Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Ольга Лаврова, Александр Лавров До третьего выстрела
1
Они встретились в коридоре на Петровке, 38 — Знаменский и стройная светловолосая девушка в вязаном нарядном платье. Лицо было знакомое, и Пал Палыч поздоровался, но не сразу понял, кто она. Прежде он видел девушку только в милицейской форме, когда бывал в Бутырке. Там, в проходной тюрьмы, она сидела, отгороженная от посетителей стеной металлических прутьев, а посетители — адвокаты и следователи — коллективно ухаживали за миловидной дежурной, ведавшей вызовом арестованных и распределением кабинетов. Знаменский тоже любил поболтать с ней, знал, что учится заочно на юрфаке, и однажды обещал посоветовать, какую выбрать специализацию после диплома. — Вот и пришла советоваться, Пал Палыч, — девушка с улыбкой протянула пропуск, умалчивая, что битый час дожидалась под дверью. Апартаменты у Знаменского после повышения новые, попросторней. И диван новый, без коварно торчащей пружины. Вполне пригодный для неофициального разговора тет-а-тет. — Итак, Антонина Васильевна Зорина. Года четыре сдавал вам в окошко оружие, получал взамен ключ и, честно говоря, не знал, что вы — Зорина. Ниночка и Ниночка. — А я столько раз держала в руках ваш пистолет, что помню царапину на рукоятке. — Справа или слева? — Справа. — Вы, оказывается, наблюдательны. Девушка смущенно опустила глаза. — Я все годы мечтала: вот подойду к окошку с наружной стороны и сама получу ключ от следственного кабинета. — Так вы хотите стать следователем? — Конечно! — Даже «конечно». А собственно, почему? — Ну… долгий разговор. На самом деле разговор короткий, но абсолютно для Ниночки немыслимый; пришлось бы сказать: «Пал Палыч, вы — мой идеал». Если бы у нее хватило духу на подобное признание, неведомо, как обернулась бы судьба. Но поскольку духу не хватает, Знаменский руководствуется общегуманными соображениями: — Попробую вас отговорить, Ниночка. — То есть, на что-то серьезное я не гожусь? — Не в том дело. Не знаю, годишься ли ты для следственной должности, но она для тебя — нет. Зачем раньше времени вгонять себя в гроб? — Вы ведь, помнится, колебались — то ли юрфак, то ли педагогический. Или путаю? — Когда-то колебалась. — Тогда вам прямая дорога работать с детьми! — Как — с детьми? — Есть такая прекрасная должность — инспектор по работе с несовершеннолетними. — Но у меня голова набита криминалистикой… — Ниночка, что бы следователь ни делал со своей криминалистикой, он не может изменить того, что преступление произошло! А его нельзя было допускать!.. Великая вещь — удержать подростка, чтобы не свихнулся. Тогда уже ничего не воротишь и впереди суд, небо в клеточку и родители, у которых сын «отбывает срок». — Никогда об этом не думала… то есть относительно себя. И, Пал Палыч, ведь очень трудно сделать то, чего не смогли родители. — А вы боитесь трудностей? — подначивает Знаменский. Естественно, Ниночка не может ответить «Боюсь»… Она стала инспектором в детской комнате милиции. Часто руки опускались от бессилия — институтская наука мало помогала. Правда, доведись ей заглянуть в день сегодняшний со всеми молодежными его бедами, Ниночка признала бы, что ей досталось не худшее поколение.2
Прошло почти полгода. Сейчас август, пахнущий прокаленным асфальтом и выхлопными газами и лишь к концу дня отдающий свежестью политых газонов да ароматом молодых яблок с лотков… Вечереет. По старомосковскому переулку, наполовину перегороженному забором новостройки, бежит плотно сбитый человек в кепке и плаще. Какой-то прохожий мельком оглядывается ему вслед. Переулок почти безлюден. Человек ныряет в квартал пустых, подготовленных к слому домишек. Бежит уверенно, видно, что путь знаком. Сзади доносится приглушенный расстоянием милицейский свисток. Потом еще один — громче и с другой стороны. Человек кидается в противоположном направлении. Метрах в ста впереди уже угадывается оживленная улица, но оттуда наперерез выруливает патрульный мотоцикл. Беглец успевает скрыться за углом дома, так что с мотоцикла его не видно. Притормозив и не глуша мотора, патрульные осматриваются: не мелькнет ли где фигура. Между тем свистки приближаются, человек чувствует, что оказался в кольце. Он вынимает пистолет, крепко обтирает носовым платком и хорошо рассчитанным движением забрасывает в чердачное окошко стоящего на отшибе сарая. Озирается, лихорадочно пытаясь что-то придумать, чем-то отвлечь от себя внимание. Поодаль замечает стайку голубей на земле. Сильно размахнувшись, швыряет в них камнем. Голуби взлетают, и на их испуганный взлет стремительно срывается мотоцикл. А человек крадучись, но быстро пробирается от развалюхи к развалюхе.— Вы узнали бы его? — Конечно бы, узнала! — А вы совсем не запомнили лица? — Револьвер как сейчас вижу, а лицо — нет… Знаменский допрашивает двоих продавщиц, одна из которых по совместительству и кассирша в магазине «Трикотаж-галантерея». Магазинчик маленький и тесный. Переднюю стену занимает окно-витрина с входной дверью. Вдоль двух других буквой «Г» расположены прилавки. На том, что против входа, стоит кассовый аппарат. — Ну хорошо, давайте по порядку. Значит, в магазине, кроме вас, никого не было? — Никого, — подтверждает кассирша. — С обеда очередь стояла даже на улице, а куртки кончились — и как отрезало. — Что за куртки? — Хорошие, по сто сорок три рубля. Завезли к концу квартала двести штук. — Когда он вошел, вы были за прилавком? — Да, вот так сидела. — Она придвигает ногой табурет и садится к кассе; на щеках продолжают рдеть красные пятна. — Ящик был открыт. Женщина выдвигает денежный ящик, и Знаменский отступает, давая фотографу возможность сделать общий снимок помещения. Кибрит молча слушает — ее черед впереди. — Обычно я сразу выручку раскладываю, как надо, а сегодня толчея, совала кое-как. И вот сижу после, по купюрам разбираю… и вдруг он передо мной стоит и говорит: «Давай деньги!» Я вот так — раз! — резко подавшись телом вперед, она задвигает ящик, — и голову-то подняла, а в лоб револьвер нацелен. — Кассирша на секунду зажмуривает глаза. — У меня все отнялось… Которая пачка была в руках, двадцатипятирублевками, ту он выхватил и говорит: «Давай остальные, пристрелю!» Честно скажу: я бы уж и рада отдать, дергаю ящик, а его заело. Тут Настасья как шарахнется за дверь! Он выругался — и следом на улицу. Спасла меня Настасья! — До чего-нибудь он дотрагивался? — спрашивает Кибрит. — Не знаю, милая, не знаю, — трясет женщина головой. — Расскажите теперь вы, — оборачивается Знаменский ко второй продавщице. — Я здесь находилась, — густым голосом сообщает круглая, на ногах-тумбах Настасья и показывает, как сидела за прилавком. Неподалеку от витрины у нее поставлен стул и еще скамеечка для опухающих ног. — Сижу, в окно смотрю. Еще на той стороне улицы я его заметила. Фотограф нацеливается в нее объективом, продавщица ни с того ни с сего улыбается: условный рефлекс на фотоаппарат. — Почему вы обратили на него внимание? — Да просто так. Он шел слева, а вон от того столба стал наискосок сюда переходить, к витрине. И остановился. — И долго стоял? — Нет, только зыркнул — пусто внутри или нет. И входит. Быстрым таким шагом. Воротник поднят, и кепка на лоб. И — уже возле кассы с револьвером, и Женя ему деньги отдает. И, он слышу, говорит: «Всех перестреляю!» С этих слов меня будто кто подбросил — сейчас была за прилавком, а сейчас уже по переулку бегу, себя не помню… Только когда на двух мужчин набежала, очнулась. Зовите, кричу, милицию, магазин грабят! Обратно уже люди довели, ноги не слушались. — И что вы застали, вернувшись? — Женя сидит за кассой, как пришитая, и трясется. Даже товар не собирает, который я на пол смахнула. — Когда прыгали через прилавок? — Знаменский прикидывает, каково было брать такой барьер. — Ну да. Носки, рубашки, все полетело! — А где они сейчас? — вмешивается Кибрит. — Вон отдельно сложены. Упаковка загрязнилась, протереть надо. Кибрит начинает осторожно перебирать и осматривать указанные продавщицей вещи, упакованные в целлофановые пакеты. — Не помните, как они валялись, эти пакеты? — спрашивает она продавщицу-кассиршу. — Да почти по всему полу. — На бегу от кассы к двери можно было наступить? — Почему ж нельзя… — А до возвращения вашей напарницы кто-нибудь в магазин входил? — Никто. — У вас какой размер обуви? — обращается Кибрит к Настасье. — Тридцать седьмой. — Она снимает с ноги тапочек и предъявляет в доказательство. — Один неполный след есть, Пал Палыч. Кибрит опыляет след. Входит Томин. — Скрылся. Никто его и близко не видел! Кибрит кладет на пол пакет с отпечатком следа, который теперь виден отчетливее, и фотограф щелкает его сверху; Томин вздыхает: — Эх, от следа до человека…
А человек преспокойно идет по улице — уже без кепки, плащ на руке. Заворачивает в обувной магазин. — Обслужите меня, пожалуйста. — Только если быстро, — предупреждает продавщица. — Закрываем. — Я все делаю быстро, милая девушка, — и скидывает старые ботинки.
В милицейском микроавтобусе друзья возвращаются с места происшествия. — Ты бы все-таки назначил ревизию, Паша, — советует Томин. — Магазины у нас грабят редко. — Замаскированная недостача? Почему бы тогда не сказать, что выручку отдали? — По-моему, на инсценировку не похоже, — замечает Кибрит. В городе уже ночь, по лицам скользят тени и свет. — Неизвестно, кого искать, — снова нарушает молчание Томин. — То ли дурака, которому повезло, то ли умника, который промахнулся. — В смысле? — Сейчас, Зинуля, объясню. Примем для начала вариант дурака. Местный дурак. Шел мимо, учуял, что в галантерее сегодня деньгами пахнет, и думает: где наша не пропадала! Взял какой-нибудь пугач или крашеную болванку и отправился на дело. И случай уберег его от всех напастей. Ухватил дурак сколько успел, забился в свою норку и радуется: я от дедушки ушел, я от бабушки ушел! — В принципе, возможный вариант, — соглашается Кибрит. ...
Все права на текст принадлежат автору: Ольга Лаврова, Александр Лавров, Ольга Александровна Лаврова.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.