Богдан Сушинский Чёрные комиссары

© Сушинский Б. И., 2016

© ООО «Издательство «Вече», 2016

Часть первая. На дальних берегах

«Морские пехотинцы отличались стойкостью и упорством в бою. Они смело шли на рукопашную схватку с врагом, ходили в разведку в тыл противника, наводя ужас на фашистов. “Черная туча”, “черные комиссары” – так называл враг моряков-пехотинцев».

Вице-адмирал И. Азаров, бывший член Военного совета Одесского оборонительного района

1

Стоя на капитанском мостике «Дакии», бригадефюрер^[1] CC фон Гравс невозмутимо наблюдал, как все новые и новые подразделения румынских войск подтягивались к Дунаю и, спускаясь по прибрежному склону к понтонному мосту, переходили на левый берег его Сулинского гирла, чтобы тут же раствориться в зеленовато-сером плавневом безбрежье.

Впрочем, невозмутимость эта была сугубо внешней, поскольку цепкий взгляд его безошибочно определял: нет, это не те полки, на которых, по словам премьера Антонеску, фюрер Германии действительно мог положиться как на продолжателей славы римских легионов. И от того факта, что кундукэтор провозгласил Румынию национал-легионерским государством^[2], ситуация не менялась. Да и сам фюрер-кундукэтор Антонеску весьма смутно представлял себе, что же в действительности должно скрываться за этим понятием – «легионерское государство».

Впрочем, все это – общие размышления. Что же касается действительности, то вот они, эти хваленые «железные легионы Великой Румынии»: бесконечная вереница крестьянских телег, угрюмые лица; тощие, в большинстве своем лишенные какой-либо выправки, крестьянские фигуры; тусклые, не ведавшие солдатского азарта глаза…

В том-то и дело, что не ведавшие ни авантюрного блеска, ни солдатского азарта… Это как раз больше всего и поражало бригадефюрера.

Познававшему окопное дыхание смерти уже во второй по счету мировой войне, старому вояке барону фон Гравсу нетрудно было определить, что на всем этом скопище оторванного от сохи, небрежно обмундированного и столь же небрежно обученного люда уже сейчас, за много дней до войны, лежит печать какой-то вселенской обреченности.

Так, может быть, прав был свергнутый румынский монарх Кароль II, пытавшийся не только германским военным, но и вождям «Железной гвардии»^[3] доказывать, что в подвластном ему королевстве нет армии, с которой можно было хотя бы помечтать о войне с Россией, не говоря уже о том, чтобы рассчитывать на какие-либо территориальные завоевания? Во всяком случае, ему, начальнику румынского отдела Главного управления имперской безопасности рейха, «фюреру Валахии»^[4], как называли фон Гравса во властных кабинетах разведки и контрразведки, хотелось верить, что монарх был прав. При всем презрительном отношении бригадефюрера к этому жалкому правителю жалкого, нищего народа.

Не далее как вчера «куратор сигуранцы» штандартенфюрер Кренц положил ему на стол аналитический обзор столичной румынской прессы и политических взглядов ведущих деятелей этой страны, подготовленный действовавшими в «подконтрольной организации» агентами СД. И бригадефюрер был поражен тем, как некоторые идеологи местного национал-шовинизма уже пытались обосновать установление пределов Великой Румынии не только по далекому от румынских границ Южному Бугу – об умилительных видениях «границы по Днестру» теперь уже попросту не вспоминали! – но и… по Днепру!

Мало того, идеологи Легиона Архистратига Михаила уже требовали нацеливать армию и народ на выход Румынии к Уралу, «ибо только там должны быть установлены исторически оправданные границы Великой Румынии!».

– Вы что положили мне на стол, фон Кренц? – побагровел тогда бригадефюрер, буквально пронзая страницы доклада пожелтевшим от сигарет указательным пальцем. – Какая, к черту, «Великая Румынская империя от Балкан до уральских ворот Азии»?! Вы что, всерьез полагаете, что я решусь отправить этот бред в Берлин, в штаб-квартиру РСХА^[5]?!

– Но в Бухаресте это бредом не считают – вот что настораживает, – сдержанно парировал полковник СС. Бледнолицый, с белесыми, словно бы выцветшими, глазами, он производил впечатление человека нервного и болезненного, хотя ни того, ни другого за ним пока что не замечалось. – Поэтому-то и нам с вами нелишне знать, что же в действительности происходит в имперских умах наших союзников. Кстати, даже самые неисправимые романтики, размечтавшиеся по поводу создания «бессмертных румынских легионов», уже понимают, что без помощи вермахта им не оттеснить русских даже от Прута, не говоря уже о форсировании Дуная.

К своему счастью, фон Кренц не догадывался, как некстати он умолк. Считая свое объяснение исчерпывающим, он прервал монолог именно в ту минуту, когда бригадефюрер ожидал от него услышать именно то, главное…

Откинувшись на спинку кресла, он саркастически всматривался в глаза своего подчиненного как учитель, который все еще надеется, что его ученик сумеет вспомнить то, чего никогда не знал.

– Вам не кажется, что вы чего-то не договариваете, штандартенфюрер?

– Простите, господин генерал?..

– Вы очень убедительно поведали о том, как румынские союзники на своих повозках-каруцах намерены добираться в обозе германских войск сначала до Южного Буга, затем до Днепра, Волги, Урала… Но при этом забыли прояснить одну маленькую деталь: как, создавая свою великую империю «от Балкан до азиатских ворот», они намерены избавиться от нас, «выполнивших свою прорумынскую миссию германцев, которые теперь уже не представляют для Румынии никакого интереса»? Тех германцев, которые в пределах столь могучей империи окажутся лишними. Румынские национал-шовинисты всерьез рассчитывают на то, что мы жертвенно устелем просторы России телами своих доблестных солдат ради господства на них королевской Румынии?

– В самом деле, – лениво повел фон Кренц своим небрежно выбритым подбородком. – О нас, германцах, румыны как-то подозрительно быстро забыли. Хотя всем ясно, что поторопились.

– Нет, вас, лично вас, штандартенфюрер, действительно умиляет такое понимание румынами наших союзнических обязательств?! – наседал на подчиненного генерал от СД. – Вы считаете его допустимым?

– Оно возмущает меня, – с кротостью провинившегося школьника заверил его фон Кренц. – Предельно возмущает.

– Именно поэтому некоторым зарвавшимся созидателям этой империи следует жестко напомнить: не в Бухаресте, а в Берлине будут решать, каких берегов позволено будет достичь каруцам этих «мамалыжных легионов, – презрительно поморщился бригадефюрер, – а каких нет.

– Славянам эта фраза понравилась бы, господин бригадефюрер, – осклабился фон Кренц. – Особенно это ваше определение: «мамалыжные легионы», поскольку именно так, «мамалыжниками», обычно называют своих соседей-румын славяне.

– Но даже когда сами румыны устелют трупами своих вояк все пространство от Дуная до Волги и Кавказа, – пренебрег его комментарием фюрер Валахии, – мы еще будем долго думать, стоит ли отдавать под их юрисдикцию хотя бы пядь этой земли. Хотя бы пядь! Вы поняли меня, фон Кренц?!

– Я понял, – как всегда, упрямство штандартенфюрера победило его чиновничью кротость и служебное благоразумие. – Вопрос в другом: поймут ли румыны, которые считают, что без их нефти рейх небоеспособен и вообще обречен?

– Мы заставим их понять. Как в свое время заставили «понять» чехов, поляков, датчан, и даже совершенно обнаглевших французов.

Штандартенфюрер недоверчиво посмотрел на шефа «СД-Валахии» и подтвердил:

– Несомненно, заставим, господин бригадефюрер. В самом деле, прекрасное определение: «мамалыжные легионы»! – по-плебейски хохотнул он.

2

Казарму полка береговой обороны ее обитатели не зря называли «матросским фортом». Возвышаясь на скальном берегу Финского залива, между двумя поросшими мхом утесами, эта трехэтажная громадина уныло смотрела на бухту своими мрачными каменными окнами-бойницами, готовая в считанные минуты ощетиниться сотнями ружейных стволов.

Вот и сегодня, поднимаясь по тропе, ведущей к калитке обведенного полутораметровой крепостной стеной «форта», Дмитрий Гродов не мог избавиться от навязчивого видения того, что за стенами казармы – или, как она официально именовалась здесь, «флотского экипажа» – его действительно поджидали сотни бойцов вражеского гарнизона. И ему со своими солдатами нужно было преодолеть огневой заслон, ворваться в здание и в жестокой рукопашной схватке… Вот именно: преодолеть и ворваться!..

– Но как же непросто это будет сделать! – возбужденно прикидывал капитан береговой службы^[6], постепенно входя в образ командира штурмовой роты. – Сколько бойцов понадобилось бы положить здесь, чтобы действительно ворваться и завязать рукопашную…».

Плененный этой иллюзией, Гродов инстинктивно оглянулся на густую вереницу сокурсников, которые после почти ритуального утреннего «омовения» тоже неспешно поднимались по тропе вслед за ним. Смех, шутки-подковырки, в которых они теперь изощрялись, наслаждаясь воскресным отдыхом, – всего этого, в представлении капитана, попросту не было. Гродова так и подмывало командно согнать этих, как обычно называл их старшина курсов, «штатных разгильдяев», с тропы, разметать по излучине склона, а затем бросить в настоящую атаку…

Странно, что военрук курсов так ни разу и не провел здесь, на прибрежных склонах, штурмового учебного боя, штыковой атаки… Понятно, что новичков во флотском экипаже не водилось; все офицеры, созванные на Ленинградские специальные курсы командного состава^[7] со всех флотов, а также из военных и пограничных округов, уже имели за плечами учебу в военных училищах и по несколько лет службы. Как ясно и то, что готовили их не к окопным рукопашным боям, а к основательной службе в секретных укрепрайонах и прочих «невидимых» для врага объектах. И все же, все же… Солдат всегда должен чувствовать себя солдатом, а не… «штатным разгильдяем».

– Товарищ старший лейтенант, – появился в створе калитки штабной посыльный. – Вас срочно вызывают в штаб спецкурсов!

– Уже капитан. Особенно для тебя. Еще раз перепутаешь звание, Фитилин, разжалую до рядового.

– Так ведь я и так рядовой, краснофлотец то есть, товарищ капитан.

– Все равно разжалую, – напористо пообещал Гродов.

Он знал этого худощавого веснушчатого парнишку, который службу писарем штаба спецкурсов соединял с обязанностями вестового, мечтательно бредя при этом любой возможностью перейти на судно. Хоть на какое-нибудь, вплоть до ржавеющего у подножия этого склона причального дебаркадера.

Еще две недели назад этот краснофлотец, давно присматривавшийся к Гродову и явно симпатизировавший ему, решился подойти, чтобы, по-уставному попросив разрешения, поинтересоваться:

– Вы ведь и после курсов останетесь морским офицером, так ведь?

– Во всяком случае, в душе, – заверил его старший лейтенант. – Даже если кому-то придет в голову перевести меня в интенданты.

– Вас? В интенданты?! – ужаснулся Фитилин. – Да никогда! Кто ж осмелится?! Чтобы вас – и вдруг… – Очевидно, всякого офицера этот салага считал всесильным и неприкосновенным. Особенно морского. – Я вот о чем: если вдруг попадете на корабль, похлопочите за меня, товарищ капитан. Я ведь из-под Архангельска родом; из-под самого что ни на есть корабельного города. Но получается, что моряком числюсь, а на самом деле…

– Вот видишь, ты уже числишься моряком. А многим и этого не дано. Мне, например. Сто раз просился артиллерийским офицером на любой, пусть даже самый допотопный, крейсеришко. Так ведь нет же!.. У берегового бомбардира, говорят, только душа должна оставаться морской, а все прочие мужские атрибуты обязаны зарываться в берег.

…Приказ о присвоении внеочередного звания Гродову огласили только позавчера под вечер, после очередного экзамена, учитывая успехи в учебе и прочие былые заслуги. Так что он еще и знаки различия на кителе поменять не успел. И потом, на курсах, по традиции, упоминать звание почему-то было не принято. Впрочем, капитан считал, что в этом есть некая высшая армейская справедливость – чтобы все оставались просто «курсантами».

Несмотря на то, что теперь уже следовало спешить, капитан оглянулся на бухту, в глубине которой, у дебаркадера, стояли два морских тральщика. Еще один, укутанный холодным весенним туманом Балтики, кораблик томился у островка, преграждавшего выход в открытое море. Именно этот эсминец чаще всего становился морской мишенью во время учебных «стрельб», которые курсанты проводили на картах прибрежных вод, упражняясь в определении координат цели и прочих артиллерийских данных.

– Товарищ капитан первого ранга, курсант Гродов по вашему приказанию прибыл.

Начальник курсов усталым взглядом окинул рослую, плечистую фигуру представшего перед ним офицера. Ему нравился этот сильный волевой парень с правильными, почти римскими чертами лица, на котором контрастно выделялись прямой, с едва уловимым утолщением на кончике, нос, мощные скулы и широкий точеный подбородок. Причем все это покоилось на широкой, что называется «бычьей», шее циркового борца.

«Береговой полковник», как он сам себя называл, прекрасно помнил приказ, которым командиров и медиков обязывали подбирать для службы в тяжелой артиллерии только физически сильных, выносливых людей, однако в случае с капитаном Гродовым они явно перестарались.

«…И вообще, откуда у него, детдомовца, эта аристократически-буйволиная внешность? – задался флотский полковник тем же вопросом, которым задавался шесть месяцев тому, когда увидел Гродова впервые. – Даже если вспомнить, что перед тобой сын подорвавшегося на мине во время траления краснофлотского старшего лейтенанта. Тоже вроде бы не из «бывших», не из военспецов…».

Невысокого роста, костлявый, жилистый, мучающийся язвой желудка, этот отставной подводник с неприметным, вечно шелушащимся лицом – сумел сохранить в себе независтливое почитание крепких, внешне привлекательных людей. Горлов ценил в них «породу» так же, как и в лошадях, в которых с крестьянского детства знал толк и которых попросту обожал.

– Признаюсь, что хотел оставить вас, капитан, – нарушил береговой полковник им же учрежденную традицию «не упоминать о чинах», – здесь, на курсах, которые вскоре с благословения флотского командования могут превратиться в Особое командно-артиллерийское училище береговой обороны. В худшем случае в специальную школу. Да-да, разговоры об этом уже ведутся. – Он потеребил кончики листиков «личного дела» и вновь с тоской в глазах взглянул на Гродова. – Со временем вы вполне могли бы стать заместителем начальника, а затем и полностью заменить меня.

– Странно, о таких видах я даже не догадывался, – честно признался капитан.

– Под это назначение мне, собственно, удалось добиться для вас внеочередного звания, хотя повышение в звании курсанта – случай редчайший. Разве что он прибыл сюда после подачи представления.

– Всегда буду помнить об этом вашем участии, товарищ капитан первого ранга. Но если уж все выглядит таким образом, то что произошло: мою кандидатуру не утвердили?

– До утверждения дело пока еще не дошло. Для начала важно знать: вы бы согласились остаться? Не по приказу, а по своей воле.

– Думаю, что моего мнения спрашивать не стали бы, а попросту приказали бы остаться. – Конечно же, приказали бы, это уж как водится. Но есть должности, назначая на которые, все же хочется быть уверенным, что люди воспринимают это свое назначение с открытой душой. Хотя и понимаю, что рассуждать таким образом – не по-армейски. Когда-то, в таком же приказном порядке, меня определили в подводники. Во время первого же боевого погружения, к которому ни я, ни двое моих одногодок подготовлены не были, поскольку произошло оно по внештатной «тревоге», мне казалось, что я схожу с ума. Во всяком случае, был уверен, что до конца похода при здравом уме и без истерик не дотяну. Если же все обойдется, то дезертирую. Да-да, такая безумная мыслишка тоже появлялась.

– И чем же завершилось это погружение во флотскую жизнь?

– Тем, что по возвращении на базу я неожиданно был отмечен благодарностью командира субмарины и суточным увольнением на берег. Признаюсь, что отмечали меня не за храбрость, а всего лишь за своевременную помощь мотористу, поскольку в дизелях я немного разбирался, как-никак до призыва учился на курсах механиков. А еще это первое погружение завершилось тем, что меня заела гордыня: «Я что, трусливее других? Он, видите ли, глубины и замкнутого пространства испугался!». Однако с той поры стараюсь щадить нервы и самолюбие людей; а главное, пытаюсь знать их мнение и возможности. Но это так, к слову… А что готовы сказать мне лично вы?

– Предпочитаю служить на флоте. Даже не в береговой артиллерии, а непосредственно на кораблях.

– И он – туда же! – иронично покачал головой береговой полковник. – С утра до ночи только и слышу: «На флот, на корабли…». К вашему сведению, капитан, береговая артиллерия – тот же флот. Потому что корабли строят вовсе не для того, чтобы ублажать наши морские страсти, а чтобы защищать морские берега страны. Кстати, курсы наши как раз и обучают командиров тому, как эту оборону следует надежно, грамотно выстраивать. Хоть это-то вам, новоиспеченный «капитан», понятно?

– Так точно. Если последует приказ, добросовестно буду служить хоть в береговой артиллерии, хоть на курсах. Однако же речь, напомню, шла о тяготении души.

Но даже этим своим заверением «новоиспеченный капитан» береговому полковнику Горлову не угодил.

– «Приказ, приказ…», – проворчал тот. – Все ждут приказов, как манны небесной, не задумываясь над тем, что сами собой эти приказы не появляются. Сначала появляется надобность в них, затем – человек, который порождает сам документ. Причем никогда не угадаешь, с каким именно умыслом… порождает. Ну а служить… Служить везде нужно только добросовестно – это сомнению не подлежит.

3

От потока воспоминаний бригадефюрера отвлекло появление на речном полуострове, в бухточке которого под кронами древних ив притаилась «Дакия», двух румынских офицеров.

– Позвольте представиться: – на хорошем немецком произнес один из них, – капитан Штефан Олтяну, командир отдельной батареи тяжелой артиллерии. Со мной – лейтенант Чокару, – кивнул он, не оглядываясь при этом назад, – командир первого огневого взвода.

– Помню вас, капитан, помню. Месяц назад мне рекомендовали вас как самого железного из «Железной гвардии» Хориа Симы. И на этом основании требовали арестовать как активного участника январского гвардейского мятежа^[8].

– Так оно и было, господин генерал СС, – подступил капитан почти к самому борту судна.

Мешковато коренастый, с лишенным какого-либо благородства крестьянским лицом и слегка вьющимися рыжеватыми волосами, Олтяну, конечно же, мало напоминал того воинственного римского легионера, образ которого сумел создать в своем воображении. Но все же в твердом взгляде и в грубо скроенной фигуре этого человека проявлялось нечто такое, что заставляло проникаться к нему каким-то особым внутренним доверием.

– Следует полагать, что теперь убеждения ваши изменились?

– Наоборот, окрепли. Причем уверен, что вы предвидели это, но тем не менее предложили сотрудничать с вашей службой. Почему, с какой стати, вы остановились именно на мне, этого я не знаю, но… Согласия своего я так и не дал, но все равно вниманием вашим приятно польщен.

– Сейчас мы предлагаем свое сотрудничество многим румынам, – попытался генерал сбить с него спесь, – помня при этом, что мы – союзники и перед нами общий враг.

– Возможно, многим, – слегка стушевался капитан, – однако в эти минуты я говорю о вашем отношении ко мне, и моем – к вам. Ибо для меня важно теперь только это.

– Это слегка проясняет ваши позиции.

– Надеюсь, что проясняет. – Олтяну знал, что в рейхе офицеров СД, а тем более гестапо, все явно опасаются. Но он-то находился в Румынии, где и своей политической полиции хватало.

Бригадефюрер неспешно закурил французскую сигару из своих «колониальных запасов» и, только после того как сделал несколько затяжек, слегка наклонился над открытой частью мостика:

– И что же, вы явились, чтобы заверить меня в готовности служить в разведывательно-диверсионном отряде?

– Мне приказано где-то здесь, на этом мысу, расположить свою батарею, огнем которой смогу перекрывать все устье Сулинского гирла и даже обстреливать устье пограничного Килийского…

Желваки на лице бригадефюрера напряглись так, словно вот-вот должны были разорвать кожу на его арийско утонченных щеках. В свои «около пятидесяти» начальник Румынского управления СД сумел сохранить и почти унтер-офицерскую выправку, и благородство осанки; даже морщины на его холеном лице казались всего лишь мазками театрального грима.

– Считайте, что своей властью я отменил этот приказ, и вам надлежит расположиться в двух километрах выше или ниже по течению, – жестко молвил Гравс, глядя куда-то поверх головы артиллериста. Причем предупреждаю, что обсуждению этот приказ не подлежит.

– Мне безразлично, где именно окапывать свои орудия, – спокойно заметил капитан. – Но вопрос в том, обязан ли я, точнее, имею ли право, подчиниться вам, поскольку приказ моего командира может отменить только…

– Считаю, что расположить батарею, – не дал ему договорить бригадефюрер, – вам лучше всего ниже по течению. Отсюда, с ходового мостика, прекрасно просматривается излучина реки, где орудия можно окапывать прямо на вершинах прибрежных холмов. Не для того я переносил свой штаб на это судно, чтобы даже здесь, в этом камышовом раю, глохнуть от ваших орудийных залпов.

Капитан помялся, оглянулся на стоявшего в трех шагах позади него лейтенанта, словно искал у него поддержки или ждал совета, и лишь после этого пожал плечами:

– Поскольку вы – генерал союзной нам германской армии и значительно выше по чину от приказавшего мне майора, я подчиняюсь, а при случае, естественно, доложу…

– Помнится, вы утверждали, что хорошо владеете русским, – вновь прервал его бригадефюрер.

– С заметным акцентом, по которому в Кишиневе, Бендерах или в Одессе легко отличают молдаванина от русского или украинца. Я родился в Аккермане^[9], если вам знакомо это название.

– Знакомо. Там расположена старинная – некоторые историки уверены, что даже очень старинная – крепость на Днестре. К тому же когда-то, очень давно, там располагалась греческая колония, а затем – постоянный лагерь римских легионеров. Если только я ничего не напутал.

– Именно так все и было. Кстати, прежде чем попасть в Бухарестское военное училище, я жил в Кишиневе. Так что родина моя там, за Дунаем и Прутом.

– Тем более, тем более, – проворчал бригадефюрер, имея в виду что-то свое. – Завтра, к десяти ноль-ноль, жду вас здесь, на этом СС-ковчеге, поскольку понятно, что затеянный нами разговор требует завершения.

Подождав, пока румынские офицеры скроются за камышовыми зарослями, барон перевел взгляд на крышу видневшейся вдали, на холме, камышовой хижины, которая с первого дня привлекала его внимание. Недавно фон Гравс наведался к ней и обнаружил, что строение это стоит на болотном острове и добраться до него можно только по полузатопленному бревенчатому настилу, по эдакой гати. Однако сам островок был каменисто-песчаным, сухим, и поскольку он хорошо прогревался весенним солнцем, то теперь старинные сосны, окружавшие хижину, наполняли воздух резким запахом хвои и древесной смолы.

Бегло осмотрев хижину, барон так и не понял, каково ее истинное предназначение, однако аккуратно сложенная печь, лежанка и все прочее свидетельствовали о том, что она могла давать приют любому страннику, в том числе и заброшенным сюда, в плавни между двумя гирлами, парашютистам. Впрочем, о парашютистах и диверсантах бригадефюреру думать сейчас не хотелось. Другое дело, что на какое-то время он и сам почувствовал себя одним из таких странников.

Выслушав доклад адъютанта Гольдаха и двух солдат охраны о том, что все окрестности острова осмотрены, он уселся на «скамью», которой служило здесь положенное на пни ивовое бревно. Ему не хотелось думать ни о войне, ни о разведке. Он долго сидел под сомкнутыми сосновыми кронами, почти умиленно всматриваясь в пульсирующий родничок на дне неглубокого, в два лопатных штыка, колодца и предаваясь при этом бездумному полузабытью.

В каких-нибудь двух десятках километров отсюда пролегали берега одного из рукавов величайшей европейской реки^[10], которые вскоре должны были стать берегами фронтового противостояния, берегами войны, причем, судя по всему, тоже мировой. Так что эти минуты, проведенные посреди девственной природы, приобретали для генерала какое-то особое значение. И не только потому, что он – военный; давали знать о себе жизненный опыт и возраст, которые все напористее достигали у него порога молитв и исповедей.

Этот камышовый хуторок настолько понравился фон Гравсу, что после проведенного там часа ему уже не хотелось возвращаться на «Дакию», хотя до этого он считал свою яхту лучшим штабным строением из когда-либо придуманных военными инженерами. В свое время это снабженное двумя бортовыми крупнокалиберными пулеметами судно служило личной яхтой адмиралу, командующему румынской Дунайской флотилией, а по существу было его плавучим штабом. Но около года назад оно с какой-то оказией было куплено РСХА на некое подставное лицо, в счет поставок румынам германского вооружения.

Ходили слухи, что после небольшого ремонта и переоснащения «Дакия», только уже под другим названием, должна была стать дунайской яхтой фюрера, поскольку соответствовала всем выдвигаемым к подобным судам требованиям. Но что-то в этом замысле берлинского чиновничества не сработало, и вскоре бронеяхта была высочайше пожертвована для нужд «СД-Валахии».

Если учесть, что «валашскому фюреру» и его разведывательно-диверсионным помощникам нередко приходилось передвигаться по берегам Дуная, на которых было сосредоточено немало городов, да к тому же по реке можно было «дефилировать» у самой советской границы, то пожертвование это было своевременным и выгодным. Так что зря предшественник фон Гравса счел появление в его ведомстве бронированной, вооруженной яхты некоей экзотической ненужностью. Правда, все знали, что шефа валашского СД начинало укачивать, едва он приближался к любому плавсредству или просто к кромке воды, но ведь оправданием это служить не могло.

Как бы там ни было, а в течение почти полугода «Дакия» простояла на задворках бухты какого-то судоремонтного завода, благо, что подчиненные предшественника позаботились об ее охране. Барон фон Гравс тоже вспомнил о ней не сразу, а в свой плавучий штаб превратил только после приказа рейхсфюрера СС Гиммлера о резком усилении подрывной работы против Советов и передислокации на этом основании штаба «СД-Валахии» в район почти приграничного Галаца.

Этот грязный, испещренный базарами, да к тому же наводненный несметным количеством неухоженных цыган и торгашеского еврейского люда румынский город барону как-то сразу же не понравился. Тем более что теперь он еще до предела был забит войсками, армейскими каруцами и военной техникой.

Вот тогда-то штандартенфюрер Кренц, один из немногих, кто остался в «СД-Валахии» после изгнания из Румынии их шефа, подал ему спасительную идею о штабной яхте «Дакии». Три недели, проведенные в Галаце, показались брезгливому, холеному барону таким кошмаром, что он тут же ухватился за нее, обнаружив, к своему удивлению, что яхта обладает двумя мощными рациями и радиотелеграфом, а главное, ее коммутатор мог подключаться к телефонной линии любого из крупных портовых городов.

И все же теперь, стоя на палубе «Дакии», которая по очертаниям своим напоминала слегка уменьшенный эсминец, бригадефюрер с тоской посмотрел на островной хуторок. Это был тот случай, когда даже комфортабельная адмиральская каюта не могла затмить впечатления, вынесенного из прогулки на безымянный рыбачий остров.

4

– Ну что, просмотрел я ваш послужной список, капитан, – проговорил береговой полковник, похлопывая костлявой, дрожащей рукой по «личному делу» Гродова. Причем сказано это было таким тоном, словно Дмитрий настаивал на изучении своей биографии. – Тут все, как полагается: Севастопольское училище береговой артиллерии Военно-Морского Флота – с отличием. Дальше – командир огневого взвода береговой батареи в Новороссийске, где с обязанностями, если только отцы-командиры не врут, справлялся очень даже неплохо. Да и с командованием береговой батареей в Керчи тоже вроде бы получилось.

– Во что и мне тоже хочется верить, – вежливо склонил голову Гродов.

– Теперь вот – специальные курсы командного состава… В ваши-то годы – и с таким послужным списком, таким перечнем поощрений…

– Стараюсь, товарищ капитан первого ранга.

Береговой полковник выдержал небольшую паузу, во время которой смотрел куда-то в сторону окна, а лицо его превратилось в гипсовую маску.

– Но дело в том, что внимательно знакомиться с «делами» курсантов привык не только я.

– Тоже… понятно, – многозначительно вырвалось у Гродова.

– Ничего вам пока что не понятно, – проворчал береговой полковник, предвидя, что курсант готов грешить на особый отдел. – Как говорят в подобных случаях, все дело в конфликте интересов. Поступил запрос от командующего Одесской военно-морской базой контр-адмирала Жукова^[11].

– Даже так?!

– Где-то под Одессой у него расположена особая, сверхтяжелая береговая батарея, с подземным городком, подземными ходами соединения и всем прочим. Казалось бы, все нормально, но дело в том, что до сих пор комбатами там становились то бывшие полевые «сорокапяточники»^[12], то минометчики… А нужен основательно подготовленный, опытный береговик-дальнобойщик. Причем срочно, поскольку на дунайском пограничье еще беспокойнее, чем у нас, под боком у белофиннов и продавшихся рейху норвежцев.

– Вот теперь уже окончательно прояснилось, – облегченно вздохнул Гродов, давая понять, что все лишние вопросы снимаются. Причем менее всего ему хотелось, чтобы хоть какие-то вопросы возникали у представителей вездесущих «органов».

– И все бы ничего, но случилось так, что тут я со своим представлением на повышение тебя в звании подставился, – продолжил излагать суть дела береговой полковник. – Ну, в высоком штабе посмотрели: южанин, с дипломом артучилища береговой обороны и опытом командования береговой батареей, с прекрасными характеристиками. Что еще нужно? Словом, наш контр-адмирал решил-таки скрепить вами, курсант, дружбу с контр-адмиралом черноморским: нате, мол, от щедрот наших, все лучшее, что имеем. На его месте я, наверное, поступил бы точно так же.

– Поэтому простим адмиралам их минутные слабости. Служить в Одессе… Не Севастополь, конечно, но все же… – расплылся в улыбке Гродов.

Он всегда осознавал себя заядлым пловцом и, само собой, любил теплое море, солнце и загорелые девичьи тела. Хотя кого этим удивишь? Другое дело, что сам вид холодного Финского залива, вечно туманной Балтики, над которой солнце появлялось словно какое-то невиданное природное чудо, навевали на него грусть. Шесть месяцев, проведенных на курсах, убедили его в этом. А уж тем, кто попадал на Северный флот, в Антарктику, он вообще не завидовал.

– Я предугадывал, что именно так и воспримете это назначение. – Береговой полковник натужно, по-стариковски кряхтя, поднялся из-за стола. Когда он прохаживался за спиной у капитана, тот слышал, как у начальника курсов ревматически поскрипывали колени. И даже скрип новых хромовых сапог не в состоянии был заглушить стенание его суставов. – Перед отъездом у вас будет трое суток. После завтрашнего последнего экзамена, естественно. На личные, душевные дела и всяческую суету.

Он остановился сбоку от Гродова и, хитровато щурясь, заглянул ему в лицо. «Наверное, – подумалось капитану, – так и ведут себя отцы, когда хотят выведать тайну сердца неожиданно повзрослевших сыновей».

– Благодарю за трое суток, товарищ капитан первого ранга.

– Кстати, как у нас там, на любовной передовой? – проигнорировал начальник курсов его благодарность, недовольный тем, что курсант пытается уйти от разговора.

– Да пока что сплошные позиционные бои.

– Значит, долго в обороне засиживаемся. Тактические просчеты сказываются, командир.

– Учту на будущее, – развел руками Гродов. – В любом случае тактику придется менять – это уж точно.

– Хотя, вообще-то, странно, – заинтригованно повел подбородком береговой полковник. – По штабам и казармам пронеслась другая информация, более обнадеживающая. К тому же, замечу, что неженатый капитан – это уже не по-флотски. Он становится ненадежным, как невовремя проконопаченный баркас.

– Про «непроконопаченый баркас» – это сказано хорошо.

– И давайте договоримся так, по-офицерски. Больше двух лет я здесь все равно не продержусь, уже хотя бы по возрасту и здоровью. Уходя, буду рекомендовать вас как стоящего в резерве комсостава училища. И не вздумайте упираться, апеллировать к своему контр-адмиралу. Как бы вы, будучи комбатом, ни старались, все равно повышения в звании, а значит, и в должности, не будет. Потому как для командира батареи не предусмотрено. Служим не ради чинов, но притча о рядовом с маршальским жезлом в ранце вам тоже известна.

– Так точно, известна.

Береговой полковник вернулся на свое место за столом, какое-то время задумчиво смотрел на личное дело Гродова, но затем как-то безнадежно махнул рукой:

– Все, курсант; у меня – все. Но пока что не свободны. Зайдите в кабинет старшего политрука, там с вами один человек побеседовать желает.

– Ко мне приехал кто-то из знакомых?

– Из армейской разведки. Этого командира я знаю лично. Подполковник Бекетов. Он, правда, не из наших, флотских, а закоренелый «береговик», – всю мужскую часть страны начальник училища, похоже, делил на низшую расу, то есть обделенных судьбой «береговиков», и высшую – «флотских». – Однако мужик все равно толковый, офицер старой русской закваски. Хотя знаю, что говорить об этой «закваске» теперь не положено.

– Мой отец тоже никогда не гнушался подобного определения. Сама принадлежность к офицерской касте для него значила очень многое.

– Выходит, что с вами, капитан, мы тоже единомышленники. В любом случае советую прислушаться к предложению подполковника. Все, идите. Кстати, с вашими данными – постучал он пальцем по папке, – он знаком, наверное, лучше, чем я, а потому готов относиться к вам со всей возможной добротой.

В подтексте это означало: «Никакого компромата подполковник на тебя не насобирал, поэтому главное – не выкаблучивайся, и все будет хорошо». Однако поинтересоваться, с каким предложением ему придется столкнуться в кабинете комиссара курсов, так и не решился.

Кабинет старшего политрука находился в соседнем крыльце штабного корпуса, но, прежде чем войти в его сумеречную сырость, капитан взглянул на открывавшийся отсюда, с плато, уголок залива. Выглянувшее было солнышко опять растворилось в пелене тумана и теперь «демаскировалось» разве что едва заметным розоватым кругом, обозначавшим угасающий нимб светила.

«И это в апреле! – саркастически заметил Гродов. Мысленно он уже видел себя на солнечном берегу Одесского залива. – Приблизительно так же небо в Керчи выглядит в преддверии снежной бури».

5

Едва бригадефюрер удобно расположился в кресле и налил себе чешской «сливовицы» – единственного хмельного напитка, который он признавал, и запасы которого ему постоянно пополняли из Южной Моравии, – как по внутреннему телефону из капитанской рубки позвонил адъютант Гольдах.

– Позвольте доложить, господин бригадефюрер, что только что прибыл агент по кличке Лицедей.

– Лицедей, говорите? Действительно, такой агент у нас, кажется, существовал.

– Не сомневайтесь, господин бригадефюрер, он все еще существует. Просто мы использовали его на «румынском направлении».

– Если не ошибаюсь, до сегодняшнего дня он умудрился дважды побывать в Кишиневе и в районе Одессы.

– После первого успешного возвращения в кабинетах руководства СД и в гестапо ему долго не доверяли, – напомнил Гольдах.

– Почему? Были основания предполагать, что его перевербовали русские?

– Ничего, кроме вполне естественных подозрений, нашим следователям предъявить этому агенту не удалось.

– Но подозрения тоже на чем-то основывались. Во всяком случае, должны были бы основываться.

– Насколько мне известно, они строились на невероятности самого факта возвращения этого агента.

– Разве ни один наш агент оттуда не возвращался?

– Возвращались. Такие примеры тоже известны, но… Мы тогда заслали на юг СССР, в Украину, сразу шесть агентов, которые не были знакомы друг с другом, не знали чужих явок и паролей. Но вернулся только Лицедей, остальные то ли погибли, то ли оказались в руках энкаведистов.

– В таком случае напомните, кто скрывается под этой кличкой?

– Русский офицер, бывший контрразведчик в белой армии генерала Врангеля, поручик Петр Крамольников.

– Ах, вот оно что! Это опять Крамольников?! Знакомое, знакомое имя.

Бригадефюрер давно обратил внимание на то, что адъютант обладает почти феноменальной памятью на клички работавших под его, Гравса, началом агентов; а также на даты и события. Его служебная память представляла собой настоящее агентурное досье.

– Кстати, мы опирались на него и как на осведомителя, и как агента влияния в самой Румынии.

– И каким же образом он оказался в местах стоянки нашей яхты?

– Проездом из России.

Дорогой венский бокал, опрометчиво наполненный пролетарской сливовицей, застыл у самого рта барона фон Гравса.

– Опять из России?! – На каждого агента, умудрившегося вернуться из рейда в Советский Союз, бригадефюрер готов был молиться. Если бы только не подозрение, что вернулся он все же по заданию русской разведки.

– Как выяснилось, сегодня утром его высадили с проходящего судна на рейде Сулины. В катере, который подобрал агента, находился наш человек.

– Хотите сказать, что наступили времена, когда агенты германской и румынской разведок могут свободно садиться где-нибудь в Одессе или в Новороссийске на проходящие суда и прибывать в Румынию пассажирами первого класса?

– Подробности его прибытия мне пока что не известны. Но вполне допускаю, что предполагаемый вами способ – самый надежный.

Барон проворчал нечто нечленораздельное и какое-то время наслаждался букетом своего любимого напитка.

– В порту его встретил гауптштурмфюрер Генше, который заставил Лицедея написать письменный отчет о советском рейде и теперь приехал сюда вместе с ним.

– Письменный отчет – это правильно. Тем не менее важно другое: Генше уже допросил его?

– Почти с пристрастием. Никаких подозрений поведение Лицедея и его показания пока что не вызывают.

– Такого не может быть, – иронично ухмыльнулся бригадефюрер. – Значит, это было не «с пристрастием».

– Так и передать Генше?

– Не может не вызывать подозрения агент, который вернулся из России. Один из немногих… вернувшихся.

– Это стоит осмыслить, господин бригадефюрер, – молвил адъютант свою излюбленную фразу. – Прибывшие могут войти?

– Генше меня пока что не интересует, – отрубил бригадефюрер. – Пусть продолжает «осмысливать». А вот письменный отчет Лицедея – мне на стол. Через полчаса приведете и самого сочинителя.

6

Откреститься от предков-степняков Бекетов явно не мог. Удлиненное смуглое лицо; темные, с азиатской косинкой глаза, черные, густым торчком, волосы…

– Согласен, по Европе с такой внешностью в разведке не погуляешь, – уловил он явно разочарованный взгляд Гродова. – Но в азиатских республиках она служила исправно.

Коренастый, по-кавалерийски кривоногий, он стоял перед Гродовым, как перед гигантом, и, покачиваясь на носках, демонстративно, чуть склонив голову, смотрел на него снизу вверх, словно мальчишка – на огромную статую. Причем собственная приземленность подполковника не смущала; скорее всего он давно свыкся с ней, как свыкаются со своим ростом и положением в обществе карлики.

Мундира на Бекетове не было, а серый, в едва заметную полосочку пиджак был надет на бесцветную рубашку, не знавшую ни утюга, ни галстука. Удовлетворив свое любопытство, береговой подполковник вернулся за стол, уселся за него, широко расставив руки, как обычно сидят только очень важные начальники, и выжидающе уставился на капитана.

– Уже трижды вы настойчиво добивались внимания этой молодой и красивой… – словно картежный шулер из рукава, подполковник выложил на стол фотографию девушки, не узнать которую Гродов попросту не мог. – Станете отрицать?

– С какой стати? – задиристо парировал капитан, забывая о мудром наставлении начальника курсов.

Это была Валерия, – во всяком случае, так она назвалась, – девушка, по какой-то странной случайности трижды подряд попадавшаяся ему на автобусной остановке, к которой привозил курсантов их «увольнительный», выловленный на шоссе рейсовый автобус. Остановка «Спортивная» традиционно считалась местом свиданий курсантов, давно пользовавшихся репутацией завидных армейских женихов. Но всякий раз девушка держалась особняком, ни к кому не бросалась, а чинно шествовала чуть в сторонке от всех, направляясь туда, куда устремлялся только Гродов – к спортзалу Ленинградской военно-морской базы.

Вряд ли она догадывалась, что в этом зале ему как бывшему самбисту предоставлялась возможность два часа увольнительной тратить «на поддержание борцовской формы». И даже нашелся спарринг-партнер из флотских старшин-сверхсрочников, такой же «пленник рукопашного боя», как и он.

– Но у девушки не было оснований жаловаться, – готов был возмутиться Гродов. И только теперь вспомнил, что уже однажды видел лицо этого берегового подполковника за рулем легковой машины, стоявшей у спортзала. Когда они с Валерией поравнялись с машиной, этот человек, тогда он был в форме, демонстративно отвернулся, деликатно давая понять: «Считайте, что я здесь не появлялся!».

– Уверены, что причин не существует? Абсолютно никаких?

– Мы всего лишь беседовали. Я предложил познакомиться, – по-школярски попытался оправдываться Гродов.

– Если вы считаете, что три сведенные на нет встречи – это для женщины не повод для возмущения, тогда конечно.

– Это… ваша дочь? Нет, просто родственница?

– Главное, что не жена, иначе мне, ревнивцу, пришлось бы пристрелить вас. А теперь хватит есенинской лирики, садись, – нахраписто перешел он на «ты». – Поскольку будем считать, что в агентурную сеть разведки я тебя уже завербовал, то сразу же приступим к деталям.

– Странный у вас способ вербовки, товарищ подполковник, – покряхтел Гродов.

– Меня ведь готовили к работе на азиатском направлении, а там, как ты знаешь, все построено на коварстве. Азиатском, естественно.

– Вообще-то, я еще хотел послужить в береговой артиллерии. Именно к этому я готовился, по этому профилю получал образование.

– И послужишь еще… какое-то время. Поначалу у меня возникла мысль сразу же отправить тебя в разведывательно-диверсионную школу, в группу контрразведки. Но теперь планы изменились. Впрочем, ты и так достаточно подготовленный, так что поедешь служить под Одессу, на секретный оборонный объект государственной важности. Но уже сотрудником армейской контрразведки, внештатным пока еще. И кодовая оперативная кличка у тебя хорошая, по-настоящему морская – Адмирал.

– Почему так сразу… Адмирал? – замялся Гродов.

– Вот видишь, ты уже не интересуешься, почему сразу «агент», а сразу же уточняешь, почему оперативная кличка Командор. А ты говоришь: «вербовка странная». Самая обычная вербовка. Что же касается Командора, то почему ты меня об этом спрашиваешь? Откуда мне знать, почему весь детдом звал тебя Командором? Наверное, потому и звал, что ты все время пытался щеголять в отцовской тельняшке да с форменной морской фуражкой не расставался, пока ее, в конце концов, не увели. Но впервые так назвал тебя директор детдома. С его «благословения» кличка тут же прижилась. Нет-нет, тогда еще никто тебя под колпаком не держал, просто с тех пор прошло не так уж и много лет. Воспитатели и одноклассники твои живы-здоровы, вот и собрали по крохам, по словечку.

Дмитрий удивленно покачал головой.

– Получается, что о детдоме вам тоже все известно…

– Не говоря уже о Севастопольском артиллерийском училище береговой обороны флота.

– Ну, там ничего особого не происходило.

– Ничего порочащего, хочешь сказать?

– Тогда вы почему-то вербовать меня не старались, – с ироничным упреком заметил Гродов. – А ведь за это время меня можно было основательно подготовить.

– И готовили. Училище окончил, офицерское звание получил, военную закалку прошел. Это, по-твоему, что, не подготовка?

– Но не контрразведчика же…

– Почему «не контрразведчика»? Знаешь, как меня готовили? Совсем молодого парнишку, необученного и почти неграмотного, заслали в банду басмачей. Трижды я был на грани провала, трижды меня ставили на колени, приставляя нож к кадыку. Такая закалка-подготовка тебя устроит? Могу организовать. Ладно, не пыжься, никто из нас не знает, на что он в действительности способен, как поведет себя в той или иной ситуации. Зато потом позволили служить в контрразведке Каспийской военной флотилии. Кстати, о подготовке. Ты ведь сразу, с первого курса, стал заниматься борьбой самбо, разве не так?

– Занимался, но исключительно для самообороны.

– Так вот, всякий контрразведчик обязан прекрасно владеть этими самыми приемами самбо, то есть «самообороны без оружия». И потом, разве у вас в училище действовала такая секция? Ты даже не знал, что подобная вообще в Севастополе существует, а приемам рукопашного боя вас обучали во время занятий по общей физической подготовке. Разве не так?

– Возражений не последует.

– Но однажды во время зачета по физической подготовке к тебе подошел невзрачный такой мужичок и, представившись сотрудником некоего спортивного общества, настоятельно посоветовал на следующий день явиться в спортзал базы подводников.

– Да, было такое, действительно, появился и посоветовал, – поползли вверх брови капитана.

– А потом до конца учебы в училище ты занимался по «особой усиленной программе ГТО для подводников», ни разу не задумавшись над тем, что название-то совершенно нелепое. А нелепость его происходила от того, что на самом деле вашу группу из двадцати спортсменов, собранных со всего Крыма, обучали по программе силовой подготовки контрразведчиков Военно-Морского Флота. Причем двенадцать членов группы уже были штатными сотрудниками этой благословенной Богом организации. И наконец, первое свое поощрение во время службы в Новороссийске ты получил за проявленную бдительность и задержание агента вражеской разведки, пытавшегося, соблазняя большими деньгами и обещанием переправить на Запад, – вербовать тебя еще более нагло, нежели это делаю сейчас я.

– Мне действительно пришлось задержать его прямо у расположения батареи.

– Но, проводя захват его левой руки, ты не обратил внимания, что в правом рукаве, на специальной подвязке, у «шпиона» была финка, которой он за милую душу мог бы вспороть тебе живот. Чтобы ты не мучился догадками, сообщу, что задержанный был нашим сотрудником, отрабатывавшим операцию по вербовке, с одновременной проверкой тебя на надежность.

Гродов извлек из кармана брюк платочек и вытер пот. Причем не потому, что в кабинете было так уж жарко. Ему не хотелось верить подполковнику, тот попросту подгоняет те факты, которые агентам контрразведки или кого-то там еще удалось собрать за время его учебы. Точно так же, как собрали их за времена его школярства. Но и в том, что Бекетов говорит неправду – тоже уверенности не было.

– Следует полагать, что и на эти ленинградские курсы я попал по вашей протекции?

– По протекции нашей организации. Понимаю, что назначением командиром особой батареи под Одессой мы расстроили планы нашего, как вы его называете, «берегового полковника». Но, возможно, со временем ты действительно возглавишь отдельную группу контрразведки, которая будет проходить подготовку при спецшколе командного состава, а то и саму школу… но уже командного состава контрразведки.

– Значит, если бы я сейчас отказался, тогда?..

– Тогда ты испортил бы мне, капитан, настроение. А я всегда был почитателем философии последней маньчжуро-китайской императрицы Цыси^[13], создавшей, к слову, лучшую внутреннюю – подчеркиваю: внутреннюю – разведку мира. Так вот, в подобных случаях императрица говаривала: «Кто хотя бы раз в жизни испортит мне настроение, тому я испорчу его на всю жизнь».

– Доходчивое объяснение, – вежливо признал Гродов.

– Так ведь у нас только так, – хищно улыбнулся Бекетов, – у нас – все открыто и доходчиво.

Решив, что с вербовочными изощрениями покончено, береговой подполковник объявил курсанту, что ему придется задержаться в Ленинграде не на три дня, а на четырнадцать. Причем полностью в его распоряжении окажутся только два дня, а в течение остальных двенадцати с ним по восемнадцать часов в сутки будут работать опытные сотрудники контрразведки. У них это называется «прогон по ускоренной программе, с испытанием на бессонницу». При этом Гродову пришлось согласиться, что отдыхать-отсыпаться он станет уже на батарее, ибо, чем еще ему там, на свежем морском воздухе, заниматься? А еще подполковник назвал ему адрес в Ленинграде, по которому он три дня спустя обязан был явиться для дальнейшего прохождения подготовки. О его новом жилье и питании там позаботятся.

Гродов уже направился к выходу, но у самой двери все же решился:

– Так, а что, собственно, приключилось с этой девушкой, с Валерией, товарищ подполковник? Я так и не понял, почему вдруг возникло ее имя?

– А что с Валерией? – удивленно переспросил Бекетов. – О ком именно речь? Ты бы выражался как-нибудь доходчивее.

– Извините, вы сами затеяли разговор об этой девушке. Наверное, мне нельзя было встречаться с ней? Она оказалась под подозрением как дочь «врага народа» или что-то в этом роде?

– Ни то, ни другое, – пожал плечами контрразведчик. – Девушка, как девушка. Кстати, ей уже двадцать семь лет, то есть вполне зрелая женщина, способная постоять за себя. И вообще, давай пока что не будем впутывать в эту сугубо мужскую историю женщин.

– Договорились: не будем, – удивленно согласился капитан. А для себя решил: «Значит, все просто. Они следили за мной, но, как только на горизонте всплыла фигура девушки, тут же начали выяснять, кто такая и по какому поводу…».

7

В первый «личный» день Гродов, как обычно, доехал на автобусе до остановки «Спортивная». Обнаружив, что Валерии нет, он еще около часа ждал девушку, неспешно прохаживаясь между спортзалом и заводским Дворцом культуры, куда вместе с однокурсниками несколько раз наведывался на танцевальные вечера. О встрече они не договаривались, точнее, они вообще ни о чем не договаривались, поскольку почти не общались. «Прекрасная незнакомка» молчаливо провожала его до спортзала, вежливо пресекая все попытки познакомиться поближе или условиться о следующей встрече, и шла дальше, чтобы исчезнуть в одном из ближайших дворов.

А незнакомке действительно было чем бросаться в глаза. Рослая, прекрасно сложенная, с высокой грудью и сильными икристыми ногами, Валерия способна была пленить мужчину подчеркнуто первозданной, сельской красотой. Тем более что в арсенале девушки всегда оставались пышные черные волосы и широкое смугловатое лицо, на котором особенно выделялись выразительно очерченные, чувственные губы да наделенные каким-то особым, аристократически томным взглядом вишневые глаза.

Будучи курсантом, он дважды приезжал в родной городок своего отца, Кодыму, и вместе с двоюродным братом Михаилом, работником Министерства сельского хозяйства крохотной Молдавской Республики^[14], и, по совместительству, счастливым обладателем мотоцикла с коляской, несколько раз наведывался в ближайшие молдавско-украинские села. Полуукраинец-полумолдаванин по происхождению, брат все еще оставался холостым и непременно хотел взять в жены такую же полумолдаванку.

«Нет в мире более красивых, трудолюбивых и выносливых женщин, чем помесь украинки с молдаванкой», – убеждал он курсанта, принявшего обет безбрачия вплоть до получения лейтенантских петлиц.

Однако все те красавицы, которых «рекомендовали» Михаилу местные свахи, тут же «бросались» на Дмитрия, которого тот и брал-то с собой, как выяснилось, только потому, что опасался сельских парней-ревнивцев. И напрочь игнорировали при этом самого – худощавого, мелковатого, с неприметным прыщеватым лицом – «завидного министерского жениха».

Возрождая в памяти подробности этих поездок, капитан в то же время вспомнил, что забыл о бдительности. Он несколько раз внимательно осмотрелся, специально пройдясь мимо пустующего, припаркованного возле какого-то заведения служебного автомобиля. Увы, никого, кто способен был бы посочувствовать ему по поводу несостоявшегося свидания, в окрестностях спортивного зала не наблюдалось.

Ну, а что касается тех давних молдавских вояжей… Гродову, действительно, попадалось несколько девушек, внешностью своей напоминавших Валерию. При встрече с одной из них Гродов даже почувствовал, что готов отречься от курсантского обета безбрачия, если бы только она не оказалась помолвленной. Как ни странно, время от времени лицо этой девушки все еще является ему.

При первой же встрече с Валерией, на которую ему теперь посчастливится, капитан решил поинтересоваться, не из тех ли она полумолдавских кровей, на которые так и не повезло его брату. Да, не повезло. В конечном итоге Михаил умудрился взять в жены салонно ленивую, совершенно не приспособленную к крестьянскому труду польку, случайно прибившуюся в столичную Балту и запойно загулявшую чуть ли не через неделю после свадьбы. Притом что была она на редкость некрасивой, не чета Валерии.

Правда, в Питере, насколько Дмитрий понял, в моде все еще оставался другой тип «красоты», согласно которой женщина должна представать худощавой, безгрудой, болезненно бледнолицей; при щедро напудренных щеках и столь же вызывающе накрашенных губках, а еще – при жеманной походке и высоких, по-цыплячьи заостренных плечиках.

Особенно резко этот «девичий фасон» бросался в облике заводских – в недалеком прошлом почти сплошь деревенских – работниц. В желании как можно больше походить на коренных ленинградок, эти женщины пытались вытравливать из своего внешнего вида и поведения все, что способно было указывать на их вчерашнее положение и вчерашние представления о женском поведении и красоте.

На первый взгляд, предыдущие встречи с Валерией могли показаться случайными. Вот только верить в случайность трех встреч подряд Гродов отказывался. Если же это все-таки случайность, говорил он себе, то какая-то слишком уж предначертанная, почти роковая. И жалел, что единственной его ценной добычей в ходе этих встреч стало имя девушки, знание которого само по себе никаких шансов Дмитрию не давало.

«Значит, долго в обороне засиживаемся, – вспомнились Дмитрию слова берегового полковника Горлова, молвленные с высоты иного житейского опыта. – Тактические просчеты сказываются, командир». Наверное, полковник прав, но только в принципе, если не учитывать при этом, как мало отведено было ему, Дмитрию, времени; а также упрямство и замкнутость женщины, и прочие жестокие реалии.

А еще Гродов тут же вспомнил о фотографии Валерии, выложенной перед ним подполковником Бекетовым. Вот он, спасительный ход поиска! Правда, было видно, что снимок сделан прямо на улице, шпионским методом, однако не может быть, чтобы старый контрразведчик не заинтересовался этой женщиной более основательно. Возможно, как раз сейчас кто-то из его подчиненных углубленно выясняет, кто она такая и что там скрывается за графами ее «личного дела».

Капитану неприятно было осознавать, что своим появлением в жизни Валерии он привлек к ней внимание контрразведки и вообще, «органов», поскольку знал, чем это может обернуться для нее. Но понимал и то, что изменить уже ничего нельзя. У него еще оставалось в запасе две недели, чтобы самому попытаться обнаружить следы этой незнакомки или, в крайнем случае, обратиться за сугубо мужской помощью к Бекетову. Причем прибегнуть к этому, несмотря на строгий уговор: женщин в их «сугубо мужскую историю не впутывать».

При этой мысли Гродов еще раз внимательно осмотрелся, пытаясь выяснить, следит ли сейчас за ним кто-нибудь из людей Бекетова. Вроде бы никого из праздно любопытствующих в зоне видимости не наблюдалось, тем не менее капитан приказал себе: «С этого дня начинай чувствовать себя контрразведчиком. Учись все видеть, запоминать, постоянно оставаться настороже».

Увы, это пока что было все, о чем он способен был напомнить себе из контрразведывательного арсенала, но все же… Главное – почувствовать, что отныне ты должен вести иной способ жизни, да и саму жизнь свою выстраивать по-иному, особому, способу мышления. Именно так, особому способу мышления.

Вернувшись с попутным автобусом к «матросскому форту», Гродов немного пообщался с праздношатающимися однокурсниками, а затем, испросив разрешения у дежурного, взял шлюпку и отправился на эсминец «Штормовой».

Остаток дня он провел в окружении пятнадцати моряков во главе с лейтенантом Охотовым, составлявших теперь команду этого списанного из разряда строевых учебного корабля. Капитан давно вынашивал мысль побывать на каком-нибудь военном судне, чтобы спокойно, обстоятельно изучить его орудийную оснастку и само строение. Да, в свое время их курсантская группа трижды побывала на стоявших в севастопольской военной гавани судах, но всякий раз эти походы превращались в групповые экскурсии.

– Что, товарищ капитан, все-таки душа «береговика» всегда тянется к морю? – озорно поинтересовался командир «Штормового» – худой, болезненного вида офицер, явно засидевшийся в лейтенантах.

– К кораблям. Так будет точнее.

– Любовь к морю всегда приходит через любовь к кораблям, по-иному не бывает. – Они стояли у башни, орудие которой было зачехлено, и смотрели в серый просвет между двумя скалами, венчающими уходящую далеко в море косу.

– На ваш борт, лейтенант, меня привела не любовь к кораблям.

– Странное заявление. Что же тогда? Убиение тоски в поисках романтики?

– Насколько я понимаю, вы – кадровый морской командир.

– Самый что ни на есть. Начинал с юнги, до первого офицерского звания, младшего лейтенанта, дошел без училища, исключительно по службе.

– Так вот, дело в том, что всякого моряка с первых шагов обучают тому, как при любых штормах и обстрелах удержать военный корабль на плаву, а меня, офицера береговой обороны, с первых дней учебы и службы обучали тому, как быстро и беспощадно пускать ваши военные корабли на дно. За этим – иное восприятие корабля, иная психология. Даже вступая в поединок с вражескими кораблями, вы все равно заботитесь о том, как бы спасти свой. Словом, разницы не улавливаете, лейтенант?

Достаточно было Гродову взглянуть на выражение лица командира эсминца, чтобы понять, что до сих пор над подобными тонкостями психологической подготовки лейтенант не задумывался. Воспользовавшись его замешательством, Дмитрий потребовал:

– А теперь покажите мне все вооружение, все нутро своего корабля. Каждый отсек, каждую огневую точку желаю увидеть, оценить, собственными руками пощупать.

– Вообще-то, по командирскому праву, таких «топильщиков», как вы, с корабля следовало бы гнать, – проворчал Охотов, – чтобы не гневили Посейдона и прочих покровителей моряков.

– Только не с вашего судна, лейтенант, которому в море уже ничего не угрожает. Да и само море ему уже тоже не «угрожает».

Несмотря на стычку с курсантом, командир эсминца все же основательно ознакомил его со всеми «внутренностями» корабля и даже объяснил, какие попадания оказались бы для него смертельно опасными. С его стороны это выглядело благородно. Окончательное же примирение ждало их в кают-компании, в виде традиционных макаронов по-флотски и порции разведенного спирта, от которого Гродов, чтя устав, вежливо отказался, охотно сменив его на кружку компота.

Но как раз в то время, когда у них с лейтенантом начал завязываться дружеский разговор, появился дежурный старшина и доложил, что с караульной вышки флажками просемафорили: «Капитану Гродову срочно явиться в канцелярию курсов».

– Вот так всегда: только-только разговоришься с хорошим человеком… – посетовал командир эсминца.

– Знать бы еще, кому и зачем я понадобился в канцелярии сегодня, в отпускной день, – поддержал его капитан.

У штабного здания его ждали открытая грузовая машина с немногословным старшим лейтенантом в кабине. Объявив капитану, что подполковник Бекетов ждет его на полевом аэродроме, гонец предложил Гродову сесть в кузов, где уже сидели четверо курсантов из группы комсостава парашютно-десантных войск, и машина тут же сорвалась с места.

– Ты хоть с парашютом когда-нибудь прыгал, капитан береговой службы? – сразу же поинтересовался старший по званию среди воздушных десантников, упитанный плечистый майор с усами «под Буденного» и стрижкой «под Котовского».

– Никогда, – с отчаянной откровенностью заверил его Гродов. – Все, что угодно, только не парашют.

Остальные десантники, – два капитана и старший лейтенант, – возлежавшие на каком-то огромном тюке, уложенном посреди кузова, снисходительно улыбнулись, а майор даже позволил себе покровительственно похлопать артиллериста по плечу.

– Значит, представится возможность, – с вежливой угрозой в голосе уведомил он, назвавшись перед этим Вороновым.

– Так, может, меня случайно к вашей десантной группе пристегнули? – с надеждой взглянул на него Гродов, представляя себе, в какую потеху может превратиться его первая попытка разобраться с парашютом.

– К подполковнику Бекетову зря не пристегивают, – с неприкрытой иронией «обнадежил» его майор, сидевший на бортовой лавке напротив Дмитрия. – По себе знаю, ведь из училища меня выпустили интендантом.

– Но Бекетов любит подсылать своих гонцов на всевозможные спортивные соревнования, – просветил Гродова рыжеволосый капитан со шрамом на лбу, дотягивавшемся до самого виска, – на одном из которых они и заметили, как будущий комбат десантников трехпудовой гирей крестится и мух отгоняет.

– И с тех пор, – завершил его рассказ майор, – вся жизнь моя: шашки наголо и – по тылам врага.

– Да ты по земле заранее не тоскуй, – успокоил его увенчанный шрамом капитан. – С парашютом разобраться поможем, из самолета выбросим. У нас это называется: «благословить пинком».

– Почему вдруг «пинком»? – окрысился Гродов.

Десантники переглянулись и все с той же, сугубо профессиональной, снисходительностью рассмеялись.

– В первый раз все почему-то долго и неохотно решаются: выбрасываться за борт или не стоит?

– Правда, некоторые вдруг становятся особо задумчивыми, – тут же заложил его комбат. – Капитан Рыкун по себе это знает.

– Не более задумчивым оказался, чем другие, – огрызнулся капитан.

– Справедливости ради следует сказать, – слегка заикаясь, заступился за него старший лейтенант, – что во время первого прыжка отчаянных парашютистов вообще выискивается мало. Поэтому всегда надежнее, когда рядом находится кто-то, кто по-дружески, а главное, вовремя даст тебе под зад.

– Достаточно, – угомонил их артиллерист, – тактика посвящения в десантники мне понятна. За советы по поводу обращения с парашютом и технике прыжков буду признателен. Однако решил обойтись без «благословенного пинка».

– Смотри, проследим, – пригрозил майор.

Тем временем машина уходила все дальше и дальше от залива, углубляясь в сосновый лес, где песчаные дюны перемежались с болотистыми низинами и небольшими озерами, вода в которых отливала какой-то странной для южанина чернотой.

Десантники все еще весело общались между собой, однако Дмитрий старался не вмешиваться в их разговор, а заинтригованно присматривался ко всему тому, что открывалось ему с борта машины. В какое-то мгновение капитан вдруг осознал, что уже чувствует себя десантником, заброшенным в тыл врага, на совершенно незнакомую территорию. Он старался запоминать дорогу, названия небольших сел, которые они проезжали, какие-то особые приметы местности. Конечно же, это было игрой воображения, но слишком уж азартно капитан береговой службы предавался ей.

– Вам уже приходилось бывать на том аэродроме, к которому нас везут? – спросил он майора.

– Никогда.

– Если я правильно понял, ваша парашютно-десантная часть подчинена флоту?

– Своего рода воздушная морская пехота. Высаживаться на островах и вблизи вражеских морских баз с целью захвата и диверсий; усиливать плацдармы, захваченные морской пехотой. Рассматриваются и кое-какие варианты абордажных боев. Так что ты, артиллерийский капитан береговой службы, подумай, в тех ли частях служишь, в которых способен. И способен ли служить там, где служим мы.

– Судя по всему, подполковник Бекетов задается тем же вопросом.

8

Агент Крамольников, очевидно, только потому и явился к бригадефюреру в естественном для себя мундире – поручика белой армии, что не хотел раздражать его каким-либо другим «маскарадным» одеянием. У него уже давно был чин обер-лейтенанта вермахта, но он принципиально отдавал предпочтение русскому мундиру – в этом просматривалась и дань ностальгии и своеобразный вызов германцам, которых недолюбливал еще больше, чем румын, не говоря уже о своих красных соплеменниках.

– Вы так и разгуливали по Одессе в своем белогвардейском мундире? – иронично осведомился барон вместо приветствия.

– Вообще-то, как и было условлено, в Сулину мой мундир привез денщик, который ждал там моего возвращения, – тоже с ухмылкой ответил поручик. – Однако мысль такая – ворваться в Одессу в мундире с аксельбантами – возникала, чего уж тут…

Худощавое, еще не подернутое тленом старения лицо его источало такое аристократическое благородство, каким вряд ли могли похвастаться представители самых высокородных европейских родов. Другое дело, что для рафинированного аристократа он был слишком плечист и широк в кости, слишком уж повевало от него грубой ломовой силой.

– Однако же пришлось врываться в мундире красного офицера?

– Разве красные знают, что такое мундир? То, в чем они щеголяют, тыловое позорище в обмотках. А вот то, что я люблю рисково играть и перевоплощаться, это факт.

– Слышал, вам помогает театральная богема, в которую вы стали вхожи благодаря своей матушке.

– Хозяйка явочной квартиры – давнишняя подруга моей матери, несостоявшаяся киноактриса, поклонница Веры Холодной, которая, в конечном итоге, стала талантливым театральным костюмером.

– Хотите сказать, что она не догадывается, кто вы?

– Единственное, в чем она не сомневается, так это в том, что коммунистов я ненавижу точно так же, как она.

– Но для нее ведь не было тайной, что вы служили у белых?

Обычно бригадефюрер мало интересовался подробностями выживания агентов во время их пребывания в России, но справедливо считал, что Крамольников – случай особый. Тем более что, интересуясь подробностями «непотопляемости» Лицедея, барон в то же время пытался еще раз проверить его на правдивость информации о себе. Вдруг появится какая-то несогласованность с теми данными, которыми он отбивался от натиска следователей СД и гестапо?

– Я служил там под именем и фамилией своего отчима, Петра Раздорова. Поэтому юный Петр Крамольников, около месяца трудившийся по заданию белой разведки санитаром в изрубленном затем «белобандитами» тыловом госпитале красных, – о чем имеется подлинный документ, заверенный главврачом за две минуты до его гибели, – перед советской властью ангельски «чист». Документы тридцатых годов у меня тоже настоящие: с реальными печатями и настоящими фотографиями.

– Факт, который порождает не только любопытство, но и подозрение, – мрачно прокомментировал барон.

– И тем не менее перед вами – работник сцены провинциального передвижного агиттеатра Петр Крамольников, изредка выступавший с агитчастушками под сценическим псевдонимом «Петр Лицедей».

– Документ тоже подписан директором театра за две минуты до того, как вы его пристрелили? – едва заметно осклабился барон.

– Я действительно числился там работником сцены во время первого своего рейда в Совдепию, совершенного уже отсюда, из-за рубежа. Возвращаясь за рубеж, оставил после себя одного проворовавшегося типа, который продолжал гастролировать в составе этого театра по глубинным селам под тем же псевдонимом, вплоть до моего следующего рейда. Запуганный мною директор, не ведавший о моей истинной профессии, согласился на такой ход. А вот после моего возвращения двойник-лицедей действительно бесследно исчез. Что было, то было.

– Причем всякий раз вы останавливались у вашей знакомой костюмерши, – заглянул барон в свои записи, – Елизаветы Волковой? Представая в роли ее ветреного ухажера?

– Тоже правильная информация.

– Почему же вы решаетесь вновь и вновь возвращаться на эту явку?

– Во-первых, вынужден уточнить, что квартира этой женщины моей официальной явкой никогда не была. А во-вторых, зачем менять насиженные гнезда? Что же касается одеяний, то какие-то костюмы и мундиры она сумела «списать» с мест былой службы, какие-то пошила за мои деньги, якобы для коллектива художественной самодеятельности. Так что щеголяем-с, господин бригадефюрер, щеголяем-с…

– И в чем предпочитаете щеголять?

– То в форме офицера милиции, то в облике провинциального актера – в заношенном жилете и потрепанном сюртуке, желающего испытать свою судьбу на Одесской киностудии или же возвращающегося на судно основательно подвыпившего румынского моряка, завладевшего документами того, настоящего бродяги, которого мертвецки напоили и «усыпили» в одном из подпольных притонов. Без лишнего куража скажу, что до меня по Одессе и Кишиневу так нагло разгуливал только один человек – известный бандит-экспроприатор, он же впоследствии легендарный красный командир Григорий Котовский.

Бригадефюрер достаточно хорошо ознакомился с историей Бессарабии и юга Украины, чтобы не уточнять, кто такой Котовский или Миша Япончик. Что же касается зарубежных похождений поручика Крамольникова, то фон Гравс нисколько не сомневался, что он действительно «щеголяет». Для него не было тайной, что, оправдывая свой псевдоним, Лицедей слывет прекрасным актером, истинным гением шпионских перевоплощений. Другое дело, какой практический эффект от этих рейдов? Не пора ли превратить эти лихаческие рейды в тыл врага из агентурных авантюр в полноценные разведывательно-диверсионные операции?

Познавший от своей матери, гримера из провинциального Херсонского драматического театра, основы ее искусства Петр Крамольников, чье детство, по существу, прошло за театральными кулисами, обладал талантом подражания – в речи, ходьбе, манере поведения любого однажды увиденного перед собой человека. Не исключено, что в этом разведчике действительно умирал очень одаренный лицедей. В шестнадцать лет он уже служил в белогвардейской разведке, там же окончил ускоренный курс военного училища и в восемнадцать уже стал подпоручиком разведки генерала Врангеля.

Именно в разведке Крамольников, судя по его послужному списку, и проявил свой артистический талант, представая перед местными коммунистами то в роли командированного из Питера сотрудника красной контрразведки, то в роли долечивающегося после госпиталя красного командира, для разнообразия облачающегося в лохмотья странствующего сумасшедшего.

Затем была учеба в ускоренной «белой» разведшколе в Болгарии, на территории которой оказалась значительная часть интернированных врангелевских войск, и наконец, полноценная диверсионная школа в рейхе, после которой Крамольников был переброшен сюда, в Румынию, в распоряжение разведотдела «СД-Валахии».

«Семь рейдов по тылам красных – и ни одного провала, ни одного намека на провал, при полном выполнении заданий!» – так идиллически завершалась рекомендательная характеристика, с которой Лицедей впервые предстал перед бригадефюрером СС в Бухаресте.

Вот и сейчас барон извлек его «дело» из бронированного, еще в адмиральские времена хорошо замаскированного сейфа, чтобы прочесть: «После завершения Гражданской войны в России дважды выполнял на ее территории задание германской разведки. Обладает способностью к перевоплощениям и к познанию языков. Владеет германским, французским, русским, украинским и частично молдавским (румынским) языками. Физически сильный, выносливый, характер устойчивый. Окончил краткосрочные курсы снайперов и санитарных инструкторов. Прекрасно владеет холодным оружием. Постоянно совершенствует навыки рукопашного боя. В опасных ситуациях бравирует склонностью к излишнему риску. Храбр и вызывающе дерзок».

Барон был не уверен, что у германской разведки найдется еще хотя бы два-три разведчика, которым его руководители решатся давать подобные характеристики. Очевидно, этот русский в самом деле чего-то стоил, если ему даруют такие определения, каждое из которых сделало бы честь любому строевому солдату.

«Работать предпочитает в одиночку, – вновь предался чтению бригадефюрер. – Крайне недоверчив по отношению к любому, кто в тылу противника выходит с ним на связь, и при малейшем подозрении склонен избавляться от таких агентов и сочувствующих.

Недостатки: фаталист, склонен к излишнему риску и позерству; предельно жесток при ведении допросов и вообще в обращении с врагами; при ликвидации врагов пытается всячески затягивать их мучения».

«Это какой «гуманист от разведки» решился причислять подобные качества разведчика и диверсанта к недостаткам?! – изумился фон Гравс, прочтя эти строчки. – Он, видите ли, «предельно жесток… в обращении с врагами»! Нежности, видите ли, нашему агенту Лицедею не хватает во время допросов и ликвидации противника! Если кто-то там, в разведке, и склонен причислять подобные наблюдения к «аналитической психологии», то слишком уж они напоминают психопатию».

Так что… хотел бы он, фюрер Валахии, видеть сейчас перед собой составителя этой характеристики. А еще трогательнее было бы встречать его после очередной операции в предельно напичканной чекистами и доносчиками Советской России.

Зато последнее предложение этого насквозь гуманистического документа заставило барона умерить свой гнев и немного поразмыслить. Причем в данном случае речь шла уже не о сопоставлении характера агента с общечеловеческими воззрениями; а скорее – о проявлении сугубо мужской философии.

«Во время выполнения заданий, – молвилось в рекомендательном письме начальнику «СД-Валахии» – страстно, хотя и на очень короткое время, увлекается женщинами, которых затем предпочитает безжалостно убирать».

«Так, может быть, – задался вопросом барон, – агент Крамольников именно потому и не познал ни одного провала, что работать предпочитает в одиночку и при малейшем подозрении избавляется от всякого, кто способен предать его? А что касается женщин… Счастливый человек: он обладает такой завидной возможностью – относиться к использованным женщинам, как к отработанному материалу, безжалостно убирая их со своего жизненного пути! К тому же у него хватает для этого силы воли и здравомыслия!».

Единственное, что никак не явствовало из этого документа, – умеет ли он профессионально использовать этих женщин во время выполнения задания. И это уже относилось не к праздному любопытству.

– В составленном на вас досье говорится, что обычно вы очень жестко избавляетесь от женщин, которые с вами сотрудничают. Однако Волковой это почему-то не касается? Вы способны каким-то образом, кроме банальной влюбленности, объяснить это?

– Интересуетесь, почему это не касается моей «Волчицы»? Да потому что нескольких женщин, из так называемых «компартийных», убрала она сама. Меткий, хладнокровный стрелок, Елизавета всегда готова пустить в ход оружие, причем делает это исключительно по идейным соображениям.

– В таком случае многое проясняется, – признал бригадефюрер. – Не все, но многое.

9

Лишь после часового движения по едва приметной лесной дороге, когда они пробились к какой-то поросшей кустарником и редколесьем равнине, старший лейтенант вышел из кабины и негромко, словно они уже находились в тылу врага, уведомил их:

– Прибыли, товарищи командиры. Мы находимся на секретном полевом аэродроме. Обо всем, что вы здесь увидите, надлежит тотчас же забыть.

– «Не видеть и забыть» – нам не впервой, так что давно приучены, – ответил кто-то из спутников Гродова.

Осмотрев с высоты кузова рощицу усохших деревьев, за которой виднелась гряда небольших холмов, Гродов воспринял его слова, как нелепую шутку. Однако не успел он съязвить по этому поводу, как откуда-то со стороны холмов донеслась мощная, пронзительная трель «тревожного» казарменного электрозвонка. В ту же минуту стенки сразу двух холмов отошли в сторону, и из чрева возвышенности выехали два небольших колесных бульдозера и дорожный каток, вслед за которыми на волю вырвалось около батальона солдат. В том, как быстро и несуетно бойцы занимали отведенные им позиции и огневые точки, готовясь к «отражению атаки вражеского десанта», улавливалась жесткая вышколенность. Сразу чувствовалось, что застать врасплох этих парней будет трудно.

– Что они вытворяют! – пробубнил поднявшийся рядом с Гродовым майор. – Такого – в виде тайных ангаров – даже мне, праведнику, видеть не приходилось.

– Хотите сказать, что вы здесь тоже впервые?

– Готовят не только вас, капитан. Получается, что и нас, служивых, – тоже.

Ну, а дальше стало происходить то, чего капитан никак не ожидал: насадные маскировочные деревья и кусты в мгновение ока были снесены за пределы равнины, образовывая огромную лесную поляну. Под ножами легких бульдозеров миру явились сразу две взлетно-посадочные полосы, одна из которых оказалась бетонной, другая, покрытая какой-то прорезиновой маскировочной тканью, – грунтовой. Причем обе они были соединены поперечной бетонной полосой, достаточно широкой для того, чтобы самолеты могли разворачиваться и ждать своей очереди на очередной полет.

Увлекшись созерцанием того, как на взлетные полосы стали заползать скрывавшиеся в ангарах-холмах самолеты, капитан береговой службы упустил момент, когда оба пригорка, между которыми остановилась их машина, превратились в своеобразные, хорошо замаскированные бункеры. И как оттуда, подгоняемые решительным басистым голосом, стали выбираться солдаты, навьюченные какими-то мешками, по внешнему виду которых нетрудно было догадаться, что в этих «сумах» притаились парашюты.

Едва они наполнили чрева двух самолетов, как над аэродромом появился еще один самолет, значительно больший по размерам, чем предыдущие. Наблюдая за тем, как, позволив самолетам с десантниками уйти за пределы аэродрома, «новичок» заходит на посадку, Гродов дал себе слово засесть за изучение типов летательных машин. Однако обладателя басистого хрипловатого голоса этот его мысленный завет не растрогал: ...