Нелли Карпухина-Лабузная Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

© Н. Карпухина-Лабузная, 2017 г.

© «Буквально», 2017 г.

* * *

Предисловие ко второму изданию

Я – адвокат.

Адвокатствую уже более тридцати пяти лет. Начинала в Советском Союзе, долгие двадцать три года работала на Украине, сейчас снова в России.

Поднакопилось много историй из адвокатского опыта, и я книгу издала. В издательстве ей имя придали: «Под крылом слепой богини», книжку обложкой оформили, серенькой – серенькой.

Первое издание моей книги хотя и быстро разошлось в книжной сети, но не принесло мне должного удовлетворения. И обложка была некрасива, и название имело весьма несуразное. Да и несколько историй со временем потеряли актуальность.

За годы и годы опять накопилось историй, и хочу вам поведать многое из того, что накопилось за долгие годы адвокатского опыта.

Практически в книге нет вымысла и почти все истории подлинны. Меняются времена, да не меняются люди. Новые волны поколений людских несут все те же проблемы, неудачи и юридическое незнание азов в области права.

Книга моя не ликбез для страждущих юридических знаний. Это скорее попытка показать на примере жизненных историй чего стоит ошибка, иногда стоящая жизни.

Опыт ошибок других человеков сможет вам дать опыт бесценный, как избежать этих самых ошибок. А, может, чуточку лучше стать самому.

Всегда искренна с вами, ваш адвокат Нелли Петровна.

Жених из… сугроба

Дело было вроде недавно, но и давно. Случилась эта история где-то в середине семидесятых годов прошлого столетия, в зимнем Комсомольске-на-Амуре, городе холодном, стылом, где на каждого гражданского приходилось по два зека и два армейца.

Вечером, а вечер сгущался с четырёх часов дня, когда сильно темно и на улицах страшно, идет домой гражданочка совсем замёрзшей наружности, в небогатом пальтишечке, в мохеровом беретике. Короче, спешит домой преподавательница института. Старается бежать, а ветер сносит её в подворотню. Дзёмги – район дальний, стылый, толку, что два оборонных завода рядом, всё равно, страшнотень ужасающая. Дрожит наша преподавательница и от холода и от страха. А идти-то надо!

Вдруг из сугроба окрик: «стой, бляха, паскуда!»

От страха и «ой!» то не скажешь: вылез из сугроба мужик здо-о-о-ровенный такой. С фонарный столб (если б он был бы, конечно). И орёт опять: «стой, паскуда, ты куда!». И такой у него голос «ласковый», да «нежный», что наша гражданочка со страху ни бежать, ни стоять, ни плакать не может.

Подошёл к жертве поближе, присмотрелся: бедновата нажива. Ни колечек, ни серёжек даже в отдалённом будущем не намечается, пальтецо, на что ни на есть рыбьем меху, разве что беретик модненький, да за два рубля кому мараться хочется? А отпустить – здрасьте вам, чего это ради? Не дай, бог, профессионализм потеряешь.

Ну, остается одно, весьма и весьма нескромное желание, с чем наш «фонарный столб» и пристал к милой даме, намереваясь осуществить таковое желание в ближайшем же сугробе: а где ещё прикажете тоску молодецкую зеку утолить? Ни кола у него, ни двора, негде ни выпить, ни бабу «на рыбьем меху» соблазнить.

Дамочка наша и вовсе обмерла от такого предложеньица, (господи, и дом-то совсем рядом, за углом, жалко сдохнуть так-то). Набралась смелости, повела разговоры со страху:

– Зачем же в сугробе-то, и холодно, и непривычно что то при минус 40 вашу жажду утолять, пойдёмте лучше ко мне домой, я тут рядом живу, за углом, вот мои окна на третьем этаже. Там хоть тепло…

А сугробник ей:

– Идем, паскуда. Но, если кто дома есть, убью всех.

– Да нет, – лепечет жертва, – живу я одна, мужа с год как похоронила…

Идут, ведут этакие светские беседы. Со стороны, ну, чисто пара нежная домой плетётся, наработавшись вдосталь.

Вот только ножичек в спину адреналинчик «паскуде» щекочет.

Добрались.

Щёлкнул замок, пахнуло теплом да уютом.

«Паскуда» возьми да и осмелей (о! дома-то и стены помогают):

– Может, разденетесь, чайку горячего, да и щец отведаете? Вчера варила… Да и водичка горячая завсегда у нас… Можно и попариться…

«Столб» для порядку рявкнул:

– Я тебе такую баньку кровавую устрою, милиция год отмывать будет!

Прошёлся по квартире. Вроде никого нет, телефон тоже отсутствует. Отобрал у хозяйки ключи, и пошёл в ванную.

Да и то говорить, какой русский от бани откажется! А откажется, значит, не русский, а так, крови жидковатенькой будет. А тут после мороза, да стылой зэковской жизни как в ванную под кипяточек не кинуться! Да и хозяйка бельишко мужнее подкинула чистенькое, хоть и старенькое, уютом пахнет. А не карболкой да хлоркой фельдшерской. А тут и мыло земляничное душистое, (шампунями тогда только торгаши да партийцы баловались, да начальство военторговское), и полотенце пушистое, и тапочки!!! Не кирзачи с портянками вонючими, а тапочки.

Намылся «столб», аж паром от него валит, выходит из ванны. А в ноздри бьёт запах: ей-ей, не наврала, паскуда, щами пахнет, домашними, что с сухариком да под водочку идут. Аж крякнул, то ли от восторга, то ли от смущения.

И хозяйка розой алой пылает: то ли от мороза щёки не отошли, то ли от испуга, то ли от смущения. Мужичок-то хоть и столбом фонарным всё равно смотрится, такой худой да длинный, но вроде ничего. Не шибко и страшный, глаза голубые, чуб с сединой. Не, видный мужчина, если его откормить.

А щи и правда под водочку прекрасно пошли, хозяйка для храбрости сама тяпнула, чтоб нервы от страха слегка отпустило.

Ну, знамо дело, молча сидеть не будешь: вначале она поплакалась на вдовью жизнь с тайным прицелом разжалобить мужика: может в живых-то оставит? Да и свободные уши нашлись.

Потом и он что-то буркнул, что сидеть кому разве охота? «Червонец» от звонка до звоночка. Жил, как все, работал, пахал. Как все, получку домой без заначки жене носил. Но был не как все, любил её сильно. Раз в смену не встал, домой отпросился за ерундой какой-то. Сейчас и не вспомнить. А дома – здрасьте вам! Какой-то хмырь с его жёнушкой драгоценной, с которой он пылиночки сдувал, в постели кувыркается. Ну и жахнул их обоих. Насмерть и быстро, чтобы долго не мучались.

Хорошо, судья мужиком оказался и всего навсего «червонец» накинул. «Кивалы» (народные, по-вашему, заседатели) и не пикнули. Тоже в жизни всего, видать, нахлебались. Были бы бабы, по высшей мере наказания я бы пошёл, под расстрел. Да Бог миловал. Ну. Вышел сегодня. А хаты то нет, работы нет, стужа лютая всю душу выстуживает. Ну и решил: чем в сугробе замерзать сладкой смертью, лучше грабануть кого: всё «на зоне» теплее. Привычнее. За десять лет, что отсидку петерпел, привык к баланде и к порядкам на зоне.

Хозяйка, как про «червонец» услышала, все надежды на побег да крики о помощи оставила, смирилась, махнула рукой. Будь, что там будет!

Ну и было конечно, куда деваться. А некуда! Ключи – у «столба», окна – так обе рамы законопачены от стужи, да плёнкой затянуты от ветра буранного. Телефона и то сроду не было. Да и «столбик» не шибко на убийцу-разбойника похож.

Утром проснулся наш «сугробник». Хозяйки нет, стылое солнце в окошки льёт, пробивается, да на столе записка под ключами: «буду вечером, сходи за хлебом». Ключи на столе, а под ними «червонец».

Таёжная байка

Путине рады все. Кроме, конечно, самой кеты, издалека за тысячи морей и океанов приползавшей в светлые чистые горные воды Дальнего Востока умирать, дав жизнь миллиардам икринок.

Радость путины, это азарт и азарт, в погоне за икрой, где все средства добычи драгоценных икринок сгодятся.

Трое дилетантов, проживших немного в таёжных условиях и возомнивших себя только что не дерсу узала местного разлива, отправились в тайгу – добывать благословенной икры. Экипировка была несложной: три ружьишка, лодка-долблёнка, по случаю купленная у нанайца за две бутылки водки, рюкзаки с нехитрым харчем, вот и все снаряжение. И, самое главное, драгоценная в пору путины валюта – каменная соль.

Окрылённые добычей, а они икру брали так, что лодка дала осадку больше чем надобно, ночью не стали спать у сырой водицы, а перебрались под сопку, где у валежника и спать было приятней, и поспокойней от таёжного лиха.

Ранний рассвет принёс первое горе: кто-то из недобрых таёжных лихоманцев спёр лодку со всем снаряженьем, и, что особенно больно, с солью. Похлопали руками, поматерились от души для согрева, и отправились вниз по реке. Река завсегда к людским покоям вынесет.

Мокрая глина скользила под ногами, галька под ногами противно скворчала, а всё-таки шли. А не пойдёшь, так сдохнешь от холода, голода, а всего более, от тоски. И могилы в тайге от тебя не останется: таёжные твари съедят всё до косточки. Потому и брели охотнички за икрой, злые до того, что было не до разговору иль мата.

Самый старший, мужик в самом расцвете своих двадцати пяти лет, со статью Шварценеггера, услышал детский писк. «Откуда здесь дети?».

Недоумение быстро прошло: увидел в горной речушке, дно которой мелко-мелко усыпано галькой, мальца-медвежонка. Он всеми своими силёнками стремился вырваться из плена воды, но та, мало что речка была неглубока, от силы полметра, в быстроте своих струй несла все: кету и какие-то брёвна, заодно зацепила и понесла и малого медведя.

Малыш что есть силы пищал, ну совсем как пятилетний пацан, нашкодивший и от шкоды своей натерпевшийся так, что больно и стыдно, – а надо на помощь кого-то позвать. Второй, что был поразумнее, метался по берегу, подрыкивая братцу в помощь надежды.

Наш добряк кинулся в воду спасать медвежонка. Его сотоварищи с наслаждением цирка наблюдали картину: их помощь рослому мужику вроде не надобна, а среди надоедливой скуки хождения по гальке сырой скудное зрелище было им в радость.

Грозный рык свирепевшего зверя осадил добряка в метрах трёх от мальца: вставшая на дыбы медведиха пасть ещё не закрыла, как двое невольных свидетелей в миг, за долю секунды, были на сопке. На сей раз мокрая глина помехой им не была. Оттуда, с высоты сопки-утёса, отвесные склоны которой входили в самую реку, они досмотрели таёжную драму.

Медведица качнулась в сторону врага, посмевшего подойти к её медвежонку. Ещё шаг-полтора, и рассвирепевшая туша двухэтажной мамаши разорвала бы удальца, но очумелый последний взвизг детёныша метнул её в реку. Выхватив сына из плена реки, она в точности как злая мамаша, лапой отшлёпала шкодника – «героя».

Тот взвыл уже от обиды, на скользком бережку почесал больное место дрожащею лапкой. Мать рыкнула ещё раз, тот кинулся к брату. Второй брат отпрыгнул в сторонку: мамаша под горячую руку могла и ему подкинуть «ласковой» трёпки.

Медвежата дружно закосолапили к бурелому, мамаша обернулась во вражью сторону. Спаситель отечества стоял уже среди сотоварищей на сопке.

Мамаша, тяжело вздохнув, потрусила за сыновьями на всех четырёх своих лапах, даже не обернувшись в сторону таёжных злодеев.

Как потом мне признавался неудачливый спаситель медвежонка, он сам не понял, как взобрался по мокрой, до невозможности скользкой глине, на сопки вершину за миг или два.

Хоть убейте, не помнил. И повторить ещё раз такой скачок решился б едва ли. Только всё повторял: «представляете, во мне чуть не два метра, а я стою перед ней, как пацан перед дядей. Выше меня головы на три или две. Не, я не вру, не со страха так показалось! Здоровенная баба, а пасть!!» И жестами показал, какая громадная пасть у медведицы.

Кстати, в тайгу они уже не ходили.

Коза (Рассказ спецназовца)

Когда за одним столом собрались незнакомые люди, и, как говорится, хорошо пошло и вино, и нехитрая закусь, собранная от души радушной хозяйкой, да еще молодой и красивой, и самое главное – люди за столом не какой-то там «нужник», а просто хорошие люди, как-то незаметно раскрываются души, и многое о человеке поведает его нехитрая быль – бывальщина о себе.

При внешнем взгляде один из гостей, этакий крепыш в кроссовках, то ли бандит в отставке, то ли мент, лицо круглое, речь изысками явно не блещет, и глаза на мушке любого держат, такой впечатления матери Терезы явно не вызывал.

Но рассказ его, не ради гордого «во я какой!», а так, чтоб паузу заполнить в разговоре, я постараюсь передать, как он есть.

«Служил я в Косово, в нашем, то есть украинском, спецназе. Под голубых (не тех!) беретов мы косили. Интересный там край. И вроде похож на мою родную тернопольщину и непохож вовсе. Больше на Крым нынешний похоже, много чёрненьких лиц, и одеваются, ну навроде как у вас татары. Сербы те чисто по-нашему говорят, мы с ними скоро братками стали, у нас братаны, у них братки да другари. Чего ж не понять. И люди у них бесхитростные и красивые очень. Ну, нам-то все равно, кого от кого защищать. Задача была простая – мир сохранить, ну мы и сами в драки не лезли, и им драться не давали, тем более что все чёрненькие одинаковыми вначале показались. Где понять, кто серб, а кто албанец. Потом уже разбираться стали, как пообвыкли.

Я уж говорил, что народ там весь красивый, а девчонки! ну, я вам скажу! Аж оторопь берет. Не, мы ни-ни, кому под трибунал идти охота. Я к тому, что идет такая девчушка, что фигура, что личико ровно ангел. Если не улыбнётся.

– Почему?

– А вот скажите. Какой там самый дефицитный товар? Не, не бомбы или пушки. Этого добра там хватало. И не колготки там или бельишко, хотя мы потихоньку и приторговывали. Жрать-то хотелось, это немцам да англичанам отваливали с НАТО полные карманы баксов и жратвы хватало. А нам, так, кинут кусок, чтобы с голоду не подохли. Да имидж свой ср…й поддержать. Извиняюсь, женщины (и взгляд в сторону хозяйки-молодицы лукавый).

Так вот, самый ходовой товар, это соль, ага-ага, соль, но йодированная. За двадцать баксов один килограмм уходил, и с руками отрывали. Местность там горная, вода холодная, а вот йода маловато. Идёт такая девчушка, ну просто пишет, а как улыбнется – все зубы чёрные, съеденные. Жуть вначале брала, потом попривыкли.

Наш украинский отряд с деревень все, на молоке да сале вскормленные, зубами камни могли грызть, не то, что бутылки открывать! А тут – девчонке лет этак двенадцать, и чёрные колья, а не зубки, во рту торчат. Жалко их было.

Ну, так вот, дислокацию нам определили как раз посреди села. По левую сторонку – сербы, по правую – мусульмане. Ну и мы, как конфеты в проруби, то налево, то направо болтались. Я с братаном в албанском доме определился. Семья как семья: старик (молодые-то все мужики воевали), да бабьё при нем вертится. То есть старуха его, дочка и две внучки. Такие девчушки смугленькие да черноглазенькие, аж белки глаз с желтизной, ну шустрые, прям, не передать. Одной где-то годка четыре, другой ещё меньше, только лопотать научилась. Худенькие такие, сразу видно, не шибко часто есть им приходилось.

Мы их, конечно, сразу подкармливать стали, жалко ведь. И всё равно, худющие такие, ну чисто скелетики. Потом, когда старуха нас перестала бояться, рассказала, что обе они болезнью Боткина переболели, старшая так аж четыре раза. Во дела! Что война с народом делает!

Ну, дали, мне это, в воскресенье увольнение в город (шмотками да солью спекульнуть, короче), сел я на БТР и погнал за 20 км. Вечером тем же макаром назад, но уже не сам, а с козой. Я её на соль выменял.

Ну, что коза воняет, вы знаете? Так вы мало знаете, не за столом будь сказано. Я потом три дня отстирывался да отмывался. Ребята в БТРе то матом меня, то шуточками доставали: «что, братан, под трибунал за девок идти не хочешь, так на невинной козе отыгрываться вздумал?». Достали прямо, гады. А мне, что, за БТРом её гнать, что ли, на 80 км скорости?

Ну, привез ту козу, отдал старухе. Козье-то молоко оно от всех болячек лечит. Бабка ту козу на балконе держала: боялась даже на улицу выпустить, так берегла.

Одно приятно: мы, когда домой уезжали, нас вся улица провожала. А бабка то плакала, то козу целовала. Умора. Да, а что девчонки болеть перестали, это точно…»

Все мы, бабы, стервы… (строчка из некогда популярной песенки)

История «Тани Первой»

Был один период, когда мне «везло» на странные обстоятельства. Если выпадала защита лиц мужского пола и в сравнительно одномоментный период, то почему это были дела именно по убийствам и подзащитных звали одинаково, например, Анатолиями.

Об этом потом расскажу, дождитесь.

А теперь память выцепила две истории двух женщин, совершивших убийства. В обоих случаях причинения смерти жестокие и бессмысленные. Женщин-убийц было двое, они совершенно разные, но с одинаковыми именами. Назывались Татьянами.

Таня «первая», назовем её так, была дамой не первой свежести и молодости, не совсем красавицей, но с каким то странным шармом, которым пользовалась совершенно таки беззастенчиво, ничуть не стыдливо.

В свои почти сорок обладала прекрасной фигурой. Косметику доставала обалденную и тряпки подбирала со вкусом. Жила не то чтобы на широкую ногу, но очень красиво. В её понятии красиво, это ежевечерне по ресторанам в компании молодых красоток и дешёвых джентльменов прокутывать денежки. Вовсе я не собираюсь читать ей или кому бы то ни было морали и нотации, я лишь сухо излагаю факты, упрямую вещь.

Вместе с тем она воспитала хорошего сына. На момент нашей истории служившего в армии в дружественной тогда Германии.

А у Татьяны появился новый «друг». Рослый детина лет на десять её моложе, вовсе не из ресторанной гульбы прыгнувший в её уж очень гостеприимную постель, а из соседнего подъезда обычнейшей пятиэтажки. Жить стали почти хорошо, даже затеяли ремонт квартирки (конечно, Татьяниной). Почти, потому что родители взрослого баловня были дико против странного содружества перезрелой красотки, мораль которой уж очень напоминала номинал трехрублевой купюры, и большого увальня, которому очень пошла бы молоденькая жена с младенцем на руках. Но Татьяна умела держать мужчин в руках. Это был тот еще опыт!

Было воскресенье, банальное серенькое воскресенье маленького пыльного степного крымского городка, летом утопавшего в зное, зимой скучавшего в слякоти буден и мрачной громады химзавода. Раз воскресенье, значит, душа просит жизни, т. е. выпивки с утра, если ты не заядлый дачник, и не работаешь в смену. Танечка, так её почему-то звали все мужчины нашего городка, от начальства до приблатненного сосунка, и исключением был лишь судья. Тот был совершенно официален «подсудимая Татьяна Парова».

Но судья был потом, а сейчас Танечка и молодой сожитель «слегка» выпили на маленькой кухне. В гости зашел очередной скучающий денди по жизни, выпили и с ним. Выпили, поговорили. Ну, не о Кафке там или Сенеке с Эразмом Роттердамским вкупе разговор повели. Дай бог, чтоб Чуковского да Маршака ещё помнили. Как всегда, говорили, кто с кем куда пошел, кто что купил, где что «дают». Обыкновеннейшие разговоры обыкновеннейшей серенькой плесени, которая есть и будет всегда в любом городе или селе любой страны и века любого.

Так вот, при разговоре, кто что купил да как что достал, некстати Танечка уж сильно стала заострять вопрос, куда это её дружок дел-подевал плитку кафельную, которую она с таким трудом добыла на заводе. Гость сидел весьма индифферентно: что ему до какой там плитки. И не заметил момент, о котором потом уж очень сильно сокрушался, что такой момент упустил, в кино ходить не надо. Прозевал он момент, как Татьяна одним единственным ударом, практически не целясь, а как бы слегка, чуть не играючи, «завалила» сожителя насмерть. Дружок её только успел сказать «Таня, спасибо», и умер. Один удар ножа, он сразу попал ему в сердце.

Татьяна сама вызвала «скорую», ибо гостенёк смылся от греха подальше, сама вызвала милицию. Можно сказать, почти протрезвела.

Следствие вела молодой, но очень талантливый следователь прокуратуры по имени, кстати, Татьяна. Это я так, к разговору о случайностях имён. Следствие велось по-честному, не предвзято. Вы будете смеяться, но Татьяну даже не арестовали. И не талант адвоката сработал при этом, а очередная случайность, из которых, собственно, и состоит наша жизнь (или смерть).

Когда Татьяну привезли в милицию и речь шла об аресте, а дело было то ли под Новый год то ли на 8 Марта, и было холодно. Так на нашей Танечке шубка была норковая. В те времена норковая шубка на женщине, что муж-президент страны сейчас: всем хочется, да одной достаётся.

Вот эта норочка Танечке и помогла. В те злополучные дни замещала прокурора старший его помощник. Кстати, Татьяна, однако, по имени. Я фамилии подлинные утаить обязуюсь, но имена пусть будут у нас настоящие.

Побоялась Татьяна-прокурор арестовывать Татьяну-убийцу: вдруг шубка исчезнет или кто крамолу напишет, что ей шубку подсунули как взятку. Тогда никакой честнейший человек не отмоется.

Вот и решила Танечку отпустить дня на три, а уж потом арестовать, но уже без шубки.

Но арестовала уже не она, и не скоро.

Почти полгода прошло. Танечка нагулялась до одури, с упоением отбивая мужей у жен, добралась до соседнего городочка, ресторанные её загулы гремели в сплетнях всех кумушек. Пропивала да проедала свое золотишко и камушки, заодно и шубку сторганула местной барыге. Добралась и до квартиры.

Лопнуло тут терпение судейское. А дело уже к тому времени поступило на стол судьи. Только тогда Танечку взяли «за жабры».

Дали ей много. И правильно дали. Ни раскаяния тебе, ни покаяния перед старенькими родителями молодого сожителя, ни совести мизерной.

Даже как-то жалко было эту дуру перезрелую. Прожгла, как сигарету, жизнь единственную, а вспомнить только гульки можно да шубочку норковую.

Хорошо ещё, что квартиру не пропила, хотя страшно хотела. Вот был бы сюрпризик к дембелю сыну единственному, умнице славному. А сильно хотела, вы уж мне поверьте!

Да, история вышла с моралью…

История вторая. Таня странная

Работу свою люблю, защищая убийц, готова возиться с делом подолгу. Душа человеческая – странная штука, и среди убийц тоже есть люди. Иноди которых уважаешь больше, чем иного прокурора. Не кривитесь, пожалуйста.

Вы знавали прокуроров, торговавших наркотой в агромадных количествах? А я знаю.

Или ментов, забивающих пацанов чуть не до смерти? И такие уроды мне тоже знакомы.

Так что тезис, что «убийцы тоже есть люди», очень даже имеет место быть.

И лишь одно дело по убийству вспоминаю с содроганием: Тани второй, Тани странной.

Аккурат шестого марта, когда все нормальные люди на работе собираются за официальной и неофициальной частью пить «за милых дам», мы, группа юристов, выдернутых от праздничного стола, выехали в село, пусть не в пригороде, но большое, с собственным ж/д вокзалом. И каналом, что поблизу села зарос камышами.

Вот в тех камышах и нашли трупик младенца, девчушки двухмесячной. Сам прокурор района тот трупик нашел. У меня даже есть фотография, где мы рассматриваем труп ребенка. Девочка, что кукла: разве что глазки закрыты. А так кукла, хорошенькая и голенькая.

Первая мысль: ребенок замёрз? Начало марта это вам не конец июня, пусть даже в Крыму. Вторая – кто это? Что за изверг рода человеческого так с младенцем-то поступил?

Ответ оказался и страшен, и прост. Мать. Не приемная. Родненькая.

Жила-была в селе том семья: свекровь, сын её с женой Танечкой и доченькой – Маринкой. Маринке было почти полтора года, когда Таня родила вторую дочь. Семья жила очень обычно ни богато, ни бедно, свекровь с невесткой ни мирились, ни дрались. Жили, как все. Татьяна сидела в декретном отпуске с двумя девочками, свекровь хозяйством занималась да копейку в дом добывала, муж Татьяны на двух работах вкалывал. Пелёнки-распашонки и сейчас дорого стоят.

Вдруг в селе суматоха: у Тани дочка пропала, младшая, прямо из коляски кто-то ребёнка вытащил да удрал. Как она рассказала, она на станцию в буфет собралась к празднику дефицита прикупить, да мужу талоны на сигареты отоварить, а коляску с ребеночком у буфета оставила. Потолкалась там в очереди, с подружками покалякала. Вышла из магазинчика, а ребёночка-то и нет! И колясочки – тоже.

Мы иногда милицию в сердцах ругаем, что и такая она и сякая, не дозовешься, хоть убей! Но будем объективны: в нашем случае менты трое суток не спали, перекрыли все дороги, проверили все поезда, идущие и на Джанкой, и из Джанкоя, перетрусили всех цыганок в округе.

Попусту. Ребёнок как в воду канул.

Участковый того села, матерщинник жуткий и грубиян нещадный, враг всех бабок-самогонщиц ещё со времен горбачевского сухого закона, в те дни спал с лица от трех бессонных ночей, от погони за мифическими цыганами, якобы укравшими младенца. Вся милиция района «авралила». Всё было тщетно!

Татьяна «прокололась» на мелочи. И расколол её все тот же дотошный участковый (так хочется назвать вам его фамилию да внешность описать, но не буду. Нельзя.)

При повторном допросе буфетчицы, бабы жизнью потёрханной, и потому пьющей, она призналась, что в тот злополучный день она вовсе буфет не открывала. На её взгляд, причина была уважительной. Перебрала накануне малость самогончика, а признаться в грехе постеснялась. Понятно, раз участковый доймёт с самогоном, и начальство с работы попросит «по собственному» за прогул.

Так Татьяну к стенке прижали: где дитё подевала?

И абсолютно спокойно, совсем абсолютно, как о чужом, она говорила, что довезла девочку до канала, раздела спящую почти догола, и на воду её, сонную, положила. Дитё от холодной воды тихо заплакало, мать, ни разу не обернувшись, удалилась в деревню. Ей нужно было разыгрывать сцену киднаппинга. Про алиби даже она слышала.

Вот так, суток так через двое, при следственном эксперименте мы ребенка-то и обнаружили. Вернее, нашёл прокурор. Лазил по берегу, в камыши залезал, и увидел, что трупик ребёнка к берегу прибило. Застрял в камышах невинный младенец, лёгкое одеяльце застряло в камышах.

Как колотило участкового, я передать вам не могу, равно как передать не могу его уж вовсе ненормативную лексику. Прокурор при внешнем бесстрастии внутренне тоже кипел так, аж руки дрожали, когда осмотр трупа производил. И только прикрикнул на участкового: спокойнее надо, спокойнее! Да уж. Обычным своим юморком он в тот день явно похвастаться не мог.

Трупик ребеночка завернули в целлофан и отвезли в ближний морг, на экспертизу. Может, ребенка чем отравили, а уж потом утопили, или какая иная причина смерти? Ответ эксперта был однозначен: «смерть наступила от переохлаждения + ребенок наглотался воды». До смерти нахлебалось дитё водицы студёной днепровской, с канала.

Всё время, пока шел и следственный эксперимент, и осмотр тела, и по дороге в ИВС (изолятор временного содержания при милиции) Татьяна была спокойна, очень даже спокойна, как-то даже отстраненно равнодушна.

И, наверно, первое, что сделал следователь, это назначил ей экспертизу. Ну не может же быть нормальной мать, у которой ухоженный пухленький младенец, с аккуратно обработанным зелёнкой пупочком от руки её погибает!

Экспертиза была однозначной: Татьяна вменяема! Не Спиноза или дебил, просто обыкновенно вменяема.

Все прекрасно понимала мать. И когда топила собственное дитя, и когда милиции и следователю врала, и когда ребёнка из воды вынимали – всё понимала.

И была спокойна. Спокойна была. Спокойно смотрела, как дочь вынимают из камышей, спокойно смотрела, как первичный осмотр тела ведётся экспертом, спокойно смотрела, как трупик заворачивают в целлофан и увозят в милицейском уазике.

Нет. Не подумайте, она была не камень. И смеяться и плакать умела. И даже негодовать, когда я просила отстранить меня от защиты. Сама мать, я при таких условиях не могла объективно относиться к защите, о чем честно и следователю, и Татьяне говорила. Так именно Татьяна возмутилась моим поступком: как это вы смеете отказываться от защиты?!.

Чужая душа – потёмки, а Танина – мрачная ночь. Не добились от нее истины ни на следствии, ни в суде. Суд был открытым. И в клубе села, где шло заседание, люди были готовы суд Линча Татьяне устроить (наверно, и мне бы досталось, на их взгляд и правильно), если бы не утроенный наряд милиции с нешуточными автоматами наперевес.

Дали ей срок. В колонии, где много убийц и садисток, бабы Татьяну чуть насмерть не разорвали, как только вести о статье её и сроке дошли. Для нас не секрет, что тюремный «интернет» работает лучше какого-том там Билла Гейтса! Так там ее «полюбили» за содеянное ею зверство. Сами убийцы, на воле никого не жалевшие (кстати, собственных детей – тоже), они Татьяну на дух не приняли. И – поделом.

Но вот что было странным.

Когда я писала, что Татьяна и плакать умеет, я не то имела в виду, что за собственную жизнь и срок она переживает, или за мужа страдает.

Иное.

При любой встрече она с жадностью и плачем просила: «как там Марина? У неё же аллергия на гречку! Как свекровь, не обижает дочурку? А в ясельки водят?». И вовсе чудное несла: принесите мне Марину, хоть на часок. Я же – мать!

И плакала. Искренне.

Дуки

Давным-давно, ещё в советские времена, годку так к концу семидесятых, горела тайга. На Дальнем Востоке вещь очень даже обыкновенная. Ну, горит себе, и горит. Пожарные маются. Даже вертолетами военными тушат очаги возгорания. А тайга всё горит и горит. По народу слухи ползут: подожгли тайгу злые люди: что там в пекле сорокаградусной июльской жары поднести спичку к старому мху? И уже заревел таёжный ветер, и горит всё кругом стоном и бурей огня.

Так докатился огонь и до людских мест. Тут начальство шибко забеспокоилось. Не за людей простых, нет, а за воинские части и склады.

Случившуюся историю мне рассказали два очевидца, вернее, две очевидицы. Они были членами комиссии по пожаротушению. одна из них волею случая, моя старая школьная подруга, работавшая к тому времени в краевой прокуратуре, вторая была членом какого-то там комитета комсомола.

Так вот, собрали их в пожарном таки порядке, погрузили на самолет и повезли в тайгу акты составлять.

Вечером добрались они ко мне домой, провонявшие дымом, и за ужином, сытно поев и приняв с устатку и от нервов пару стаканчиков, по «свежачку» делились впечатлениями. Кстати, наутро, уже протрезвев, наотрез отказались от вчерашних историй. Партийные!

Итак, горело село Дуки. Село как село, не большое и не маленькое, вокруг села того множество воинских частей, в глухой тайге стерегших всякое разное военное имущество. Были там и склады с оружием да боеприпасами.

Так вот те самые боеприпасы и начали взрываться сами по себе: от большой температуры снаружи. Снаряды типа «катюши» или «града» взрывали с диким воем всё вокруг себя, забирая новые и новые километры земли. Тайга горела всё сильнее и сильнее.

Так горела, что в этом селе в подвале!!! у какого-то мужичонки сгорел мотоцикл. Не образно, а сгорел до последней железки.

Люди спасались одним: стояли по пояс в речной воде, обычно ледяно-прозрачной до такой степени, что устоять в ней никто не мог, выскакивая с дикими визгами из мелкой воды.

А тут все село стоит по горло в воде, теплой и вовсе уже не прозрачной: спасаются люди!

Забыла сказать, что село располагалось по одну сторону речки.

По другую сторону реки стояло старинное село старообрядцев, в далёких мраках веков спасавшиеся от петровских солдат за свою веру в старые обряды русской церкви. Уклад жизни их вовсе не тот, что у нас. И в обычае водку не пить, детей мать рожает, сколько ей Бог ниспослал, старших почитают, работают так, что до седьмого пота. Не сквернословят. Обычаев своих держатся крепко, очень даже крепко. Если какая девушка и полюбит старообрядца (что вовсе не диво: высоки, красивы, мужественны и ладны парни у них), то должна по замужестве принять их обычаи и веру, конечно.

Так вот, село их стояло по ту сторону реки.

Когда огонь, которого рев уже не только что был слышен, но и виден вблизи, подобрался к селу, наш народ, как я уже говорила, встал в реку по головку.

Старые же, по старинному обряду живущие, вышли все из домов. Впереди шли старухи, что древности древней, несли впереди себя икону Божьей Матери, за старухами с пением старинных псалмов двигалось всё село, и стар и млад. Обошли крестным ходом вокруг своих жилищ раза три, и стали ждать милости Божьей. Или гнева Его.

Село, что торчало в воде по самое горло, от нечего делать следило, как кино смотрело, на эту диковину. И как они хохотали, как хохотали! И, правда, чудным им казалась кучка старух, из которых песок на ходу высыпался, да детки малые, что дискантами пели псалмы, да здоровенные бабы с младенцами на руках, обходят своё поселение в иконой в руках. Диво смешное! Чего не поржать: вокруг-то круговой стеной – огонь! Пламя, что выше кедра и, кажется, неба, ветер и снаряды, что воют как ветер. А они, они-то, они вокруг деревянных избушек ходят с иконой.

Некоторые, что сердобольнее были других, звали их и кричали, чтобы к речке спускались. Но те их не слыша, совершали свой странный обряд.

В тот день заживо сгорело несколько солдат, охранявших склады, погибли и несколько жителей села, что не осторожны были с огнем.

А что старые люди, старообрядцы?

Ни один снаряд, ни одна головёшка, ни один уголёк не упал на их сторону реки!

НИ ОДИН!

Ни одна деревянная изба даже не затлела, не то чтобы задымилась. Ни одной жертвы не было из их села. Ни одной! Кашляли, да, задыхаясь от едкого дыма. Так тайга же горела, а не просто спичка в руках дурака.

Из песни слова не выкинешь – так это было!

К чему это я вспоминаю средь баек адвокатского жития-бытия?

Да просто всё решается там, на небесах, и просящему – да откроется, да молящему «пощади!» пощада придёт!

Всё будет по вере вашей.

Про любовь

Приходит ко мне на прием одна из работниц, из рабского племени заводских ударниц, пахавших так, как не всякий мужик-то и сможет.

Измождённое тельце, жилистые руки никак не добавляли шарму раскосой внешности, а ранние от забот морщинки добивали последние остатки женственности. Добавьте сюда кривые ножонки, хриплый кашель курильщицы «беломорины», и портрет «нефертити» готов.

Пришла с жалобой на родного муженька, который избил её, как последнюю собаку. За что избил, молчала, зато красочно, с наслаждением надрываясь и вопия про свои многочисленные следы мужниной ласки, поносила его, на чём свет стоит, требуя от меня, раз уж я на заводе «даром груши околачиваю», написать заявление в милицию. На муженька. Делать нечего. Я написала. Счастливая бабёнка понеслась восвояси относить заявление по принадлежности, а мудрая кадровичка Татьяна Ивановна, сама немало терпевшая от мужа-алкаша, поведала мне обычную их историю, историю «нефертити» и её непутевого.

Познакомились, знамо дело, на этом самом заводе, где этот, тогда еще совсем уже холостой мужик работал, отбывая повинность: завод часто приглашал на тяжкий труд сидельцев колонии, что была почти рядом.

Отношение к зэкам на Дальнем Востоке (а дело происходило в Комсомольске-на-Амуре) было обычным: местный люд всегда смотрел не на статью, которой пришибли человека, а на него самого: чем славен, каков он на деле.

Выносливый люд, а попробуй-ка не быть выносливым при 40-ка градусном с ураганным ветрюганом морозе отпахать полную смену, да протрястись потом в насквозь промёрзшем вагоне трамвая часик до дому, да настояться в очередях за куском промёрзшей же колбасы «варенки», тут или сдохнешь, или станешь как як тибетский, станешь выносливым и терпеливым. И таким же мохнатым.

Тогда в Комсомольске и в ближайшей округе сносили бараки, где сидели все, и политические, и совсем уже остервенелый уголовный народец. На том самом месте, где стояла пятиэтажка, где я жила с лакомой для соседей температурой в квартире +13, лет десять как снесли бараки с колючей огорожей, где сидели политические.

Живы были еще и старожилы, местные комсомольцы и хетагуровки, то бабьё, что по зову ни разу не жившей на ДВ командирши Хетагуровой поехало на дальние берега холодного моря искать себе заработок, да и судьбу. Замуж там выходили мгновенно, только что не с поезда в загсы скакали, так как очередь на девиц у застоялых мужиков была агромадной. И не смотрели на красоты девичьи, длинные косы у избранницы или нет. Тут и перманент дешевенький местной «прости господи» сходил за парижскую этуаль.

На нашем заводишке доживала старость местная знаменитость, Полина Ивановна Зильберберг, которая сама мне рассказывала, как до войны она девчонкой с местною ребятней носила в колонию, что была на месте моего дома, то землянику, то бруснику, а то чуть не простую траву. Политические голодали так, что около лагеря ни одной травинки на метр или два не было: как руки дотягивались, было выедено. Да, люди ели траву, с тех пор там пошло в обычай название «подножный корм». Юмор у политических был всегда на высотах необозримых.

Говорила бесстрашная Зильберберг, что если бы охрана поймала кого из ребят, лагерь для малолетних преступников всегда стоял наготове принять постояльцев лет так на десять «без права переписки».

Немногие выжившие ада лагерей оставались жить тут же в холодном дыму чадивших заводов и фабрик. Путь на Большую Землю был надолго заказан, а здесь пообвыкшись, можно было худо-бедно хоть как то прожить.

Оседали и уголовники, особенно те, что за украденный колосок получали по десять лет каторги. Им домой ехать было зазорно, деревня по ту сторону Урала не воспринимала сидельцев, как своих, города им были чужды. Вот и оставались на Дальнем Востоке. Работать привыкли, житьишко давали. Так чего и не жить?

Природа зачаровывала. Необозримые дали тайги, редкие поселения (съездить в гости за 300 километров было запросто, это и расстоянием-то не считали) принимали люд за своих. Так вот и множился Дальний Восток, впитывая в себя и людскую элиту, и те же отбросы советской цивилизации: ну какая же цивилизация без мусора?

Наш герой отсидел много позже, уже в 60-х миновавшего столетия, но менталитет народа не изменился. Каков ты человек, таковым тебя и примут в народе.

А потому и замуж выходить за зэка было не страшно, абы человек хорошим был, а не его статья, так как юридической эквилибристке умных статей никто и не верил: грозная 58-я за измену Родине на поверку оказывалась чтением есенинского «Шаганэ ты моя, Шаганэ» или анекдотом про партию.

А мужичок наш сидел за убийство: пришёл как-то вечером в дом, наработавшись смену, а там родненькая женушка на кроватушке с посторонним красавцем не азбуку Морзе изучает или разрешённые к тому времени есенинские строки декламирует, а вовсе даже наоборот, не до стихов им было или морзянки. Ну, и порешил наш отважный того мужичка, что без спросу и ведома женой его пользовался, как своей.

Его посадили, жена развелась, двое парнишек в детдоме страдали (матушка родненькая после суда и о них беспокоиться перестала). В колонии Комсомольска за ударный труд его перевели на каторжный труд, то есть к нам, на завод, где он и встретил свою вторую супругу. Ну ту, что ко мне приходила.

Обросли скарбьём да жилищем: землянки-бараки, что после зэков пооставались, народ приспособил под комнатушки, абы было тепло. Парнишек обоих, его сыновей, наша красавица привезла из детдома, прикипела к ним сердцем, как к родной кровинке. Сама родить не могла, от тяжёлого труда что-то там с маткой было неверно. Так вот и жили, пока муж её не избил.

В этот же день пришел ко мне и сам герой этой новеллы: красивый мужик лет сорока, спокойный-спокойный. Вот именно такие тихони спокойные терпят, терпят, ещё раз потерпят. Потом – раз! И в тюрьму лет на десять. Поведал он мне, за что жёнку избил. Оказалось, за дело.

Его-то в семью отпускали только по выходным: лагерь есть лагерь! а жёнка его сыновей поднимала, борщи им варила да бельишко стирала.

Старший из пацанов, было ему лет так тринадцать, залез в чью-то хату, и штось у когось своровал. Люди, что от воровства того потерпели, не стали носиться по милициям та прокурорам, а пришли в субботу к отцу, где вся правда голой своей прямотой и указала, как сейчас бы сказали, на недостатки семейного воспитания.

Ну, папаша, по совместительству муж «нефертити», и выдал и сыну, и матери (мачехой её обзывать даже самая злая из сплетниц прав не имела) так, что ей два ребра поломал, парнишку же чуть не убил. Лейтмотивом расправы было одно: я сам вот сижу и никак не хочу, чтоб сыновья мои тоже сидели.

Мужик-то был прав, что тут расскажешь! А всё равно за побои жене отвечать бы пришлось, срок намотали бы снова и много.

Что я могла, желторотый юрист, ему насоветовать? Он и ушёл восвояси.

А наутро прискакала его родная женушка: как бы заявление-то из милиции назад забрать?

На моё невинное «так он же вас чуть не убил», она мне ответила фразой, которую я помню навек: «так ведь не убил же!».

А вы знаете крепче любовь?

Кстати, он всё-таки сел. Не за семейную жизнь претерпел, а чисто по глупости. Дали немного, всего года три. Просто прибавили срок отбывания. Он всё так же работал у нас на заводе, правда, в бригаде другой. А срок получил, так как боролся за правду. Методы применил, какие ему были привычны. Суть дела в том, что бригаду его обделили премией и зарплатой. Мастерица из вольных так постаралась. Уж и не знаю за что она взъелась на эту бригаду. Может, причиной чистая зависть к пригожему бригадиру: чего он живёт с уродкой, когда такая красавица рядом? Уж и не знаю. Короче, взъелась бабёнка, и точка. Премию не дала, в зарплате урезала. И чисто так сделала, не придёрешься. Выкопала замшелую инструкцию, что зекам премии не положены. Это – раз. Придралась, что полностью смену они не отработали, как положено. Потому и зарплату урезала. Это два. И плевать ей на то, что за ними, то есть зэков бригадой, раньше приехала машина колонии. А им что? За не прибытие в зону срок самим себе пришивать, или раньше с работы уйти? А мастер та, чисто по советским законам, была права.

И что сделал мужик? А принародно ей показал то, чем некоторые мужики сильно гордятся. То есть обнажил перед ней своё, и чисто своё достоинство, чисто мужское, и, так сказать, как потом выражалась судья, «в приподнятом положении». Да еще и матами (а куда же без них, без родименьких) ей объяснил, что не получит она от него то, чего так сильно просила. Так хоть пусть посмотрит на это красивое зрелище.

Та посмотрела. И заявление подала.

И дали срок мужику, «хулиганку» пришили, дескать, с особым цинизмом действовал бригадир. Процесс был открытым, тогда так любили. Народ собрался со всех смен. Сидели на стульях, сидели на окнах, сидели прям на полу. Мастерица плакала и даже рыдала. Ей сочувствовал прокурор. И больше никто. Даже судья и народные заседатели, мужички истинно из народа. Наверное, потому и дали ему срок минимальный.

Ну, а жена подсудимого бригадира? Кричала, что будет ждать, что вместе срок отсидят. И ждала. И парней поднимала.

Помните, я говорила, что истории подлинные? Так вот, лет этак через много, к нам в Крым приехала работать судьей та самая, что приговор выносила. Меня, она, конечно, не помнила. А чего ей помнить юристочку, которая что-то там лепетала в ответ на мучения прокурора. А прокурор изгалялся по полной: чего, дескать, завод иск гражданский к хулигану не подаёт? Не дорабатываете, товарищ юрист, зарплату зря получаете. За меня заступилась всё та же судья. Сказала, подавать иск или нет, решает директор. Так при чём здесь юрист, человек подневольный? Прокурор и отстал. От меня. Но не от директора. А директор хороший был человек. Он как тогда решил: чего иск подавать? Платить всё равно будет жёнушка-нефертити. Получается, от двоих пацанов кусок отрывать? Негоже так, не по совести. Вот по совести директор и поступил. Мало того, что иск не стал подавать. Так ещё вызвал меня и начальника сметно-договорного. Ну, того отдела, который зарплату считает, нормы труда выдаёт. И урезал с нашей подачи премию той мастерице. А за что? Я уже и не помню. Но строго так по закону. Для того и юрист на заводе, чтобы по закону всем поступать. Так он ответил на вопли той мастерицы.

Мастерица от директора примчалась ко мне. Миловидная тётка, тогда мне старухой она показалась. А было ей лет тридцать пять. А мне едва двадцать стукнуло. Я училась тогда то ли на третьем, то ли на четвёртом курсе. Тогда это было возможно, и даже приветствовалось: работать и одновременно учиться. Так вот. Тётка орёт, меня достаёт. Дескать, жалобу прокурору будет писать. Я ей тычу законом под нос. Потом со злости, каюсь, прибавила: «вы все личные вопросы имеете право решать только вне рабочего времени. Вам что, прогул записать»? Во как, сама от себя такого не ожидала. Тётка хлопнула дверью.

Возвращаюсь к судье. Та ситуацию, оказывается, крепко запомнила. Было ей жаль мужика, красивого, рослого и порядочного. А ещё она терпеть не могла того прокурора, который в суде выступал. Потому и меня от него защитила невольно. И срок дала минимальный тому бригадиру, и от дела ничего не поимела, хотя чуть не с детства бриллианты любила.

Вот такая вышла любовь.

Толики-нолики или любовь до гроба

«Любовь до гроба, дураки оба»

(детская дразнилка)

Эти истории случились почти одномоментно, оба героя примерно одного возраста. Обоим не более тридцати лет, оба женаты были первым браком. У обоих дети, у обоих жёны – стервы, оба не пропойцы и не наркоманы, а так, самые обыкновенные парни из самого обычного крымского пригородного села из самых обычных крестьянских семей.

И судьба наградила почти одинаково – тюрьмой да материнскими слезами. И звали их одинаково Анатолиями, по-обычному, звались Толики. Об одной истории расскажем сейчас. О другой поведаем чуть попозже.

История первая. Я так любил тебя, Оксана!

Мать и отец пахали с утра до ночи, всё нажитое в дом несли. Отец слыл мастером по ремонту машин знатным, толковым. Мать, толстушка-веселушка, на нефтебазе крутилась. Так и дом выстроили, и сад близ дома вырос мощный, и сыновей подняли, двух молодцов. Оба красавцы, кровь с молоком, красоту от матери взяли. Особенно старший, Толик, отцу помощник, матери радельник. И в огороде работник, и в доме трудяга. И образование какое-никакое ему родители дали. Для села пригодится. И не баловень, и красавец, обид никогда девчонкам не приносил. Наоборот, стеснительный такой вырос. Мать нарадоваться не могла на сыночка.

Пришло время, пошёл, как все, в армию, оттуда отцы-командиры только благодарные письма родителям слали. Часть этих писем потом в суде обозревались как данные о личности подсудимого. В письмах писалось, что сын их удалец в боевой и политической подготовке, и даже чёрный пояс по каратэ заслужил. А, надо сказать, письма такие тогда просто так не писались.

Служил он в Таджикистане, где тихо-тихо, без всяких там объявлений, шла война «в защиту наших рубежей» против душманов. А на войне, пусть тихой, заслужить награду командира, когда человек в сути своей обнажается до души, совсем непросто. И видно всем, кто шкура, а кто за товарища и смерть примет.

А о Толике каждый знал – свой! И честный (за ведро золотого песка товарищей не продаст), и смелый (не раз товарищей от беды да смерти спасал), и скромный (из его писем матери домой ничего такого героического и видно не было, так, служу, мама, нормально, всё хорошо).

Одну историю из армейских будней он мне сам рассказывал.

Послали в разведку: где-то душманы рядом проскочили через границу. Горы, они большие, тропки нехоженые опытному человеку всегда путь укажут.

Вечерком добрались до горного аула. Тихо, даже собаки не лаяли. Луна огромная, какая-то даже прозрачная (такой луны в Крыму не бывает), от юрты до юрты всё видно, тень и то видно было бы, а в разведке, когда все чувства обострены да обнажены, и мышь бы увидели, если бы проскочила.

Зашли в первую юрту. Тихо. Очаг дымится. И никого.

Зашли в другую. У порога обувь семьи от стариковских чувяков до сандалий внуков. Значит, люди здесь дома. Вошли. В середине юрты очаг не погашен. Вокруг очага семья тихо-мирно сидит. Все тут, и дед столетний, и внук годовалый. Так тихо сидят, что никто к вошедшим даже голову не обернул. Ну, мало ли, может, сильно пловом увлеклись, может, солдаты так тихо зашли, что не слышно: да мало ли!

Просто запах от них уж слишком сладким казался. Ну, взводный и проверил. Проверил, а у них у всех, даже годовалого сосунка, головы аккуратно отрезаны, даже кровь не течёт, со стороны и не видно. Вроде люди сидят, пловом наслаждаются все восемь таджиков. И дед, и девочки, и внуки малые, и тетки грузные, все смертным тем пловом наелись досыта.

А Толику аж только-только тогда девятнадцать лет стукнуло. Такое зрелище и бывалому до смерти сниться может, а не то пацану тихому, от маминой юбки год как оторванному.

Так что чёрный пояс каратэ потом у него вполне заслуженным был, не за красивые глаза даренным.

Хотя глаза у Толика и впрямь были очень красивыми: большие, чёрные украинские очи, в чёрной опушке громадных ресниц. Но в разведку берут не за «очи волошковы», а за воинские качества, где быстрота реакции далеко не последняя вещь.

Вот потом эта реакция Толика сильно подвела. Да еще честность и прямота душевная. Да обида за жену молодую, любимую.

Так вот, дембельнулся Толик из армии и первым женихом в селе оказался. Девки сохли пачками по нему, а он, ах, как любовь зла! в Оксану влюбился. Красавицу, правда, из песни слова не выкинешь. Но жизнью битая-битая, ох и битая! Ребёнок у нее был, годика два девчушке. От кого ребенок, то она умалчивала, да и мало ли что бывает в жизни девичьей.

Ну, ребенок, в круглосуточном садике под присмотром государственных нянек и медсестёр воспитание получает. А юная мама на танцах душу отводит. Там Толика и приглядела. Свадьбу сыграли, а как же! Не в лесу же живём. Зажили Толик с Оксаной да малолетней девочкой не у родителей в дому, а в общежитии совхозном. Дали им комнату большую, мебель да телевизор родители Толика подсобили. Короче, живи да радуйся молодая семья.

Работа имеется, жена-красавица рядом, под боком. А что ребёнок чужой, на это Толик никогда не реагировал, возился с девочкой, как с родной. Чем Оксана, кстати, часто и спекулировала. Бросит на него ребёнка, и айда в город по магазинам да кафешкам шастать. Да Толик этим слухам не сильно и верил. Жену любил просто без памяти.

На то оно и общежитие, что люди там разные обретаются.

У них в соседях жил да не шибко тужил 45-летний то ли холостяк, то ли разведённый, в, общем, не шибко страдающий о морали мужик. Пил часто, скандалил густо. Развлекался, в общем, по-полному.

Стала и Оксана замечать, что сосед к ней не ровно дышит. Да и что удивительного, если миловидная да молоденькая соседка глазами стреляет, и пулемета не надо, а муж тюфяком по жизни лежит, но – работает, матери помогает, с чужим ребенком вечерами возится, сюсюкает, сказки рассказывает.

Упустить случай? Не на того напали. И стал сосед к Оксаночке «клеиться»: то на лестнице комплиментиком бросится, то на кухне прижмет. Хи-хи, одним словом.

Тем злополучным зимним вечером Толик был дома. Шла очередная жвачка сериала по «телеку», ребенок мирно сопел в кресле, жена ушла на кухню винегрет готовить. Понятно, винегрет дело тонкое, но не два же часа его резать! И Толик поплелся на кухню. Тазик с винегретом сиротиливо стоял на столе, а Оксаны на кухне не было.

Толик взял тазик в винегретом и понёс было в комнату, да у лестницы вроде Оксанкин голос послышался. Толик туда, а там сосед Оксанку к перилам прижал. Та в слезы: «ой, муженек, он ко мне давно пристает, я его боюся, тебе не говорила, ах-ах». И глазищами-то постреливает, слёзками крокодиловыми до груди обливается.

И мужик свое му-му с полупьяна талдычит: «твоя жена сама мужикам на шею вешается, и три рубля давать не надо».

Толик зубами скрипит, но сдержался, непутевую жёнку домой увел. Ночью помирились. Оксана уснула.

Он встал, одежонку накинул, пошел вокруг общежития пройти, охолонуться чуток. Ходил долго. К соседу в комнату пошёл почти что случайно. Дай, думаю, поговорю по-мужски, может, сосед извинится. Мужик-то взрослый, мне, пацану, в отцы годится. Да и протрезвел, поди уже.

Пришёл. Нет, не ворвался. Пришёл, разбудил соседа, тот дверь никогда не запирал: что в общежитии у пьющего брать? Пустые бутылки, что ли? Да кровать казённую железную. Так она и даром не надо.

Сосед, хоть и протрезвел слегка (полностью трезвым его в детстве мама, и то не часто, видела), но опять за своё: «слушай ты, молодой, Оксана твоя не тебе одному подруга, девка тёртая, на передок слабоватая».

В принципе правду говорил. Да кто её, правду, любит, а уж парень молодой, да горячий, да жене беззаветно преданный, и тем более. А сосед опять за свое: «ну раз ты такой твёрдый, давай я тебе за нее сто рублей заплачу, и будет по-честному».

Три удара. Всего три удара. Но ребром! Ладони. Но каратистом! И не в хладнокровии боя с равным тебе на татами. Как потом экспертиза докажет, «смерть наступила от трёх ударов в жизненно важные органы». Сосед умер почти мгновенно. Просто осел по стенке, и всё. Не успел своими мерзкими словами даже и подавиться.

Толик так до конца и не поверил, что это он счмерть причинил. Что по его вине умер сосед. Всё за какие-то ниточки цеплялся, в глубине души понимая весь ужас своего бытия. И когда менты приехали, в наручники заковали, не верил, и в следственной камере на допросах не верил, и даже при приговоре, когда ему пять лет строгого режима дали, тоже не верил.

Следствие шло не долго. Следователь зла ему не желал, иголки под ногти втыкать не командовал, в протоколы отсебятины не понаписывал. Судья тоже попался нормальный мужик, был предельно объективным: пять лет за умышленное убийство – это даже не срок, а так, вроде семечек.

Любой зэк за такой срок свечку за судью поставил бы. И на адвоката, возможно, тоже разорился б на свечечку.

Мать? Та сразу поверила, не несла, как обычно околесицы, что и школа виновата, и армия мальчишку испортила, и жена попалась, паскуда треклятая. Нет, мать повела все по-честному. Отец, тот взрывного характера, мог сорваться «по матушке» на невестушку нелюбимую: «она же, стерва, любому на шею повесилась бы, дай волю, даже Ленчику (младшему сыну), или мне, старику. Вот уж паскуда была. Попалась б она мне!!!»

Да не попалась. Наутро Оксану как ветром сдуло из Воинки. Вещички сграбанула, мебличишку в контейнер упаковала, и прощевай, муженёк ясноглазенький! По слухам, в свой Краснодарский край исчезла. Но то ведь – по слухам.

Толик тот душой весь измаялся, от Оксаны весточки ждал.

Привезли на следственный эксперимент, попросился в свою комнату хоть на минуту вернуться. Следователь был как будто не против, открыли комнату – пусто. Лишь на окошке сиротливо бумажка. Как он рванулся к той бумажонке! Мечтал, может, записочка от Оксанки. А там лишь обрывок тетрадки чужой.

Конвойные и те аж крякнули с досады: мужик за бабу тюрьму хлебает, а та за вещи, да дёру дала. Телевизор ей оказался дороже супруга.

За все время следствия и суда он часто спрашивал с глухой надеждой: «от Оксанки ничего нет?». Думал, что, может, следак (следователь) что утаил, или мать из понятной нелюбви к невестке письмо не передаёт, или адвокат тайну следствия не открывает. Но всё было тщетно. Оксанка, как сдохла, молчала.

Взяла я грех на душу, так ему и не сказала, что было одно-единственное письмо от нее (прости, Господи, ей грехи её тяжкие!). Пришло письмо на адрес суда, легло судье на стол. Письмо то в деле не «светилось», не оглашалось. Судья поступил по совести, не стал приобщать его к делу.

В письме том на трёх листах Оксана валила вину на мужа, «мерзила» (какое ёмкое украинское слово, означающее ругала, обзывала) его, обливала помоями: «виноват он, подлец, дайте ему меру наказания, как можно больше. Я за свою жизнь, судьбинушку горькую страдаю да мучаюсь. А вдруг быстро вернётся, да за меня и возьмётся?».

А в конце гадливого письмеца приписка: «передайте свекрови, что телевизор я ей не отдам! И шапку, норковую тоже».

Брезгливым жестом судья бросил письмо, как гадюку дохлую, в письменный стол. Ящик с треском захлопнулся.

Чудеса правосудия

Не хочу называть подлинных имен: все живы, и, надеюсь, здоровы.

Знакомая семья, следователь-майор да его очаровательная супруга зазвали меня в гости к своим кумовьям. Те недавно возвернулись из заграниц, шмоток напривезли да видеофильмов. Поперлась. Посидели, поболтали, очень вкусненького хозяйкиного пирога поели. И вроде бы всё.

Потом, правда, часто встречала того кума (как бы его назвать, а? Пусть будет Виталька) у майора в кабинете. Захаживал по-свойски к куму в кабинет, да за моей подружкой пытался ухаживать. Уж больно любвеобилен был, говорят. Подружка его отшивала. Претила его наглость да выходки.

Как-то ночью, практически ночью, раз в полдвенадцатого ночи перезвонили: кум-майор того Виталика выслал за мною машину: «Кума забрали!».

За что? Да за банальное изнасилование: он какую-то бабу у той на квартире и… То есть, совершил 117-ю (117-я статья Уголовного Кодекса Украины за изнасилование). Тут же бабёнка накатала заяву, и повязали добра молодца да в камерку кинули.

К камерке я и подошла. Пусть не положено, но кум-майор договорился, и меня пропустили. Виталька бросился ко мне за защитой, как за манной небесной. Окатила я его ледяным душем: мало того, что за такое, с позволения сказать, деяние редко бралась защищать, так претило! да и к тому же за этот состав преступления сесть мужику ну просто, как два пальца об асфальт.

Почему? А потому, что даже спермы не надо: нужно только насилие. К примеру, налетела баба с разбегу на дверной косяк, получила пару ушибов, и побежала с заявой на кого-то ей страшно противного, с криками, ой, изнасиловал! И всё. Получит мужичок срок, к тому немалый.

Я с порогу Витальку того и спросила: сколько с тебя хотят? Тот правду и ляпнул: три тысячи зелени. Я ему: заплати. Боже, сколько в свой адрес наслушалась! Маты и маты, отсылки меня в даль далёкую вперемешку с угрозами да унижением: какой же ты, на фиг, крутой адвокат, раз советуешь прокурору деньги совать!

И пошла я, солнцем палима…

Вскорости прибежала ко мне жена его, Варька, просила взять на себя защиту её непутевого мужа. Готова была и сумму ту прокурору отдать, так жалко мужа-дурака было, ой, как жалко. Да я отказалась: гордыня взыграла.

Варька нашла адвоката, хорошего. Работал когда-то он прокурором, мозги имел светлые, в законах толк понимал. Взялся за дело, и результат обещал неплохой.

Получилось и вправду неплохо: заработал Виталька шесть лет. И денег отдали: по тысчонке за год. И винить адвоката того невозможно: можно было бы и двенадцать годочков схлопотать за составчик, который был или не был, кто его знает?

Ведь если врут двое: он и она, то кому судьи поверят? Конечно же, ей, потерпевшей. Синяки то экспертом засвидетельствованы, а уж от дверного косяка или от Виталькиного кулака, не суть важно, механизм причинения не расшифрован.

Гораздо важнее галочка в прокурорском отчете про раскрытое «по горячему» преступление. Да и денежки разве кому помешали? Да уж, точно сказать, подвела Виталюшина жадность: ни бабе не заплатил, если просила. А ведь точно, просила она отступного, хотела немного, да Виталька не дал. Ни прокурору вначале деньгу не отстёгивал. А результат?

Хорошее у нас правосудие на Украине, не правда ли? Или неправда?

Жена таксиста

Бойтесь, мужики женщин, стройных от рождения до старости, безо всяких там диет. Невысоких, не применяющих косметики ни под каким видом. Прекрасных хозяек, квашеная капуста, у которой лучшая в городе, хрустит на зубах тонкой ароматинкой. Короче, идеальных супруг без измен и причуд.

Своё такая возьмёт, не считаясь ни с чем. И мужа прилюдно по морде ударит, посмей он только в автобусе подсесть к молоденькой хохотушке, и товар дефицитный из горла вырвет, пусть у самой лучшей подруги. Нет, не сама, мужа пошлёт, а достанет дефицитный товарчик. Мужья у них не в чинах, как обычно, лысоваты и толстобрюховатеньки, но – хозяева!

Бойтесь их, мужики, это – ведьмы! Честолюбие сжигает их изнутри, пламенем дышит на горе людское. Им все нипочём: ни зависть соседок, ни людской пересуд, ни совесть. Они всегда правы. Формально. По сути – ведьмачки.

* * *

Вечером сын пробасил:

– «Батяня, я в институт поступаю, поможешь?» Батя подумал, кивнул: «Да, сынок, поступай».

И подался в таксисты. Работенка непыльная, народ в большинстве платил, как обычно. Машинку вдвоём с кумом делили: ночь-день, да день-ночь. Что заработал, то и твоё. Поломки в дороге или какой другой казус, это чисто твоя проблема. По-честному.

Ах, да, забыла предупредить. Дело было в лихих девяностых.

С братками тоже вышло гладенько: подошел на вокзале «Малыш» Лёва, пробурчал: «таксуй, потом на нас пару ходок сделаешь, и снова таксуй». И всё. Не беспокоили долго.

Учился сын понемногу, удавалось ему в Симферополь харчишки подбрасывать да втихомолку от матери деньги давать на мороженое девчаткам.

Так бы и жил себе, таксовал – бедовал, переворачивая года, как страницы.

«Малыш» подошёл неожиданно: «завтра с утречка повозишь одну дамочку, куда она скажет, да о маршруте помалкивай. Понял?».

Как не понять: двухметрового Леву-«Малыша» боялись в округе, шепотком доверяя подружке, какой он садист, и сколько на нём трупов «висит».

Таксист покивал, с вечера залил полный бак бензина на контролируемой Лёвой стоянке. Там бензин был отменный. Держали для «своих» и ментов, прокуроров да других разных крутых.

«Шестёрка» пыхтела на длинном морозе, урчало радио песни блатные: таксист ждал пассажирку. Был недоволен ужасно: кататься бесплатно кому же охота? Куда её черти понесут, неизвестно. Скажет «в Москву», покатишь в Москву за 1000 верст мотать дурака. А жене как объяснишь, что бесплатно попашешь на Лёву с братками? Терпел, набираясь уходящего вглубь гнева.

Дверка открылась внезапно, пассажирка спросила: «я спереди, можно?»

Не ожидая ответа, присела, в два слова: «маршрут – Симферополь, СИЗО». И тронулись в путь.

Всю дорогу молчали, пассажирка куталась в мех дорогонький, вся ушла в свои думы. Он тоже беспокоить не пробовал: нарвёшься на Лёвины вечером кулаки, не задержится парень с ответом, если пассажирка на водителя «настучит».

Пассажирка нравилась ему всё меньше и меньше, но понемногу будила в нем любопытство: не курит, глазками не стреляет. Короче, странная баба. В дороге бабёнки таксисту только что душу не выльют, даже поплачут в расчёте на то, что пожалеет, да платить не придется. А эта молчит.

С ухарства прибавил скоростенки. Думал, или завизжит, что бабе обычно, или обхамит: зимняя дорога дураков не терпит, мол.

Молчала, зараза. Посмотрела на спидометр и в окошко уставилась, как будто дорогу от своего городка в столицу Крыма впервые увидела.

У СИЗО (следственный изолятор Симферополя), выходя, пробурчала: «Вы свободны. Часов до четырех или пяти».

И потопала стройными ногами к узкой двери страдальной тюрьмы.

От злости чуть не зашёлся: так до четырех или все ж до пяти? Даже передразнил пассажирку. Взвизгнул тормозами, поехал к сыночку, напился горячего чаю в общаге, подкинул деньжат и даже вздремнул пару часов. Отдохнул, подобрел.

Подъехал к пяти: а, будь, что там будет! А она вышла к шести, села, упершись ногами, чтоб спину ровнее держать. Тронулись в путь. Уже в городке сказала: «завтра к семи». И вышла, мать её так!

Катались неделю. Жене ничего не сказал, вечером только бурчал, что, мол, народ хлипковатый, отдавая заначку.

Стал понемногу доставать его кум: потешался над бедным, похохатывал: мол, красулю, наверно, катаешь. Как мне смену сдаёшь, салон духами дорогими пропитан, а выручки у тебя, что котёнок накакал.

Молчал: сильно Лёву боялся. Лёва никогда слов не ветер зря не бросал. Пассажирку катал то в СИЗО, то по учреждениям всяким катал, в день по стольному крымскому городу зряшние километры накатывая, бензин прожигая. Хорошо хоть, хоть бензин был дармовой.

Иногда только думал: если баба каждый денёчек в СИЗО мотается, значит, сильно её мужика прижали-припечатали, сильно. И думал опять же: молчать, паря, надо: сегодня мужик-то её сидит, а завтра, как выйдет? Уж лучше молчать. Вот и молчал, поневоле вдыхая аромат дорогущих духов. Жинка его духами не потчевалась: не в заводе у неё было красоту наводить, чужих мужей к себе привлекать ароматами там да помадами всякими.

А духи щекотали! Горьковатый их привкус отдавал свежестью то ли вишни, то ли можжевельника, то ли диковинки иной какой, но салон автомобиля ими точно уж пропитался.

Вечером на пересменке кум доставал его снова, куражась над бедолашным: «что-то ты, паря, замотался, смотри, похудел, да еще и без денег? Что, адвокат твоя, сладкая баба?»

«Какой адвокат»?

Тут кум аж заржал: «ну, ты, паря, даёшь! Неделю куда-то крутого адвоката мотаешь, хрен тебя разберет, то ли на сеновале каком с нею кровное пропиваешь, то ли по делам каким тебя она изъездила, уж и не знаю, но ты, паря, даёшь!»

Так со скабрезным лошадиным смешком смену и принял.

Шёл наш таксист домой по скрипящему снегу. От кума отделался, куму сказав, что лучше пройдётся, ноги разомнёт. Уж больно противно кум ржал! Ворочал мозгами: «вожу адвоката? Да ещё и крутого? Вот почему соседки так странно смотрели, да чаще на улице знакомые останавливать стали, как бы невзначай погодой-дорогой интересуясь, да как там дела? С неподдельным искренним интересом выспрашивали в тайной надежде, вдруг да проговорится доселе словоохотливый таксист.

Все файлы сходились: и СИЗО, и конторы там всякие крымской столицы, и тонкий аромат дорогущих духов» (дались ему эти духи, право слово!).

Молча дома с жёнкой поели, с морозцу картошечка там, да капусточка так аппетитно похрустывали, что разрешил себе пропустить рюмочку беленькой. Жёнушка тоже молчала, пересчитала поданную ей якобы дневную выручку. Спать полегли, захрапели.

Утром, в субботу, проснулся за полдень: зимнее солнце в окошко сверкало, тёплыми лучами согревая подушку.

В квартире один. Жёнка ушилась на рынок субботний. Поел, покурил, и тоже на рынок отправился жёнушку встретить, сумки тяжёлые перенять.

Рынок в субботу в маленьком городишке не просто базар. Рынок в субботу – это сходняк. Народу тьма тьмущая, все что-то ищут: кто ищет товар подешевле, отчаянно торгуясь за пару рублей. Кто друзей-собутыльников на пару «чайных» стаканчиков зазывает, кто приплёлся просто посплетничать, душу отвести за неделю молчанки.

На рынке узнаешь всё: и кто с кем, и кто где, и кто кого, и что почём. Все люди расскажут, да еще и в подробностях. Расскажут, расцветят, обсудят, сильно осудят. Городок-то маленький, новостей в нём бывает мало, тут и пропавшая у соседа собака сильная новость, а уж если кого-то убили, гудеть рынок будет за полдень, да не раз.

Молча кивнул головой ему Лёва: привет, мол. Тут же кумушки записали его в Лёвину разношерстную компанию, некоторые даже стали плебейски здороваться. Как же, сосед с крутыми знается.

Да таксист на базаре не расхаживал долго, купил сигарет, и домой. Жену на базаре не видел. Где уж там, в такой толчее жену свою встретить. Включил телевизор – футбол!

Жена пришла поздновато. Не удивился: наверно, пока со всеми не наболталась да в очередях не настоялась, домой не пошла.

За футболом пошёл КВН. В ранние сумерки после сытного ужина со свежим борщом, в котором косточка мозговая просила на пару сто грамм перцовой налить. Налил. Слегка удивился: мясо – вещь дорогая. На его скудные подачки разве мясо прикупишь, потом догадался: жена его продавцов так умела достать, что за полцены ей мясо-то и уступали, а то и за четверть.

В воскресенье с кумом на пару занялись текущим ремонтом машины: в гараже хорошо пошел и борщец, и сало на легком морозе само в рот катилось под бутылочку, что раздавили с кумом на пару. Кум с шуточками почти что и не доставал, так, пару раз только прошёлся. А так всё манил на охоту: зверьё пострелять, женам на воротники лисицу добыть, да пару гусей к новогоднему столу припасти.

Договорились на следующее воскресенье пойти на охоту. Далековато, конечно, чуть ли не к лебяжьим островам. Кум только спросил: «а свободен то будешь? Вдруг, опять адвокатшу возить по тылам начнёшь?»

В ответ молча пожал плечами: а кто его знает? Потом пошутил: дай, мол, дожить до того воскресенья. Впереди понедельник. Кум как-то странно взглянул. Или ему показалось?

Покурили ещё по последней. Да подались по домам, на боковую.

* * *

В понедельник снова повёз треклятую бабу, хорошо хоть поближе повёз, – в соседний городок, где она пару часов с кем-то общалась. По дороге назад решился спросить: любопытство уж сильно заело. Не знал, как спросить, брякнул напропалую, ну чтобы разговор какой-никакой завязать: «как, мол, дела»?

Не знал он тогда, что адвокат славилась ещё и языком своим острым, камня за пазухой отродясь не держала, да и настроение у неё было уж больно плохое, а то бы молчал, как всегда, а, может, и тише.

Она и ответила, ни секунды не думая: дела, мол, такие, что дома сын с температурой под сорок, а я тут с вами вопросы дурацкие обсуждаю. Мало того, что я вашей жене отчитаться должна, я, что, еще и вам отчитаться обязана?

Машина резко дёрнулась, остановилась. Он удивлённо спросил: «какая такая жена?»

Адвокатша в ответ доложила: «в субботу на моём дежурстве пришла в консультацию ваша супруга, потребовала от меня оплаты за все дни проезда. Я ей стольник и заплатила. Этого мало? Или добавить ещё?».

Он онемел: «какую оплату? зачем?»

Адвокатша в ответ: «логика вашей жены безупречна: раз вы возите меня всю неделю, кто-то же должен платить? А кто, если не пассажир? Вот я и плачу».

Затем, как отрезала: «в Симферополь».

В столице, чтобы хоть как-то загладить вину, спросил: может, что надо?

Адвокатша спросила: «вы аптеки в городе знаете? Надо лекарство сыну добыть, лекарство уж больно редкое, но крайне нужное нам сейчас».

«Давайте рецепт».

По городу мотался долго: лекарство и вправду, было уж больно редким. А уж каким дорогим оказалось, матеньки мои! Но купил.

Вечером тихо спросила: «сколько я вам должна? А потом уж: спасибо».

Он помотал головой: «какие там деньги». Она поняла, глазами улыбнулась: «ещё раз спасибо».

По вечерней дороге под тихую музыку Вивальди или Баха (он в музыке был не мастак, это она уточнила: Вивальди) в уютной машине лёд таял, правда, чуть-чуть. Пассажирка всё больше молчала, а его потянуло на исповедь разговора: про сына, дорогу, про то, как профессор в Симферополе отца от язвы желудка избавил настойкой из коры (забыл какого дерева, но вроде, софоры, кажись). Так и болтал, всё больше теплея душой.

Уж что-что, а слушать адвокатша умела. Так слушала, что душа сама раскрывалась, и знал почему-то, что она болтать нигде про него не будет, как будто просто забудет.

Машину скрутило как-то внезапно. Ничего вроде не предвещало поломки: мотор гудел ровно, благодарно урча, как собака, за чистый бензин. Коробку передач давеча с кумом просмотрели на раз, свечи новьём, только недавно в столице по случаю приобрёл.

Но машину несло, как по стеклу гололеда, хотя трасса даже не обледенела. Сильный ветер унёс в степь остатки наката, и ни тебе тумана, ни гололёда.

Руль крутился, как бешеный, и руки не слушались. Мозги отключились, тело само впиталось в машину, передавая ей свое дикое желание выжить, спастись!

Спас опыт: двадцать лет за рулем – дело не шутка! Чудом машина не перевернулась, встала у края обочины. Свет фар высветил ряд частых деревьев, с каждым из которых грозилась встреча бабы с косой.

Пассажирка ни разу не взвизгнула, не закричала, руками за руль не хваталась, даже ой, мамочки, не рыдала. Его единому телу с машиной (как бы кентавру) она была не нужна, только бы не мешала. Вот она и не мешала.

Чтоб закурить, вышел из машины. Руки дрожали так, что перед бабой той было стыдно донельзя. С часок подождали. Попался на дороге хороший человек, довёз на «буксире» до своего городка.

Она все так же молча вышла из машины. И только потом: «спасибо».

Постояла минуты так две и снова: «спасибо». С тем и ушла.

Наутро занялся машиной. По закону подлости кто-то упёр с открытой стоянки «дворники» да колеса. Да хрен с ними! Я же живой! Пот заливал то горячий от тяжкой работы, то липким и смрадным по телу струился. Поломка была такова, что выжили чудом. Господу Богу, хоть и не верил, спасибо сказал.

А то не поломка: подпил!

К полудню в гараж приперся «Малыш»: «чего ты не вышел на смену?» Таксист только и смог, что кивнуть на «поломку», указать на подпил.

Мафиози походил вдоль машины, ушёл, снова явился, припёр с собой мужичонку. Тот молча ощупал машину, детали, похмыкал, шепнул что-то Лёве на ушко, ушёл.

Лева снова здорово: «кто знал о маршруте?»

Он честно ответил: «никто». А про себя удивился: «разве жена?»

«Малыш» покивал, покивал. Удалился.

Неделю дрожал и боялся, потом пообвык: пронесло!

Адвокатша больше не ездила. А он и молчал, таксуя себе по коротким маршрутам: в больничку кому или на рынок, по сёлам мотнуться, а то и за дамбу на Херсонщину мотануть. Народ к новогодним столам рыскал в поисках пищи, и работы на счастье прибавилось.

Кум про охоту даже не заикнулся. Забыл, может быть, за своими хлопотами. Да и не видел он кума. Некогда было. Поменялся только с ним сменами, и все дела.

Полюбил ввечеру садиться за руль жигулёнка, выезжать потихоньку из стылого гаража. И эти три-пять минут его ноздри и тело впитывали давно уж отлетавший аромат горьковатых духов.

* * *

Сразу после длинной череды новогодних праздников да утренников городок загудел: в суде начинало слушаться громкое дело. Любой из редких теперь пассажиров считал для себя долгом с видом самого важного знатока, знавшего дело лучше судьи, рассказать, что за дело, что судья – зверь! что прокурор давно уже куплен (только никто не смел даже шепотом произнести, кем же это мог быть куплен неподкупнейший прокурор). А больше всего трепали про адвоката. Дескать, взялась за дело одна из крутых, взяла, небось денег с полтонны. И только что номера зелёных купюр не называли.

Он слушал, поддакивал, а ухо жадно ловило все новости-сплетни.

Ажиотаж в городке был такой, что зало суда ломилось от публики, глупой и жадной. Он тоже поддался азарту, прорвался в залу суда, сел потихоньку к окошку, где дуло то ли от замерзшего окна, то ли от ледяной батареи.

Первым в зал зашла прокурор, государственный обвинитель при полном параде мундира, гордая от вожделенной возложенной государством миссии, села за свой длинный у окошка стол. Лениво вползла секретарь, разложила на длинном судейском подиуме свои бумажонки.

И лёгким стуком каблучков застучало почему-то его сердечко: в зал то ли шагом, то ли бегом залетела та адвокат. Синее строгое платье, строгие бусы на шее, черные дорогие полусапожки на остреньких шпильках: «здравствуйте всем!».

Зал удивился: смотри, поздоровалась!

Села на место у клетки, улыбнулась глазами ленивому секретарю, положила три книжки (тяжёлых!) на стол, как-то поерзала, как кошка у печки. Устроилась, одним словом. Зал оглядела, как что-то мешавшее ей.

Его не заметила или не узнала: неважно.

Судья строгий попался, суровый.

Прокурор крошила свидетелей, как ту капусту. Братки недовольно скрипели кожанками, но молчали: ментовской охраны в зале втрое обычного.

Виновник всего «торжества» в клетке сидел как зайчишка, только уши торчали. Короткий затылок ёжиком тюремной моды стрижки, вот и всё, что виделось залу. Длинное обвинение зачитывала прокурор, зал заскучал, поостыл. Несколько дней было скучно. Редели ряды любопытных, но к прениям снова набилось народу.

Прокурор говорила, то и дело подглядывая в записи, красиво: и про возмездие кары, и про то, что «сколько веревочке ни виться, а конец будет», и т. д. и т. п.

Судья слушал молча, поставив руки перед собой.

Народ потихоньку устал. Стал поёрзывать, переговариваться шепотками. ...