Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Наталья Алексеевна Суханова
Весеннее солнце зимы
ЛИДИЯ АЛЕКСЕЕВНА
До войны они были несколько раз в детских домах. Муж очень хотел ребенка, а у Лидии Алексеевны детей быть не могло. Лидия Алексеевна думала взять девочку — к девочке она, наверное, могла бы даже привязаться. Но подходящего ребенка как-то не находилось. Не то чтобы ребятишки в детских домах были несимпатичны, но Лидию Алексеевну каждый раз пугало выражение, с которым они приглядывались к посетителям. В их глазах, даже у самых маленьких, ей чудилось ожидание, затаенная испытующая требовательность. Она чувствовала по совести, что ни к одному из них не способна привязаться так, как жаждут они. К тому же она испытывала еще и тайную ревность к маленькому существу, которое возьмет часть любви мужа, а Лидии Алексеевне и без того было мало. Георгий любил ее, но так же щедро и весело любил он друзей. Одни корабли свои любил он по-другому, и она испытывала к ним скрытую неприязнь. Ее любовь к мужу не только не была веселой и легкой, но, пугая саму Лидию Алексеевну, казалась вечно голодной, вечно жаждущей, словно и щедрой мужниной ласки, и целой жизни, счастливо прожитой, все было бы мало, чтобы насытить эту любовь. Лидия Алексеевна работала инженером в проектной организации в Ленинграде. Инженером она была толковым, в дни спешной работы уходила домой только спать, но в глубине души ей всегда казалось, что даже и бешеная работа — всего лишь притупление вечного, острого и тревожного ожидания мужа, только изживание длинных дней без него. Тяжелую силу своего цепкого чувства Лидия Алексеевна старательно скрывала, но в семье трудно что-нибудь утаить, и иногда ей чудилось, что Георгий радуется возвращению на корабль, как выходу в мир, откуда ее напряженная любовь уже достаточно далека. У них бывали иногда те непонятные окружающим ссоры, когда она без каких-либо видимых причин вдруг предлагала ему уйти, оставить ее, а он, улыбаясь жестче обычного, советовал ей обратиться к невропатологу. После таких ссор, даже помирившись, она со страхом ждала Георгия из плавания. Ей казалось, что она, как пчела, погибнет, стоит Георгию уйти, унеся в себе жало ее любви. В первые месяцы блокады Лидия Алексеевна делала то же, что тысячи ленинградцев: копала траншеи, строила баррикады, дежурила на крыше. Все утратило для нее свой живой смысл в день, когда она узнала, что Георгий погиб. Прошло два месяца холода и тьмы. Само отчаяние, обескровленное голодом, угасло. Она казалась себе не более реальной, чем погибший муж. И он, и она стали тенями, отдавшими все, что могли, будущему, которое им обоим уже было не нужно. В вагонах, везших эвакуируемых через Россию, многие умирали, она тоже была едва жива, едва заставляла себя вставать. С едою стало теперь лучше — выдавали дорожный паек, можно было во время долгих стоянок выменять кое-какие продукты. Но она все больше и больше слабела. И чем слабее становилась, тем ярче делались воспоминания. Иногда она видела даже то, чего не могла помнить сама, а знала лишь по рассказам мужа — как рос Георгий в далекой деревне, в которой они так и не собрались побывать, как без седла ездил на лошади, как приносила ему мать на сеновал парное молоко. Порою Лидия Алексеевна просто подолгу видела его лицо, его улыбку, слушала, не вникая в слова, его голос…На одной из остановок, когда она несла в вагон неполный чайник кипятку, ее окликнул красноармеец. — Лидия Алексеевна?! — обрадовался он. — А я — Ерофеев. Не помните? Ну как же, я еще к вам в Ленинграде с запиской от Георгия Семеновича приходил. Неужели не помните? — Да, вспомнила, — неуверенно проговорила она, с недоумением глядя на его пехотную форму, поверх ватника затянутую ремнем с якорем на бляхе. — Мы теперь в морской пехоте, — пояснил парень, легко подхватывая чайник, который она едва несла. — А вы изменились, Лидия Алексеевна, — сказал он сострадательно, но с каким-то веселым состраданием. В нем все было весело, в этом Ерофееве, как когда-то все было весело в ее Георгии, и это причиняло ей тупую боль. — Крепко голодали? — Что же, — спросила, в свою очередь, она, не отвечая на его вопрос, — Георгия Семеновича убили при вас или позже? — При мне. Вы не думайте, Лидия Алексеевна, он не мучился, его сразу убило. Корабль уводили из-под немцев, сколько нас бомбили, это сказать невозможно, а Георгия Семеновича хоть бы щепкой какой царапнуло, честное слово, как заговоренный! А тут вот… Очень переживали ребята. Вы даже не представляете, как уважали Георгия Семеновича. Такой бесстрашный, злой был командир — с таким хоть и умереть… — Рано вам умирать, — сказала Лидия Алексеевна, словно не было войны и словно между нею и Ерофеевым лежали десятилетия. — Да мы и не стремимся, — сказал, широко улыбаясь, матрос и вложил, смущаясь, в ее руки банку консервов. …Чем-то была эта встреча тягостна Лидии Алексеевне. В памяти матроса Георгий был каким-то другим, не таким, как в ее. Ерофеев так и сказал: «…бесстрашный, злой был командир». Но, может, потому, что сказано было восхищенно, а может, потому, что Лидия Алексеевна знала мужа, она понимала, что матрос запомнил весело-злого, весело-бесстрашного Георгия Семеновича. А с нею Георгий был снисходительно-добродушен, вспомнила Лидия Алексеевна с вновь проснувшейся ревностью. Для нее муж все еще был жив, воспоминания стали для нее реальнее окружающего, но вспоминавшийся он уже был не тот, что при жизни, — на все словно легла тень близкой смерти. Он тоже знал, как и она, что всему приходит конец, и в самом его веселье уже была заметная только ей грусть. В воспоминаниях же Ерофеева, она это почувствовала, Георгий умер однажды и просто, но до этого был жив гораздо увереннее и веселее, чем в ее теперешней памяти. И когда, придя в вагон, она легла и прикрыла глаза, в улыбке мужа снова была давняя усмешка — не над собой, а над ней, всегда жившей в неусмиряемой тревоге. А поезд двигался от станции к станции, и подолгу стоял на запасных путях, и шла в вагоне трудная жизнь обессиленных в блокаде людей — и постепенно забывался матрос, и ничто больше не мешало их призрачной с Георгием жизни. Эвакуированных разместили сначала в школе. В больших классах стояли печки-времянки. Весь день на них готовили по очереди еду. Вечером Лидия Алексеевна встала сварить что-нибудь. У печурки сидел старик. Лидия Алексеевна поставила около его кастрюльки свой котелок, присела рядом. Сырые дрова шипели. Старик, вырывая листки из старого учебника географии, подкладывал их к дровам. Он долго вертел каждый листок, читал его, причмокивая губами, и вздыхал, взглядывая на Лидию Алексеевну. — Сколько книг сожгли, — сказала она. Старик не ответил, но оживился еще больше. Даже закипевшая похлебка ненадолго отвлекла его от вздохов и неопределенных смешков. — Испания, — наконец сказал он, хихикнув, — Мадрид, Барселона, да-а. — А есть ли они на свете? — равнодушно подумала вслух Лидия Алексеевна. Старик даже привстал. — Так есть же! — воскликнул он тоненьким голосом. — Есть! Я сам там был: и в Мадриде, и в Неаполе даже… Во время оно… Путешествовал… Любопытствующий юноша, да-а… — Что же… интересно в Испании? — Очень! — воскликнул старик, и так как на него заворчали сразу с нескольких лежаков, продолжал громким шепотом: — Я видел, представьте, даже бой быков. Это ужасно! Он пошевелил губами, явно желая что-нибудь прибавить, но, видимо, не вспомнил, потому что только повторил: — Это ужасно! Старик рассеянно умолк, некоторое время он безучастно мешал похлебку, потом вдруг взглянул на Лидию Алексеевну и сказал, покачав значительно головой: — Ужасное зрелище, знаете… Сколько крови… Лидия Алексеевна вспомнила, как читали они с мужем какую-то книгу о мрачной и властной любви испанки и как смеялся тогда Георгий, что сероглазая, русоволосая Лидия Алексеевна таит в себе душу испанки: страстную и ревнивую. С топчана, стоявшего наискосок в углу, послышалось: — Дедушка! Старик поспешно зашаркал туда, а возвратясь, объяснил: — Внук… Сиротка… Сын на фронте погиб, невестку на заводе убило… Супруга моя тоже скончалась… А теперь вот… Стар и мал… Он бормотал все тише, о чем-то задумался, потом повторил с восторженной улыбкой: — Ужасное зрелище, этот бой быков! И кричат, знаете ли, как сумасшедшие, — возбуждение такое их охватывает! Ужасно! Они еще доваривали свои похлебки, старик и она, когда мальчик проснулся опять. На этот раз он сидел на топчане, широко открыв на Лидию Алексеевну лихорадочно блестевшие глаза. — Мама! — сказал он вдруг. — Бредит, — шепнул старик. — Я тебя сразу узнал, — сказал мальчик, откидываясь на топчан, и когда Лидия Алексеевна подошла к нему, он уже спал. Ночью ее разбудил старик. — Вы извините! — бормотал он. — Я бы не побеспокоил, но он плачет… Алик… Требует вас… То есть не вас, а мать… Мы не говорили, что она умерла… Сказали ему, что уехала… Вы уж простите… Я, говорит, видел ее с тобой у печки, зачем ты ее отпустил… Вы только посидите, пока он заснет… Ощупью они добрались до лежака, на котором спали старик с ребенком, и сейчас же за ее руку ухватились цепкие горячие пальцы. Она искала в памяти какую-нибудь детскую песенку, ласковые слова, но их и не потребовалось — мальчик почти сразу уснул. Лидия Алексеевна попыталась осторожно освободиться от его руки, но сухонькая птичья лапка ухватилась еще крепче. Он не просыпался, но каждый раз, едва она хотела разжать потихоньку его пальцы, они судорожно цеплялись за нее. В конце концов ей пришлось лечь рядом с ним, а старик, рассыпаясь в извинениях, ушел на ее топчан. Спать она больше не могла. Как почти всегда, просыпаясь ночью, Лидия Алексеевна не чувствовала слабости, а наоборот — знобящую легкость, возбуждение. В этом возбуждении она сейчас испытывала острую жалость — жалость к ребенку, жалость к старику, который когда-то был в Испании, но ничего, кроме боя быков, не мог о ней вспомнить, жалость к тем, что уже не ждут близких, и к тем, что мучительно тревожатся за них, жалость к истощенным, осиротевшим детям, жалость ко всем этим людям. Жалость была позабыто-горячей. И позабытым теплом доверчиво прильнувшего тела согревалось ее плечо. А утром старик умер. Ей пришлось самой заявить о его смерти и присутствовать при освидетельствовании тела врачом. Едва живой, ей пришлось еще хлопотать о гробе и о лошади, чтобы свезти старика на кладбище. И словно и этого было еще мало, она должна была все время помнить, что рядом — истощенный, осиротевший ребенок, который ночью, в полубреду, принял ее за мать. Искоса взглядывая на него, Лидия Алексеевна видела усталыми глазами и тусклые его волосы, и напряженные, казавшиеся выпуклыми, глаза, и полуприкрытые губами выступающие вперед зубы. Казалось, кожи на его лице слишком мало, чтобы прикрыть глаза и зубы. Наверное, ему было лет пять, а может быть, шесть. За весь день он ни разу не назвал ее матерью и пугливо отводил глаза, когда она смотрела на него. Но она чувствовала на себе его неотступное безрадостное внимание. Он почти не говорил, жадно ел, что ему давали, но сам не просил. Узнав о смерти деда, не заплакал. Не плакал и после. Когда его подвели к телу, он стоял, не поднимая глаз. — Поцелуй дедушку, — сказала какая-то старушка. Он, спеша, наклонился к дедовым волосам и, выпрямившись, посмотрел на старушку: не требуется ли еще чего-нибудь от него. Вечером старика увезли. Стоя у дверей школы, они смотрели вслед подводе с гробом. Маленькая ручонка холодным камешком лежала в ее руке. Она опять в эту ночь легла рядом с ним. Вспомнив, как их соседка пела своему ребенку, тихонько запела, поглаживая волосы мальчика:
Ай, ду-ду, ду-ду, ду-ду,
Потерял мужик дуду…
ОСТРЫЙ СЕРП ЛУНЫ
— Дедушка! — закричала Ина. — Дедушка, не уходи! Она меня убьет! Но дедушка, закрыв руками уши, бросился бежать. Раза два Ина вывертывалась, но мать настигала ее: — Ну что? Что… твой дедушка? Спас? Спас? От ненавистной матери? Когда после Ина орала на своей кровати, она так ненавидела мать, что трудно было дышать, и она решила, что умирает, и зло обрадовалась этому. Теперь мать расстреляют, как сына тети Маши, когда он убил женщину. И суд спросит дедушку, почему он не защитил Ину, а уехал к себе домой. И дед скажет: — Разрешите, я сяду? — и положит толстую таблетку под язык, а мокрый платок под рубашку на грудь. — Но что я мог сделать?! — заплачет он. — У меня больное сердце! Я не думал, что она убьет Иночку! — Но ведь она вам кричала? — скажет суд, и дедушка забормочет: — Я не имел права… я боялся вмешиваться. Потом он выбросит таблетку из-под языка и платок из-под рубашки, зарыдает и скажет: — Я тоже хочу умереть! Зачем мне жить, если Иночка умерла!Дверь отворилась, вошла мать, вся еще в красных пятнах, и села к Ине на кровать. — Вот видишь, — сказала она, — мне опять пришлось тебя бить. А разве маме приятно бить дочь? Ина вцепилась пальцами в одеяло. — Я хочу, чтобы ты была хорошая девочка. Затылок Ины свело от напряжения, но она не поворачивала головы. — Ты должна понимать, что мама думает о тебе, а не о себе. — В голосе матери снова слышалось раздражение: — Если ты будешь такая упрямая, тебя никто любить не будет… Тебя будут дразнить в школе «дутый пузырь». Дутый пузырь! Дутый пузырь! — В голосе матери все нарастало раздражение: — Молчишь? Потому что ты упрямая! Маму нужно слушаться, слышишь? Дедушка тебе не защита, запомни это раз и навсегда! Ты что, не слышишь? Твой дедушка трус! Старый трус! Видела, как он задавал стрекача? Съежившись и зло блестя глазами, Ина плюнула. Мать закричала, вскочила, схватилась за кровать, пытаясь перевернуть ее. С кухни прибежала бабушка, стала оттаскивать мать. — Ты что, совсем с ума сошла? Отберут у тебя дитя, безумная! — Пусть только попробуют! — Дедушка напишет папе! — крикнула Ина. — Папа отстрелит тебе голову. — И все время, пока ее, извивающуюся от злых слез, умывала под краном бабушка: — Я не люблю мамку! Она дура… поганая… гадкая… — Перестань! — сердилась бабушка. — Если бы ты была хорошая, ты бы мать не выводила из себя. Из-за тебя одной все кругом больные. — Нет! — снова закричала девочка. — Она дура паршивая! Ее суд убьет! Так что уже и бабушка разозлилась, отвесила ей затрещину и заперла одну в комнате. Час девочка выла, разбрасывая игрушки, стягивая и топча покрывало. Никто к ней не входил. Потом бабушка открыла дверь. — Иди есть, — сказала она, не глядя на Ину. За столом сидела мать. Ина села за стол и, глядя на мать, столкнула со стола тарелку. Мать вскочила, надела плащ, убежала из дому. — Сейчас пойду на все четыре стороны, — сказала громко Ина. — Скажу дедунечке, пусть он отвезет меня на границу, где милый папочка. Отца Ина не помнила. Он ушел в армию, когда она была совсем маленькая, говорила из каждого слова всего по две буквы. В праздник они смотрели с дедом парад. Мимо проходили солдаты, а дедушка говорил: — Вот, Иночка, такой и твой папа, мой сын. Скоро уже он вернется, тогда кончатся наши мучения. Ина видела в городе и других солдат, которые шли обыкновенно по улице. Но отца представляла всегда таким, какими были солдаты на параде: с сильно повернутым суровым лицом, с замедленным громким шагом.
Во дворе не было ни Вовки, ни Лиды, ни Светки, ни Тани. Тузик мотал что-то в глубине двора. Вглядевшись, Ина увидела, что это кукла — может быть, Танькина, а может, Светкина. «Ну и пусть! — подумала она. — Прибегут: ой-ой-ой, где моя кукла? А ее уже Тузик истрепал». Нужно бы отогнать Тузика, но Ина повернулась и ушла в дом. Бабушка на Ину не смотрела и не разговаривала с ней. Никто ее не любил. Она опять вышла на крыльцо. Тузик хлебал на веранде из миски. Кукла лежала в углу двора лицом вниз — побитая, никому не нужная. Ина подошла, подняла ее, отряхнула. У куклы не было одной руки, а другая болталась на резиночке. Одна половина лица была веселая, другая — размытая, грустная. Кто-то пытался подрисовать ей выцветший глаз, не дорисовал и сделал усы. Ина слюной стерла их. — Бедное дитя! — сказала она. — Бедное дитятко! Виляя туловищем, приближался Тузик. — Пошел прочь! — заругалась Ина. — Скотина бездушная! Кукла всем тельцем прижалась к Ине. — Не бойся, крошечка! — прошептала Ина. — Ты будешь моя доченька, моя Мариночка, тебя никто не тронет. Был уже вечер. Ина сидела на крыльце, укутав куклу в одеяло. Светка подошла поближе, пригляделась и заорала на весь двор: — Ой, Танькину куклу подобрала! Побирушка-рушка! — Что ты врешь! Что ты врешь! — закричала Ина. — У меня эта кукла еще два года, мама купила мне! — Да?! Да?! — закривлялась Светка. — Мама тебе купила! А может, папочка тебе купил? Это Танькина кукла! Она ее выбросила, а ты подобрала! В мусорный ящик лазила! Ха-ха! У тебя микробы будут! Заразная! Заразная! — Сплетница! Сплетни разводишь! — гордо сказала Ина и зашептала кукле: — Спи, малышечка, спи, крохотка! Ине было беспокойно, она бы, может, лучше ушла домой, но Светка подошла слишком близко, и, бросив куклу, Ина подскочила и толкнула Светку, и еще толкнула, и уже готова была удрать, как вылетела Светкина мать: — Да что это за ужас такой? Всех детей колотит, хулиганка эдакая! Будешь?! Будешь еще?! — А ну, убери руки! — закричала из окна Инина мать. — Ты родила ее, чтобы бить? Родила? Свою девчонку колоти, а мою не трогай! Жить она вам не дает! Поперек горла встала! — Так и знай: еще раз мою Светку тронет — я ей уши оборву! — Руки коротки! — Чего она сделала? — выскочила на крыльцо бабушка. — Чего она вам всем мешает? Чего она вам покоя не дает? Она к тебе, Светка, касалась? Она тебя затрагивала? — У нее Танькина кукла! — Какая еще Танькина? Какая еще Танькина? — завопила Ина. — …Когда не так, можете нам сказать, а руки распускать на ребенка… — …Всех детей во дворе колотит!.. — Танькина кукла!.. — …Сплетница-газетница! — …В милицию заявлю! А ты — марш домой!.. — …Хулиганка! — Вы — хорошие! …Втолкнутая матерью в комнату, Ина живо к ней обернулась. — Всегда ко мне лезет! — с бойкой плаксивостью затараторила она. Но у матери были с ней свои счеты: — У тебя что, мало игрушек? Чего ты всякую пакость подбираешь? Что это за ребенок такой — ни минуты покоя! Выброси эту пакость сейчас же! — Отдай! — завопила в неистовстве Ина. — Раскричались на радость соседям! — закивала бабушка. — Отдай! Отдай! Отдай! — бежала Ина за матерью. — Ну что ты опять с ума сходишь? — сказала матери бабушка. — Завтра она забудет про эту куклу. Чего тебя черти ломают? Себя не жалеете — дайте хоть мне покой!
Целый день Ина возилась с куклой. Она не пошла на улицу, боясь, как бы Маринку не отобрала Танька. Ина таскала куклу с места на место. То волосы ей расчешет и ленточку вплетет, то платье постирает. На этот раз играла Ина шепотом — чтобы никто не сказал, что от нее голова болит. Шепотом они поиграли с куклой в Золушку. Чистили игрушечную посуду до блеска и песком, и зубным порошком. Потом садились в уголочке петь песенку:
Хо-ро-ша я, хо-ро-ша,
да пло-хо о-дета.
Ни-кто замуж не берет
девушку за э-то!
…На бульваре облетали листья. Ина, Светка и Таня прыгали и ловили их. По аллее шел длинный старый человек. — Дядя! — крикнула Ина. — А что это, дождь, да? — Нет, это листики падают, — рассеянно ответил старик, и только когда девочки расхохотались, усмехнулся и он: — Пошутили, да? Обманули дядьку? Он сел на скамейку и смотрел смеющимися глазами на девочек. — Дядя, что это, снег? — Нет, это проходные билетики. — В кино, да? — А у меня три билетика — я буду три картины смотреть! — А у меня пять! — А у меня тоже… пять! — Э, нет, — сказал дядя, — в это кино пускают только по самым красивым билетикам! — У меня красивый! — А у меня получше еще! — А мой листик наполовину летний, наполовину зимний! — крикнула Ина, и старик посмотрел на нее ласково, потому что она хорошо сказала, и лист у нее был очень красивый: большой, и желтый, и зеленый. Но тут же верх взяла Светка. Она подобрала такой лист, что старик даже головой повертел: — Ай да лист! С таким листиком уже не только в кино — в волшебную страну попасть можно! Вот если бы кусочек коры, мы бы сделали волшебный корабль. И Танька сразу же притащила кору — кто бы подумал, что она может так быстро сообразить. Всегда такая размазня, а тут… Старик внимательно осмотрел кусок коры, несколько раз провел по ней пальцем, потом достал складной ножик, открыл лезвие, примерился и вырезал корабль, потом открыл лезвие поменьше и поскреб кору изнутри, там, где она была цветом, как мамины праздничные чулки. Затем освободил из ножика маленькое шило и провертел дырку. Оглядев сделанное, старик послал девочек искать прутики и палочки. И опять выбрал не Инин прутик, а Светкин. А Ине бы очень нужно было, чтобы ее прутик понравился старику, потому что, пока она смотрела, как ловко он орудует ножиком, ей пришла в голову одна мысль. — А вы кто? Может, вы инженер? — спросила она. — Нет, детка, не инженер. Он обстругал прутик, продел его в лист — и это оказался парус. — Ну вот, готово! Что же мы возьмем на корабль? — Чемоданы, — позаботилась Танька. — Ежика! — придумала Светка, и старик одобрительно взглянул на нее. Сколько уже раз он смотрел так на Светку, и Ина буркнула: — Твой еж колючий и съест лист. Старик покачал головой: — Это корабль волшебный. — Это же волшебный корабль! — подхватила Светка и посмотрела презрительно. Стали придумывать дальше, что возьмут, и Светка совсем перезабила корабль всякой дрянью, а Танька одно зудела: «Чемоданы взять… посуду… еще пальто…» Словно это не был волшебный корабль, на котором есть и посуда, и все. Ина могла бы придумать гораздо лучше, но с этими выскочками разве интересно играть? Да и дело у нее было серьезное — не до сказок. Но тоже, где тут поговоришь, когда галдят. И от беспокойства, заботы и ущемленного самолюбия она вдруг сказала с нажимом: — А на моем острове (потому что волшебные корабли уже пристали к островам, и каждый должен был придумать, что будет на его острове), на моем как раз же никто не будет отдирать кору с деревьев и протыкать листья.
Похоже было, что старик смутился или загрустил. Он посмотрел внимательно на Ину, даже положил ей руку на голову, вздохнул и, отряхнув с колен крошки от коры, поднялся. — Возьмите-ка этот кораблик, девчушки, — сказал он, и Светка сразу схватила, хотя и Танька протянула руку. Танька уже пыхтела, уже готова была поругаться со Светкой, чей корабль, но Светка крикнула: — Спасибо, дядечка! — и посмотрела с превосходством на Таньку: мол, видишь, кому дядечка подарил? Ина стояла, опустив глаза, но видела, что старик уходит, и, когда он был уже далеко, решилась и побежала за ним. Светка с Танькой враз остановились и уставились вслед. — Ты что, малышка? — спросил старик. — А я с вами погуляю, — улыбаясь как можно приветливее, сказала Ина и, обернувшись, скорчила рожу Светке с Танькой, на всякий случай, чтобы они не вздумали увязаться. И эти сразу обиделись и ушли. Теперь можно было и о деле поговорить. — У меня папа тоже всякие штучки умеет делать, — начала она издалека. — Только мой папа сейчас в армии. А вы все умеете делать? — Всего никто не умеет. — Вы можете кукольную руку сделать? — Это надо посмотреть. А куда же рука-то делась? Любимая кукла? — Ага. Только вы этим, что с вами играли, не говорите, хорошо? — А что они, смеются над твоей куклой? — Они вообще… — Это нехорошо. Над несчастьями нехорошо смеяться. — Выкидывать тоже нехорошо. — А ты разве хочешь выкинуть? — Я не хочу выкидывать. — И правильно. Лучше мы ее починим. Если сумеем. — Да конечно, сумеете, — подбодрила его Ина. — Вон в том доме я живу, — показал старик на двухэтажный дом. — Может, зайдешь ко мне в гости? — Я не знаю. Когда-нибудь спрошу у мамы с бабушкой и зайду, — сказала рассудительно Ина, не отставая, однако, от нового знакомого ни на шаг. Они уже вошли в дом и поднимались по лестнице, и старик спросил: — А тебя ругать не будут? Ина пожала плечами и перевела разговор на другое: — Мы тоже раньше на втором этаже жили… В комнате у старика было тесно от мебели, и он ходил между ней как-то несмело, словно мебель была не его. Ина даже засомневалась, сможет ли он починить куклу, но на полочке увидела кораблики с парусами, с пушками; старик сказал, что сам их сделал, и Ина успокоилась. — А у моего дедушки тоже такое пианино, — похвасталась она, оглядывая комнату. — Мой дедушка — учитель по музыке. Это он сказал назвать меня Инессой. Только так меня будут звать, когда я вырасту взрослая. А это с кого портрет? У меня тоже очень красивая мама. — Все мамы красивые. — У меня мама такая красивая, что как артистка. Туфли Ина сняла еще у порога. А теперь села на диван так, как учила ее сидеть в гостях мама — не ерзая и не болтая ногами. — Вот мы сейчас перекусим немного! — Спасибо, я не хочу! — ответила Ина и осталась собой довольна, и немного испугалась, как бы ее ответ не приняли всерьез. — О, ты не знаешь, что у меня есть! Ты ела когда-нибудь варенье из лепестков роз? — У нас бабушка умеет варить варенье из арбузных корок. — Это хорошее варенье. Я тоже умею. А теперь, ну-ка, быстро мой руки и — к столу! Они пили чай, и Ина прикидывала, рассказать или нет девчонкам о чаепитии, варенье из лепестков роз и прочем: как бы они тогда тоже не напросились в гости. — А вы один живете? — спросила она, чтобы все время был интересный разговор. — Да, после того, как умерла моя жена. — А у нас одного дедушку на войне убили, а другой бабушки не было. — Что-то я не совсем тебя понял, но это не важно. — А что же вы делаете, когда один сидите? — Книги читаю. — А, — сказала сочувственно Ина, — конечно, что же еще делать, не в прятки же играть. Старик рассмеялся: — Забавная ты девчушка! — Со мной не заскучаешь, так и бабушка говорит. Потом старик немного показал ей кораблики: как они ходят и что как называется. — Убрать паруса! — тихонечко нараспев кричал старик. — Руби мачту! Ей уже давно пора было домой, но в комнате еще столько оставалось неосмотренного, да и жалко было старика, который как останется один, так вздохнет и сядет читать книги. Прощаясь, Ина благонравно вздохнула: — Ой, дома меня, наверное, заждались. Еще волноваться будут. Вы не скучайте — я скоро приду.
— Ты где была? — спросила мать, захлопнув за ней дверь. — Она с дядькой-стариком ходила! — кричала на веранде Светка. — Он не хотел ее брать, а она… — Ты где была? — Мы собирали листики, а Светка все выхвалялась… — Ну? — Дедунечка старенький — я ему помогла. — Тебе разрешают с чужими людьми алалакать? А? Почему Светка не шляндает? Почему Танька не шляндает? В кого ты уродилась? — Старикам же помогать надо. — Ты слышишь, баба, старикам помогать надо! Она помогает тебе? Я вот ей помогу! Я — помогу! — Он мне куклу обещал починить! — с обидой выкрикнула Ина. — Он кораблики мне показывал! — Ко-раб-лики? Ты что же, в дом к нему ходила? Он тебя звал еще? — Звал. — Угощал? Конфетками кормил? Тон матери не понравился Ине. — Ничего не угощал! — Угощал, я вижу. В глаза смотри, дрянь такая! По головке гладил? — Ничего он меня не гладил! — Сколько же ты у него сидела? А? Что вы делали? Что вы делали, говори! — Да не сидела, не сидела я у него! — пугаясь, крикнула Ина. — Баба, ты слышишь? Отвезем мы ее в больницу, помяни мое слово! Узнаю, что ты еще раз к старику ходила, запорю, так и знай! Я тебя лучше до смерти запорю, чем ты под забором будешь валяться! Не пускай ее, баба, гулять! Пусть дома сидит, если гулять по-хорошему не умеет! Чего ревешь?! Я тебя трогаю?! Чего нюни распустила? Тогда заплачешь — да поздно будет! Замолчи! Замолчи, я сказала! З-замолчи!!
Все равно был дождь, и никто не гулял. Ина посадила Маринку на кресло, и они стали играть в волшебные корабли. — А на моем корабле будет бархатная комната, вся в зеркалах! — сказала Ина. — А на моем — шелковая! — тоненько сказала кукла. — На моем будут принцессы ходить в длинных платьях! — А на моем — в брючках! Потом они решили объединить свои корабли, и острова тоже, и поиграли еще, что у них будет на островах, соединенных большим Ворошиловским мостом. Дождь перестал. Во двор вышли Вовка, Танька, прибежал из соседнего двора маленький Генка, и, кривляясь и хохоча, они играли в веселую игру. Танька посылала Генку к Вовке: — Пойди и скажи ему: я причесываюсь веником! Вовка отсылал Геночку обратно: — Пойди и скажи: крокодилы едят галоши, а я — лягушек! — Пойди и скажи; вместо дров я рублю колбасу! — Скажи: крокодилы живут в болоте, а я — на небе! Ина высунулась в форточку и крикнула: — Геночка, пойди и скажи: я ехал на велосипеде и руками крутил колеса, а ногами держался за руль! — Генка! Орел похож на воробья! — Вместо галош я ношу корыта! — А ну, закрой форточку! — распорядилась бабушка. — Куда, раздетая, высуваешься? Наказанная — и сиди смирно, а то матери расскажу! Форточку Ина закрыла, но в окно следила за игрой, и Маринку рядом поставила, чтобы та тоже смотрела. Против ожидания, мать пришла веселая и ласковая: — А посмотри, что я принесла! Нет-нет, сначала пообедай, покажи маме, какая ты умная девочка! Бабу слушала? Хорошо себя вела? Ина не только все съела, но и встала вымыть за собой тарелку и прекрасно видела, как бабушка и мама переглянулись: смотри-ка, мол, какие дела творятся! Но Ина ничуть не показала, что видит переглядывание и перемигивание. С тем же благовоспитанным видом она еще и со стола стерла. Очень это была интересная игра. Ина огляделась; что бы еще сделать? Но мать уже взялась за сверток. Она развернула бумагу, разрезала шпагат, сняла крышку, приподняла коробку — и в ней распахнула глаза огромная кукла. Такой большой куклы у Ины еще никогда не было. Такой большой куклы не было ни у кого во дворе. — Ах, бо-оже мой! — сказала бабушка. — Ай, я сама хочу играть в такую куклу! — Взрослые не играют! — засмеялась мама. — Я снова хочу быть малой! У меня такой куклы за всю жизнь не было! — Такой куклы и у меня не было, не то что у тебя: вон она и моргает, и ходит, и «мама» говорит! — Ай! Ай! Смотри, Инка, какой тебе мама подарок сделала! За то, что ты ее не слушаешь! Я бы тебе такого подарка не сделала, пока не заслужишь. — Она больше не будет расстраивать маму! Она будет хорошей девочкой, правда, доченька? Ишь, какая красавица кукла, словно киноактриса какая-нибудь или леди! Знаешь, баба, везу я эту коробку, а парень в автобусе и так и сяк: «Девушка, что это вы везете? Наверное, свадебный наряд?» — О-о, скажи, далеко то времечко! — Кто это, говорит, такой счастливец, что на вас женится? Что за красавец? — Да уж скажи, такой красавец, что и на люди не покажешь! — Я слушала, слушала, да и ляпнула: «Везу куклу дочке». Не верит: «Что вы, девушка! Это вы, наверное, сами еще в куклы играете?» — Ага! — Так я уже сошла, а он, чудак, мне из окна машет, руки к сердцу прикладывает! — Раньше прикладывать надо было, а теперь уже, скажи, на моей шее хомут! — Вот чудак! Студент, наверное… Ты ж, Иночка, смотри, аккуратно с куклой обращайся: такая красавица! А свою уродину можешь теперь выбросить. На что, скажи, нам такая уродина, когда у нас красавица есть! Только тут Ина вспомнила о Маринке. Та тихо сидела в углу и смотрела в сторону. Делая вид, что не замечает Маринкиной обиды, Ина сказала: — Вот тебе сестренка. И не капризничай, не будь упрямой нехорошей девочкой!
— Мамулечка, можно я с новой куклой погуляю? — Только осторожно, доченька, не замазюкай. — А можно я красное платье надену? — Да уж что с тобой сделаешь — наряжайся. Подожди, доченька, я еще бантик тебе повяжу! А куколке мы сейчас завиток расчешем — как в парикмахерской! Маринка грустно смотрела в сторону. — У тебя жар! — сказала Ина строго. — Не капризничай, тебе нельзя гулять. Мы скоро придем. Во дворе Ину сразу обступили. — А мне тоже, — сказала Светка, — мне тоже на рождение мама такую куклу купит. Маленькая Лида захныкала: — Дай куку! Дай куку! Хочу! Хочу! ...
Все права на текст принадлежат автору: Наталья Алексеевна Суханова.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.