Все права на текст принадлежат автору: Джед МакКенна.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Духовное просветление — прескверная штукаДжед МакКенна

Джед МакКенна Духовное просветление — прескверная штука

Jed McKenna. Spiritual Enlightment: The Damnedest Thing

Wisefool Press, 2011

jmunpublished@gmail.com, пер. на рус. яз., 2016


______________

Посвящается Лулу, с любовью

______________


Vitam impendere vero.

Отдать жизнь за истину.

Ювенал

(1) То, что не может быть проще

Побудь этот день и эту ночь со мною,

и у тебя будет источник всех поэм.

Уолт Уитмен
Она только что закончила перечислять множество аспектов своего духовного путешествия и теперь смотрит на меня в ожидании ответа, надеясь на одобрение, а может, и похвалу. По правде говоря, я не нахожу удовольствия в том, чтобы разбивать надежды симпатичных юных девушек, но такова уж моя задача. Я просветленный.

— Итак, почему ты занимаешься всеми этими вещами, — загибаю я пальцы, считая их, — медитацией, молитвами, пением мантр, йогой, вегетарианством, посещением даршанов и сатсангов с осознанными существами, пожертвованиями в «Гринпис», «Международную амнистию» и «Свободный Тибет», чтением классической духовной литературы, самоочищением, воздержанием от секса и так далее? Из каких соображений ты всем этим занимаешься?

Она молча глазеет на меня, будто ответ слишком очевиден, чтобы его формулировать, но его необходимо сформулировать. Я хочу услышать этот ответ прямо сейчас, чтобы его можно было исследовать и потыкать в него заостренным прутиком наших мозгов.

— Ну, эт самое, — начинает она, все еще не вполне веря, что я действительно хочу услышать что-то настолько очевидное. — Духовный рост, наверное. Я хочу стать, эт самое, ну, лучше как человек и уметь любить более глубоко и, эт самое, усилить мои вибрационные... эти самые.

Я цепляюсь за каждое слово.

— Твои вибрационные что?

— Ну, частоты? Я хочу, эт самое, поднять свой уровень сознания, усилить связь с этим самым, своим внутренним я, более высоким я. Хочу открыться божественной энергии, которая, эт самое, везде.

— А, хорошо. Зачем?

— Чё?

— Зачем?

— Что зачем?

— Зачем все, что ты только что сказала? Зачем тебе хотеть поднимать свои уровни, усиливать связь, открываться и все такое?

— Ну, эт самое... духовное, ну, просветление.

Ага-а-а...

— В этом, значит, дело? Хочешь быть просветленной?

Она смотрит на меня, словно я задал какой-то каверзный вопрос, но он не каверзный — это самый главный вопрос. Чем ты занимаешься? Зачем ты этим занимаешься? Куда все это ведет? Кто знает, тот преуспеет. Кто не знает — нет. Это не пустые слова, это закон.

— Ага, наверное.

Я ободряюще улыбаюсь.

— Хорошо. Итак, ты занимаешься всеми этими вещами, чтобы стать просветленной — достичь духовного просветления. Я правильно выразился?

Пауза.

— Ага... наверное.

— Хорошо, давай уделим этому пару минут и посмотрим, нельзя ли сформулировать это поконкретнее. Как ты думаешь, что такое духовное просветление?

Она снова делает большие глаза, но теперь в ее взгляде сквозит уже чуть больше замешательства. Минуту назад было совершенно ясно, что тут и спрашивать нечего. А теперь все стало не так однозначно.

— Ну, типа Бог... Божественный разум, ну, эт самое, сознание единства?

Вот так всегда с новенькими. Они ведут себя как ученики, я как наставник. Я не вполне уверен, зачем они приходят и когда уйдут. Весь процесс состоит в равной степени из удовлетворения и разочарования. Я говорю, они слушают. Они спрашивают, я отвечаю. Я говорю, они... Кто их знает? Они что-то.

То, как мои слова воспринимаются или что станет с ними после того, как они сорвутся с моих уст, — мне неподвластно. Я говорю, вот и все. Слова текут, словно песня, и утешают меня. Вот чем занят я. Кивать и сохранять на лице выражение интереса и внимания — ее дело. Я увлечен самим говорением — моими словами и стоящими за ними идеями. Хотелось бы верить, что мои слова щелкают в ее уме, словно костяшки на счетах, но я знаю, что это не так и меня это не беспокоит. «Действуй, оставив привязанность к плодам действий», — сказал Кришна Арджуне. Подписываюсь под этими словами.

— Это очень просто, — говорю я ей. — Просветление — это осознание истины. Истина не то чтобы проста, истина — это то, что не может быть проще, ее нельзя еще больше упростить.

По выражению ее лица я понимаю, что мы никуда не продвинулись. Мой недочет. Между нами на столе лежит экземпляр «Гиты». Я открываю случайную страницу с намерением найти самый подходящий к предмету обсуждения отрывок.

Это всегда срабатывает. Меня переполняет благодарность, и я зачитываю ей слова Кришны: «Я Время, продвигаясь, миры разрушаю, для их погибели здесь возрастая; и без тебя погибнут все воины, стоящие друг против друга в обеих ратях» [2] .

Я умолк, и благодарность стеснила мне грудь, пока передо мной открывались смыслы, один за другим. «Чудесно, — думаю я. — Чудесно, чудесно, чудесно».

Юная девушка передо мной кивает, понимая эти слова настолько, насколько способна. Она знает, что они принадлежат Кришне, а обращается он к Арджуне, могучему воину, который выронил оружие, вместо того чтобы дать сигнал к началу битвы, которая наверняка опалит землю и обратит его собственную семью в прах. Она знает, что Кришна открывает Арджуне истину о том, как устроен мир, и еще она знает, что когда этот разговор — Бхагавадгита — закончится, заблуждение Арджуны будет развеяно и он начнет битву.

Однако ее понимание, возможно, этим и ограничивается. Сомневаюсь, что она отождествляет себя с Арджуной, который обездвижен замешательством в начале «Гиты». Сомневаюсь, что для нее просветление равно непосредственному переживанию реальности в ее бесконечных формах. Сомневаюсь в ее понимании того, что скоро в ее собственной жизни разразится война и сейчас она в одном шаге от того, чтобы дать сигнал, который раздует пламя и испепелит ее мир. Я смотрю на юную девушку и знаю, что она понятия не имеет, куда на самом деле ведет этот путь.

Я улыбаюсь.

— Сознание единства — это прекрасно, — говорю я, и напряжение в ее взгляде сходит на нет. — Мистическое единение, быть единой со вселенной, непосредственное переживание бесконечного. Блаженство, экстаз — привкус рая. Вне времени, вне пространства, там, где слова бессильны что-либо описать. Покой, превосходящий любое понимание.

— Ого, — говорит она, и это уместное замечание. Ее зовут Сара. Она молода, ей чуть больше двадцати, и я только что нажал на все кнопки ее духовности. Будь я гуру, это была бы моя работа на полную ставку. Я мысленно ежусь.

— Ага, — хватается она за сказанное, — это в точности...

— Но это не просветление.

— Да ну.

— Просветление — это не когда ты идешь туда, а когда то приходит сюда. Это не место, которое ты посещаешь, а потом с тоской вспоминаешь и куда пытаешься вернуться. Это не поход в гости к истине, это пробуждение истины в тебе. Это не мимолетное состояние сознания, это постоянное осознание истины — пребывание в недвойственном сознании. Это не какое-то место, куда ты идешь, это место, откуда ты пришла сюда. Например, сам я просветлен, прямо здесь, прямо сейчас. Я свободен от заблуждений и не связан эго, и хотя мне не раз везло пережить мистическое единство, сейчас я не в этом состоянии и не планирую в него возвращаться. Никто не остается в состоянии постоянного блаженства, Сара, это просто ловкий маркетинговый ход.

— Ух ты, — говорит она, справляясь с волнением.

— Все, что я пытаюсь сделать, Сара, — это вернуть тебя на исходную позицию. Ты взяла курс — как и все прочие — в одну сторону, а просветление лежит в другой. Что тебе нужно сделать — так это понять, чего ты на самом деле хочешь. Хочешь ли ты посвятить свою жизнь погоне за переживанием мистического сознания? Или ты хочешь пробудиться к истине самой себя?

Она недолго размышляет об этом, а затем производит на меня впечатление своим ответом.

— Наверное, разумнее первым делом разобраться, что истинно, а иначе зачем все это? — говорит она. — Первым делом самое важное, верно? Я имею в виду, разобравшись в том, что истинно, я же все еще могу пытаться достичь сознания единства, верно?

— Ого, — смеюсь я одобрительно, — хороший ответ. Да, разберись, что истинно, а потом можешь делать, что пожелаешь.

Несмотря на хорошие ответы, на самом деле Сара еще не приняла решения, как она полагает. Никто не делает выбора между осознанием истины и мистическим единением, как между супом и салатом. На самом деле вообще никто не выбирает просветление. Наоборот, человек становится, скорее, его жертвой, как если бы его сбил автобус. Арджуна не просыпался в своей постели в надежде увидеть вселенскую форму Кришны, это был просто еще один трудный день в офисе, когда вдруг вселенная обнажилась перед ним.

Время отправить мяч на половину Сары.

— Итак, ты занимаешься всеми этими духовными штуками, потому что хочешь отправиться в определенном направлении, верно?

Она кивает.

— Ты хочешь развиться духовно, или оказаться ближе к Богу, или отправиться в рай, или стать просветленной, что-то из этих основных направлений?

Она снова кивает и выглядит слегка озадаченной.

— Короче говоря, ты движешься, развиваешься, верно? Ты направляешься в одну сторону подальше от другой?

Еще кивок.

— Это именно то, чем заняты все, в более широком смысле, не так ли? Движутся к чему-то прочь от чего-то еще?

Еще один осторожный кивок, недоверчивый, словно я готовлю для нее ловушку, что, разумеется, я и делаю.

— Вот что я хотел бы услышать от тебя, Сара: расскажи мне, от чего именно ты движешься прочь и к чему направляешься. Подумай над этим, спешить некуда. Отнесись к этому так, будто ты формулируешь свою собственную задачу с помощью этих двух элементов — к чему ты движешься и от чего. Хорошо?

Похоже, эта идея приводит ее в панику.

— Эй, — успокаиваю ее я, — да брось, тебе не о чем беспокоиться. Все, что надо сделать, — это ближе взглянуть на то, куда ты идешь и что получишь от этого. Это не высшая математика. Просто распиши свой план полета в самых оптимальных выражениях. Звучит не так уж трудно, верно?

— Наверное, нет.

— Это не гонка, это просто жизнь. Нет финишной линии, нет победителей и побежденных. Поразмышляй и над этим. Здесь все взаимосвязано. Приходи через несколько дней, расскажешь, что надумала.

Сара пребывает в плену той же ложной идеи, что и все остальные люди. В самом широком смысле, она верит, что что-то идет не так и что она может исправить это. Представление о том, что такое это что-то, что с ним не так и как это можно исправить, у каждого человека свое, но в общем схема всегда одна. Истина, однако, в том, что ничто никогда не бывает неправильным. Ничто никогда не бывает неправильным и никогда не может быть неправильным. Нет ничего неправильного даже в вере, что что-то неправильно. Неправильность попросту невозможна. Как писал Александр Поуп: «Поистине все хорошо, что есть». Неправильность в глазах смотрящего, а не где-то еще.

Тем не менее, способность воспринимать неправильное крайне важна для приведения в движение человеческой драмы, как и иллюзия отделенности и уверенность в обладании свободной волей. Для драмы нужен конфликт. Нет конфликта — нет драмы. Если что-то не является неправильным, то ничего не нужно исправлять, то есть ничего не нужно делать. Не нужно ни оценивать масштаб высот, ни мерить лотом глубины. Не нужно стяжать богатство и власть. Не нужно плодить будущие поколения. Не нужно ни создавать произведения искусства, ни воздвигать небоскребы. Не нужно сражаться в битвах. Не нужно изобретать философии и религии. Не нужно чистить зубы ниткой.

— Вера в то, что что-то неправильно, — это горячая сковорода под задницей человечества, — так я объясняю это Саре.

Разумеется, неправильность не является чем-то полностью воображаемым. Некоторые представления о правильном и неправильном заданы в человеческой машине на биологическом уровне. Голодать неправильно, есть — правильно; воздерживаться от секса неправильно, сеять семя правильно; испытывать боль неправильно, получать удовольствие правильно, и так далее. Но все это биологические директивы, имеющие силу только в контексте физического организма, нарушение которых приводит к постепенному усилению дискомфорта и, возможно, смерти.

Где же тогда укрыться неправильности вне нашего физического организма? Очевидный ответ — нигде. Но если для того, чтобы все это существование оставалось интересным, нужен драматический элемент, то в структуру необходимо добавить искусственный элемент — страх.

Страх в самой сердцевине. Страх черной дыры внутри. Страх небытия.

Страх не-я.

Страх не-я — это прародитель всех страхов, от которого берут начало все остальные страхи. Нет такого маленького или большого страха, в самом сердце которого не гнездился бы страх не-я. Все страхи — это в конечном счете страх не-я.

— И что же тогда просветление, — спрашиваю я Сару, — если не лебедь, ныряющий в бездну не-я?

Она не отвечает.

Страх, независимо от того, какую личину он надевает, — это движущая сила людей как особей и человечества как вида. Проще говоря, люди — это создания на основе страха. И хотелось бы сказать, что рациональности и эмоциональности в нас поровну, а левая и правая части мозга сбалансированы, но это неправда. Мы в первую очередь эмоциональные существа, и управляющая нами эмоция — страх.

— Забавно, а? — спрашиваю я Сару, которая к этому времени выглядит так, будто ее подташнивает.

Я прошу учеников определить, к чему они и от чего стремятся, не потому что мне нужны эти подробности или даже не потому что я хочу, чтобы они прояснили это для самих себя. На самом деле я хочу, чтобы они присмотрелись к своему нынешнему направлению, потому что если судьба или провидение поставили их передо мной, чтобы они услышали, что я говорю, то весьма вероятно резкое изменение их курса, которое начинается с критического отношения к нынешнему направлению.

Саре достается облегченная версия монолога о страхе и неправильности, что отчасти в ее интересах, отчасти в моих. Я не знаю, сколько информации она на самом деле восприняла, но ей не повредит это послушать. Мой интерес в том, что высказываясь о предмете, я размышляю о нем. Так я учусь что говорить и как говорить. Я не приобрел Полный Пакет Знаний, заключив сделку о просветлении, так что если я хочу что-то понять, чтобы научить этому других, я должен хорошенько разобраться сам.

— Мне продолжать медитировать? — спрашивает она с каким-то отчаянием, не желая расставаться с чем-то, к чему у нее есть склонность.

— Да конечно, — говорю я, и она испытывает облегчение, услышав это. Просветление не зависит от того, будет она медитировать или нет, будет ли есть мясо, будет делать пожертвования или воровать их. Впрочем, я знаю, что для одного разговора она уже достаточно выбита из колеи. Цель сегодняшей беседы — приоткрыть для нее новые способы думать о том, что значит просветление. Если я слишком быстро начну развеивать ее предубеждения, она в мгновение ока сбежит обратно в ту индуистско-христианско-буддийско-нью-эйджевскую кашу, из которой вынырнула, чтобы найти дорогу сюда.

Мы сидим на переднем крыльце моего дома посреди бескрайних просторов самого сердца Америки. Впрочем, моим домом он был раньше. Теперь это похоже на проект сельского американского ашрама, который принадлежит каждому, кто принимает участие в его жизни. Раньше я был единственным, кто приводил его в порядок, поддерживал, ремонтировал и делал уборку, а теперь я словно принц во дворце. Я годами не беру в руки молотка и не выношу мусор. Я никогда не принимал решения быть принцем, это просто случилось, когда я отвернулся, и жаловаться на такого рода перемены я не стану.

Сара не слишком выделяется среди людей того рода, что находят свой путь сюда. Ее ум не был чистой страницей, когда она приехала, поэтому первым делом ей нужно избавиться от... да от всего — ее мнений, нравственных убеждений, ее самых лелеемых и глубоко укорененных верований. Иными словами, от ее эго-структуры, ее фальшивого я. Никто не появляется на нашем пороге похожим на пустую чашу, только и ждущую, чтобы ее наполнили знанием, и поскольку то знание, что здесь дается, почти наверняка войдет в острое противоречие с тем знанием, с которым они приходят, то главная задача состоит в том, чтобы подготовить их для этой основной перезаписи.

Сдается, что в любой момент времени число учеников в доме колеблется от пятнадцати до двадцати. Они живут здесь какое-то время, говорят со мной, работают по хозяйству. Они приходят. Они уходят. Есть еще примерно сотня человек, которые приходят учиться днем, в отличие от проживающих постоянно. Они не живут здесь, они просто приходят, когда могут и когда желают. Они могут приходить и уходить, и я даже могу не знать, что они были здесь. Они возникают, несколько часов ухаживают за растительностью, меняют проводку в подвале, готовят пищу, сооружают пристройки, трепятся друг с другом, что-то красят, роняют подарки, едят, да что угодно. Вот как тут все устроено. Все просто течет само по себе, и всех это, кажется, устраивает.

Стоит прекрасный весенний день, который уже клонится к вечеру. Солнце опускается вниз, и дневной зной смягчается. По траве волнами пробегает легкий ветерок. Время сесть и предаться неге. Я тих, погружен в сладкое совершенство момента и впечатлен, что Сара достаточно разумна, чтобы чувствовать то же самое или, по крайнем мере, не портить момент болтовней.

В конце концов время поглощает этот момент, и я с благодарностью наблюдаю, как он уходит. Кто-то из парней высовывается из дома, чтобы известить нас, что для желающих перекусить готова еда. Я слышу ее запах. Снова вегетарианская. Кто-то приносит мне поднос с чашкой риса, гарам-масалой и палочками. Уже по запаху я узнаю, что готовила Сонайя, а я падок до этой еды.

Я ем и наблюдаю, как закат светится б´ольшим числом оттенков розового, чем кто-либо мог себе представить. Постепенно розовый становятся алым и золотым, облака подчеркивают каждый из полутонов и освещают небо великолепием, обещающим райское блаженство. Думаю, я был бы не против умереть прямо сейчас, вместе с этим днем. Но тут я вспоминаю: мне еще надо написать книгу.

(2) Парадокс

Тебе никогда не достичь духовного просветления.

Тот ты, о котором ты думаешь как о себе, —

не ты.

Тот ты, который думает о тебе как себе, — не ты.

Тебя нет, так кто же тогда

желает стать просветленным?

Кто не просветлен?

Кто станет просветленным?

Кто будет просветленным?

Просветление — это твоя судьба,

что неизбежней рассвета.

Тебя не может постичь неудача

в достижении просветления.

Тебе говорили иное?

Неодолимая сила принуждает тебя.

Вселенная настаивает.

Не в твоей власти потерпеть неудачу.

К просветлению нет пути:

оно везде и всегда.

На пути к просветлению ты с каждым шагом

создаешь и разрушаешь собственный путь.

Никто не следует по пути другого.

Никто не сходит с пути.

Никто не может вести другого.

Никто не может повернуть обратно.

Никто не может остановиться.

Просветление ближе к тебе, чем твоя кожа,

безотлагательнее, чем твой следующий вдох,

и всегда вне досягаемости.

Его не нужно искать, потому что нельзя найти.

Его нельзя найти, потому что нельзя потерять.

Его нельзя потерять, потому что оно

не что иное, как ищущий.

Парадокс в том, что нет никакого парадокса.

Разве это не прескверная штука?

— Джед МакКенна —


(3) Высокие идеи

Я брожу по миру, чтобы встретить тысячи тысяч своих лиц;

Самая грязная трава

одевается в солнечный свет моей кожи:

Я стою в этом потоке,

в самом себе, и смеюсь.

Руми
По документам владелец этого дома я. Это величественный и богатый украшенный фермерский дом со множеством комнат, построенный в 1912 году. Ходят истории, что два обеспеченных джентльмена положили глаз на одну и ту же даму, и каждый построил самый лучший дом, что смог. Оба сделали ей предложение, предполагая, что она выберет того, чей дом лучше. В первый раз я услышал эту историю в офисе моего юриста перед самым его закрытием от секретаря, который знал ее досконально. Я с волнением ждал конца истории, чтобы спросить, выиграл ли мой дом. Он выиграл. Проигравший из великодушия сжег свой дом несколько лет спустя.

Отличная история. Если это выдумка или преувеличение, я не желаю об этом знать. Мне она нравится такой, какая есть.

Дом расположен на востоке Айовы, примерно в двадцати милях от Айова-сити и в полутора часах езды от реки Миссисипи. Нам повезло, что эта местность не такая плоская, как обычно в этом штате. У нас есть несколько акров земли, заросшей лесом, и дюжина акров без леса, ручей (река Миннисипи), маленький пруд, и со всех сторон мы окружены землями фермеров. Остров в море кукурузы.

Дом окружен открытыми верандами, изогнутыми карнизами и украшен многочисленными декоративными элементами, для которых я даже не знаю правильных названий. Внутри полно встроенных шкафов с застекленными полками, дубовых полов, потолочных балок и таких искусных ремесленных поделок, каких в наши дни, говорят, уже и не сыщешь. Как бы то ни было, это восхитительный старый дом, подобных которым я не видел за все двенадцать или около того лет в Айове. Я не говорю, что он самый большой или самый лучший или что-то в этом роде, просто он неповторимый и особенный. Что важнее всего, здесь тихо. Ближайшие соседи в миле отсюда, а ближайшая асфальтированная дорога в пяти милях, достаточно далеко, чтобы не видеть ее и не слышать.

Я говорю, что являюсь законным владельцем дома, чтобы подчеркнуть, что я, тем не менее, чувствую себя в этом доме гостем. Королевским гостем, но все-таки гостем. Это дом Сонайи, и он стал им в первый же день, когда она вошла в него. Он пронизан ей сверху донизу. Она заведует приготовлением еды, ремонтом, уборкой и финансами. Она ставит гостей в очередь. Если бы не было Сонайи, это место, вероятно, выродилось бы в кишащую крысами общагу годы назад.

Сейчас утро. Я сижу в комнате с телевизором и смотрю мировые новости. Люблю это занятие. Я больше наблюдатель, чем участник. Как Чэнс Гарднер, я люблю смотреть телевидение, фильмы, новостные шоу. Я не занимаю ничью сторону и не забочусь о развязке: это драма, которой я наслаждаюсь. Я не смотрю спортивных передач или мыльных опер, потому что новости по большому счету ничем от них не отличаются: сегодняшние новости — то же комическое фиглярство, что и в мыльных операх.

Входит Мартин и садится в соседнее кресло. Он здесь не за тем, чтобы смотреть новости. В перестроенном подвале есть еще одна комната с телевизором специально для гостей. Моя комната расположена на втором этаже и куда лучше экипирована, чем та внизу. Обе комнаты оборудованы спутниковым ТВ, и комната в подвале меньше похожа на темницу, но моя — спасибо Сонайе — выглядит как один из тех домашних кинотеатров, что устраивают в богатых домах. Здесь всего пара одинаковых глубоких кресел с откидывающейся спинкой и двойные шторы, не пропускающие свет. Кроме телевизора с большим экраном, есть видеомагнитофон, DVD-проигрыватель, игровая консоль, система объемного звучания и всякие дополнительные электронные безделушки. Действительно отличная комната, и без сомнений довольно необычная для сельского дома в Айове.

По здешним правилам, когда дверь открыта, сюда может войти любой желающий и сесть во второе кресло, если оно свободно. Хочется ли мне говорить — это другой вопрос и зависит он в основном от того, хочется ли мне говорить. По телевизору заканчивается интересный новостной сюжет о независимости Тайваня, и я щелкаю новостные каналы в поисках чего-нибудь еще любопытного. В это время дня передают в основном финансовые новости. По правде говоря, мне нет дела до финансовых новостей, да и всех прочих тоже, если только не случится чего-нибудь действительно грандиозного. Ничего грандиозного не происходит. Я проверяю канал погоды в надежде на тайфуны, торнадо, ураганы или наводнения, но все тихо. Ну и ладно.

— Ты не снял обувь, — говорю я Мартину.

— О боже, — бормочет он и снимает свои сандалии. Он заталкивает обувь под кресло, чтобы ее не увидела Сонайя, если заглянет, но Сонайя видит все и Мартин знает об этом. Я, может, и великий просветленный, увидеть которого они сюда приходят, но Сонайя всевидящая и всезнающая хозяйка усадьбы и даже я в ее присутствии — всего лишь еще один лопоухий мальчишка.

Я смотрю телевизор, а Мартин смотрит на меня. Он хочет поговорить. Пожалуй, следует продемонстрировать отрицательную реакцию на все его дипломатичные попытки вовлечь меня в разговор, но по телевизору ничего нет, а Мартин иногда бывает интересен. Я выдаю умеренно раздраженный кивок, и он мирится с этим.

— Я здорово продвинулся с тем заданием, что вы мне дали, — начинает он с воодушевлением. Слово «задание» царапает слух, но на самом деле оно довольно точное, так что я не возражаю.

— Напомни, — говорю я, хотя напоминание мне не требуется. Мартин провел более двадцати лет в рабстве у одного из самых известных на Западе духовных учителей и пришел сюда уже битком набитый псевдоиндуистской галиматьей, злокозненно скрученной в его голове в гордиев узел. Я пытаюсь подтолкнуть его к решению Александра Македонского — разрубить узел одним ударом, вместо того чтобы тратить десятилетия на попытки его распутать, но Мартин медлит расставаться со своей системой верований и с порожденными ей привязанностями.

В нашу прошлую встречу Мартин принес книгу и зачитал мне несколько десятков строф из учения своего бывшего гуру. Разумеется, слова принадлежали незаурядному уму, толкующему извечные тайны, и нетрудно было понять, почему искатели толпами устремляются к подобному безграничному пониманию, но когда Мартин кончил читать, я уже не мог вспомнить, о чем только что говорилось. Что еще важнее, Мартин тоже не мог, хотя и думал обратное.

Чтобы он сам это понял, я дал Мартину «задание» сократить зачитанный мне отрывок до одной связной идеи — единственного доходчивого предложения. Идея такого задания пришла ко мне, пока я слушал, как Мартин дрожащим голосом читает запутанные слова своего бывшего гуру. Меня поразила пафосная способность этого мудреца смешивать несколько простых идей таким образом, чтобы они производили впечатление чего-то глубокого, но на самом деле бессодержательного.

В прочитанных Мартином отрывках речь шла о тройственности воспринимающего, акта восприятия и воспринимаемого объекта, о трех гунах инду­изма, о пользе умиротворенного ума и о чем-то насчет восходящих уровней сознания — один другого удивительнее. Вероятно, эта тема предназначалась для освещения того, как все перечисленное связывается в единое целое, и именно это заставляло голос Мартина дрожать, но что это за тема я затрудняюсь сказать, поскольку для этого потребовалось бы куда больше внимания, чем я уделил ей на самом деле. Мне было ясно, что Мартин пытается удивить меня своим знакомством с Высокими Идеями. Сдается мне, он думал, что это он учит меня или даже выступает по отношению ко мне как самопровозглашенный посол своего бывшего наставника. Однако, как я уже сказал, я не знаю, потому что упустил суть идеи где-то ближе к началу ее изложения.

Все, что мне на самом деле нужно от ученика в начале разговора — это сигнал, простой приводной маячок. Ученик путешествует оттуда, где он находится в данный момент, в направлении, где достигается состояние недвойственного сознания. С этим путешествием я могу ему помочь, потому что смотрю сверху и ясно вижу всю территорию. Я всегда знаю, где расположен пункт прибытия, но мне нужен ясный сигнал от ученика, чтобы я увидел его текущее положение. Мне нужно всего лишь зафиксировать его местоположение, и обычно для этого достаточно первых произнесенных им слов или предложений.

Например, я знаю, где находится Мартин, и вижу, что он запутался в кустах ежевики. Возможно, он испытывает желание исчерпывающе подробно описать мне свое положение, но я уже знаю все, что нужно, чтобы вывести его оттуда. Возможно, Мартин хочет провести следующие двадцать лет, изучая местную флору, но я буду подталкивать его к тому, чтобы взять мачете, прорубить себе путь наружу и продолжить свое путешествие.

А сейчас, сидя рядом со мной, Мартин напоминает мне о прочитанных отрывках и моем требовании сократить их до одного предложения. Я киваю и спрашиваю, с чем он пришел. Если уж на то пошло, речь идет не о толковании текста или его ценности, и это небольшое упражнение требуется вовсе не ради того, чтобы он лучше его понял. Скажем, эта ложь нужна была, чтобы подтолкнуть его к самостоятельным размышлениям вместо бессмысленного повторения мудроватых идей и отказа от собственной ответственности в пользу любых внешних по отношению к Мартину авторитетов. Возможно, постепенно Мартину удастся выработать более глубокое понимание знания, которое он вертит на пальце, как воображаемый шестизарядный револьвер, но суть же не в этом.

Ну и, как я уже говорил, Мартин может быть довольно интересным парнем. Ему за сорок, он побывал во многих экзотических местах и занимался множеством интересных вещей. Он очень крупный, почти под два метра ростом и весит где-то 140 кг. Он специалист по кузовному ремонту и неплохой повар, когда Сонайя променивает кухню на еду. По происхождению Мартин то ли полностью, то ли отчасти индеец, в колледже играл за Северо-Запад, шесть лет служил десантником и на десять лет отрекался от мирской жизни. В общем-то он производит хорошее впечатление и располагает к себе. С нами он уже несколько месяцев и в основном способен ухватить то, что требуется, и двигаться вперед. За это время я узнал, что он застрял на этой штуке с внешним авторитетом, но я ни разу не тыкал его в это носом. Последнее, чего бы мне хотелось, — это ввязаться в состязание «у кого длиннее» и чье знание круче с его бывшим наставником, обладавшим в отличие от вашего покорного слуги на порядок большим весом в иерархии гуру. Это значит, что если я не буду внимателен, то могу отправить Мартина обратно к парню, которому требуется сотня слов и пятнадцать отсылок к древним текстам на трех языках, чтобы сказать «ну чё, как сам?».

То, что Мартин представил в качестве своего «задания», как стало понятно уже через пару секунд, было ничем иным, как упрощенным пересказом изначального текста. Он объяснял его, но без внесения ясности или сокращения.

— Постой, — говорю я. Он замолкает.

— Ты просто пользуешься другими словами, чтобы сказать то же самое.

— Ну да, — соглашается он, — но я использую меньше слов и применяю больше западных понятий.

Я щелкаю каналы и останавливаюсь, чтобы посмотреть, как Саманта пытается остудить взбешенного Ларри Тейта.

— Почему ты думаешь, что я просил тебя кратко пересказать те отрывки, что ты мне читал, Мартин?

— Я думал, что вы, ну, интересуетесь этим и, может, у вас какие-то проблемы, ну, знаете, с пониманием, — говорит он.

Разгневанный Ларри ушел, и теперь Саманта звонит д-ру Бомбею — верный признак того, что дело плохо, и, вероятно, как раз из-за Бомбея. Может, он превратил Даррин в лошадь для игры в поло, а она нужна Ларри, чтобы расположить к себе богатого клиента. Д-р Бомбей, тем не менее, не отвечает, потому что он в каком-то экзотическом месте скачет на Даррин ради победы в финальном периоде важного матча. Разумеется, это просто догадка, но быть Даррин нелегко.

— Да, у меня были кое-какие проблемы с этим, Мартин. Точно были. А теперь давай попробуем еще раз. Я бы хотел, чтобы ты свел весь этот запутанный клубок учительских изречений к единственной доходчивой идее. Подведи итог. Руби его, пока не достигнешь сердцевины. Сократи его, как алгебраическое уравнение. Сожги все лишнее и посмотри, что останется.

— Ну, — начинает Мартин, и я уже знаю, что мы бьемся головой о непробиваемое доверие к внешнему авторитету. — Думаю, он имел в виду, что...

Я прерываю его:

— Какое это имеет значение, что он имеет в виду, Мартин?

Он пялится на меня с приоткрытым ртом.

— Это твоя голова на плахе, Мартин, это твои часы тикают.

Я пробую зайти с другой стороны:

— Как сформулировать твою задачу, Мартин? Что важно? Что ты надеешься сделать со своей жизнью?

— Свобода от оков, — отвечает он без колебаний. — Освобождение. Единство со всем, что есть. Единое сознание.

Я делаю усилие, чтобы не выброситься из окна.

— Хорошо-хорошо, тут целый перечень, или ты считаешь, что все это разные способы сказать одно и то же?

— Ну... Да, — колеблется он, удивляясь, очевидно, не самозванец ли я, — все это разные способы сказать о просветлении.

— Правда? Откуда ты знаешь?

— Ну, я провел больше двадцати пяти лет, занимаясь...

— Чем, Мартин? Ты потратил двадцать пять лет на что?

— На все. На обучение, медитацию, очищение себя. На чтение, посещение лекций, изучение всего, что можно, о духовном развитии...

Мне в голову приходит мысль, что именно к этому привело бы Сару выбранное ей направление. Двадцать пять лет бесплодного поиска, которого можно избежать, единственный раз поговорив начистоту.

— Что если бы ты обнаружил, что все это пустая трата времени? — спрашиваю я его. Он отшатывается, и я чувствую, что он на грани того, чтобы встать и уйти. — Погоди минутку, Мартин. Мы просто разговариваем. Предположим, ты обнаружил, что для достижения просветления, о котором ты говоришь, ты должен отбросить все эти наставления, которые ты уже усвоил. Мог бы ты отказаться от всех приобретенных знаний?

— Ну, я на самом деле не думаю...

— Что для тебя важнее? Просветление или знание?

— Я не думаю...

— Как долго уже твой гуру учит?

— Ну, где-то тридцать лет с лишним...

— И сколько его учеников достигли просветления?

— Ну, хм...

— Которых ты знаешь лично?

— Ну, хм, я никогда...

— О которых ты слышал?

— Это не...

— О которых были слухи?

— Я не думаю...

— Чем они занимаются, Мартин? Что за рецепт просветления они предлагают — что это?

— Хм, ну, медитация и знание, в основном...

— И за тридцать лет они ни разу не вывели кого-нибудь вперед и не сказали: «Посмотрите на этого парня! Он просветленный, и это мы его таким сделали!» За тридцать лет ни одного? Не думаешь ли ты, что они должны были бы предъявить уже целую армию просветленных?

— Ну, это не...

— После тридцати лет у них должны быть уже десятки поколений просветленных людей. Даже если бы четверть из них стала наставниками, к этому моменту, математически говоря, не наводнили бы они уже весь мир, как ты думаешь? Я задаю эти вопросы не как учитель, заметь. Я спрашиваю как потребитель или адвокат потребителя. Не думаешь ли ты, что есть смысл поинтересоваться показателем успешности наставника? Ты же веришь моему опыту, верно? Ты же спрашивал их о плодах их учений, когда пришел к ним учиться?

— Ну, так не...

— Не думаешь ли ты, что есть смысл задаться таким вопросом? Они же специализируются на просветлении, не так ли? Или я неправильно тебя понял? Они занимаются чем-нибудь еще?

— Нееет, но они...

— Если бы журнал «Отчеты для потребителей» публиковал данные о том, какие духовные организации обеспечивают заявленное качество товара, как ты думаешь, какой статистический показатель был бы первым в качестве меры успеха каждой из организаций? Скажем, вот сотня случайно выбранных людей, которые начали в этой организации пять лет назад и вот где они сейчас. Например, тридцать один получил в организации повышение, двадцать семь продвинулись вперед, тридцать девять все еще пытаются, но без глубокой самоотдачи, а трое вошли в неизменное состояние недвойственного сознания. Хорошо, пусть три процента — это можно сравнить. Но эта твоя организация получила бы жирный «ноль», не так ли? И не за сотню человек, а за сотни тысяч, возможно, миллионы. Я неправ?

— Ты говоришь так, будто...

— Я знаю как, Мартин, и я знаю, что они отвечают на это. Они говорят, что все получат просветление вместе, не так ли? Они говорят, что прорыв случится одновременно, когда накопится определенная критическая масса, верно?

— Ну, вроде того, ага, но ты говоришь так, будто...

— Почему, как ты думаешь, эта организация еще не погрязла по самые уши в просветленных после тридцати лет? Я бы задумался, почему там не возникла проблема их хранения. Я бы задумался, почему весь мир еще не валит к ним валом. Сколько им требуется времени?

— Точно не известно...

— Нет, Мартин, это точно известно. В том-то и дело. Точнее не может быть. Как такое может быть, что единственный случай просветления за тридцать лет — это тот, с которого все началось? Я знаю, Мартин, что он большая шишка. Мне знакомы эти учения. Я знаю, насколько этот парень широк и всеохватен. Я согласен, что он возвышенное существо, что бы это ни значило. Будь я в его присутствии — пал бы на колени и коснулся его усыпанных лотосами стоп. Он великий, я знаю, но мы говорит не о ком-то, мы говорим о тебе. Мы говорим о том, что ты делаешь... Что? Как бы ты это назвал? Освобождение от оков? Я не вижу в организации этого парня никого, кто освободился бы от оков, Мартин. А ты?

Я жду. Он не отвечает.

— Можешь предложить вариант, как такое возможно?

Мартин молчит. Он явно погружен во внутреннюю борьбу. Он смотрит на меня, чтобы узнать, что будет дальше.

— Мартин, думаю, я вправе рассматривать возможность, что в той организации есть серьезный изъян. Где-то ближе к самой сердцевине. Думаешь, с моей стороны неразумно говорить такое?

Никакой реакции.

— Как ты думаешь, есть хотя бы смысл задаваться вопросами? По крайней мере, рассмотреть такую возможность?

Он почти незаметно кивает.

— Мое собственное пробуждение заняло меньше двух лет, Мартин. И это без всякого живого наставника, который помогал бы мне. Я никогда не слышал, чтобы это занимало больше времени. Я действительно не понимаю, как процесс может длиться дольше.

Говоря это, я не имею в виду, что процесс занимает два года с момента первого проблеска духовной жажды. Я имею в виду два года с того момента, когда процесс пробуждения действительно начался, — с первого откровения, с первого шага. Напишу это с большой буквы — Первый Шаг. Я знаю, что многие люди по много лет медитируют и занимаются духовными практиками, не достигая полного пробуждения, и мне известно их мнение: они думают, что еще не пересекли финишную черту, но на самом деле причина в том, что они не пересекли даже стартовую — не сделали Первый Шаг.

Я продолжаю:

— Это некий процесс, и для него требуется определенное время. Примерно столько же, сколько для вынашивания слоненка.

Мартин слишком вежлив, чтобы задать очевидный вопрос: сколькими случаями просветления могу похвастать я сам? Ответ такой: в среднем одним или двуми случаями в год с тех пор, как я начал учить, — всего дюжина или около того. На самом деле, разумеется, я не могу ставить их себе в заслугу, но именно ко мне привела их вселенная на критических этапах их путешествия. Двое из них пытаются говорить и писать на эту тему, но большинство просто учатся жить с этим. Сейчас я вижу еще двоих, кто на подходе, кто сделал Первый Шаг. Стоит сделать Первый Шаг, и остальной путь уже неизбежен, если, конечно, человек не умрет или не получит серьезную травму головы.

— Мартин?

— Да.

— Ты бы согласился с тем, что в учении, которое не дает выпускников, возможно, есть какой-то изъян?

Он колеблется, потом кивает.

— Если так, то это, должно быть, довольно серьезный изъян, а?

Он кивает.

Я киваю.

— Что ж, это интересная возможность. Может, ты подумаешь об этом немного и дашь мне знать, к чему пришел. Хорошо?

Он кивает.

— Мартин?

Он кивает.

— Я уже знаю ответ. Это для тебя, хорошо?

Он кивает.

* * *

Приверженность любому учению или учителю — любому внешнему авторитету — самый коварный зверь в этих джунглях. Первое, что нам хочется сделать, когда начинается наше путешествие, — это найти дружеское плечо и надежность, присущие организованной группе, и найдя их, мы по сути дела завершаем наше путешествие, даже не начав его. Мартин — совершенно типичный, идеальный пример. Он отправился в путь двадцать лет назад в поисках чего-то высшего, а теперь вынужден встретиться лицом к лицу с фактом, все его усилия и весь пыл, потраченный на поиск в течение многих лет, не помог ему сделать единственный шаг вперед. Двадцать лет он закапывал себя в нору, а теперь должен выкарабкаться и начать это путешествие.

Чего он почти наверняка не сделает.

Сила нашей преданности учителям и учениям — это отражение не их ценности, а желания эго выжить. Это эго — фальшивое я — превозносит наставников и объявляет учения священными, но нет ничего возвышенного или священного, есть только истинное и неистинное.

Тот, кто знаком с процессом депрограммирования людей с культовым промыванием мозгов, способен будет оценить, сколько усилий требуется на самом деле для освобождения от такого рода привязанности, но в действительности есть только один настоящий культ — Культ Фальшивого Я — и каждый человек — его фанатичный приверженец. Пробуждение — это процесс депрограммирования. Просветление — это состояние незапрограммированности.

Я объясняю все это Мартину в самых мягких выражениях, обращаясь к его разуму, его рассудку и вижу, насколько ему трудно, пока сердце и ум сражаются друг с другом. В моей любимой версии «Махабхараты» Кришна и Арджуна беседуют о сражении, которое вот-вот начнется. Арджуна спрашивает, где произойдет сражение — на поле битвы или в его сердце.

"Я не вижу никакой разницы», — отвечает Кришна.

* * *

Мне бы не хотелось, чтобы Мартин думал, будто я придираюсь к его группе и гуру в частности. Не вижу никакого резона делать различие между первым и вторым. Есть множество причин, по которым духовной организации не удается производить просветленных пачками, и не все из них видны отчетливо. Одна очень уважительная причина, которая неочевидна даже им самим, заключается в том, что члены духовной организации могут быть вполне удовлетворены просто гонкой за просветлением. Посвящение своей жизни возвышенным духовным идеалам придает жизни смысл и цель точно так же, как стремление к власти, деньгам или любви. Если над дверью мигает неоновый знак «Бесплатное просветление! Кратчайший и легчайший путь! Единственный истинный путь!», это еще не значит, что происходящее за дверью на самом деле имеет отношение к просветлению или что люди, которые входят туда, хотят именно этого.

Совсем наоборот.

Почти во всех случаях это продаваемое и покупаемое просветление не имеет никакого отношения к осознанию истины и представляет собой настолько охренительно прекрасное состояние сознания, что нужно быть идиотом, чтобы его не захотеть. В действительности оно настолько прекрасно в своем коварстве, что его сияние затмило для бессчетных миллионов искателей тот факт, что его не существует. ...



Все права на текст принадлежат автору: Джед МакКенна.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Духовное просветление — прескверная штукаДжед МакКенна