Все права на текст принадлежат автору: Кэти Остлер.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
КармаКэти Остлер

 Кэти Остлер Карма

Cathy Ostlere

Karma

RazОrbill

Аn imprint of Penguin Group (USA) Inc 2011

Перевод с английского Дмитрия Карельского


© Cathy Ostlere, 2011

© Д. Карельский, перевод на русский язык, 2016

© ООО «Издательство «Розовый жираф», 2017


ISBN 978-5-4370-0149-3.

Джону Пирсу



Если я погибну сегодня, каждая капля пролитой мною крови послужит на благо Индии.

Индира Ганди
Не дай себя обмануть иллюзорности мира, о Азад, ибо всё, что ты видишь и слышишь, – всего лишь ячейки в сетях твоей мысли.


Азад, индийский поэт-мистик

Дневник Майи

28 октября 1984

Новенький дневник

С чего начать.

Щелк.

С. Чего. Начать.

Щелк. Щелк. Щелк.

Как приятно пощелкивает шариковая ручка.

Щелк. Щелк. Щелк. Щелк. Щелк. Щелк.


Начну с даты:

28 октября 1984 года.


Теперь место:

в небе надо льдами.

На высоте тридцати семи тысяч футов, как говорит пилот.


А если точнее?

На какой широте и долготе?

Это Канада или Гренландия исчезает из вида там внизу, похожая на гигантское тонущее сердце?

Садится сейчас солнце или встает?

Его золотые лучи прорываются ко мне с просторов Индии.


Ну и где же я?

Наверно, нигде.

Где-то между прежней и новой жизнью.

Обращение

К дневнику нужно как-то обращаться. У меня обращение будет начинаться с ласкового Милый или Милая.


Дальше имя – того, кто станет моим слушателем.


Анна Франк называла свой дневник Китти. Я думала сначала, что в честь кошки, с которой ей пришлось расстаться.

Но оказалось, это просто имя. Можно было бы назвать дневник Дымком – так зовут моего кота, который остался дома.

Но у него слишком тусклые глаза. Нельзя же поверять свои мысли желтым ирисам и пятнистой шкуре. К тому же мой кот вечно таскает в зубах убитых зверушек.


Месяц назад я назвала бы дневник именем Хелен. Так зовут мою единственную подругу. Елена Эльсинорская, – шутили мы с ней. – Вот этот лик, что тыщу тракторов гнал в дальний путь[1]. Но даже в глуши вроде нашей красивая никогда не поймет одинокую.


Мне вспоминается Майкл.

(Я ничего не могу с собой поделать.)


Он сидит в классе позади меня. У него голубые глаза. И совсем светлые волосы. Идеально ровные белые зубы прикусывают нижнюю губу. Прямо вылитый ангел. Представляю, как бы я записала в дневнике:


Милый Майкл,

я лечу и думаю о тебе. Я вспоминаю, как ты схватил мою косичку и обмотал себе вокруг шеи, как черную атласную ленточку. Ты притянул меня к себе, мы оказались щека к щеке, и ты спросил: кто ты такая? Я кожей почувствовала твое дыхание. А когда ты куснул мою косичку, я подумала, что сейчас умру. Так приятно. Так стыдно. Твои губы.

Касаются меня.


Но ведь нельзя в дневнике обращаться к мальчику, даже если он

тебе очень нравится.


У меня на шее черная змея! – кричал Майкл. – Она меня задушит! Все, кто был в школьном коридоре, смотрели на нас. И смеялись. Майкл притворялся, что сражается с моей косичкой, пока я наконец не поскользнулась и не упала – прямо на него. Мое сари начало разматываться, как будто это я сама рассыпа́лась на кусочки.


Нет, к мальчику обращаться нельзя, даже если тебе кажется, что

ты в него влюблена.


И совсем уж нельзя, если он влюблен в другую.


Милый дневник

Так обращаться к нему проще всего. Безымянный наперсник. Ясно и передает нужный смысл.


Но что толку записывать на бумаге очень личные слова, если они никому не адресованы? У них должен быть слушатель.

Самый преданный друг, как говорила Анна.


Да. Друг. Теперь мне всё понятно.


Я вывожу букву М. Четыре черточки. Два горных пика.


Потом идет буква а, строчная, самая нужная гласная.


Дальше я собираюсь написать т и вторую а.

И получится слово, которое мне нужно.

Мата.

Так я зову свою маму.


Но тут рука – или мысль? – будто поскальзывается. Она неожиданно выводит две совсем другие буквы.

Майя.

Этим именем меня зовет только мама.


А ручка дальше пишет на белом листе.

Помни. Помни, что я тебя люблю.

Призрак

Неужели мертвые могут говорить? Обращаться к живому с помощью его же руки и шариковой ручки?


Мамин голос доносится из-за края света. Дочь слышит ее шепот.


Или, может, это чувство одиночества велит любимому человеку восстать из пепла?


Никто не хочет, чтобы их забывали. Ни мертвые, ни живые.


Я тоже любила тебя, мата. Зачем ты это с собой сделала?

Северное сияние

Пилот ведет самолет вдоль светящихся лент. Во тьме пульсирует зеленое полярное пламя. Длиннющие шелковые шарфы развеваются на невидимом ветру. Кажется, что это горит ветер.


Бапу[2] спит рядом. В первый раз за много недель его лицо выглядит умиротворенным. Может быть, северное сияние – это его ставший реальностью сон, в котором свадебные гирлянды цветов колышутся, как водоросли в реке. А среди них танцуют гости.


Желтый тюрбан лежит у отца на коленях. Закрытый цветок лотоса, как назвала его однажды мама, ощупывая складки тюрбана, отыскивая его начало и конец.


Я редко вижу отца с непокрытой головой – только по утрам в субботу, когда мата моет ему голову над умывальником в ванной. С его головы тогда струится длинная черная река. Длинная, как его вера.


Иногда, проходя мимо ванны по коридору, мне удается краем глаза взглянуть на этот ритуал. Бапу откинулся в кресле, чтобы затылок оказался над раковиной. Мама набирает воду горстями и поливает ему лоб, макушку, за ушами. Он улыбается от удовольствия – так ему нравится это помазание. И смеется, когда вода щекотно затекает под воротник.


А потом она большим деревянным гребнем расчесывает ему волосы. Втирает в них масло, пока пряди не станут плотными и не залоснятся. Снова и снова мата проводит гребнем по его волосам. Без которых он был бы самим собой.


Аврора

Я расталкиваю отца.

Он вздрагивает и открывает глаза.

Что такое, Джива?

(Это мое настоящее имя.)


Смотри.

Я показываю в иллюминатор.

Перегнувшись через меня, он прижимается лицом к овальному пластику.


Все небо заливают пылающие волны.


Красиво, – говорит он шепотом. – Как будто радуга рассыпается на части.

(Как будто сари разматывается.)


Какая мирная картина. – Его слова ложатся на пластик иллюминатора. – Ей бы понравилось.


Он крепче сжимает обернутую бумагой шкатулку, которая стоит у него на левом колене. Это всё, что осталось от нее.


Мы везем мату домой

В шкатулке, которую держит бапу. В урне из меди.


Он держал ее на коленях всю дорогу из Эльсинора до Виннипега. Полтора часа на автобусе. А потом в такси. Расставания с ней он бы не вынес.


Это моя жена, – объясняет он на контроле в аэропорту. – Пожалуйста, осторожнее с ней. Ее зовут Лила.


Блондин поддергивает синие форменные брюки.

Да хоть Мэри-Энн, мне-то какое дело?


Ее все равно просветили рентгеном. Кто-то из сотрудников встряхнул урну.

Такие сейчас времена, а вы – «осторожнее»…


Взгляд у отца гневный, но он молчит. Ему физически больно, как будто это не урна, а его собственное сердце.


Это моя жена, – пытается он умилостивить стюардессу.


Я понимаю, – отвечает она. – Но ради общей безопасности…

На время взлета он засовывает урну под сиденье.


Прости, – говорит он шепотом моей маме. – Тебе не место у меня в ногах.


Милая Майя, позаботься об отце.

Вы будете очень нужны друг другу.


Вина

Бапу раздавлен горем и угрызениями совести.

Меня он тоже винит.


Где ты была? Почему оставила мать одну?

Какие такие твои дела могут быть важнее нее?


Я не нанималась ее сторожить! – прокричала я и убежала далеко в поля.


Отец говорит, что мата совсем пала духом, пока дожидалась меня.

(Что она в это время играла?

Моего любимого Баха?

Или Шуберта?

Нет, скорее всего Бетховена.)


А где была я?

Почему не прибежала из школы прямо домой, как делала это каждый день?


Потому что мне надо было кое-что сделать.

Я хотела проверить свои подозрения.

Пианино

Отец купил пианино, когда дела пошли совсем плохо.


В наших прериях эти инструменты стоят недорого. Они есть почти в каждом сельском доме. И всегда тут или там кто-нибудь хочет пианино продать. Двести долларов – и оно ваше.


Мата упросила затащить пианино на второй этаж, в комнату с желтыми обоями. Для этого пришлось снять перила и разобрать кусок стены.

Хочу, чтобы оно стояло в комнате с дверью, – настаивала она.


На какое-то время это помогло. Теперь, когда я возвращалась из школы, мата не плакала тайком на кухне, а играла на пианино. Окна на втором этаже распахнуты настежь.

Ветерок разносит звуки вальса.


Когда не играла, она напевала что-нибудь себе под нос. Мы с отцом переглядывались и улыбались. Похоже, все будет хорошо. Она забудет про одиночество. Перестанет рваться домой.


Но прошло несколько лет, и музыка стала звучать громче – злая, красивая, полная слез и тоски. Меня она одновременно завораживала и пугала. Мама играла с такой страстью, что даже не верилось, что за инструментом она – маленькая тихая женщина, которая сидела за обедом, чинно сложив руки на столе, как в старину было положено складывать школьницам. И не съедала ни крошки. Только смотрела перед собой широко раскрытыми, заплаканными глазами. Даже плакала она как-то сдержанно. И только играя, давала волю чувствам.


Пол в комнате над кухней дрожал от ее аккордов. Бывали дни, когда она забывалась и звала меня Дживой.


В день, когда бапу расплакался в ответ на ее слова, я поняла: перемен к лучшему ждать уже не стоит.


У меня больше не будет детей, Амар, – сказала она по-английски. – Я их не выкормлю.


Мата прижала руку к груди, чтобы показать, какая она у нее плоская.


С тех пор она больше не говорила на пенджаби. Языком ее последних дней стал хинди.

Бетховен

Фортепьянная соната № 23 фа минор.


Двадцать три минуты между первым и последним прикосновением пальцев к клавишам. Двадцать три минуты до дома от места, где останавливается автобус. По гравиевой дорожке – в музыку, которую играет мата.


Я слышу ее, еще не видя открытое, подпертое снизу книжкой окно. Мелодия вырывается в пространство между подоконником и рамой. Вьется по дубовой роще и улетает в поля. Развевается по ветру, как длинный сорвавшийся с шеи шарф.


После трех часов дня мата играет только Бетховена.


Соната, – объясняет она, – моя любимая музыкальная форма. В сонатах четыре части. Как четыре стихии или четыре стороны света.


Я выхожу из автобуса в конце нашей подъездной дорожки, но не бегу домой по ней, а срезаю напрямик.


А в «Аппассионате», Майя, частей не четыре, а три. Первая, Allegro assai, – быстрая, энергичная и веселая. Andante con moto медленнее и похожа на гимн, в нее нужно вслушиваться. Последнюю, Allegro ma non troppo presto, надо играть страстно, как будто у тебя совсем не осталось времени.


Если срезать через луг, я успеваю к третьей части.


Всего три части. Как три возраста жизни.


Поймав ритм, я бегу по осенней стерне. Andante con moto подгоняет меня. Быстрее, – велит пианино. – Беги, Майя, беги.


Когда я подбегаю к дому, над прерией громом прокатываются

финальные аккорды второй части и без передышки

начинается Allegro ma non troppo presto. В кухне я скидываю

ботинки в пыльный угол и через ступеньку несусь наверх. Там

на площадке я распахиваю дверь и вижу, как раскачивается

похожая на метроном длинная черная коса маты. Руки летают,

как бы свободные от тела, пальцы ударяют по черным и белым

клавишам. Она играет так, будто дом грозит вот-вот упасть,

и только ее музыка его от этого удерживает.


Последние две минуты я слушаю, затаив дыхание. Эта музыка

повергает в отчаяние.


Но есть в ней и еще что-то.


Что-то, едва проглядывающее в Allegro, в его отрывистых

музыкальных фразах. Неужели я слышу в них любовь?

Не начальную нежную привязанность, когда любящие

и вообразить не могут, что их сердца будут когда-нибудь

разбиты, а любовь во всей ее сложности, с подлеченными

временем разочарованиями и горечью измен.

У моих родителей очень романтичная история любви

Как в «Ромео и Джульетте». Смертельная вражда между семьями. Монтекки и Капулетти. Кхурана и Двиведи строили друг другу козни, старались разлучить юных влюбленных.


Но отец мой, рассказывала мата, был настоящим воином, статным и величавым. Тюрбан у него был словно отлит из бронзы.


А отец, когда удавалось расшевелить в нем воспоминания, говорил, что мама вся сияла, словно ее тело было единственным источником света в комнате. Благодаря ей исчезали все тени – и там, где она в этот момент была, и вообще во всем мире.


В этом мире для него не существовало ничего кроме нее.


Кроме Лилы. Чье имя означает «игра».

Они знакомятся на свадьбе

Это хороший знак, говорит моя индусская мама. Благоприятный. Она прячется за колонной, увитой виноградной лозой. Цветущий жасмин наполняет свадебную залу медовым ароматом.


Нет, это у твоей матери были такие духи, – говорит бапу.


Его тюрбан должен был ее отпугнуть. Родные ни за что не согласятся на брак между девушкой из семьи брахманов и юношей-сикхом.


Но мою маму не остановить. Она поправила свое сари. Шелковое, цвета заката. Вышла из-за колонны и отважно посмотрела моему отцу прямо в глаза.


В тот же момент он пропал.


Утонул, – говорит мата.


Был спасен, – поправляет бапу.


Или обречен?

Влюбленные

Два месяца Лилу не выпускают из дома одну. Мать предупреждала ее: Если выйдешь замуж за сикха, для меня ты умрешь.


Мать бапу не разговаривает с ним целых шесть недель.


Вообще-то мне нравилась эта тишина.


Но отец его не молчит. Он все твердит о долге сикха перед Богом. Говорит, что вожделение к девушке из брахманов грозить бапу духовной гибелью. Цитирует поэта Шаха Абдуллу Латифа:

«Доволен будь тем, что имеешь,
Пустой красоте не дивись
И зри прямо в корень, о кроне
Забудь ты, что тянется ввысь.
Да не прилепится сердцем мудрец
К тому, что ждет скорый конец».

Мой отец глух к уговорам. Без любви к Лиле для него нет Бога.


Мой дед пугает бапу. Говорит, что моя мама из мира Майи, видимости и иллюзии, а не из подлинного Божьего мира. Сикху, предавшему себя Майе, уже не вырваться из круговорота жизней, смертей и рождений. Амар, подумай, ты никогда не освободишься из Колеса перевоплощений!


Но влюбленные стоят на своем. Им хочется верить, что родители проклинают их только для виду. Что сердятся лишь из желания сохранить лицо.


Три месяца спустя играют свадьбу. Лила ни на миг не отрывает глаз от жениха. А он от счастья ничего не видит вокруг.


Амар. Это значит «бессмертный».

Милая Майя, любить – это как смотреть на приближение любимого. Тянуться навстречу друг другу руками. И быть готовым хоть целую вечность ждать прикосновения.


Благословенный день

В обеих семьях – праздничное настроение. Кто бы чего

ни думал, но праздник есть праздник. Всех, подобно штормовому

ветру, захватило и понесло общее свадебное действо.


Жених является верхом с красным тюрбаном на голове.

Молодые обходят вокруг священного огня. Пояс моего отца

привязывают к сари моей мамы.


О, Боже! Я с любовью предаюсь Тебе.


Любить друг друга – значит любить Божество.


Родные маты перешептываются: мол, сикхи – они, если так посмотреть, почти как индусы. Только ростом повыше и позаносчивее. И воображение у них бедновато в том, что касается религии.


Родственники бапу точно так же шепотом говорят между собой, что индусы – это просто отсталые сикхи, которые пока что не отказались от огромного пантеона своих богов и богинь. И слишком много нафантазировали себе о божественном.


Но все те дни, что продолжается свадьба, индусы и сикхи терпеливо прощают друг другу досадные недостатки. Свадьбу они играют вместе. А для этого необходим мир.


А поскольку молодожены все равно сразу уедут из страны, скоро о злосчастном браке почти не останется напоминаний. Обе семьи заживут, как жили раньше. Так, как если бы у них не появилось новых родственников.


Перед отъездом родителей в Канаду дед говорит моему отцу:

Заставь ее принять сикхизм. Без этого не видать вам покоя.


Амар отвечает: Без нее я не переступлю порога храма.


Маме родные не говорят ничего. Они больше не считают Лилу своей дочерью. Для них она умерла.

Что ты пишешь?

Историю семьи.


А-а, – говорит бапу и смотрит на шкатулку, которую держит на коленях.


Он устраивается удобнее в тесном самолетном кресле, прижимает мою маму к груди. Закрывает глаза и снова засыпает.


Небо за иллюминатором чернеет, словно от сажи. Грозный ночной мрак стирает краски ветра.

Эльсинор

Это в семидесяти пяти милях к юго-западу от Виннипега. Городок посреди прерии, засаженной аккуратными рядами высоченных подсолнухов. Они послушно, как и подобает благоговейным массам, изо дня в день поворачивают свои желтые головы вслед за солнцем.


Одна тысяча четыреста семьдесят две более или менее христианские души – население нашего городка с чудным названием. Его основали датские поселенцы? Или какой-нибудь литературовед, увидевший очертания замка в здешних облаках?


(Хелен считает, что название изобрела старая дева, училка английского, которая потом медленно сошла с ума от захолустной тоски и полного отсутствия мужчин, сколько-нибудь пригодных в мужья.)


А еще в городке есть три язычника. Это мы.


Мы снимаем старый дом возле кладбища.

(Временно, Лила, временно, пока у нас нет собственной земли.)


Бапу хозяйничает в «Автомастерской Джека». Он арендовал ее с правом последующего выкупа у Джековой вдовы Люси, которая потом перебралась во Флориду. Кроме моего отца, на мастерскую больше никто не претендовал.


Мата ухаживает за домом, мужем, кучей кур и двумя козами. И за мной.

Судьба

Человек впервые ступает на Луну, и в этот момент на свет появляюсь я.


20 июля 1969 года, в 21:56 по Гринвичу.


Узнав про человека на Луне, мама целует меня в щечку и говорит: Благоприятный знак.


А я реву, как будто тот человек наступил на меня, а не в серую лунную пыль.


Ты будешь летать, – шепчет мне мата.


Глаза у меня закрываются, как у сонного котенка.

День рождения

Появившись на свет в брэндонской городской больнице, я сияю белизной, как Луна летней ночью. Бапу говорит, что, наверно, меня в материнской утробе подменили эльфы – такая я светлокожая. Что я подменыш, волшебное дитя. Наваждение.


Но мата говорит: Да что ты, Амар, это мел выбелил ей кожу. Мел, которым на небе начертана ее судьба. Богиня Майя своей рукой записала там всё, что ждет ее впереди.


Чушь, – говорит бапу. – Бог только один.


Им обоим странно, что Амар говорит такое. Обычно он спокойно относится к вере жены. Но сегодня устами бапу говорит его отец.


Сейчас мы ее умоем, – говорит рыжеволосая сестра. Она стирает густую первородную смазку, меловую пыль, записанную в облаках историю моей жизни, и теперь виден мой настоящий цвет.


Сестра подносит показать меня бапу. Он одобрительно кивает.


У меня темная кожа. Темная, как почва Манитобы. Как земля, которую ему так хочется купить.

На одиннадцатый день

Давай назовем ее Нил. В честь астронавта.

Ты бредишь, Лила.

Тогда, может, пусть будет Луной?

Нет. Дурацкого имени я своей дочери не дам.

А индейское? Например, Астронавт-Шагающий-по-Луне.

Ты совсем с ума сошла? Вместе с ребенком разродилась и своими мозгами? Слушай, жена. Я уже выбрал ей имя.

Какое?

Джива.

О нет, Амар! Оно же мужское.

И мужское, и женское.

Я не дам назвать дочь в честь твоего отца!

Мы обсудим это позже, Лила. Когда ты придешь в себя.

Нет, давай сейчас! У девочки должно быть красивое имя.

Джива – красивое!

Оно сикхское. Оно оскорбит мою богиню.

Лила, Бог только один!


Когда эти слова звучат во второй раз, перекашивается ось, вокруг которой вращается мир моих родителей. Кренится горизонт. Кое-где выходят из берегов реки. Возникают новые острова и исчезают старые.


Майя. Я буду звать ее Майей, – шепчет мама. – В этом имени – ее судьба.


Отец выходит вон через заднюю дверь. Его черные глаза налиты кровью. Майя, – цедит он сквозь зубы. – Богиня Иллюзии.


На память ему приходят строки, которые он слышал от своего отца:

Мир – это сон,

Он в миг любой исчезнет без следа;

И разве долго простоит тот дом,

Что ты построил из песка?

Всё это Майя.


Надо было мне послушаться родителей и заставить тебя, Лила, принять веру сикхов или не жениться на тебе! И поделом бы тебе тогда!

Имя

В свидетельстве о рождении я записана как Джива. На санскрите это слово означает «душа». Но когда мы вдвоем, мама зовет меня Майя — «иллюзия», «изменчивость». Это слово тоже из санскрита.


То, что у меня два имени, означает, что я с рождения несу в себе разделение, возникшее, когда меня еще не было и в помине.

Манаса

Здесь, Майя, мы молимся. На хинди, а не на пенджаби.

(В красном сарае за домом.)

Это наша богиня. Она богиня страсти. И плодородия.

(Мне страшно на нее смотреть. А еще эта змея у нее в руке.)

Это алтарь.

А на нем – наши дары Манасе.

Вода.

Фрукты.

Благовония.

Киноварь.

Куркума.


Мата, а Манаса – это жена дяди, который на картинке у бапу?


Гуру Нанака?


Ну да. Он сикх. Она индуска. Как вы с бапу.


Майя, никогда, никогда не говори этого при отце. А теперь встань на колени. Три раза. Будешь делать так каждый день.

Майя значит «сновидение»

Мама рассказала об этом, когда мне было пять лет. Так что, Майя, смело доверяйся снам.


Ее зовут Джива, – сказал бапу, разминая в пальцах чапати[3].


Бапу, а почему нельзя, чтобы меня звали Майя?


Он вздохнул и наклонился совсем близко ко мне. Посмотри на меня, Джива. Что ты видишь?


Бороду?


Что еще?


Моего бапу!


Да, твоего бапу. Но в один прекрасный день, когда вырастешь, ты поймешь, что я был только сном. И твоя мама тоже. Всё вокруг нас – ненастоящее. Всё – только завеса, которая скрывает от нас истину. А истинно лишь бытие Бога. Всё остальное – сплошная иллюзия.


Сказав это, он снова принялся за еду.


Амар! – воскликнула мама. – Ты испугал ребенка!

(На самом деле только озадачил.)


Она должна знать правду, Лила.


Ей всего пять!


Майя означает «заблуждение». Майя – это то, чего сикх должен беречься в земной жизни. Он отодвинулся от стола.


Почему ты должен меня беречься?

(Тут я расплакалась.)


Не тебя, Майя. Тьфу, то есть Джива. Дело в том, что духовного просветления может достичь только тот, кто убережется от чар Майи.


Мата взяла меня на руки. Еще его можно достичь через сострадание, – возразила она бапу.


Тебя зовут Джива, – сказал он, захлопнув за собой дверь с сеткой от насекомых. – Не забывай этого.

Милая Майя, жизнь – это иллюзия. И смерть, оказывается, тоже. Что же тогда настоящее? Что остается, когда нас больше нет? Остаются две вещи: Любовь и Прощение. Не забывай этого.


29—30 октября 1984

Вот мы и дома

Индия кипит и булькает как лава. Воздух кажется паром. Вместо асфальта – расплавленная смола. Шасси самолета касаются посадочной полосы и погружаются в битум.


Бапу надевает тюрбан. Придерживает на колене урну с прахом маты. И шепчет, вздохнув: Вот мы и дома.


Обращается он при этом не ко мне.

Мы прилетели

Не в Чандигарх, Город красоты, где уже месяц скорбят, плача и стеная, сестры маты, не в Золотой штат Пенджаб, а пока что в Нью-Дели – в смрадный и шумный город, где улицы плотно забиты человеческими телами, полны громких и тихих голосов.


Звуков отчаяния.


Запаха мочи.

Еды еды

хочу есть

умоляет однорукая женщина

хочу есть

своей невидимой рукой

денег

тянется ко мне

денег

хватает за руку

еды

меня пробирает озноб

дай мне денег

глаза у нее – как блюдца

неделю не ела

череп – как полная луна

хочу есть

белая кость

хочу есть

как белый камень под кожей


Джива, отвернись, – говорит бапу.


Но я не могу.

еды еды

хнычут ее дети

еды еды

поют свою голодную песню

еды еды

животы вздулись

еды

как воздушные шарики


Отвернись. Все равно им не помочь.

еды

их мать оголяет грудь

еды

сморщенную, пустую

еды

Отвернись.

Рикша рикша

рикша рикша

хотите рикшу

Не надо рикши, – говорит бапу маленькому очень темнокожему мужчине, который притворяется, что не слышит его.

куда ехать

куда ехать

Он жилистый. Кожа вся в бороздках, как выделанная свиная.

очень быстрый рикша,

очень-очень быстрый

Он весь гнется и извивается, чуть ли не наматывается бапу на руку.

хорошая цена

только для тебя

сын Индии что вернулся с чужбины

Отец привез меня в страну говорящих змей.

куда ехать

я отвезу

садись садись

НЕ НАДО РИКШИ, – кричит бапу.

Мужчина припадает к земле и шипит.

хорошая цена

Чай

Кто-то теребит меня за рукав, протягивает глиняную чашку с чаем.

чай чай

Этот кто-то – мальчик, маленький, но со взрослым лицом. Ему может быть и девять лет, и двадцать, и тридцать семь.

чай одна рупия

Он вкладывает мне в руку плошку из необожженной глины.

пей чай чай

Чай бурый, как вода в грязной луже.

одна рупия

И кружит водоворотом.

чай рупия рупия чай

Из плошки до меня доносятся голоса.

чай рупия чай

Плач.

чай рупия рупия чай

Стоны.

чай рупия рупия чай

Как будто где-то живьем ощипывают ворон.

еды рупия рупия еды

а-а-а хочу есть рупия чай

Воздух звенит нуждою и болью.

а-а-а рупия а-а-а рупия

Земля содрогается от горя и печали.

а-а-а рупия а-а-а чай

Я подношу чашку ко рту и делаю первый глоток Индии.

а-а-а а-а-а а-а-а

От меня ни на шаг!

Бапу хватает меня за руку, и плошка летит на землю.

зачем кидаешь чай

Она разлетается вдребезги.

плати мне одну рупию

Черепки мешаются с пылью.

плати плати мне

Бапу тащит меня за собой.

плати плати

Я не успеваю дать денег.


Идем, Джива. И заткни уши.


Но я не могу их заткнуть.

а-а-а а-а-а

Голоса отовсюду.

а-а-а а-а-а

На земле – темная лужа от пролитого чая.

а-а-а а-а-а

Голодный хор.

еды

Он поглощает меня.

еды еды

И вот я вместе со всеми.

а-а-а

В нужде.

хочу есть

В нищете.

еды рупия рупия

Нужда и нищета убивают нас.


Бапу пытается перекричать толпу: Не слушай!

еды рупия рупия чай

Не слушай? Вот и весь ответ?

еды еды рупия рупия

Не слушай про голод? Не слушай про боль?


Костлявые пальцы вцепляются отцу в руку. Женщина тычет ему в лицо тощим младенцем.

неделю неделю

не ела неделю

Он останавливается. Смотрит женщине в глаза. Из глаз у нее льют слезы.


Ребенка своего съешь, – говорит ей бапу.

Кто ты?

Что, по-твоему, я должен сделать? Накормить всех голодных? Купить им всем протезы? Выкупить у них детей?


Нет, не так! – кричу я в ответ. – Нужно просто увидеть их. Увидеть их боль. Обратить внимание на то, что они страдают.


Хватит с меня боли, я устал, – говорит бапу.


Он тянет меня за руку сквозь толпу. Я чувствую, как наступаю людям на ноги.


К тому же, Джива, мы все равно не можем им помочь. Возможно, в следующей жизни им повезет больше.


На самом деле, мне кажется, повезет им только в самой последней жизни.


По закону кармы.

Сын Индии, что вернулся с чужбины

Таким я отца еще не видела. Холодным. Бесстрастным. Жестоким. Гордо шагающим мимо нищих, голодных, увечных, потерявших ногу, руку, душу.


Сын Индии, что вернулся с чужбины. Как он умудряется всего этого не замечать?


Дома в Канаде он замечает каждого встречного.

(Как они смотрят на него. Как отводят взгляд.)


Заискивающе улыбается и здоровается. Подносит указательный палец к виску, как будто это у него такой нервный тик. Никогда первым не протягивает для пожатия руку.


Здесь он не похож на себя. Самоуверенный. Даже самодовольный. Это и есть его настоящий дом?


Эта страна, где он не выглядит белой вороной?


Дом. Место, где никто на тебя не пялится. Где никому до тебя нет дела.

Милая Майя, очень трудно жить не в той стране, где ты родилась. Очень трудно вернуться домой.


Подслушано на Мейн-стрит в Эльсиноре

– А что ты хочешь от страны, куда стали пускать этих с полотенцами на башке?


– Говорят, у него там в тряпках на голове кинжал спрятан.


– Я слыхал, он с каждым комплектом шин бесплатный ковер выдает.


– Эй, Амар! Надеюсь, мигрень у тебя скоро пройдет.


– Отстаньте от него, ребят. Вот сломается у кого трактор – что без мистера Сингха делать будете?

Подслушано в эльсинорском супермаркете

– Эта штука называется сари.


– В нем же наверняка жутко неудобно ходить.


– А может, оно только для парадных случаев?


– Это шопинг-то в Эльсиноре – парадный случай? Не смеши.


– Боб на той неделе к ним домой заходил – так вот, она и дома его носит.


– Как же с этой тряпкой через плечо хозяйством-то заниматься?


– Говорят, дом весь пропах карри. Сверху донизу. Старина Джек, поди, в гробу переворачивается.


– А ты как думаешь, оно шелковое?


– Слыхала, они богатые. Раньше даже слуг держали. Ты только посмотри на ее украшения. Ничего кроме золота не носит.


– Если у них куча денег, чего же они в Эльсиноре-то забыли? Ни один психически нормальный богач у нас по своей воле не поселится.

Большой магазин сари

У тебя должно быть что надеть, – повторяет бапу, толкая дверь магазина на Арья-самадж-роуд. Дверь закрывается за нами, уличный шум остается снаружи.


Он имеет в виду: надеть для встречи с родственниками, которые видели меня только на фотографиях.


Тебе надо выглядеть, как принято в Индии, а то ты им не понравишься.

(Не очень-то и надо.)


У меня с собой нет ничего индийского. В чемодан я положила только джинсы и футболки.

Бапу раскричался, когда узнал об этом, но было уже поздно.


Они решат, что ты западная шлюха!


Бапу, но ты же сам заставлял мату носить брюки и прекрасно знаешь, что. из этого вышло.


Я подумала, что он меня сейчас ударит.

(В первый раз в жизни. Хелен говорит, что ее регулярно поколачивают.)


Но бапу меня и пальцем не тронул. Он посерел лицом и молча вышел из нашего номера.


Я хотела было крикнуть, как кричала мата: Давай, брось меня одну! Какое тебе до меня дело? Но вместо этого я легла на кровать и заплакала.

Шелк

Внутри свежо от кондиционеров. Вокруг меня разноцветными птичками порхают молоденькие продавщицы. Они звенят браслетами. Улыбаются. Трогают мою одежду. Гладят волнистые ненапомаженные волосы, которые я утром отказалась заплетать.


Это всё из-за тебя, – говорит мне чуть слышно бапу.


Из-за моих джинсов.

(После смерти маты я порвала все свои сари.)


Из-за того, что они поняли, что мы не здешние.

(Оранжевая шелковая занавеска развевается в распахнутом, смотрящем в прерию окне.)


Теперь с меня возьмут лишнего.


Когда девушки накидывают шелк мне на голову, бапу взмахивает рукой, как будто хочет отвесить им затрещину. Они низко кланяются и отступают куда-то в тень.

Один размер подходит всем

Сари могут носить все, говорила мне мата. Один размер подходит всем. Индускам, сикхским женщинам, христианкам. И даже мусульманкам. У сикхов многие женщины носят шальвар-камиз, свободные штаны и длинную рубаху, но мама предпочитает сари. Ей кажется, что шальвар-камиз слишком похожи на канадскую пижаму. ...



Все права на текст принадлежат автору: Кэти Остлер.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
КармаКэти Остлер