Роберт Сойер Квантовая ночь

Возможно, это обязательное свойство любой теории сознания — чтобы она содержала по крайней мере одну безумную идею.

Дэвид Чалмерс

Посвящается

Чейз Мастерсон

прекрасной внутри и снаружи

1

Некоторые мои коллеги с факультета психологии Университета Манитобы считают преподавание неудобством — «неотвратимым злом», как его называл Менно Уоркентин, возмущаясь количеством времени, которое оно отнимает от его исследований — однако я обожаю преподавать. О, возможно, не так сильно, как люблю бананы, или смотреть по десятку старых эпизодов «Умерь свой пыл» или «Замедленного развития»^[1] кряду, или фотографировать в телескоп шаровые звёздные скопления, но если брать только то, за что мне платят деньги, то преподавание — одно из моих самых любимых занятий.

Да, учить первокурсников — та ещё морока: огромные аудитории, заполненные спёртым воздухом и бесконечными рядами исходящих страхами подростков. Хотя мой собственный первый курс был больше двадцати лет назад, я живо помню, как записывался на вводной курс психологии в надежде разобраться в сбивающей с толку мешанине тревожности и влечений, что бушевала тогда — да и сейчас тоже — внутри меня. Cogito ergo sum? Скорее sollicito ergo sum — беспокоюсь, следовательно, существую.

Но тем серым утром у меня было занятие по курсу «Неврология этики» для третьекурсников, на который записалось меньше студентов, чем в феврале дней, и это сделало возможным не только лекцию, но и диалог.

На прошлом занятии у нас была оживлённая дискуссия о Ватсоне и Скиннере, конкретно об их идее о том, что люди — не более чем реагирующие на стимулы машины, чей «чёрный ящик» мозга предсказуемо реагирует на входные сигналы. Но сегодня вместо того, чтобы продолжить разрушение бихевиоризма, я счёл необходимым уклониться на тёмную сторону, продемонстрировав с помощью смонтированного на потолке проектора фотографии из Саваннской тюрьмы, появившиеся на WikiLeaks в эти выходные.

Некоторые из них были просто отдельными кадрами из видеозаписей камер наблюдения; охранники на них сняты камерой под потолком и не позируют. Хотя изображённое на них было жестоко, не эти фото были самыми страшными. Нет, по-настоящему тошнотворными — до колик в животе, до желания отвести взгляд, до отказа верить своим глазам — были постановочные фото: фото охранницы, которая поставила ботинок на спину заключённой и с радостной рожей показывает большой палец кретину, держащему айфон; фото двух мужчин в униформе, подбрасывающих измождённого голого заключенного к потолку, да так сильно, что, как показал позже рентген, его череп треснул в трёх местах; снимок усатого сержанта, присевшего над лежащим заключённым и испражняющегося ему на грудь; одной рукой он зажимает заключённому рот, другой показывает знак мира. Фото потом было прогнано через Инстаграмм, чтобы сделать его похожим на старомодный снимок «Поляроида», с белой рамкой и прочим.

У меня закрутило в животе, когда я демонстрировал всё это слайд за слайдом, одно злодеяние сменяя другим. Господи, да ведь прошло уже шестнадцать лет с Абу-Грейб и полстолетия со Стэнфордского тюремного эксперимента Филипа Зимбардо. Мало того, что, как предполагается, охранникам рассказывают о ситуативном давлении и учат ему противодействовать, двое из изображённых на снимках учились на курсах надзирателей. Они знали о Зимбардо; они знали об экспериментах Стэнли Милгрема с электрошоком и подчинением авторитету; они читали конспекты отчёта Тагубы о зверствах в тюрьме Абу-Грейб.

И всё же, несмотря на то, что их специально учили распознавать и избегать этих ловушек — слово на первый взгляд безобидное, но, если задуматься, подразумевающее падение в бездну, следование за Люцифером в самое пекло Ада — эти мужчины и женщины дегуманизировали того, в ком ощущали врага и в процессе утрачивали свою собственную человеческую сущность.

— Итак, — говорю я шокированным лицам моих студентов. — Что мы из этого можем извлечь? У кого есть идеи?

Первой поднимается рука Эштона, у которого до сих пор прыщи и который ещё не знает, что бороду, вообще-то, можно и подстригать. Я указываю на него:

— Да?

Он разводит руками, словно истина в данном случае очевидна.

— Всё просто, — говорит он, кивая на экран за моей спиной, на котором я оставил последний слайд — долговязый охранник по имени Девин Беккер убивает голого заключённого, удерживая его голову под водой в раковине тюремной камеры. — Невозможно изменить человеческую природу.

Примерно год назад мне позвонили.

— Алло? — произнёс я в чёрную трубку офисного телефона.

— Профессор Джеймс Марчук?

Я закинул ноги на красновато-коричневую крышку своего рабочего стола и откинулся на спинку кресла.

— Он самый.

— Меня зовут Хуан Гарсия. Я из команды защиты Девина Беккера, одного из охранников Саваннской тюрьмы.

Я хотел было сказать «Ну, он оставил вам не слишком много работы», но вместо этого просто ответил:

— Да?

— Моя фирма хотела бы вызвать вас в качестве свидетеля-эксперта на процессе мистера Беккера. Обвинение требует смертного приговора. Мы, по всей видимости, проиграем процесс — видео с камер наблюдения чертовски убедительно — но мы можем по крайней мере не дать казнить Беккера, если убедим присяжных согласиться с тем, что он по-другому не мог.

Я нахмурился.

— И вы так считаете, потому что…?

— Потому что он психопат. Вы писали в своём блоге по поводу Леопольда и Лёба: нельзя казнить человека лишь за то, что он тот, кто он есть.

Я кивнул, хотя Гарсия не мог этого видеть. В 1924 году два состоятельных университетских студента, Натан Леопольд и Ричард Лёб, убили мальчика чисто ради развлечения. Леопольд считал себя и Лёба образцовыми примерами ницшеанского Übermensch и, в силу этого, не связанными законами, обязательными для обычных людей. Суперменами они не были, а вот психопатами были определённо. Их родители наняли в качестве защитника самого Кларенса Дэрроу. В своей ошеломительной двенадцатичасовой заключительной речи Дэрроу избрал стратегию защиты, о которой, по всей видимости, думал сейчас Гарсия, доказывая, что Беккер не может быть казнён за деяния, продиктованные ему его природой.

Я снял ноги со стола и наклонился вперёд.

— А Беккер в самом деле психопат? — спросил я.

— В этом-то и проблема, профессор Марчук, — ответил Гарсия. — Окружной прокурор велел провести оценку по методу Хейра, который дал Беккеру семнадцать баллов — гораздо меньше, чем требуется для признания психопатом. Но мы считаем, что их эксперт ошибся; наш эксперт получил тридцать один балл, что означает явную психопатию. И, в общем, воспользовавшись вашей новой процедурой мы могли бы доказать присяжным, что правильна именно наша оценка.

— Вы знаете, что результаты моего теста ещё ни разу не были приняты судом?

— Да, мне об том известно, профессор Марчук. Мне также известно, что никто пока не пытался приобщить их к делу в качестве доказательства. Но я держу в руках вашу статью из «Nature Neuroscience». То, что она была опубликована в таком уважаемом и престижном научном журнале, даёт нам прекрасный шанс; Джорджия следует Добертовским стандартам приемлемости доказательств. Однако нам нужны вы — лично вы, основной автор публикации — для того, чтобы применить ваш метод к Беккеру и дать показания о результатах; только тогда у нас будет шанс заставить суд принять это свидетельство.

— Что если я покажу, что Беккер не является психопатом?

— В таком случае мы всё равно оплатим затраченное вами время.

— И похороните результаты?

— Профессор, мы уверены в исходе.

Дело было вроде бы стоящее — но и то, чем я занимался здесь, тоже.

— У меня довольно плотное расписание, и…

— Я знаю, профессор. Я как раз сейчас просматриваю его на сайте вашего университета. Но процесс, вероятно, не начнётся раньше летних каникул, и к тому же, прямо скажем, это шанс что-то изменить. Я читал ваш «Разумно моральный» блог. Вы против смертной казни; вот вам шанс помочь не дать ей свершиться.

Мой компьютер как раз в этот момент показывал план дневного занятия по психологии морали, на котором я собирался цитировать исследование студентов Принстонской семинарии, которые, опаздывая на проповедь, где собирались разбирать притчу о Добром Самаритянине, прошли мимо человека, упавшего в переулке, не обратив на него внимания, потому что сильно торопились.

Живи так, как учишь жить — я всегда это говорю.

— Хорошо. Можете на меня рассчитывать.

* * *

Сразу после выхода из разгрузочного тоннеля в аэропорту «Хартсфилд-Джексон» я зашёл в маленький магазинчик купить бутылку «кока-зеро» — здесь, в Атланте, штаб-квартире «Кока-Колы», «пепси» нигде не было и следа. Без всякой задней мысли я на автомате протянул женщине за кассой банкноту в пять канадских долларов.

— Что это? — удивилась она, взяв её в руки.

— О! Простите. — Я полез в бумажник — мне всегда приходится внимательно рассматривать американские деньги, чтобы определить их достоинство, потому что все они одного цвета — и выудил из него бумажку с Эйбом Линкольном.

В магазине, кроме меня, не было других покупателей, а женщину, похоже, заинтересовала синяя полимерная банкнота, которую я ей дал. Внимательно её осмотрев, она посмотрела на меня и сказала:

— Тут нигде не говорится про Бога. У вас там богобоязненная страна, или как?

— Э-э… ну, мы верим в отделение церкви от государства.

Она вернула мне банкноту.

— Дорогуша, — сказала она, — такого не бывает. — Потом она нахмурилась, будто что-то вспомнив. — Вы там все социалисты, да?

Вообще-то до самого последнего времени в Канаде было гораздо более консервативное руководство, чем в Штатах. Когда в 2006 премьером стал Стивен Харпер, в Белом Доме сидел Джордж Буш, и либеральными канадцами — в основном населяющими университетские кампусы — Харпер воспринимался как меньшее из двух зол. Но когда в Штатах избрали Барака Обаму, лидер Канады оказался куда более правым политиком. Харперу удавалось удерживать власть почти десятилетие, однако сейчас Канадой управляла коалиция меньшинства, сформированная Либеральной партией и социалистами Новой Демократической.

— Типа того, — ответил я, хотя подозревал, что её понимание термина «социализм» отличается от моего. Я протянул ей американскую пятёрку, забрал свою канадскую банкноту и сдачу, и взял свой «поп», или «соду» или как ещё они здесь называют «кока-колу».

Это был мой первый приезд в США с тех пор, как Квинтон Кэрроуэй стал президентом, и я был удивлён тем, что из громкоговорителей снова постоянно звучат предупреждения о террористической угрозе; при Обаме они было исчезли, но сейчас вернулись с новыми силами. Раньше они неизменно формулировались как: «Министерством внутренней безопасности объявлен оранжевый уровень угрозы» — что было лишь наполовину эффективно, потому что приходилось запоминать коды, чтобы знать, что оранжевый — это новый чёрный, то, чего, как предполагалось, белый человек боится больше всего — состояние в шаге от неминуемого нападения. Новая версия предупреждения, транслируемая примерно раз в три минуты, была сформулирована более прямолинейно, и, если я не ошибаюсь, голос был узнаваемым президентским баритоном: «Будьте бдительны! Вылазка террористов может произойти в любой момент».

И, если говорить о пропаганде, несмотря на то, что в Атланте также располагалась и штаб-квартиры «Си-эн-эн», когда я пришёл в зону выдачи багажа, на огромных телевизорах, свисающих повсюду с потолка как бульдозерные ковши, был сплошной «Фокс-Ньюс». Оруэлл был прав, когда говорил, что контролирующие мышление сообщения будут закачиваться в голову двадцать четыре часа в сутки посредством телекранов, и он сразу узнал бы их в аэропортовых телевизорах, которые невозможно выключить. Что привело бы его в изумление, так это то, что миллионы людей добровольно включают и смотрят их у себя дома, часто по многу часов кряду.

Я узнал Мегин Келли, хотя обычно видел её лишь в сатирических клипах на «The Daily Show».

— Но послушайте, — говорила она, — это ведь установленный факт, что тот парень находился в нашей стране нелегально.

— И должен был заплатить за это жизнью? — сказал мужчина — очевидно, сегодняшний либеральный жертвенный агнец.

— Я этого не говорила, — ответила Келли. — Очевидно, что те трое действовали ненадлежащим образом.

— Да что вы говорите? — удивился мужчина. — Ведь они сделали в точности то, что намеревался сделать губернатор Макчарльз, разве нет?

— О, перестаньте! — вмешалась другая женщина. — Губернатор Техаса имел в виду лишь…

— Весь смысл Закона Макчарльза, — прервал её мужчина, — состоит в провоцировании таких нападений. Переопределение убийства как причинение смерти легально проживающему лицу! Что это, если не сигнал каждому гопнику, что полиция будет смотреть в другую сторону, если иммигранта без документов почему-то найдут мёртвым?

— Смысл закона лишь в том, — ответила та же женщина, — что нелегальные иммигранты не могут обманывать закон и в то же время ожидать защиты с его стороны.

— Да Боже ж ты мой! — воскликнул мужчина, лицо которого уже начало краснеть. — Макчарльз готовит почву для погромов!

Я схватил свой чемодан и пошёл искать такси, радуясь, что оставляю спорящих в телевизоре позади.

* * *

Я узрел чудовище.

Во всяком случае, одно из них. Согласно обвинительному акту, их было шестеро; девять, если верить «Хаффингтон Пост», которая утверждала, что ещё три служащих исправительной колонии, которых должны были обвинить, избежали преследования. Но этот, по общему мнению, был их главарём: Девин Беккер был тем, кто подбил остальных охранников, и единственным, кто на самом деле кого-то убил.

— Тридцать минут, — сказал здоровяк-сержант, глядя, как Беккер устраивает своё долговязое тело на металлическом стуле. Ирония момента не прошла мимо меня: теперь Беккер сам находился под опекой тюремного охранника. Quis custodiet ipsos custodes? Действительно: кто надзирает за надзирателями?

У Беккера были высокие скулы, и вес, потерянный им с тех пор, как было записано печально известное видео, сделал их ещё более заметными. То, что обтягивающая их кожа была бледного белого цвета, лишь добавляло его образу жути; наденьте на него чёрный капюшон, и он сможет играть в шахматы с человеческой душой^[3].

— Вы кто? — спросил он, на южный манер слегка растягивая гласные.

— Джим Марчук. Я психолог из Университета Манитобы, в Виннипеге.

Беккер скривил верхнюю губу.

— Не желаю участвовать ни в каких экспериментах.

Я хотел было ответить «Уже участвуете». Хотел ответить «Эксперимент проводился несколько раз, и это — очередное ненужное повторение». Я даже хотел ответить «Был бы это эксперимент, мы могли бы его прервать, как Зимбардо в Стэнфорде». Но в реальности я ответил так:

— Я здесь не для того, чтобы устраивать эксперименты. Я собираюсь выступить на процессе свидетелем-экспертом.

— На стороне обвинения или защиты?

— Защиты.

Беккер немного расслабился, но подозрительность из его голоса не исчезла.

— Я не могу себе позволить крутых экспертов.

— Как мне сказали, за всё платит ваш отец.

— Мой отец. — Он буквально выплюнул эти слова.

— Что?

— Если бы я был ему интересен, то на вашем месте сидел бы он.

— Он не приходит повидаться с вами?

Беккер качнул головой.

— А кто-нибудь ещё из вашей семьи?

— Сестра была. Один раз.

— О, — сказал я.

— Считают себя опозоренными.

Слова на мгновение повисли в воздухе. Статья на первой полосе «Нью-Йорк Таймс» об охранниках Саваннской тюрьмы была озаглавлена «Позор Америки».

— Ну, — сказал я, — возможно, мы сумеем их разубедить.

— С помощью психологической хрени? — Он фыркнул своими тонкими губами.

— С помощью правды.

— Правда в том, что мой адвокат считает меня психопатом. Сраным Норманом Бейтсом^[4]. — Он покачал головой. — Что это за защита такая, а? Вы, наверное, умом тронулись?

Я не испытывал к нему никакого сочувствия; то, что он сотворил, было ужасно. Но я преподаватель: задайте мне вопрос, и я обязан на него ответить — такова моя природа.

— Вы совершили хладнокровное убийство, и обычно суд считает это убийством первой степени, верно? Однако представьте, что на МРТ у вас в мозгу обнаружат опухоль, которая влияет на ваше поведение. Присяжные могут склониться к мнению, что вы ничего не могли с собой поделать. У вас нет опухоли, однако мои исследования показывают, что психопатия — такое же ясно определяемое физическое состояние, и оно должно приниматься в расчёт при определении вины.

— Ха, — сказал он. — И вы тоже думаете, что я псих?

— Честно говоря, не знаю, — ответил я, кладя свой чемоданчик на деревянную столешницу и щёлкая замком. — Но могу узнать.

* * *

— Профессор Марчук, присутствовали вы, когда мой учёный оппонент, окружной прокурор, представляла своего эксперта-свидетеля, психиатра Саманту Голдсмит?

Я старался, чтобы мой голос звучал спокойно, но, чёрт возьми, я нервничал неимоверно. Мне, разумеется, был привычен сократический метод^[5] в академической обстановке, но здесь, в этом душном зале суда, на кону стояла человеческая жизнь. Я подался вперёд.

— Да, присутствовал.

Подбородок Хуана Гарсии выдавался вперёд, как скотоотбойник на паровозе.

— Вы сидели здесь, в третьем ряду, верно?

— Именно так.

— Вы помните, как доктор Голдсмит излагала клиническую оценку ответчика, Девина Беккера?

— Да.

— И каков был её диагноз?

— Она утверждала, что мистер Беккер не является психопатом.

— Объяснила ли доктор Голдсмит методику, с помощью которой она пришла к такому выводу?

Я кивнул.

— Да, объяснила.

— Вы знакомы с использованной ею методикой?

— Весьма близко. Я также прошёл сертификацию по её применению.

У Хуана была манера так двигать головой, что мне он напоминал ястреба — когда голова мгновенно поворачивается из одного положения в другое; сейчас он смотрел на присяжных.

— Тогда, вероятно, вы могли бы освежить память этих достойных людей. Какую методику использовала доктор Голдсмит?

— Психопатический опросник Хейра, исправленная версия, — ответил я.

— Обычно называемый «опросником Хейра» или «ПВП-Р», — верно?

— Да.

Быстрый поворот головы в мою сторону.

— И, прежде чем мы пойдём дальше, просто чтобы напомнить нам — что такое психопат?

— Это лицо, лишённое эмпатии и совести, лицо, не сочувствующее другим людям — некто, кого заботят лишь его собственные интересы.

— А опросник Хейра? Напомните, пожалуйста, присяжным.

— Роберт Хейр выделил двадцать признаков, определяющих психопата — от гладкоречивости и внешнего шарма до распущенности и отсутствия угрызений совести.

— И, опять же, напомните нам: чтобы быть психопатом, вы должны демонстрировать все двадцать признаков?

Я покачал головой.

— Нет. Существует числовая шкала оценки.

— Испытуемый заполняет некую форму?

— Нет-нет. Специалист, прошедший специальную подготовку по применению методики профессора Хейра, проводит интервью с испытуемым, а также изучает его полицейское досье, психиатрическую медицинскую карту, историю его занятости, образования и так далее. Затем эксперт оценивает испытуемого по двадцати критериям: ноль означает, что данный признак — патологическая лживость, к примеру — отсутствует; единица — если присутствует в некоторой степени — возможно, он постоянно лжёт в личных взаимоотношениях, но никогда — в деловой обстановке, или наоборот; и двойка, если данный признак систематически проявляется во всех сферах жизни испытуемого.

— И какова средняя сумма оценок по двадцати критериям?

— Для нормальных людей? Весьма невелика: четыре из максимально возможных сорока́.

— И сколько же нужно набрать, чтобы оказаться психопатом?

— Тридцать или больше.

— Вы помните, во сколько баллов оценила доктор Голдсмит ответчику мистеру Беккеру?

— Помню. Её оценка равнялась семнадцати.

— Профессор Марчук, присутствовали ли вы в этом зале, когда мы — сторона защиты — представляли нашего эксперта-свидетеля, ещё одного психолога, который давал показания непосредственно перед вами?

Я снова кивнул.

— Да.

— Этот психолог, доктор Габор Баги, показал, что он также провёл тестирование Девина Беккера на психопатию. Вы это помните?

— Да.

— Получил ли доктор Баги такую же оценку, что и доктор Голдсмит?

— Нет. Его оценка для мистера Беккера равнялась тридцати одному.

Хуан довольно правдоподобно разыграл удивление.

— Тридцать один из сорока? Тогда как доктор Голдсмит насчитала лишь семнадцать?

— Верно.

Его голова рывком повернулась к присяжным.

— Как бы вы объяснили это расхождение?

— Хотя и предполагается, что опросник профессора Хейра объективен, насколько это возможно, результаты применения его теста в клинических условиях разнятся в зависимости от эксперта, проводящего тест. Однако разница в четырнадцать баллов? — Я пожал плечами под своим синим костюмом. — Этого я не могу объяснить.

Его взгляд снова метнулся ко мне.

— Тем не менее наш результат — тридцать один балл — помещает мистера Беккера за установленную законом границу психопатии, тогда как результат, полученный доктором Голдсмит, оставляет мистера Беккера за пределами этой границы, верно?

— Да.

— И, принимая во внимание, что обвинение требует смертной казни, вопрос о том, является ли мистер Беккер клиническим психопатом — определялось его поведение его волей, или нет — критически важен для назначения ему способа наказания, что ставит перед достойными членами жюри незавидную, но, к сожалению, весьма распространённую задачу: сделать выбор между противоречащими друг другу заявлениями экспертов. Не так ли?

— Нет, — ответил я.

— Прошу прощения, профессор Марчук?

Моё сердце заколотилось, но голос мне удалось сохранить абсолютно ровным.

— Нет. Доктор Голдсмит совершенно не права, а доктор Баги прав. Девин Беккер — психопат, и я могу это доказать — доказать это, не оставив ни малейших сомнений.

2

— Простой бинарный способ диагностики психопатии? — переспросила Хизер, глядя на меня через ресторанный столик. — Но это ведь невозможно.

— О, очень даже возможно. И я его открыл.

Моя сестра для меня — один из самых любимых людей на свете, и я для неё тоже; думаю, мы были бы лучшими друзьями, даже если бы не были родственниками. Ей сорок два, она почти ровно на три года старше меня и работает корпоративным юристом в Калгари. Её работа довольно часто приводит её в Виннипег, и тогда мы зависаем вместе.

— Да ладно, — сказала она. — Психопатия — это спектральное расстройство.

Я покачал головой.

— В наше время все хотят, чтобы всё было спектральным расстройством. Аутизм — классический пример: «расстройство аутистического спектра». Нам хочется, чтобы вещи были аналоговыми, чтобы имели бесконечное число градаций. Но люди не аналоговые устройства; жизнь вообще не аналоговая. Она цифровая. Да, не двоичная; четверичная. В буквальном смысле четверичная: четыре основания — аденин, цитозин, гуанин и тимин — составляют генетический код. В нём нет ничего аналогового, так же, как ничего аналогового нет в большинстве состояний человека: он либо жив, либо нет; у него либо есть гены болезни Альцгеймера, либо нет; он либо психопат, либо нет.

— Ладно, хорошо. И как же ты это узнаёшь? Каков бинарный тест на психопатию?

— Ты смотрела «Молчание ягнят»?

Она кивнула; медового цвета волосы при этом коснулись плеч.

— Конечно. И книгу читала.

Мне было любопытно, не появление ли Густава в её жизни стало тому причиной.

— Давно? — спросил я небрежно.

— Кино? Ещё когда на юридическом училась. А книгу лет десять назад.

Я удержал себя от того, чтобы покачать головой. Густав появился на сцене лишь полгода назад, но я был уверен, что он психопат. Не буйного типа, который описал Томас Харрис в своём романе — психопатия в самом деле имеет бинарную природу, но проявляется по-разному; в случае с Густавом она означала нарциссизм, манипулятивное и эгоистичное поведение. Самозваный актёр — на IMDb не было статьи о нём — он, по-видимому, жил за счёт сменяющих одна другую деловых женщин; моя мягкосердечная сестра, такая бдительная в юридических вопросах, похоже, даже не подозревала об этом. Или нет: я уже пару раз пытался поднять эту тему, но она всякий раз обрывала меня, заявляя, что ведь она счастлива, разве нет, и я решал в дальнейшие дискуссии не вступать.

— Так вот, — сказал я, — в фильме «Молчание ягнят» помнишь первое интервью между Клариссой Старлинг и Ганнибалом Лектером? Энтони Хопкинс абсолютно верно уловил один из аспектов психопатии — по крайней мере, настолько, насколько это вообще возможно для того, кто сам не психопат. Он смотрит прямо на Клариссу и говорит, — я, как мог, изобразил изысканное пришёптывание Хопкинса, — «Первый принцип, Кларисса. Всегда спрашивайте себя: что это за вещь? Какова её природа?» А потом, самая запоминающаяся фраза: «Что он делает, этот… человек, которого… вы… ищете?» Помнишь это?

Хизел вздрогнула.

— О да.

— А Джоди Форстер отвечает: «Он убивает женщин» — предполагается, что это самая страшная часть, но это не так. Страшнее всего взгляд Лектера, то, как он смотрит на Клариссу, неподвижно, не мигая. Я видел такой взгляд во плоти, у настоящих психопатов в тюрьме. Это их самая выбивающая из колеи черта.

— Да уж наверное, — сказала Хизер. Она заказала сырные палочки из моцареллы к аперитиву; я был как-то в ресторане с ней и Густавом и знаю, что он запрещает ей всё жирное. Она взяла одну палочку и окунула её в соус маринара.

— Но, чтоб ты знала, — продолжил я, — как ни хорош Хопкинс, он может лишь имитировать взгляд психопата. Он не способен правильно его воспроизвести.

— Как это?

— Настоящий психопат смотрит на тебя не просто не мигая — хотя это и добавляет к его взгляду что-то змеиное — но также не производя микросаккад.

Хизер уже слышала от меня этот термин. Микросаккады — это непроизвольные скачки глазного яблока, когда оно поворачивается на два градуса или меньше; они происходят самопроизвольно всякий раз, когда взгляд задерживается на чём-то дольше нескольких секунд. Для чего они нужны, вопрос пока спорный; наиболее распространённая теория — что они заставляют зрительные нейроны заново послать сигнал, так что видимое изображение не меркнет.

Брови Хизер взлетели над тонкой оправой её очков.

— Правда?

Я кивнул.

— Ага. Скоро будет статья в «Nature Neuroscience».

— Круто! — Но потом она нахмурилась. — Но это, собственно, к чему? Какое отношение имеют микросаккады к психопатии?

— Я пока не уверен, — признал я, — однако мне удалось показать их отсутствие у сорока восьми из пятидесяти испытуемых, получивших на ПВП-Р больше тридцати двух баллов.

— А остальные двое?

— Не психопаты; я в этом убеждён. И это главная проблема с ПВП-Р: он не точен. Боб Хейр страшно рассердился семь лет назад, когда вышла популярная книжка «Тест на психопата». В ней подразумевалось, что любой может установить, является ли его сосед или начальник или просто случайный знакомый психопатом. Как говорил Хейр, требуется неделя интенсивной подготовки, чтобы научиться правильно оценивать его двадцать переменных, причём чтобы её пройти, нужно иметь формальное психологическое или психиатрическое образование. Однако его тест может давать ложные срабатывания, если проводящий его клиницист что-либо неправильно категоризирует или присвоит переменной значение два, когда обоснована лишь единица, или если психопат умеет противодействовать выявлению.

— Ага, — сказала Хизер. — Но, э-э… откуда ты знаешь, что Энтони Хопкинс не психопат? — спросила она полушутя. — То есть, если задуматься, какие роли он играл? Не только Ганнибала Лектера, но и Альфреда Хичкока — человека, который был одержим производством фильмов о психах и сам был довольно бесчувственным. Может, это был тот же типаж.

— Вообще-то я думал об этом. В конце концов, Хопкинс также играл Никсона и капитана Блая, а они-то наверняка были психопатами.

— Именно.

— И поэтому я купил 4K-версию «Молчания ягнят». Этот фильм снимали на 35-миллиметровую плёнку, и 4K-сканирования достаточно, чтобы воспроизвести все детали, присутствовавшие в оригинальном фильме; у кадров крупного плана, где он сверлит взглядом Клариссу, резкость достаточная. Его глаза в самом деле выполняют микросаккады.

Хизер улыбнулась.

— Вот тебе и система Станиславского.

Её сырные палочки выглядели аппетитно, но мне их было нельзя.

— Да. Однако у Гитлера тоже был сверлящий взгляд. Он выбирал человека и смотрел на него гораздо дольше, чем обычно. Не существует его съёмок достаточно чётких, чтобы определить, были у него микросаккады или нет, но я уверен, что нет.

— Но я всё ещё не понимаю, при чём они здесь, — сказала Хизер. — Какое отношение имеет отсутствие микросаккад к психопатии? То есть, да, я понимаю, как это влияет на взгляд…

— Тут не только взгляд, — сказал я. — Видишь ли, множество передовых исследований в области психопатии были сделаны у нас, в Канаде… а это, я уверен, о чём-то да говорит. Канадец не только Боб Хейр — он сейчас профессор эмеритус в Университете Британской Колумбии — но и Анджела Бук. В 2009 году она опубликовала работу под названием «Психопатические черты и восприятие уязвимости жертвы». Это исследование и последовавшие за ним показали, что психопаты обладают почти сверхъестественной способностью выбирать в жертвы уже пострадавших людей.

В одном из моих собственных экспериментов я снимал на видео с высоким разрешением женщин-добровольцев; некоторые из них подвергались в прошлом насилию, другие же — нет. Все женщины во время съёмки общались в одном помещении с несколькими аспирантами. Потом я показал отснятое видео группе мужчин и попросил их указать женщин, подвергавшихся насилию. В случае нормальных мужчин процент успеха был такой же, как при случайном выборе: они не знали и просто пытались угадать. Однако психопаты верно определяли бывших жертв в восьмидесяти случаях из ста.

Когда я спросил психопатов, как они это делают, ответы были от почти бесполезного «ну это же очевидно» до весьма знаменательного «это написано у них на лице». И, по всей видимости, так оно и есть. Человеческое лицо постоянно движется, непрерывно принимая мимолётные «микровыражения», длящиеся от одной двадцать пятой до одной пятнадцатой секунды. Когда психопат включает психопатический взгляд, лишённый микросаккад, он ясно видит эти микровыражения. Возможно, у женщин, прежде подвергавшихся насилию, суперкраткое выражение страха появляется на лице всякий раз, как мужчина на них посмотрит, и психопат не только замечает это — его тянет к женщинам, демонстрирующим эту особенность.

— Вот дерьмище, — сказала Хизер.

— Ага.

Официант принёс кобб-салат для Хизер.

— Приятного аппетита, — сказал я.

Она отправила в рот первую порцию.

— А что можно сказать о социопатах в отличие от психопатов?

— Что в лоб, что по лбу. Хотя некоторые клиницисты — если подумать, в основном американские — до сих пор пытаются проводить между ними различие, «DSM-5»^[6] числит их в одной категории. Видишь ли, бо́льшая часть диалога в киношной версии «Молчания ягнят» взята напрямую из книги, но в книге Лектер описывался как «чистый социопат», тогда как в фильме — «чистый психопат». Различие, если таковое существует, сводится либо к этиологии — те, кто, как я, предпочитают термин «психопатия», считают, что причина по большей части в различиях в мозгу, те, кто предпочитает «социопатию», считают, что личность, скорее всего, формируется обществом — либо к тому, как врождённое состояние проявляет себя. Некоторые говорят, что классический гладкоречивый и очаровательный, но совершенно бессердечный человек — психопат; если же он обычный жлоб, который при этом лишён совести и эмпатии — то это социопат. Мой метод способен выявить обоих. Правда…

Она выжидательно посмотрела на меня.

— Да?

— Ты знаешь, в чём разница между психопатом и гомеопатом?

Она покачала головой.

— Некоторые психопаты не приносят вреда.

— Ха-ха! — она подцепила вилкой ещё салата и проглотила. — Так как же работает твой метод? Как ты проводишь тестирование?

— Микросаккады — это фиксационные движения глаз; иными словами, они происходят только тогда, когда твой взгляд зафиксирован на чём-нибудь. И чтобы получить по-настоящему чёткий, по-настоящему хороший трек я обычно не пользуюсь видеозаписью. Вместо этого я использую модифицированные офтальмологические очки для проверки зрения. Испытуемый надевает их, и я просто прошу его в течение десяти секунд смотреть на нанесенную на очки точку. Сенсоры проверяют, остаётся его взгляд совершенно неподвижным или чуть-чуть подёргивается. Если первое — перед нами гарантированно психопат. Если второе — если испытуемый действительно демонстрирует микросаккады — то он не психопат. Микросаккады нельзя сымитировать; минимальный угол, на который возможно сместить взгляд сознательно, гораздо больше. Если только у испытуемого нет расстройства движения глаз, таких как врождённый или приобретённый нистагм — а его наличие будет очевидно ещё до начала теста — мой метод не даёт ложных срабатываний. Если я говорю, что ты психопат, то это так и есть.

— Вау, — сказала Хизер. — Я могу их позаимствовать?

Возможно, я её недооценил; возможно, она всё-таки подозревает Густава.

— Нет, — ответил я, — но пригласи меня на Рождество, и я привезу их с собой.

— Замётано, — сказала она, втыкая вилку в крошечный помидор.

3

— Итак, профессор Марчук, подытожим: вы свидетельствуете, что ответчик, Девин Беккер, в самом деле является психопатом?

Хуан Санчес много раз репетировал со мной мои показания. Он хотел быть уверенным, что за ними сможет следить не только судья, которому уже приходилось слышать показания экспертов-психологов на других процессах, но также что сидящие на местах для присяжных семеро мужчин и пять женщин, которые никогда не посещали курсов психологии, увидят логику моих рассуждений, даже не желая того.

Хуан велел мне поддерживать с присяжными зрительный контакт. К сожалению, присяжные номер четыре (грузная чернокожая женщина) и девять (белый мужчина, безуспешно скрывающий лысину под зачёсом) смотрели в пол. Однако я на короткое время заглядывал в глаза остальным, хотя трое из них отводили взгляд, как только ощущали, что я на них смотрю.

Я повернулся к Санчесу и решительно кивнул:

— Да, именно так. Без малейших сомнений.

— Спасибо вам, профессор Марчук. — Хуан вопросительно взглянул на судью Кавасаки. Он говорил мне, что прямой опрос свидетеля-эксперта лучше всего проводить перед перерывом, чтобы представленные аргументы успели проникнуть в головы присяжных прежде, чем сторона обвинения попытается их разрушить; моё выступление он организовал так, чтобы оно завершилось перед самым полуднем. Однако Кавасаки либо забыл о времени, либо раскрыл замысел Санчеса, потому что он повернулся к окружному прокурору и произнёс слова, которые сам Хуан говорить не стал:

— Мисс Диккерсон, свидетель ваш.

Хуан бросил на меня разочарованный взгляд, потом повернулся и сел на своё место рядом с Девином Беккером, который, как всегда, сидел с кислой миной на худом лице.

Я обеспокоенно поёрзал на стуле. Эту часть мы тоже репетировали, пытаясь предугадать, какими вопросами разразится Белинда Диккерсон в попытке дискредитировать мой микросаккадный метод. Однако, как говорится в знаменитом изречении Мольтке-старшего, ни один план не переживает встречи с противником.

Диккерсон было сорок восемь лет; это была высокая грациозная женщина с удлинённым бледным лицом и чёрными волосами — если бы древко стоящего у стены флага Джорджии сломалось, она запросто могла бы его заменить.

— Мистер Марчук, — сказала она голосом куда более зычным, чем можно было ожидать от женщины её комплекции, — мы все немало услышали о вашей профессиональной квалификации во время вашего опроса моим оппонентом.

Это не было похоже на вопрос, так что я ничего не сказал. Вероятно, она ожидала, что я пробормочу что-то из скромности, и в обычной ситуации я бы, пожалуй, так и сделал. Но здесь, в зале суда, в этом горячем сухом воздухе — не говоря уж о надоедливой мухе, с жужжанием летающей вокруг лампы у меня над головой — я просто кивнул, и она продолжила:

— Степени, диссертации, клинические сертификаты, академические назначения.

И снова не вопрос. Вообще-то я беспокоился насчёт перекрёстного опроса, но сейчас немного расслабился. По моим регалиям она может топтаться со всем своим адвокатским удовольствием — я там ничего не преувеличил.

— Но сейчас, сэр, — продолжала Диккерсон, — я бы хотела коснуться той части вашего прошлого, которой мистер Санчес внимания не уделил.

Я посмотрел на Хуана, чья голова по-птичьи повернулась к присяжным, а затем так же моментально снова вернулась ко мне.

— Хорошо, — сказал я.

— Откуда происходит ваша семья?

— Я родился в Калгари, Альберта.

— Да, да. Но ваша семья, ваши предки — откуда они?

Мне, как и любому человеку, уже задавали раньше такой вопрос, и я обычно отвечал шуткой того сорта, который поймёт только человек из университетской среды. «Мои предки, — обычно отвечал я, — происходят из ущелья Олдувай». Я взглянул на присяжных, потом на кислое выражение на морщинистом лице судьи Кавасаки. Никакого смысла отпускать неочевидную шутку.

— Вы про мою этническую принадлежность? Я украинец.

— То есть ваша мать украинка, верно?

— Да. Ну, украино-канадка.

Она сделала рукой пренебрежительный жест, словно я пытался замутить воду бессмысленным крючкотворством.

— А ваш дед со стороны матери — он тоже украинец?

— Да.

— Когда ваш дед эмигрировал в Канаду?

— В 1950-х. Точной даты я не знаю.

— Но до этого он жил на Украине, верно?

— Вообще-то я думаю, что последним местом в Европе, где он жил, была Польша.

Диккерсон оглянулась, чтобы посмотреть на судью. Она вскинула брови, будто бы удивляясь моему ответу.

— Где именно в Польше он жил?

Мне потребовалась секунда или две, чтобы вспомнить название, и я вряд ли верно его произнёс.

— Гденска.

— Которая находится где?

Я нахмурился.

— Как я и сказал, в Польше.

— Да, да. Но где именно в Польше? Поблизости от чего?

— Это к северу от Варшавы, я так думаю.

— Полагаю, так и есть, но нет ли поблизости какого-нибудь… какого-нибудь места, скажем так, исторической важности?

Хуан Санчес встаёт; его челюсть выпирает даже больше, чем обычно.

— Возражение, ваша честь. Этот урок географии не имеет ни малейшего отношения к делу.

— Отклоняется, — ответил Кавасаки. — Но вы испытываете моё терпение, мисс Диккерсон.

Она, вероятно, восприняла это как разрешение задать наводящий вопрос.

— Мистер Марчук, сэр, давайте я спрошу напрямую: не расположена ли эта самая деревня, Гденска, всего в десяти милях от Собибора?

То, что она последовательно отказывалась обращаться ко мне «профессор» или «доктор», было, разумеется, попыткой уменьшить мой авторитет в глазах присяжных.

— Я не знаю, — ответил я. — Не имею понятия.

— Хорошо, ладно. Но она поблизости от Собибора, не так ли? Всего несколько минут на машине, верно?

— Я правда не знаю.

— Или на поезде? — Она делает едва заметную паузу, чтобы подчеркнуть предыдущую реплику, затем: — Чем занимался ваш дед во время второй мировой войны?

— Я не знаю.

— В самом деле не знаете?

Я почувствовал, как мои брови непроизвольно ползут вверх.

— Нет.

— Это меня удивляет, сэр. Это очень меня удивляет.

— Почему?

— Вообще-то вам нельзя задавать вопросов, сэр; здесь всё по-другому устроено. Значит вы, находясь под присягой, утверждаете, что не знаете, чем отец вашей матери занимался во время второй мировой войны?

— Именно так, — ответил я, безмерно озадаченный. — Я не знаю.

Диккерсон обернулась к присяжным и всплеснула руками, словно говоря «я давала ему шанс». Затем она подошла к своему столу, и её молодая помощница передала ей лист бумаги.

— Ваша честь, я хотела бы приобщить к делу эту заверенную нотариусом копию статьи из «Виннипег Фри Пресс» за двадцать третье марта 2001 года.

Кавасаки жестом подозвал Диккерсон к своему столу, и она передала ему бумагу. Он быстро просмотрел её, затем передал клерку.

— Приобщается к делу как улика стороны обвинения номер сто сорок шесть.

— Спасибо, ваша честь, — сказала она, забирая лист. — Итак, мистер Марчук, не будете ли вы так любезны зачитать нам первое отмеченное предложение?

Она передала мне страницу, на которой голубым маркером были отмечены два отдельных абзаца. Без очков для чтения я не мог разобрать, что в них написано, поэтому полез в карман пиджака — и увидел, как рука охранника на дальнем краю зала потянулась к пистолету. Я медленно вытащил свои глазные костыли, водрузил их на нос и начал громко читать:

— «Новые неожиданные разоблачения ожидали нас на этой неделе в связи с публикацией документов из бывшего Советской Союза. Новая порция документов имеет отношение к Канаде. Эрнст Кулик…» — Я запнулся; в горле внезапно пересохло, когда я пробежал глазами последующий текст.

— Пожалуйста, продолжайте, сэр, — сказала Диккерсон.

Я сглотнул, затем продолжил читать:

— «Эрнст Кулик, отец Патриции Марчук, известного в Калгари адвоката, как оказалось, служил охранником в нацистском лагере смерти Собибор и замешан в смерти тысяч, если не десятков тысяч, польских евреев».

Я поднял взгляд. Бумага подрагивала у меня в руках.

— Спасибо, сэр. Скажите, кто такая Патриция Марчук?

— Моя мать.

— И, для полной ясности, она — ваша биологическая мать, а Эрнст Кулик — её биологический отец, верно? Ни вы, ни ваша мать не были приёмными детьми?

— Нет.

— Ваш дед со стороны матери жив?

— Нет. Он умер в 1970-х.

— А вы родились в 1982, верно? Вы никогда его не видели, так ведь?

— Никогда.

— А ваша мать, она жива?

— Нет. Умерла пятнадцать лет назад.

— В 2005?

— Да.

— Вы перестали с ней общаться?

— Нет.

— И тем не менее вы заявляете суду, что не знали, чем её отец — ваш дед — занимался во время второй мировой войны?

Моё сердце тревожно стучало.

— Я… честное слово, ни малейшего понятия.

— Где вы жили в марте 2001 года, когда была опубликована эта статья?

— В Виннипеге. Я тогда был на втором курсе университета.

— А «Виннипег Фри Пресс» — поправьте меня, если я не права — была в то время самой крупнотиражной ежедневной городской газетой, каковой остаётся и сейчас, верно?

— Полагаю, да.

— Так что наверняка кто-то должен был вам рассказать об этой статье.

— Такого не было.

— Серьёзно? Ваша мать ни разу не упомянула об этом разоблачении?

У меня начиналась изжога.

— Не припоминаю такого.

— Не припоминаете такого, — повторила она. — В статье есть ещё один выделенный абзац. Зачитайте его, пожалуйста.

Я вернулся к статье.

— «Эрнст Кулик был местным жителем и проживал поблизости от Собибора. Историк Говард Грин из Центра Симона Визенталя в Лос-Анджелесе утверждает, что Кулик подходит под описание Эрнста-палача, охранника, печально известного своей жестокостью».

— И ваша работа, профессор, как мы слышали в этом зале суда, посвящена оправданию обвиняемых в отвратительных преступлениях, верно?

— Вовсе нет. Я…

— Пожалуйста, сэр. Уверена, что защита не прибегла бы к вашим услугам, если бы не считала ваши показания полезными для убеждения добропорядочных мужчин и женщин этого жюри в том, что некоторые люди просто родились психопатами, что Бог создал их такими, что они не могут ничего с этим поделать и поэтому не могут быть привлечены к ответственности по наивысшим стандартам закона, верно?

— Возражение! — вмешался Хуан. — Риторика!

— Принимается. Осторожнее, мисс Диккерсон.

— Мистер Марчук, сэр, как бы вы охарактеризовали отношения между историей вашей семьи и областью ваших научных интересов? Правда ли, что первое вдохновило вас на второе?

— Я вам сказал, что не знал о своём деде.

— Да ладно, сэр. Я могу понять желание отстраниться от позора вашей семьи — позора Канады — однако разве не правда, что вы фактически составили своё мнение о деле ещё до того, как впервые увиделись с Девином Беккером? Поскольку признание Девина Беккера вменяемым, требование, чтобы он ответил за свои деяния, свою извращённость, свою жестокость, означало бы, что вы требуете того же от своего деда, не так ли?

— Даже если бы я знал о своём деде, — сказал я, чувствуя, как начинает кружиться голова, — эти случаи чрезвычайно различны и разделены десятками лет и тысячами миль.

— Мелочи, — ответила Диккерсон. — Правда ли, что в прессе вас называли «апологетом жестокости»?

— В реферируемых журналах — никогда.

— Верно, — согласилась Диккерсон. — Я имела в виду канадскую «Нешнл Пост». Однако факт остаётся фактом: правда ли, что каждый аспект ваших сегодняшних показаний окрашен вашим желанием видеть в своём деде невинную жертву обстоятельств?

— Мои исследования широко цитируются, — сказал я, чувствуя себя так, будто деревянный пол свидетельской скамьи раскалывается подо мной, — и, в свою очередь, опираются на классические работы Клекли и Милгрэма.

— Однако, в отличие от них, вы пришли в эту область, имея собственные планы, не так ли?

Казалось совершенно бесполезным напоминать, что Стэнли Милгрэм происходит из семья евреев, погибших в Холокосте — что его работа посвящена попыткам найти смысл в бессмысленном, постичь необъяснимое, понять, каким образом нормальные люди в здравом уме могут делать такие вещи с другими мыслящими, чувствующими существами.

— Я не стал бы так утверждать, — ответил я, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

— Нет, — отозвалась Белинда Диккерсон, снова глядя на мужчин и женщин на местах присяжных, которые все как один сосредоточенно внимали происходящему. — Уверена, что нет.

* * *

Судья Кавасаки, наконец, объявил перерыв, и я вышел из зала суда с вновь заколотившимся сердцем — чувство, которое, принимая во внимание моё прошлое, я терпеть не мог. Хуан Санчес собирался обедать с Девином Беккером, но я сомневался, что они обрадовались бы, если бы я к ним присоединился. Я вышел под дневную жару на дрожащий над асфальтом парковки горячий воздух, трясущейся рукой вставил блютус-ресивер в ухо и позвонил сестре в Калгари. Раздался гудок, потом женский голос произнёс:

— Моррел, Томпсон, Чандлер и Марчук.

— Хизер Марчук, пожалуйста. — Брак моей сестры распался много лет назад, задолго до моего, но на профессиональном поприще она всегда пользовалась девичьей фамилией.

— Могу я спросить, кто ей звонит?

— Её брат Джим.

— О, мистер Марчук, здравствуйте. Вы в городе?

Обычно я довольно хорошо запоминаю имена и, думаю, если бы не был так взбудоражен, то вспомнил бы, как зовут секретаршу. Я даже вспомнил, как она выглядит — миниатюрная блондинка в круглых очках.

— Нет. Хизер на месте?

— Я сейчас вас переключу.

Я видел, как дородный детина пялится на меня — вероятно, репортёр в надежде на интервью. Я повернулся и быстрым шагом пошёл прочь.

Мы с сестрой общаемся пару раз в месяц — чаще ей Густав не позволяет — но всегда по вечерам; она была явно удивлена тем, что я позвонил среди рабочего дня.

— Джим, у тебя всё в порядке? Ты где?

На первый вопрос я утвердительно ответить не мог, поэтому перешёл сразу ко второму.

— В Атланте.

Хизер слишком хорошо меня знала.

— Что-то не в порядке. Что?

— Ты знала, чем занимался дедушка Кулик во время войны?

Секундная пауза. Где-то далеко — там или здесь, я не мог определить — выла сирена.

— Что за чёрт, Джим?

— Прости? — Вопрос, не извинение.

— Что за чёрт? — повторила она.

— Ты о чём?

— Джим, если это какая-то дурацкая шутка…

— Я не шучу.

— Ты прекрасно знаешь, чем он занимался во время войны в том лагере.

— Ну, теперь-то я знаю, — сказал я. — Узнал сегодня. Я давал показания как свидетель-эксперт на том процессе, про который тебе рассказывал. И прокурор вывалил на меня эту новость.

— Это не новость, Бога ради, — сказала Хизер. — Об этом стало известно много лет назад.

— Почему ты мне не рассказала?

— Ты рехнулся? Мы все об этом знали.

В голове у меня плыло.

— Я этого не помню.

— Серьёзно?

— Серьёзно.

— Джим, послушай, у меня встреча с клиентом через… чёрт, я должна бежать прямо сейчас. Я не знаю, что тебе сказать, но обратись к кому-нибудь, хорошо?

4

После утреннего потрошения я был бы рад отправиться домой, но когда судья объявлял перерыв, мисс Диккерсон дала понять, что со мной ещё не закончила. Не найдя веганских блюд в кафетерии суда, я решил остановиться на упаковке салата и чашке чёрного кофе.

Фейерверк начался сразу же, как только слушания возобновились.

— Возражение! — вставая, заявил Хуан в ответ на новый вопрос Диккерсон об истории моей жизни. — Эти раскопки не имеют ни малейшего отношения к вопросу о приговоре Девину Беккеру.

Диккерсон развела руками, поворачиваясь к погружённому в раздумья судье.

— Ваша честь, это первый раз, когда метод мистера Марчука применяется в суде. С разрешения суда, представляется весьма важным тщательно исследовать все возможности для предвзятости или предубеждений, которые могут повлиять на результат — даже такие, о которых он сам не имеет понятия.

— Очень хорошо; возражение отклоняется. Однако не забредайте слишком далеко.

— Разумеется, ваша честь. — Она снова повернулась ко мне. — Мистер Марчук, сэр, каково ваше отношение к смертной казни? — Я заметил, как стиснулись широкие челюсти Хуана.

— Я против неё.

Диккерсон кивнула, словно ничего другого и не ожидала.

— Ранее вы сказали нам, что вы канадец, а у наших северных друзей смертной казни нет. Ваше неприятие базируется лишь на вашем гражданстве, как, к примеру, любовь к хоккею или кленовому сиропу?

— Нет, оно имеет философское обоснование.

— Ах, да. Когда мистер Санчес вас представлял, он упомянул о том, что вдобавок к трём научным степеням по психологии у вас также есть степень магистра в области философии, верно?

— Да.

— Поскольку на данном процессе речь идёт как раз о том, будет ли мистер Беккер приговорён к смертной казни, не могли бы вы вкратце просветить нас относительно ваших философских возражений против неё?

Я глубоко вдохнул. Я часто обсуждал этот вопрос на занятиях со студентами, однако почти осязаемое неодобрение со стороны присяжных выбивало меня из привычной колеи; на этом процессе окружной прокурор не допустил в состав присяжных никого, кто выступал бы против смертной казни.

— Это не только мои возражения, — сказал я. — Я философ-утилитарист. Утилитаристы считают, что высшим благом является наибольшее счастье для наибольшего числа людей. И один из основателей утилитаризма, Джереми Бентам, сформулировал в 1775 году несколько убедительных аргументов против смертной казни, аргументов, не потерявших значения и сейчас.

Я сделал короткую паузу, позволяя бабочкам в животе немного успокоиться, затем продолжил:

— Во-первых, говорил он — и я с ним согласен — смертная казнь убыточна. То есть казнить человека обходится обществу дороже, чем оставить его в живых. Это было правдой во времена Бентама, и это тем более так в наши дни: продолжительные процессуальные действия, в одном из которых мы все принимаем участие прямо сейчас, и неизбежные апелляции делают казнь преступника гораздо дороже, чем его пожизненное содержание в тюрьме.

И, не менее важно, говорил Бентам — и я снова с ним соглашаюсь — смертная казнь необратима. Нет способа исправить допущенную ошибку. Разумеется, что несчастье для казнённого, проистекающее из неправомерной казни, огромно. Более того, если общество казнит невинного человека, и этот факт впоследствии становится известным, когда, к примеру, ловят настоящего преступника, то каждый член общества испытывает — или, по крайней мере, должен испытывать — тяжёлое раскаяние по поводу ужасного деяния, сотворённого от имени всех нас. И тогда…

— Спасибо, сэр. Нам ясна идея. А каково ваше отношение к абортам? Если вы считаете, что необратимое наказание невиновного ослабляет общество, то, я уверена, присутствующие здесь мужчины и женщины, в свете того, что Верховный Суд недавно отменил решение по «Роу против Уэйда», будут счастливы услышать, что вы выступаете против абортов.

— Нет. Я являюсь их сторонником. — Я услышал, как один из присяжных с тихим шипением втянул в себя воздух, а другой, седобородый мужчина, покачал головой.

Белинда Диккерсон повернулась к своему столу, и её помощница достала из портфеля книгу и протянула ей — и, как любой писатель, я способен узнать написанную мною книгу практически с любого расстояния, даже когда её обложка повёрнута неудачно.

— Ваша честь, я хотела бы приобщить к делу этот экземпляр книги «Утилитаристская этика в повседневной жизни» за авторством текущего свидетеля, Джеймса К. Марчука.

Судья Кавасаки кивнул.

— Принимается как улика обвинения номер сто сорок семь.

— Спасибо, ваша честь. Для уточнения, сэр: вы — автор этой книги, верно?

— Да, я её написал.

— Как вы можете видеть, я отметила две страницы закладками. Не будете ли вы так любезны открыть книгу на первой из них и зачитать отмеченный абзац?

Такие закладки выпускаются разных цветов; я и сам ими постоянно пользуюсь. Она, без сомнения, намеренно выбрала красные; хотела натолкнуть присяжных на мысль о крови.

Я открыл первую из отмеченных страниц, тщательно водрузил на нос очки для чтения и прочитал:

— «В соответствии с утилитаристским учением нельзя предпочитать собственные желания и счастье желаниям и счастью других людей просто потому, что они ваши, однако в случае генетически дефективного плода, который, будучи рождён, проживёт несчастливую жизнь, полную страданий, прерывание беременности с очевидностью увеличит общую сумму мирового счастья, поскольку, как мы уже упоминали, имеется лишь два способа его увеличения. Первый, разумеется, состоит в том, чтобы сделать уже существующих людей счастливее. Второй — увеличивать количество людей в мире посредством рождения детей при условии высокой вероятности того, что они проживут счастливую жизнь». — Курсив, как говорится, авторский.

Я неловко поёрзал на своей скамье, потом продолжил:

— «Непосредственно из этого вытекает, что суммарное мировое счастье уменьшается либо вследствие уменьшения счастья существующих людей — а воспитание неполноценного ребёнка, со всеми сопутствующими затратами, делает с родителями именно это — либо вследствие рождения новых людей, которые проживут несчастную жизнь, полную страданий. В этом случае аборт становится скорее моральной обязанностью».

Аргументация была гораздо сложнее, и все возможные возражения я разбирал последующих параграфах, однако дойдя до конца отмеченного синим маркером текста, я замолчал, закрыл книгу и поднял глаза.

В зале суда можно бы было различить звук оброненной булавки. Все присяжные смотрели на меня, некоторые с отвисшей челюстью, а лицо Хуана совсем утратило цвет. Лишь Девин Беккер оставался невозмутим.

Диккерсон позволила молчанию длиться столько, сколько считала максимально возможным, а затем сказала:

— Спасибо. Теперь следующий отмеченный абзац, пожалуйста.

Я нервно раскрыл книгу и пролистал её до второй заложенной страницы. В её верхней части помещалась цитата из ещё одного отца-основателя утилитаризма, Джона Стюарта Милля; я знал её наизусть:

Мало кто из людей согласился бы превратиться в одно из низших животных в обмен на обещание максимального объёма животных удовольствий; никакой разумный человек не согласился бы сделаться дураком, человек образованный — невеждой, человек чувствительный и совестливый не стал бы самовлюблённым и чёрствым, даже если бы их убедили, что дурак, тупица или негодяй испытывают большее удовлетворение своей судьбой, чем они — своей.

Лучше быть неудовлетворённым человеком, чем довольной свиньёй; неудовлетворённым Сократом, чем довольным дураком. И если дурак или свинья иного мнения, то лишь потому, что знают только свою часть вопроса, тогда как другая сторона знает обе и может сравнивать.

Однако этот текст Диккерсон не выделила. Отмеченная синим маркером область начиналась непосредственно после цитаты; я сглотнул и принялся громко читать:

— «Ключевой посыл Милля состоит в том, что мы совершенно оправданно ценим жизнь человека выше, чем жизнь шимпанзе, поскольку шимпанзе, пусть даже наслаждаясь моментом, неспособен предвкушать будущее счастье так же хорошо, как мы — и этот факт предвкушения сам по себе есть удовольствие.

Точно так же, мы ценим шимпанзе — до такой степени, что в некоторых юрисдикциях их участие в лабораторных экспериментах запрещено законом — выше, чем мышь, существо с доказуемо меньшими умственными способностями. Однако справедливости ради и во избежание обвинений в видизме мы должны применять такие же стандарты и к своему собственному виду.

Да, эмбрион с момента зачатия генетически является Homo sapiens’ом, однако он не обладает сложным мышлением, не способен к планированию или предвкушению и вряд ли испытывает от жизни радость. По мере своего развития он постепенно приобретает эти способности, но они совершенно очевидно не существуют в хотя бы отчасти полной их форме в течение нескольких лет после рождения. На основе сказанного ранее утилитарист должен поддержать аборт в случае, если перинатальная диагностика указывает на высокую вероятность несчастной, болезненной жизни; на этом же основании — отсутствии в течение будущих нескольких лет полностью сформировавшегося разума — утилитарист дополнительно может так же приветствовать не только аборт, но и милосердное избавление в случае, если серьёзный дефект стал очевиден лишь после разрешения от бремени».

— «Разрешение от бремени», — повторила Диккерсон. — Замысловатый оборот. — Она бросила взгляд на присяжных. — Для тех из нас, что привыкли выражаться проще: что такое «разрешение от бремени»?

— Роды.

— Другими словами, мистер Марчук, вы считаете, что аборты — это нормально. Вы считаете — я нахожу это почти невозможным произнести вслух, но именно это сказано в зачитанных вами абзацах верно? Вы даже считаете, что инфантицид — это нормально. Но вы против смертной казни.

— Как сказал бы Питер Зингер…

— Пожалуйста, сэр, этот вопрос подразумевает однозначный ответ, «да» или «нет». Вы противник смертной казни независимо от обстоятельств?

— Да.

— И вы поддерживаете аборты?

— Я поддерживаю увеличение общественной пользы и максимизацию человеческого счастья, так что…

— Опять же, сэр: «да» или «нет»? В подавляющем большинстве случаев, когда женщина может захотеть сделать аборт, вы стоите за то, чтобы позволить ей это?

— Да.

— И существуют даже случаи, когда инфантицид — убийство уже родившегося ребёнка — согласно вашим взглядам, может быть приемлемо?

— Основываясь на…

— «Да» или «нет»?

— Да.

— И ваша цель здесь — убедить добропорядочных граждан, членов этого жюри, в том, что казнь обвиняемого может быть морально неприемлемой?

Я развёл руками.

— У меня нет другой цели, кроме как объяснить детали разработанного мной метода, но…

— Никаких «но», сэр. И больше никаких вопросов. Ваша честь, обвинение с облегчением заявляет, что закончило опрос данного свидетеля.

5

Я говорил, что меня не тревожит, когда люди изучают моё резюме, и это правда — за одним исключением. Когда в него смотрят собратья по академическому цеху, они качают головами, увидев, что я преподаю в том же заведении, в котором учился студентом; это всегда считается подозрительным. Хотя я люблю веб-тест Университета Торонто, где вас просят определить, кто изображён на фотографии — бомж или профессор, от нас, искателей академической карьеры, ожидают скорее схожести с самцами шимпанзе: когда мы достигаем зрелости и начинаем демонстрировать вспыльчивость и упрямство, мы должны покинуть родное стадо и никогда в него не возвращаться. «С возвращением, Коттер»^[7] — довольно-таки поганый сценарий для школьного учителя; для университетского преподавателя это несмываемая печать.

Но моя академическая карьера от бакалавриата до пожизненного контракта проходила здесь, в Университете Манитобы — я вернулся из Атланты вчера вечерним рейсом. Когда меня спрашивают, почему, я обычно привожу несколько причин. «Нежные чувства к жутким холодам», шучу я, или «Непреходящая любовь к комарам». Настоящей же причиной был Менно Уоркентин.

Когда я поступил в Университет Манитобы в 1999, Менно вёл тот же самый вводный курс психологии, который сейчас веду я. Тогда мне было восемнадцать, а Менно пятьдесят пять. Сейчас ему семьдесят четыре, у него звание профессора эмеритус, что означает, что он на пенсии, однако, в отличие от тех задниц в прямом и переносном смысле, которым указали на дверь, ему всегда рады на факультете, и хотя и получая лишь пенсию, а не зарплату, он всё ещё имеет право вести исследования, быть научным руководителем у аспирантов и прочее. И все эти годы он был моим другом и наставником — я потерял счёт часам, проведённым в его или моём офисе за трёпом обо всём или разговорами о работе и жизни.

За годы, прошедшие с моего студенчества, изменился не только его возраст и профессиональный статус; он потерял зрение. Хотя он болел диабетом, который довольно часто приводит к слепоте, диабет тут был не при чём. Зрение он потерял в автомобильной аварии в 2001 году — подушка безопасности не дала ему погибнуть, но её удар разбил его любимые старинные очки, и осколки вогнало в глазные яблоки. Я пару раз видел его без чёрных очков, которые он теперь носит. Его искусственные стеклянные глаза выглядят как настоящие, только не двигаются, лишь таращатся в одну точку из-под белёсых бровей.

Я нашёл Менно сидящим в его кабинете с наушниками на голове, слушающим экранного чтеца. Его здоровенная собака, немецкая овчарка по имени Пакс, уютно свернулась у его ног. Заднюю и боковые стены его кабинета закрывали тёмно-коричневые стеллажи, но на них всё располагалось либо на верхних полках, либо глубоко у самой стены, чтобы он не мог ничего случайно скинуть на пол. Я в своём кабинете складываю стопки распечаток и папок прямо на пол, у него же на полу не было ничего, обо что он мог бы споткнуться. В его кабинете было большое окно, выходящее не на улицу, а в коридор, и белые вертикальные жалюзи были закрыты, как я полагаю, из принципа — если он не может видеть, что творится снаружи, то и оттуда внутрь заглядывать нечего.

Однако сегодня день был жаркий и дверь была открыта, и как только я вошёл, Пакс вскочила и ткнулась мордой Менно в бедро, предупреждая его, что кто-то пришёл. Он снял наушники и развернулся; в его обсидианово-чёрных очках отразилось моё лицо.

— Здравствуйте?

— Менно, это Джим. ...