Секреты самураев. Боевые искусства феодальной Японии - Оскар Ратти

Все права на текст принадлежат автору: Оскар Ратти, Адель Уэстбрук.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.

Купить эту книгу в ЛитРес

Оскар Ратти, Адель Уэстбрук Секреты самураев Боевые искусства феодальной Японии

Oscar Ratti, Adele Wesbrook

SECRETS OF THE SAMURAI

The Martial Arts of Feudal Japan

КоЛибри®

* * *

ТЕМ НЕМНОГИМ МАСТЕРАМ БУДЗЮЦУ,
которые боготворили боевые искусства –
но еще больше боготворили человеческую жизнь,
и
ТЕМ ИССЛЕДОВАТЕЛЯМ,
без размышлений
и кропотливой работы которых
эта книга была бы невозможна

Если мы открываем себя для божественной Жизненной Силы в ее физическом и духовном проявлении, то мы благоденствуем как личности и как сообщества личностей. Если же, наоборот, мы поворачиваемся спиной к созданной Богом Вселенной и упорствуем в стремлении жить в рукотворной, вербальной вселенной иллюзий и идеалов, воображая, будто сможем улучшить природу и сотворить Бога по своему подобию, то разрушаем свою частную жизнь, физически и духовно, и строим такие общества, в которых живем сегодня. Наша привычка жить по большей части в искусственном мире слов, фантазий и иллюзий укоренилась настолько глубоко, что требуются упорный труд и специальные приемы, чтобы «вернуться туда, где мы были всегда» – то есть к данной нам реальности Природы и Красоты, к вещам, каковы они есть в реальности, сами по себе и quoad nos, по отношению к нашему эго.

Олдос Хаксли
Избранные письма Олдоса Хаксли

Вступительное слово

«Секреты самураев» – результат страстной увлеченности одного мужчины и одной женщины литературными и художественными возможностями, которые дарит синтез слова и визуального образа – независимо от темы. Но главное, это воплощение уникального таланта Оскара Ратти вдыхать жизнь в каждую страницу с помощью рисунков, исполненных жизненной силы и человечности. Все мы часть чего-то большего, чем наша индивидуальность, но при этом мы отдельные человеческие существа, обладающие почти безграничными способностями вносить позитивную струю в бурный поток жизни, усиливая его, чтобы научиться – иногда на горьком опыте – расширять свои горизонты и горизонты других людей.

На протяжении многих веков философы, писатели, художники и все мыслящие люди пытались разрешить дилемму, вложенную Шекспиром в уста Гамлета: «Быть или не быть, вот в чем вопрос…» Следует ли смело преодолевать трудности жизни и сражаться за свои убеждения – в той форме, которая соответствует вашим возможностям – или нужно пожать плечами, отказаться от борьбы и заранее отступить в тень. (Или, что еще хуже, поскольку приводит к страданиям окружающих, – бессмысленно метаться, принося вред и беду вместо помощи.) Разумеется, нас всегда подстерегает «закон непреднамеренных последствий», или «черные лебеди», то есть непредвиденные события, но единственный способ противостоять им – постоянное обращение к методу проб и ошибок. Выдерживает ли данное действие или поведение проверку объективным анализом результатов? Может, стоит подумать о корректировке курса?

Помощь и поддержку здесь могут оказать научные исследования последних лет. Изучение нейропластичности мозга показало, что мысли и поступки могут изменять нашу личность, а способность к совершенствованию сохраняется у нас на протяжении всей жизни: ее можно активировать сознательно сфокусированными мыслями и действиями.

Кроме того, новейшие научные данные указывают, что 99 % ДНК у людей общие, но один процент, благодаря которому мы отличаемся друг от друга, настолько сложен, что мы просто не в состоянии осознать и оценить разнообразие структур в организме человека. Более того, жизненный опыт влияет на экспрессию или репрессию генов, и поэтому каждый из нас – это результат сочетания наследственности и воздействия окружающей среды. Конечно, мы не в состоянии повлиять на набор генов или жизненные обстоятельства, но то, что лежит в границах наших возможностей – сознательных, целеустремленных размышлений и действий, направленных на совершенствование физических, духовных, интеллектуальных и эмоциональных сил, причем не только ради реализации себя как личности, но и ради позитивных перемен в мире, за пределами нашей частной жизни, – все, что нам подконтрольно, призывает нас вступить в схватку.

Наверное, жизнь можно представить как гигантский гобелен с яркими красками и мрачными тенями. Каждый из нас – это нить, ход которой внутри узора изменяется с помощью плетения и в зависимости от комбинации цветов. Если у кого-то не получается занять свое место в гобелене, пострадает общая картина, и это место так и останется пустым. Другие нити продолжат переплетаться, но в целом гобелен будет не таким совершенным, каким мог быть, и отсутствие даже одной прочной и яркой нити всегда будет чувствоваться, даже если это заметно не сразу.

Независимо от жизненных условий, вопреки неудачам, неизбежным страданиям и утратам, которые присутствуют в жизни каждого – пока мы живы, мы обладаем способностями внести позитивные изменения в нашу жизнь, а также силой, чтобы воплотить эти представления в жизнь. Мы можем в решающий момент протянуть руку и помочь другим людям реализовать свой потенциал и преодолеть препятствия, которые мешают их развитию. Все мы – часть большой мозаики жизни, но каждый фрагмент, каждое цветное пятнышко вносит вклад в отражение жизни в искусстве и ремесле, обогащает это отражение.

На эстетическом уровне любая человеческая деятельность может быть доведена до уровня искусства, но сделать это нелегко. Требуется не только талант, но также преданность и стойкость. Требуется готовность выдержать испытание скукой и пережить периоды, когда все усилия кажутся тщетными. И помимо всего прочего требуется огромное желание сделать то, что будет иметь непреходящую ценность.

Стоит ли тратить силы? Стоит ли приносить неизбежные жертвы и переживать неизбежные разочарования? Каждый человек должен сам ответить на этот вопрос. Другие люди могут вдохновлять, поддерживать и поощрять вас, но окончательный ответ должен прийти из вашего сердца и души.

* * *

Я бы хотела воспользоваться возможностью и поблагодарить наших многочисленных родных и друзей во всем мире за доброжелательную и безграничную поддержку, после того как в августе 2005 г. от нас ушел Оскар. Все они – живой пример бесценности той сложной сети связей, которая объединяет наши хрупкие и зачастую нелегкие жизни.

Тем, кто переживает боль утраты, я скажу то, что говорили мои предки – кельты, англосаксы и французы: «Мужайтесь!» Итальянские предки Оскара согласились бы с ними: «Corragio!»

Адель Уэстбрук
Нью-Йорк, 2008

Коллекция рисунков

Случается, что изображение стоит тысячи слов. Многих тысяч слов стоят рисунки Оскара Ратти, демонстрирующие энергичный, неукротимый дух не только воинственных персонажей, но и их вдохновенного создателя.

Предисловие

Ни у кого не вызывает сомнения, что японцы внесли неоценимый вклад в теорию и практику различных видов боевых единоборств, с оружием и без него, что их искусство – одно из самых древних и многообразных в истории, к тому же оно по-прежнему живо. Чтобы оценить значение старояпонских методов боя, достаточно вспомнить о том, какой большой популярностью во всем мире пользуются такие виды единоборств, как дзюдзюцу (джиу-джитсу), дзюдо, карате, айкидо, кэндо, кюдо – прямые потомки старых техник боя или их современные адаптации. В раннее Средневековье древние боевые искусства совершенствовались в течение длительного периода, находя применение непосредственно на поле сражения. Позднее, на протяжении нескольких веков полной изоляции, благоприятствовавшей развитию духовных учений, они были тщательно переработаны, а затем преобразованы в общедоступные упражнения и технические приемы. Об эффективности современных версий классических японских боевых искусств свидетельствует тот факт, что они оказали глубокое влияние на другие национальные виды единоборств (а во многих случаях полностью их заменили), практиковавшихся в спортивных целях либо входивших в подготовительную программу для армии и полиции.

Эта книга – обзор основных специализаций боевых искусств, получивших в феодальной Японии название будзюцу. Об этих искусствах мы рассказываем, повествуя о тех, кто был прямо или косвенно связан с их применением – либо практиковал их сам, либо был объектом их применения (часть 1). Мы говорим о конкретных видах оружия и технических приемов, которые позволили каждому боевому искусству занять свое место в составе учений будзюцу, далее называемых здесь доктриной будзюцу (часть 2), о факторах внутреннего контроля и энергии, а также стратегиях и мотивации, которые, по мнению учителей древности, имели не меньшее, если не большее значение, чем навыки и оружие, используемые в различных боевых стилях (часть 3).

Любое исследование истории, инструментов и стратегического назначения боевых искусств феодальной Японии неизбежно сталкивается с серьезными, казалось бы, непреодолимыми трудностями при подборе основного справочного материала, а также при интерпретации терминов, встречающихся в разных источниках. В данной работе терминология не должна вызывать особых затруднений, поскольку термины, наиболее часто используемые в боевых искусствах для определения их функциональных характеристик, подробно расшифрованы и проиллюстрированы. Гораздо более сложно решить проблемы, возникающие из противоречий в ссылках и источниках (прямых и косвенных, древних и современных, на языке оригинала и в переводах), связанных со специфическими особенностями японского опыта в древнем искусстве поединка.

При составлении этой книги среди прямых источников информации были использованы переводы записей, содержащихся в свитках (макимоно) и манускриптах, принадлежавших учителям и представителям конкретных школ боевых искусств, основатели которых имели достаточно смелости, чтобы, пренебрегая многовековой японской традицией секретности и закрытости, добавить результаты своего опыта, как выразился Ямасита, в «общую копилку знаний» человечества. Другим особо ценным источником точной информации для любого исследователя будзюцу являются огромные коллекции оружия и доспехов, выставленные в экспозициях крупных музеев и художественных галерей всего мира, а также в собраниях частных коллекционеров. К числу косвенных источников информации о будзюцу относится японская классическая литература, религиозные и философские тексты и трактаты, национальные хроники – работы, посвященные скорее аспектам национальной культуры, чем воинского искусства, но часто содержащие весьма интересные факты, связанные со специализациями будзюцу.

Все источники имеют одинаковую важность, поскольку они дополняют, подтверждают уточняют друг друга, тем самым помогая исследователю будзюцу определить относительную степень их надежности, исторической достоверности и в конечном итоге их полезности для любой программы исследования и интерпретации. Когда мы проводили наши исследования, стало очевидно, что к доктрине японских боевых искусств относится то же правило, что и к остальному наследию человечества, а именно: чем дальше в глубь истории продвигается исследователь, тем труднее ему становится отличать факты от вымысла. Для японских древних хроник особенно характерна анимистическая и мистическая интерпретация событий, и данная тенденция, до сих пор обнаруживавшаяся в записях о стилях боевых искусств, которые появились в течение последнего столетия, еще больше усугубляется крайне индивидуальным подходом каждого мастера к теории и практике боевых единоборств. Очевидно, что такой подход является слишком узким и односторонним, будучи сосредоточенным главным образом на заслугах и достоинствах того или иного основателя либо представителя конкретной школы, лишь с редкими расплывчатыми упоминаниями тех особенных методов и технических приемов, которые сделали их знаменитыми.

Сталкиваясь с нескончаемым изобилием письменных материалов, посвященных школам невооруженных единоборств (появлявшихся в основном в XVII и XVIII веках), где восхваляется конкретная школа будзюцу или какой-то конкретный мастер, современный исследователь невольно задает себе вопрос, схожий с тем, который поставил знаменитый переводчик «Дао дэ цзин» в отношении многочисленных философских школ, возникших в конкретный период китайской истории: «Может быть, все дело в том, что многие из этих школ, очень похожие друг на друга, выдвигали различные лозунги только для того, чтобы иметь право называться независимой школой, поскольку в период Воюющих Государств такое заявление могло принести очень многое?» (Lau, 50). Подобный подход к теме единоборств (принятый многими древними и современными учителями будзюцу, что нашло свое отражение в хрониках боевых искусств) способен ввести в заблуждение, поскольку он подразумевает оригинальное и независимое происхождение каждой школы, а также широкое распространение индивидуальных типов высшего мастерства, очень редкого в любой культуре и тем более необычного в крайне консервативной феодальной Японии. Многие японские воины тренировались сразу в нескольких школах будзюцу, и почти все наставники этих школ делали в точности то же самое, прежде чем открыть собственные центры подготовки, так что вряд ли может идти речь об их абсолютной оригинальности и оторванности друг от друга. Более того, такой подход крайне затрудняет любую попытку провести смешанное антологическое исследование боевых искусств, поскольку представляет калейдоскопический набор различных стилей единоборств, которые расходятся в стороны, удаляясь от любой возможной концепции изначального единства.

Таким образом, цель данного издания состоит в том, чтобы определить исходную базу для исследований и, отталкиваясь от нее, скрупулезно проанализировать боевые искусства феодальной Японии как одно из проявлений однородной консервативной культуры и как воинского искусства, разновидности которого, несмотря на очевидные различия в выборе оружия, имеют много общего в технических приемах, концепциях внутренних факторов и стимулов, делающих их актуальными и эффективными в реальном бою. Такой глобальный смешанный подход к изучению будзюцу обусловлен тем, что в настоящее время существует множество подробных описаний отдельных видов боевых искусств, в особенности тех, которые происходят от древних видов будзюцу. Древняя родословная прославила на весь мир такие, например, виды борьбы, как джиу-джитсу, дзюдо, карате, айкидо и кэндо.

Основная цель авторов заключалась в том, чтобы установить определенный баланс между рассмотрением каждого отдельного боевого искусства и всеобъемлющим анализом их всех, пусть даже с исторической точки зрения. Двойная, вполне осознаваемая нами опасность, которой мы всеми силами старались избежать, состоит в чрезмерной специализации (подчеркнутом внимании лишь к одному японскому боевому искусству и его практическому применению) и поверхностном эклектизме (рассеянном и поэтому сильно разбавленном представлении их всех). Мы надеемся на то, что общие сведения, затрагивающие различные аспекты всех боевых искусств, помогут читателю углубить и расширить понимание каждого из них – например, детали приобретают большую значимость, если рассматривать их в составе богатого контекста, в котором они составляют лишь малую часть.

У тех из нас, кого интересует эволюция опыта в искусстве боевых единоборств во всех его разнообразных формах и специализированных проявлениях, неизбежно возникает желание связать части в единое целое. Такой синкретический подход к будзюцу, цель которого состоит в том, чтобы собрать общий каркас, а затем в его составе более ясно выделить различные компоненты, и был положен в основу нашего исследования. Мы надеемся, что это ознакомительное исследование поможет удовлетворить самые насущные потребности читателей, интересующихся будзюцу, создаст прочный фундамент для дальнейшего изучения боевых искусств Древней Японии или же по меньшей мере панорамный фон для уже приобретенных знаний.

В наши намерения также входило заложить основу для другого типа исследований, связанного с проблемой физического насилия, которое неизбежно проявлялось в разных видах человеческой деятельности на всем пути эволюционной истории человечества. Такой тип исследования затрагивает область этики или тех моральных норм, которые предположительно влияют на действия человека и (в контексте будзюцу) определяют его поведение в бою против своих собратьев. К сожалению, рассмотрению и анализу моральных аспектов поединка будет отведено ограниченное место, поскольку главные темы здесь – это исторический фон, оружие и техника, стратегии и их последовательное применение, то есть те факторы и элементы, которые делают боевые искусства необычайно эффективными в бою. Мы лишь вскользь коснулись этических аспектов будзюцу, которое на протяжении всей своей долгой и кровавой истории считалось благородным занятием. Порой мораль боевых искусств приобретала универсальную ценность, хотя случалось это нечасто.

Беглый взгляд на содержание позволяет понять, что данное исследование охватывает широкий спектр боевых искусств и длительный период японской истории. Оно построено на огромном количестве материала, который нам пришлось анализировать, интерпретировать и систематизировать, чтобы создать наиболее ясную и полную картину будзюцу из тех, что доступны сегодня. Авторы не ставили перед собой цель дать четкие ответы на все вопросы теории, которые можно встретить в потоке литературы по будзюцу, или же создать собственные теоретические построения: независимо от убедительности и новизны, они все равно не будут поспевать за активным процессом обмена знаниями, происходящим при участии многих людей и пополняющим «всеобщую копилку знаний», о которой упоминал Ямасито, когда анализировал тайные традиции будзюцу. На самом деле исследования и мнения многочисленных авторов, писавших о будзюцу, как древних, так и современных, создают базис для подобного синкретического подхода к боевым искусствам (о чем свидетельствует частое использование прямых цитат из работ, зачастую преданных незаслуженному забвению, хотя значимость этих первых попыток дать объяснение этому аспекту иноземной культуры нельзя переоценить).

В тексте книги японские имена приведены в соответствии с порядком, принятым в Японии, то есть фамилия предваряет имя.

В данном контексте читателю, желающему проследить наш путь по запутанному лабиринту доктрины будзюцу и самому познакомиться с источниками информации, которые мы использовали при подготовке этой работы, несомненно, будет полезно понять «ключ» к системе цитирования и ссылок, которой мы пользовались. Во-первых, эта система является общей и всеобъемлющей, что выразилось в списке книг в разделе «Библиография», приведенных в алфавитном порядке по именам авторов тех работ, которые были необходимы для формирования общего, панорамного обзора будзюцу. Но в то же время эта система конкретна и специализирована, что выражается в многочисленных прямых цитатах, присутствующих в тексте и выборочно извлеченных из работ, которые мы считаем бесценными источниками информации о конкретных аспектах будзюцу. Читатель, желающий подробнее познакомиться с этими аспектами, в конце каждой цитаты в скобках найдет имя автора и номер страницы книги или статьи, из которых взята цитата. Затем читатель может обратиться к разделу «Библиография», где содержатся сведения об издании, на которое мы ссылаемся. Например, в разделе «Военные традиции в истории Японии» за первой цитатой следуют скобки, содержащие фамилию «Hearn» и число «259». Читатель, нашедший в организованной в алфавитном порядке библиографии автора, «Hearn Lafcadio», увидит название книги и данные об издании. Некоторые авторы написали не одну, а несколько работ по будзюцу. В таких случаях перечисляется несколько книг, каждой из них присваивается номер, и этот номер указывается в библиографии в скобках, а также в тексте после фамилии автора в скобках вслед за цитатой. Например, цитаты из трех работ Эдварда Гилбертсона идентифицируются по фамилии автора в скобках в конце цитаты; за фамилией следует номер (в зависимости от работы, на которую дается ссылка), а потом номер страницы в данной работе. Это дает необходимый «ключ» к библиографическому списку работ Гилбертсона.

Мы будем очень рады, если благодаря нашей работе другие исследователи будзюцу почувствуют стремление преодолеть узкие сектантские барьеры теоретической, схоластической или организационной изоляции, которые часто их разделяют, и смело возьмутся за изучение и анализ записей, манускриптов и распространенных в настоящее время школ, имеющих отношение к японским боевым искусствам. В результате взаимный диалог или дебаты позволят им поделиться своим опытом и находками с другими, за счет чего будет происходить создание более наглядной общей картины. Но, как заметил Сократ, диалог может вызывать интерес лишь в том случае, если он был начат в нужном месте и в нужный момент, и именно это намерено сделать настоящее исследование.

И наконец, авторы искренне надеются на то, что эта книга может оказать на читателя такое же стимулирующее воздействие, каким стало для них ее написание, особенно когда он будет рассматривать общую панораму культуры Древней Японии и познакомится с отважными, хотя нередко и трагическими попытками ее жителей на свой лад справиться с требованиями грубой реальности. В сегодняшней обстановке социальных и политических тревог все исследования человеческого опыта в искусстве военной конфронтации приобретают особое значение. Наверное, каждый согласится с тем, что нам следует приложить все усилия, чтобы попытаться установить, будет ли человек вечно находиться в плену, по всей видимости, естественной для него наклонности использовать любые методы, даже самые жестокие и насильственные, для достижения превосходства над своими соплеменниками, или же со временем он сумеет изменить и трансформировать данную модель поведения. В этой связи тщательное изучение человеческого прошлого, со всеми его заблуждениями и кровавыми ошибками, может стать необходимым и важным фактором в конечном уравнении.

Оскар Ратти,
Адель Уэстбрук
Нью-Йорк

Введение Боевой дух

Определение будзюцу и его специализации

Длительная история и сложные традиции японского боевого искусства нашли свое отражение в многообразии форм, методов и видов оружия, которые образуют его отдельные специализации. Название каждой специализации состоит из слова дзюцу, которое можно перевести как «метод», «искусство» или «техника», и слова, указывающего на конкретный путь или пути совершения определенных действий. Каждое искусство или метод в процессе своего развития вырабатывали определенные процедуры или образцы, отличавшиеся от процедур или образцов других искусств. Таким образом, в контексте японских боевых искусств специализация основывается на особых методах систематического использования конкретного вида оружия.

Очень часто специализация боевого искусства получает свое название по тому виду оружия, которое используется в его практике. Примером такой системы идентификации может послужить кэндзюцу, то есть искусство (дзюцу) владения мечом (кэн). Однако боевой стиль может также идентифицироваться по своему особенному, функциональному способу использования оружия, позволяющему достичь превосходства над противником. Так, например, среди специализаций невооруженных единоборств джиу-джитсу (дзюдзюцу) идентифицируется как искусство (дзюцу) податливости (дзю) – то есть искусство использования податливости определенным техническим способом для победы над противником. Достаточно часто основная специализация боевого стиля разделялась на подвиды, многие из которых в результате постоянного совершенствования эффективно улучшали основной метод и заменяли его полностью, образуя самостоятельную боевую специализацию. В таком случае подвид боевого искусства обычно идентифицируют по названию его основной характерной особенности. Так, например, кэндзюцу, искусство владения мечом, в ходе своего развития породило такую смертоносную специализацию, как иайдзюцу – искусство (дзюцу) обнажения меча (иай) с одновременным нанесением рубящего удара; оно также стало основой для нито-кэндзюцу, искусства (дзюцу) фехтования двумя (нито) мечами (кэн). И наконец, специализация может быть идентифицирована по имени мастера, который стал родоначальником собственного боевого стиля, либо по названию школы, где проходило обучение этому конкретному стилю.

В данной работе рассматриваются те специализации японских боевых искусств, которые развивались и были доведены до высокой степени совершенства в феодальный период японской истории. Этот период охватывает более девяти столетий, с конца IX до середины XIX века, или, более точно, до Реставрации Мэйдзи (1868 г.), когда в типичной для Японии манере было официально объявлено о завершении феодальной эпохи. В течение длительного господства клана Токугава (1600–1867) специализации боевых искусств, унаследованные от предыдущего беспокойного периода почти непрерывных войн, тщательно шлифовались и совершенствовались в системе исследований, на удивление современной по своим методам экспериментирования и наблюдений; в то же самое время происходило развитие новых специализаций, призванных решить неизменные проблемы боя. На самом деле в эпоху сравнительного мира, насильственно установленного Токугава, многие мастера боевых искусств получили возможность углубиться в тайны и тонкости техники поединка и проверить свои находки в условиях подавленной и поэтому крайне взрывоопасной атмосферы, в которой проходили индивидуальные поединки (крупномасштабные сражения были редкими и немногочисленными).

В доктрине японских боевых искусств мы находим длинные списки боевых специализаций. Обычно они систематизируются в соответствии с личными взглядами пишущего о них автора. Так, например, некоторые авторы проводят четкое разграничение между теми специализациями, которые формально практиковали японские воины (буси), и теми, к которым они относились с презрением, поскольку их практиковали члены других, «низших», классов в жесткой иерархии японского общества. Другие авторы разделяют их на вооруженные и невооруженные категории в соответствии с доминированием механического или же анатомического оружия в качестве основных инструментов боя.

Чтобы представить читателю панорамный обзор воинских специализаций в искусстве индивидуального поединка, мы собрали в таблице 1 все те разнообразные дзюцу, которые нам удалось обнаружить в доктрине. Единственная попытка их классификации на данном этапе состояла в том, что мы разделили их на две основные группы – вооруженные и невооруженные, – подразделив первые на три категории в соответствии с тем, какой важностью и престижем они традиционно обладали в культуре феодальной Японии. Мы не пытались делать дословный перевод каждого названия конкретных специализаций будзюцу, поскольку один и тот же боевой метод может называться по-разному. Таким образом, мы решили вернуться к их четкому определению в тех разделах части 2, где они будут рассматриваться индивидуально. Очевидно, что японская терминология создает массу проблем в идентификации этих дзюцу, поскольку без предварительного рассмотрения концепций и функций сложного, порой эзотерического характера разобраться со всеми этими названиями затруднительно.

Весь набор существующих специализаций, в общем, чаще всего называют будзюцу. Это слово является фонетической интерпретацией двух китайских иероглифов (бу и дзюцу). Уже в самых ранних японских текстах понятие бу использовалось для обозначения военной составляющей национальной культуры, в отличие, например, от общественной (ко) и гражданской (бун) составляющих, обе из которых были преимущественно связаны с функциями императорского двора. Поэтому бу появляется в составе таких слов, как букё и бумон, обозначающих «военные семьи», в то время как семьи высших сановников называли кугэ и кугё (ку является фонетической вариацией ко). Бу также входит в состав таких слов, как буси, – «военная аристократия» и букё сёйдзи — «военное правление», имеющих четкое смысловое разграничение со словами бундзи и бундзи сёйдзи — «аристократия» и «гражданское правление». Даже после того как класс военных, захватив власть над страной, обзавелся своей собственной бюрократией, изначальная семантическая ассоциация с бу в значительной степени сохранилась. Как отметил один ученый, «на современном языке сёгунат Токугава был ярким примером букё сёйдзи, или бумон сёйдзи, то есть «военного правления». В общем смысле это выражение означает управление страной военными или, по крайней мере, чиновниками, получившими свои посты от военного командования. В философском смысле такой термин подразумевает правительство, власть которого основана на силе или угрозе применения силы».

Таблица 1. Специализация будзюцу в феодальной Японии

(Японские термины выделены курсивом)

В сочетании со словом дзюцу, которое, как уже говорилось выше, можно буквально перевести как «техника», «искусство» или «метод», бу используется для представления идеи воинской техники или техник (множественное число подразумевается самим контекстом), воинских искусств или же воинских методов. Поскольку в военном аспекте японской культуры почти полностью доминирует фигура японского феодального воина (прототип воина, известного как буси или самурай), термин «будзюцу» использовался и во многих случаях используется по сей день для обозначения техник, искусств и методов боя, разработанных и практиковавшихся в основном (если не исключительно) представителями воинского сословия. Таким образом, по своему семантическому значению термин «будзюцу» подразумевает боевые искусства Японии.

Разумеется, существуют и другие термины, которые используются в доктрине этих искусств, чтобы выразить как можно более ясно и определенно их природу и цели. Например, одним из них является слово бугэй, образованное сочетанием иероглифа бу (воинский, военный) и иероглифа гэй (метод, применение). Однако термин «будзюцу», по всей видимости, более тесно связан с технической природой и стратегическими функциями этих искусств, с тем, как разнообразные технические приемы достигают своей цели, в то время как бугэй является более общим, описательным термином, включающим в себя в том числе и весьма специализированные формы будзюцу, так же как и его подвиды.

Таким образом, слово «будзюцу» используется в японской доктрине боевых искусств применительно ко всем специализациям, которые практиковали японские профессиональные воины, а также члены других социальных классов. Мы хотим подчеркнуть, что термин «будзюцу» в первую очередь связан с практическими, техническими и стратегическими аспектами боевых искусств, на что указывает использование иероглифа техники. Когда эти специализации описываются как дисциплины, чье предназначение имеет образовательный или этический характер, «техника» превращается в «путь» (до), направленный скорее к духовным достижениям, чем к чисто практическим.

Когда авторы принимали решение о том, следует ли им включать какую-то из специализаций в настоящее исследование, они руководствовались следующими критериями: она должна иметь традиционно важное значение в японской феодальной культуре; она должна иметь стратегическое применение в индивидуальном бою, и наконец, она должна обладать всеобщей известностью и широко практиковаться. Специализации, удовлетворяющие всем этим требованиям, будут рассмотрены в части 2 после предварительного знакомства с японскими доспехами, которые серьезно повлияли на оружие и технические приемы различных боевых искусств.

При представлении специализаций будзюцу приоритетные позиции были отданы искусству стрельбы из лука, искусству владения копьем, искусству владения мечом, искусству верховой езды и искусству плавания в доспехах, поскольку главный персонаж японской истории, воин или буси, практиковал все эти искусства на профессиональной основе. За обсуждением этих специализаций, названных нами «основные боевые искусства», следует рассмотрение «второстепенных боевых искусств», таких как владение боевым веером и владение посохом, которые также считались традиционными, имели стратегическое значение и были достаточно популярными у представителей различных классов японского общества. И наконец, мы рассмотрим несколько специализаций боевого искусства, которые не отвечают всем трем изложенным выше критериям и поэтому получили название «побочные боевые искусства». Наука использования огнестрельного оружия (ходзюцу), строительства укреплений (сикудзодзюцу) и дислоцирования войск (сэндзодзюцу) исключены из настоящего исследования по той причине, что они в большей степени связаны с искусством ведения войны – искусством скорее коллективного боя, чем индивидуального.

Все эти основные, второстепенные и побочные специализации будзюцу классифицируются как вооруженные, поскольку они основаны главным образом на использовании механического оружия, что отличает их от тех специализаций боевых искусств, в которых главным оружием являются части человеческого тела. Невооруженные специализации будут рассмотрены в части 2.

В дополнение к анализу исторического фона обсуждение каждого боевого искусства включает рассмотрение таких характерных факторов, как используемое оружие, технические приемы или методы его применения, психический настрой для сохранения уверенности в бою, и типы силы, или энергии, необходимые для правильного использования этого оружия, – все те факторы, которые, сливаясь, формируют искусство и гарантируют его стратегическую эффективность в реальном бою, а также определяют весомость его вклада в общую теорию боевых единоборств.

Авторы разделили вышеупомянутые факторы на две категории: первая категория включает такие факторы, как виды оружия и техника каждой специализации, которые могут быть названы внешними, или поверхностными, поскольку они легко различимы; вторая категория охватывает такие факторы, как психический контроль и энергия, которые могут не производить такого же сильного визуального впечатления (по крайней мере сразу), как факторы из первой категории, но именно они определяют эффективность использования как оружия, так и технических приемов. Таким образом, эту вторую категорию факторов можно назвать внутренние, или глубинные, факторы будзюцу. В нашей работе внешние факторы рассматриваются в части 2, а внутренние – в части 3. Основная причина раздельного рассмотрения этих факторов заключается в том, что если виды оружия и технические приемы разных специализаций будзюцу могут достаточно сильно отличаться по своей структуре и функциональному применению, то психический настрой и энергия, необходимые для контроля изнутри, судя по всему, являются идентичными.

Поэтому мы решили проиллюстрировать эти внутренние факторы отдельно как систематическое целое, чтобы избежать повторения концепций и идей, которые по своей сути остаются неизменными во всех специализациях будзюцу. Но при всей этой схожести мы все же приводим конкретные сведения об интерпретации и применении внутренних факторов в наиболее важных специализациях.

В части 3 мы попытались представить единый, систематизированный взгляд на некоторые теории древних мастеров будзюцу – теории, которые представлены лишь фрагментарно в общей доктрине и обычно интерпретируются по-своему адептами каждой специализации. Мы также проиллюстрировали теории основных стратегий боя и принципы их применения, чтобы объединить их в одно систематизированное целое, в котором ни одна из составных частей не будет искажать общей картины.

Определение «воинский» и приверженцы будзюцу

Частое и настойчивое использование определения «воинский» западными авторами при обсуждении искусства боя (хотя чаще всего оно основано на японских источниках) способно ввести в заблуждение. Например, мы легко можем прийти к ошибочному заключению, что воин (буси) феодальной Японии – прототип профессионального военного – был единственным создателем этих искусств и что только он один их практиковал. Совершенно очевидно, что термин «воинские» связан с войной, воинами, военными занятиями и солдатами. Отсюда мы можем сделать вывод, что боевые искусства являются искусствами войны, и, следовательно, они в большей степени связаны с массовыми сражениями на поле боя, чем с индивидуальными поединками. Однако ни одно из этих предположений не будет полностью правильным. Прежде всего японский воин феодальной эпохи был не единственным, кто практиковал будзюцу, и тем более не он один являлся создателем его специализаций. Его доминирующее положение в качестве человека, владеющего оружием, можно проследить с достаточной точностью до 1600 года, когда к власти пришел воинский клан Токугава и насильственно перевел все остальные кланы в другой класс, обладающий иными обязанностями, правами и привилегиями. Таким образом, все члены клана Токугава были поставлены, де-юре и де-факто, выше членов всех других социальных классов. Но японская история содержит множество свидетельств того, что до 1600 года, в эпоху существования древних родовых общин (удзи) и господства придворной аристократии (кугё) периодов Нара и Хэйан, различия между такими членами клана, как крестьяне, ремесленники и торговцы, с одной стороны, и воины – с другой, не в являлись такими же разительными и непреодолимыми, как в эпоху развитого феодализма.

В исторические периоды, предшествовавшие консолидации страны в жестко стратифицированное общество эпохи сёгуната Токугава, что сделало переход из одного класса простолюдинов (хэймин) в другой крайне трудным, а принятие члена другого класса в класс военных (букё) почти невозможным, демаркационные линии между классами не были слишком строгими. Как указывает Коул в своей работе, посвященной жизни Киото в период Момояма, до самого конца XVI века «любой человек, наделенный способностями, мог самостоятельно сделать себе карьеру» (Cole, 58).

Указ о разоружении всех простолюдинов и духовенства, изданный в восьмой день седьмого месяца эры Тэнсё (1588) преемником Ода Нобунага, Хидэёси, является ясным и красноречивым доказательством того, что многие простолюдины имели в своей собственности такое оружие, как луки, копья и мечи, и, по всей видимости, достаточно хорошо умели им пользоваться. «Обладание… орудиями войны, – честно признает этот декрет, – затрудняет сбор налогов и приводит к вспышкам восстаний». Такое положение дел вынудило Хидэёси лишить все остальные классы тех боевых средств, которые его собственный класс умел использовать с большой эффективностью. На самом деле в течение веков, предшествовавших абсолютному доминированию воинского сословия, право военных на власть оспаривалось достаточно часто, особенно воинственными сектами буддистских священников и монахов, что в конечном итоге привело к их массовому истреблению при сёгунате Асикага (период Муромати) и в период Момояма, после чего они перестали представлять собой серьезную угрозу.

Предположение, согласно которому члены воинского сословия были единственными, кто использовал и развивал будзюцу, будет еще менее справедливым в отношении второстепенных методов единоборств, связанных с использованием в качестве главного боевого оружия таких инструментов, как посох (или само человеческое тело). Подобное оружие широко и разнообразно применялось в феодальной Японии, особенно после прихода к власти военной диктатуры Токугава. Школы боевых искусств, посещаемые самураями, часто включали подобные методы в свою тренировочную программу, но в доктрине будзюцу также существуют многочисленные свидетельства того, что их с не меньшим рвением и энтузиазмом практиковали и представители других общественных слоев.

По преданию, даже знаменитый поэт Басё мастерски владел посохом (бо), а бесчисленные отшельники, монахи и философы, так же как и обычные простолюдины, могли со смертоносной эффективностью использовать в бою свои веера и курительные трубки – даже против мечей. В некоторых случаях эти люди были основателями конкретных стилей боевых единоборств, которые были признаны настолько действенными, что даже члены воинского сословия включали их в собственные программы военной подготовки.

Искусное владение собственными кулаками и ногами представителей некоторых религиозных сект было многократно зарегистрировано не только в китайских хрониках, но и манускриптах японских мастеров, которые, по их собственному утверждению, обучались своим методам невооруженного боя непосредственно в Китае.

На самом деле даже в отношении тех боевых искусств, которые по закону могли практиковать только профессиональные военные – таких как кэндзюцу (владение мечом) и яридзюцу (владение копьем), – мы находим свидетельства того, что представители других классов практиковали и применяли их против самих воинов, хотя лишь они имели законное право владеть подобным оружием. По всей видимости, многие из этих нелегальных владельцев были изгнанниками из воинского сословия и именно они составляли костяк знаменитых отрядов профессиональных бойцов, которых нанимали торговцы для защиты своих товаров при перевозке от банд разбойников или охраны складов. Они также формировали группы профессиональных телохранителей, предоставлявших свои услуги всем, кто мог себе это позволить, в том числе и крестьянам, которые нанимали их для охраны урожая. Однако далеко не все эти наемные бойцы были выходцами из военного сословия (хотя, вполне естественно, такие люди являлись основным источником пополнения рядов наемников).

Так, например, «главный босс Токайдо», Дзирото Симидзу (1820–1893), который на закате эры Токугава контролировал там подпольный игорный бизнес, принадлежал к классу торговцев. Но происхождение одного из его лейтенантов, весельчака Исимацу, смерть которого после продолжительного боя на мечах в лесу от рук наемных убийц дорого обошлась последним, было настолько неясным, что о нем даже не осталось никаких упоминаний.

Определение «воинский» и искусство войны

Как было отмечено в предыдущих разделах, прилагательное «воинский» семантически связано с воинскими занятиями и, таким образом, с главной функцией военных как класса: ведением войны. В таком случае можем ли мы сказать, что все специализации боевого искусства являются частью искусства ведения войны? Даже после поверхностного знакомства с разнообразными специализациями и подвидами, представленными нами в ознакомительной таблице, становится очевидным, что далеко не все эти методы можно эффективно использовать на поле боя; таким образом, всеобъемлющее определение «воинский» либо является неточным, либо оно основано на предпосылках, не связанных напрямую с практической эффективностью в широкой области военной науки.

В конце концов, в древних хрониках будзюцу проводится определенное разграничение, когда в них в качестве основных навыков воина, а значит, и разновидностей воинского искусства, упоминаются следующие боевые специализации: стрельба из лука, владение копьем, владение мечом, верховая езда, строительство укреплений, владение огнестрельным оружием и морское дело (куда входило и плавание). Среди методов невооруженного боя, используемых воинами в качестве вспомогательного средства, те же самые хроники упоминают искусство податливости, или джиу-джитсу (дзюдзюцу).

Значительное количество специализаций опущено в этих военных хрониках – факт, который не должен вызывать у нас удивления, поскольку, с точки зрения воина, искусство обращения с боевым веером вряд можно сравнить со стрельбой из лука, а искусство владения деревянным посохом – с наукой огнестрельного оружия. Тогда откуда в общей доктрине будзюцу взялась эта решительность, широко демонстрируемая мастерами почти всех стилей и разновидностей боевых единоборств, в использовании прилагательного «боевой» (бу) при описании всех без исключения специализаций?

Как нам кажется, по крайней мере частичный ответ на этот вопрос может дать изучение причин той особой важности, которую придают японцы военным традициям в истории своей страны. Однако, прежде чем перейти к изучению этих традиций в следующих разделах, мы должны коротко повторить, что искусство войны, связанное с широкомасштабной конфронтацией большого количества людей на поле боя, не является частью данного исследования. Наш интерес сосредоточен главным образом на боевых единоборствах – искусстве прямого и персонального поединка между двумя (или несколькими) людьми, а также на их оружии, технических приемах и общей позиции. Мы не намерены здесь погружаться в теоретические дебаты о степени развития японского военного искусства, которое, по мнению некоторых авторов, было рудиментарным. Так, например, Бринкли, отзываясь о японских воинах, пишет, что это были «лучшие боевые единицы на Востоке, возможно, одни из самых лучших солдат в мировой истории», но далее, в том же самом разделе, он добавляет: «…возможно, именно из-за высокого воинского мастерства отдельных солдат их командиры оставались посредственными тактиками» (Brinkley 1, 172). В трудах по истории военной науки часто говорится о высоком уровне развития военного искусства в Древнем Китае и его знаменитых теоретиках, таких как Сунь-цзы^[1], который неоднократно подчеркивал социальный, массовый характер сражений на войне, а также абсолютное доминирование таких факторов, как дислокация войск и тыловое снабжение в победе над врагом. Но в века, предшествующие периоду Момояма (1568–1600), японские армии все еще «состояли из маленьких, независимых отрядов солдат, которые сражались скорее сами по себе, чем как подразделения в составе общего тактического построения» (Wittfogel, 199).

Так японские воины из одного клана сражались против воинов из другого клана; так они воевали с корейцами во время их первого легендарного вторжения на Азиатский континент; и именно так они встречали вторжение монгольских орд в 1274 и 1281 годах. Индивидуальный характер японского военного искусства, по свидетельству англичанина Уильяма Адамса (1564–1620), был заметен даже в крупнейшем сражении при Сэкигахара в 1600 году и при осаде замка в Осаке в 1614–1615 годах. «Феодальная Япония, – возможно, несколько поспешно заключает Уиттфогель, – подобно феодальной Европе не сумела основать собственную военную науку» (Wittfogel, 199).

Индивидуальный характер военного искусства в феодальной Японии, с таким романтизмом описанный в национальных сагах и исторических хрониках, на самом деле упрощает для нас исследование конкретных специализаций будзюцу, поскольку он позволяет нам ограничить область наших интересов, полностью сосредоточившись на индивидуальности прямой, личной конфронтации. В свою очередь, основой нашего подхода к рассмотрению всевозможных прикладных аспектов будзюцу будет столкновение в ближнем бою – будь то на полях сражений или на улицах густонаселенного города, на пустынной горной дороге, в храме или даже в ограниченном пространстве человеческого жилища. И кроме того, данное обстоятельство помогает нам с большей легкостью включать в текст описание всех видов оружия, технических приемов и психологических установок, изобретенных для решения проблем индивидуальной конфронтации.

Воинские традиции в истории Японии

Широкое использование в доктрине будзюцу определения «воинский», по всей видимости, можно объяснить тем огромным, по мнению некоторых авторов, даже чрезмерным уважением, с которым японцы и поныне относятся к военным традициям, роли воинского сословия в определении судьбы нации и к этике, принятой этим классом для оправдания своего существования и своей политики. Это уважение основано на том факте, что всякий раз, когда мы говорим о боевом опыте Японии, мы говорим об одном из самых длительных и древних национальных опытов в данной области. Как метко заметил Лафкадио Хирн, «почти вся достоверно известная нам история Японии состоит из одного большого эпизода: подъема и падения ее военной мощи» (Hearn, 259).

Панорамный обзор событий, через который эта мощь проявляла себя с различной степенью интенсивности на протяжении почти девяти веков, можно найти в таблице 2, а их более подробное описание – в части 1.

Таким образом, на протяжении веков вся внутренняя основа японской нации была насыщена идеями, этикой и чувством долга, присущими представителям воинского сословия. Эти элементы, заставившие буси выйти на историческую сцену, основаны на твердой вере японцев в свое божественное происхождение, решимости отстаивать эту веру силой оружия и даже отдать за нее собственную жизнь, а также кодексе поведения, требующем беспрекословного повиновения приказам непосредственного начальника, который представляет собой связующее звено с божественным прошлым и поэтому знает все тайные пути к успешному выполнению миссии.

За многие века эти истины, как и продиктованный ими образ жизни, сформировали характер японцев, пропитав все слои общества и окрасив все стадии национального развития. Это был процесс жесткого диктата сверху как сознательного, так и бессознательного, который начался со всей серьезностью в конце эпохи Хэйдзё (710–784), с появлением воинских кланов, чьи услуги оказались бесценными (хотя в конечном итоге обошлись крайне дорого) для враждующих кланов придворной аристократии (кугё) и императора (тэнно) во время их ожесточенной борьбы за власть. Буси принесли с собой свое собственное понятие о совершенстве, основанном на таких простых идеях, как личная преданность непосредственному начальнику и готовность сражаться и умереть без малейшего колебания. Эти идеи, согласно общепризнанным историческим источникам, представляли собой разительный контраст со сложными, интроспективными традициями культуры императорской столицы.

Контраст и появившиеся вследствие его трения в конечном итоге были устранены силой оружия. Многие аристократические кланы были полностью уничтожены, а те немногие представители знати, которые выжили, были лишены всяких средств влияния, будучи ограничены чисто представительскими должностями при императорском дворе. Были уничтожены огромные монастыри и библиотеки, содержавшие квинтэссенцию японской культуры эпохи Хэйан, – рукописи, хроники, произведения искусства. К 1600 году пространство было почти полностью расчищено.

С этого времени бусидо начал жестоко и в то же время незаметно внедряться в сознание всего населения: крестьянин, выращивающий рис, большую часть которого у него забирали вассалы местного даймё, или провинциального правителя, отрывал взгляд от своей мотыги, чтобы посмотреть на отряд самураев, ритмично марширующих рядом с направляющимся в Эдо паланкином.

Случайный путник замирал у обочины дороги и становился безмолвным свидетелем поединка, часто смертельного, между двумя мастерами меча; во время празднеств, устраиваемых в течение всего года, толпы оживленных, суетящихся простолюдинов широко открытыми глазами наблюдали за показательными выступлениями мастеров боевых искусств, которые нередко становились кульминацией таких событий. По всей стране драма потенциально смертельной конфронтации между одним человеком и другим разыгрывалась снова и снова, пока эта конкретная форма человеческого опыта не отпечаталась почти неизгладимым клеймом в душе японцев.

На самом деле в течение периода Токугава традиции воинского сословия под предлогом сохранения обычаев древней культуры в такой сильной степени определяли национальный характер, что у западных наблюдателей того времени возникло впечатление, будто японский народ «обладает врожденной воинственностью». Интенсивность войн и народных волнений в Японии поражала даже наблюдателей, прибывших из Европы, которая, о чем не следует забывать, в то время (как, впрочем, и в любое другое) вовсе не была мирной гаванью.

В статье, представленной Азиатскому обществу Японии в 1874 году, Гриффис отметил то, насколько военные действия привычны для жителей Японии, поскольку война была для них «нормальным», а мир «исключительным условием» (Griffis, 21). Тот же самый автор подчеркивает контраст между тем удовольствием, которое получают японцы, называя свою страну Земля Большого Мира, и, например, названиями улиц в Эдо, которые переводятся как «панцирь», «шлем», «стрела», «лук» и «колчан». В своем анализе японского национального характера Бринкли отметил следующее:

«За видимой любовью ко всему возвышенному и утонченному скрывается сильное пристрастие к пышности военных парадов и к стремительности смертоносной атаки; и точно так же, как сёгун старался продемонстрировать гражданам своей столицы чарующую картину безмятежного мира, хотя это была всего лишь декорация для обширных военных приготовлений, так и японцы всех времен любили переключать свое внимание от школы фехтования к икебане, от поля боя к саду камней, получая удовольствие от опасностей и борьбы первого и в то же время наслаждаясь изяществом и спокойствием последнего» (Brinkley 2, 11).

Так удалось ли военному сословию полностью пропитать национальное сознание своей особой интерпретацией сущности, национального японского духа, навязав собственные ценности остальной части общества и заморозив историю на той стадии общественного развития, которую ученые называют феодальной? Ответ на этот вопрос может дать только исследование периода японской истории, начавшейся в 1868 году, после Реставрации Мэйдзи. Такое исследование поможет понять, прервались ли военные традиции и влияние воинского сословия с восстановлением власти императора или же они были только завуалированы. Здесь существует общее согласие между японскими и западными историками в том смысле, что ни одна нация не может пережить бесследно те многовековые жестокие условия, в которых существовала Япония в течение всей феодальной эры. Никто не выразил эту мысль лучше Рейсхауэра: «Два века искусственного мира под бдительным оком и строгим контролем правительства Эдо оставили неизгладимый след на людях. Воинственные, безрассудно смелые японцы XVI века к XIX веку превратились в послушный народ, покорно ожидающий от своих правителей всех руководящих указаний и безропотно выполняющий все приказы, поступающие сверху» (Reischauer 1, 93–94).

Люди привыкли «инстинктивно» прислушиваться к наставлениям военных лидеров страны, считая, что в силу своего положения эти лидеры «всегда искренни и честны». Тот же самый автор делает следующий вывод: «Семь веков доминирования воинского сословия в феодальную эпоху сформировали шаблоны мышления и поведения, от которых оказалось непросто избавиться в новое время, и даже сегодня они еще не стерты полностью» (Reischauer 1, 55).

Таким образом, главное действующее лицо на исторической сцене в течение длительного периода, который Хирн назвал «вся достоверно известная нам история Японии», воин феодальной Японии достиг такого высокого положения, что его влияние не было полностью устранено даже после того, как военной диктатуре могущественных феодальных правителей был официально положен конец в 1868 году. После этого общество получило более широкую и прочную базу за счет широкомасштабной образовательной программы, нацеленной на заложение основ специальных знаний, необходимых для процветания страны в индустриальную эпоху с ее обостренной конкурентной борьбой. Однако, воспользовавшись тем ловким способом, с помощью которого прочно укоренившаяся властная структура, принимая новые обличья, но чаще всего расширив свою базу поддержки среди всех слоев общества, чтобы большее число граждан начало отождествлять себя с ней, ухитряется пережить зарю новой эры, воинское сословие Японии сумело сохранить значительную часть своего влияния.

Могущество клана Токугава и его союзников было сильно подорвано за счет усилий других влиятельных военных кланов, которые обеспечили «новую» Японию кадрами для императорских военно-морских сил, познавших в последующие десятилетия как славные победы, так и горькие поражения. Таким образом, Реставрация по своей сути представляла собой ритуальную «смену караула», в ходе которой новая волна военных хлынула из провинции в столицу, где они подвинули, а затем и сбросили с насиженных мест старый привилегированный класс воинов. Как нам рассказывает Ядзаки (Yazaki, 300), правительственные чиновники, входившие в состав Государственного совета (дайдзёкан) созыва 1867–1868 годов, имели следующий процентный состав по своему происхождению: 78,9 % принадлежали к воинскому сословию, 18,1 % – к высшему классу даймё, 1,8 % – к древнему императорскому двору, недавно возвращенному (вместе с императором) к власти, и 0,7 % – к простолюдинам.

Следовательно, именно эти «новые» лидеры привели нацию к свободным временам современной эпохи. Чтобы выполнить свою задачу с максимальной эффективностью, они предпринимали фантастические усилия, стараясь изменить концепцию традиционной лояльности японцев, расширив ее от узкой преданности собственному клану до горизонтов всей нации, и увеличить фокус беспрекословного повиновения непосредственному начальнику и феодальному правителю, включив в него слепую и абсолютную преданность императору. Курзман отмечает, что «если человек готов добровольно умереть за своего господина, простого смертного по происхождению, то его преданность императору, потомку Солнечной Богини, можно легко довести до такой же крайности» (Kurzman, 41). Соответственно, после Реставрации Мэйдзи «в классных комнатах и армейских бараках молодых японцев учили почитать древние военные традиции. У них вырабатывалась твердая убежденность в том, что смерть на поле боя за императора – это самая славная участь для мужчины, и они начинали верить в уникальные достоинства неясно определенной «национальной структуры» и еще более неопределенного «японского духа». Правительство и армия сумели за несколько десятилетий превратить среднего японца в фанатичного националиста и выработать в нем еще более фанатичную преданность императору, которая культивировалась историками, пропагандистами синто и поощрялась окружавшими трон олигархами» (Reischauer 1, 129–130).

По мнению Менделя, это было возможно из-за неопределенности Конституции Мэйдзи в вопросе о «месте политической власти» – неопределенность, которой военные, имевшие прямой доступ к трону, быстро воспользовались. Они получили «особые привилегии» и по большей части игнорировали недавно созданный гражданский кабинет, построенный по образцу западных правительств. Такая независимость действий в вопросах управления страной привела к появлению «двойной дипломатии», и ее результатом стало давление на членов гражданского кабинета, которые в конечном итоге не смогли перевести в более мирное русло национального развития идеи расового превосходства, необычайно популярные у военных.

Члены воинского сословия продолжали преследовать цели, достижение которых они считали своей судьбой, а следовательно, и судьбой всей страны с незапамятных времен. В результате представители всех классов японского общества почувствовали в себе право называть такую судьбу своей собственной. К началу XX столетия процесс милитаризации на национальном уровне достиг такого масштаба, что власти «даже сумели убедить этих потомков крестьян, которые почти три века были лишены права владеть оружием, в том, что они не угнетаемый класс, а принадлежат к племени воинов. Японская политическая и военная пропаганда сработала здесь очень тонко и необычайно успешно» (Reischauer 1, 130).

Она успешно работала и в течение периода Токугава, когда военные традиции навязывались сверху и получали нужную реакцию снизу. На протяжении всей феодальной эпохи многочисленные простолюдины (хэймин) не раз совершали попытки подняться до привилегированного положения воинов. Хотя подобные амбиции не имели официальной поддержки, возможность принятия в военный клан все-таки существовала – многие богатые торговцы были готовы расстаться со значительной суммой в обмен на право носить на рукавах своей одежды вышитую эмблему военного клана.

Когда желаемый статус сам по себе был недостижим, все, что его напоминало, пусть даже отдаленно, служило для удовлетворения этих чаяний. Все ассоциации простолюдинов – крестьян, торговцев или ремесленников (и даже духовенства) – были организованы в соответствии с жесткой вертикальной иерархией военного клана, иерархией, которая связывала структуру старинных родовых общин с современностью, таким образом наделяя ее аурой глубокой древности и, следовательно, некой божественностью.

Даже до Реставрации Мэйдзи военные традиции наполняли жизнь японцев до такой степени, что они порой теряли чувство классовой принадлежности. Они вошли в жизнь каждого японского подданного, и доказательством этого может служить тот факт, что, когда воинское сословие снова попыталось отнять власть у императора, армия «носящих мечи самураев» была разбита на поле боя императорской армией, чьи ряды составляли призывники из всех общественных классов, включая большое количество крестьян. Как отметил Браун, поражение одного из таких восстаний после 1868 года «означало нечто большее, чем крушение феодальной оппозиции правительству и новому порядку. В этом конфликте солдаты регулярной армии такие, как Хидэнори Тодзё, и призывники, сражавшиеся рядом с ним, доказали, что отвагу и боевые навыки, сделавшие представителей самурайской элиты грозными бойцами, можно встретить во всех слоях общества» (Browne, 17).

Впоследствии, ради практической целесообразности, лидеры воинского сословия постепенно согласились с тем, что каждый японец наследует традиции, которые они в течение многих веков считали своими собственными, и начали внушать своим соплеменникам, что Япония является страной воинов. В то же самое время они обнаружили новые, эффективные способы преобразования этих традиций в стереотипы социального поведения, которые нация приняла и применяла с неукротимым рвением в таких странах, как Маньчжурия, Китай, Малайзия и Филиппины.

Эти стереотипы сохранялись почти без изменения вплоть до капитуляции Японии 2 сентября 1945 года, когда стало очевидным, что поражение японского милитаризма вызвало крушение не только твердой веры в конкретную политику правительства, но вместе с ней и всей морально-этической системы японской нации. Отождествление правительственной политики, находящейся в зависимости от непредсказуемых изменений политической и военной конъюнктуры и более устойчивой морали нации, имеющей коллективные интересы, которые нужно отстаивать и защищать, было в Японии настолько абсолютным, что поражение на поле боя оставило большинство японцев «полностью дезориентированными» (Dore 1, 162). Они просто не могли поверить в то, что такая участь постигла наследников божественного прошлого, нацию, которая прослеживает свое происхождение до зари человеческой истории, и в то, что «путь» их расы (мичи) не смог одержать триумфа над всеми остальными, которые, будучи чужеземными, автоматически считались несовершенными.

В сегодняшних исследованиях самого разного рода – антропологических, социологических, политических и религиозных – отмечается (и продолжает отмечаться) поразительная скорость восстановления Японии после разрушений Второй мировой войны. Позитивная сторона их традиций помогла японцам «перенести непереносимое», то есть отважно встретить и пережить оккупацию, сомкнуть свои поредевшие ряды, восстановить индустрию из руин и быстро вернуть лидирующее место в современном мире. Воинские добродетели прошлого, которые делали японцев грозными врагами на поле боя, применялись с аналогичным рвением при восстановлении экономики, что сделало их неутомимыми и опасными конкурентами на мировых рынках.

Но дух буси продолжает неугасимо мерцать в темных тайниках японской души. В своем исследовании городской жизни Японии Доре детально описывает огромные трудности, с которыми сталкиваются японцы, пытаясь переместить свои моральные принципы и систему традиционных ценностей с социальной этики страны, основанной на той интерпретации реальности, что была навязана буси в феодальную эпоху, на индивидуальную мораль, основанную на личной интерпретации реальности и персональной ответственности человека в ней. Даже сегодня жизнь японского подданного регулируется обществом примерно так же, как жизнь рядового солдата регулируется армией.

Замкнутое японское общество, возможно, как нигде в мире, подобно современной армии (или военному клану далекого прошлого), держит своих граждан в прочных защитных объятиях, диктуя им сверху и извне, во что нужно верить, указывая пути, по которым следует строить связи, и объясняя, как должен вести себя человек, чтобы выполнять свои обязательства. Обязанности японцев по-прежнему подчеркиваются, в то время как их права до сих пор ясно не определены, ожидая своего конкретного выражения в новых законах или обычаях и, самое главное, во внутренней вере в ценность отдельной личности и ее независимость в составе общества, происходящей из глубины души, – вере, которая поддерживает человека, когда общество и его лидеры в процессе исторического развития проходят через трагические кризисы, охватывающие все общественные слои. Эта внутренняя убежденность не должна находиться в согласии с внешними требованиями общества, выраженными в законах или обычаях, и порою даже может находиться в оппозиции к заявлениям, сделанным от имени общества его лидерами. В Японии, как, возможно, ни в одной другой развитой культуре прошлого и настоящего, «моральные принципы исходят не из глубин человеческой личности» (Maruyama, 9), а их источник все еще находится где-то в обществе, поэтому его легко отождествить с внешней силой и заменить ею. Однако здесь следует добавить, что японское общество далеко не единственное из тех, кому пришлось столкнуться с данной проблемой.

Таким образом, классические традиции, а следовательно, и военные традиции страны продолжают и сегодня оказывать глубокое влияние на японцев. Художественное отражение этих традиций способно сказать о многом. Бесстрашный вассал феодального правителя, знаменитый самурай, или независимый воин, не имеющий господина, ронина, по-прежнему прокладывает себе путь мечом через лабиринт зла в театре кабуки и в бесчисленных остросюжетных кинофильмах.

Доре рассказывает нам, что даже сегодня в некоторых районах японской столицы торговцы одеваются в костюм самурая и расхваливают свои товары, используя резкий жаргон воинов периода Токугава.

Западные наблюдатели японского мира бизнеса до сих пор подмечают следы военных традиций феодальной эпохи в тех особых отношениях, которые существуют в Японии между работодателем, с его покровительственной, авторитарной позицией, с одной стороны, и дисциплинированными, фанатично преданными служащими – с другой. Эти традиции нашли свое отражение в формировании колоссальных индустриальных комплексов, которые за границей вызывают одновременно «опасение и зависть». Своей комбинированной мощью они поразительно напоминают довоенные картели (дзайбацу). Большинство аналитиков, исследующих японскую индустрию, приходят к выводу, что элементы, которые работают исключительно хорошо на японцев, на самом деле являются их знаменитым «традиционным подходом», примененным в промышленном производстве. Как сообщает нам Де Монте в своей статье, опубликованной в выпуске за март – апрель 1970 года бюллетеня Worldwide Projects and Industry Planning, результаты исследования, проведенного в 1968–1969 годах, выявили, что крупнейшие корпорации Японии никогда не отказывались от традиционной системы управления, «а, наоборот, укрепили ее за последние 10 лет». Система по своей сути остается такой же, какой она была на протяжении веков: вертикальная клановая система под управлением патриархального лидера, действующая гладко и эффективно ради благополучия клана. Это вездесущее следование традициям во всех формах японской жизни, согласно Доре, «совсем неудивительно, если принять во внимание относительную близость феодального прошлого, представляющего разительный контраст со всем укладом современной городской жизни» (Dore 1, 245).

Нельзя ожидать, что подобная приверженность традициям исчезнет сама собой или будет заменена менее жестко организованной концепцией индивидуальности человека в центре мироздания, усиленной осознанием себя как ответственного агента, способного на принятие индивидуальных решений, которые могут войти в противоречие с диктатом клана, дома, семьи или, наконец, общества, пока эти феодальные традиции не будут полностью пересмотрены. «Настоящие традиции, – писал Ив де Моншёй, – устанавливаются, их не устанавливают» (Brown, 60). Они развиваются по мере того, как человек эволюционирует как индивидуально, так и коллективно. Они адаптируются к новым условиям времени, места и культуры, стимулируют новые модели поведения, которые сами становятся частью традиций. Они не пытаются втиснуть настоящее в жесткие рамки прошлого и не применяются без адаптации к существующим ценностям, выработавшимся в течение периода, представляющего собой всего лишь одну из фаз национального развития. Короче говоря, постоянно обогащающиеся традиции не будут переносить систему моральных ценностей, выработанную и принятую военными кланами феодальной Японии, на всю страну и тем более на остальной мир под прикрытием ложных принципов братства и всеобщей гармонии в пределах всей человеческой семьи.

Эта этическая система, воинский кодекс, представляет лишь одну конкретную интерпретацию реальности и роли человека в ней. В конце концов, даже поверхностный взгляд на японскую историю предоставляет многочисленные свидетельства существования других интерпретаций, предшествовавших и существовавших совместно с той, что была принята воинским сословием, – интерпретаций, которые, возможно, были менее полезными для обучения человека владению мечом, но зачастую они значительно лучше помогали ему в осознании истинной дилеммы существования.

Следовательно, учитывая то большое значение, которое придают японцы своим военным традициям, можно сказать, что определение «воинские» (бу), так свободно используемое в отношении почти всех специализаций боевых искусств в доктрине будзюцу, имеет свое семантическое обоснование. Значительно более избирательно оно применялось в течение феодальной эпохи, когда воины обычно использовали его при упоминании тех искусств, которые являлись его профессиональной прерогативой, или когда они расширяли ее, чтобы включить другие искусства, достаточно близко связанные с нею. Его использование становилось более интенсивным по мере распространения военных традиций среди всех классов японского общества на фоне растущего желания японцев отождествлять себя с ними.

Нет никаких сомнений в том, что феодальный воин играл ведущую роль на японской исторической сцене. В конце концов, именно воин применял эти методы индивидуального боя, часто с поразительным мастерством, когда он боролся за власть с вооруженным и не менее решительным противником. Справедливо также и то, что впоследствии он был косвенной причиной пробуждения интенсивного интереса к будзюцу со стороны членов других классов японского общества, которые были вынуждены изучать его методы или изобретать новые, если они хотели бороться с ним даже за некое подобие политического влияния, чтобы оспорить его привилегированное положение или просто защитить себя от проявлений беззакония, поскольку не всегда и не во всех частях страны находились воины, способные полностью контролировать свою интерпретацию закона и порядка. В таких случаях граждане были вынуждены полагаться на самих себя в попытках защитить свои жизни и собственность.

Однако буси оставался главным специалистом по будзюцу, поскольку, сталкиваясь с новыми методами боя, изобретенными для снижения его собственной военной мощи, он всякий раз был вынужден изучать их в интересах самозащиты. Наиболее известным примером является столкновение буси с населением островов Рюкю. Именно на этих островах – согласно широко распространенному преданию – он узнал о том, насколько неэффективным могут быть его доспехи и традиционный набор оружия (которое уже завоевало уважение иностранных воинов в Корее) против голых рук и ног отчаявшихся крестьян, обученных древнекитайской ударной технике. Эти боевые методы, которые, как говорят, ведут свое происхождение из отдаленных регионов Азии (Индия, Китай, Тибет), помогали человеку развить в себе способность наносить разящие удары руками, ногами и другими частями тела.

Таким образом, буси оказался пойманным в замкнутый круг. Он был вынужден практиковать традиционные боевые методы и постоянно изучать новые, подобно тому как современный военный истеблишмент продолжает изобретать новые методы массового уничтожения, хотя очень скоро они становятся устаревшими, что, в свою очередь, вызывает необходимость в появлении еще более разрушительных методов, и так до бесконечности. В любом случае, как было отмечено ранее, после XVI века только буси имел законное право и достаточно времени для того, чтобы практиковать и совершенствовать различные виды будзюцу. На самом деле основные школы боевых искусств возглавляли мастера, которые принадлежали к какому-то военному клану, или свободные воины, получившие разрешение вести обучение (за плату) от правителя округа. В этих школах велась регистрация учеников и боевых методов, что обеспечивало непрерывность процесса расширения и развития отдельных стилей боевых искусств. Другие школы, более удаленные от военных кланов, не обладали такой особенностью, что часто приводило к исчезновению определенных школ и боевых стилей, от которых до нас дошли лишь отрывочные упоминания, свидетельствующие об их существовании в прошлом.

И наконец, современные стили боевых единоборств, которые прославились по всему миру под своими японскими названиями, были созданы мастерами, открыто признававшими, что они много позаимствовали у будзюцу воинского сословия Древней Японии. На самом деле все эти мастера, за редким исключением, испытывали большую гордость, когда связывали себя и свои инновации в искусстве боя с традицией, обладающей необъяснимой и неотразимой харизмой, проистекающей от ее глубокой древности. Даже в тех немногих случаях, когда современные мастера указывают на различия между своими методами и всеми остальными (как древними, так и современными), различия, которые делают их методы уникальными и, следовательно, вносящими свой вклад в будзюцу, а не простыми повторениями его древних теорий и практик, их положение в хорошо определенном, традиционном потоке эволюции остается безошибочно ясным. Настоящий разрыв с этими традициями происходит только в тех редких случаях, когда основные принципы будзюцу, как искусства боя, искусства войны и насильственного подчинения, отбрасываются в сторону и его методы трансформируются в искусство умиротворения и ненасильственной нейтрализации противника. Однако этот предмет требует дальнейшего, более детального рассмотрения, которое, как надеются авторы, будет проведено в следующем томе.

Происхождение будзюцу

Авторы книг и трактатов, посвященных японским боевым искусствам, как практически и все известные мастера древних и современных стилей боевых единоборств, ведущих от них свое происхождение, представляя свои взгляды на основные источники и составные части будзюцу, по сути, пытаются дать удовлетворительный ответ на следующие вопросы: как, когда и где появилось будзюцу?

История Японии в общем и доктрина боевых искусств в частности не дают нам прямого и точного ответа на этот вопрос. Как исторические анналы японской нации, так и более специализированные манускрипты различных школ будзюцу упоминают различные технические приемы и методы, которые были древними и тайными еще задолго до того, как начали вестись какие-либо записи. По мнению большинства историков, китайская письменность появилась в Японии в шестом веке, вероятно, вместе с первыми буддистскими текстами. К этому времени Япония уже прошла через до– и раннеисторические периоды развития, такие как Дзёмон, Яёи и Асука, которые завершились формированием политической организации, вращающейся вокруг столичного города Хэйдзё, позднее известного как Нара (710–784), с его блистательным императорским двором.

Эти периоды развития, предшествовавшие эпохе Хэйан (794–1186), были свидетелями появления и последующей консолидации одной из наиболее древних социальных структур в истории человечества: клана. На самом деле во многих исторических книгах эти периоды названы эпохой появления первых родовых общин (удзи) и наследственных титулов (кабанэ).

Эти социальные структуры возникли еще в смутную «эру богов» (ками-но-ё) в ходе плохо нам известного процесса слияния племен: некоторые из них, по всей видимости, эмигрировали с Азиатского континента или южных островов, в то время как другие были коренными обитателями островов Японского архипелага.

Косвенные сведения, содержащиеся в японских анналах, по всей видимости, указывают на существование двух основных племенных групп: первая, известная как Императорская Ветвь, включала в себя кланы императора и придворных (кобэцу), в то время как ко второй группе, известной как Божественная Ветвь, относились прочие кланы, занимавшие менее определенное положение (симбэцу). Обе группы заявляли о своем божественном происхождении, прослеживая его от бога Идзанаги и богини Идзанами, но считалось, что племена кобэцу соединились, когда «солнце воссияло на небе», тогда как племена симбэцу приняли форму, «когда возникли низшие силы природы» (Brinkley 2, 5).

Согласно наиболее распространенной среди ученых точке зрения, «захватчики, вторгшиеся в Японию в VI веке до нашей эры, обнаружили, что острова уже населены людьми, которые являются весьма искусными воинами. В итоге их борьба привела к появлению взаимного уважения, и в новой иерархии побежденные получили положение, лишь немногим уступающее тому, что заняли победители» (Brinkley 2, 182–183). Ниже этих двух основных групп благородных племен располагалась «масса людей», формировавшая Иноземную Ветвь (бамбэцу)^[2]. Каждый клан, принадлежавший к какому-то конкретному племени, по-видимому, имел как прямых, так и косвенных (прямых и побочных) потомков от одних и тех же предков, и, следовательно, связывавшие их изначально узы являлись узами крови. Подобно древним китайским кланам (цзу), японские удзи развили эти родственные связи в территориальные, которые были ограничены главным образом пределами одной области или расположенными по соседству деревнями. Хотя клан имел прочную связь с сельскими общинами людей, ведущими свое происхождения от общих предков, основные принципы его структуры и функциональности были достаточно гладко и эффективно адаптированы к городской жизни, где они усиливались и смешивались с другими формами организаций, такими как гильдии и корпорации. Родство и территориальная общность, независимо от своей основы, по всей видимости, также нашли свое главное духовное выражение в религиозном культе, сосредоточенном на поклонении общим предкам клана. Таким образом, каждый клан поклонялся своим собственным божествам (удзигами) и пытался навязать их другим, о чем свидетельствует постепенное распространение и конечное господство солнечного культа клана Ямато.

По своей структуре каждый клан состоял из центрального, доминирующего дома или семьи, который давал ему имя, и различных социальных групп, известных как томо или бэ. Ниже этих двух категорий, на самом дне иерархической лестницы клана, располагались бесправные рабы, или яцуко, которые не имели права носить родовое имя. Все без исключения подчинялись власти вождя (удзи-но-оса), являвшегося абсолютным и бесспорным лидером клана. Эта интересная фигура, по всей видимости, играла доминирующую роль в определении его направлений и функций жизни.

Будучи военным лидером, о чем свидетельствует факт вторжения из континентальной Азии, он впоследствии превратился в наследственного представителя богов на земле и считался связующим звеном с божественными силами. По мере того как военное искусство вследствие естественного процесса разделения функций и ролей в эпоху перехода к оседлому образу жизни постепенно становилось прерогативой лидеров более низкого ранга, способность общаться с богами, раскрывать тайны и взывать к силам природы с помощью молитвословий (норито) и сложных ритуалов (мацури) стала основной ролью и функцией высших лидеров кланов и в определенной степени самого императора.

Здесь следует отметить, что этот религиозный характер в конечном итоге стал одним из самых важных атрибутов власти и привилегированного положения. Каждый клан, которому впоследствии было позволено появиться, независимо от того, кто являлся его основателем, считал основными свидетельствами своей силы мистические способности своего лидера.

Образцы верховного мистического превосходства стали появляться и среди тех групп людей, которые обладали какими-то специальными, профессиональными навыками, таких как гончары, плотники и каменщики, независимо от того, работали ли они самостоятельно или, что было значительно чаще, принадлежали к какому-нибудь могущественному аристократическому клану. В первом случае члены этих профессиональных гильдий смотрели на своих собственных лидеров как на хранителей некоего сокровенного профессионального знания, божественного откровения, которым владели только они. Во втором случае простые ремесленники и их лидеры смотрели на вождя клана удзи-но-оса, чьи намеки на собственное божественное происхождение придавали ему особую политическую силу, как на носителя еще более глубокого тайного знания.

Самым ярким примером этой мистической традиции в наши дни могут служить кузнецы и мастера боевых искусств, которые в своей практике нередко обращаются к тайным ритуалам и церемониям, прямо или косвенно связанным с метафизическими областями человеческого существования. Этот элемент появлялся снова и снова как важный фактор в эволюции будзюцу.

Клан как основная социальная единица достигал самодостаточности за счет возделывания собственных рисовых полей, а также самостоятельного производства предметов утвари, текстиля, сельскохозяйственных инструментов и конечно же оружия. С самого начала история этих кланов отнюдь не была историей мирного сосуществования. Древнее оружие, найденное в курганах и дольменах, относящихся к периоду от 250 г. до н. э. до 560 г. н. э., свидетельствует о том, что в эту эпоху национального формирования доминирующим условием существования являлась война. К 600-м годам оружие японцев стало весьма совершенным. Китайские записи, составленные при дворе династии Суй на основании свидетельств японских посланников за век до появления первого письменного памятника японской словесности, рассказывают, что «луки, стрелы с железными и костяными наконечниками, мечи, арбалеты, длинные и короткие копья, доспехи из лакированных кож составляют их боевое снаряжение» (Brinkley 2, 182–183).

Ученые до сих пор заняты поисками других, более ясных свидетельств, касающихся истории пяти древних кланов кобэцу: Отомо, Кумэбэ, Накатоми, Имибэ и Мононобэ, которые упоминаются в древних японских анналах наряду с кланом императора Дзимму, Ямато.

В конечном итоге этот клан достиг неоспоримого превосходства над всеми другими. Главные лидеры клана Ямато и их потомки становились императорами Японии, которые считались титулованными правителями нации, а его культ богини солнца Аматэрасу затмил и поглотил все остальные культы, стоящие у корней синто, традиционной религии Японии. Каждый крупный клан имел собственные отряды воинов, но, судя по всему, особый интерес к искусству боя, а следовательно, и к его специализациям проявляли три клана. Например, клан Отомо порой называли Великие Эскорты, Кумэбэ – Военные Корпорации, а Мононобэ – Корпорации Оружия, в то время как Накатоми и Имибэ были в большей мере заняты религиозными и политическими функциями. Не ясно, являлись ли эти военные кланы и связанные с ними «корпорации» (бэ) независимыми структурами (как феодальные кланы, появлявшиеся в провинции много веков спустя), или же они просто представляли собой ветви императорского клана, через которые тот осуществлял свою политику экспансии и централизации власти. Учитывая постепенную, но беспрерывную консолидацию власти кланом Ямато, второе предположение кажется более достоверным. Однако само существование и особая компактность этих первых военных кланов ясно указывают на существование сильной оппозиции и соперничества среди различных политических сил в дополнение к сопротивлению враждебных айнов на постоянно отступающих границах.

Таким образом, клан был сутью японской души. На самом деле Селигман, давая определение поведению японского подданного как отдельной личности на протяжении долгой истории страны, называет его «прирожденный член клана, со всеми групповыми чувствами, которые подразумевает клановая организация» (Seligman, 129). В таких «групповых чувствах» многие историки находят корни человеческой склонности к силе как главному инструменту для навязывания обществу новой социальной сущности, а также для сохранения главенства этой социальной формы. Эта тяга к использованию оружия, по всей видимости, проявлялась особенно интенсивно при развитии самых первых структур японского общества – до такой степени, что все остальные черты национального японского характера занимали подчиненное положение даже в тех случаях, когда необходимость вести сражение за отстаивание интересов клана переставала быть доминирующей. В своих наблюдениях, посвященных чертам японского характера, Селигман отмечает: «Боевые действия были для них настолько естественным занятием, что, как это часто бывало, при отсутствии внешнего врага клан сражался с другим кланом, а провинция с провинцией, из-за чего большая часть японской истории, по крайней мере до времен Токугава, представляет собой серию гражданских войн» (Seligman, 129).

Легкость, с которой японцы прибегали к вооруженному и невооруженному насилию, на взгляд западных наблюдателей, как, впрочем, и самих японцев, объяснялась их характером, их особой интерпретацией роли человека в реальности и их традициями.

Иезуит Франциск Ксавье (1506–1552) был в числе первых европейцев из тех, кто отметил, что японцы являются «крайне воинственной» нацией, а много веков спустя даже такой эстет, как Окакура Какудзо^[3] (1863–1913), все еще называл своих соотечественников «свирепые воины».

После VII века, с принятием китайской системы политической централизации и признанием императорского двора в качестве ядра расширяющейся однородной нации, все кланы начали поставлять солдат для единой армии. При этом применялась система общего призыва, которая, хотя и не пользовалась всеобщей любовью, была единственным возможным ответом на постоянные приграничные сражения с племенами аборигенов, неохотно отступавшими под натисками постепенно расширяющейся по всему архипелагу новой империи.

Однако военный призыв на общей основе вряд ли мог быть в это время постоянной системой, поскольку члены клана, призывавшиеся к оружию, в то же время (по большей части) являлись земледельцами, которые производили единственные средства существования, доступные для новой нации. В конце концов, существование за счет завоеваний возможно лишь в том случае, когда завоеванные народы имеют большие богатства или развитую систему производства, способную послужить на благо завоевателя. Нет никаких оснований полагать, что в Древней Японии местные аборигены обладали подобными ресурсами. Японские кланы сражались преимущественно с кочевыми племенами, у которых сельское хозяйство находилось в зачаточном состоянии, а свои повседневные потребности в пище они удовлетворяли за счет охоты и примитивного собирательства, как и большинство кочевых племен Северной Азии. Единственным их богатством была сама земля. Таким образом, можно предположить, что мощные военные организации, возникавшие в то время, были составной частью колонизаторской политики, поддерживающей близкое родство между японским солдатом и японским крестьянином – зачастую они оба (как и римские легионеры) были одним и тем же человеком.

Если такое предположение кажется достаточно разумным в отношении большого количества членов клана, носивших оружие, то у нас имеются все основания сделать предположение и о наличии малочисленной, но более стабильной группы воинов, получавших свою профессию по наследству. Например, на границах военные организации офицеров и ветеранов заботились о поддержании условий, необходимых для экспансии на территории, находящейся под военным управлением, – преемственности и профессионализма. По мнению большинства историков, феодальные воины, которые в начале XVI столетия хлынули из провинции в центр политической власти, вели свое происхождение именно из таких военных организаций. Эти тесно сплоченные группы находились под командованием офицеров, которые посвятили всю свою жизнь изучению таких боевых искусств, как кюдзюцу, яридзюцу, кэндзюцу (использование длинного тати) и дзобадзюцу, – искусств, считавшихся древними даже в X веке, когда началось восхождение воинского сословия к вершинам власти.

Следовательно, можно сделать вывод, что будзюцу начало обретать форму вместе с древними кланами Японии и с тех пор следовало за ними в той или иной степени. Любые попытки проследить происхождение будзюцу еще глубже неизбежно столкнутся с неизмеримо более сложной проблемой происхождения агрессии у человека.

Что кажется бесспорным, даже когда мы обращаемся к таким древним временам, как эпоха формирования первых удзи, так это клановая природа будзюцу – приверженность теориям и методам боя, принятым собственным социальным образованием, и исключение (часто навязанное насильственно) всего того, что принято другими социальными образованиями. Это было характерной особенностью в течение всей феодальной истории Японии не только внутри воинского сословия, которое, в конце концов, изначально имело клановую структуру, но во всех остальных социальных классах, чьи члены организовывали гильдии и корпорации в соответствии с вертикальной структурой древнего клана. Даже религиозные секты Японии, казалось бы защищенные от мирской суеты и жесткой конкуренции универсальной простотой буддистского братства, обычно строили свои религиозные или мистические организации по образцу клана. Этому образцу до сих пор во многом следуют почти все современные клубы и организации Японии, где практикуются как древние, так и современные формы будзюцу. И возможно, вследствие доминирования японцев во всех специализациях будзюцу (по крайней мере на высшем уровне) подобную тенденцию часто можно встретить даже в западных клубах, где происходит обучение японским боевым искусствам.

Если мы желаем прийти к правильному пониманию и осмыслению всех основных и второстепенных специализаций боевых искусств, то нам следует рассмотреть более детально природу, историю и роль различных социальных классов Японии, которые были неразрывно связаны с будзюцу после его появления в эпоху формирования кланов и которые вносили свой вклад в его эволюцию и развитие на протяжении всех последующих эпох. Именно такой анализ содержится в части I.

Таблица 2. Хронология японской истории

Часть I Носители будзюцу

I Буси

Возвышение воинского сословия

Воинское сословие (букё) начало играть определяющую роль в истории Японии в течение X и XI веков (конец эпохи Хэйан) по мере того, как власть императора, номинального главы клана Ямато, стала медленно, но неуклонно идти на убыль на фоне постоянной междоусобной борьбы придворной знати. В течение этого периода аристократические кланы (кугё) бесконечно сражались друг с другом, если они не воевали против могущественной организации воинственных жрецов и монахов возле Нара. Этот феномен можно проследить до середины VI века, когда сравнительно молодой клан Сога бросил вызов могуществу пяти древних кланов: Отомо, Кумэ (Кумэбэ), Имибэ, Мононобэ и Накатоми.

Члены динамичного и необычайно талантливого рода Сога в конечном итоге сумели внедриться в императорскую линию наследования престола, используя для достижения своей цели все подручные средства. Два принца из императорской семьи были убиты в результате их «интриг, которые закончились убийством императора Сюсуна (591), – единственное преступление подобного рода, открыто признанное японскими историками» (Brinkley 2, 42–43).

В это время страна также была охвачена волнениями, вызванными столкновением между монотеистическим буддизмом и пантеистическим анимизмом коренной религии (синто). Распространение первой доктрины, с ее мистической окраской действительности, подчеркивало верховный авторитет императора-жреца, что делало его еще более привлекательной мишенью для тех могущественных и амбициозных аристократов, которые хотели во что бы то ни стало присвоить себе эту власть. Однако борьба кланов не всегда была связана с кровопролитием. Члены клана Сога также прославились в японской истории как искусные дипломаты – они управляли страной либо напрямую, как регенты (сэссё) и канцлеры (кампаку)^[4], либо косвенно как родственники императора с отцовской или материнской стороны и его мудрые наставники. Эта традиция в конечном итоге была прервана Каматари, главой древнего клана Накатоми. В результате его усилий «семейство Сога было устранено – эвфемизм, означающий, что каждый мужчина, носивший фамилию Сога, а также старики, юноши и дети были преданы мечу. Таким способом решались подобные проблемы в древности, и он продолжал использоваться на протяжении всего Средневековья и даже в сравнительно недавние времена» (Brinkley 2, 43).

В соответствии с тем, что к тому времени стало политическим обычаем страны, Каматари номинально вернул власть императору, но оставил за собой и членами своего клана (по указу императора, получившего имя Фудзивара, или «поле глициний») все те должности, через которые эта власть реально осуществлялась. Со временем клан Фудзивара стал самым могущественным среди всех потомков древних кугё.

В результате опустошения, которым характеризуется эпоха Хэйан за фасадом своей внешней роскоши, в политическом центре нации возник вакуум власти, и непреодолимые силы истории бросили в этот водоворот новый класс людей. Они формировали военную аристократию того сорта, которая, по крайней мере изначально, была исключена из политического процесса принятия решений. Основной функцией этого класса было расширение и защита границ нации. Таким образом, его члены наследовали те боевые традиции, которые были прерогативой древних аристократических кланов до того, как они все сосредоточились вокруг императорского двора – сначала в Нара, а затем в постоянной столице Киото.

Медленно, но верно эта централизация отделила кугё от реальной основы власти того времени – владения землей. Как заметил Гриннан, «история владения землей в стране всегда тесно связана с ее политическим развитием. Это было особенно справедливо в древние времена, когда земля являлась главным источником богатства и власти» (Grinnan, 228).

Придворные аристократы

Почти полная концентрация древних кланов в столицах и постоянное отсутствие хозяев даже в ближайших поместьях значительно ослабляли их способность следить за возделыванием земель, управлением собственностью и сбором причитающихся им налогов. В пределах границ как ближайших поместий, так и тех провинций, что были расположены далеко от столицы, начали формироваться новые, энергичные кланы.

Провинциальные территории обычно передавались императорским декретом крупным землевладельцам, которые действовали либо как собственники земли, либо как представители императора. Кроме того, другие территории, отвоеванные у дикой природы или у врагов, постепенно превращались в плодородные провинции, и местные землевладельцы вместе со своими приближенными через какое-то время узаконивались в правах императорским декретом. Таких землевладельцев называли даймё («большое имя»), и они обычно сдавали внаем свои лены особо приближенным слугам или вассалам (керай).

«Эти провинциальные магнаты постепенно превращались в крупных военачальников, которые имели под своим командованием большие отряды хорошо вооруженных и дисциплинированных слуг. Они назывались букё, или военные дома, в отличие от кугё, или придворных домов, чьи лидеры жили в Киото, монополизировав там административные посты. Но доходы и влияние кугё неуклонно уменьшались, по мере того как провинции уходили из-под их контроля» (Brinkley 2, 47).

Придворные аристократы

Даймё постепенно становились все более независимыми и все больше отдалялись от власти императора, который, как выразился Нитобэ, «жил в духовном уединении в Киото». Контраст между жизнью слуг придворной аристократии в Киото и провинциальных правителей всегда был достаточно заметным. Еще в VIII столетии, когда призывников, выбранных «по жребию», направляли либо в отдаленные провинции, либо отбывать службу в «шести отрядах стражи» в столице, «провинциальные войска, постоянно практиковавшиеся в использовании меча, копья и конной стрельбе из лука, достигали более высокой степени эффективности» (Brinkley 2, 50). С другой стороны, «стражники столичного города вскоре поддавались окружавшему их безволию и приносили мало пользы, за исключением того, что они принимали участие в пышных процессиях и парадах, которые любили высокопоставленные чиновники, или же служили инструментами для проведения их интриг» (Brinkley 2, 50).

Несомненно, существовала по меньшей мере косвенная связь между феодальным дворянством провинций и придворными аристократами, то есть между букё и кугё. Часто эта связь была ближе, чем того требуют традиционные узы лояльности, основанные на формальном назначении феодального дворянина управлять провинцией или округом; это также были кровные узы либо родство через брак или усыновление.

Наиболее влиятельными семьями среди феодального дворянства, которые сыграли решающую роль в выдвижении их класса на передовые позиции и успешном диктаторстве, были Минамото (Гэндзи) и Тайра. Обе семьи заявляли о том, что они прямые или непрямые потомки членов императорской семьи, которые в соответствии с древним обычаем были посланы в провинцию, после того как для них «не нашлось места при дворе».

Обычно такие отправленные в изгнание члены императорского рода меняли свою фамилию после смены шести поколений. Четырнадцать семей клана Минамото прослеживали свое происхождение от императоров Сога (785–842) и Сэйва (851–881), в то время как четыре семьи, составлявшие клан Тайра, называли своим предком императора Камму (736–805). Однако эти претензии следует рассматривать критически, учитывая тот факт, что любой новый центр власти обычно пытается связать себя с традицией более древней, вытесненной власти, чтобы оправдать, усилить и консолидировать свою позицию. Сильная реакция двора на новых лидеров, которых в императорских декретах часто презрительно называли «люди всех рангов», указывает на то, что, судя по всему, в большинстве случаев претензии на родство с императорской семьей были необоснованными.

В пользу такой исторической вероятности свидетельствует также появление в более поздние времена лидеров из низших социальных слоев – таких людей, как военачальники Нобунага и Хидэёси, которые подготовили путь для диктаторства Токугава, начавшегося в XVII столетии. Более того, даже если такое родство существовало, оно не мешало независимому формированию внутри их собственных провинциальных областей этих новых, грозных кланов, возглавляемых сильными, решительными воинами.

В начале эпохи Хэйан их независимость стала такой абсолютной, что, согласно Сансому, с 889 по 897 год были изданы многочисленные императорские декреты (по большей части игнорировавшиеся), где говорилось о том, что в провинциях «люди всех рангов» притесняют крестьян, не повинуются представителям императорского двора и вообще делают все, что им заблагорассудится. Тот же самый ученый утверждает также, что к середине эпохи Хэйан императорский двор уже больше не мог поддерживать мир между провинциальными кланами и дважды он испытывал прямую угрозу от их бунтарской политики.

В 938–940 годы Тайра Масакадо, который был направлен в качестве представителя императорского двора для наблюдения за восточными провинциями, обнаружил, что местные войска так хорошо организованы и подготовлены, что он решил поставить себя в их главе и выступить против центрального правительства. Достаточно скоро он и его армия оккупировали большую часть равнины Канто. Он был убит в бою против враждебных кланов, прежде чем императорский генерал (отправленный для подавления восстания) успел прибыть на место событий. Примерно в это же время Фудзивара Сумитомо, которому император поручил бороться с пиратством и мятежами в провинциях, расположенных вдоль побережья, возглавил местную банду пиратов и в скором времени захватил контроль над большой областью вдоль Внутреннего моря. Оба эти случая ясно показали, что провинциальные силы способны бросить вызов центральному правительству и что при подавлении таких восстаний императорскому двору приходится полагаться не на собственные силы, а на схожие группы вооруженных людей, возглавляемые местными лидерами. Таким образом, по иронии судьбы сам император, как и остальная часть благородных и древних семейств, в конечном итоге был вынужден полагаться на силы этих феодальных дворян в последующие годы необычайно драматической борьбы за власть.

К несчастью, подобно бедствиям, вырвавшимся из ящика Пандоры, военные силы, скопившиеся в провинциях, оказались почти неконтролируемыми, несмотря на различные попытки, предпринятые в этом направлении императорским двором и другими обеспокоенными правителями. Более того, по всей видимости, эти силы не могли прийти к согласию даже между собой. Провинциальные кланы вели борьбу друг с другом, причем обычно они сражались не за императора или какую-то аристократическую семью, а исключительно за себя. ...

Купить эту книгу в ЛитРес