, и другие его соотечественники) не умел разговаривать тихо и к тому же плохо владел русским языком. Поэтому при выполнении заданий испанцам приходилось молчать.

— Мне рот — вода, — говорил Ортунио и прижимал к губам палец.

Зато когда надо было кричать «ура», наши компаньеро отводили душу.

Командиром нашего отделения был назначен старший сержант Сарапулов. Для него приказ старшего начальника — закон, и сам он требовал от подчиненных беспрекословного выполнения своих распоряжений. От него только и слышно было:

— Ортунио! Разговорчики!

А Ортунио, когда начинал о чем-нибудь рассказывать (особенно о своей Марии, с которой они поженились в Москве, и о маленьком Володьке), входил в такой азарт, что, не слышал никаких замечаний командира. И тогда старший сержант Сарапулов начинал отчитывать рядового Ортунио Филиппе.

А впрочем, не одному ему доставалось от командира отделения. Не избежал нотаций и я. Однажды слышу:

— Гнидюк, к командиру!

Я подумал, что меня вызывает Дмитрий Николаевич, и направился в штаб. Вдруг за спиной прозвучало:

— Куда? Назад!

Это — Сарапулов. Когда я подошел к нему, он осуждающе посмотрел на меня и спросил:

— Разве вы не знаете, кто ваш непосредственный командир? Устав изучали?

— Простите, но…

— Как нужно отвечать? Не знаете? И вообще, почему вы не стоите смирно, а переваливаетесь с ноги на ногу? Вы куда пришли, может, на танцы? Или к теще в гости?

— Товарищ командир отделения, я сроду не был в армии, и никто меня не учил, как нужно себя вести перед командиром.

— А чему же вас тогда учили, прежде чем послать сюда?

— Нас учили воевать с врагами.

— Плохо учили. На первый раз делаю вам замечание. Но если случится еще что-нибудь подобное — получите наряд вне очереди. Идите!

Я усиленно начал изучать устав, и когда спустя несколько дней меня вызвал старший сержант, я четко, по-военному подошел к нему и, взяв под козырек, отрапортовал:

— Товарищ командир отделения! Боец Гнидюк прибыл по вашему приказанию.

— Сейчас пойдете на пост — охранять штаб.

— Слушаюсь! Но у меня нет автомата.

— А где же ваш автомат? Потеряли или забыли захватить из Москвы?

— Не выдали, товарищ командир отделения.

— А что же вам выдали? Костюм? Галстук?

— Нам выдали пистолеты и гранаты. А костюмы и галстуки нам тоже дали, вот мы и взяли их с собой в отряд.

Эх, и начал тут старший сержант Сарапулов читать мне мораль!

— Присылают сюда всяких, не разобравшись. Вместо того чтобы взять автомат и побольше патронов, он таскает с собой костюм и галстук. Наверно, еще и лакированные туфли не забыл захватить… Он думал, что летит на свадьбу, а не в партизанский отряд. Я отобью у вас охоту к галстукам и костюмам. Сегодня же доложу командиру взвода. Пусть он отберет ваш коверкот и лаки. А если нет — пусть вас забирает отсюда. С такими навоюешь!

Я не сердился на него. Что поделаешь, наши с ним функции в отряде совершенно разные. Мне об этом известно, а ему — нет. И в этом не его вина.

Через день нам действительно пришлось с ним распрощаться. И не потому, что он пожаловался на меня командиру взвода, просто пришла моя очередь идти на первое задание в Ровно.

Меня вызвали в штаб. На лесной поляне у костра я увидел Медведева, Лукина и Стехова. Тут же сидел Николай Иванович Кузнецов.

Подойдя, я вытянулся по стойке «смирно»и отрубил:

— Товарищ командир отряда! Боец Гнидюк прибыл по вашему приказанию.

Медведев усмехнулся:

— Вижу, что наука Сарапулова не прошла даром. Рапортует, как настоящий военный. Садитесь. Кстати, это тоже было для вас, будущего разведчика, своего рода проверкой. Плохо только, что Сарапулов подметил у вас лакированные туфли.

— У меня не лакированные, Дмитрий Николаевич, а обыкновенные кожаные, коричневого цвета.

— А откуда же он взял, что вы носите с собой лакированные туфли?

— Это просто его предположение…

— Ну хорошо. Оставим это. У нас есть более важные дела. Вам необходимо поехать в Ровно.

Слова командира обрадовали меня: значит, начинается настоящая разведка! Скорее бы в город, скорее бы проверить свои возможности, скорее бы…

— Слушаюсь, товарищ полковник. Когда прикажете отправляться?

— Какой он нетерпеливый, Александр Александрович, — обратился Медведев к Лукину. И, переведя взгляд на меня, продолжал: — Разведчику необходимо в таких случаях иметь железную выдержку. Но ваш отъезд мы не собираемся откладывать. Думаем, отправитесь дня через три. Все будет зависеть от того, как быстро вы подготовитесь. Подробности согласуете с Александром Александровичем и вот с этим товарищем, — он повернулся к Кузнецову. — Надеюсь, вы знакомы?

— Да, с Николаем Ивановичем мы вместе готовились и вместе прилетели в отряд.

— Должен сказать, что ваша поездка в Ровно будет, так сказать, нашей пробной вылазкой. Мы уже посылали туда кое-кого из местных товарищей. Получили сведения. Вы же должны изучить город, научиться свободно в нем ориентироваться, узнать, чем он живет, каковы в нем порядки. Словом, разведать то, что нам необходимо для дальнейшей работы. Времени даем на это немного: не более десяти дней. Если управитесь быстрее — возвращайтесь.

Мы еще долго сидели с Лукиным и советовались, как лучше одеться, с какими документами ехать, какими дорогами и на чем добираться в город. Наконец договорились: я поеду через два дня на подводе в обыкновенной крестьянской одежде, босиком. Готовиться к поездке начнем завтра с утра.

Попрощавшись с Лукиным, я пошел в свою палатку и уже лег отдыхать, как вдруг услышал голос Кузнецова:

— Николай, ты не спишь?

— Нет, заходите, Николай Иванович.

— Лучше ты выйди. На свежем воздухе хорошо…

Я вышел.

— Пройдемся? — предложил Кузнецов.

— Пошли!

Несколько минут мы шли молча. Я думал о полученном задании. Николай Иванович… Зачем он ко мне пришел? Почему командир велел именно с ним посоветоваться относительно деталей моего отъезда в Ровно?

Вспомнил, как еще совсем недавно мы вместе с ним готовились в Москве к полету. Как метко стрелял он по мишеням! А мне не везло. Товарищи смеялись, шутили, но мне было не до шуток: еще, чего доброго, забракуют и оставят в тылу.

— Прекратите, ребята, — сказал тогда Кузнецов моим насмешникам. Он взял меня за руку, отвел в сторону и посоветовал: — Не расстраивайся. Главное — больше уверенности в своих силах. И еще попробуй заменить пистолет. Видишь, как туго идет пружина спускового механизма. Когда ты нажимаешь, рука вздрагивает, поэтому и не попадаешь в цель. А шла бы пружина плавно — все было бы нормально.

Я послушался его совета, и дела у меня пошли значительно лучше: экзамены по стрельбе я сдал на отлично. С тех пор я часто обращался к нему за советами как к человеку старшему по возрасту, более опытному. И вот сейчас, перед выполнением первого серьезного задания, мы снова вместе, и я снова жду его совета.

Но он начал совсем с другого.

— Знаешь, Коля, я просил командование, чтобы меня вместе с тобой отпустили в Ровно. Но Медведев категорически отказал.

— Жаль. Вместе нам было бы лучше.

— Конечно. Но этот проклятый немецкий мундир…

— Какой мундир?

— А я и забыл, ты ведь ничего не знаешь. Для тебя, как и для других, это тайна. Ну что же, тебе ее можно открыть. Пока что лишь тебе одному. Понимаешь, я должен появиться в Ровно как немецкий офицер.

— Вы как немец? — удивленно переспросил я.

Как-то в Москве, разговаривая с товарищами, я вставил несколько немецких слов.

— Ты у нас говоришь, как настоящий немец, — рассмеялся Коля Приходько.

— А что, — не сдавался я, — ты еще услышишь, как я с ними буду разговаривать.

— А ты в самом деле знаешь немецкий язык? — спросил тогда Николай Иванович.

— Да так, с грехом пополам.

— Я тебе завидую, — сказал он серьезно, — ты даже знаешь немецкий язык.

Он начал спрашивать, как называется по-немецки тот или иной предмет. И вот теперь оказывается, что Кузнецов должен исполнять роль немецкого офицера.

— Но вы же завидовали мне, когда услышали от меня несколько немецких фраз!

Николай Иванович усмехнулся:

— А что мне было делать: исправлять твои ошибки и хвастаться перед вами своим знанием немецкого языка? Я и сам не знаю, удастся ли мне эта роль. Вот когда встречусь с настоящим немцем и поговорю с ним как следует, тогда увидим, чего стоят мои знания. А пока мне предстоит сидеть в отряде и готовиться. Ты, Николай, в Ровно будешь теперь моими ушами и глазами. Все, что услышишь и увидишь, будешь рассказывать мне. Я никогда не был в этом городе, а должен знать его, как свой родной. Словом, ты меня понимаешь.

Да, я хорошо понимал Николая Ивановича. И до этого он казался мне человеком особенным, не таким, как другие наши ребята — будущие разведчики. А с той минуты, когда открыл мне свою тайну, он стал для меня еще обаятельнее. «Что мы, — думал я, — в сравнении с ним! Мы станем разведчиками, но останемся такими же, как и есть. А он из русского должен перевоплотиться в настоящего немца, в офицера. Должен все время находиться среди гитлеровцев и не вызвать никаких сомнений относительно своей личности. Тут нужно изменить не только свой внешний вид, а и уметь безукоризненно говорить по-немецки. Этого мало. Нужно стать немцем по характеру, немцем по привычкам, немцем по поведению. А как тяжело это сделать, если сердце горит ненавистью к фашистам, горячей любовью к родной Отчизне!

Выдержит ли он этот неимоверно трудный экзамен? Выдержим ли свой экзамен мы, советские разведчики?»

КОРЧМА ПАНА ЗЕЛЕНКО

Подготовка к отъезду в Ровно продолжалась почти целый день. Нужно было подыскать хорошую подводу и пару подходящих лошадей. С подводой дело было легче, а вот с лошадьми! Когда привели к штабу вороных красавцев, Лукин забраковал их.

— Лошадей нужно найти сильных, здоровых, но таких, чтобы не бросались в глаза. А на этих только парад принимать. Да не забудьте захватить с собой мешка два овса.

Совет Лукина пришелся очень кстати, но не так легко было найти неброских лошадей, которые бы выдержали стокилометровую дорогу.

Немало довелось повозиться с моей одеждой. Костюм и галстук я хранил в вещевом мешке, и там они так измялись, что страшно было взглянуть. Где и чем выгладить? Эта проблема оказалась очень сложной. Кто-то посоветовал намочить костюм и развесить на проволоке. Попробовали, но напрасно. Наконец нашли большой топор, разогрели его на костре и на обыкновенном дубовом пне выгладили мою одежду. Эта процедура отняла у нас немало времени, но костюм выглядел на мне так, будто его только что сняли с манекена. После этого случая ребятам дали задание раздобыть настоящий утюг.

Когда все было готово, мы еще раз решили посоветоваться, каким путем лучше ехать в Ровно. Возникло несколько вариантов. Один — добираться до города глухими дорогами, минуя большие населенные пункты. Его можно было бы принять, если бы мы наверняка знали, где расположены мосты через реки. Такой карты у нас не было, а ехать наобум рискованно.

Николай Иванович предложил другой маршрут.

— Настоящий разведчик, — сказал он, — никогда не идет темными тропами. На них легче вызвать к себе подозрение, чем в людных местах. А поэтому лучше всего выбраться на шоссе и через Березно, Костополь и Александрию преспокойно махнуть в Ровно. А если встретятся гитлеровцы, то не бояться смотреть им прямо в глаза, нужно только встать и приветствовать их возгласом: «Хайль Гитлер!» Это они любят.

Вариант Кузнецова был принят, и на следующее утро мы двинулись в далекий путь.

Вместе со мной в Ровно ехала уроженка этих мест, крестьянская девушка Мария Курильчук. Вся семья Курильчуков, связанная с партизанами, рада была оказать нам услугу. Двоюродный брат Марии, работавший учителем, даже дал мне в дорогу свое удостоверение — аусвайс.

Девушка ехала в Ровно с заданием устроиться на работу, разыскать своих школьных подруг — бывших комсомолок — и попытаться привлечь их к разведывательным действиям.

Поездка с Марийкой была довольно веселой. Она рассказывала о своей школе, о подругах, расспрашивала о Москве.

— А правда, — интересовалась девушка, — что в Москва поезда с бешеной скоростью мчатся под землей?

— Правда, Марийка, я часто ездил в метро.

— А правда, что в этих поездах двери сами открываются и закрываются?

— Правда.

— А может ли поезд под рекой двигаться?

— Отчего же нет?

— А вы спускались под землю по бегущим лестницам?

— Да, на эскалаторе.

Разузнав о «подземных делах», Мария заинтересовалась «небесными»:

— А вы боялись прыгать с самолета?

— Нет, не боялся. У меня же был парашют.

— А если бы он не раскрылся?

— Такого быть не может. Десантный парашют так сконструирован, что обязательно раскроется.

— А как там, в воздухе?

— Обыкновенно. Такое впечатление, будто не летишь вниз, а висишь, покачиваясь, в воздухе. Вдыхаешь всей грудью свежий воздух и даже не веришь, что там, внизу, идет война и он загрязнен пороховым дымом.

Потом она спросила, что я буду делать, когда закончится война.

— Я об этом не думал, Марийка. А вот что нужно сделать для ее быстрейшего окончания — об этом думаю. Разобьем фашистов — дело найдется всем, ведь столько разрушено.

— А мне кажется, что после победы мы заставим этих извергов восстановить то, что они разрушили. Иначе как же: они на нас напали, они все уничтожили, а мы после этого еще будем на них спокойно смотреть! Мама говорит, что Советское правительство не простит оккупантам того, что они уничтожили в нашем селе школу… А у меня есть мечта. Закончится война — пойду в медицинский, стану врачом. У нас в селе учителя есть, а врача нет. Вот и буду врачом.

Время бежало быстро. Вот Березно за рекой. Сейчас должен быть мост через Случь. Но что это — объезд? Да. Мост разрушен. Надо переправляться по временному и даже частично вброд.

У самой воды нас остановила старушка:

— Подвезите, родненькие.

— А куда тебе, бабушка?

— В Ровно. К дочке. Она там живет.

— А что она делает в городе?

— Ничего. Сидит возле своего мужа. А у него собственный дом и небольшая корчма.

Сначала я хотел обмануть старуху, — дескать, мы едем совсем не в Ровно, — но когда услышал, что у ее зятя собственный дом, да еще и корчма, изменил свое намерение.

— Садитесь, бабушка, довезем вас прямо к дочке. А ну, Марийка, подвинься, пусть бабушка сядет.

Зять с корчмой казался мне счастливой находкой. Ведь я ехал в Ровно, не имея там ни связей, ни знакомых. Надеяться на подруг Марийки? Еще неизвестно, можно ли будет найти у них приют, а главное — как быть с подводой? Правда, в отряде мне предлагали бросить лошадей, как только мы доберемся до города. Но мне не хотелось этого делать. Нужно будет еще возвращаться в отряд, а на чем?

Именно поэтому я любезно пригласил старуху на подводу и помог уложить узел.

На улицах Березно было пустынно и тихо. Летняя жара загнала всех в холодок. Я ожидал встретить здесь немцев или полицаев, но напрасно — местечко мы проехали без всяких осложнений. Едва выбрались из него, старуха начала рассказывать, почему она едет к дочке в Ровно.

— Живу я тут недалеко. Есть хатенка, есть корова, небольшой огород. Дочь училась в Ровно на портниху. Познакомилась там с парнем и вышла замуж. Через год, само собой, внучка появилась. Живут они с мужем хорошо. Зять мой очень способный человек. Держит корчму. Каждый день — свежая копейка. Сначала мне не хотелось покидать село, но сейчас там очень опасно. Ходят слухи, будто в лесу какие-то партизаны появились. Были и в нашем селе однажды ночью. А днем приехали немцы, созвали людей и стали угрожать: кто будет пускать партизан и давать им продукты, того ждет смерть. Страшно теперь. Очень страшно. Вот я и решила: поеду к дочке, буду нянчить внучку. Может, не откажет зять в куске хлеба.

Она продолжала рассказывать о дочери и зяте, вспомнила своего мужа, умершего несколько лет назад (работал в лесу, однажды его основательно просквозило, он заболел и отдал богу душу), и через какой-нибудь час-полтора мы уже знали почти всю ее биографию.

Я внимательно слушал старуху (может быть, какая-нибудь деталь пригодится) и не сводил глаз с шоссе, по которому время от времени ехали навстречу подводы: не немцы ли случайно? Сам я до тех пор настоящих, живых немцев не видел. Как-то, еще зимой сорок первого, нашу паровозную бригаду послали из Пензы на станцию Москва-Сортировочная, и там я впервые увидел оккупантов. Но то были пленные: грязные, напуганные, обмороженные, они казались скорее тенями, чем живыми существами. А других, тех, что считают себя завоевателями, — встречать не приходилось.

Недалеко от Костополя мы увидели впереди несколько подвод.

— Кажется, немцы, — с тревогой в голосе проговорила Марийка.

— О, они тут часто разъезжают, — обрадовалась старуха, что снова можно поговорить. — Все чего-то ищут: то о партизанах спрашивают, то им сала — они называют его шпек — давай. То за птицей гоняются. Такие обжоры, что дальше некуда! Наверно, у них в Германии всего не хватает, иначе с чего бы им быть такими жадными. В нашем селе ни одной курицы не осталось. Перед пасхой собрала я с десяток яиц и посадила на них наседку. Так они, проклятые, и яйца повыпивали, и наседку утащили. Я говорю им: «Ведь то же наседка! Ее нельзя есть». А они: «Гут, гут», — и больше ничего… А наседку таки унесли.

Марийка не ошиблась: навстречу нам в самом деле ехали немцы. Был среди них офицер: худой, белобрысый, в очках.

С непривычки мороз пробежал по спине, но я, помня совет Кузнецова, остановил лошадей, приподнялся и выкрикнул: «Хайль Гитлер!» Поравнявшись с нами, подвода с немцами остановилась. Офицер уставился на меня своими очками и приказал солдатам обыскать нас. «Хальт!», «Хенде хох!», «Вохин фарен зи», «Документ!» — выкрикивали гитлеровцы, обступив мою подводу.

За поясом у меня было два пистолета, в карманах — несколько «лимонок», а на подводе, в ногах, портфель, в котором лежали мои туфли и пара противотанковых гранат. Я ехал босиком, а крестьянский пиджак и полотняные штаны надежно прикрывали мой отутюженный костюм.

Сначала я было растерялся, не зная, что делать, и готов уже был запустить одну противотанковую гранату в подводу, на которой восседал офицер, а вторую в ту, что как раз подъезжала. В такие критические секунды в человеческом мозгу идет борьба противоположных решений. Пока я искал правильный выход из сложившегося положения, солдаты успели схватить узел старухи и вытянуть из-под сиденья мою сумку. Один солдат отломил кусок хлеба и колбасы и понес офицеру, а другие сами начали «заправляться».

На подводе с офицером ехал невысокого роста мужчина в гражданской одежде. Я догадался, что это переводчик, вероятно из местных, и с интересом принялся рассматривать его. Переводчик ловко соскочил с подводы, поздоровался со мной на польском языке и начал допрашивать. Его «дзень добры» обнадежил меня. «С этим панком можно найти общий язык», — подумал я.

— Куда едете?

— В Ровно.

— По какому делу и откуда?

— Я учитель польского языка. В украинских селах полякам теперь жить опасно, а тут еще банды появились в лесах. Вот и решил податься в Ровно: быть может, повезет оттуда перебраться в Польшу.

— Есть при вас документы? — ласковее спросил он.

— Разумеется!

Я достал свой аусвайс.

— Курильчук Стефан? — переводчик уставился на меня удивленным взглядом.

— Так точно, Курильчук Стефан, — повторил я.

— Но простите! Я Стефана знаю лично. Это мой лучший друг еще по школьной парте. А этот аусвайс я сам помог ему достать. Как он к вам попал?

— Извините, ласковый пан. Не буду возражать, что этот документ вы помогали достать пану Курильчуку. Вы говорите, что он ваш лучший друг. Но мне он еще больший друг, если одолжил свой аусвайс. Поверьте мне!

— Смешная история, пся крев, — выругался переводчик. — Что же мне с вами делать? Скажу офицеру, и вас расстреляют. Да и Курильчуку влетит.

— Если в самом деле этот аусвайс выдан по вашей рекомендации, немцы вас тоже по головке не погладят, — добавил я.

— Я понимаю, понимаю. Но что мне делать с вами? Все это так неожиданно.

Я продолжал наступать на переводчика, говоря, что немцы не станут долго выяснять, почему он помог Курильчуку с аусвайсом. А когда офицер начал кричать с подводы: «Что там такое?» — я сказал:

— Моя судьба в ваших руках. Но бог не простит поляку, если он предаст своего брата по крови и отдаст его, невинного, на смерть. Если в ваших жилах течет польская кровь, вы поможете мне выпутаться из этого тяжелого положения.

Эти слова окончательно подействовали на переводчика, он возвратил мне аусвайс, подошел к офицеру и сказал, что я его школьный приятель и документы у меня в порядке.

Мы «нежно» попрощались, а офицер выругал солдат за то, что они так некультурно со мной обошлись и съели мои запасы колбасы. Один из оккупантов даже вытащил из своей сумки сало и швырнул в нашу подводу.

Позже мне приходилось попадать и в более сложные ситуации, но эта встреча с карателями (наверное, потому, что она была первой) особенно запечатлелась в моей памяти. Я, молодой, неопытный советский разведчик, вышел победителем в поединке с этими шакалами. Почему? — не раз спрашивал я себя. Не потому ли, что здесь, среди врагов, за сотни километров от Большой земли, мы всегда верили в нашу победу, любили свою Родину и готовы были в любую минуту отдать за нее жизнь?

— А вы здорово того поляка обвели вокруг пальца, — говорила старуха. — Я же вижу, что вы не поляк, а он поверил. А хорошо было бы, если б ни поляки, ни украинцы не выдавали друг друга. И чтобы немцы были людьми. Тогда, может быть, и войн не было бы.

— Не все немцы, бабушка, плохие. Это только фашисты.

— И проклятый Гитлер, чтоб ему пусто было, — вставила старуха.

Миновав Костополь, мы заночевали на каком-то хуторе, а на второй день к обеду прибыли в Ровно.

Марийка пошла к своим знакомым, договорившись со мной о месте и времени нашей встречи. Я же со старухой поехал к ее дочери и зятю.

На улице Золотой, 10 стоял аккуратненький особняке широкими стеклянными дверями, выходившими прямо на тротуар. Над входом прикреплена довольно хорошо написанная вывеска:

КОРЧМА ПАНА ЗЕЛЕНКО

ЕСТЬ ЗАКУСКА И САМОГОНКА

— Вот это и есть дом моего зятя, — сказала старуха, — заезжайте прямо во двор.

Пан Зеленко сначала не сообразил, что это за непрошеные гости к нему пожаловали. Выбежала и его жена с сердитым лицом, но, увидев на подводе мать, с плачем бросилась ей в объятия. Зять оказался более сдержанным: узнав тещу, он исчез за дверью веранды, выходившей во двор, и больше не появлялся.

Пошла и мать с дочерью в дом, а меня оставили во дворе. Я немного подождал (может, дойдет и до меня очередь), но напрасно — никто моей личностью не интересовался. Тогда я решил действовать самостоятельно.

Снял с себя маскировочный костюм, надел модельные туфли и пошел в город побриться. Когда я принял вполне приличный вид, решил навестить корчму пана Зеленко. Хозяин корчмы, как и следовало ожидать, не узнал меня и, смахнув со стола крошки, любезно спросил:

— Чем могу служить пану?

— Кое-что перекусить и разумеется, рюмочку первачка, если ваша ласка. Извините но не побрезгуйте и вы со мной опрокинуть маленькую. Говорят, в компании она вкусней.

Это предложение подействовало на владельца корчмы, так как человек, предлагавший хозяину выпить рюмку, в те времена считался вполне порядочным клиентом.

— О, пожалуйста, ласковый пан! — Лицо Зеленко расплылось в услужливой улыбке. — Что пан пожелает: помидор, огурчик, солонинку? Или, может быть, поджарить яичницу?

— Это уже на ваш вкус. Я съем все, с дороги кишки играют марш.

— Тогда одну минутку подождите, ласковый пан.

Пока Зеленко суетился, готовя мне еду, я внимательно осмотрел корчму. В довольно большой комнате стояло несколько столов, покрытых клеенкой, в одном из углов — громоздкий буфет, полный посуды. На прилавке — весы, в небольшой стеклянной витрине — разные продукты. Меня интересовали цены, но, к сожалению, они не были обозначены.

На одной из стен висел портрет Гитлера в рамке, украшенной вышитым полотенцем, а напротив — аляповатая картина провинциального ремесленника — голая женщина с букетом роз. «Наверное, — подумал я, — пан Зеленко хорошо ориентируется в обстановке и старается угодить вкусам пьяных гитлеровцев».

После первой рюмки я деловито спросил:

— Как идут ваши дела?

— Вы имеете в виду торговлю? — переспросил он, чтобы убедиться, действительно ли я интересуюсь его коммерцией.

— Безусловно!

— О, неважно, очень неважно, ласковый пан. Продукты доставлять тяжело, все ужасно дорого. Клиентов до черта, одни военные. А с ними нужно быть очень осторожным. Вот так торгуешь, торгуешь с неделю, — кажется, уже и хорошо получается, и деньжата звенят. А тут — на тебе: зайдет компания военных — напьются, перессорятся, устроят драку, натворят такого, что страшно взглянуть, да еще и не заплатят. Плакали тогда мои денежки, целая неделя работы вылетает в трубу.

— И часто у вас случаются такие клиенты?

— Каждый вечер у меня собираются. Я даже приготовил вторую комнату — для танцев, и патефон купил. Очень долго ходил за разрешением в гестапо, но случай помог мне все устроить. Как-то зашел в корчму клиент. Немец, но хорошо говорит по-чешски. Заказал поесть, пригласил, как и вы, опрокинуть с ним рюмочку. Мы хорошенько посидели, и оказывается, что это — кто бы вы думали? — сотрудник гестапо, оберштурмфюрер Миллер. Очень порядочный человек. Я ему всегда буду благодарен. Он мне так помог, что вы себе не представляете. Несколько раз случалось, что солдаты, порядком выпив, пытались устраивать разгром, но появлялся оберштурмфюрер, и они сразу же становились трезвыми, вежливо рассчитывались и тихонько уходили. Я так рад этому знакомству! Теперь дела идут совсем по-другому.

Рассказ Зеленко о гестаповце заинтересовал меня. «Кажется, я попал на «хорошее» знакомство, — подумал я. — Оставить для большей безопасности? Исчезнуть, чтоб чего-нибудь не случилось? Нет, настоящий разведчик, наверное, никогда так не поступит. А мне, начинающему, тем более интересно завести знакомство с «порядочным человеком» из гестапо. Надо найти ключ к хозяину корчмы. Я не уверен, что он не завербован гестапо и не помогает Миллеру. Но это не меняет дела. Все равно нужно наступать. Самое больное его место — коммерция. С этого, пожалуй, и начну».

— Достаточно ли у вас продуктов? — спросил я Зеленко и налил еще по одной рюмке.

— О, ласковый пан, это для меня важная проблема. На базаре все есть, но цены такие, что не подступишься. Если даже и удается заработать, то мизерные пфенниги. Иногда и совсем ничего. Я пробовал найти человека, чтобы привозил продукты прямо из села, там можно купить все значительно дешевле, но опять-таки: не очень охотно берут деньги. Им подавай мыло, керосин, спички, кремни для зажигалок, дрожжи, кожу и все такое… А почему вы этим интересуетесь, пан, может, у вас что-нибудь есть?

— Есть.

— В самом деле?

— Абсолютно серьезно.

— Дешево?

— Думаю, что мы сойдемся. Все будет зависеть от того, как часто и сколько вы будете брать. Между прочим, что вас больше всего интересует?

— Больше всего и постоянно я буду брать самогон, лучше — малясовку, а еще — солонину, яйца… Овощей не надо — это не такой дефицитный продукт. В неограниченном количестве могу взять живую птицу. Немцы очень любят блюда из птицы.

— Хорошо. Такой ассортимент мне подходит. Только за исключением живой птицы, — ответил я. — Не люблю я этого товара. Летом дохнет. Кормить их — одни затраты.

— А все-таки меня интересует цена, золотой паночку, — нетерпеливо пропел Зеленко.

— Сегодня я могу вам предложить пока немного солонины и самогонки. Цены я еще точно не знаю, но думаю, что она вам подойдет. Сколько вы платите?

— Солонину мне привозят из-под Здолбунова по восемнадцать марок за килограмм. Я на ней зарабатываю по одной марке. На самогон разная цена — и по шестнадцать марок за литр, и по пятнадцать, а когда начинают копать свеклу, даже за двенадцать, а то и за десять марок можно достать. Тогда, конечно, барыш немного больше. Для офицеров я достаю спирт и развожу его. Но спирт очень тяжело доставать, просто невозможно.

— За ваше здоровье, пан Зеленко, и за вашу коммерцию! — поднял я рюмку. — Считайте, что договорились. Сегодня я вам кое-что подброшу.

Пообедав, я пошел на городской рынок и накупил там солонины, яиц и самогонки. Вернулся в корчму и продал хозяину все это, конечно, значительно дешевле, чем пришлось мне платить на рынке. Но коммерция есть коммерция и я был доволен.

Еще больше был доволен пан Зеленко, которому сам бог послал в моем лице выгодного поставщика продуктов. Ежедневно я терял на этой «спекулятивной» операции по двадцать пять — тридцать марок, но зато в другом выигрывал больше. За моими лошадьми присматривал хозяйский работник, мне была отведена отдельная комната со всеми удобствами, я был обеспечен сытными завтраками, обедами и ужинами, а главное — познакомился с оберштурмфюрером Миллером, который, сам того не ведая, помогал мне в разведывательной работе.

Если бы я просто так подошел к пану Зеленко и предложил ему не тридцать, а триста марок за сутки, он не согласился бы взять меня на постой, не разузнав, кто я такой и почему плачу ему такие большие деньги. А если бы и согласился, то ни в коем случае не познакомил бы с гестаповским офицером, а, наоборот, заявил бы куда следует, что в его доме остановилась какая-то подозрительная личность.

С паном Зеленко мы стали большими «приятелями». Правда, я не всегда легко поддавался на его уговоры: предлагая свой товар, долго торговался с ним. Как подобает настоящим коммерсантам, мы иногда даже ссорились из-за цен. Но надо было видеть, как сияло от удовольствия его лицо, когда ему удавалось выторговать у меня лишнюю марку! И в самом деле, на мне он хорошо зарабатывал и поэтому страшно боялся, как бы кто-нибудь из его конкурентов не переманил меня к себе. Всякий раз, когда я говорил хозяину корчмы, что должен отлучиться на пару дней, а то и на неделю, он начинал умолять меня побыстрее возвращаться и облегченно вздыхал, когда снова видел меня у себя.

Первый мой знакомый немецкий офицер — оберштурмфюрер Фридрих Миллер — служил в гестапо и присматривал за всеми частными буфетами, столовыми и трактирами. Но у пана Зеленко была хорошенькая сестричка — панна Зося, и поэтому гестаповец отдавал преимущество моему хозяину. Миллер устроил Зосю секретаршей в гестапо, а так как она неплохо владела немецким языком, то вскоре стала переводчицей. Зося не любила Миллера, ей были противны его ухаживания, но другого выхода у нее не было.

— Лучше переводчицей в гестапо, — говорила она мне, — и небольшой роман с Миллером, чем ехать на работу в Германию.

Когда, я появился в доме пана Зеленко, он и его сестра начали строить некоторые прогнозы относительно меня, но мне незачем было становиться на дороге оберштурмфюрера. Мы с ним очень скоро нашли в этом вопросе общий язык и стали даже неплохими «друзьями». Миллер часто приглашал нас с Зосей в кино, а оттуда или сам провожал домой, или давал нам пароль. Благодаря этому я имел возможность даже в комендантский час беспрепятственно ходить по городу. От панны Зоей и Миллера я узнавал, когда гестапо собирается устраивать облавы, массовые аресты, расстрелы и много других полезных для нас вещей. А главное — «дружба» с Миллером, прогулки с ним среди бела дня по городу, посещение ресторанов и кино снимали с меня всякое подозрение как с разведчика, и мне очень скоро удалось выполнить свое первое задание: детально изучить городской режим и существующие в нем порядки.

В Ровно мне приходилось бывать перед самой войной. Тогда этот город с беленькими аккуратными домиками, красивыми парками и скверами, фруктовыми садами, раскинувшимися вокруг, очень мне нравился. Я любил водить поезда по линии Ковель — Здолбунов и всегда любовался видами ровенских окраин. Так и остался в моих воспоминаниях этот город, будто молоком облитый яблоневым цветом.

Не таким предстал он передо мной, когда мы въехали на его улицы вместе с Марийкой и тещей пана Зеленко. Даже улицы стали другими. То тут, то там они были перегорожены. На домах — надписи: Дойчштрассе, Кенигсбергштрассе, Фридрихштрассе, Шлесштрассе… По городу сновали гитлеровские солдаты и полицейские, с шумом проносились машины, грохотали танки. Магазинов осталось мало, да и на тех: «Нур фюр дойче» — только для немцев. Гостиницы тоже только для немцев. На центральной площади — высокие виселицы, это уже не для немцев: на них раскачивались от ветра почерневшие трупы казненных гестаповцами советских людей. На каждой жертве — дощечка: когда и за что повешен — «за невыполнение приказа гебитскомиссара №…», «за неуплату контингента», «за измену великому рейху»…

Витрины магазинов, стены зданий и ограды были облеплены всевозможными плакатами, приказами, извещениями, предупреждениями, антисоветскими лозунгами и карикатурами. Один из приказов возвещал, что в городе установлен особый военный режим. Населению категорически запрещается вечером и ночью освещать окна, ходить по улицам — летом после восьми, а зимой — после семи часов вечера, брать на постой неизвестных лиц без разрешения гестапо…

Очевидно, для поддержания бодрости, с явным расчетом на агитацию среди местного населения, в центре города была установлена большая карта Советского Союза. Черные кольца на ней уверенно «окружили» и даже «задушили» Москву, Ленинград, Сталинград и ряд других больших городов нашей страны. Увидев эту карту, я вспомнил, как хорошо было в Москве, когда еще совсем недавно мы гуляли по ее улицам, ходили в кино и театры, шутили, разыгрывали Колю Приходько… А одурманенный гитлеровский вояка, проходя мимо этой карты в центре Ровно, мог только утешить себя подписью под ней: «Капут рус!»

То в одной, то в другой части города слышались короткие автоматные очереди. Пьяные солдаты оглашали окрестности диким ревом, бесцеремонно приставали к встречным девушкам и женщинам.

По улицам тяжело топали сапогами патрули, жандармы с бляхами на груди (это придавало им особенно грозный вид), полицейские в черных шинелях и другие блюстители «нового порядка» в Европе.

Мои прогулки по городу были очень утомительными. Надо было запомнить каждую улицу, ее название, учреждение, размещавшееся на ней, словом, необходимо было в совершенстве изучить город. Причем никаких записей — все должна была безошибочно зафиксировать память.

Пан Зеленко, к счастью, оказался очень «гостеприимным» и «чутким» хозяином: каждый раз, когда я возвращался после такой утомительной прогулки (не забывая при этом принести ему полную сумку продуктов или самогонки), он ставил передо мной вкусные блюда, предлагал отдохнуть и, как правило, приносил тазик теплой воды для ног.

— Это, пан, — приговаривал он, — совершенно снимает усталость. Обязательно подержите ноги в теплой воде.

Как-то после длительной прогулки и всех процедур, любезно предложенных паном Зеленко, я разделся, положил пистолет под подушку и крепко уснул. Проснулся под утро оттого, что кто-то меня сильно прижал к стене. Сначала я не сообразил, кто это со мной спит. Но когда раскрыл глаза, увидел моего хорошего знакомого оберштурмфюрера Миллера. Возле кровати были разбросаны его китель, галифе, сапоги. Я быстро сунул руку под подушку, чтобы вытащить и перепрятать пистолет, пока гестаповец спит. Но, к удивлению, в руке оказался не мой ТТ, а немецкий парабеллум. Я снова полез под подушку и облегченно вздохнул: мой ТТ был на месте.

Оказалось, оберштурмфюрер имел такую же привычку, как и я: ложась спать, прятал оружие под голову. В тот вечер он пришел в корчму поздно, хотел что-то сказать фрейлейн Зосе, но та терпеть не могла пьяных и не пустила его в свою комнату. Гестаповец был в таком состоянии, что идти домой не мог, поэтому, увидев меня на кровати, сбросил с себя одежду и улегся рядом.

После этого случая мне, советскому разведчику, еще не раз приходилось спать вместе с немецким офицером. Но я уже никогда не клал свой пистолет под подушку. Там лежал парабеллум Фридриха Миллера. А мой ТТ под матрацем.

ДИНАСТИЯ НЕПОКОРЕННЫХ

Сразу же, когда наш отряд начал действовать во вражеском тылу, мы почувствовали поддержку местного населения. Эта поддержка придавала силы и закаляла нас. На оккупированной врагом земле мы не были одиноки.

Отряд быстро разрастался. Люди добывали оружие и шли в лес. За несколько месяцев к нам прибыло более ста патриотов.

Первой к нам присоединилась группа отважных, возглавляемая председателем колхоза с Житомирщины Василием Доменовичем Мазуром. Всю свою жизнь он, его отец, дед и прадед — потомственные хлеборобы — прожили в селе Клинцы. Не раз Мазурам приходилось брать в руки оружие: во времена турецкого нашествия, в Отечественную войну 1812 года, в первую мировую войну. Всем сердцем приняли Мазуры Октябрьскую революцию. В окопах гражданской войны они отстаивали молодую Советскую республику.

С первых лет колхозного строительства Василий Мазур возглавил большую артель. И хотя не очень щедра полесская земля, но за любовь к ней, за добросовестный труд вознаграждала она своих хозяев высокими урожаями. Далеко за пределы Житомирщины понеслась слава о колхозе имени Коминтерна.

И вот вспыхнула война.

В тысяча девятьсот сорок первом году на последнем совещании в райкоме партии шел разговор о подготовке к уборке урожая. Стоял также вопрос об организации подполья и партизанской борьбе.

…Василий Доменович организовал односельчан, и небольшой отряд «Батька Василя» начал действовать. Вскоре он становится боевым пополнением отряда медведевцев.

Прибыла к нам и группа местных поляков. Принесли с собой много оружия. Старший — Юзек Курьята — молодой здоровяк, ростом чуть ли не выше нашего Геркулеса — Коли Приходько.

— Откуда у вас оружие? — спросил у Юзека Медведев.

— Полицаи из Березно отдали.

— Добровольно?

— Почти.

— А точнее?

— Дело был так, — начал рассказывать Курьята. — К партизанам мы решили податься, еще когда в лесах объявились ваши парашютисты. Но кто бы нас принял с пустыми руками? Вот мы и обратились за помощью к березовскому шуцманшафту. Изучили распорядок его работы и ночью отправились в гости. Перед этим долго думали, как бы избежать кровопролития. И придумали. Я раздобыл гранату без запала. Тихо у постового отняли автомат. Ребята остались во дворе, а я с автоматом — в помещение полиции. Полицаи играли в карты, о чем-то весело говорили, а некоторые спали. Они не успели сообразить, кто я, — очевидно, приняли за своего. А я не дал им опомниться, скомандовал: «Руки вверх! Вы окружены партизанами!» А в это время в окне появились наши ребята. На полицаев смешно было смотреть: побледнели, дрожат как в лихорадке, а с некоторыми и хуже случилось… Начали проситься: «Смилуйтесь, мы не виновны, нас вынудили, мы никого не обидели…» Тогда я грозно ответил: «Ладно, живите, но оружие и все полицейское имущество конфискуем». На это они охотно согласились, даже помогли запрячь лошадей и сами сложили в телегу свое оружие. Мы отправились в лес, а господа полицаи остались доигрывать в карты…

Курьята со своими друзьями остался в отряде. Вскоре к нам прибыло еще несколько товарищей Юзека, очень хороших, мужественных парней.

Достойным пополнением медведевского отряда, нашей гордостью была семья Струтинских.

До нас дошли слухи, что по селам ходят вооруженные люди, крестьян не трогают, а вот немцам от них достается. Думали, что это партизаны из какого-нибудь другого отряда. Но из соединения Сабурова, с которым мы установили связь, сообщили, что его подразделений в этом районе нет. Видимо, это кто-то из местных, высказали там предположение.

Командир поручил нам разыскать этих людей. Оказалось, дело это нелегкое, и долго нам не удавалось осуществить его. Видимо, люди они были очень энергичные и действовали решительно, хоть рискованно, но ловко.

Однажды разведчик Михаил Сарасян встретил меня новостью:

— Помнишь, мы говорили о каких-то отчаянных партизанах, которые действуют где-то поблизости? Так вот: нашего полку прибыло, они здесь. Это — семья Струтинских.

— Целая семья?

— Именно семья. Если бы ты знал, что это за люди! — восторженно воскликнул Миша. — Понимаешь, когда пришли оккупанты, они раздобыли оружие и начали бороться — все: и отец, и мать, и братья, и сестры…

— А кто у них командир — отец?

— Нет, старший сын — Николай. Вот познакомишься с ним и увидишь, что это за парень.

Я встретил его в тот же день. Невысокий, коренастый, подтянутый, симпатичный, слегка курчавый, русоволосый парень в ответ на мое приветствие улыбнулся и сказал:

— Николай Струтинский.

— Так это ты и есть тот самый командир партизанской семьи? — спросил я.

— Ну, командир не командир, а что-то в этом роде. А ты кто?

— Я разведчик отряда. Тоже Николай. Гнидюк. Несколько часов назад вернулся с задания. Все время опасался, как бы не попасть к тебе в руки.

— Напрасно волновался. Не такие уж мы темные, чтобы не разобраться, кто враг, а кто друг. Нам давно было известно, что в леса спустились парашютисты. Но мы раньше не собирались вас разыскивать: думали, у вас особое задание и не следует вам мешать. Но видим, этих парашютистов собрался целый отряд. Вот тогда мы и решили к вам присоединиться. Правда, найти вас было нелегко, но отыскали…

Так я познакомился с Николаем Струтинским — чудесным товарищем, с которым прошли мы плечом к плечу всю войну, от Ровно до Карпат, делили радости, невзгоды и не раз глядели смерти в глаза.

…Тяжело жилось Владимиру Степановичу Струтинскому, едва сводил концы с концами, чтобы прокормить семерых детей. Собственной земли он не имел, и лишь удалось построить на хуторе Буде-Грушевской небольшую хатку. Много горя перенесла и жена его Марфа Ильинична, несладко было и детям. Их, босых, оборванных и малых, пришлось отдать внаймы к сельским богачам.

Но вот пришла Красная Армия-освободительница и положила конец всем страданиям. Семья Струтинских переехала в Горыньград. Николай, Ростислав и Жорж пошли работать, младшие дети — в школу.

И вдруг — война. Что делать? Покориться? Нет! Надо бороться! Борьба и только борьба! У них есть силы, и они не станут на колени перед врагом. Старшие братья бродили ночами по лесам и дорогам, подбирая оружие, снимали с подбитых танков пулеметы, собирали снаряды и патроны.

Кое-кто из односельчан советовал Владимиру Степановичу:

— Почему вы не подскажете своим хлопцам, чтобы шли в управу? Пусть просятся на работу. Не найдется здесь, можно поехать в Германию. А то сидят без дела. Так от голода и ноги протянуть можно…

Но Струтинские не слушали этих советов — они лучше знали, что нужно делать, куда идти. Беспокоило лишь одно: как быть с матерью и младшими детьми. Брать их с собой нельзя, а оставить в селе — значит обречь на верную гибель.

— Надо отправить их из Горыньграда в другое село, — сказал Коля, — к кому-нибудь из родни.

Но делать это было невозможно: всюду сновали гитлеровцы и их приспешники — полицаи. Оставалось одно: всей семьей включиться в борьбу.

Взяв оружие в руки, Владимир Степанович вместе со своими сыновьями начал сражаться против захватчиков. Даже четырнадцатилетний Володька и тот не сидел сложа руки.

К Струтинским присоединились Бондарчук, Киселев, Глинко и другие товарищи, которым удалось бежать из вражеского плена. Они совершали налеты на небольшие немецкие группы, на управы, на «заготовительные» пункты, отправлявшие в Германию награбленные продукты.

Струтинские не раз задумывались над тем, что же делать дальше: бороться с врагом отдельно от других отрядов или установить с ними связь? Решили посоветоваться с товарищами.

Кто-то предложил:

— Надо идти к линии фронта, пробиться к нашим.

Это предложение многим понравилось, но Николай с ним не согласился.

— Поймите, товарищи, — обратился он к друзьям. — Отряд наш небольшой. Если пойдем к линии фронта, нам обязательно придется столкнуться с вооруженным до зубов противником. Мы не можем так неразумно рисковать. Думаю, что для нас найдутся и тут дела.

— А не направиться ли нам в белорусские леса? — спросил кто-то. — Говорят, там действуют партизаны.

— Зачем туда? — возразил Николай. — Тут мы знаем каждый лесок, каждую хату, а там… Минувшей ночью над лесом кружил советский самолет. Очевидно, снова сбросил парашютистов. Видно, и в наших краях создаются партизанские отряды. Вот мы и свяжемся с ними, а возможно, даже и присоединимся к ним.

Так оно и случилось. Вся семья Струтинских: отец — Владимир Степанович, мать — Марфа Ильинична, семеро детей: Николай, Ростислав, Жорж, Володя, Катя, Василек и Славик — вместе с другими товарищами влились в наш отряд.

Вскоре Владимир Степанович познакомил Кузнецова со своими ровенскими родственниками — Казимиром Домбровским и Юзефом Боганом, и они начали нам помогать. В Здолбунове, по рекомендации Домбровского, была привлечена к подпольной борьбе семья Жукотинских. Близкие родственники Струтинских — Урбановичи — стали ядром луцкого подполья, а их дочь Ядзя — нашей разведчицей. Коля Струтинский помог нам привлечь в отряд подпольщиков Марию Левицкую, Веру Гамонь, Марию Орлицкую, Петра Мамонца…

Целая династия Струтинских стала в ряды народных мстителей и бесстрашно сражалась с врагом. Это был подвиг. Подвиг простых людей, вызванный сознанием долга перед своим народом, перед Родиной, перед собственной совестью. А сколько таких подвигов было совершено советскими патриотами в годы Великой Отечественной войны!

У БРАТЬЕВ ШМЕРЕГ

Выполнив задание, я связался с Марийкой, и мы решили вернуться в отряд. Когда пан Зеленко узнал, что я покидаю город, он зашел в мою комнату и предложил:

— Знаете что, милостивый сударь? Я все взвесил и пришел к выводу, что было бы чудесно, если бы вы согласились стать моим компаньоном. Вы прирожденный коммерсант. Давайте расширим мое предприятие, оборудуем зал для офицеров и выхлопочем патент на нас обоих…

— Я польщен столь любезным предложением стать компаньоном, — ответил я хозяину. — Но я не располагаю такими большими деньгами. Это для меня неожиданность.

— Не беспокойтесь, уважаемый пан. Мы подпишем договор, что вы не вносите своего денежного пая. Я внесу за вас деньги, а вы будете заниматься снабжением, с вашей половины прибылей на протяжении года будет отсчитываться какой-то процент, а остальные деньги будут вашими. Мы все это оформим через нотариальную контору, в соответствии с законами немецкого правительства. Я уже советовался по этому поводу с оберштурмфюрером Миллером. Моя идея ему очень понравилась.

— Разрешите мне все хорошенько обдумать и дать вам ответ после возвращения в Ровно. А сейчас мне необходимо отвезти домой кузину и отдать родственнику его лошадей.

— Панну Марию мы сможем со временем пристроить к делу как официантку. Она такая милая девушка, что от офицеров у нас не будет отбоя, — рассуждал практичный хозяин.

Я еще раз пообещал пану Зеленко подумать над его предложением; мы тепло попрощались с ним и его сестрой Зосей, заинтересованной в моем возвращении не меньше брата, и тронулись в путь.

В отряде нас встретили радостно. Лукин внимательно выслушал всю историю нашего пребывания в Ровно, а когда я начал докладывать, где расположены различные немецкие организации, остановил меня и сказал:

— Резиденция Коха находится на Шлесштрассе, бывшей улице Калинина, гестапо — по Дубенской, двадцать четыре, бывшей Ворошилова, гебитскомиссариат…

— Откуда все это вам известно? — удивился я.

— Нам многое известно, но очень хорошо, что ты успешно выполнил задание. Мне нравится твоя «дружба» с этим паном Зеленко и знакомство с гестаповцем. Твои наблюдения очень интересны, но они кое в чем повторяют то, что нам уже известно. В Ровно был не ты один. Ходили туда и другие товарищи. Но твои данные — самые свежие, в них есть немало нового. Пойди отдохни, доложи обо всем командиру и готовься к следующему заданию.

При разговоре с полковником Медведевым присутствовал Николай Кузнецов. Он долго и подробно расспрашивал меня о жизни в городе.

— Хочу, очень хочу в Ровно, — говорил он, — но командир не пускает.

Несколько позже ему разрешили побывать в Ровно с Владимиром Степановичем Струтинским, но эта поездка была очень короткой, и Кузнецов успел только бегло познакомиться с городом.

Подготовительную работу к разведывательной деятельности Николая Ивановича Кузнецова должны были выполнить мы. Необходимо было прежде всего разыскать надежных людей, подготовить конспиративные явочные квартиры, разработать и наладить эффективную систему связи. Нельзя было замыкаться только в черте города, предстояло расширить наши связи с соседними городами и селами. С этой целью в Ровно и Здолбунов посылали Колю Приходько, Петю Голуба, Поликарпа Вознюка, Колю Струтинского, меня и многих других разведчиков. Любая такая поездка в Ровно или Здолбунов (позже наши ребята ходили в Луцк, Сарны и Ковель) была нелегкой. Немного лучше мы чувствовали себя в городе, даже когда выполняли более сложные задания, чем в пути. В городе ходишь, как и сотни других людей, никто на тебя не обращает внимания, никому ты не нужен, а стоит только появиться в селе, как к тебе прицепится шуцполицай и не отстанет, пока не получит взятку или пулю в лоб (если есть такая возможность). Поэтому мы старались ходить ночью, когда эти пьяные выродки храпели или боялись и нос высунуть из хаты. Спустя несколько дней после возвращения из Ровно меня снова вызвали в штаб отряда. У костра сидели: Медведев, Стехов, Лукин и Коля Приходько.

— На этот раз пойдете с Приходько в Здолбунов, — сказал командир. — У Коли там есть родственники и знакомые. Нужно с кем-то из них договориться об оборудовании склада оружия и взрывчатки. Но будьте очень осторожны, первому попавшему не доверяйтесь. Людей подбирайте надежных. Не забывайте, что для такого дела никакие подвалы и погреба не годятся. Должно быть сухое, хорошо проветриваемое место. Как только договоритесь, немедленно возвращайтесь в отряд. Вскоре из Москвы прибудет самолет и доставит нам этот груз. Оружие и взрывчатку будем отправлять на подводах, возможно несколько раз. На месте, — продолжал Медведев, — подготовьте человека, который умел бы обращаться с этими опасными вещами и, если понадобится, выдавал их кому следует. Случись беда, склад ни в коем случае не должен достаться оккупантам. Задание, товарищи, очень серьезное и ответственное. Старшим назначаю Гнидюка. И еще раз повторяю: об этом никто, кроме присутствующих, не должен знать. Ясно?

— Так точно, товарищ командир.

На следующий день после обеда мы пешком двинулись в дорогу. За ночь должны уйти как можно дальше, день перебыть в лесу или на хуторе, а на вторую ночь добраться до Здолбунова. В течение полутора суток надо было покрыть свыше ста километров.

В первую же ночь на нашем пути встало местечко Тучин. Мы решили обойти его справа и за несколько километров до него свернули с дороги. Сентябрьский туман низко стлался над землей, вокруг ничего не видно, компаса у нас не было, и мы почти целую ночь бродили по незнакомым местам, по болоту и никак не могли выбраться на дорогу.

Коля стал меня упрекать:

— Я же говорил, что надо обходить город с левой стороны, а ты повел вправо, и вот теперь…

Приходько всегда любил спорить и делать все наоборот. Если ему говорили: «Отдохнем», то он: «Нет, пойдем дальше»; если же предлагали идти, он располагался на отдых.

Так, споря между собой, мы дошли до березки, росшей на кочке среди болота, а вскоре набрели еще на несколько деревьев. Присмотрелись, с какой стороны они покрыты мхом — там должен быть север. Сориентировавшись, пошли в нужном направлении. Правда, Коля не очень верил в эту теорию, но, когда мы добрались до реки Случь, он признал, что я оказался прав. Едва успели обойти Тучин и переправиться через реку, как начало светать.

За рекой показался хутор. «Тут и придется нам провести день, — решили мы. — Но в какие двери постучать?» Я предложил пойти в покосившуюся хатенку под соломой, а Коле понравился дом под железом, обнесенный высоким забором.

— Чего это я должен идти в эту конуру и нюхать всякое? — выразил он недовольство моим предложением. — Там даже не отдохнешь как следует. Давай пойдем к этому кулаку. Он и накормит хорошо, и в постель мягкую уложит.

— И пошлет парнишку за полицаями, чтобы они забрали нас, — добавил я с иронией.

— А мы никого не выпустим из хаты, — развивал свою идею Николай.

— Нет, Коля, этого делать нельзя. Мы пойдем все-таки к бедняку.

Возможно, Приходько так и не согласился бы со мной, но вопрос решила кудрявая девушка, выбежавшая из покосившейся хаты, она ему понравилась, и он сказал:

— Ну ладно, пошли.

Отец девушки болел уже несколько месяцев. Он был буквально прикован к постели, а дочь, босая и почти раздетая, не знала, что и делать. Мы сказали, что идем из леса, что мы — советские партизаны и поможем девушке отвезти отца в больницу. На глазах ее появились слезы.

— Родненькие, — промолвила, — если бы вы знали, как нам тут тяжело.

Девушка наварила картошки. Хорошо позавтракав, мы забрались на чердак и легли спать. Проснулись от собачьего лая.

— Не иначе, чужой кто-то пожаловал, — сказал я Николаю и придвинулся к щели. Мне хорошо виден был двор того дома, куда предлагал идти Приходько.

— Иди-ка сюда, Коля, и смотри, — позвал я товарища.

На соседнем дворе стояли две подводы. Около них возились шуцполицаи в черных шинелях. Очевидно, они только что приехали.

В это время к нам поднялась юная хозяйка (она принесла обед), я спросил у нее, кто живет в соседнем доме.

— О, это настоящий кровопиец! Сын его служит в тучинской полиции и приехал к отцу в гости со своими приятелями. Значит, шуму сегодня будет до самых звезд.

Я посмотрел на Приходько:

— Что, Николай, хороший был бы у нас отдых в том доме? Может, пойдем сейчас туда и поддержим компанию?

— А знаешь, — ответил он, — давай запустим в окно противотанковую гранату и сделаем капут этим шуцманам.

Он страшно ненавидел полицаев, наверное сильнее, чем гитлеровцев. Часто можно было от него услышать:

— Фрицы — наши враги. Я понимаю, их цель — завоевать Советский Союз, и они выполняют приказы своего бесноватого фюрера. Но что этой дряни нужно, кому она служит? Я этих выродков душил бы на каждом шагу.

И на этот раз он долго уговаривал меня учинить расправу над полицаями, устроившими пьянку в соседнем доме.

— Разреши, Николай, — просил он. — Никто об этом не узнает. Медведеву ничего не скажем. Ведь хорошее дело сделаем: меньше пакости будет на земле.

— Нет, не разрешаю, — возражал я, пользуясь правом командования. — И потом, пойми еще: мы уйдем отсюда, а девушка с отцом останутся. Неужели ты думаешь, что гитлеровцы их помилуют?

Последний аргумент охладил пыл Приходько, и он перестал меня упрашивать, хотя по всему было видно, что окончательно не успокоился.

Как только стемнело, мы пошли дальше, оставив девушке немного денег и пообещав зайти на обратном пути. За ночь мы отмерили более шестидесяти километров. Ноги отказывались слушаться и стали будто оловянные.

— Надо отдохнуть, — сказал Приходько и опустился на землю.

— А может, дойдем? — спросил я. — До Здолбунова рукой подать, скоро наступит рассвет, а ты — отдохнем.

— Нет, у меня ноги подкашиваются. Хоть полчаса, а надо посидеть.

— Ну что ж, ладно. — И я приземлился рядом с Колей.

Метрах в десяти от нас проходила ровная лента дороги. Прошло минут десять, и за дорогой послышался громкий собачий лай, а по земле забегал желтый луч прожектора.

— Сюда, Коля! — тихо сказал я, и мы сползли в ров, тянувшийся к лесу.

Что бы это могло быть? Я осторожно подполз к самой обочине и приподнял голову. Первое, что бросилось мне в глаза, была колючая проволока. «Лагерь военнопленных», — мелькнула мысль. Я возвратился к Приходько и предложил ему немедленно отползать по рву назад. Но он и слушать об этом не хотел.

— Я буду лежать, пока не придут немцы. А тогда покажу им, кто такие советские партизаны!

Коля вытащил гранаты, вставил в них запалы, достал наган (кстати, другого пистолета он вообще не признавал) и приготовился к бою.

Немцы долго прощупывали прожекторами местность, выпустили несколько пулеметных очередей, но, когда собаки перестали лаять, все вокруг замерло.

Мы вынуждены были свернуть с дороги и пойти обходным путем, сделав крюк еще километров пять. На рассвете добрались до Здолбунова, на окраине города нашли дом, где жила Колина сестра Анастасия, и легонько постучали в окно.

— Кто там?

— Свои.

— Кто свои?

— Открой, Настя, это я, Коля.

— Боже мой! Откуда ты взялся? — воскликнула женщина.

— Не шуми, открывай быстрее!

В Ровно, у брата Ивана, Николай уже был, но приказал ему о своем появлении никому не рассказывать. Поэтому сестра и не знала, что Коля живой и в партизанах. Его появление в это осеннее утро в Здолбунове было для Анастасии Тарасовны как гром среди ясного неба.

Муж ее — Михаил Шмерега — работал слесарем в паровозном депо. Его брат Сергей — там же, столяром. Дом на улице Ивана Франко, 2, куда мы пришли, принадлежал обоим братьям — честным, справедливым, трудолюбивым людям.

Михаил в 1917 году, когда в России свершилась социалистическая революция, принимал участие в забастовках и демонстрациях, за что преследовался польской дефензивой. Себя и младшего брата он называл людьми «пролетарского происхождения».

— Кайзеровских солдат я еще с гражданской войны запомнил, — сказал Михаил, — я их хорошо знаю, проклятых швабов.

Нашему приходу братья обрадовались. Они не стали расспрашивать о цели визита, так как видели, что мы неимоверно устали, ноги у нас опухли, у Коли до крови были стерты пальцы и пятки.

— Накорми, Настя, ребят, и пусть ложатся отдыхать, после обо всем поговорим, — сказал жене Михаил.

Мы напились парного молока и растянулись на мягкой перине, заснув богатырским сном. Проснулись утром следующего дня и никак не могли поверить, что проспали целые сутки.

— Загляну в комнату, — рассказывала Настя, — а вы все спите. Даже испугалась. Говорю своему Михаилу: «Давай позовем доктора, может, они заболели». А он: «Ничего с ними не случится, отоспятся хорошо и встанут. Я тоже, когда был молодым, мог по целым суткам спать».

Когда мы рассказали братьям о цели нашего прихода, Михаил, подумав немного, сказал:

— Никаких других квартир искать не надо. Этот дом в вашем распоряжении. Ты, Сергей, полезешь на чердак и сделаешь люк в верхнем настиле. Там можно будет спрятать все, что угодно.

Шмереги были, как говорится, мастерами на все руки. Строя дом, они сделали двойной потолок (чтоб теплее было), и теперь пространство между верхним и нижним перекрытиями можно было использовать для хранения оружия и взрывчатки.

Сергей сам выразил желание «заведовать» складом.

— Хорошо, ребята, что вы к нам пришли, — сказал он. — Как-то даже на душе легче стало, что наша берет.

Увидев мой ТТ, он с завистью сказал:

— Вот бы мне такой.

И удивился, услышав от меня:

— Считайте, что с этой минуты он ваш.

— Ты, братец, делай то, что тебе ребята скажут, — вмешался в разговор Михаил. — А когда идешь к девчатам (Сергей еще был холост), пистолет может беды натворить. Если же тебе очень хочется быть вооруженным, носи с собой камень. Еще в семнадцатом году булыжник был оружием пролетариата.

Михаил Шмерега прошел суровую школу жизни и хорошо ориентировался в политической обстановке. Он никогда не спешил с выводами, у него всегда было свое мнение и разумные предложения. Своих сил он никогда не переоценивал и, если чувствовал, что не сможет выполнить порученное задание, откровенно об этом говорил. Он регулярно читал националистическую газету «Волынь», выходившую в Ровно под редакцией изменника Уласа Самчука.

— А ну, что там Улас пишет? — говорил Михаил, разворачивая «Волынь». — Ага, снова сбито много большевистских самолетов под Сталинградом. Наверно, немцам туго приходится. Читаю я эту газету и думаю: «Уж если брешете, то хоть меру знайте». Каждый день они сообщают, что немцы уничтожают по нескольку сотен советских самолетов. Вот я думаю: «А откуда же эти самолеты берутся?» Нет, нас не проведешь. Народ не верит этой брехне.

В Здолбунове мы разыскали Дмитрия Красноголовца, товарища Коли Приходько. До войны он работал в железнодорожной милиции, был членом партии. Эвакуироваться не успел. Спрятав оружие и партийный билет, Дмитрий открыл швейную мастерскую и начал обдумывать план организации подполья на станции Здолбунов. Он пользовался большим авторитетом у работников депо и других железнодорожных служб. Когда мы рассказали ему о наших намерениях, он с радостью предложил свои услуги.

— Мы уже кое-что сделали, — сказал он. — Люди у нас надежные и готовы выполнить любые задания.

Позднее мы познакомились с Петром Бойко, работавшим в кооперации, Аврамом Владимировичем Ивановым, бывшим учителем, а во время оккупации рабочим станции, и с другими товарищами, которые стали ядром здолбуновского подполья.

Еще до знакомства с нами эти товарищи устраивали диверсии на железной дороге: разбирали рельсы, выводили из строя поворотный круг, подбрасывали в уголь взрывчатку, сыпали в буксы железнодорожных вагонов песок…

Припоминаю разговор с Ивановым:

— Мы хотим, чтобы вы работали в подполье.

— Давно ждал, что кто-нибудь да появится.

— Вам придется быть связным между подпольной группой и партизанским отрядом.

— Согласен.

— Но имейте в виду, работа очень опасная.

— Знаю, именно поэтому готов ее выполнить.

— Обдумайте хорошенько наше предложение и завтра дайте ответ.

— Мне нечего обдумывать. Я уже давно все решил. Сразу, как только эти гады ступили на нашу землю. Честный человек не имеет права сидеть сложа руки. Надо бороться. Я русский! Я — Иванов! А это говорит о многом.

Петр Бойко регулярно снабжал нас немецкими журналами и газетами. Михаил Шмерега, через которого они попадали к нам, недовольно бурчал:

— Не понимаю, зачем вам этот хлам? Кто его будет читать?

А Николай Иванович Кузнецов, который самым тщательным образом перечитывал каждый журнал и каждую газету, не раз недосчитывался нескольких пачек этого «хлама». Настя разжигала ими плиту.

Тяжело, невероятно тяжело жилось людям на оккупированной земле. У Михаила с Анастасией было двое детей, а Сергей содержал старого отца и сестру. Как их всех было прокормить?

Работая в депо слесарем, Михаил делал зажигалки, светильники (ламп тогда невозможно было достать), жестяные кружки, лейки, ведра. Все это Настя носила по деревням и обменивала на продукты. А случалось, встретит ее полицай и все отберет.

Мы помогали своим людям всем, чем могли, но все равно нередко им приходилось туговато. Вспоминается, как зимой сорок третьего я целую неделю жил у Шмерег. Все деньги вышли, и достать их негде. Вообще денег у нас хватало. Мы даже боялись их брать помногу, а то кто-нибудь заметит пачку марок и, чего доброго, еще вздумает ограбить. Лучше брать больше гранат, чем денег, — было нашим девизом. Но деньги у нас не переводились. Только на этот раз связь с отрядом оборвалась: целую неделю шли облавы, и приходилось отсиживаться на квартире.

Шмереги держали козу, которая давала в день не больше литра молока. Для двоих детей его едва хватало. Я не знал об этом и однажды выпил за завтраком большую кружку. Проснулись дети и стали просить молока. Я спросил Настю:

— Почему вы им не дадите?

— А где я его возьму? — ответила женщина. — Пусть подождут до обеда. Подою козу, тогда дам.

— Пойдите на базар и купите.

Настя ничего не ответила. Позже я догадался, что в доме не было ни копейки. Совестно стало, что эта женщина оторвала от детей последнюю кружку молока и дала его мне. И муж на работу пошел без завтрака, и дети остались голодными.

Я пошел к железнодорожникам, раздобыл две сотни марок и отдал их Насте. А Михаил, вернувшись с работы и узнав об этом, отругал жену за то, что она в такое опасное время выпустила меня из дому.

Когда связь с отрядом снова наладилась, мне подкинули деньжат, и я оставил их у Насти. С того времени у Сергея хранилось наше оружие, а у Анастасии — деньги, и она могла тратить их по своему усмотрению.

Условившись обо всем необходимом с братьями Шмерегами, Красноголовцем и другими товарищами, мы с Колей Приходько вышли из города и через два дня уже докладывали командованию отряда об успешном выполнении здолбуновского задания.

«ПОДВИЖНАЯ ЗАСАДА»

— Везет вам, ребята. Вот и снова вы побывали в Ровно, а я сижу в лесу и, кроме деревьев, ничего не вижу. Сколько ни просил командира, чтобы разрешил мне пойти на задание, а он не соглашается. «Рано», — говорит. Я и сам хорошо знаю, что мое пребывание в городе связано со многими осложнениями, но до каких же пор можно ждать? — говорил Кузнецов.

Мы с Колей Приходько сочувствовали Николаю Ивановичу. Нам было известно, что он в совершенстве владел немецким языком и с успехом может пойти в город. Но вместе с тем понимали и командира отряда Медведева. Безусловно, он был прав. Ведь для того, чтобы Кузнецов перевоплотился в Пауля Зиберта и появился среди немецких офицеров, одного знания языка недостаточно. Требовалась очень тщательная подготовка.

После каждого нашего возвращения в отряд Кузнецов часами беседовал с нами, подробно расспрашивая обо всем увиденном и услышанном. Так прошел месяц, потом второй. Вряд ли в самом Ровно кто-нибудь из немецких офицеров настолько был в курсе всех городских дел, как Николай Иванович Кузнецов.

А Дмитрий Николаевич Медведев стоял на своем: «Рано».

Рано потому, что неизвестно, как воспримут Пауля Зиберта гитлеровцы, не окажется ли он среди них чужаком, не вызовет ли подозрения.

— Надо устроить что-то вроде выпускного экзамена, — говорил Дмитрий Николаевич.

Иными словами: Паулю Зиберту нужно было устроить свидание с офицерами «великого рейха». Именно Паулю Зиберту, а не Николаю Ивановичу Кузнецову. Но где раздобыть для Зиберта «экзаменаторов»?

Несколько ночей подряд мы устраивали засады. Спрячемся за кустами и ждем, пока на дороге появится машина или подвода. Но ни разу не попадался «настоящий» немец. То захватили пьяного ефрейтора, то привели в отряд нескольких солдат. С ними и поговорить Зиберту не о чем. Оккупанты до того боялись встреч с партизанами, что при первом же взрыве гранаты или автоматной очереди теряли самообладание. Однажды мы подбили грузовик, шедший по шоссе Костополь — Ровно, и взяли в плен фельдфебеля и нескольких солдат. Кузнецов начал с ними разговаривать, а они стоят, как манекены, и двух слов произнести не могут. Только бормочут: «Яволь, герр партизан» и «Гитлер капут!»

— Ну и олухи попадаются, — злился Николай Иванович. — Попробуй поговори с ними. Боюсь, мне еще долго придется бить баклуши.

И он отправился в штаб.

— Дмитрий Николаевич, — обратился он к Медведеву, — с попугаями, которых доставляют сюда, я никогда не договорюсь. Разрешите мне с ребятами поехать в Ровно, там выбор хороший, и мы подберем себе подходящую птичку.

— Нет, Николай Иванович, — возразил командир, — этого я разрешить не могу. Надо, чтобы в Ровно было спокойно. Это в наших интересах, легче будет работать и вам и другим разведчикам. Да и рисковать из-за пустяка не стоит. Придется искать другой выход.

После очередной беседы с перепуганным фельдфебелем Кузнецов вновь обратился к командиру:

— Я кое-что придумал, Дмитрий Николаевич. Разрешите устроить засаду среди бела дня?

— Это что еще за новости? — удивился Медведев.

— Вот смотрите, — Николай Иванович отломил веточку и принялся чертить на снегу схему. — Это — шоссе Ровно — Киев. По нему не спеша движется несколько подвод с вооруженными партизанами. На первой подводе сижу я в форме немецкого офицера, а у всех наших ребят на рукавах повязки «шуцполицай». Впереди, метров за двести пятьдесят, идет наш разведчик и внимательно всматривается в каждую встречную машину. За ним, метров за сто, движется гранатометчик. После сигнала он швыряет противотанковую гранату под машину. Но только так, чтобы машину свалило взрывной волной, иначе от фашистов ничего не останется. Тогда мы соскакиваем с подвод, окружаем опрокинутый лимузин и вытаскиваем из него тепленьких офицериков.

— На словах — как по нотам. А как все выйдет на деле? Что, если машина будет идти не навстречу, а попутно? — спросил Медведев.

— Я это предусмотрел, — ответил Кузнецов. — Мы поставим прикрытие и с тыла, тогда сможем бить по любой машине. Я даже придумал название для нашей экспедиции — «подвижная засада».

— «Подвижная засада», говорите? Вообще план заманчив, но довольно дерзкий. Среди бела дня учинить такую суматоху! Надо все как следует рассчитать. Рисковать мы не имеем права, Николай Иванович.

Через несколько дней Лукин пригласил Кузнецова к себе и сказал:

— Очевидно, Николай Иванович, придется осуществить вашу операцию «подвижная засада».

— Вы серьезно это? — Глаза Кузнецова заискрились радостью.

— Совершенно серьезно! Нам стало известно, что в Киев съезжаются высшие чины гитлеровского офицерства. Там будет совещание о делах на Восточном фронте. Из Ровно тоже туда поехали офицеры. Когда будут возвращаться из Киева, мы их встретим по-партизански. Сможем добыть необходимые данные, а вы, Николай Иванович, приобретете настоящего собеседника.

Николай Иванович пришел из штаба возбужденный и, не скрывая своей радости, воскликнул:

— Ребята, наш план будет осуществлен! Командование благословило «подвижную засаду»! Ну, кто из вас записывается добровольцем?

…Зима в сорок втором году пришла рано. Только начинался декабрь, а снег уже толстым слоем покрыл землю, и мороз пробирал до костей. В один из таких зимних дней на шоссе Ровно — Киев, неподалеку от Гощи, появилось пять подвод. Краснощекие полицаи, сидевшие на них, горланили пьяные песни, ругались, ржали и дымили вонючим самосадом.

На первой подводе сидел с гордо поднятой головой немецкий офицер. Он ехал, молча впиваясь пытливым взглядом в каждую встречную машину и лишь изредка небрежно поднимая руку в ответ на приветствия немцев. А те, минуя обоз полицаев во главе с офицером, весело смеялись, махали руками и выкрикивали: «Хайль Гитлер!» Появление на дороге полицаев радовало, успокаивало расстроенные на Восточном фронте нервы, ведь их защищает от партизан такая надежная охрана.

А крестьяне, едва заметив первую подводу, прятали свои пожитки и разбегались кто куда. Они-то прекрасно знали, что им грозит, если такая пьяная свора ворвется в село: разнесет все до щепки, разграбит, зверски надругается над женщинами, сожжет дома.

Но эта экспедиция была необычной. «Вероятно, полицаи уже куда-то заезжали и насытились до отвала», — думали люди, когда обоз, не останавливаясь, проезжал селом.

Никто, правда, не обратил внимания, что впереди и позади подвод, метров за сто один от другого, шли двое мужчин, внимательно всматриваясь в каждую появлявшуюся на шоссе машину.

Это и была «подвижная засада», которую возглавлял Николай Иванович Кузнецов. Двадцать вооруженных партизан не спеша двигались среди бела дня по шоссе. Среди них были почти все наши разведчики: Коля и Жорж Струтинские, Михаил Шевчук, Коля Приходько, Валя Семенов, Боря Сухенко, Коля Бондарчук, Саша Базанов, Петя Дорофеев. Каждый знал, что ему следует делать.

Михаил Шевчук и я — сигнальные, поскольку до этого мы уже не раз ходили в Ровно и хорошо разбирались в военных отличиях немецких офицеров.

— Смотрите, ребята, — предупреждал нас Кузнецов, — по воробьям не бейте. Нам нужен гусь. Тот самый гусь, который возвращается с совещания в Киеве.

— Как только замечу майора или офицера рангом повыше — сразу же подам сигнал, — ответил я Кузнецову.

— Да, не ниже майора. Мелкота нам не нужна. Помните, хлопцы, от вас, сигнальных, зависит успех операции.

И вот теперь, идя первым в «подвижной засаде», я все время думал об этих словах Николая Ивановича. «Надо быть очень внимательным, — говорил я себе, — чтобы не ошибиться. Один опрометчивый шаг может все испортить». И я пропускал машину за машиной, пропускал, так как никого подходящего не видел.

Петя Дорофеев, шедший за мной с противотанковыми гранатами, нервничал. Несколько раз, увидев приближающуюся машину, он кричал мне:

— Давай, Коля, эту…

Я уже и сам было готовился к действиям, но, разглядев интенданта или пассажира в гражданской одежде, сдерживал себя и, пропустив машину, оборачивался, делал Петру знак: нельзя. А потом, когда машина настолько удалялась, что ее пассажиры не могли меня услышать, кричал:

— Внимательней, Петя! Без моего сигнала не смей бросать!

Так мы двигались несколько часов. Наступали сумерки, а «гуся» так и не было. К вечеру пошел снег. Он слепил глаза, следить за дорогой становилось все тяжелее. «Наверное, сегодня уже ничего не выйдет, — подумал я, — придется ни с чем возвращаться в отряд».

Но что это? Впереди на дороге замелькали желтые огоньки. Меня будто кто булавкой уколол: желтые фары бывают не на всякой машине.

— Петя, наша! — крикнул я и выпустил вслед промчавшейся на предельной скорости автомашине целую обойму.

Еще мгновение — и раздался взрыв.

Петя бросил гранату с таким расчетом, чтобы взрывная волна опрокинула машину. Когда мы подбежали к ней, она лежала вверх колесами, продолжавшими все еще крутиться. Несколько автоматных очередей — и партизаны стали вытаскивать из машины перепуганных до смерти оккупантов.

Не успели мы очистить эту машину, как кто-то закричал:

— Ребята, еще одна! Петя, гранату!

Случилось непредвиденное. На такой же безумной скорости прямо на нас неслась еще одна немецкая машина.

Петя Дорофеев не растерялся. Едва автомобиль поравнялся с нами, он изо всей силы метнул под колеса гранату. Взрыв! Но машина мчится дальше. Еще одна граната, еще взрыв, но машина не останавливается. Неужели уйдет?

Вижу, как кто-то из наших выскакивает на середину дороги. Это Жорж Струтинский. Он выпускает по машине целый диск бронебойных пуль. Машина еще двигается, но уже видно, что подбита. Проковыляла несколько десятков метров и очутилась во рву.

Пока мы до нее добежали, гитлеровцы успели вылезти и даже начали отстреливаться. Но наши автоматы заставили их замолчать. Мы стали быстро очищать машину от трофеев. Вдруг вдалеке на дороге блеснули еще два огонька. Вот тебе на! То не было никого, а тут одна за другой шпарят.

— Приготовить гранаты! — крикнул Кузнецов.

Но пассажиры третьей машины оказались догадливее своих предшественников. Они, наверное, заметили нас издалека и почувствовали неладное. Машина остановилась, развернулась, и только ее и видели.

Собрав все трофеи, уложив живых и раненых оккупантов на подводы, мы свернули с дороги и поехали на партизанский «маяк».

Еще когда были подбиты машины, мы обратили внимание на то, что выстрелов было немного, а мертвых гитлеровцев оказалось порядочно.

— Мертвецов не брать! — приказал Кузнецов.

Но они уже лежали на подводах, и мы решили сбросить их где-нибудь в лесу. Мороз крепчал. Даже нам, хорошо одетым, было не очень-то тепло. Слышу, кто-то из ребят кричит:

— Николай Иванович! Труп шевелится!

«Ожил», значит. Мороз сделал свое. Проехали еще пару километров — мороз помог нам «оживить» и других фашистов, притворявшихся мертвыми.

«Трофеи», добытые в этой операции, оказались действительно ценными. С первой машины был взят майор гитлеровских войск граф Гаан, а со второй — имперский советник связи подполковник Райс. Другие пленные были тоже штабными офицерами. Вместе с ними к нам попали важные секретные документы, карты, оружие…

Одна из карт особенно привлекла наше внимание. На ней красной линией было соединено село Якушинцы под Винницей с Берлином.

— Что означает эта линия? — спросил Николай Иванович подполковника Райса.

Немец молчал.

— Я еще раз спрашиваю: что это за линия на карте?

Подполковник смерил холодным взглядом обер-лейтенанта, который в категорической форме требовал ответа, и сухо произнес:

— Это военная тайна, обер-лейтенант. Надеюсь, вам, как немецкому офицеру, должно быть известно, что такое военная тайна.

— Вы ошибаетесь, подполковник. Это было военной тайной, пока карта не попала в наши руки. А теперь… Не скажете вы, это сделает кто-нибудь другой. Но я советовал бы вам быть более благоразумным.

— Не забывайте, что я офицер великого рейха. Я дал клятву фюреру никогда, ни при каких обстоятельствах не предавать его. Меня удивляет, обер-лейтенант, как это вы так легко продались большевикам.

— Как видите, господин подполковник, я к тому же еще и вас пытаюсь навести на путь истины. И чувствую себя неплохо. Уверяю вас: все, что нам, офицерам, раньше говорили о большевиках, вранье. Русские — умные люди, они сильны, и правда на их стороне. Если б немцы это осознали, не было бы войны. Но давайте лучше вернемся к карте. Что все-таки означает эта линия?

Подполковник Райс молчал. Немецкому офицеру, если даже он и перешел на сторону партизан, он мог бы еще открыть военную тайну, но при их разговоре с обер-лейтенантом присутствовали партизаны.

— Смотрите, подполковник, — продолжал Кузнецов. — Все равно это уже не тайна. И не в ваших интересах молчать.

Наконец Райс сдался:

— Это подземный кабель, соединяющий Берлин со ставкой фюрера на Восточном фронте.

— Так. А когда он был проложен?

— Летом этого года.

— Кем?

— Русскими военнопленными.

— Как же вы могли доверить военную тайну русским пленным?

— Все было заранее предусмотрено.

— Что вы имеете в виду?

— Их… — Подполковник тяжело вздохнул и замолчал.

— Ну, договаривайте же, что «их»?

— Их расстреляли…

— Много их было?

— Точно не знаю, но тысяч десять или двенадцать…

Двенадцать тысяч! Когда гитлеровец назвал эту цифру, у каждого из нас, казалось, кровь закипела в жилах. Какое варварство! Какое страшное преступление!

Уничтожать фашистских извергов, беспощадно уничтожать! Мстить за кровь наших братьев и сестер, за муки наших отцов и матерей, детей, за сожженные села и разрушенные города, за родную землю! Нас называют народными мстителями. Так будем достойны этого высокого звания!

…Граф Гаан оказался менее податливым, чем подполковник Райс. На все вопросы Кузнецова он отвечал молчанием и лишь изредка высокомерно цедил:

— Удивлен, что среди офицеров немецкой армии есть такие, как вы, герр обер-лейтенант.

Потом он стал читать Кузнецову мораль:

— Стыдитесь, обер-лейтенант! Перед богом и фюрером стыдитесь! Где была ваша совесть, ваша честь, когда вы предавали фатерлянд? И главное: кому сдались? Бандитам из леса. Это просто невероятно. Это парадокс: немецкий офицер — большевистский партизан.

— Гитлер проиграл войну, — говорил Кузнецов, — его карта бита, и более благоразумные немецкие офицеры в этом уже убедились. Поймите, граф. Кому нужна эта война? Может быть, вам доставляет удовольствие мерзнуть тут, на захваченной земле, где каждый смотрит на вас, как на зверя? Не лучше ли отдыхать в мягком кресле у камина и не думать о том, что тебя завтра или даже сию минуту настигнет партизанская пуля?

— Не агитируйте меня, обер-лейтенант. От своих убеждений я не откажусь. Ваши слова о том, что благоразумные немцы бросают оружие, — это большевистская агитация! Я на нее не поддамся. И никто из моих коллег не поддастся. Уходите прочь от меня!

Граф замолк, отвернулся и перестал реагировать на вопросы. Его нахальство дошло даже до того, что при виде Кузнецова он начинал ругаться сквозь зубы, шипеть, как змея, и плеваться.

Николаю Ивановичу надоела такая напрасная игра, и он был вынужден ультимативно заявить Гаану:

— Господин граф, если вы не согласитесь отвечать на наши вопросы, мы вас сегодня же расстреляем.

И эти слова не подействовали на фашистского фанатика. Он сделал вид, что не слышит слов Кузнецова, и продолжал сидеть недвижимо, повернувшись лицом к стене.

— Ладно, — сказал Кузнецов. — Даю вам на размышления еще два часа. Меня удивляет лишь одно: из всех офицеров, которых мы взяли в плен, только вы оказались таким упрямым. Даже имперский советник связи подполковник Райс и тот не колеблясь обо всем нам рассказал…

Услышав о Райсе, граф вздрогнул, метнул злобный взгляд на Кузнецова и промолвил:

— Я допускаю, что среди офицеров армии фюрера могут найтись такие, как вы, негодяи и выродки, которые из боязни за собственную шкуру продались большевикам, изменили великому рейху, совершили самый тяжкий грех перед богом. Но я очень удивлен, что среди немецких офицеров нашлись, кроме того, такие примитивные лжецы, как вы, обер-лейтенант. Вы хотите так дешево меня купить? Кого? Меня? Стыдитесь! Прочь! Еще раз говорю: прочь от меня!

Лицо графа побагровело, он злобно зашипел, руки его затряслись. А Кузнецов, спокойно дождавшись, пока гитлеровец немного опомнится, сказал:

— Введите, пожалуйста, имперского советника связи. Пусть господин граф убедится, что не все немецкие офицеры такие тупые фанатики и идиоты, как он…

На пороге появился подполковник Райс. Увидев его, Гаан схватился за голову, начал рвать на себе волосы и, рыдая, закричал:

— О, майн готт! Майн готт! Что творится с немецкой армией? Что творится? Неужто вы, господин подполковник, так быстро сдались этим бандитам из леса? Неужто все это правда? А может быть, это сон?..

— Господин майор, господин майор, — спокойно начал Райс, — это не сон, это правда. И я прошу: одумайтесь, возьмите себя в руки, не впадайте в отчаяние. Неужели вы не видите, что творится вокруг, что происходит в мире? Мы проиграли войну…

— Но, господин подполковник, как вы смеете так утверждать?

— Дорогой мой граф! Я не меньше люблю свой фатерлянд, чем другие немцы. Мне дороги наша честь и слава. Но можем ли мы сегодня думать об этом, если с каждым днем все более очевидной становится наша обреченность? Нам обещали, что война окончится за две недели. Затем — за три месяца. Потом — через год. А мы воюем полтора года, а конца не видно. Ежедневно на Восточном фронте уничтожаются наши лучшие человеческие ресурсы. Мы вынудили работать на нас Европу, и когда горят танки, самолеты, земля усеивается снарядами, пулями, то эти ресурсы можно восполнить. Но ответьте, пожалуйста, чем можно заменить каждого погибшего немца? Нам надо думать о сбережении нашей нации. Придет время, когда Гитлера проклянут не только народы завоеванных стран, но и сами немцы. И я вовсе не осуждаю обер-лейтенанта. Он нашел наилучший выход из этого катастрофического положения. Кстати, один из давних моих приятелей любил повторять, что самые умные люди в немецкой армии — это средний офицерский состав. Они считаются командирами, умеют хорошо пожить, не сколачивают так, как мы с вами, имений и не собирают ценностей. К тому же они менее всего думают и заботятся о карьере и при первой же возможности добровольно сдаются в плен большевикам. Говорю вам откровенно: я не колеблясь готов обменяться положениями с обер-лейтенантом.

— Господин подполковник, — еще раз попытался возразить Гаан, — где наша честь, где наша слава, где наша немецкая гордость? Где все то, о чем нам так много и долго говорили? Куда девались наши мечты и стремления? Наши высокие идеалы? О, майн готт, майн готт, майн готт!

Граф зарыдал и попросил оставить его одного. Лишь на второй день он заявил, что желает видеть обер-лейтенанта.

И вот тут-то и произошло самое интересное. Когда Николай Иванович зашел в комнату, Гаан сидел за столом, обхватив руками голову. Был он аккуратно причесан и совершенно спокоен. Даже не верилось, что еще недавно он истерически трясся, словно в лихорадке. Увидев обер-лейтенанта, который после утреннего туалета выглядел посвежевшим, граф привстал:

— Простите, пожалуйста, я вел себя нетактично. Все это — нервы. А ими тяжело управлять. Особенно если мозг теряет способность реально смотреть на вещи. Я целую ночь не спал, думал над всем, что произошло, и пришел к мысли, что вы и господин подполковник дали мне дельный совет. Я отвечу на все ваши вопросы. Я ваш пленник не только физически, но и сознанием своим…

Лицо графа было настолько бледным, что когда он время от времени закрывал глаза, то казалось: это говорит мертвец. Он медленно подыскивал слова, обдумывал каждую фразу.

Николай Иванович хотел что-то сказать графу, но он жестом попросил не перебивать его.

— Я целиком осознал свое положение, — продолжал Гаан, — равно как и положение моих коллег и сослуживцев, оказавшихся в плену. Я осознал и положение нашего народа. Но прежде чем отвечать вам, попросил бы ответить на мои вопросы. Конечно, если вы согласитесь это сделать. Я понимаю: пленный не имеет права на это, но все же я просил бы удовлетворить мое желание.

Граф выжидательно посмотрел на Кузнецова: мол, как будет реагировать обер-лейтенант на его просьбу. Но Николаю Ивановичу не было нужды заигрывать с Гааном, и он спокойно сказал:

— Господин граф, я готов ответить на ваши вопросы.

— Скажите, пожалуйста, с кем имею честь разговаривать. Кто ваши родители? В какой воинской части служили? Как все-таки вы решились на этот шаг? Для меня это беспрецедентный случай.

Николай Иванович улыбнулся:

— Я русский, господин граф. Родители мои — мать и отец — тоже русские, сибиряки. Я советский разведчик из отряда полковника Медведева…

Граф вскочил, будто его обдали кипятком. Лицо его снова покраснело, и он с ненавистью крикнул:

— Вы лжете, обер-лейтенант! Лже-те!.. Вы — немецкий офицер-изменник, вы стыдитесь свой измены!

— Ошибаетесь, граф. Я удовлетворил ваше любопытство, сказал правду и еще раз повторяю: я — русский! Я сказал все, и ваше дело — верить мне или нет.

Николай Иванович прошелся несколько раз по комнате и остановился возле окна. За окном падали хлопья густого снега, свистела метель. Кузнецов любил все то, что напоминало ему суровый сибирский край. Он застыл у окна, любуясь проделками красавицы зимы, и уже не по-немецки, а на чистом русском языке сказал:

— Ну и зимушка! Чем не Сибирь? Люблю метель!

Граф не сводил взгляда с загадочного обер-лейтенанта, а когда услыхал из его уст русские слова, снова схватился за голову и опустился на скамейку.

— Трудно поверить в это… Нет! Не может быть, чтобы эта дикая страна воспитала такого человека… Чтоб большевик так совершенно владел не только немецким языком, но и всеми нашими привычками… Что-то не то, что-то не то…

Николай Иванович ответил графу:

— Именно в этом и заключается ваша ошибка. Вы напали на нашу страну, полагаясь на легкий и дешевый успех. Вам и вашим однодумцам не хватило ума внимательно изучить нашу страну. Даже за вас, фашистов, мне стыдно. Вы забыли, что мы дали миру великих ученых, композиторов, писателей. Наш народ никогда ни за что не уступит завоеваний тысяча девятьсот семнадцатого года.

Когда вы на нас напали, я долго думал, где найти свое место в этой войне. Я инженер — мог стать танкистом или летчиком. Но избрал другой путь. Я владею немецким языком, и это стало моим оружием в борьбе против вас.

Граф слушал Кузнецова, как преступник слушает обвинительное заключение. Куда девалось его высокомерие, его гонор и фанатизм? Он казался перепуганным кроликом.

Кузнецов закончил. Граф посмотрел на него опустошенным взором:

— Сдаюсь, господин обер… нет, простите, господин партизан. Спрашивайте, что вас интересует…

Николай Иванович долго разговаривал с гитлеровцем — сначала на немецком языке, а затем — по-русски. Оказалось, Гаан неплохо владел нашим языком. Гитлеровские офицеры действительно возвращались с важного совещания и везли много секретных документов, которые, равно как и материалы допросов, были ценными для нашей разведки. Нам стали известны ближайшие планы действий на Восточном фронте, мы узнали о месте расположения гитлеровской ставки, о секретном кабеле, связывающем ее с Берлином… Командование отряда немедленно передало эти сведения в Москву.

Но важнейшим результатом этой операции было то, что Николай Иванович блестяще выдержал экзамен на офицера гитлеровского вермахта.

— Теперь, хлопцы, вместе поедем в Ровно, — радовался он, — обер-лейтенант Пауль Зиберт получил путевку в жизнь.

ДРУЗЬЯ И ВРАГИ

Наконец-то нам всем разрешили обосноваться в Ровно: Кузнецову в роли обер-лейтенанта Пауля Зиберта, Коле Приходько — как его кучеру, мне — как переводчику, Николаю Струтинскому и Михаилу Шевчуку — как лицам, прислуживающим немецкому офицеру. Это и была наша разведывательная группа, возглавляемая Николаем Ивановичем.

В Ровно у нас нашлось много друзей. Настоящие советские патриоты, они ненавидели захватчиков и охотно помогали нам в борьбе против них. ...