Владимир Битов Все наизусть

От имени собственного

Скажи-ка, дядя, ведь недаром

Ты выглядишь настолько старым?

Лермонтов в редакции Набокова

Не хочу писать, не могу молчать…

Никакого производства! Демонстративный, даже воинствующий непрофессионализм. Вот, чем мне так дорога русская литература, особенно ее Золотой век.

Пять-шесть молодых людей, стишки, а там и стихотворения… не заботясь о публике и лишь иногда о мнении друг друга, справившись с французским языком, как с Наполеоном, вдруг породят за пять-шесть пятилетий, по пять-шесть впервые написанных именно русских произведений в пяти-шести новорожденных жанрах, шедевров на все времена… ничего лишнего. А потом дуэль, убийство, безумие – кому что. Призвание как приговор.

Чего нет, того нет. Никакого таланта, кроме любви к маме и скрытой самостоятельности. Читать я, конечно, любил, но писать и не помышлял. Так случилось. Я так не хотел кому бы то ни было подчиняться и где-нибудь служить, что самостоятельно поставить себе задачу и попытаться решить ее по мере своих сил, позволяло только писательство. Материал (жизнь) указывал путь.

И вот уже более полувека… 2013–1956=57, «полупочтенный патриарх уже почтенного возраста». А если совершить небольшое «путешествие во времени»: 1956–57=1899, – то как начинающий автор я топчусь у дверей и робею постучаться то ли к Толстому, то ли к Чехову, не ведая о том, что русская литература ХХ века уже забеременела Платоновым и Набоковым.

«В России писатель должен жить долго», – высказывание пережило своего автора, прожившего достаточно.

Я уже несколько раз написал всё: в 1963, 1970 и 1975-м, – и уже давно не пишу, а до-писываю. До-живая. Жизнь в жанре постскриптума. Зато теперь мне понятно, почему так растягивались во времени мои тексты. На десятилетия. Не только из-за невостребованности или лени. Новые тексты вызревали внутри недописанных старых. Чтобы писать, как спринтер, жить надо по-пластунски: Ахиллес никогда не догонит черепаху… залог долго-летия обоих.

Я так подолгу комкал тексты в воображении, что черновиков у меня не было. Говорю я тем более набело. Слово не вырубаю топором и вылетевшего воробья не ловлю.

У Пушкина в словаре нет слова профессионал. Разве мог быть профессионалом Поэт? Помню, при Сталине «профессионалов» тоже не было. Были специалисты, ученые, «деятели» искусства. Лишь журналистика была второй (после проституции) профессией (и то на пресловутом Западе). Только при нашей демократии профессионалами стали все (впрочем, сначала разведчики и киллеры, потом воры и экономисты, следом – политики).

Я же по-прежнему делал, что хотел, а не что мог. Исписанность – единственное доказательство моего профессионализма. Впрочем, страх перед чистым листом бумаги – тоже признак: так трудно начинать, еще не зная первого слова!

Не хочу или не могу – вот в чем вопрос?

Однако, завишу. Зависаю. Моя независимость пала вместе с противостоянием Системе. Как только я с нею сов-пал (Горбачев), сов-власть «сгорбилась» и у-пала.

Я полагал, что главное написать следующее. А оно оказалось – будущим.

Нельзя сказать, что я этого не знал. Еще в 1960 году, не ведая, что начал уже свою «Империю в четырех измерениях», я записал: «Вот сейчас хожу и думаю, об этом ли написать или вон об том? А потом, страшно сказать, буду ходить и думать: почему же именно об этом? или о том… тоже ни к чему…».

А сейчас… и век другой, и тысячелетие, и реальность. Советская власть, конечно, сохранилась, но обнаглела до неузнаваемости. Я устарел для нового времени, и мне стало нечем жевать его поджаристую корочку. Пришлось изобрести на время полуписьменные сочинения.

Толстовское «Не могу молчать!» всегда мне претило. Я зарекался публицистики под маской художественности. Однако зарок – слабейшее звено. Не стерпел.

Вот и стал говорить, а не писать.

Значит, правильнее будет назвать этот жанр изустные сочинения.

Впрочем, нельзя сказать, что я не пытался продолжать и письменно: вот, чем закончился «Преподаватель симметрии» (перевод с иностранного) в 2007:

После перевода ²

Переводчик очнулся на полу в луже крови. Попытался встать, резкая боль в бедре заставила его вновь усесться на пол. Где я? И я ли это?

Огляделся. Крошечная деревянная избушка со скошенным потолком. Именно такие паучьи уголки любил он обживать для плетения своей паутины в Токсово, Рыбачьем, Переделкино, Голузино, Тамыше, Сиверской… только здесь (чем там) все было как-то опрятней и чище. Кроме его собственной лужи на ковре под головой. Картинка дурацкая перед глазами – полевой букет, как раз в ногах, как в гробу.

Хитрец! – самодовольно подумал про себя оживающий Переводчик. – Хороший подыскал себе диагноз: блэк-аут, пти-маль, отключка… – и нет тебя. Хорошо, если так. А если прорастешь овощем? Кто скажет, сколько я здесь провалялся, минуту, пять, час?.. Нет, час быть не может – пошли бы необратимые изменения, я бы не пришел в себя. Придти в себя… как хорошо! В кого же еще?

Кое-как придя в себя, Переводчик стал выбираться из своей щели между шкафом и кроватью. Стол, окно… На столе – телевизор, телефон, компьютер – нет, такого набора еще не видало его гнездо! Окно – «Мороз и солнце, день чудесный!» – все, как у АС. И дальше все, как по писаному: «Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,//На мутном небе мгла носилась,//Луна, как бледное пятно, сквозь тучи мрачные желтела»… «Прозрачный лес один чернеет, и ель сквозь иней зеленеет, и речка…» «А знаешь, не велеть ли в санки кобылку бурую запречь?» Раздался звон бубенцов… Не может быть! такая точность во всем… Кроме красавицы, однако. Красавица уже не проснется, потому что ее нету. Как таковой. А направо как раз «пустое поле», а прямо – глаз упирается… Неужели за окном всегда Святые Горы?

Переводчик попытался выглянуть в окно: точно! внизу катила лошадка, но не в санях, а на шинах. Какие уж сани, когда компьютер… Тут стала слышна гортанная и лающая немецкая речь, и все встало на свое место: Переводчик обнаружил себя в гостиничке «Альпенгут» на границе с Австрией, куда уединился заканчивать свой многострадальный перевод. Вокруг были настоящие высоченные скалистые горы и только у него в окне невысокий отрог, и впрямь не выше, чем в Михайловском.

Идентифицировав себя в окне, Переводчик продолжил поиск себя в зеркале. Лучше бы он этого не делал!

Картина была под стать букетику: старик в неопрятной седой щетине, весь в крови, с заплывшим глазом.

Такого бы в России и на порог забегаловки не пустили, не то, что в отель для иностранцев. Здесь он, выходит, иностранец.

Кровь уже запеклась в волосах… значит, провалялся он достаточно долго. Это настораживало. Наверно он стукнулся о спинку кровати, когда падал. Бровь была рассечена слева, и спинка находилась слева.

Значит, удар приходится всегда слева. Если бьют справа…

Возвращение в сознание после припадка всегда напоминает пресловутый «хлопок одной ладони». Крошечный взрыв времени в мозгу. Опять, слава Богу, не окончательный. Возвращаешься, как бумеранг, в ту же точку сознания и текста.

Может, это такой краткий сон? Отличие-таки есть. У всякого сна есть начало (неуловимое) и пробуждение, затрудненное видениями или нежеланием просыпаться.

Здесь же нет начала – только пробуждение, причем в той же точке – не понимаешь, почему вокруг суетятся люди или почему ты один лежишь на полу. Отряхиваешься, будто ничего не было. Слава Богу!

А – было.

Кое-как отмывшись, залепив рану туалетной бумагой, аккуратненько общипав ее по краям, вроде как пластырь, Переводчик, хромая, вцепившись в перила, кое-как спустился по лесенке к ужину. И правильно сделал; здесь настолько все было на своих местах: и английская пара с одной сломанной ногой, и берлинская – с одним моноклем, и французская без каких либо признаков, кроме речи, и добрейшая собака с грозной хозяйкой… что никто и не заметил одинокого русского. Живи, как все, сядь подбитым глазом к стенке, и все у тебя будет в порядке. Не то, что у этого надутого, только что прибывшего немца, который, в ожидании ужина, с особо независимым видом развернул газету как раз над только что предупредительно зажженной перед ним свечой…

Даже в этом тишайшем отеле, оформленном под охотничий домик имени Людвига Баварского, под рогами давно убитых косуль и оленей, случаются иной раз горящие новости! Немец вспыхнул, как факел, и вся наша интернациональная бригада не без любопытства за ним наблюдала.

Значит, не только страх перед чистым листом бумаги, а возможно, и более серьезная мания. И пока я не пишу свою «Автогеографию», начатую в первый час ХХI века, я уже не знаю, не догнал ли я черепаху. Однако, пока я ничего не пишу, тут же образовалась еще одна книжка: все впервые опубликованное, а так же наговоренное за последний, 2012 год, Год Огненного Дракона, с января по январь.

19 января 2013

Полет шмеля

В честь Пасхи на кареллионе в храме напротив сыграли не только бой часов, но и большую музыку, и моя комната наполнилась жужжанием большого животного: шмель влетел в распахнутое окно. Это был первый шмель для меня в году, и он был огромен. Как он успел так сразу вырасти? Зимует он, что ли? Он стукался о потолок и стены, ища выхода. Даже залетел в туалетную комнату, но там были те же стены и потолок. Не подлетал он лишь к моему столу, опасаясь то ли меня, то ли моей пепельницы. Его усилия выбраться напомнили мне мои усилия за компьютером: я тоже пытался выбраться из задачи, в которую случайно попал. И я с радостью отвлекся. Никакого сочувствия! Его могучее жужжание удовлетворяло меня. Дурак летал перед открытым окном и, вплотную подлетев к нему, шарахался, как испуганный конь, и в поисках спасения снова бился о потолок. Потолок был для него небом, внезапно захлопнувшимся. Отчаявшись, он уселся на контуре под потолком, на желтенький квадратик, возможно отдаленно напомнивший ему ромашку, и застыл отчаявшись. Я долго смотрел на него – он впал в кому. Я вернулся к компьютеру, но судьба шмеля уже больше заботила меня, чем мой, столь же неподвижный, текст. Просидев тупо еще с четверть часа перед уснувшим экраном, я почувствовал себя так одиноко, как шмель. «Надо спасать животное!» – решительно подумал я и стал искать, чем бы его подцепить. «Вот еще одно правильное употребление рукописи!» – усмехнулся я, выбирая лист. Но стоило мне с опаской приблизиться, как шмель вышел из комы и стал кружжать по комнате с еще большим неистовством. Повидимому он отдохнул, набрался сил, но и… до чего-то додумался, включив свой компьютер: стал чаще, хотя и осторожно, подлетать к окну. Он будто не хотел воспользоваться открытым широким путем, каким сюда попал. Он нашел себе узкую, куда менее удобную щель в соседней створке. Не могу знать, с чем было связано его решение, приведшее его наконец к свободе.. Я был рад за него!

Это был подлинный мастер-класс.

Журнал «Октябрь», 2012

P.S. Серьезный физик в телевизоре сказал, что по законам аэродинамики шмель летать не может.

14 июля 2012

Последний из оглашенных

Но строк постыдных не смываю!

Пушкин в редакции Л. Н. Толстого

Роман-странствие «Оглашенные» заканчивался сценой у нашего Белого дома 19 августа 1991 года. Уже выпав из времени, в Германии в 1992-м, в Год Обезьяны, я как раз доползал до конца своей «Империи…» в «Ожидании обезьян».

Я был прав в своих предчувствиях…

Под дверь по утрам нам подсовывали свежую газету. По-немецки я не читаю, но, развернув газету, все понял по картинке: Украина была заштрихована. Детская память вернула меня назад на полвека, в Отечественную войну – карты военных действий в советских газетах. Какое-то скрытое торжество узрел я в немецкой карте: такая же штриховка – не наша Украина, но и не ваша!

Значит, нет больше Союза, не только Прибалтики… неожиданную боль испытал я: Советская власть должна была рухнуть, но не империя. Никому это не было нужно: ни республикам, потерявшим себя, ни России, потерявшей провинции, ни Западу, выигравшему холодную войну, ни т. н. третьему миру. Мир утратил баланс.

Роман «Оглашенные» мало кто прочитал и почти никто не понял. Впрочем, кто-то из критиков приблизился к формулировке «экологический роман».

Все люди несчастны по-своему и склонны винить в этом обстоятельства, а не собственную природу. Авторская откровенная неприязнь к человеку как биологическому виду оказалась все еще не своевременна.

Можно сказать и так: слишком легко и ловко мне всю жизнь жизнь давалась! Поэтому никогда не стану я хвастаться своей «борьбой», своей альтернативной позицией в Советском Союзе. Никогда не воспринимал я советской власти над собой, но Союз любил. «О памяти и забывании»³… какая падла зачитала у меня эту книгу, ведь она ей не нужна, а я бы ее теперь почитал и, может быть, что-нибудь понял про свой психологический феномен. Я проходил трудности в буквальном и школьном смысле: прошел – и они в прошлом, забылись, как уроки. Исподволь всегда искал себе место вне коллектива, не умел ничего делать исподтишка (из-под какого Тишка?.. странное выражение, не правда ли), про интригу и конкуренцию никогда не понимал – ничего командного, даже в футбол не играл. Я был одиночка, хотя и старался не противопоставить себя другим. Даже друг у меня всегда был один, но я мог и без него обойтись: так, уроки и лекции (а я много прогуливал) всегда прогуливал один. Чем я был занят в эти долгие часы и дни, до сих пор ума не приложу. По-видимому, своя голова на плечах у меня тогда уже была, правда, неизвестно, кому дадена. Иногда она мешала мне, иногда другим, но чаще все-таки мне. Нравились мне лишь индивидуальные виды спорта, скажем, прыжки в высоту. Но талантов никаких не было, поэтому «писательство», достаточно случайное, мне как ничто другое подошло. Дальше стало проще: я мог сам ставить себе задачу и сам же решать ее. Были, конечно, испытания по человеческой части: изменяли, обманывали, продавали, предавали, подставляли, да и сам нарывался… только я не обижался, а забывал: вспылю и забуду, и все это через время как бы успехом оборачивалось, т. е. тоже «на пользу». Всего два раза обида была раной и долго не заживала, и то… роман написал. Немец! Все переделал в колбасу (под старость награжден запором).

Вот и память сохранил, несмотря на дырку в черепе: вспомню всё в любой точке, только не все точки, может быть, хочу вспомнить.

И потянуло меня вспомнить одну точку в Грузии, где меня покрестили наконец в мои сорок пять как старинного князя, вместе с моим первенцем, дочерью Анной (как я и собирался поступить с ней уже за двадцать лет до того).

Свобода и свобода… то ли ее больше или меньше в одной жизни не бывает? Несвобода та обернулась несвободой этой: в Грузию просто так теперь сам не съездишь.

Поэтому я с радостью согласился туда поехать хотя бы и в составе делегации, зато по приглашению патриарха Грузии. Поставил условие, прикинувшись старым и больным, что нуждаюсь в сопровождении, что дочь будет осуществлять за мной медицинский уход. Думал, доеду, а там как-нибудь оторвусь и достигну заветной точки нашего крещения.

Много воды утекло в реке по имени Вода!

Много воды… прежде, чем я снова мог попасть в Грузию.

1985–2008… Советская власть стопталась и сползла с ноги. Надо было идти одной босой ногой вперед, искать новый вид воровства…

Горбачов, сухой закон, перестройка, гласность, Чернобыль… Грузия, Литва, Чечня, путч… Ельцин, отделение Украины, распад Союза, штурм Белого дома, опять Чечня… Путин, «Курск», террор олигархии…

Пожинаем урожаи. И пожираем. Хронический наш август!

Не мой Кавказ… Гамсахурдия, Абхазия, Саакашвили… Чечня, Абхазия, Южная Осетия.

Империя отражалась в каждом осколке своего великого кривого зеркала: чем меньше осколок, тем кривее отражение.

Тем временем прошла и моя безальтернативная история.

Третья женитьба, рождение последнего сына, смерть мамы… бесконечная (разрешенная и уже лишенная вкуса) заграница! ПЕН-клуб, Пушкин-бэнд, книги и книги…

Рак-1994 и рак-2003… Выжил в двух веках!

(Как раз в Каширке-2003, в год Зоолетия ⁴ Петербурга, лежа в «Отделении головы от шеи», в одиночной камере с видом на Коломенское, под химией, как под кайфом, я и стал снова беседовать со своим любимым персонажем.)

2003–2011… Нет не только моего конца, но и конца света тоже нет. Однако…

Сначала стали помирать мои герои, мои «солдаты империи», мои «оглашенные»: Виктория Иванова, Даур Зантариа, Геннадий Снегирев, Андрей Эльдаров, Сергей Салтыков, мой брат Олег…

Не выдержали не иначе как новой экологии. Доктор Д., великий этолог и мученик, слава богу, еще держится.

Потом вдруг, за последние пять лет, удары пошли погрознее: смерть Гранта, смерть жены, смерть Саши-соратника, смерть великой подруги…

«Давно, друзья мои, замыслил я побег…» – бежать стало некуда, кроме как в пустую заграницу, не осталось обители на нашей необъятной (ни тебе Аптекарского острова, ни Токсово, ни Куршской косы, ни Армении, ни Грузии, ни Абхазии), все описано и списано… лишь в «пятое измерение»: «Оглашенные», «Преподаватель симметрии», «Моление о чаше»…

Стали помирать и старцы: Надежда Мандельштам, Лидия Гинзбург, Олег Волков, Алексей Кедров…

Памятник Мандельштаму (Владивосток) – 1998-й, памятник Зайцу (Михайловское) – 2000-й, памятник Хаджи-Мурату – 2010-й… «нерукотворный». Памятник всем им и всем нам.

Итак, август 2008-го: война в Южной Осетии, смерть Солженицына.

В Грузию пришлось лететь через Киев: грузинское небо после Осетии для России было заперто. И грузинский компьютер реагировал на российский паспорт дольше, чем на прочие.

Старший офицер совершал более ответственную работу: прохаживался по желтой полосе, строго отодвигая очередь за ее границу, и я спросил встречавших нас священнослужителей, как поживает архимандрит Торнике.

Недавно скончался…

Так я узнал, что не стало отца Торнике, черного монаха, настоятеля монастыря Моцамета, крестившего нас, изъявившего волю стать и крестным отцом. Выходит, он долго ждал, чтобы я его навестил… Сначала передавал приветы, потом перестал. Я боялся подумать, что он умер, и все же подумал: ведь под девяносто! Однако скончался он лишь в прошлом году. Выходит, это я не дождался, а опоздал, достигая заветной точки: ее не стало для нас с Анной без Торнике.

А дождался я лишь смерти моего последнего героя.

Вот был красивый грузин! Чабуа, хорошо, еще жив. Но он герой собственного романа.⁵

К счастью, прибавился еще один – сам патриарх Илия Второй.

Вот кем может гордиться нация, кто может годиться ей в отцы! Это он сумел вывезти из Осетии сквозь наши танки тела грузинских юных солдат для захоронения в родной земле.

Подставили меня тогда с Абхазией, теперь подставляли с Осетией… испытывали то ли на прочность, то ли на вшивость. С Абхазией я был вынужден занять свою привычную позицию, меж двух стульев, – большой не должен подавлять маленького: Россия – Грузию, Грузия – Абхазию. Про абхазскую ситуацию я знал с 1984-го, до которого Союз все-таки «дожил». Это же надо было так умело обустроить административное деление СССР, чтобы отрезать Карабах и Абхазию, разрезать Осетию! Отец народов знал, что делал, заминировав уже тогда все будущие «горячие точки». Вот и отвечай теперь «за наше счастливое детство» (и за свое тоже)… С Абхазией подставил меня, даже знаю, кто – мой собственный живой, даже процветающий персонаж, хотя и грозится, что ждет «маслину в живот». А вот с Осетией, даже не знаю, кто, видимо, моя собственная репутация «кавказца».

На прощание патриарх подарил мне браслет, а на дочь надел крест. Отца Торнике теперь нет, сказал я тогда ему, можно я теперь за вас буду молиться? Можно, согласился патриарх.

Браслет не снимал – не снимал и… потерял.

Чтобы уснуть, вместо того чтобы считать слонов, поминаю всех, кого могу вспомнить, и лишь потом во здравие. Список помина втрое длинней, и я часто засыпаю, не дойдя до живых.

Поэтому и за Илию молюсь через раз. Поменять, что ли, списки местами?

В этом году, 2011-м, выпал и еще повод посетить — теперь Абхазию. Вспомнили Даура (которого тоже нет) как классика абхазской литературы, достали даже денег, чтобы провести «чтения» его имени… пригласили и меня. Поезжай, там хорошо: май, весна!

Что ж, не увидел крестного, не увижу и крестника…

Воспользуюсь билетом, туда и поеду.

Сухум не произвел на меня прежнего впечатления. Новейшие инвестиции никак не срастались с прежним его образом. На уцелевших зданиях замазанные отметины автоматных очередей выглядели как оспа, новоделы торчали как надгробия истраченным миллионам. Гостиницу «Абхазия», правда как могли, так и восстановили – как «Апсны». Кофе на набережной тоже варили, без этого никак.

Потягивая «крепкий с низким сахаром», я живо представлял себе пьяных солдат, весело разъезжавших на танках по набережной в обнимку со сбежавшими из разоренного питомника обезьянками.

Тянуло же меня в Тамыш, в разбомбленный дом Бадза, отца Даура, где писался в 83-м в одну счастливую ночь «Человек в пейзаже».

Цыплят тех, надеюсь, не разбомбили, а давным-давно уже съели.

Так оно и было. Старушка поинтересовалась, чего это я брожу тут. Бадза Зантариа она хорошо помнила, а Даура уже нет. «Приходил тут до тебя еще один, тоже спрашивал». – «Кто такой?» – «Известный в наших краях человек, целитель». – «Где он?» – «В горах спасается, в пещере».

Поразведав еще, я узнал, что и впрямь есть такой. Лет десять, а то и все двадцать назад появился. Пошлялся вокруг Сухума денек, странно себя вел, все звал какого-то Семиона, не понравилось ему, стреляли, времена нехорошие были, да и подался в горы. Куда? Да в те края, где Иоанна Златоуста убили, там себе пещеру нашел. Мудрый человек отец Павел! Люди к нему ходить стали, лечил он хорошо, особенно от пьянства. Даже из города стали ездить. Ну, не с пустыми руками. Тем и питается. Молится за всех, только, слух прошел, помирать собрался.

Так повторилось мое паломничество к обезьянам.

Мимо колонии для малолетних (теперь уже следующего поколения), мимо храма, чем-то напомнившего мне Сухум, который было начали восстанавливать, да бросили, от источника, где казнили одного из трех Иоаннов, и от кровавого камня, который я и не подумал бы теперь приподнять, я направился вглубь ущелья уже наугад. Чувство меня не подвело: странный человек попался мне, спускался к дороге по почти отвесной тропе… шел, шел, а потом как крутанется на пятке вокруг собственной оси и снова идет. Пьяный? Сумасшедший?.. Поравнялся, еще раз крутанулся, а лицо прозрачное, веселое!

– Что с тобой?

– Не мешай! Я развиваюсь.

Хотел было я спросить, в каком смысле, но решил: не стоит.

– Скажи хоть, как к пещере отца Павла пройти?

– А я оттуда иду. Не мешай! – И он еще раз крутанулся, миновав меня.

1983–2011… нелегко дался мне этот подъем! «Угнездился, однако! – цеплялся я за камешки и корешки, прислушиваясь, как шуршит вниз осыпь из-под ног. – Как к нему больные ходят?»

Вспомнил веселое лицо вращающегося человека и долез.

Пещера была дырка, в дырке помещался строгий дэв, лица от бороды не отличишь. Не ожидал я столь мощного старца!

Он пристально меня разглядывал, не признавая.

– К кому? – наконец неприветливо прохрипел он.

– Вы отец Павел?

– Так, так. Значит, вы его не знаете, а он вас. И что вас сюда привело?

(Так страшный старец оказался стражным человеком.)

– Ноги! – отважно ответил я.

– Ах, ноги!.. – от души расхохотался страж, и что-то в его хохоте показалось мне родное. – Ты хоть знаешь, что он отходит?

– Куда отходит? Зачем?

– Совсем отходит.

– Помирает?!

– Это мы с вами помираем, а старцы – отходят.

– Я из Москвы.

– Это я понял. Что – от самой Москвы ногами?

– Нет, от Сухума.

– Ну, раз ногами, то проходите. Еще успеете. Только обувь снимите. Осторожней, веточку не сломайте!

Надо было пригнуться, чтобы не потревожить ветку, надо было согнуться, чтобы не расшибить лоб о скалу (как в гробницу Наполеона – некстати припомнил я), надо было привыкнуть к тесному полумраку после солнца, чтобы хоть что-то различить.

В углу теплилась лампадка перед Божьей Матерью.

Я перекрестился, как положено, все-таки к старцу вхожу…

– Это не Божья Матерь, а Бомжья Матерь, икона, я тебе скажу, редкая: то ли Ксения Петербуржская, то ли Матрена Московская – всем помогает!

До чего же родной голос!

Он принадлежал самому старцу. Старец возлежал на топчане напротив иконы. В руках у него, скрещенных на прекрасной бороде, куда ярче лампады горела оплывающая свеча, освещая его достойный лик. Веки были прикрыты.

Все было благостно, кабы не приглядывал он за свечкой, держа палец как на спусковом крючке: не капнет ли на бороду? Так и поглядывал то на бороду, то на меня: не сбежал ли? Я же поглядывал на неожиданную здесь кованую дверь с амбарным замком в уголку пещеры.

– Это чтобы я не сбежал. Он поставил. – Старец кивнул в сторону входа. – Пещера-то насквозь. Оттуда путь в город даже короче. – Старец был чем-то доволен. – Как же это ты не узнал меня?

– Не может быть! Ты, Петрович!?

– Как видишь, пока еще я. Тебя вот ждал, как чувствовал. Теперь все, нет повода не отойти.

– Как же ты мог меня ждать?

– Нормально. Знал, что должен прийти доктор.

– Ну, доктор-то теперь, положим, ты! Ты всех лечишь.

– Всех – не всех, – скромно согласился Павел Петрович, – а тех, кто здоров, могу и подлечить. Тебя, например.

– Не твоего ли пациента я встретил? Он все крутился, не мог остановиться?

– Кстати, похожий случай, коллега. Он, Заур этот, так запутался по жизни, решил, что смертельно болен. Потому что чем больше пытался выпутаться, тем больше запутывался. А ему всего лишь развиться надо было в обратном направлении. Как кокон, как шпулька, понимаешь? Вот я и придал ему обратное вращение! Главное теперь, чтоб не сбился. Ты его не сбил?

– Вроде нет. Это он меня к тебе направил.

– Главное, чтоб его по дороге никто не сбил. Если до дому дойдет… там жена, дети, может, и завяжет.

– Так ты что, его от пьянства таким способом лечил?

– А то. У меня это лучше всего получается. Тут у меня ясная методика.

– Какая? ...