Что с вами, дорогая Киш?

ПРЕДИСЛОВИЕ

«Если бы в юности моя жизнь катилась гладко, как по рельсам, я, наверно, не стала бы писателем. Во всяком случае, таким, каким стала», — признавалась Анна Йокаи. Она начала писать сравнительно поздно. Работала секретарем, потом референтом по вопросам культуры, потом старшим бухгалтером на предприятии, где трудились нездоровые от рождения люди, инвалиды. Растила двоих детей и одновременно училась заочно на филологическом факультете Будапештского университета.

Получив в 1961 году диплом преподавателя венгерской литературы и истории, А. Йокаи начала трудиться в одной из школ на окраине Будапешта, потом преподавала в гимназии имени Михая Вёрёшмарти. Педагогической деятельности, которую она считает своим вторым призванием, было отдано четырнадцать лет.

Успех к писательнице пришел сразу. Со времени дебюта (1966) вышло более десяти ее книг (романы, сборники новелл). На венгерской сцене идут две ее пьесы. В 1970 году она была награждена литературной премией им. Аттилы Йожефа, в 1974-м — премией Всевенгерского совета профсоюзов.

Анна Йокаи давно составила себе имя как мастер психологической прозы. Ее первый роман с необычным названием «4447» (1968) повествует о последних годах ветхого, полуразвалившегося, обреченного на слом дома, одновременно — расширительно — это и строгий суд, который вершит автор над старым укладом жизни. В романе «Обязан и требует» (1970) прослеживается история распада одного брака, «анатомируются» драматические, а порой трагические коллизии, возникающие вследствие взаимного непонимания двух людей. Новый этап в творчестве писательницы знаменует собой роман «Лестница Иакова» (1982). В этом лирико-философском произведении автор исследует трудные пути личности к свободе и гармонии человеческих отношений уже не на уровне семейного бытописательства, а как бы в контексте всей человеческой истории, всего мироздания. Немалый интерес у читателей и критики вызвала ее необычная, «двойная» книга — «Сожительство» (1987). Две повести, составившие этот том, написаны в разных жанрах, и тем не менее они созвучны, они объединены страстным поиском истины, философским осмыслением того, что преходяще и что вечно в нашей жизни.

И все же особым успехом у венгерских читателей, надо признать, пользуется новеллистика Анны Йокаи, о чем свидетельствуют и многочисленные издания сборников ее рассказов.

Тема большинства рассказов Анны Йокаи — повседневная венгерская действительность, реальные заботы и печали людей. Рассказанные ею истории — это исследование духовных и нравственных сил человека.

Венгерская критика много писала о «неординарности и суровости писательского мира Анны Йокаи», о «жестком, резко критическом тоне», об одержимости идеей нравственного совершенствования. Люди, которые лично знали А. Йокаи, удивлялись: такая уравновешенная, приветливая, терпеливая в школе и такая непримиримая, резкая, беспощадная в своих новеллах. Анна Йокаи пишет о том, что ранит, о том, что болит. «Не отпираюсь, — говорила она, — в нашей жизни меня в первую очередь занимают противоречия, конфликты и трудноразрешимые общественные и личные проблемы». Манере А. Йокаи чужда какая-либо идилличность, и вместе с тем прозе ее присуща не только суровость, но и глубина проникновения в психологию героев, скрытый лиризм.

Рассказы, составившие данную книгу, написаны в разные годы. Малую прозу Анны Йокаи отличает строгость композиции, экспрессивность стиля, тонкость и жизненная точность наблюдений. Новеллы разнообразны по интонации, по характеру письма. Любопытна история создания одной из них, представленной в этой книге.

Несколько лет назад журнал «Кортарш» предложил поэтам, писателям, критикам рассказать на своих страницах о вещах, которые их окружают в повседневной жизни. Так появилась серия лирических эссе, имеющих одинаковое название — «Мои вещи». Авторы этих эссе, поэты Андраш Фодор, Йожеф Торнаи, Отто Орбан, этнограф Дюла Ортутаи и другие, рассказали о вещах, которые их окружают: доставшихся по наследству, сделанных своими руками, подаренных друзьями, о вещах — свидетелях радостных и горестных дней, о вещах-реликвиях. Кто-то собирает предметы искусства, у кого-то коллекция камней, привезенных с берегов Черного моря, а у поэта Ференца Буды — коллекция орудий крестьянского труда, предметов народного быта.

Каждое эссе сопровождалось фотоснимками. Рассказы о вещах, перераставшие в лирические исповеди, позволяли заглянуть в мастерскую известных поэтов, писателей. Мир художника раскрывался с неожиданной стороны.

Откликнулась на предложение журнала «Кортарш» и Анна Йокаи. Ее эссе, позднее названное «Новелла о вещах», тоже сопровождали иллюстрации: картина Дежё Циганя, венгерского художника начала века, последователя Сезанна, керамическая фигурка «Нищенка» замечательной ваятельницы Маргит Ковач, танцующие козочки на фаянсовом изразце, а также Гонительница снов — бронзовая кофеварка — и старенькая авторучка, которая «много знает, знает, да только никак не может написать об этом».

Возможно, истории создания других новелл не менее интересны.

«В кругу семьи»… Название рассказа настраивает на идиллический лад. А что там, за названием? Что происходит на самом деле с семьей, которую принято считать микроячейкой общества?..

Янош Эдешхалми, герой рассказа «Жалоба в письменной форме», вероятно, напомнит русскому читателю гоголевского Поприщина из «Записок сумасшедшего». Поприщин в силу душевного нездоровья «начинал иногда слышать и видеть такие вещи, которых никто еще не видывал и не слыхивал». Приметы той же болезни налицо и у Яноша Эдешхалми, подающего своему врачу-психиатру жалобу в письменной форме, — и вместе с тем поражает его необыкновенная наблюдательность, глубина переживаний, обостренное ощущение «правды, обложенной ватой»…

Рассказы А. Йокаи отнюдь не создают ощущения комфорта, они задевают, ранят, заставляют задуматься, высказать свое мнение, поспорить. Нужно много любви и нужна воля, чтобы вновь обрести утраченные нравственные ценности, — эта мысль явственно слышится в рассказах.

Как не растерять человечность в суете повседневности? Как прожить в соответствии с провозглашаемыми нами принципами? Как приблизить желанную гармонию? Эти вопросы задает себе и читателям Анна Йокаи.

Л. Васильева

ИЗ СБОРНИКА «БЕЗ КАНАТА» (1969)

ЧТО С ВАМИ, ДОРОГАЯ КИШ?

В апреле у мужа Киш обнаружили рак легких. Хоронили его пятнадцатого сентября. Тогда же открылась сельскохозяйственная ярмарка.

Стоял прекрасный теплый день. Киш сидела у свежей могилы, грелась на солнце. Ноги в черных чулках удобно пристроила на груду камней.

Она уже оплакала бедного Пали, когда принесла домой заключение врача из поликлиники. Все остальное было как ненужное приложение. Картофельное пюре, судно, стирка белья. Бессонные ночи.

Полгода ждала — скорее бы конец. Люди любят собак, лошадей. И пристреливают их, когда те ломают себе позвоночник.

Киш три дня не умывалась. Смотрела на свои неровные, потрескавшиеся ногти. Она смертельно устала.

Чувство освобождения пришло к ней внезапно. Время в сутках вдруг растянулось до бесконечности. И это было для нее как подарок.

На следующий день Киш пошла на ярмарку. Съела пару дебреценских колбасок с горчицей. Сделала дома генеральную уборку. Переставила мебель в комнате и стала мыться два раза в день. Забрала домой Жужику от бабушки.

В октябре все еще просыпалась вдруг среди ночи, но потом, облегченно вздохнув, засыпала. Вскакивать уже было незачем.

В ноябре купила абонемент в театр и постригла волосы. В декабре взяла сверхурочную работу. Купила дочке итальянскую куклу и положила ее под елку.

— Только ты у меня и есть, — сказала она Жужике, — только для тебя и живу. Ты будешь отличницей в школе, круглой отличницей.

В январе начальник попросил ее перейти на более трудный участок. Так ей легче будет забыть о своем горе. Киш рассердилась. Ей нужно свободное время. У нее ребенок.

В феврале ничего особенного не произошло. В марте сама отремонтировала квартиру. В апреле отправилась гулять с Жужикой, но от шума и суеты воскресного утра у нее разболелась голова. Голова болела и на следующий день. С тех пор вечерами Киш стала рассказывать, как мучился ее бедный муж. Показывала пустые аптечные пузырьки. В одном из них еще оставалось лекарство.

В мае приболела немного. В июне ей предложили идти в отпуск, но она отказалась. Она вдова. И хочет отдыхать в августе. В один из дней, тогда еще шел дождь и по телевизору не было передачи, пошла к косметичке. Взяла у нее питательный крем для сухой кожи. Покрасила волосы в более светлый тон. Парикмахер уговорил. Ведь она еще так молода! Двадцать восемь лет.

В июле она отшлепала Жужику, потому что та очень просилась в цирк, а ей совсем не хотелось туда идти. Ей вообще ничего не хотелось.

В августе ей дали путевку в Матрахазу, в горы. Дочка много бегала, шалила. Кожа у нее стала как шоколадная. С ними в комнате жила пятидесятилетняя женщина, работница с фабрики. А вообще-то все отдыхали семьями. Через десять дней они вернулись домой. Жужа не хотела ехать, плакала. Киш опять отшлепала дочку.

В сентябре дворничиха, собирая мусор, спросила ее:

— Что с вами, дорогая Киш? Круги под глазами… Нехорошо так, все одна и одна…

Киш посадила на могилу анютины глазки, а по краям примулы и своей сослуживице по отделу зарплаты сказала:

— Знаешь, раньше жизнь у меня живее шла. С бедным Пали каждый день что-нибудь случалось…

И снова наступил ноябрь, а потом декабрь. На премию Киш преподнесла Жужике электрическую железную дорогу.

— Скажи, моя звездочка, красивая у тебя мама? — спрашивала она дочку у новогодней елки.

Эта зима была на редкость суровой. Они почти все время сидели дома. Однажды Киш приснилось, что с экрана телевизора сошел диктор, подсел к ней в кресло и обнял ее.

Весной Киш купила новое пальто и модный красивый костюм в дорогом салоне.

— Вам будто шестнадцать лет! — сказала дворничиха. — Желаю вам счастья, милая Киш.

Они часто ходили с дочкой на остров Маргит. Там гуляло много народу. Семьями. Или парочки. Один мужчина обхватил Жужику сзади за талию, приподнял и снова поставил наземь.

— Какая милая девочка!

И это все, что случилось в мае и в июне.

В июле Жужику взяли к себе бабушка с дедушкой. Киш уехала на Балатон. Поселилась в частном доме. По соседству жили шесть молодых парней. С утра они уходили с аквалангами на озеро. После обеда возились с мотоциклами. По вечерам играли на гитаре. Один из них спросил у Киш в последний день:

— Не скучно вам одной?

В поезде, когда ехала домой, у окна стоял высокий усатый мужчина. Крестьянин, едет в Пешт за покупками. Городскую легкомысленную жизнь не одобряет. Они смотрели, как проплывают поля за окном, как заходит солнце.

Поужинали в кабачке Яноша и поднялись на гору Геллерт. Весь город был залит огнями, они долго бродили по улицам. Киш все о чем-то болтала, о чем не вспоминала с девических лет. Может, незаметно для себя и рассказала всю свою жизнь. Только-то и хорошего было в тот вечер, что адрес потом в руке остался. Адрес, куда писать.

Но в августе письмо пришло обратно. Адресат по указанному адресу не проживает. В сентябре, когда исполнилось два года, как она овдовела, начальник проворчал раздраженно:

— Что с вами, дорогая Киш? Красивая женщина, хорошо зарабатываете, и дочка у вас умница.

Киш попросила дать ей сверхурочную работу, но выполняла ее механически.

А потом снова рождество. Новая мебель в кредит. Новогодний вечер у двоюродной сестры. Две чужие, захмелевшие пары.

В январе Киш записалась на курсы английского языка. В феврале бросила их.

В марте выскочила из прихожей и дернула соседскую девушку за волосы.

— Ты, шлюшка, нечего обниматься у моей двери…

— Что с вами, дорогая Киш? — с издевкой спросила девушка и рассмеялась.

Киш на две недели отправили в санаторий подлечить нервы.

Когда она вернулась домой, уже близилось лето и Жужи готовилась к школе.

Киш радовалась:

— Что за дочка! Ребенок для меня дороже всего на свете. Совсем взрослая стала. А мужчины? Зачем они мне? И потом… лишь бы какой мне и самой не нужен…

В ноябре пришел столяр починить сломанный карниз. Он стал недавно работать в их районе. Мальчишки потешались над его кривыми ногами.

Столяр вежливо поблагодарил за кофе и одобрительно причмокнул языком:

— Что ни говори, заботливые женские руки.

Киш расплакалась. Столяр был удивлен, по-отечески положил узловатую руку на ее колено.

— Что с вами, дорогая Киш? Мне вы можете сказать. Я человек простой, но многое чего уже пережил.

Столяр заходил еще два или три раза. А потом перестал ходить. У него была жена, славная, работящая женщина из тёрёкбалинтского кооператива, и два взрослых сына.

— Что с вами, дорогая Киш? — шутливо спросила Жужика как-то зимним утром. Когда это точно случилось, сейчас трудно сказать. — Что с тобой? Почему ты не протопила печку?

Киш не ответила, только глаза у нее забегали.

На одеяле лежал последний отцовский пузырек из-под лекарства. Пустой.

Жужика закричала.

Голова Киш металась по подушке. Доктор подоспел вовремя.

— Что с вами, дорогая Киш? — рассеянно спросил он, обхватывая пальцами запястье женщины.

Перевод Л. Васильевой.

© Издательство «Молодая гвардия», 1975.

БЕЗ КАНАТА

Август — период вегетации. Позднее, в сентябре, человек выбирается из песка и с новыми силами кидается изобретать велосипед. Осень побуждает к действию. Центробежные силы получают дополнительное ускорение. Кое-кто не выдерживает, таких машина вышвыривает. Но большинство наслаждается этим коловращением. Что и говорить, сентябрь — это миллион возможностей. Вот только какую из них удастся ухватить, а какая так и останется зыбким миражем?..

— Стоп, приехали! Что толку мусолить одно и то же, если в конце концов все рушится, а суть в том… — Морелли вскочил со стула в кафе и, поскольку даже отдаленно не представлял себе, в чем же суть, быстро расплатился.

Точно одно: сегодня двадцать восьмое августа. Через несколько дней премьера. До этого нужно проработать идею до мелочей. Времени на философствование нет. В бытность студентом классического отделения он как любитель показывал фокусы, а теперь, значит, снискав славу иллюзиониста, заделался философом? Глупо. Всему свое место. Сейчас главное — новый трюк. Продумать теорию, отладить эффекты. Технические решения останутся прежними, но вот монтаж должен быть иной, совершенно оригинальный!

Морелли торопился. Утром и после обеда репетиции, вечером сборная программа с воняющей потом летней передвижной труппой. Туда его, к счастью, не включили. И так довольно. Режиссер придумал для его номера новый световой эффект. Фонарики, как в луна-парке на гондолах. Сладко до тошноты, и потом, кого этим можно удивить?.. Бездарный тип.

В четыре репетиция. Если он опоздает, его опять запишут. А ведь он именно сегодня хотел вылезти со своей замечательной идеей. Пока еще не поздно. Изящная мыслишка. Коллеги оценят. Поджечь увеличительным стеклом птицу, и чтоб из пепла неожиданно вылетела точно такая же, живая! Птица Феникс! Да! Это уже творчество. Конечно, понадобится три голубя, зато иллюзия будет полная. Как у Кио. Нужно что-то новое, примитивные фокусы всем надоели…

Но разве это кто-нибудь понимает? Стелла с сестрицей знай раскачиваются на своих качелях да взлетают поочередно в воздух. Шнайдер, реквизитор, утверждает, что они даже переспать ни с кем не решаются, так трясутся за свою прыгучесть. У них и разговор всегда один: те четверть часа, что они находятся под куполом, костюм да блестки. Движутся они, правда, отлично. Глаз не оторвешь. Но так, само по себе, кому это нужно? Бахвальство капитана Вернера тоже непереносимо. Капитан Вернер!

Морелли уже десять лет работал в цирке, но так и не мог привыкнуть к именам. Капитан Вернер! То есть Янош Вермеш. А Морелли? Гашпар Марош. Когда подписывали договор, он еще пытался протестовать. «Нельзя ли, простите, остаться при своем имени?» — «Ну что вы, молодой человек! Иллюзионист Гашпар Марош! Разве это звучит?» Он хотел было объяснить, что так даже интереснее, но ему не дали и слова сказать. «Морелли! Это именно то, что нужно! Прекрасное имя! Вы же латинист по образованию! — с гордостью сказал кадровик циркового управления. — Морелли! Здесь и амур и мораль, необузданная страсть и строгие правила… уже само имя — искусство! Понимаете?»

Морелли вздохнул. В конце концов, и с этим именем дела его шли неплохо. Имя приобрело известность. Но почему необходимо, чтобы укротитель непременно был капитаном? При виде Вернера он не мог удержаться от насмешек. Стоило тому подойти, как он сразу же награждал его каким-нибудь званием. «А вот и господин полковник!» Вернер из-за этого считает, что он пренебрежительно относится к его занятию. А ведь он не с беззубыми зверушками работает. Зрелище на самом деле впечатляющее. Он в белоснежном камзоле, сам черноволосый, курчавый, с беспощадной улыбкой на губах… Женщины по нему с ума сходят. Не женится. Говорят, раз в неделю он устраивает оргии в каком-то тайном притоне. Из цирковых никого к себе не зовет. Как знать, куда он ходит и кто ходит к нему? Неудивительно, что Маргит слегка всем этим брезгует.

Морелли втиснулся в переполненный трамвай. Вообще-то смешно, что он женился на учительнице. Маргит преподает химию. Цирк она ненавидит. А его все-таки полюбила. «Ты не такой, как они, тебя ждет большое будущее» — любимая ее фраза. Куда ж больше? Его и так вся страна знает. Машина у них тоже есть. Сейчас в ремонте. Потому он и опаздывает.

Не сегодня завтра придет новенький, какой-нибудь начинающий. Крегер ушел на пенсию. Тони остался, у него все по-прежнему. Отличный был клоун десять лет назад в паре с дядюшкой Пали, бегемотом. После того как дядюшка Пали умер от тромба, Тони стал объезжать на земном шаре манеж, выставляя напоказ афишки с названием номеров. В прошлом году на пятидесятом представлении он поскользнулся, упал плашмя и расшиб голову. С тех пор не может удержаться на шаре. Но ни в какую не отступается… Скоро всех с ума сведет своим упорством. Никак не хочет примириться с тем, что вынужден на своих двоих обходить манеж.

Начало сезона всегда кошмар. Все как ненормальные. К тому же говорят, будто повысят ставки. Директору вечно подавай новое. «Тащите свежие идеи, ребятушки, свежие идеи…» Но по-настоящему новое вряд ли кто придумает. Если только он вылезет со своими птицами.

«Надо было взять такси, — подосадовал Морелли, — теперь опоздал». В пять минут пятого он вышел из метро. «Вечером не лягу, пока еще раз не продумаю номер. Реквизит, конечно, обойдется недешево, но оно того стоит».

В этом году, видно, последняя жара. В помещении будет еще душнее.

Морелли удивился. Арена освещена, но никто не работает. Пахнет песком и ковром. Он потянул носом. Еще какой-то чужой запах. Нафталин, точно нафталин!

Униформист дядюшка Марко сообщнически ему подмигнул.

— Добрый день, господин артист. Не опоздали, не беспокойтесь. Все еще в уборных. Новенький явился, господин Карчи с ним занимается.

Господин Карчи! Так называемый режиссер! Даже служители понимают. Значит, новенький? Тогда они все в общем зале.

Морелли порадовался. Он устал от замечаний.

В зале на его приветствие едва ответили. Все толпились вокруг Карчи и новичка. Лицо Карчи пылало красными пятнами, словно тело белокожих девушек после горячей ванны и мыла. Судя по всему, он был взбешен.

— Вы даже училища не кончали? — спрашивал он стоящего перед ним юношу. Тот не ответил, лишь отрицательно помотал головой. Ну и тип! Морелли тоже невольно почувствовал раздражение. Парень был не так уж и молод.

— Ему все тридцать будет, — неодобрительно прошептала Стелла и с чувством собственного превосходства тряхнула головой.

Напялил темно-синий костюм, темно-синий, в этакое пекло! Двубортный! Такие, с острыми лацканами, лет двадцать назад носили… а на ногах вдобавок бежевые туфли. Стоит в почтительной позе, будто крестьянин перед судом… однако есть в нем что-то развязное! Ага, конечно, рука в кармане! Ну что, скажите, за манеры? Каким ветром его сюда занесло?

— Но все-таки… кто вас аттестовывал, вас кто-нибудь видел? — с надеждой спросил Карчи. Вдруг он просто аферист, и можно дать ему пинка под зад.

— Видели, — ответил новенький, и Морелли еще пуще разозлился, услышав его голос. Покорный, тихий, далекий. Словно не он сам говорил, а радио у него в животе. — Многие видели… Товарищ Ковалич видел и еще… — Он перечислил имена. Всего двенадцать. Потом опять замолк, будто кто-то щелкнул выключателем у него внутри.

— Так… значит, видели. И у директора вы были… Ступайте, дети мои, дайте поговорить с коллегой… — нервно выкрикнул Карчи. Но никто не двинулся с места.

— Какую вы кончали школу?

— Классическую гимназию.

Все опять застыли в изумлении. Этот? Гимназию?

— И… где же вы работали до сих пор? — Карчи потеребил на носу очки.

— В Ниредьхазе, Дебрецене, Шашхаломе, Будапеште и Сечёде, — послушной скороговоркой перечислил новенький города. На лице его не дрогнул ни один мускул. Рука так и оставалась в кармане. Все-таки он ненормальный!

— В коллективе каком-нибудь?

— Нет, не в коллективе, — ответил этот субчик и наконец вынул руку из кармана. Боже, какие патологически длинные пальцы!

— Не в коллективе.. Так, от случая к случаю.

— Черт!.. — не удержался Карчи. — Ну и что же вы умеете? В чем оно заключается, то, что «многие видели»? Что вы хотите у нас делать?

— Это вы режиссер! Вам лучше знать, — сказал новенький. Руку он опять сунул в карман. В уголках рта заиграла пренебрежительная усмешка.

«Хулиган! Он просто хулиган!» — удовлетворенно подумал Морелли.

Карчи взревел:

— Попрошу не забываться!

Хулиган удивленно сдвинул брови. Словно не понимая. Потом махнул рукой.

— Я канатоходец. Знаете… Туда-сюда, туда-сюда… — и он показал рукой, — по веревочке…

Карчи хмыкнул. Парень счел беседу оконченной и, отойдя в угол, сел. Поджал под себя ноги, будто малое дитя.

— Ну хватит, начинаем репетицию, — захлопал в ладоши Карчи. — Я позову вас, когда дойдет очередь… вас… как зовут?

Новенький вскочил, поклонился, словно самый что ни на есть благовоспитанный юноша.

— Петер Крона…

— Ваше сценическое имя, господин артист! Сценическое… — кругом захихикали.

— У меня нет, — сказал Петер, — да и не нужно. Просто Петер Крона… Важен ведь не жаворонок, а песня, как известно…

Карчи был уже в дверях и оттуда обернулся.

— Что такое? Что там еще с жаворонком? — устало переспросил он и покрутил пальцем у виска.

Морелли тоже оглянулся. Петер Крона. Туда-сюда по веревочке… Сидит в углу с самым простодушным видом! Это он притащил с собой запах нафталина, это чучело жаворонка… Этот хулиган, или пижон, или просто хам… Этот черт его знает кто такой.

— Нет, прислать за три дня до премьеры! — шипел Карчи. — Все готово, афиши расклеены. Программа составлена, куда я его ткну?

— А что говорит старик? — поинтересовался Морелли. Все стояли за кулисами. Курили. Крона остался на манеже. Хотел сначала один попробовать с новой аппаратурой. Он ничего не принес с собой, только растрепанный трос да два крюка. Хорошо, что у них все есть. Тросы разной толщины, натягивающиеся между отличными пьедесталами. Мальчишка как в рай попал.

— Так что сказал старик?

— Ну что он мог сказать? Велел включить в программу, уверял, что останемся довольны. Просил не сердиться, что поздно сообщил, так уж вышло. Словом, как обычно.

— Еще вопрос, может ли он вообще что-нибудь?

— Даже если может… сколько еще придется с ним мучиться, чтобы выпустить на манеж. Если он действительно может что-то такое, с чем нам не стыдно выйти — и в этом «нам» было все: лучший коллектив страны, самый красивый цирк с наисовременнейшим оборудованием. — Мы здесь не в бирюльки играем.

Морелли выпустил дым. На сей раз он был согласен с Карчи.

— Чего и ждать, если артисты сами ничего не решают, — с горечью обронил Карчи. — В цветник в сапогах не лезут… — Он не упускал случая произнести эту фразу в подобных обстоятельствах. Бывало, получал по носу. Но Морелли он не боялся. До известной степени даже уважал его. Человек образованный, учился в университете, если с умом укрощать его фантазии, получаются классные номера. После нескольких его удачных трюков публика прямо-таки неистовствовала.

Морелли отвел глаза от Карчи и улыбнулся.

«Артисты… Бедный ты мой артист… — подумал он. — Дай артистам власть, разве было бы лучше? Вот уж когда действительно новому каюк… Ведь они патологически боятся всего непривычного. Их мнения не выходят за рамки общепринятого. Они еще могут простить, если кто-то прыгает выше, но если по-другому — никогда. А тут пришлось бы переступать через себя…» Морелли едва не растянулся на полу: мяч Тони скользнул ему прямо под ноги.

— Вы и тут за свое, пугало вы огородное? — Он сразу же пожалел. Не надо было. К счастью, Тони, кажется, не расслышал или не понял, потому что приветливо кивнул и покатил мяч дальше. Он едва мог обхватить переливающийся всеми цветами радуги шар. Задвинул его в угол и попытался залезть там, упираясь спиной в стену, вдруг получится. Стелла время от времени рассеянно поглядывала в его сторону, словно на перебирающую лапками муху, хорошо хоть оставили в покое, пусть старается. Бедный старик.

«Интересно, — размышлял Морелли, отряхивая брюки, — в нем совсем нет зависти. Стоит во время выступлений у главного входа, от души хлопает, кивает. Видно, что искренне рад чужому успеху…» Морелли даже растрогался.

Катока-Каталина, фея-джигит, хватила его по лопаткам.

— Послушай, приятель…

У Катоки все были приятелями. Морелли всегда поражался, как может эта коренастая, большеногая, большерукая, волосатая девица так легко порхать над крупом лошади. Он спросил ее однажды: «Как тебе это удается, Катока?» Она рассмеялась: «В поместье отца я в свое время без седла ездила. Приходилось и лассо бросать. Так что мне все нипочем…» Старики рассказывали, что Катока начинала свою трудовую деятельность в конце сороковых служителем при лошадях. Вон откуда вознеслась. Жаль, что она скоро состарится.

— Что я должен послушать, Катока?

— Скажи как человек понимающий, что красивее, яблоко или груша? — И она торопливо пояснила: — Я имею в виду женскую грудь… что красивее? Яблоко или груша?

Морелли разозлился. Опять эти пошлости! Они с Вернером два сапога пара, но того самовлюбленного типа он хоть может послать куда подальше. Теперь же он нехотя пробурчал, стараясь попасть в тон:

— Все равно, главное, чтоб не висела.

— Вот видишь, — прокричала Катока Вернеру, который обстригал ногти, — слышишь, ты, ублюдок?..

Морелли пришел в ярость. «Беда с этими артистами, слово за слово — и уже одна грязь, а им хоть бы что. Тонкости чувств почти ни в ком не осталось, о каком же творчестве тогда может идти речь?..»

— Ты что, заснул? Идем! — Стелла ткнула его под лопатку. — Этот сопливый щенок соблаговолил разрешить нам вернуться на манеж.

Новенький лежал на сетке. Карчи крикнул ему:

— Ну, дружочек, посмотрим, что нас кормит!

Крона вскочил. Снизу каната совсем не было видно. Наверное, он выбрал волосяной трос.

«Как он бестолково орудует шестом, — отметил Морелли. — Даже залезть как следует не может. Авантюрист…»

Петер уже стоял под куполом. Высоко, надо отдать ему должное. Но что он так возится? Думает, зрители станут ждать?

— Привет. Это еще кто? — На Морелли повеяло привычным запахом духов. Маргит и сама стояла рядом, просовывая ему руку под мышку. — Я пригнала машину, содрали девятьсот шестьдесят форинтов… Кто это?

Морелли поцеловал ее в лоб. Вот это женщина! Никогда ни капельки пота.

— Ты у меня золото. Это новенький. Судя по всему, большой недотепа, смотри, сколько возится…

Карчи заорал:

— Ради всего святого, делайте наконец что-нибудь, время идет!

Петер все стоял и вертел головой из стороны в сторону. Дважды он вытягивал ногу, но оба раза убирал ее обратно.

— Боится, — протянул капитан, — боится, бедолага.

Кругом засмеялись.

Наконец Петер пошел. Шест дрожал и качался у него в руках. Он сделал несколько шагов. Никто в точности не видел, что произошло, как он уже лежал с балансиром на сетке.

Все облегченно вздохнули. Сейчас он извинится и уйдет, этот искатель приключений. Ему бы поучиться пару лет, тогда, может…

Однако Петер даже не посмотрел в их сторону. В сердцах он пнул ногой основание пьедестала. Опять полез вверх с шестом… Они отчетливо слышали, как он выругался. Начал по новой.

Казалось, сейчас он опять упадет. Морелли даже на секунду зажмурился. «Ему, должно быть, ужасно стыдно, — подумал он, — ужасно стыдно, что мы тут все стоим и смотрим». Стук заставил его поднять глаза. Петер балансировал на краю каната. Шеста у него в руках уже не было. Потом он двинулся по едва различимой горизонтальной линии. Без балансира, слегка шевеля подрагивающими пальцами. Дошел до конца. Коснулся стойки и неожиданно повернул назад. Словно внимая звукам музыки, заскользил он обратно по канату.

«Сейчас что-то произойдет, — пронеслось в голове Морелли, — нет, он больше не свалится, что-то другое…»

Петер в третий раз проделывал свой путь. Вот он остановился на середине каната. Издал пронзительный возглас, словно утопающий, вынырнув из воды. Секунда — и он уже вращался под куполом. Прыгни он на сантиметр выше, наверняка разнес бы себе череп. Еще два шага вперед. Теперь он трижды перевернулся в воздухе. С Карчи пот льет градом… Прыжок, шаг, прыжок…

— Остановите его! Нельзя так искушать господа! — Морелли с ужасом узнал свой голос.

— Ты же не веришь в бога… — улыбнулась Маргит, но не ему, а туда, в воздух.

Прыжки теперь следовали один за другим, невозможно было разглядеть что-нибудь в этом безостановочном верчении.

— Сумасшедший хулиган, — угрожающе прошептал Карчи, — только сумасшедший может решиться на такое… Если он упадет, то полетит за сетку. Я не хотел его пускать, он меня вынудил…

— Он не упадет, — сказал вдруг Морелли, — не упадет. — И почувствовал облегчение. «Теперь я знаю, кто ты такой», — подумал он не без зависти. Остальные как хотят, а он не побоится сказать правду.

Невероятно быстрое вращение вокруг каната — и Петер без всякого перехода закончил номер. Пошатываясь, добрел до лестницы. Из последних сил слез вниз. Сел на песок. Уронил голову между колен.

— Его в дурдом надо, — прошипел капитан, но ему никто не ответил. Карчи в растерянности смотрел на Морелли. Стелла недоверчиво покачивала головой. Катока фыркала. Все были в замешательстве.

Морелли поискал глазами Маргит, но та уже исчезла. А как кстати было бы ее присутствие, когда он, охваченный волнением, произнес, умиляясь собственному великодушию:

— Это было восхитительно!

Все повернулись к нему в некоторой неуверенности. И он еще раз повторил, как бы невольно, покорный какой-то властной внутренней силе:

— Восхитительно!

Тут все разом загалдели. Капитан подбежал к Петеру и с силой огрел его по спине:

— Что же ты молчал, сукин ты сын?

Девицы набросились на него с вопросами. Но Карчи отогнал их.

— Спокойно, дети мои, сохраняйте порядок. Это было потрясающе, старик, если уж я говорю, потрясающе, значит, действительно потрясающе… На представлении, конечно, надо будет раскручивать все постепенно. На выходе подпустим какую-нибудь зажигательную мелодию, а самую изюминку прибережем под конец.

— Я считаю, ему нужно черное облегающее трико с серебряными парчовыми вставками, — восторженно предложила Стелла.

— Этот номер и в подштанниках будет смотреться! — пророкотала Каталина.

Новенький повел рукой по взмокшим волосам. Снял рубашку. Он был как пьяный.

Морелли разозлился. Ну что за скоты! Лезут, а ведь даже не понимают, о чем речь. Он тронул Петера за плечо. Его грела мысль, что только они с Петером по-настоящему понимают друг друга:

— Такого еще не бывало… слышишь?

Петер посмотрел ему в глаза. «Он совсем не рад, — изумился Морелли. — Но почему?» В груди заныло. Он вспомнил о своих птицах, своей великой идее. Не будет он ничего делать. Какой смысл. Теперь — после того, что они видели, — все это никчемно и жалко.

— Блеск! — воскликнул он еще раз и почувствовал, что превзошел самого себя.

В одобрительном гуле его глаза наткнулись на карлика.

— Правда, дядюшка Тони?

Тони сидел в углу и улыбался. Ногой он выводил на песке незамысловатые фигуры. Он что-то пробурчал, потом стер неразборчивые знаки.

— Что ты там говорил про птиц? — спросил Карчи в буфете.

— Пустяки… Ничего интересного, — отмахнулся Морелли. Он уже был не так доволен собой, как прежде. «Нельзя было допускать, чтобы тебя положили на обе лопатки, — думал он, — в любом случае нельзя. Искусство — вещь сложная, может, и моя работа тоже чего-то стоит, на свой лад…» — Признание собственной бездарности равносильно смерти, — лишь под конец фразы он спохватился, что произносит это вслух, Карчи.

— Верно, — кивнул тот и коротко вздохнул, — ах, как это верно! Всем бы твой талант! Представляешь, сразу две сенсации… Рискни, Гажи!

«Собственно, не такой уж он плохой парень, — с удивлением подумал Морелли, — и ведь как тонко играет! Он же понятия ни о чем не имеет, но как тонко играет!»

— Трюк, правда, жутковатый… Но мне нравится сама идея.

— Смотреться хорошо будет?

Морелли возмутился.

— Огонь, пламя, летящая птица… или мне голых баб жечь?

Карчи успокаивающе положил ему руку на плечо.

— Не сердись, старик. О форме тоже надо подумать. Вспомни, перед кем ты выступаешь. Речь не обо мне, но ведь это все-таки цирк, согласись?

— Цирк, цирк, — устало подтвердил Морелли, — это цирк.

— Ну вот видишь. Люди приходят сюда развлечься. Пойдем поговорим, я свободен до вечера.

Добросовестный какой. И почему он не пошел в почтовые служащие? Если сейчас остаться, Маргит будет ворчать. Впрочем, не исключено, что ее уже нет. Может, она обиделась?

— Ты не видел Маргит?

Карчи отвернулся от стойки и крикнул сидящим за столиками:

— Эй… вы не видели госпожу Маргит?

Морелли знал, что он говорит без всякой насмешки. Они уважали Маргит как человека со стороны, неизменно скупого на восторги. Боялись ее спокойных, широко расставленных глаз, острого язычка. Госпожа Маргит — это было принятое обращение, некий знак отличия.

Ответил капитан:

— Она на лавочке сидит в павильоне.

— В такую жару? — возмутился Морелли. — Что она там делает?

— Пока только беседует, — сострила Катока. — Беседует с героем дня.

Бедная Маргит! Хорошенькое удовольствие. Что ей этот канатоходец? Удивительно, как она до сих пор терпит. Сейчас появится в дверях и, надув губки, с благодушной иронией сообщит: «Я испросила у герцога соизволения закончить этот на редкость поучительный разговор».

Карчи взял Морелли за руку.

— Пойдем в кабинет. Захвати две бутылочки «Фанты».

«Ладно, — подумал Морелли. — Ладно. Мне все равно. Расскажу — не расскажу, сделаю — не сделаю, в конечном счете все равно. Главное — бороться, бороться до последней минуты».

— Если Маргит будет меня искать…

— Я ей скажу, — пообещал Тони. — Когда уйдет этот несчастный.

Несчастный?

Морелли зло уставился на Тони. Почему несчастный? Он не понимал.

«Все зависть, — решил он наконец, — все мы завистливые свиньи…»

— Что вы беспрестанно ерзаете? — накинулась Маргит на новенького. — Сидите спокойно. Вы что, нервничаете?

— Нет, — отмахнулся Петер, — злюсь.

— Почему? — спросила она и, спросив, почувствовала щекочущее волнение, которому сама удивилась.

— Вам не все равно? Вам ведь абсолютно все равно. — В его голосе была лишь спокойная убежденность, он не хотел обидеть.

Маргит усмехнулась.

— В общем-то вы правы. К чему болтать попусту. Вся беда в том, что в сознании двух людей даже самые простейшие понятия имеют разное значение… Мы произносим слова, и каждый вкладывает в них свой смысл…

«Ух, до чего же я умная, — подумала она и закурила сигарету, — только стоит ли изощряться в остроумии перед этим…»

Петер нерешительно протянул руку, чтобы дать ей прикурить, но на полпути рука его бессильно упала. Он немного помолчал, потом взглянул на Маргит.

— Вы чем занимаетесь? Вы ведь не в цирке работаете, да?

— Я жена Морелли, — неуверенно ответила Маргит. Знает ли он вообще, кто такой Морелли?

— А! Знаменитый Морелли! Тот высокий, лысоватый? Порядочный человек, должно быть.

Маргит звонко расхохоталась. Не обращая внимания на то, что у нее задралась юбка.

— Порядочный человек! Вот это здорово! Морелли — порядочный человек! Вы просто прелесть!

— Опять мы жонглируем понятиями, — спокойно сказал Петер. — Попробуйте вложить другой смысл в эти привычные слова…

Маргит обиженно вспыхнула. Ее хотят побить ее же оружием? Грубиян.

— Никогда не повторяйте других, даже такую важную персону, как я, любезный… как ваше имя?

Новенький произнес по слогам:

— Пе-тер Кро-на. Я, собственно, и не собирался повторять то, что вы сказали. Это слишком банально.

Маргит покраснела. Надо встать и уйти, бросив этого щенка. И зачем только она подсела к нему. Пытается грубостью прикрыть свою глупость. Под куполом он был, конечно, великолепен, но одно дело — там, наверху, а другое — здесь, внизу… Интересно, как он теперь выпутается?

Петер дотронулся до ее руки.

— Вы обиделись? В банальности тоже есть своя правда. Многие и до нее не дорастают. Иногда граница между банальным и глубоко самобытным весьма зыбкая… Вы чем занимаетесь помимо того, что греетесь в лучах мужниной славы?

«Его слова заставляют задуматься», — не могла не признать Маргит. В ней поднялось жгучее желание дать о себе как можно более исчерпывающий ответ.

— Я учительница. Печатаю статьи в специальных химических и биологических журналах.

— И вам не скучно? — наивно, как маленький, спросил Петер.

Маргит опешила, но тут же, сама себе удивляясь, с легкостью призналась:

— Ужасно скучно.

Петер удовлетворенно мотнул головой:

— Вот видите. А почему?

— Я об этом пока не думала… На первых порах, когда я что-то начинаю, я полна воодушевления. А к концу мне становится смертельно скучно. Странно, да?

— А почему вам становится скучно? — опять спросил Петер и поучающе поднял палец.

— Может, потому что… мало. Когда все готово, я чувствую себя, словно ребенок, устроивший в тазу бурю.

Петер по-мальчишески присвистнул.

— Если учесть, что вы учительница, в вас что-то есть. Только не надо сравнений.

— А чем плохи сравнения?

— Они не точны… Совсем не точны. Из-за них все расплывается.

— Кажется, я понимаю, — тихо сказала Маргит, и в ней вспыхнула тревожная догадка. — Вы стремитесь к совершенству, да? И то, что вы делали наверху, нет, так нельзя сказать, то, что произошло с вами наверху, — это поистине неподражаемо. Грандиозно!

Петер раздраженно притопнул каблуком.

— А я все-таки зол… словно я где-то напортачил… вы видели!..

Маргит пронзило радостью. У нее просят помощи!

— Видела! Это было великолепно, Петер. Клянусь, великолепно!

Петер откинулся назад.

— Тогда не знаю…

Маргит обиженно надулась.

— А я думала, вы все знаете.

Петер пронзительно рассмеялся.

— Этого еще не хватало! Надеюсь, у меня все впереди.

«Опять не понимаю», — призналась себе Маргит.

— Конечно, это прекрасно, когда человек постоянно недоволен собой.

— Не продолжайте, — перебил ее Петер. — Боюсь, мы сейчас собьемся на глупости.

Они вздохнули. Пахло выжженной травой и разогретой масляной краской. Пыльные цветы клонились к покрытой трещинами земле. Мир оцепенел в сиянии докрасна раскаленного солнца.

«Не знаю пока, — думала Маргит, поглядывая на неподвижные кусты, — не знаю, забуду ли я завтра эти цветы, эти узоры из белых камешков под ногами или буду помнить их долго-долго…»

— Сколько вам лет? — спросила она наконец, хотя ей было совсем неинтересно.

— Мало, двадцать шесть.

— А вам хочется быть стариком?

— Стариком нет, но немного постарше. Чтоб за плечами что-то было. Но увы, если ничего не происходит, то и не взрослеешь. Вы вот тоже остались ребенком.

— Я? — Маргит улыбнулась. — Мне почти тридцать. Знакомые считают меня слишком умной, муж иногда — излишне мрачной. А вы говорите — осталась ребенком! Боже!

— Все равно ребенком. Что в вашей жизни было? Считай, ничего.

— Неправда, — вспыхнула Маргит. — Раз мне пришлось такое пережить!

— Всего раз? — любезно осведомился Петер. — Любовь, наверное?

— Безумная любовь!..

— Этого мало. Один раз, одна любовь…

— Еще смерть матери, и дети… у меня могли бы быть дети, но…

— Не нужно об этом. Это серьезно, я понимаю. А вот вши у вас когда-нибудь были?

Маргит опять смешалась.

— Что вы хотите сказать?

— Я спрашиваю, страдали ли вы когда-нибудь от грязи, от ран? Сводило ли вам когда-нибудь нутро от голода?

Маргит непонимающе покачала головой. Петер протянул руку за ее спиной и запустил пятерню ей в волосы.

— Водились ли когда-нибудь вши в этой сверкающей лавине? — Его пальцы оглаживали затылок, неровности черепа.

Маргит, словно пес, молча отдалась ласке. Глаза ее закрылись. В памяти всплыл Морелли. Стихи, которые он ей читал. Браунинг, Китс, Ронсар, Малларме… Божественная музыка! Но сейчас она не помнит ни единой мелодии!

Петер отвел руку.

— Вам, наверное, надо идти.

— Я не тороплюсь, — быстро ответила Маргит и посмотрела на небо. — Тучи собираются… Может, будет гроза. А то жарко, сил нет.

— Какая нетерпеливая. Не любите ждать, романтику вам подавай, приключения.

— Это вы о грозе?

— О внезапных переменах. Прилетит облачко, принесет дождичка, и сразу полегчает… Вы ведь на это надеетесь, верно?

— А если я жажду бури, разгула стихий?..

— Не обманывайте себя! Все хотят счастья. Особенно вы.

— Кто это «вы»?

— Вы, женщины!

— Что, досталось от женщин? — спросила Маргит и почувствовала, что ей удалось свернуть на знакомую колею.

— Досталось? Нет. Не могу пожаловаться. Просто имел с ними дело, этого довольно.

— Вы так говорите, словно их у вас бог знает сколько было.

— А вам любопытно? Я и женат был.

— И что же, ушли?

— Нет, — спокойно ответил Петер, — она ушла от меня.

— Вы ее любили?

Петер повел плечом.

— Все не так просто.

— Не хотите говорить? — тихо спросила Маргит.

Петер молчал.

— Вы уже ни во что не верите? — Маргит прижала руку к животу. «Вот сейчас, сейчас все изменится…» — Не верите в случайную встречу, которая принесет вам избавление?

Лицо Петера дрогнуло, как у дирижера, услышавшего фальшивую ноту. Помолчав, он, однако, послушно ответил с некоторым оттенком горечи:

— В любовь, что ли? Нет… Вы уж простите. Было б только хуже, если б я попался вам на крючок.

— С чего вы взяли, что я… — воскликнула Маргит. Она делала отчаянные усилия, чтобы овладеть собой. — Вы что же думаете, что я…

Петер резко поднялся.

— Бросьте! Я ухожу.

— Вы вымокнете, — машинально проговорила она.

— Да оглянитесь. Чернота исчезла. Жарит сильнее, чем днем. А ведь солнце уже садится.

— Жаль, — улыбнулась Маргит и стала причесываться. — Так когда премьера?

— Пятого. Вы же знаете. Красивая у вас машина. «Мерседес»?

Она рассеянно уставилась на кремовый автомобиль за оградой.

— Да. Раньше была «шкода».

— Не много с ней возни?

— Да нет, пока бегает. Вот только бензин жрет.

— Конечно, недешевое удовольствие… Ну… я пойду. Надеюсь, еще встретимся, милая…

«Боже, он даже имени моего не знает!» — возмутилась она про себя.

— Маргит.

— Милая Маргит, до свидания! — выпалил Петер, поклонился и пошел. ...