Все права на текст принадлежат автору: Владимир Николаевич Соколов.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Это вечное стихотворенье...Владимир Николаевич Соколов

ВЛАДИМИР СОКОЛОВ ЭТО ВЕЧНОЕ СТИХОТВОРЕНЬЕ… Книга лирики

От составителя

Владимир Соколов прошел долгий путь в литературе. Поэт оставался самим собой, однако менялось время, и поэтический голос звучал в соответствии с меняющимся временем.

Перед читателем — книга, отмечающая вехи пройденного поэтом пути. Мы сочли естественным и логичным расположить стихи Соколова по десятилетиям соколовского времени. Принцип хронологии и традиционной периодизации дает возможность внимательно проследить эволюцию поэта.

Необходимы несколько оговорок и уточнений.

В книге есть редкие исключения из хронологической последовательности. Так, первый раздел открывается стихотворением «Как я хочу, чтоб строчки эти…», хотя оно написано несколько позже следующих за ним вещей, — по той причине, что это — эмблематическое стихотворение, очень сильно прозвучавшее в свое время и предопределившее весь дальнейший путь Соколова.

В сороковых годах написано скромное количество стихотворений — автор был молод, он только начинал, и поэтому первый раздел книги включает стихи сороковых и пятидесятых совокупно.

Иные стихи автор не датировал, но помещал их на страницах своих книг в привязке к стихам датированным, таким образом дав нам подсказку, где располагать то или иное стихотворение. В таких случаях под стихами стоит помета <?>.

Соколов — лирик чистой воды, и природа его дарования определенно сказывалась в поэмах. «Вот вам конспект лирической поэмы». Элементы эпоса, разумеется, самоочевидны, но соколовские поэмы — все-таки лирика прежде всего. Иногда он собирал их в раздел «Поэмы» или — еще точнее — «Лирические поэмы», но в любом случае его поэмы органически вплетались в лирику как таковую. Показательно, например, что у такой вещи, как «Улица», нет подзаголовка «поэма». В нашей книге «Улица» идет в ряду «чистой лирики», тогда как остальные поэмы замыкают тот или иной раздел («Семидесятые» и «Девяностые»), и в этом тоже сказывается воля автора.

Нет в нашей книге ни переводов, ни прозы — то и другое, значительное по объему и ценности, не входит в рамки нашего проекта.

Приношу сердечную благодарность за разнообразную помощь в осуществлении книги — С. С. Лесневскому, Н. С. Аришиной, Ю. Б. Лаврушину, Б. Н. Романову.

Книге предпослано эссе М. Е. Роговской-Соколовой «Я был поэтом на земле…». Ей же принадлежит и общий заголовок издания — по строке Соколова.

Вернемся к Соколову. Он опять необходим.

Илья Фаликов

2007, апрель

Москва

Я был поэтом на земле…

«Я был поэтом на земле…» — это из лебединой песни Владимира Соколова, из его прощальной поэмы «Пришелец». На каменной странице его надгробия начертаны эти слова. Они как будто летят на землю с далёкой звезды на её тонких лучах. Его «звезда обетованная» отзывает его с Земли, где «глаза задумчивости вечной на Млечный путь устремлены».

Но есть миры и выше нежных елок
И рвущих сердце речек и полей.
Я уважаю этот древний волок,
Но, знаешь, тянет душу Водолей.
Покидая Землю, поэт-пришелец с тоской сбрасывает «земную пыль, земной недолгий час». Но у него есть утешительное знание, что он исполнил своё предназначение, «поручение», оставляя людям главное, исполненное — свои стихи. Поэт Соколов, очень рано осознавший себя поэтом, всегда имел «представление о самом себе как о человеке, которому многое дано, и он должен во что бы то ни стало воплотить отпущенный дар чистыми руками и как можно лучше»[1]. Поэт-пришелец, стремясь к своей звезде, преодолевает мощное земное притяжение. «Я в путь готов, я здесь оставил душу». Душу свою и душу-любовь. Душа — ключевое слово в поэзии Соколова.

«Увы, увы», — кричит ночная птица
В сыром саду. И нам пора проститься.
У подмосковной гнущейся березы
Ты у меня в глазах стоишь, как слезы.
Поэт Соколов с грустью, с болью думает о расставании с миром земным, где у него «осталось только Божье время». И, уже приближаясь к миру горнему, он томится душой о том, что в земной жизни, которую он так любовно воспел, победно шествуют бездуховные, богатые, но бедные душой. Он с насмешливой жалостью обращается к ним: «…жируйте в норке, молитесь прибыли вещей». Сам вознесённый над бытом, он всё же надеется своими стихами их «душу потрясти». А его душа страдает:

Как сжалось сердце от тоски,
Когда любви коснулась вещь.
Он понимает, что эти материалисты опасны своей безответственностью и цинизмом.

Вы гениальны. Это не секрет:
Вы умудрились смертной сделать душу.
Нигде другой такой планеты нет.
Здесь не мягкая соколовская ирония, а жёсткий сарказм.

«Я уже давно заметил, — говорит Соколов в интервью с характерным названием „Поэзия в алиби не нуждается“, — одну черту во многих людях: удивительное умение уходить в сторону от ответственности».

Но это же поветрие эпохи —
Быть с алиби повсюду
И во всем.
(Поэма «Алиби»)
Понятно, что поэт имеет в виду алиби не столько в юридическом смысле, сколько в моральном. А в моральном алиби нуждается тот, кто живёт вне морали, кто хочет жить «сыто и красиво», не думая о других, «кто может сделать умное лицо, сослаться на условья века», сохраняя хорошую мину «игрой улыбок, поз и междометий». Это антиподы истинного поэта, которые «нанесли немало внушительных поражений национальному архетипу, литературной традиции… Именно о них написаны известные строчки Владимира Соколова:

Это страшно — всю жизнь ускользать,
Уходить, убегать от ответа.
Быть единственным, а написать
Совершенно другого поэта».[2]
Теперь, когда «суровый Моцарт спит в гробу» и, казалось бы, можно не опасаться строгой соколовской отповеди, они развязно и лукаво заявляют, что это-де честный Соколов о себе… О нет, Соколов не станет убегать от ответа, кривить душой, особенно в стихах. Вся поэма «Сюжет» — про это:

Я не умею
Душой отзывчиво кривить.
А отповедь — она в его стихах, и на все времена.

Вечное противостояние филистерству, мещанскому конформизму, непониманию порождает усталость. Мотив усталости всё чаще возникает в поэзии Соколова последних лет.

Я так устал на вас похожим быть,
К тому ж за годы, что я здесь бытую,
Вы и меня успели убедить,
Что нет меня, что я не существую.
С особой трагической силой этот мотив прозвучал в 1988 году в знаменитом стихотворении «Я устал от двадцатого века…». Но Соколов не был бы Соколовым, если бы он впадал в уныние, «поддавался времени», усталости и сиюминутным соблазнам. Его девиз: «Не поддаваться времени, его собою полнить, и даже в поздней темени о том, что будет, помнить». В его мироощущении, философии, в стихах — стремление «время победить, личный срок бессмертно утвердить». Залогом этой победы является его «всеотдайность» (он любил это болгарское слово, без перевода понятное русскому читателю) и широкий диапазон внутренней свободы, личностной и поэтической. Эта свобода уверенно выводит его за рамки «тихой поэзии», поэтического направления, признанным мэтром, лидером которого некоторые критики долгое время величали Владимира Соколова. Однако внимательное изучение его творчества убеждает в том, что «если слово „тихий“ и подходит к нему, то лишь в том смысле, в каком это слово подходит к названию океана», как остроумно заметил Юрий Поляков.

Этому «тихому лирику» была присуща недюжинная поэтическая смелость, «горестная отвага», тем более ценная, что проявлялась она в то время, когда «страх, опасение быть неправильно понятым пронизывали общество. Однако, когда мне было страшно что-то написать, — вспоминал Соколов, — я понимал — это надо обязательно написать»[3]. Не крикливая, санкционированная смелость, а жертвенно-вызывающая, через преодоление страха. Вот что осмелился написать Соколов в 1970 году:

Ничего от той жизни,
Что бессмертной была,
Не осталось в отчизне —
Все сгорело дотла.
«Чтение этого стихотворения леденит сердце, — пишет автор книги о Владимире Соколове, — оно могло бы быть эпитафией себе и своему времени»[4]. Завершающие строки этого стихотворения

Есть ли вечная запись
В книге актов благих?
Только стих — доказательств
Больше нет никаких, —
подводят к пониманию того, в чём видел суть вручённого ему дарования Владимир Соколов.

Что такое поэзия? Что вы!
Разве можно о том говорить.
Это — палец к губам. И ни слова.
Не маячить, не льстить, не сорить.
Своему credo Соколов не изменял, потому что выстрадал его:

Окно и дверь. И чистый лист бумаги,
Да в пальцах это вечное перо.
И дуновенье горестной отваги:
Договорить, оставить серебро.
Серебро. Это талант, который, по евангельской притче, является даром Божьим, и его нельзя закопать в землю, а надо употребить на благо ближнего. Поэтическая мольба Соколова:

Дай своей промерцать сединой
Посреди золотого народа.
Не то серебро, от которого его милостиво-немилостиво упасала жизнь («упаси меня от серебра и от золота выше заслуги»), а то, которое он мог дарить людям «на солнечной стороне». И какие богатства извлекал из своей благородной, щедрой души этот правдивый, целомудренный художник! Из мрака жестокого прагматичного времени он всегда стремился на «солнечную сторону». Симптоматично название его третьей книги — «На солнечной стороне».

Дарованный ему «золотой скрипичный ключик» открывает заветную дверь в чудесную страну поэзии, где всё освещено солнечным светом, высшим смыслом. Там можно и должно радоваться, там можно вдохновенно и легко рассказать о «том, что происходит, когда не происходит ничего» («это у меня от Чехова», — с нежностью говорил Владимир Николаевич). Там выполняется сверхзадача поэта — «оставить серебро».

Его нелёгкая жизнь — это труд, любовь, служение, преодоление, отречение от всего тёмного, лукавого в себе и вовне.

Как у всякого большого лирического поэта, у Соколова прослеживается стремление более масштабно, философски осмыслить жизнь — пережитое, любимое, сотворённое. Отсюда постоянное тяготение к жанру поэмы.

Вот вам конспект лирической поэмы.
Песочек, отмель возле глубины,
Любовь к искусству…
Любовь к искусству, осмысление его — одна из важнейших поэмических тем «на солнечной стороне». Там даже смерть — в гармонии с жизнью. «Мысль о смерти — это мысль о жизни». Это истинно христианская мысль о вечной нетленной жизни, и в ней спасительный пафос. Поэт знает, что «будет в песне воскресенье!»

На краю бесконечности можно говорить обо всем не спеша…

Он успел сказать о многом. О счастливых встречах и горестных утратах, о белых ветках России и о её чёрных ветках, о музыке и о «художнике в чайной, где всемирный идёт разговор», о русском снеге, о военном детстве и о больших стройках его юности, о «бабочке, что над левкоем отлетает в ромашковый стан», о друзьях, о Пушкине и о Лермонтове, о старых церквях Болгарии и о таинственной глубине московских двориков, «о Великой защите, о масштабе её мировом»… И всё это озаряет Любовь.

И во внезапной схожести с людьми
Открыл такое счастье единенья,
Что защемило сердце от любви,
Любви, похожей на благодаренье.
И хотя поэзию, сочинение стихов Соколов считал высшим своим предназначением, всё же он признаёт: «Нет, не могут стихи заменить настоящей любви никому». И не случайно, что на вершине творческой зрелости, за год до ухода Соколов составляет именно Книгу Любви, последнюю свою книгу. «„Стихи Марианне“, — как пишет автор предисловия к этой книге, — не просто книга стихов о любви, но Книга Любви». Ещё одна Книга Любви, пока не изданная, которую удалось составить уже после смерти Владимира Николаевича, — это стихи и поэмы, пронизанные любовью к Москве (назовём её «Москва Владимира Соколова»).

Если была у меня любовь, то это ты, Москва! —
признавался поэт.

Редчайшие случаи в мировой поэзии. Целая книга стихов, адресованная одной женщине. И целая книга, наполненная приметами, музыкой, красками, настроениями любимого города. Соколов написал обе эти книги. И эти две Книги Любви можно было бы объединить общим названием, строкой самого Соколова: «Но все равно — любовь. И все равно — Москва!». В упрямой, противительной интонации этих слов — непреклонное противостояние и утверждение: вопреки всем веяниям бездушного, чуждого ему пространства «обязательно выдержать, обязательно с честью» многие испытания:

Испытание временем,
Испытание веком,
Испытание бременем
И родным человеком.
… … … … … … … … … … … … … …
Испытание женщиной,
Испытание славой.
Он выдержал.

Признанный классик русской поэзии второй половины XX века прожил сложную, многогранную жизнь, которая и «погрустить, и просиять успела». Смолоду он неуклонно вёл свою линию в поэзии, твёрдо зная, что «нет школ никаких, только совесть, да кем-то завещанный дар». Этот божественный дар он пронёс достойно, высоко, совершенствуя его до последнего дыхания. Потому и создал «стих как моленье», в котором и красота, и тайна, и любовь-благодаренье.

Полвека свободный художник Владимир Соколов стоял на поэтическом посту. Стоял на родной земле. Непрестанно воспевал её — «Все у меня о России!». «Понял жизнь свою как жизнь людей», а поэзию — как великий бескорыстный, бесконечный труд перед лицом Вечности.

Это вечное стихотворенье
Не допишет никто никогда.
Марианна Роговская-Соколова

СТИХОТВОРЕНИЯ И ПОЭМЫ

СОРОКОВЫЕ — ПЯТИДЕСЯТЫЕ

«Как я хочу, чтоб строчки эти…»

Как я хочу, чтоб строчки эти
Забыли, что они слова,
А стали: небо, крыши, ветер,
Сырых бульваров дерева!
Чтоб из распахнутой страницы,
Как из открытого окна,
Раздался свет, запели птицы,
Дохнула жизни глубина.
1948

«Я люблю незнакомые улицы…»

Я люблю незнакомые улицы,
А особенно осенью, в дождь,
Когда небо темнеет и хмурится,
Пробегает деревьями дрожь.
А по крышам блестящим и мокрым
Дождик каплями крупными бьет.
По мутнеющим, плачущим стеклам
За слезинкой слезинка ползет.
Пляшут капли на крышах блестящих,
И струятся ручьи и журчат.
На деревьях, стволами скрипящих,
Бледно-желтые листья шумят…
1945

«О умножение листвы…»

О умножение листвы
На золотеющих дорожках!
О липы — с ног до головы
В блестящих ледяных сережках!
О луж осенних зеркала,
Не замутненные остудой!
О зимний ветер отовсюду!
О неожиданное чудо —
Узор оконного стекла…
1946
Владимир Соколов. 1946

«Вагона мерное качанье…»

Вагона мерное качанье.
В дали вечерней цепь огней.
Следы последние прощанья
С души стираются моей.
Летит наш поезд, а за нами
Сквозь облаков ночную рать
Луна несется над полями
В надежде поезд обогнать.
1946

Слова

Духом десятилетий,
Давних, а не моих,
Звуки вобравши эти,
Отяготился стих.
Как мне от них спасаться?
Грусти на них печать.
С нового ли абзаца
Жизнь моих строк начать?
Но заменить их нечем,
Сердцу они святы:
Снег. Переулок. Вечер.
Ветер. Ограда. Ты.
1947

«О свет зарницы моментальной!..»*

[5]

О свет зарницы моментальной!
О детство! Да, что в те года
Событья в сердце наметали,
Теперь прошито навсегда.
Опять по этим коридорам,
Где возле лестниц зеркала,
Меня, не знаю в раз который,
Тоска и память повела.
О, вряд ли можно равнодушно
Глядеть на стены, на паркет,
Из тьмы зовущие послушно
Воспоминания в ответ,
На эти лестничные клетки,
На эти серые, в летах,
Полунагие статуэтки
Амуров с лампами в руках.
О, этих памятников скольких
Так дорога немая речь…
Разбито детство!
Хоть осколки б
Подольше в памяти сберечь.
1947

Спасоналивковский переулок

В час, когда слабость рвется из глаз,
Я вспоминаю: не для прогулок —
Есть у меня! Есть про запас!
Спасоналивковский переулок.
Там проживает моя родня:
Вечные липы, ветхие зданья,
Крупный булыжник, те, что меня
Ждут и спасают без опозданья.
Что меня связывают с такой
Давностью ветхой, полузабытой,
Коей давно пора на покой,
С той, у которой все пережито?
С этою липой, что особняк
Ветками тихими обнимает?
Он все дряхлеет. Липа — никак!
Омоложается с каждым маем.
Но я влюблен в их сторону
(За их участье ко мне без лености)
Не без оглядки на старину,
Но без отрыва от современности.
Я обхожу эти дома.
Листья ловлю. Их лепетанье.
Будто читаю старый роман
Несохранившегося изданья.
Пусть он чужой. Пусть он не тот.
Может быть, я здесь потому, что
В нем меня что-то новое ждет,
То, чему это, ветхое, чуждо.
Где-то шумят (так далеко,
Будто бы в веке другом) трамваи,
Автомобили… Вот и легко
Сердцу, а почему — не знаю.
Может, от мысли, что этот дом —
Тот и она в нем проживает,
Та, что меня уже день за днем
Так же, как я ее, ожидает.
Я прохожу. Жду у окна.
Листья ловлю. Их лепетанье.
Может быть, где-то, где-то она,
Так что напрасны все ожиданья.
Мало ли что! И наяву,
Может быть, здесь ее голос услышится.
Может, она, въехав в Москву,
Именно в этом доме пропишется…
Вот потому всякий я час
Помню (не просто ради прогулок):
Есть у меня, есть про запас
Спасоналивковский переулок!
1948

«О, что мне делать с этим бедным даром…»

О, что мне делать с этим бедным даром —
Влюбляться в окна, синие как небо,
В сосульки, что повисли на карнизах,
Кривые и блестящие, как сабли, —
Во все, что нам дается жизнью даром,
Но что для сердца делается хлебом, —
И ветки скрип, и вечер тучек сизых,
И снега шелест, и улыбка чья-то.
1949

Первый снег

Хоть глазами памяти
Вновь тебя увижу,
Хоть во сне, непрошено,
Подойду поближе.
В переулке узеньком
Повстречаю снова.
Да опять, как некогда,
Не скажу ни слова.
Были беды школьные,
Детские печали.
Были танцы бальные
В физкультурном зале.
Были сборы, лагери,
И мечты, и шалость.
Много снегом стаяло,
Много и осталось.
С первой парты девочка,
Как тебя забуду?!
Что бы ты ни делала —
Становилось чудом.
Станешь перед картою —
Не урок, а сказка.
Мне волшебной палочкой
Кажется указка.
Ты бежишь. И лестница
Отвечает пеньем,
Будто мчишь по клавишам,
А не по ступеням.
Я копил слова твои,
Собирал улыбки
И на русском письменном
Допускал ошибки.
Я молчал на чтении
В роковой печали.
И моих родителей
В школу вызывали.
Я решил забыть тебя,
Выносил решенье,
Полное великого
Самоотреченья.
Я его затверживал.
Взгляд косил на стены.
Только не выдерживал
С третьей перемены.
Помнишь детский утренник
Для четвертых классов?
Как на нем от ревности
Не было мне спасу.
Как сидела в сумраке
От меня налево
На последнем действии
«Снежной королевы».
Как потом на улице:
Снег летит, робея,
Смелый от отчаянья,
Подхожу к тебе я.
Снег морозный сыплется,
Руки обжигает.
Но, коснувшись щек моих,
Моментально тает.
Искорками инея
Вспыхивают косы.
Очи удивляются,
Задают вопросы.
Только что отвечу им,
Как все расскажу я?
Снег сгребаю валенком,
Слов не нахожу я.
Ах, не смог бы, чувствую,
Сочинить ответ свой,
Если б и оставили
На второе детство.
Если б и заставили,
Объяснить не в силе.
Ничего подобного
Мы не проходили.
В переулке кажется
Под пургой взметенной
Шубка — горностаевой,
А берет — короной.
И бежишь ты в прошлое,
Не простясь со мною,
Королевна снежная,
Сердце ледяное.
1950

На станции

Густым гудком ночной покой затронут.
Скрипит фонарь, и желтое пятно
Скользит по мокрым камешкам перрона,
Невиданного кем-то так давно.
Перрон, перрон, есть и такое счастье:
Опять ступать по шлаку твоему.
Почтовый поезд, черный от ненастья,
С пыхтеньем удаляется во тьму.
И тополя, продрогшие порядком,
Шумят под градом капель дождевых
И обнажают светлую подкладку,
Отмахиваясь ветками от них.
А возле грязь, да в колеях солома,
Да лужа с отражением столба.
И, радуясь, что наконец-то дома,
Приезжая стирает пот со лба.
1950

«Чего ты хочешь, умный век…»

Чего ты хочешь, умный век,
В турбины заключивший воды?
Ну лирик я, ну человек
Из вымирающей породы.
Когда тоска трясет, как тиф,
Ряды твоих легионеров,
Зачем же, сердце ощутив,
Ты говоришь, что это нервы?
От бед твоих не в стороне,
Я отзовусь, ты лишь покликай.
Ты ошибаешься во мне,
Как и в душе своей великой.
1950

«Бедный мальчик в промокшей кепке…»

Бедный мальчик в промокшей кепке,
Что ж ты ищешь опять следы?
Сны о ней унеслись, как щепки
По теченью большой воды.
Ты пускал их, как в раннем детстве,
Каравеллами называл.
Но печальных таких последствий
Ждать не думал ты и не ждал.
Что ж, броди, позабыв про отдых,
По безлюдным путям дождя…
Дамы ездят на пароходах,
Наши пристани обходя.
1950

«Мне страшно оставаться одному…»

Мне страшно оставаться одному.
Я так боюсь, что сразу все пойму.
Кричать? Молчать? Что делать мне с собой?
Страх отгонять беспамятством? Ходьбой?
Какой ходьбой? Хоть тыщу верст пройди —
Здесь нет ни впереди, ни позади.
1950

«Но как мы встретимся — чужими?..»

Но как мы встретимся — чужими?
Так, что и нечего сказать,
Чем жили мы, о чем тужили,
Чем сердце занято опять?
Все это было очень просто,
Когда бы были мы одни.
Но берега, но дом у моста,
О чем подумают они?
Что скажут липы и заборы,
Булыжник и его трава,
Запомнившие наши ссоры,
И поцелуи, и слова?
Где словно в песне — строчка к строчке,
Твой след у моего следа,
Вдруг не вдвоем, поодиночке,
Как мы появимся тогда!
1951

«Какое большое счастье…»

Какое большое счастье
От шума дождя вставать.
В знакомые двери стучаться,
Свои для друзей открывать.
На девушку оглянуться,
Которой не назовешь.
Уехать, и вновь вернуться,
И знать, что живешь. Живешь.
Что чувствуешь кожей ветер
И знойную благодать,
Что можешь всему на свете
Хорошее имя дать.
1952

«Как четко и влажно сегодня шаги…»

Как четко и влажно сегодня шаги
Звучат над снегами отечными.
На сером снегу зачернели круги
Под трубами под водосточными.
От этого полдня,
   от этого дня,
Глазастого и голосистого,
Ничто за рукав не оттянет меня,
Ему так и тянет подсвистывать.
Ему так и тянет поддакнуть, подпеть,
С ним вместе от солнца зажмуриться.
Счастливо попалась в капельную сеть
Влюбленная синяя улица.
Пронзенные грустью сердца молодых
Средь этого рая веселого
Опять, замирая, летят в нелады
С покоем.
И кружатся головы.
И снова у девушек взгляд непростой,
И сердце ни в чем не уверено,
И каждая кажется именно той,
И каждая навек потеряна.
1952

«О двориков московских синяя…»

О двориков московских синяя,
Таинственная глубина!
В изломах крыш, в их смутных линиях
Доверчивость и тишина.
Когда ж дверьми мальчишки хлопают,
Хохочут, торопясь к звонку,
И валенками глухо топают
По наметенному снежку,
Когда с бидонами молочницы
Грохочут от двора к двору
И пересчитывают трешницы, —
Где эта тайна поутру?
Но лишь сгустился сумрак ласковый,
Двор вновь живет, седым-седой, —
Карнизами, ветвями, красками.
Порогами, самим собой…
1952

«И позабыть о мутном небе…»

И позабыть о мутном небе,
И в жарких травах луговых
Лежать, покусывая стебель,
У загорелых ног твоих.
И так нечаянно промокнуть
Под самым каверзным дождем,
Таким, что не успеешь охнуть,
А весь уже до нитки в нем.
И не обидеться ни капли
На эти радужные капли
На волосах, и на устах,
И на сомкнувшихся ресницах,
И на ромашках, и на птицах,
Качающихся на кустах…
И эту тишину лесную
Потом минуту или две
Нести сквозь бурю городскую,
Как бабочку на рукаве.
1952

Сумерки

Кто виноват, шофер иль мы?
Как рассчитали время странно…
К зиме всегда темнеет рано, —
И чтоб нам выехать до тьмы!
Там, неподвижно колеся,
От нас налево и направо,
Такие разные леса,
Такие смешанные травы.
Такие льны — хоть тут же слезть,
Такая даль, какая есть.
А мы в застегнутых пальто
Сквозь ветра влажные удары
Летим и видим только то,
Что нам показывают фары.
1953
С выпускниками Литературного института. 1953

«Как будто не было зимы…»

Как будто не было зимы,
Цветут деревья беззаботно.
И на ночь ливни льют охотно,
Как будто не было зимы.
И так, забыв про холода,
Июньский ветер ветки треплет,
Как будто листья никогда
Не истлевали в сером пепле.
И вот, случайно встретясь, мы
Опять стоим у поворота
И все надеемся на что-то,
Как будто не было зимы.
1948, 1953

Окраина

Дышит марля в оконном проеме,
Тишину и прохладу суля.
Жить бы мне в этом маленьком доме,
Розовеющем сквозь тополя.
Там с утра все во власти порядка,
Где бумажный не держится хлам,
Темнолистные фикусы в кадках
Стерегут полумрак по углам.
Там, о плате сумев сговориться,
Я на месяц, на два поселюсь.
Буду ровно в двенадцать ложиться
И в хозяйскую дочку влюблюсь.
Буду жить, от забот отдыхая.
Дам обет быть спокойным и впредь,
Все забыв, ни о чем не вздыхая,
Из окна в переулок смотреть.
Ты сегодня не смог переспорить
Равнодушие чье-то! Но вот
Видишь — тени дрожат на заборе,
Видишь — облако в стеклах плывет.
За оградкой зеленая травка.
Очень реденькая! Ничего…
Вот лучами нагретая лавка,
Можешь Фета читать своего.
А уж дворник торопится к дому,
Любопытен от пят до седин.
— Как фамилия ваших знакомых?
Я сейчас помогу, гражданин.
Но признательнейшей из улыбок
Я в ответ награждаю его:
— Я, наверно, ошибся. Спасибо.
Я и сам разберусь. Ничего.
1954

«Я правильно делал, что писем…»

Я правильно делал, что писем
Твоих никогда не берег,
Поскольку ужасно зависим
Был от сочетания строк.
Но, стихотворения ради
Забытый открыв сундучок,
Увидел я в ветхой тетради
Старинной бумаги клочок.
Там было одно только слово
На желтеньком листике — «Жди».
И хлынули из прожитого
Какие-то сны и дожди.
Вдруг выступила подворотня,
Шумок водосточной трубы.
Но все это было бесплотней
Теней, что бросали дубы.
Которые над ученицей
Грустили, а с ними и я.
И все это было страницей
Действительного бытия.
И желуди эти, и лужи,
И негородское крыльцо,
И это, забытое тут же,
Мечтательное письмецо.
Да. Все это существовало.
И губы болели мои,
Когда расставались, бывало,
Мы, сами уже не свои…
Но были мечты ожиданья
И строчки — реальнее все ж,
Чем явные наши свиданья,
Обманутые ни за грош.
С годами все больше зависим
От чистой бумаги и строк,
Я правильно делал, что писем
Твоих никогда не берег.
1955

«Наступают в мире холода…»

Наступают в мире холода.
Улетают птицы кто куда.
Мне на долю выпал тихий вечер,
А под вечер выпал первый снег.
Тихий вечер.
Белых хлопьев речи.
Чистый облик и недолгий век.
Наступают в мире холода.
Меньше света.
Больше тьмы и льда.
Мне на долю выпала досада,
А из мыслей выпал весь покой.
Я рассаду не донес до сада,
Обокрал его своей рукой.
Наступают в мире холода.
А ведь было лето.
Было, да.
А снежок,
   что над травой хлопочет,
Так он тает на глазах у всех,
Будто он зимы совсем не хочет,
Как не хочет трав последний снег.
<?>

«И звонкость погоды…»

И звонкость погоды,
И первый ледок,
И след пешехода,
И птичий следок,
И белая крыша,
И ветви за ней,
И небо — все выше,
Все выше — синей.
И так все открыто
С низин до высот —
И то, что забыто,
И то, что придет.
И все, что от глаз
Крылось рощей большой,
И все, что у вас
И у нас за душой.
А небо большое,
Большое уже.
…И что за душою.
И что на душе…
И, меченный метой
Нелегких годин,
Ты с ясностью этой
Один на один.
1956

«Из переулка сразу в сон…»

Из переулка сразу в сон
Особняков, в роман старинный
И к тишине на именины,
Где каждый снами угощен.
Из переулка сразу в тишь
Еще торжественней и глубже,
Где тает лист, где блещут лужи,
Где каплет с порыжелых крыш.
Я никогда не забывал
О том, что ты меня любила,
Но все, что здесь когда-то было,
Все, что нам флюгер напевал,
Я иначе именовал,
Усталый, пыльный и вокзальный,
Когда ты с нежностью печальной
Приблизилась: ты опоздал.
Из переулка — сразу в путь.
Твой переулок слишком дорог,
В нем темных лип столетний шорох
Все так же просит: не забудь.
Мы жили здесь без гроз, без слез,
Средь ветхих стен — на слух, на ощупь.
Однажды вышли мы на площадь,
Нас ветер в стороны разнес.
1956

«К нам приходят ночами…»

К нам приходят ночами
Пушкин, Лермонтов, Блок.
А у них за плечами
Столько разных тревог.
Столько собственных, личных,
Русских и мировых,
Деревенских, столичных,
Стыдных, гордых, любых.
Словно скинувши путы,
Ты встаешь, распрямись.
Ты в такие минуты
Тоже гений и князь.
И часами глухими
Над безмолвием крыш
Долго, досветла, с ними
Ты о чем говоришь?
1956

«Когда стреляют в воздух на дуэли…»

Когда стреляют в воздух на дуэли,
Отнюдь в обидах небо не винят.
Но и не значит это, что на деле
Один из двух признал, что виноват.
И удивив чужого секунданта,
И напугав беспечно своего,
Он, видя губы белые Баранта,
Пугнул ворон.
И больше ничего.
Ведь еще ночью, путаясь в постели,
Терзая лоб бессонной маетой,
Он видел всю бесцельность этой цели,
Как всю недостижимость главной, той.
Заискиванье? Страх?
Ни в коем разе.
И что ему до этого юнца?
Уж он сумел бы вбить ему в межглазье
Крутую каплю царского свинца.
1956

«Машук оплыл — туман в округе…»

Машук оплыл — туман в округе,
Остыли строки, стаял дым.
А он молчал, почти в испуге
Перед спокойствием своим.
В который раз стихотворенье
По швам от страсти не рвалось.
Он думал: это постаренье!
А это зрелостью звалось.
Так вновь сдавалось вдохновенье
На милость разума его.
Он думал: это охлажденье.
А это было мастерство.
1956

«Кто золотой скрипичный ключик…»

Приближается звук…

А. Блок
Кто золотой скрипичный ключик
Нашел и выронил из рук,
Уж тот, конечно, знает лучше,
Что значат музыка и звук.
Он побыл гением, невеждой
Средь грамотеев.
И ему
Свет волшебства слетал на вежды,
Как сон, не видный никому.
И вот он падает, сдается.
И ночи долгие подряд
Он плачет, плачет… Но смеется,
Когда об этом говорят.
Он видел, как земля качалась,
Выпрастываясь изо льда.
Как из туманности рождалась
Неповторимая звезда.
Он шел на звук, теряя гордость.
Как чиж — в силки, как нищий — плох.
Но он и брал его, не горбясь,
И к людям нес его, как бог.
Кто золотой скрипичный ключик
Нашел и выронил из рук,
Уж тот, конечно, знает лучше,
Что значат музыка и звук.
Он этот ключ легко, как в детстве,
Средь праха все-таки найдет
Иль сам его из сплавов бедствий
Назло утратам откует.
1957

«Россия средней полосы…»

Россия средней полосы…
Туман лугов
   и запах прелый
Копны,
   промокшей от росы.
И карий глаз ромашки белой.
И тропка узкая в кусты,
В орешник уведет.
   А выйдешь,
Такую сразу даль увидишь,
Что встанешь, замирая, ты.
Бескрайняя какая воля!
Блестит изгиб Тверцы-реки.
С размаху вширь простерлось поле,
В нем тонут леса островки.
Сужается,
   летит шоссе…
Стоишь.
И словно шире плечи.
И крепче дух от этой встречи
С землей во всей ее красе.
А возле, на кусту в росе,
Как часики, стучит кузнечик.
Стояли цитрусы стеной,
Стучали в крепкие ладошки,
Но все всплывал передо мной
Непризнанный цветок картошки…
1957

«Пишу поэму…»

Пишу поэму.
Длятся дни,
Мелькают годы.
Пишу ее в кругу родни,
В кругу природы.
Пишу ее в кругу кругов,
В кругу квадратов.
В кругу друзей,
В кругу врагов
Себя не спрятав.
Пишу во сне и наяву,
В пути,
   в полете.
Она о том,
Что я живу,
Что вы живете.
Что снег бывает в темноте
Белей,
   чем в свете.
Что есть у нас заботы те,
Но есть и эти.
Пишу поэму,
Как дышу,
Пишу на тему
И не на тему.
Но пишу.
Пишу поэму.
1957

Хлеб

Сорок второй.
Поземка.
Стужа.
До города верста.
Теплушка наша
Чуть похуже
Вагона для скота.
Но лишь в пути узнав,
Как дорог
Ее худой уют,
Закоченев,
Приходим в город,
Там, слышно, хлеб дают.
В ларьке,
По окна заметенном,
Пимов о доски стук.
— Откуда, хлопцы?
— С эшелона. —
И чей-то голос вдруг:
— Ребят вперед пустите, братцы!
Пусть первыми возьмут.
Я слышал,
Это ленинградцы.
Ишь как мальчонка худ.
А нас
Брала уже усталость,
Все вымерзло в груди.
И очередь Заволновалась:
— Ребята, проходи!..
— Да вы бы сразу попросили.
— А сам-то, чай, ослеп? —
Так было тесно в магазине,
Так был он близко, хлеб.
А продавщица обмахнула
Прилавок:
— Ну так что ж? —
И вот уж в воду обмакнула
Большой и добрый нож.
Угрюмы нары эшелона.
Буханки горячи.
А мы молчали,
Сжав талоны.
Мы были москвичи.
Был зябок
Жалкий мой нарядец.
С ларька срывало жесть.
— Нет, — я сказал, —
Не ленинградец. —
А как хотелось есть.
1957

«Ничего, что вымокла дорога…»

Ничего, что вымокла дорога,
Что друзья забыли обо мне,
Что луна задумчиво и строго
На меня глядит,
   застыв в окне.
Это правда.
   В рощах листья тают,
Сыплет дождь на поздние стога.
День уже заметно убывает.
Каждая минута дорога.
1957

«Я люблю тебя — я думаю…»

Я люблю тебя — я думаю,
Как устало перед сном
Ты расчесываешь волосы
В доме старом и пустом.
Как стоишь ты возле зеркала,
Глядя пристально в него.
Что ты видишь в нем, серьезная,
Кроме взгляда своего?
Кроме взгляда, кроме облика,
Кроме карты на стене,
Кроме замершего дворика
В незадернутом окне?
Знаю старое гадание:
Странно множащийся вид,
Если пристальное зеркало
Прямо в зеркало глядит.
Там в глуби порою видится,
Кто сужден твоей судьбе.
Я люблю тебя — я думаю
О тебе и о себе.
1957

«Как бы мне оторваться от жизни…»

Приятелю ...



Все права на текст принадлежат автору: Владимир Николаевич Соколов.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Это вечное стихотворенье...Владимир Николаевич Соколов