Панченко Юлия. «Возмездие»

***

Шесть утра. В звенящем Пекине рассвет

нарезает на ломтики солнечный мармелад.

Знаю, Мэй, ты сидишь у окна, закутавшись в плед,

устремив в пустоту печалью подернутый взгляд.

Твои руки сжимают пушистую, мягкую ткань,

чай с жасмином, в щербатой чашке, давно остыл.

Раскрывает бутоны малиновая герань,

за окном просыпается шумный весенний мир.

Ты впускаешь бабочек, бьющихся о стекло,

свежий ветер разносит по комнате аромат

белых яблонь, баюкающее тепло

обнимает тебя, увлекая назад в кровать.

Твой уютный мирок лелеем твоим отцом,

доброй матерью. В их любви,

вспоминай обо мне лишь хорошее.

Страшным сном забывая всю боль, что тебе причинил.

Я желаю тебя, как и прежде - до дрожи рук,

до щемящего чувства, ноющего в груди.

Я кричу по ночам. Этот жуткий звук

отлетает от стен, заглохнув на полпути.

Иногда в мою голову забираются голоса,

языками шершавыми лижут мой слабый мозг.

Я сжимаю ладони и закрываю глаза,

вспоминаю тебя,

белых бабочек,

запах роз.

Очень жаль, здесь нет окон. От этого тяжелей.

Берега Юндинхэ не видимы, не слышны.

Я глотаю таблетки.

Таблетки на вкус, как клей.

Я, конечно, не болен. Ведь это они больны.

Моя Мэй, ты была единственной, я не вру.

Не верь тем, кто расскажет тебе о других.

Ты была моей бабочкой.

Лучшей из двадцати двух.

Но тебя не причислить к ним, не равнять на них.

Я втыкал в них иголки, нежно вскрывая плоть.

Эти глупые женщины сгорали в моем огне.

Но ты, Мэй...

ты была совершенно другой.

Ты была моим маяком в непроглядной тьме.

Извини за то, что видела кровь на моих руках.

Твой испуганный взгляд,

вся лживость бульварных газет.

Как посмели они винить меня в этих грехах?

Это свято - рождать прекрасное.

Разве нет?

Как чудесно слова выстраиваются в мозгу,

веки, крыльями бабочки, вздрагивают слегка.

В голове оживают очертания твоих губ,

лето в парке Бэйхай, трепещущая рука.

Дьявол в белом халате под кожу мне вводит яд.

Пальцы мерзнут и стынут,

и мысли мои легки.

Мэй, прощай.

И знай, я безмерно рад,

что тебе удалось спастись от моей любви.

***

Я иду по Шёлковому пути, по дорогам провинции Ганьсу, под ногами золото и нефрит, азиатский ветер горяч и сух. По щекам тихонько скользит закат, Сечжи пожирают степной огонь. Я глотаю жесткий песок и чад, и из глаз текущую злую соль. У дневных драконов горящий глаз, по моим ладоням струится пот. Смерть всегда случается в первый раз, и от страха крутит узлом живот. Мне навстречу движется паланкин, его тащат смуглые мертвецы. Мертвый император династии Мин говорит, что я его блудный сын. Заползает в рот вонь истлевших тел, к горлу подбирается тошнота. Их глаза стеклянные, губы - мел, мир вокруг меня изможден и стар. Я шагаю тихо, ни жив, ни мертв, мои ноги вязнут в густых песках. Если кто столкнется, то скажет: ''Черт! Что за жуткий холод в таких местах?''. Проходите сквозь, разрезайте вдоль, и лакайте кровь из открытых ран. Я иду, измученный и босой, и небесный плавится океан.

Для чего мне чувствовать эту тьму? Для чего мне видеть весь этот свет? Я хотел сбежать от ужасных мук, (кто сказал бы мне, что нирваны нет). Пожалей меня, я сегодня тих, и осколок неба стучит в груди. Я иду по Шёлковому пути. И идти мне, сколько еще идти.

...в день, когда я стоял на том мосту и дракон Луны целовал мой рот, я глотал бурлящую пустоту и смотрел на гладкую кожу вод. Я желал спасения и любви, я хотел поведать планете боль. Дома, в чашке стыл белоснежный рис, и в камине медленно тлел огонь. И когда я сделал последний шаг, и когда я сделал последний вдох, надо мной парил желтый лунный шар, и из глотки шла алой рвотой кровь. Минус жизнь ненужного существа, но со мной навечно осталась грусть. Я застыл в воде и закрыл глаза, а открыв - увидел Шёлковый путь.

Отливает золотом чешуя, у Чжулуна коготь и остр, и крив.

Если бы хоть кто-то меня обнял,

то сегодня я все еще был бы жив.

Автор стихотворений - гениальный, бесконечно талантливый Джио Россо (с).

***

Экспозиция.

Пролог.

Снег скрипел, похрустывал под ногами в такт размашистому шагу, и на земле оставались ребристые отпечатки ботинок. Кончики пальцев, как и тело в целом, стали подмерзать. Оделась явно не по погоде – понадеялась на тепло кондиционера, накинув на плечи легкомысленное пальтишко да сунув ноги в тонкие осенние ботинки. Теперь же, когда протопленный салон машины остался позади, выяснилось, что пусть погода стояла и безветренная, но была уж больно морозная.

В воздухе кружились снежинки, и это было завораживающе красиво. К ночи, наверняка, снег повалит плотной завесой, укроет ели, засыплет норы, припорошит лапник.

Я вздохнула – не к месту проснулась лирика, не ко времени.

В носу щипало, щеки покалывало, но все же, не смотря на холод и явный не уют, хотелось поднять лицо к небесам и громко крикнуть какую-нибудь глупость. Чтобы вздрогнули неподвижные ели за спиной, вспорхнули с веток нахохлившиеся, приготовившиеся почивать, птицы, а с верхушки дерева вниз ухнул пласт снега. Крикнуть и завалиться в пушистый сугроб, размахивая руками и ногами, как стеклоочистителями – чтобы на земле остался след в виде ангелочка. Детская забава – глупая, ребячливая, - мысленно осадила себя, почти разозлившись. Наверное, оттого и не сделала ничего беззаботного. Запахнула пальто плотней, и вышла на освещенный фонарями двор. Прятаться в тени больше не было смысла.

До заветной двери осталось пару метров.

Встреча с хозяином дома, к которому я направлялась, обещала стать практически решающей, и как бы вычурно это ни звучало, она действительно сулила необратимые изменения в моей судьбе. Но, на удивление, сердце билось ровно.

Дом находился в пригороде: далеко, за сотню километров от шумной цивилизации. Он стоял, укрывшись за высоким деревянным забором, за плотным кольцом хвойного леса, что охватывал территорию с тыльной стороны. Не враждебный и не хмурый, как могло бы показаться, дом был добротный, деревянный, двухэтажный. Наверняка, с русской печкой на кухне, солнечными батареями на крыше и запасными, припрятанными в сарае электрогенераторами.

Он манил уютным светом, что горел в нескольких окнах первого этажа. Давал возможность рассмотреть полоски плотных серых занавесок, несколько пышных растений в кадках, стоявших на подоконнике. Дом был празден, словно ожидал гостей.

По периметру было светло – кованые фонари, внутри которых горели масляные лампы, давали достаточно света, чтобы заметить убранство двора.

Дорожка к парадному была очищена от снега широкой колеей – ровно, педантично.

Слева, в некотором отдалении от дома росла высокая сосна: особняком от леса, одинокая красавица. Сейчас ее густые ветви были украшены разноцветными горящими гирляндами и яркими елочными шарами – плотно, до самой верхушки.

Надо же, подумалось мне, – расстарался хозяин, а ведь с лестницей, наверняка, пришлось изрядно повозиться. Интересно, ради кого он так тщательно украшал дерево - ради охотящихся поблизости волков? Или для себя самого? Больше в этой глуши елью любоваться было попросту некому.

Снег все скрипел, потому что я кружила вокруг крыльца, хотя дверь была практически у самого носа – я прохаживалась всего в паре шагов от нее, заветной.

И вроде бы сердце билось ровно, но надышаться почему-то хотелось вдоволь, а еще лучше – впрок. То ли воздух тут был особенно упоительным – ароматно-хвойным, свежим, морозным, и поэтому кружил голову, то ли предновогодняя атмосфера: многообещающая, до боли праздничная, как-то особенно ощущалась здесь и не давала сделать решающий шаг. Не было сил постучаться в дверь, за которой меня совершенно никто не ждал.

Необъятное звездное небо над головой, почти оглушающая, ничем не растревоженная тишина, громада векового леса перед глазами, запах хвои, густой пар изо рта… казалось, что я одна на всем белом свете. И было страшно спугнуть это ощущение – таким невероятно прекрасным оно оказалось.

Но, стоило помнить, что всему хорошему рано или поздно приходит конец, даже самому приятному, заветному. Опыт, что довольно-таки болезненным грузом покоился на усталых плечах, настаивал на этом знании, подчеркивал всю безжалостную мимолетность радости и счастья.

Поэтому я вдохнула – глубоко, животом, чем оборвала упоительную негу, и в одно мгновение поднялась на резное крылечко. Постучала в дверь – требовательно, громко.

И спустя минуту дверца отворилась.

***

Часть первая.

Отступление.

Три года назад.

- Пристрелим и бросим в овраг?

- Звук выстрела ночью далеко раздастся. Может, ножом по печени – да и все дела?

- Можно и так.

Они помолчали, затягиваясь забитой мудреным сбором трав, беломориной. Одной на двоих.

Как символично, подумалось тогда. Одна на двоих сигарета. Как и я полчаса назад.

До тошноты хотелось пить. В горле пересохло так, что больно было дышать. Губы потрескались, язык намертво прилип к нёбу – сухой, распухший. От шока дергалось правое веко.

Я лежала, вытянувшись в струнку, на комкастом матраце, застеленным наспех сырой простынью, абсолютно не заботясь о наготе. Смотрела невидящими глазами в потрескавшийся потолок и считала до ста. Сбивалась и начинала снова. Дойти хотя бы до восьмидесяти никак не получалось.

Сердце стучало урывками – непостоянными, какими-то хаотичными, будто грозило вот-вот остановиться, а потом раздумывало и срывалось в галоп.

Сейчас боль в теле почти не ощущалась, поскольку особенно надо мной не издевались и не избивали – так, в пол силы пара тычков, не более. То ли им не хотелось видеть под собой обезображенную куклу, то ли по природе своей они были не столь агрессивны. Насколько вообще могут быть не агрессивными насильники, конечно. Впрочем, нежными те двое тоже не были. За волосы хватали не щадя, шлепали по ногам, щипались, в порыве даже кусали.

Сам процесс почти не запомнился.

В память въелись только шок и неверие, ведь всего этого не могло быть, только не со мной. Не с девочкой-воспитателем дошкольной группы. Не с молодой женой, строящей планы на будущее. С кем угодно, но только не со мной! Нет, определенно нет.

Смотря в суженные до точки зрачки, переводя взгляд с одного на другого, я мотала головой из стороны в сторону и пересохшими губами говорила:

- Нет, ребята, нет. Пожалуйста, нет.

Я осознала позже. До всех оттенков красного – перед глазами маревом стал багровый туман. Когда лишилась одежды, а один из них ввернул в меня два пальца, тогда и дошло, что все это происходит здесь и сейчас. Со мной.

Эта мысль не принесла боли. Опять-таки, накатила только какая-то дикая обида на Вселенную. «За что?!» - хотелось заорать мне, воскликнуть: «Какого черта?» Но, увы, как бы грубо не прозвучало, рот мой был занят, и патетически воскликнуть так и не удалось.

Сколько прошло времени? Много.

Они курили и снова принимались за дело. Опять и опять. Иногда я пыталась решать математические формулы, иногда подбирать эпитеты к существительным, но нет-нет, а едкая душевная боль прорывалась сквозь хрупкую отрешенность. Она застилала удушливым покрывалом, заставляла комкать руками полотно наспех собранного ложа. В такие моменты в реальность проникали сопение над ухом, смешки вперемешку с матами, и чтобы не слышать – скрыться, отползти, забиться, я выдумывала разное.

Например, что снова на хуторе у бабки. И будни – это каникулы, праздники, подарки. Родители собрались в горы, но мне с ними совсем не хочется – у бабы Нади, поди, варенье малиновое аккурат подошло. И соседские мальчишки, что каждый год к своим старикам наведывались, уже залили каток в конце улицы: крутой, напрочь заиндевелый. Какие такие горы, когда у бабы Нади уже санки приготовлены: укутаны двумя одеялами, наточены, натерты наждачкой ножки, поменяна витая конопляная веревка.

И Сашка – приезжий парень из соседнего города, уже дня два как добрался. Он старше на несколько лет, и эта разница кажется космическим отрывом – дразнится, поганец, и шутки у него совершенно непонятные, но сани катает послушно.

- Залазь скорей, - кричит и рукой машет, - укуталась?

Дождавшись кивка, поправляет шапку, что съехала на лоб, надевает вязаные варежки и берет веревку.

- Ну, поехали! – смеется, а я верещу – ветер свистит даже сквозь шапку, а морозный воздух забирается в широко раскрытый от восторга рот.

Да, на хуторе славно. Зима: вьюжная, морозная, заснежила узкую улочку в десяток домов. Разрисовала старые стекла замысловатыми узорами – так плотно, что не отколупать. Иногда, когда выдается минутка – жду Инку, пока та одевается, чтоб вместе лепить снежные куличи, то снимаю варежку – точь в точь как у Сашки, потому что это его бабушка нам связала, и ковыряю-ковыряю морозный рисунок, пока под ногтями не растает колкий иней, пока пальцы не прихватит суровый крещенский морозец.

Вечером баба Надя лузгает семечки, пока я лежу около печи. Да, той самой – которая топится углем, дровами, и прогревает соседнюю стену. Сейчас груба едва тепла, но спину греет, как и рисунки, разбросанные вокруг: обыкновенные каляки-маляки, но много ли нужно детскому сердцу для полного счастья. Старательно навожу контур цветным карандашом, и кот получается хитрый, почти настоящий, только слегка косоват. Когда на столе вырастает приличная горстка очищенных от лушпаек семечек, бабушка ссыпает ее в горсть и протягивает мне, приговаривая, что кушать с солью вкуснее. И правда – лучше. Особенно когда любящими руками приправлено.

Уютно было на хуторе, весело.

От города всего пара сотен километров, а чувство такое, будто попал в эпоху былую – люди другие, с незнакомым по первости говором, обычаями, жизненным укладом. Тяжелым трудом от рассвета до заката, что делал жителей более человечными – не закостенелыми, не черствыми, любящими соседскую ребятню, как собственных внуков.

По приезду меня ждали ватага друзей, подарки от соседских бабулек, колядки, горсти конфет и засахаренных фруктов, сладкая кутя.

И жаль было расставаться с уютными, безопасными воспоминаниями, но предательская боль снова пронзала острой иглой. И в сознание вворачивались звуки: шлепки, стоны.

В реальности было гадко. Больно.

Так становятся сумасшедшими – поняла вдруг, когда чей-то язык вылизывал кожу за ухом, до боли ее прикусывая. Отрекаются от реальности, уходя мысленно в безопасные островки сознания, где счастливо, светло, где не больно. Отрекаются и всё – привет. Остается где-то в небытие смеющаяся по пустякам девица с конопушками на коже, лучистой улыбкой и морщинками в уголках глаз. На смену ей является неподвижная, восковая будто бы, кукла. Пустая, закупорившаяся в фантазиях, оболочка былой личности.

Мысли метались.

Перед глазами плавали цифры, обрывки каких-то строчек, лицо бабы Нади, каким я его помнила – серьезным, полным участия и заботы.

- Отверни ее лицо, - послышалось справа, - лежит, как мертвая. Лучше б орала.

Жесткая, обветренная ладонь послушно схватила за подбородок и отвернула мое лицо.

И снова в сознание ворвался хаос, а в тело - боль.

Когда через некоторое время перед глазами снова рассеялось – настолько, что сумела связно мыслить, я поняла, что до рассвета не доживу.

И мысль эта – простая, понятная, позволила улыбнуться потрескавшимися губами – настолько от нее стало легче.

Кто-то боится смерти, даже подумать о ней страшась – кощунство, ведь. И раньше я тоже пугалась, мела прочь дурные мысли, но сейчас… только смерть казалась мне спасением от боли, позора, мучений.

Я не хотела пускать слюну по подбородку следующие лет пятьдесят, или сколько там было отмеряно щедрой вселенской рукой. Не хотела быть ко всему безучастной, вялой, не хотела и день и ночь пустыми глазами смотреть в потолок. Год за годом быть жалкой, никому не нужной. Жить дальше с памятью и этой безграничной брезгливостью к себе, с отвращением к своему телу. Не хотела до потери сознания бояться мужчин, стыдиться смотреть мужу в глаза, разучиться поднимать взор на детей-воспитанников. Не хотела замечать насмешки окружающих, или, что еще хуже – бесполезную жалость… все это – было не для меня. Как угодно, только не так.

И я лежала, смиренно ожидая.

Смысла бороться, брыкаться, кричать, пытаться изменить судьбу – не было никакого. Я уже все решила – предсказуемо так, как по брошюрке с напечатанной психологической чепухой: приняла решение сдаться. Да и что могла противопоставить двум крепким мужчинам: мольбы, сопли, истерику? О силе и физическом противостоянии не было и речи. Вот и молчала. Лежала. Будто бы там, и в тоже время далеко.

На хуторе. Там, где свинцовые тучи низко-низко, и сыпется вниз конфетти хрустальных снежинок. И санки ждут, как запряженные в повозку кони: мечтая сорваться вниз с горы, услышать свист ветра в ушах и ощутить на языке пьянящий привкус свободы…

Знала, что нужно потерпеть еще совсем немного. Утешала себя, просила потерпеть, ведь все завершится – рано или поздно всё заканчивается.

Лиц они не скрывали, а наивной я никогда не была, поэтому знала, что утолив свою звериную жажду, эти двое по-тихому закопают тело в ближайшем леске.

Страшно не было. Разве что чуть-чуть. Поэтому я отвлекалась понемногу – на хутор, на трещинку в потолке, на математические уравнения.

И, наконец, время пришло.

Солнце как раз вставало. Пока робко, несмело: восток едва озарился розовым светом. Я видела небо, потому что они сидели на крыльце – покосившемся деревянном порожке, а дверь за их спинами была распахнута настежь.

Курили, прижавшись плечами, друг к другу, и буднично решали, как именно мне придется умирать.

Я всерьез собралась протестовать против ножа в живот, потому что куда менее болезненно было выбрать пулю в голову. От пореза, наверняка, придется помучиться, да и кому нужны эти бумажные декорации: кровь изо рта, булькающие звуки в горле, невозможность вздохнуть, пузырящаяся на губах кровь… по крайней мере, смерть от ножа представлялась мне именно так.

Открыла рот, чтоб высказать мнение и выбрать пулю, пусть даже выстрел окажется громким и неэстетичным, когда на пороге вдруг появился он.

Третий.

Вынырнул из темноты, весь какой-то взлохмаченный, хмурый. В камуфляже, с автоматом за спиной. Я, было, решила засмеяться – назло суке-судьбе, что не дает возможности сдохнуть просто, но Третий глянул на меня мельком, задержался взглядом на лице и перевел глаза на сослуживцев.

Они были укурены вусмерть. Еще тогда, когда затащили меня, праздно шагающую домой с работы, в старенький микроавтобус, глаза их были пусты и стеклянны. Сейчас же, зрачки и вовсе сузились до микроскопических точек.

Третий казался спокойным – словно ничего из ряда вон не произошло. Будто голая, замученная девчонка, валяющаяся на полу в военной кибитке - дело совершенно привычное. Хотя, кто знает, может, так оно и было, черт возьми.

- Какого гребаного хрена? – очень тихо спросил он. – Вы где должны быть, укурки?

Те двое переглянулись.

- Пора?

- Уже минут сорок как пора, - так же тихо ответил третий.

- Увлеклись, девка попалась что надо: тихая, сладкая. Да что я говорю – отведай, сам будешь доволен. Пусть помоется, если брезгуешь, - засмеялся Первый, – хотя, вряд ли стоит носом крутить - баб в округе нет, времени мало. Развлечешься и в овраг ее. Мы, как видишь, мордами сверкали - будь здоров, - сказав, поднялся, качнулся, пытаясь устоять на неверных ногах.

- Бывай, Мидас, поперли мы в дозор, - подытожил второй напоследок, - расписание, чтоб его.

Выслушав насмешливую, полную ехидства тираду, и представив, что меня ожидает, я закрыла глаза.

Послышалась возня, грубый стук берцовых ботинок по цементному полу, удаляющиеся шаги и обрывки скабрезных шуток любителей разнообразных травок, но открывать глаза я не стала.

В голове вертелось «Мидас, Мидас» вроде бы царь в древности такой был. Или это один из городских ресторанов так называется? А, черт с ним. Как же хочется пить…

- Вставай.

Прозвучало совсем рядом – грубо, громко. Глаза распахнулись сами собой. Да, есть еще и Мидас. Как я могла о нем забыть? Сейчас начнется.

- Подойди.

Он сидел на стуле, широко расставив ноги. Стул стоял в закутке, аккурат возле стены. Поза казалась расслабленной, небрежной, но из-под полу-прикрытых век мужчина бросал настороженные взгляды, словно не знал, чего ожидать от такой, как я.

Да, приближаться не хотелось, потому что было больно вставать, а еще стыдно. Не знаю, отчего так: вроде бы перед теми двумя не было неловко, щеки не полыхали, а теперь вот жар затопил, перекрасил конопушки в маковый цвет.

И все же, двинулась, заставляя себя делать шаг за шагом. Ноги дрожали, от жажды кружилась голова, но спустя минуту уже стояла между его ног: абсолютно голая и грязная. Какая же я была грязная…

Третий шумно выдохнул и откинулся на спинку стула. Тот, под немалым весом военного нещадно заскрипел, ибо хоть мускулатура его была далека от той, что присуща культуристам, весил Третий около сотни в силу двухметрового роста. Толстым его было не назвать, скорее жилистым. Еще он показался гибким, ловким, но это все промелькнуло в голове и тотчас забылось.

Его руки вдруг оказались у меня на животе. Отшатнулась, но всего на секунду – горячие ладони оказались крепкими, нечеловечески сильными. Мидас не дал мне даже дернуться. Наклонился, втянул воздух около груди, помедлил секунду, а потом поднял глаза.

Они были серыми, с россыпью золотистых крапинок вокруг зрачка, и это почему-то ясно отложилось в памяти. Едва ли не единственная черта, запомнившаяся тогда.

Тех двоих я узнала бы, даже если смотрела бы сквозь неверные диоптрии – повадки, мимику, запах. Облик Мидаса же словно стирался из сознания – чем больше я смотрела, тем быстрей выветривалось из головы. Запомнился голос: тихий, вкрадчивый, с легкой хрипотцой, и черты лица в целом: неидеальные, но мужественные и по-своему привлекательные.

И пусть позже я вспомнила его до мельчайших деталей, тогда мужчина виделся мне белым листом, на котором были нарисованы наброском яркие глаза.

- Слушай меня очень внимательно, девочка. Сейчас ты очень быстро оденешься и заберешься в салон вон той машины, - он махнул рукой куда-то в сторону, - все это ты сделаешь без единого слова и даже писка. Поняла?

Я кивнула, ведь все и, вправду, было понятно. Решено. ...