Александр Холин Царь и схимник

Всякая история – это миф, созданный для того, чтобы придать смысл тем немногим фактам, о которых нам известно. Прошлое представляет собой гипотезу, служащую для того, чтобы объяснить и оправдать настоящее.

Искатель исторической истины

© Холин А., 2013

© ООО «Издательство «Вече», 2013

Пролог

На землях ванов, русов, ариев и других народностей издревле с уважением относились к магическим мистериям и обычным молитвам, которые в действительности до сих пор являются путями в Божественное Зазеркалье или параллельный мир. Лишь в первой половине ХХ века, когда исторический материализм восторжествовал над духовной сущностью Государства Российского, писатели, ученые и даже всяческая околонаучная шпана принялась разделять историю и мистику на две отдельные части. Причем, историю переписывали заново по великодержавному разрешению Лейбы Бронштейна (Троцкого), а мистику вообще объявили лживой оккультной наукой, недостойной внимания молодого материалистического поколения. Но никто из ученых тогда не решился возразить, дескать, история и мистика – это два крыла одной птицы, зачем же их разделять? Куда птичка сможет улететь на одном крыле?

В этой книге любопытный читатель сможет натолкнуться на уже происшедшие, известные, но мало опубликованные факты истории, то есть криптографические данные из жизни императора Всея Руси Александра I. До сих пор некоторые из любопытнейших артефактов не известны почти никому. Почему история в нашей стране намеренно «замалчивается»? Может быть, среднестатистический человек еще не готов к восприятию некоторых исторических фактов, переплетающихся с мистикой? Или же это замалчивание просто кому-то необходимо?

В нашей стране любой младенец с ранних лет жизни слышал о Рипейских горах, где царствует Хозяйка Медной горы, где находится аномальный Кунгурский треугольник. Кстати сказать, западный Бермудский треугольник перед нашим Кунгурским – как котенок у ног льва. Но об этом, к сожалению, мало кто знает, потому что в «трудное советское время» все аномальные происшествия немедленно загоняли в тюремную камеру с грифом «Совершенно секретно» и запрещали свидетелям высказывать мысли принародно под страхом репрессий и последующей бессрочной ссылкой и запретом на переписку.

Рипейские горы сейчас носят название Уральских. Почему произошла замена изначального названия – неизвестно, да и не стоит заострять внимание на столь незначительном факте. Хотя имя для руссичей всегда стояло во главе угла.

Важно другое: Рипейские горы – это и есть тот самый нулевой меридиан, который так долго не могли определить западные ученые. Судите сами, научный центр Гринвич – строение рук человеческих, а Рипейские горы, соединяющие Европу и Азию, существуют на Земле от природы или от Бога, если хотите. Причем этот тектонический излом известен насельникам планеты с доисторических времен. Еще древние греки отмечали, что один из богов Аполлон иногда посещает свою родину – Гиперборею, которая лежит за непроходимым Рипейским архипелагом. И хотя на картах ранних греков Рипейские горы изображались растянутыми с запада на восток, но это не такая уж большая неточность.

У каждого человека одним из самых болезненных интересов было возвращение к минувшему. Откуда все произошло? Кто такие люди по своей сути? Где та движущая сила, управляющая миром? И человек лишь потом задавался вопросом: «Что будет?»

Итак, что же было со всеми нами? Одни пытаются уверить, что человек-де произошел от обезьяны. Но переходный момент между австралопитеком и неандертальцем так и не обнаружен. Тем более что таких случаев в природе никогда не наблюдалось. Любой вид животного не может так вот запросто перейти в иной, наиболее умный или же наоборот – деградирующий.

С другой стороны, очень многие пытаются ниспровергнуть тезис, что все наше «здравомыслие» сотворено Всевышним.

Дескать, зачем Всевышнему надо было все это? Вопрос логичен с точки зрения человека. Но и ответ напрашивается соответствующий: затем, хотя бы, что душа наша, то есть Божественное начало, наш мистический огонь, может развиваться и пребывать только в физическом теле. Кроме этого, Господь каждому человеку подкидывает испытания и смотрит, как сотворенное Им создание справляется с разными жизненными рогатками. Ведь если человек не ломается, не гнется, не ищет виноватых в своих грехах «стрелочников», глупых оправданий и уверток, значит, он действительно дитя Божье.

В этой книге рассматривается история царствования Александра I. Читатель узнает, как царевичу достался трон и как он всю жизнь хотел избавиться от этого трона. Более того, любознательные смогут понять структуру огня и воды – две основных ипостаси структуры человека. Познай себя – познаешь Бога, как говорили древние мудрецы.

В книге приведены многие пророчества русских проповедников, а также некоторые из них, сказанные старцем Серафимом Саровским, сбывающиеся по сей день. Естественно, что многие пророчества забывались с уходом из этой жизни людей, которым были сказаны. Но Всевышний посылал преподобному старцу Серафиму таких людей, которые могли донести до потомков довольно важные пророчества, касающиеся всех насельников этой планеты.

Конечно, преподобный Серафим Саровский видел будущее в мельчайших подробностях гораздо лучше, чем мы свое недавнее прошлое, но это не значит, что люди, которым старец передавал свои учения, понимали их так же хорошо, как он сам. Да и как понять пророчества, которые по времени превосходят все мыслимые пределы многих поколений людей?! И все же слова старца достигли наших дней, и с некоторыми из пророчеств любопытствующий читатель может ознакомиться с Божьей помощью.

Некоторые читатели сочтут этот роман за независимое журналистское расследование. Что ж, отказываться от такого определения было бы глупо, поскольку автором взяты действительные артефакты государственных расследований, но по какому-то или чьему-то хотению утонувшие в суетне и рутине, а потом невостребованные за давностью.

Итак, готовьтесь погулять по криптографической истории Государства Российского. Вернее, по некоторым страницам жизни известных русских деятелей.

Глава 1

Где-то под стрехой крыши с великолепными архитектурными элементами раздавались звуки необыкновенного речитатива голубей, которые проникали сюда сквозь широкие добротные дымоходы. Если бы трубочист в это время спустился ниже, то он услышал бы, как эти звуки отдаляются и превращаются в обычные человеческие голоса, разносящиеся по богатой зале помпезного дворца.

Зала привлекла бы внимание стороннего наблюдателя красивой мебелью и двумя большими картинами. Посреди залы, чуть ближе к одной из стен с окном, выходящим в лесопарк, стояла широченная кровать под балдахином, на которой возлежал мужчина в шелковой ночной сорочке и смешном спальном колпаке на голове.

Возле ложа стоял, услужливо склонив голову, человек в черном сюртуке, застегнутом наглухо. Единственным украшением его траурной одежды был золотой ключ с имперским двуглавым орлом, висевший на голубой ленте прикрепленной с левой стороны сюртука, ближе к сердцу. Такой ключ со времен Петра Первого имели право носить только царские камергеры – царицы Елизавета и Екатерина Великая строго придерживались этого обычая. А вот при Александре Благословенном должность камергера превратилась чуть ли не в номинальную.

Мужчина на постели вел негромкую беседу с одетым в сюртук услужливым господином. Тот кивал в знак согласия, потом раскрыл папку с бумагами, которую держал под мышкой, подошел к настольному пюпитру, стоявшему недалеко от кровати, снял с чернильницы массивную бронзовую крышку, увенчанную крохотной фигуркой крылатого ангела, обмакнул отточенное гусиное перо и приготовился записывать.

– Ах, нет! Не надо писать! – вскричал лежавший в постели. – От скрипа пера у меня появляется мигрень. Я и так эту ночь провел дурно. Еще намедни я просил тебя узнать, что случилось с гвардейцем, которого прозвали Александром Вторым? Неужели мои просьбы для тебя ничего не значат?

– Что вы, Ваше Величество, очень даже значат, – снова склонил голову слуга. – Ваши приказания не могут не выполняться, особенно мною. Дело в том…

– Отвечай же!

– …дело в том, что… Ага! Его фамилия Струменский, левофланговый унтер-офицер третьей роты Семеновского полка. Этого гвардейца схватили вместе с бунтовщиками-семеновцами, затем препроводили в гарнизон, к которому он приписан. Сегодня ему грозит битье шпицрутенами при прогоне через строй. Говорят, он ни в чем не виноват. Виноват лишь в похожести на императора.

– Не твое дело судить о виновности! – одернул словоохотливого слугу император. – Твое дело вовремя сообщать мне о происходящих переменах! На то ты и камергер. Более того, постельничий! Казнь еще не состоялась?

– Никак нет, Ваше Величество. Барабанный бой перед началом казни будет слышен и здесь.

– Да, это воистину le derniser coup^[1]. Подай мне платье, – нетерпеливо произнес император. – Да не перепутай. Мне нужны сюртук «инкогнито», как у тебя, и гражданская шинель темно-синего цвета. Не хочу, чтобы кто-нибудь из подданных меня узнал!

– Все уже приготовлено, Ваше Величество, – торжествующе улыбнулся камергер. – Конец августа на удивление холодный, но я, по своему недалекому разумению, подумал, что вы решитесь-таки взглянуть на казнь бунтовщиков. К тому же Струменский в отличие от других смутьянов не вызывает никакого подозрения.

– Я тебя, Федор Кузьмич, держу в камергерах вовсе не для досужего обсуждения солдатской смуты. Мой батюшка знал, как справляться со смутьянами.

– В вашей дальновидности никто не сомневается, – согласился камергер. – Тем более, в одном государстве два императора – это слишком! Один из них выглядят как un vrail epouvanteil^[2].

– Ах, mon ami, nous etions censes^[3], что в ыйдет такая казуистика, – досадливо поморщился император. – Но ты прав, двух одинаковых государей не должно быть. Государство – это не балаган. Именно такую казуистику хотят сотворить с Россией господа Новиков^[4], Пален^[5] и иже с ними. Много лет назад я поддался на масонскую уловку о державных новшествах. Отец мой тоже попал в их сети, даже стал гроссмейстером тринадцатого градуса. Это и помогло ему взглянуть на врагов отечества с другой стороны. Он принялся укорачивать им длинные руки, за что и поплатился жизнью. Но я, Федор Кузьмич, я прельстился на постылые речи! И вот я тот, кем стал, – священномученик Химеры!^[6]

– Будет, Ваше Величество, будет! – пытался успокоить императора камергер. – Вы стали мощным оплотом сопротивления вольтерианской Франции тринадцать лет назад, и никакое масонское оружие не смогло сломить сильную и могучую державу.

– Ах, Федор Кузьмич, зови лакеев. Одеваться хочу! Пора пожаловать на место расправы! – император откинул атласное одеяло и сел на кровати. – Никогда не смотрел на казни, но сегодня я должен быть там! Не знаю, что меня влечет, но я должен!

– Знамо дело, что влечет, – усмехнулся Федор Кузьмич. – Тянет посмотреть в глаза агнцу, приносимому в жертву.

– Нишкни, холоп! – прикрикнул на камергера император. – Его жизнь нужна для благополучия Государства Российского. Неужели ты не сообразил этого?!

– Ага, сообразил, – ласково улыбнулся камергер. – Но особое соображение постигло меня третьего дни, когда пришлось убирать царскую постель после преставившейся в ваших объятиях девицы Настасьи.

– Настасья – oh, c'est toute une histoire^[7], – досадливо отмахнулся им ператор. – Она была такой чувственной красавицей и такой супротивницей, что я еле совладал с ней. И даже после того она мне ухо чуть не откусила! Как же ее было не наказать?!.. Следует сделать так, чтобы царица Елизавета Алексеевна ничто не прознала. Уж такой грех мне будет непростителен, а она больна. Не стоит волновать больного человека. Вели же меня одевать!

– Как прикажете, Ваше Величество, – поклонился камергер. Он дернул шелковый шнурок возле царского ложа, и где-то далеко в глубине покоев раздался еле слышный звон колокольчика.

Вскоре в спальную залу лакеи внесли приготовленный накануне Федором Кузьмичом синий фрак и редингот. Эту гражданскую одежду император любил надевать по утрам, отправляясь на прогулку. Слуги принялись облачать императора с обычной деловой сноровкой.

Освободившись от рук лакеев, владыка тут же поспешил к зеркалу, где цирюльник припудрил ему щеки и выполнил несколько косметических мазков. Его Величество нетерпеливо отмахнулся от цирюльника и снова обратился к камергеру:

– Ou est ma tabatiere?^[8]

– Как обычно вы оставили ее в малой гостиной на ломберном столике, Ваше Величество. – Невозмутимость камергера была той необходимостью, которая усваивается слугами только с годами безупречного служения. Федор Кузьмич запустил руку в глубокий карман своего сюртука и предъявил Государю требуемую вещицу.

Император подхватил табакерку и пошел вон из дворца по лестнице черного хода. Он всегда выходил через этот подъезд, если шел в Петербург гулять инкогнито. На площади, где должна была состояться экзекуция, всегда присутствовало не слишком много разночинного народа, но здесь можно было спокойно затеряться и не беспокоиться особо, что вдруг кто-нибудь из подданных узнает императора в лицо – все старательно соблюдали инкогнито Его Величества.

Нынче же императора подгоняло какое-то нездоровое любопытство, граничащее со страстью самому лицезреть происходящее: сегодня сквозь строй должны были прогнать его двойника. Скорее всего, унтер-офицера Струменского ждет мучительная смерть. Но жизнь этого служивого необходима Отечеству, точнее, остававшемуся жить высокородному двойнику. Зачем? В этом Александр до сих пор боялся признаться даже самому себе. За двадцать четыре года царствования он много чего натворил, да не в этом суть. Главное – стремление покаяться в грехах перед Отечеством, а для этого необходимо принести в жертву еще одного человека. Император поступал сейчас, как праотец Авраам: когда Господь потребовал принести в жертву сына, Авраам, ничуть не колеблясь, возложил на алтарь любимого мальчика и готов уже был нанести жертвенный удар, но Господь удержал его руку… Может, император сейчас тоже надеялся, что Всевышний удержит экзекуторов, и шпицрутены сослуживцев не разорвут кожу на теле унтер-офицера?.. Однако государь просчитался. Ибо Господь никогда не встревает в те дела, что идут не от Его имени…

Император прибавил шагу, поскольку раздалась барабанная дробь и заиграла флейта. Казнь началась.

Струменский, по счастью, оказался не в первых рядах подлежащих истязанию и, следовательно, «дождался» своего тайного зрителя. По пояс обнаженный, разутый и привязанный к штыку путами, стягивающими руки, не слишком молодой, лысоватый, но красивый унтер-офицер покорно подходил к строю солдат. Перед этим экзекуцию прошли уже несколько человек, холодные отшлифованные булыжники под ногами были залиты кровью, и свежий предосенний воздух последнего дня августа наполнился от нее горьковато-сладким запахом – запахом России. Видимо, стране этой всегда суждено омывать свои дни кровью убитых…

В юные годы, когда Александр был еще беззаботным царевичем, эта же площадь познакомилась с казнью Емельяна Пугачева, которого сумел покорить только генералиссимус Суворов. Сам Александр Васильевич тогда очень сожалел об такой своей нелицеприятной победе. И когда все вокруг радовались, он в ответ на поздравления лишь горько усмехался:

– Если б можно было повернуть вспять время, – говорил он, – и если б можно было нарушить армейскую клятву, то ни матушка Екатерина, ни православная Россия никогда бы не увидели моего нынешнего позора.

Вскоре после того случая генералиссимус в спешном порядке ушел в отставку, а юный Александр так и не мог понять тогда – в чем же вина полководца? Почему тот чувствовал себя обескураженным, словно обязанным выполнять приказания, противоречившие чести и достоинству русского офицера?!

При дворе, конечно, носились слухи, что бунт Пугачева – не бравада ушкуйников^[9], а настоящая гражданская война. Что противники российского трона – не отбившиеся от рук казаки и не беглецы с каторги, а хорошо обученные воинскому искусству служивые люди, в числе которых много дворян. Генералиссимусу Суворову не составило большого труда разбить войсковые части противника, но когда он узнал, кого победил по указу Екатерины Великой, то сильно закручинился, елико сам давно уже был не согласен с внутриполитическими амбициями императрицы. Значит, слушаясь царского приказа, он приговорил к смерти тех, кому давно уже сочувствовал…

Именно сейчас, когда избиваемого шпицрутенами Струменского вели сквозь строй, а обнаженное тело солдата лопалось под ударами, и кровь обильно поливала булыжную мостовую, Александр вдруг понял, что Суворов был трижды прав и что над бедным унтер-офицером совершается тягчайшее преступление. Причем инициированное им самим, императором Александром I, Государем всея Руси. Оказывается, Закон Божий «Не убий!» нельзя оправдать никакими доводами, объяснениями и необходимостью. Убийство так и останется убийством, с какой стороны ни посмотри.

Но самым тяжким и несмываемым преступлением на совести императора лежало убийство отца. Это мучило Александра всю сознательную жизнь… И вдруг он до боли в душе понял, что повторяет в этот день то же преступление, только уже не чужими, а собственными руками. Все стало так ясно, что государь почувствовал острую боль в спине, будто получал удары вместе с наказуемым. Видимо, недаром придворные астрологи утверждают, что двойники при жизни могут испытывать одинаковые чувства, особенно физическую боль и моральную утрату.

Александр близоруко прищурился. Потом, чтобы внимательней рассмотреть истязуемого, достал лорнет и принялся пристально разглядывать экзекуцию. Но уже через несколько минут он заметил, что место вокруг него освободилось – пришедшие поглазеть горожане узнали его и шарахнулись, как черти от ладана. Такое отношение к собственной персоне государь видел впервые в жизни, что повлекло за собой еще большую депрессию, плотоядно пожиравшую сознание.

Император растерянно осмотрелся и, испугавшись одиночества, подступавшего к нему прямо посреди шумной толпы, повернулся и быстро зашагал прочь. Однако барабаны, сопровождаемые звуками флейт, не утихали за его спиной – значит, казнь продолжалась. Государь вдруг понял, что надо хотя бы посочувствовать солдату, не подозревавшему, что незаслуженное битие совершается по приказу самого императора.

– Если я признаю, что так должно быть, что это нормально, – твердил вслух Александр, широко шагая к дворцовым апартаментам, – если я с этим соглашусь, то должен буду признать также, что вся моя жизнь, все мои дела и даже победа над Францией – все дурно! Мне давно уже было откровение: надо выполнить то, что давно хотел сделать! Я должен уйти, исчезнуть, все бросить без сожалений…

Где, в каком храме к нему пришло это откровение, он так и не мог вспомнить. Потому что, мучаясь своими сомнениями, император неоднократно бывал в храмах разных конфессий. Александр часто молился Богу то с патриархом Фотием в православном Ильинском соборе, то с протестантом Парротом, то с католическим епископом Кампанеллой, то с иллюминатом Крюднером. Ходил ли император тогда в различные храмы с чистой совестью? Ведь даже в них он старался показать подданным, что совершает разговор с Богом – а, значит, вовсе не молился, а просто играл роль набожного и праведного Государя.

– Пора настала уезжать в Ярославль и записываться лицедеем в театр Волкова, – недовольно проворчал Александр, вспоминая свою религиозную экзальтацию.

И снова его, скрывшегося с места казни, догнала крамольная мысль, что такие экзекуции бесчеловечны, что так не должно быть! Но тут же, где-то в глубине сознания, поднялся афронт: мол, все совершается по уставу, и никуда не денешься от печальной необходимости. Более того, Александру ничуть не жаль было избиваемого унтер-офицера! Вместо того чтобы остановить казнь, он испугался быть узнанным, потому и спешно ретировался с места преступления… Преступления?!

Вернувшись в собственные покои, император выпил утренний чай, попутно приняв князя Волконского и барона Дибича, которые подробно принялись освещать добытые и уже проверенные сведения о собраниях тайного общества. Знать, масонство вновь поднимает голову, и государь сталкивается с выбором: либо подчиниться масонской лести, как это было с батюшкой, либо окончательно раздавить масонских червей, умело и нахально проникающих в сферу управления Государством Российским. Батюшка-то, император Павел I, поняв, к чему могут привести опасные замашки властолюбивого масонства, принялся немедленно избавляться от проникновения болезнетворных течений на землю Русскую, за что и поплатился жизнью.

Снова Государю вспомнился не единожды мучавший его сон, будто он сам, царственный наследник, присутствовал при последних минутах жизни батюшки. В опочивальню ворвались: петербургский генерал-губернатор Пален, братья Платон, Николай и Валериан Зубовы, генерал Бенингсен и командир Преображенского полка генерал Талызин. Комната оказалась пуста, но вскоре Государя нашли, прятавшегося за занавеской. Несколькими дерзкими ударами заговорщики свалили его на пол. В ногах у смутьянов лежал поверженный император, и каждый из них пинал его с таким остервенением и удовольствием, будто пред ним была тряпичная кукла. Пален во всеуслышание беспрестанно повторял: «Rappelezvous, messieurs, que pour manger d'une omelette, il faut commencer par cas ser les oeufs»^[10].

Многих из них цесаревич видел в ту же ночь в Михайловском замке, но сначала не придал значения шумихе, ведь они обещали неприкосновенность государя. В те годы Александр часто верил людям на слово. Цесаревич рос совсем не ведавшим различий между ложью и правдой. Он слишком поздно понял, что жизнь страшна и непредсказуема – лишь когда матушка, вдовствующая царица Мария Федоровна, бросила ему в лицо:

– Радуйтесь, Александр, вы добились того, что стали императором. Votre ambition est satisfaite? ^[11]

Упрек был очевиден. Александр никогда не ругался с матерью. Более того, он даже любил ее, но эти слова отпечатались на всех дальнейших делах нового императора.

Тогда-то к нему во сне и явился впервые отец, претерпевший муки: в монашеском подряснике, но с посохом епископа. Он поведал, что собирается отправиться по русским городам и весям, поскольку за четыре года своего царствования не успел этого сделать, а теперь вот в самый раз. Александр тогда проснулся в холодном поту и целый день не мог обрести покоя. Он долго молился в каком-то храме и вновь услышал голос отца, повторивший, что надо странствовать и отмаливать накопленные грехи, ведь недаром калики перехожие почитаются на Руси до сих пор.

Однако император никак не мог вспомнить церковь, в которой его посетило это первое откровение. На всякий случай он заказал своим портным настоящий монашеский подрясник, который теперь висел у него в гардеробной. Александр даже не примерил новую одежду, так как камергер Федор Кузьмич дерзнул посмеяться над монашеским нарядом:

– Что вы, Ваше Величество, разве так можно?! – ужаснулся камергер.

– Чем тебе не нравится православный подрясник? – нахмурился Государь. – Может быть, сам сошьешь?

– Да нет, Ваше Величество, – замотал головой Федор Кузьмич, – сшито отменно, ничего не скажешь, с двойным прихватом и подстежкой. Но в каких палестинах вы видели монахов в батистовых подрясниках? Люди Божьи, верно, даже слыхом не слыхивали о такой персидской материи. Представьте, идет по Руси калика перехожий, кусок хлеба выпрашивает, на ночлег просится, а у самого подрясник, как кафтан боярский, разве что золотом не шит?! Да за такой подрясник нищий может целую деревню себе купить вместе с крестьянами!

– Ну, хватит, хватит, – одернул Федора Кузьмича император. – Распорядись, чтобы сию одежду в гардеробную отнесли.

На том бы все и закончилось, только предстояла война с французами. Но за Русь вступилась сама Богородица. Государю доложили, что Царица Небесная явилась перед Буанапартом и повелела убираться ему вон из Москвы, не то, мол, худо будет. В россказни эти слабо верилось, тем более, что сообщали их те же монахи, прибывшие из Москвы. Однако французский император действительно кинулся вон из Златоглавой и даже Кремль не взорвал, о чем хвастался когда-то перед пани Валевской^[12]. Факты – вещь упрямая, супротив них ничего не скажешь.

Тогда Александр опять услышал голос отца:

– Будет тебе царствовать, сын мой! Пора Богу послужить… Я тебя прощаю, несмышленыша, токмо не замай Родину, не разрушай державу… – голос батюшки Александр хорошо помнил и никогда не спутал бы его ни с каким другим.

Это произошло ночью в спальне, когда вокруг не было ни души. Лишь из коридора доносились размеренные шаги смены караула. Император лежал на постели, боясь пошевелиться. Сознание говорило ему, что так не может быть, все только кажется, но сердцем он чувствовал присутствие батюшки, переживавшего за сына и за державу Российскую, даже находясь в другой жизни.

В тот раз Александр все же примерил сшитый царскими портными монашеский подрясник. Одежда оказалась впору, государь сам себе казался в ней другим, лучшим, но рутина обыденности опять отвлекла его от решительного поступка. Да и как на него решиться? Царь не может бросить все и уйти – ни по своей, ни по чужой воле…

Сейчас Александру был зов в третий раз. А зовом пренебрегать нельзя, с такими вещами не шутят. И как некстати подвернулся двойник! Значит, отступление невозможно!

* * *

Струменский не знал, почему Господь даровал ему такую же личину, как у нынешнего императора. Никто из предков не был даже дальним родственником Романовых, но вот, поди ж ты! – как две капли воды унтер-офицер походил на своего императора.

В третьей роте Семеновского полка все началось с карт. Вахтенные сквозь пальцы смотрели на безвинные карточные развлечения. Надо же было поручику Чижевскому подкинуть на карточный стол необыкновенное яблочко раздора:

– Я ставлю тысячу рублей царской «Катеньки», что Струменский скоро сменит нашего императора!

Сам унтер-офицер и слова сказать не успел, как его разыграли и принялись повышать ставки. Такую игру надо было прекратить, но заядлые игроки не захотели отступаться, и безобидная игра превратилась в потасовку. Зачинщиков конечно же арестовали. Струменский пытался бежать, но был схвачен. Во всем оказался виноват сам Струменский, и его следовало наказать, чтоб другим неповадно стало…

После обеда Александр удалился в кабинет, однако работать не стал. Голова Государя закружилась, он прилег на кожаный диван и тут же провалился в сон. Только был это отнюдь не сон, а какая-то галлюцинация. Александр вновь увидел себя на площади, где противно ныли флейты и били барабаны. В этот раз сквозь строй прогоняли самого императора. Удары шпицрутенов рассекали кожу на его спине и заставляли орать от боли. Солдат, проводивший через строй приговоренного Государя, обернулся, и Александр с ужасом узнал в нем Струменского. Глаза унтер-офицера были навыкате, рот перекошен злобной улыбкой, с губ капала густая бело-розовая пена, как у загнанного рысака. Из его рта в лицо императору вылетел хрип, более похожий на плевок:

– Ты – человек! Тебе выбирать свой путь! Токмо не вздумай назад оглянуться!

Император вскрикнул и очнулся. Его охватил болезненный озноб. Видения, посылаемые свыше, с каждым разом становились все явственней, чувствительней и доподлинно передавали чувство реальности. Александр несколько минут просидел на диване без движения, не в силах стряхнуть эту реальность привидевшейся казни. Потом резко встал, застегнул сюртук наглухо, кликнул секретаря и оповестил его, что пойдет гулять.

Император прекрасно знал, где находится военный госпиталь, и вскоре без доклада вошел в его приемную. Как всегда, медбратия забегала, засуетилась – сей секунд явились запыхавшийся генеральный директор и начальник штаба. Государь приветливо им улыбнулся, заявив, что желает пройти по палатам.

Во второй палате он увидел того, ради кого пожаловал сюда. В углу, возле уже законопаченного на зиму окна, лежал на кровати ничком унтер-офицер Струменский, повернувшись лицом к стене и свесив руки до полу. Государь сразу признал его по плешивой голове.

Видя, что император обратил внимание именно на этого больного, кто-то тут же подсказал:

– Это беглец из Семеновского полка. Наказан сегодня утром, но плох. Просил прислать священника для исповеди. Возможно, не протянет и месяца.

– А, – кивнул государь, будто одобряя полученное солдатом наказание, и прошел дальше.

Вернувшись во дворец, Александр сказался нездоровым, опять закрылся у себя в кабинете и долго не показывался. Потом, ближе к ужину, послал за Федором Кузьмичом. Тот не замедлил явиться, хотя недоумевал, к чему понадобился государю в неурочное время.

Войдя в кабинет, Федор Кузьмич увидел царя за письменным столом, тут же на столе лежала стопка уже исписанной бумаги.

– Проходи, Федор Кузьмич, садись, – кивнул император на кресло. – Ты знаешь, сегодня утром барон Дибич опять докладывал мне о заговоре во Второй армии, заодно напомнив, что об этом уже сообщал граф Вирт, а также, что имеются донесения унтер-офицера Шервуда.

– Этот заговор вовсе не секрет, Ваше Величество, – хмыкнул Федор Кузьмич. – Давно пора бы призвать шельмецов к ответу, а дворян, слушающих великоречие масонов, сослать на вечное поселение в сибирские остроги, как делал ваш батюшка. Очень жаль, что после его кончины вы вернули многих из тех, кому не место не токмо в Петербурге, а и вообще в Европе. Пока вольнодумцы и смутьяны будоражат стадо, не слушая пастуха, покоя России не будет.

– Это все понятно, – поморщился Государь. – Однако я, слушая доклад Дибича, приписывающего необоснованную важность замыслам заговора, понял, что он никогда не осознает значение и силу переворота, который уже давно зреет во мне и который завершился сегодня с казнью Струменского.

– Забили насмерть? – ужаснулся камергер.

– Нет, он жив еще, – мотнул головой Государь. – Жив, но очень плох. Сколько он протянет – одному Богу известно.

– У каждого из нас своя судьба, – философски заметил Федор Кузьмич. – Знать, «Александр Второй» уже не будет наводить на вас тень своей похожестью.

– Ах, я не о том, – досадливо перебил камергера Государь. – Они замышляют заговор, чтобы на свой лад изменить образ государственного правления, ввести конституцию, свободу слова и еще несколько законов. Как раз то самое, чего я добивался двадцать лет назад!

– Quell horreur^[13], – ехидно улыбнулся Федор Кузьмич.

Александр, не обратив внимания на афронт камергера, запальчиво продолжил:

– Я у же готовил конституцию для Европы! И что? Кому от этого стало хоть немного лучше, скажи на милость?! Еще тогда я задумался над вопросом: кто я такой, чтобы создавать законы для разных народов, разных укладов жизни, разных верований и конфессий? Ни единой стране, ни единому человеку это пользы не принесло. И тогда меня постигло понимание внешней жизни: не родился еще тот человек, да и вряд ли это возможно, который будет в состоянии понимать интересы народов всей земли. Дай Бог понять себя самого, понять смысл своей жизни, а не переустраивать жизнь различных народов. Истинное дело каждого человека – это только он сам! Сумеешь исправить себя – поможешь исправлению ближнего.

И вдруг мое прежнее желание отречения от престола – с общенародной рисовкой, с желанием удивить, даже опечалить людей, показать всему миру величие моей души – оказались такими мелочными и не заслуживающими внимания, что мне стало стыдно. Но важно другое! Это желание вернулось ко мне вновь! Сегодня я понял, что должен изменить жизнь не для показухи, а лично для себя. Глядя на казнь Струменского, я окончательно уверился, что пройденный мною этап светской жизни, блестящие взлеты и огорчительные падения остались в прошлом. Все это было мне нужно лишь для того, чтобы вновь вернуться к тому юношескому порыву, вызванному искренним покаянием, желанием уйти от мишурного блеска и помпезности. Но уйти, чтобы не быть камнем преткновения для людей, чтобы не иметь мыслей о славе людской, уйти для себя, для Бога! И в этом мне поможет унтер-офицер Семеновского полка!

– Не знаю, что и сказать, Ваше Величество… – смутился Федор Кузьмич.

– А ничего и не говори, – оборвал его император. – В юности это были неясные желания. Теперь же я понял, что не смогу продолжать жизнь, отпущенную мне, и не должен выполнять ту миссию, которая лежит на мне, ибо возмущение в народе есть оценка нелицеприятного царствования.

– Но как вы такое осуществите?

– Уход от власти? – переспросил император. – Уходить надо, не удивляя людей, не ища восхвалений или жалости, а так, чтобы никто не знал и чтобы родственникам и подданным не страдать за причиненные тобою беды. Уходя – уходи! Эта мысль так обрадовала меня, я ведь много раньше уже думал о приведении ее в исполнение. А тут подвернулся мой двойник. Как солдат, он рад жизнь отдать за царя и отечество, а как человек, может быть, и простит меня, когда мы встретимся у той неприметной черты, где всякий скован безволием. Знаешь, Федор Кузьмич, исполнение моего желания оказалось более легким, чем я ожидал. И поможешь мне в этом ты.

– Я?! – поперхнулся камергер. – Помилосердствуйте, Ваше Величество!

– Слышать ничего не желаю, – отрезал император. – Все равно я это сделаю, так что тебе лучше оказать мне посильную поддержку, нежели ставить палки в колеса. А намерение у меня такое: я уже сказался сегодня нездоровым. Утром день тезоименитства брата Николая. На службу в церковь я не пойду. Вместо этого отбуду в Таганрог на лечение в сопровождении князя Волконского, барона Дибича, ну и конечно же ты составишь мне компанию. Не знаю, Елизавета Алексеевна готова ли сей час отправляться из столицы, но в противном случае прибудет в конце сентября. Ей тоже необходимо лечение.

– Почему именно в Таганрог? – удивился Федор Кузьмич.

– Потому что там объявился какой-то сильный маг-целитель, которого даже православные батюшки признают.

– Ну и что?

– А то, – голос императора принял жесткость, как при отдаче приказов. – Елизавета Алексеевна должна поправить здоровье. А мой экипаж, не доезжая до Таганрога, перевернется и свалится в ров, потому что кони понесут. Естественно, я погибну. Тело мое доставят в цинковом гробу прямо в военный госпиталь, где к тому времени уже скончается Струменский. Через неделю это случится или через месяц – роли не играет. Мы подождем. Но поелику он похож на меня, труп надо положить в гроб и совершить Государю всея Руси заупокойное отпевание с погребением в царской усыпальнице Александровского собора. Все это поможешь мне сделать ты, Федор Кузьмич. Это моя последняя воля, так что возражения не принимаются.

– А куда ж вы, Государь? – жалобно пискнул камергер.

Растерянная физиономия Федора Кузьмича вызвала на лице императора веселую улыбку:

– Я, друг мой, пойду каликой перехожим по нашей России-матушке, как призывает меня отец, – Государь даже поднял вверх указательный палец. – Поживу сначала в Крыму. Потом, когда все поутихнет, пойду, скажем, под именем странствующего монаха Федора Кузьмича в обитель пророка Серафима Саровского и попрошусь пребывать у него в послушниках. По-моему, придумано неплохо. Вот только без твоей помощи не обойтись.

– Не могу я, Ваше Величество, – возопил камергер. – Я родился казаком и за вас жизни не жалел. Вы за заслуги мои возвысили меня до чина камергера, равнодействующего генеральскому званию, а сейчас… Что хотите делайте, а не сумею я народ обмануть!

– Сумеешь, Федор Кузьмич, сумеешь, – уверенно подчеркнул император. – Тогда и заговорщикам меня умертвить не удастся, и брат мой Константин… нет, я хотел сказать Николай, взойдя на престол, сможет им хвосты накрутить! Так что это отнюдь не сумасбродное желание капризного самодержца, а слово и дело во имя исцеления Государства Российского. Поэтому, ежели тебе дорога Россия, делай, как велено. А мне… мне Бог поможет…

– А не лучше ли, Ваше Величество, – робко предложил камергер, – дождаться смерти Струменского, никуда не выезжая? Потом подкупить врачей, и они привезут в ванне ночью тело унтер-офицера, и мы его подменим прямо здесь, в ваших покоях.

– Э-э, нет, господин хороший, – поморщился Александр. – Мне даже откровение было оттуда! – Он снова поднял указательный палец вверх и остро взглянул на камергера. – Понимаешь, если тело мое привезут в военный госпиталь в закрытом гробу, то никто особо просить не будет о вскрытии крышки, разве что императрица. Но Елизавета Алексеевна сама сейчас больна чахоткой и ей не до того. Моя матушка Мария Федоровна сразу доставленный гроб вскрывать не прикажет. А если ухаживать за телом слуги будут здесь, в моей опочивальне, то соберется чуть ли не весь двор, включая низших лакеев. Кто-нибудь да заметит раны от шпицрутенов на спине. Мало ли чего! Так что, с Божьей помощью, поездка моя состоится. Ты же проследишь, чтобы тело преставившегося Струменского держали на льду. А меня, думаю, доставят в Петербург к тому времени, когда Господь повелит. Так что, Федор Кузьмич, выручай. Надежда только на тебя, потому как я давно уже не верю даже преображенцам и семеновцам, памятуя о смерти моего батюшки. Но в Евангелии сказано, что если двое собрались во Имя Господа нашего, там и Бог между ними.

– Так ведь это же о брачном союзе сказано, Ваше Величество!

– У нас тоже союз, – возразил Государь. – Только дела наши послужат спасению державы от смут. Ну, с Богом…

Вскоре, после недолгих приготовлений к поездке в Таганрог, Государь забылся сном, и ему привиделось, что из Петербурга ведут две дороги. По обеим шел он сам. Только по одной – в сопровождении толпы лакеев, слуг и почитателей, а по другой – в монашеском подряснике, с котомкой за плечами и длинным посохом в руке, украшенным медным набалдашником с крестом. Даже во сне Александр, не колеблясь, выбрал вторую дорогу – коль выпало нести крест свой в странствиях, так от этого никуда не денешься.

Глава 2

Давид брел сонной Москвой, никуда не спеша и не выбирая, по какой улице идти. Незапланированные прогулки давно уже стали для него особым допингом. Радовало также, что Москва вроде бы утихомирилась и в людных местах давно уже не вспыхивали никакие разборки за передел «крыш», а лицам кавказской национальности, заполонившим столицу, неожиданно укоротили руки начальствующие органы новой полиции.

Хотя какая она, к лешему, «новая»?! Государственное коммунистическое правительство в 1990-х годах прошлого века старым казачьим способом сменило свои таблички на «демократов», а теперь и «менты» превратились в «понты», только и всего. Но небольшая встряска исполнительных органов не прошла незамеченной. Несколько журналистов, друзей Давида, докопались до незарегистрированных умопомрачительных «заработков» высшего офицерского состава бывшей милиции. Генералов, конечно, не посадили, президент защищает своих, но штат государственных прихлебателей уменьшился. Сам Давид работал редактором довольно известной в России и на Западе газеты «Совершенно секретно», поэтому относился серьезно даже к малым победам над мародерствующим населением Кремля и русского Белого дома.

Он свернул за угол и отметил, что оказался на Сретенке. Путь его шел как раз в сторону Лубянского саркофага.

– Это символично! – пробормотал Давид.

Парень прошагал до «сорокового» продуктового магазина и повернул налево, поскольку, если ноги непроизвольно занесли его в это место, то надо бы поближе познакомиться с Домом Чертковых на Мясницкой улице.

Судьба здания оказалась настолько удивительна, что по событиям, происходившим внутри и вокруг Дома Чертковых, удалось бы снять не один детективный фильм. Но криптографическая история, то есть намеренное замалчивание чего-то стоящего, после победы исторического материализма тянулась красной линией политики Государства Российского. Бандитский принцип «отнять и разделить» до сих пор оставался одним самых главных.

Однако закон этот по-своему перестроился: в ХХI веке уже никто из государственных воров ни с кем и ничем не делился. Многие просто пытались урвать недоворованное и продать за границу еще нераспроданное из имущества бывшего сильного государства. К чему приводит такая мышиная возня – давно известно. Только вот нет пока на Руси новых Минина с Пожарским. Или возникнут они после 22 октября 2012 года, ровно через 400 лет, как однажды уже спасли Россию от смуты – и не надо будет предсказателям оглядываться на календарь майя и провозглашать 2012 год началом Апокалипсиса…

Дом Чертковых на Мясницкой стоял, покрытый зеленой строительной сеткой, но никаких видимых работ внутри здания и по фасаду не проводилось. Все было в замороженном состоянии. Кто же сейчас действительный хозяин удивительного дома?

– Похоже, придется заняться люстрированием, – пробормотал Давид.

Он еще не знал, с каких позиций начинать это самое люстрирование, но понял, что без данного определения нынешнего хозяина особняка дело с места не сдвинется. Если же удастся вычислить владельца, то станет возможным открытие новой библиотеки во флигеле, к примеру. Ведь недавно обнаружилось, что один из графов Чертковых подарил государству Российскому 55 000 уникальных книг. Все книги хранятся в подвале Дома на Мясницкой, то есть библиотека гниет, не принося пользы. Нынешнему смутному правительству глубоко наплевать на какую-то там библиотеку. Если кому нужно развлекаться, то пусть-де до посинения просвещается в Интернете на фоне порно или идет в ночные клубы, чтобы под глушащие сознание ритмы пропустить стаканчик-другой и подсесть на иглу. А книги – нет, увольте!

Для Давида в этой ситуации было немаловажной информацией, что среди старинных рукописей, гниющих в Доме Чертковых, есть сведения о библиотеке Ивана Грозного! Парень небезосновательно полагал, что в библиотеке Чертковых имеются книги из исчезнувших манускриптов царя Ивана. Всему миру известно, что это – бесценный клад, множество высказываний мудрецов всех стран, времен и народов, уникальные мысли не менее уникальных личностей, которые для нынешнего поколения технократов могли бы стать основанием для создания не только каких-нибудь приборов, но и целых наук. Это неудивительно: еще Жюль Габриель Верн определил девиз одному из своих героев: «Подвижное в подвижном». Значит, если следы ненайденных древних манускриптов хранятся в подвале Дома на Мясницкой, то глупо не стараться докопаться до них!

Тут из подворотни Дома вынырнул какой-то мужчина в черной форме, очень похожий на охранника. Он практически кинулся на праздно шатающегося одинокого парня, но тот оказался не пьян и ловко увернулся от нежелательных объятий «охранника». В это время на другой стороне улицы раздался женский смех. Видимо, девчонки возвращались с вечеринки и делились впечатлениями друг с другом. Мужчина недовольно зарычал, сплюнул в сторону подгулявших девочек и, оглядев недовольным взглядом кружившего вокруг дома молодого человека, брюзгливо спросил:

– Тебе чего здесь надо, а?

– Да ничего вообще-то, – пожал плечами Давид. – Гуляю.

– Вот и гуляй себе подальше отседова, – просипел охранник. – Ходют тут всякие… Шпана недорезанная…

Давид решил посмотреть на себя со стороны: парень как парень, не пьяный, не хулиган, не пытается помочиться возле забора… Правда, джинсы рваные и футболка с непонятным рисунком… Нормальная одежда! Не на прием же! Только здесь правило «встречают по одежде», похоже, сыграло свою историческую роль. Пора убираться подобру-поздорову!

– Скажите, – решил успокоить охранника Давид. – А на работу к вам устроиться можно?

– На работу?! – мужик оторопело уставился на ночного гостя. – Ага! Прямо сейчас! Иди-ка лучше, не буди во мне зверя. – Охранник сверкнул на Давида оскаленной пастью, и тот непроизвольно отшатнулся.

Оказывается, в действительности бывают люди с плотоядным оскалом упыря или еще какого-нибудь инфернального чудища. Давиду до сих пор казалось, что такое можно увидеть только в плохих голливудских «ужастиках», но факт оставался налицо. Чтобы не создавать лишней напряженности, следовало спокойно ретироваться, а днем выбрать время, чтобы узнать хоть что-нибудь о нынешних хозяевах и можно ли взглянуть на хранящиеся в Доме бесценные книги?

Давид хмыкнул, покачал головой для приличия и отправился вверх по Мясницкой к Чистым прудам. Быть может, метро еще не закрылось и, если повезет, до дома поезд домчит за несколько минут.

Ему часто приходилось пользоваться метрополитеном на грани закрытия. Сейчас циферблат часов показывал без семи минуть час. Значит, до закрытия оставалось всего ничего, а до станции Лубянка гораздо ближе, чем до Чистых прудов. Парень развернулся и вприпрыжку поспешил к ближайшей станции метрополитена.

В подземном переходе вход на станцию был недалеко от лестницы, но стеклянные двери уже закрывали две заботливые служительницы. Давид успел протиснуться в еще не закрытую дверь, на всякий случай извинился перед работницами и помчался вниз по уже выключенному эскалатору.

Внизу платформа, на удивление, оказалась далеко не пустой. Среди последних пассажиров-экстремалов присутствовала даже хорошенькая девушка в красивом вечернем платье из шифона и туфельках на шпильках. Прическа у нее тоже, вероятно, была приготовлена для какого-нибудь «сейшена», но ее скрывала элегантная шляпка, чуть надвинутая на глаза, и чтобы посмотреть, скажем, на часы, висящие над линией метрополитена, красавице приходилось чуть-чуть откидывать головку назад. Стороннего наблюдателя это интриговало и завораживало.

Остальные, ожидающие последнего поезда, особым видом или поведением похвастаться не могли. Поэтому Давид отрешенно скользнул взглядом по трем приятелям, живо обсуждающим какие-то свои мальчишеские проблемы, по офицеру общевойсковых подразделений, одетому, несмотря на жару, в форменный плащ с погонами и по припозднившейся в гостях старушке. Естественно, взгляд парня вернулся к молодой авантажной девушке.

Она тоже посмотрела на вновь прибывшего пассажира оценивающим взглядом. Женщины умеют так смотреть с особым, ни к чему не обязывающим шармом, но эта посчитала, что дежурный взгляд можно и задержать на несколько секунд подольше установленного лимита. Возможно, она тоже пыталась определить характер каждого из присутствующих. А возможно, сам Давид заинтересовал ее своей искоркой во взгляде – женщины чувствуют, как никто другой, в заинтересовавшем их мужчине ту самую опору, с которой можно не только развлечься, но и решить кое-какие проблемы, чтобы не бояться за завтрашний день.

И тут вдруг либо пол дрогнул от могучего магнетического вихря, либо атмосферное давление зашкалило, только все присутствующие почувствовали свалившуюся на них мертвую тишину. Такое можно испытать, оказавшись глубоко под землей, когда спелеолог теряет ориентиры и мечется по замкнутому пространству. Потом он останавливается, старается успокоиться и проанализировать ситуацию. Вот тут-то на него и сваливается хищная пещерная темнота, духота и давящая виски тишина. Фонарь, если еще горит, тут же гаснет, не оставляя надежд на спасение, и темень принимается захлестывать горло петлями паутины, завладевая всем человеческим телом, как паук, который педантично пеленает пойманную муху в тонкую шелковую сеть.

Именно это сейчас и происходило на станции метро «Лубянка». Может быть, определенную роль сыграло недалекое присутствие глубоких подвалов Лубянского саркофага времен Феликса Эдмундовича, где все – и каменные ступени, и бетон пола – насквозь пропиталось реками человеческой крови? Может быть, именно на этом холме города находилась какая-то мощная энергетическая точка, в которой схлестывались положительная и отрицательная энергия, как мускулистые струи проснувшейся реки в половодье? Как бы то ни было, а запоздалые пассажиры прижались к мраморным бокам толстых колонн станции и со страхом ожидали чего-то непредвиденного, что должно сей секунд грянуть громом поднебесья и рассыпаться тысячами шаровых молний по каменному полу.

Ближе всех к черному зеву туннеля находилась дежурная станции одетая в официальную форму и держащая в руках жезл с красным кружком. Служащая метро тоже не смогла вынести давящую на сознание тишину и беспомощно опустилась на край длинной скамейки. Лишь на секунду она обернулась к ничего не понимающим пассажирам и прокричала:

– Путевой обходчик!..^[14]

Что этой фразой хотела сказать женщина, никому не было понятно, но люди сбились в маленькую стайку, словно стадо испуганных овец, и безмолвно уставились в пещерное чрево тоннеля, откуда уже пахнуло пронзительным холодом вперемешку с тухлым запахом разлагающегося трупа. Холод, потянувшийся из туннеля, уже осел инеем на бетонном полу и мраморных стенах станции. Но ведь дежурная крикнула «путевой обходчик», так откуда же у живого путевого обходчика может возникнуть запах разлагающейся в жару говядины?

Давид оказался рядом с понравившейся ему девушкой, а та, будто бы ища защиты, непроизвольно ухватила парня за руку. Избранный в защитники, он ошалело взглянул на девушку и прочел в ее глазах такую мольбу о помощи, что сам ободряюще похлопал ее по руке:

– Ничего не бойся. У меня найдутся силы заступиться за женщину…

– Хорошо бы, – ответила девушка.

Больше она ничего произнести не сумела, да и не успела бы, потому что из пещерного туннеля послышались громкие шаги, будто Каменный Гость пожаловал в метрополитен и шагал за нашкодившим Дон Жуаном, чтобы забрать его в царство вечного холода и мрака на вечные муки. В следующий момент клубок темноты выплеснулся из туннеля, будто молоко, сбежавшее из кастрюли. Сгустки мрака растеклись по рельсам и стенам, освобождая путь следующей волне мрака, хлынувшей из горлышка туннеля…

С третьей волной из пещерной темноты вынырнула фигура человека двухметрового роста. Человек передвигался на негнущихся ногах меж рельсами. В полусогнутой руке он держал керосиновую лампу. Лампа конечно же не горела, но сам этот предмет в руке путевого обходчика завораживал, будто зеркальный шарик в руках гипнотизера. Черный человек поражал не только своим появлением из ночного туннеля и невообразимой походкой. Он на первый взгляд казался обыкновенным служащим метрополитена в форме, но жуткий могильный холод, сопровождающий пришельца, испугал бы любого неустрашимого супергероя. Худое лицо его в нескольких местах было испачкано сажей. Хотя чего в туннеле не бывает?

Когда путевой обходчик проходил мимо дежурной, примостившейся на краю лавочки, из ее горла вырвался сдавленный крик. Вернее, женщина хотела было закричать, но, кроме хрипа, у нее ничего не получилось. Тем не менее путевой обходчик остановился, посмотрел на дежурную и что-то тихо произнес. Дежурная сразу же замолчала и, неподвижно застыв, свалилась с лавки на пол. По всей станции метро пронесся глухой стук, будто не эта живая женщина упала на пол, а ее гипсовая или мраморная статуя.

Долговязый обходчик направился дальше. Чем ближе он подходил к сбившимся в кучку «испуганным овцам», тем сильнее те прижимались друг к другу, чувствуя, что рядом с обходчиком шествует сама госпожа Смерть. Об этом им говорило не только внутреннее человеческое чутье, но и все тот же усиливающийся холод. Казалось, если долговязый задержится на станции, то все живое обязательно обледенеет, а люди попадают на пол с таким же деревянным стуком, как дежурная метрополитена.

Давид решился посмотреть в лицо путевому обходчику. Сначала ничего, кроме пятен сажи, на изможденном худом лице он не увидел. Но заглянув ему в глаза, парень понял, что перед ним настоящий призрак! На черепе, обтянутом кожей, на месте глаз оказались вовсе не бездонные провалы, с какими художники любят изображать мертвых. Глаза долговязого призрака были настоящими, живыми и горящими! Горящими таким неземным огнем, что каждый, взглянув в них, мог в мгновение ока лишиться разума.

Путевой обходчик остановился во второй раз. До него по прямой оставалось не больше пяти метров, но все сбившиеся в кучу пассажиры опустили головы, а знакомая незнакомка даже пыталась спрятать изящную головку на груди у своего обретенного защитника. Шляпку она давно уже потеряла, и иссиня-черные волосы ее чем-то напоминали цвет пещерной темноты, вырвавшейся из туннеля. Но о какой шляпке можно думать, когда рядом разгуливает отбирающая жизнь персона, встречи с которой так нежелательны для человека?

Давид снова посмотрел в глаза незнакомцу и заметил кривую усмешку, пробежавшую тенью по тонкому провалу рта.

– Ты не боишься смотреть на меня, и это хорошо! – голос путевого обходчика раздался в ушах Давида, хотя само привидение на этот раз никаких слов не произнесло.

– Почему? – осмелился спросить Давид.

– Потому что тебе не раз еще придется заглянуть в глаза смерти. Если ты не испугался сейчас, то, возможно, не испугаешься и в грядущем.

– А нельзя ли без этого? – отважился на второй вопрос собеседник привидения.

– Не играй со смертью, она этого не любит, – ответил путевой обходчик. – Но помни, только любовь сможет указать тебе дорогу к решению проблемы… – сказав это, долговязый двинулся дальше.

Скоро темнота и холод уплыли в другой конец туннеля, заодно унося с собой страхи, дрожь, слезы и прочие атрибуты мистического явления.

Первым делом Давид попытался заглянуть в лицо спрятавшейся у него на груди трепещущей птичке:

– Ты еще боишься? Успокойся. Все прошло, все кончилось.

– А что это было? – девушка подняла на своего защитника полные слез глаза. – Ты знаешь?

Давид увидел в ее глазах свое отражение и по спине парня пробежали холодные мурашки:

– Это ж надо!

– Что надо? – не поняла девушка.

– Да так, ничего, – отмахнулся он. – Просто показалось.

– Наверное, вы взглянули в глаза призраку и ничего не увидели, кроме пламени онгона^[15], – предположила девушка. – А когда посмотрели в глаза мне, то там, вероятно, светилась какая-то жизнь?

– Это ж надо! – как заведенный повторил Давид. – Лучше скажи, мы опять на «вы»?

– Да нет вроде бы, – пожала девушка плечами. – Только…

– Все-таки «да» или «нет», или «вроде бы»? – не отставал Давид.

– Да ну тебя! – рассмеялась девушка.

– Вот это уже хорошо, – отметил парень. – Возвращаемся к жизни.

Тут от лавочки, с которой свалилась на пол дежурная, раздался мужской голос:

– Эй, подойдите кто-нибудь сюда! Женщине надо помочь!

Компанию еще не успевших разбрестись пассажиров звал военный. Видимо, он первый решил посмотреть, что случилось с работницей метрополитена. Женщина не приходила в сознание. Требовалась чья-то помощь.

Давид и трое молодых людей поспешили на зов. Все вместе они сумели-таки поднять пострадавшую и положить на лавочку. Только живой ее назвать уже было нельзя. Пульс на руке не прощупывался: рука и все тело женщины было будто отлито из гипса, она походила на статую из музея восковых фигур.

– Путевой обходчик свое дело знает, – послышался скрипучий старческий голос.

Мужчины оглянулись. Пока они укладывали окаменевшее тело женщины на лавку, к ним успела подойти старушка. Она с любопытством рассматривала не подававшую признаков жизни дежурную метрополитена.

– Что вы имеете в виду? – спросил ее офицер.

– Что имею, то и говорю, – отрезала старушенция. – В тридцатых годах прошлого столетия строительство метро в Москве шло полным ходом. Так вот, машинист одного из поездов пожертвовал собственной жизнью ради спасения всего состава и бывших в нем пассажиров. А дежурная по станции заявила, что крушение поезда произошло по вине этого машиниста, дескать, что с мертвого взять – ему уже все равно. Только не учла она установок советского правительства. Чиновники ухватились за бабье обвинение и не выделили семье машиниста полагающуюся в таких случаях пенсию. В результате мать и трое детей машиниста умерли голодной смертью, а самый младший затерялся в детских домах Страны Советов. Тогда шуму много было, да что толку? Умерших уже не вернешь… Вот и мотается душа машиниста по ночным станциям метро. А когда увидит кого-нибудь в форме работника метрополитена, то в камень его превращает… ...