Амор Тоулз Джентльмен в Москве

Amor Towles

A Gentleman In Moscow

© Андреев А. В., перевод на русский язык, 2017

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

* * *

Посвящается Стокли и Эсме

МОСКВА 1922 г.

¹ Так назывался Ленинградский вокзал с 1855 по 1923 г. – Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примеч. пер.

21 июня 1922 г.

Заседание Чрезвычайного комитета Народного комиссариата внутренних дел по делу графа Александра Ильича Ростова

в составе: товарищи Игнатов В.А., Заковский М.С., Косарев А.Н.

Прокурор: Вышинский А.Я.

Вышинский: Ваше имя?

Ростов: Граф Александр Ильич Ростов, кавалер ордена Святого Андрея, член Клуба жокеев, егермейстер.

Вышинский: Нас не волнуют ваши титулы. Вы – Александр Ростов, родившийся в Петербурге двадцать четвертого октября 1889 года?

Ростов: Да, это я.

Вышинский: Должен заметить, что я еще никогда в жизни не видел пиджака с таким большим количеством пуговиц.

Ростов: Спасибо.

Вышинский: Я сделал это замечание не в качестве комплимента.

Ростов: В таком случае я требую сатисфакции за нанесенное оскорбление.

(Смех.)

Секретарь Игнатов: Тишина в зале!

Вышинский: По какому адресу вы проживаете?

Ростов: Москва, отель «Метрополь», номер триста семнадцать.

Вышинский: И как долго вы там живете?

Ростов: Начиная с пятого сентября 1918 года. Почти четыре года.

Вышинский: Род занятий или профессия?

Ростов: Джентльмен считает ниже своего достоинства иметь профессию.

Вышинский: Хорошо. Чем тогда вы занимаетесь?

Ростов: Обедаю, обсуждаю, читаю, думаю. Заполняю время обычными пустяками.

Вышинский: Вы пишете стихи?

Ростов: Было время, когда мне это было не чуждо.

Вышинский (Поднимает руку, демонстрируя тонкое печатное издание.): Вы являетесь автором напечатанного в 1913 году стихотворения под названием «Где оно сейчас?».

Ростов: Да, мне приписывают авторство этого стихотворения.

Вышинский: Почему вы его написали?

Ростов: Стихотворение написалось как бы само собой. Так получилось, что однажды утром я сидел за письменным столом и оно буквально вылилось на бумагу.

Вышинский: И где именно это произошло?

Ростов: В южном крыле Тихого Часа.

Вышинский: Тихого Часа?

Ростов: Это поместье Ростовых под Нижним Новгородом.

Вышинский: Понятно. Ну, конечно, как трогательно. Но давайте вернемся к стихотворению. После подавления революции 1905 года многие восприняли его как призыв к действию. Вы согласны с такой трактовкой?

Ростов: Любая поэзия в той или иной мере – призыв к действию.

Вышинский (Сверяясь с бумагами.): И весной следующего года вы отбыли из России в Париж?

Ростов: Я помню, что тогда цвели яблони… Да, судя по всему, это произошло весной.

Вышинский: Точнее – шестнадцатого мая. Мы понимаем причины, которые подтолкнули вас к отъезду за границу, и более того, в чем-то даже вам сочувствуем. Но сейчас нас больше волнует то, почему вы вернулись в Россию в 1918 году. Вы приехали с оружием в руках бороться с революцией?

Ростов: К тому времени у меня полностью пропало желание брать в руки оружие.

Вышинский: Так почему же вы вернулись?

Ростов: Соскучился по здешнему климату.

(Смех.)

Вышинский: Граф Ростов, вы, судя по всему, не осознаете серьезности своего положения. И не выказываете достаточного уважения людям, которые здесь собрались.

Ростов: Императрица в свое время высказывала мне претензии по тем самым вопросам, которые вы упомянули.

Игнатов: Прокурор Вышинский, позвольте мне…

Вышинский: Конечно, секретарь Игнатов.

Игнатов: Граф Ростов, я вижу, что многие в зале находят ваше поведение забавным, а вас лично – милым и очаровательным. У меня есть свое четкое мнение о вас и людях вашего класса. История показывает, что расчет на шарм – последняя надежда нетрудового класса. Меня удивляет лишь то, что тот, кто написал такое стихотворение, превратился в человека, у которого нет абсолютно никакой цели в жизни.

Ростов: Я всю жизнь был убежден в том, что цель и смысл жизни человека известны одному Богу.

Игнатов: О да. Это очень удобная жизненная позиция.

(Комитет уходит на совещание, которое длится двенадцать минут.)

Игнатов: Александр Ильич Ростов, мы выслушали ваши показания и пришли к следующему выводу: бунтарский дух, которым вы некогда обладали и который подтолкнул вас к написанию стихотворения «Где оно сейчас?», бесследно исчез. Вы превратились во враждебный рабочему классу элемент, изменивший идеалам, которых вы когда-то придерживались. Мы бы с большим удовольствием приговорили вас к расстрелу, но в высших эшелонах партии есть люди, которые высоко ценят ваше написанное до революции стихотворение как вклад в правое дело рабочих и крестьян. Поэтому Комитет выносит следующее решение: вы приговариваетесь к заточению в отеле, который так любите. Но учтите: если вы когда-либо покинете «Метрополь», вас немедленно расстреляют. Уведите подсудимого.

Заверено подписями товарищей:

Игнатова В.А., Заковского М.С. и Косарева А.Н.

Книга первая

1922

«Посол»

Двадцать первого июня 1922 года в полседьмого вечера графа Александра Ростова вывели из Кремля на Красную площадь. День был безоблачным и прохладным. Граф шел широкими шагами, жадно вдыхая воздух, как пловец после заплыва. Небо было такого же ярко-синего цвета, как синева на куполах собора Василия Блаженного. Казалось, купола собора с их буйством розового, зеленого и золотого цветов свидетельствовали о том, что религия создана только для того, чтобы радовать глаз Господа. Молодые большевички, стоявшие около витрин ГУМа, принарядились, чтобы встретить этот погожий летний денек.

– Здравствуй, милейший, – бросил на ходу граф Федору, стоявшему около арки при выходе с Красной площади. – Рано в этом году черника пошла.

Граф не стал ждать ответа продавца черники, подкрутил усы, похожие на раскинувшиеся в полете крылья чайки, и прошел сквозь Воскресенские ворота. Оставив слева благоухающие цветники Александровского сада, он двинулся направо, в сторону Театральной площади, на противоположной стороне которой располагался отель «Метрополь». Дойдя до дверей отеля, граф подмигнул швейцару Павлу, работавшему в дневную смену, и повернулся лицом к двум сопровождавшим его солдатам.

– Спасибо, уважаемые, за то, что доставили меня до отеля в целости и сохранности. Больше ваша помощь не требуется.

Несмотря на то что солдаты были немалого роста, им пришлось поднять голову, чтобы посмотреть в глаза графу. Точно так же, как и его предки по мужской линии, граф был человеком высоким, рост его составлял сто девяносто сантиметров.

– Проходи, – мрачно ответил один из солдат, вид у которого был более бандитский, чем у его товарища. – У нас приказ доставить тебя до комнаты.

Зайдя в фойе отеля, граф приветственно махнул рукой безукоризненно одетому консьержу Аркадию, стоявшему на ресепшене, и милейшей горничной Валентине, которая сметала метелочкой пыль с мебели. Несмотря на то что граф уже сотни раз таким образом их приветствовал, в этот час сотрудники отеля посмотрели на него с удивлением и страхом. Вид у них был такой, словно они увидели человека, который явился на званый обед без штанов.

Граф прошел мимо девочки, имевшей пристрастие ко всему желтому, которая удобно устроилась в одном из кресел фойе с журналом в руках, и резко остановился перед парой растений в огромных кадках, чтобы обратиться к следовавшим за ним красноармейцам:

– На лифте или по лестнице, уважаемые?

Солдаты недоуменно переглянулись, после чего снова уставились на графа. Судя по всему, они не были в состоянии определиться в этом простом вопросе.

«Как же мы можем рассчитывать, что солдаты примут правильное решение на поле битвы, – подумал граф, – когда они не в состоянии решить, как именно они собираются добраться до нужного этажа?»

– По лестнице, – произнес граф и начал подниматься, переступая сразу через две ступеньки, как привык еще в лицее.

На третьем этаже граф прошел по застеленному красным ковром коридору до своего номера, состоявшего из спальни, ванной и столовой, а также просторной гостиной. Огромные окна номера выходили на Театральную площадь. Тут графа ждал неприятный сюрприз. Двери его номера оказались открытыми, а перед ними стояли офицер Красной армии, а также Паша и Петя, работавшие в отеле носильщиками и коридорными. Паша и Петя имели весьма смущенный вид, словно их заставили делать то, что было им совсем не по душе. Граф обратился к офицеру:

– Что все это значит?

Офицер выдержал паузу. Казалось, он был немного озадачен вопросом графа.

– Я должен сопроводить вас до вашей комнаты.

– Мы перед ней стоим. Это мой номер.

На губах офицера появилась чуть заметная улыбка.

– Уже нет, – спокойно ответил он.

Оставив Пашу и Петю около открытой двери номера, офицер провел графа и двух красноармейцев по узкой служебной лестнице, на которую он вышел через не обозначенную номером или табличкой дверь в коридоре. Света на лестнице было явно недостаточно, и через каждые пять ступеней она делала резкий поворот. Было такое ощущение, будто они поднимались на колокольню. Наконец на шестом этаже они вышли в узкий коридор с шестью дверями, похожими на двери монастырских келий. Раньше в этом коридоре проживала прислуга гостей «Метрополя», но после того как господа перестали путешествовать со своими дворецкими и лакеями, комнаты на чердаке стали использовать в качестве мест для хранения сломанной мебели и самого разного хлама.

Они вошли в дверь ближайшей к лестнице комнаты, и граф увидел, что мусор из нее недавно вынесли, оставив в ней лишь железный каркас узкой кровати, пузатое бюро на трех ножках и слой пыли, который копился здесь не один год. Рядом с входной дверью была расположена кладовка размером с телефонную будку. Складывалось ощущение, что кладовки здесь не было после сдачи отеля и ее пристроили позднее. Потолок этой чердачной комнаты шел под наклоном к окну, и граф, очень высокий, стоять в полный рост мог только около входной двери. На противоположной от двери стене находилось слуховое окошко размером с шахматную доску.

Два красноармейца остались в коридоре, откуда осматривали внутренность комнаты с ухмылками на лицах. Офицер объяснил, что вызвал двух коридорных для того, чтобы перенести личные вещи графа из номера на третьем этаже в эту комнату.

– Но все вещи здесь явно не поместятся, – заметил граф. – Что станет с имуществом, которое сюда не войдет?

– Оно станет собственностью народа.

«А-а-а, вот, значит, как «народ» приобретает собственность», – подумал граф.

– Хорошо.

Они спустились вниз по узкой лестнице. Приклады винтовок конвоиров громко бились о ступеньки и стены. На третьем этаже граф подошел к коридорным, на лицах которых застыло самое трагичное выражение.

– Ну так вот, – решительным тоном произнес граф и начал показывать на предметы пальцем. – Это, это, вот то. И все книги.

Для своего нового жилища он выбрал два стула с высокими спинками, кофейный столик в восточном стиле, принадлежавший его бабушке, а также свой любимый фарфоровый сервиз. Граф решил взять две настольные лампы, украшенные вырезанными из черного дерева слонами, а также портрет своей сестры Елены, написанный Серовым во время одного из его посещений поместья «Тихий час» в 1908 году. Не забыл граф захватить и кожаный чемодан, изготовленный на заказ лондонской фирмой «Эспри», и который в свое время его близкий друг Мишка очень точно окрестил «послом».

Кто-то принес из камеры хранения отеля чемодан графа, в который он тут же начал собирать личные вещи из спальни, пока коридорные относили наверх остальные предметы. Он обратил внимание на то, что красноармейцы бросали жадные взгляды на стоявшие в гостиной две бутылки коньяка, и положил их в чемодан. После того как собранный чемодан отнесли наверх, граф указал на письменный стол.

Двое коридорных, чьи ярко-синие ливреи были уже перепачканы пылью, взяли стол с обоих концов.

– Ох, да он просто неподъемный! – произнес один из них.

– Король не может жить без замка, – наставительно заметил граф, – а джентльмен без своего письменного стола.

Стол вынесли в коридор, и напольные часы деда Ростова, которые граф не смог взять из-за отсутствия места в его новой комнате, грустным боем пробили восемь часов. Офицер уже давно исчез, а два скучающих конвоира-красноармейца размазались по стене и курили папиросы, небрежно стряхивая пепел на паркет. За выходящим на северо-запад окном было светло, как в разгар дня. Не будем забывать, что это был день летнего солнцестояния. Граф с грустью покидал свой номер. Сколько раз он стоял в халате перед этим окном с чашкой утреннего кофе в руках, наблюдая, как на извозчиках к подъезду отеля прибывали уставшие путники, приехавшие ночным поездом из Петербурга? А морозными зимними вечерами сколько раз провожал он взглядом одинокую фигуру пешехода, освещенного зыбким светом уличных фонарей? В тот вечер граф в окне увидел, как с северного угла в здание Большого вбежал молодой офицер, на полчаса опоздавший к началу оперы или балета.

Глядя на офицера, граф вспомнил дни своей молодости, когда и он, бывало, не раз являлся в театр после того, как зрители уже расселись, а балерины вышли на сцену. Он мог задержаться в Английском клубе, говоря себе и окружающим, что выпьет еще один бокал, после чего получалось, что выпивал три. Потом он прыгал в ждавшую его карету, несся в Большой и стремительно взбегал по ступеням перед входом в театр, как этот молодой офицер Красной армии. На сцене уже стояли балерины на пуантах, а он, шепча Excusez-moi^[1], пробирался к своему месту в двенадцатом ряду, откуда так хорошо были видны ложи, в которых сидели дамы.

«Опоздать в театр, – подумал граф и вздохнул, – вот это настоящая роскошь, позволительная только юности».

Он резко отвернулся от окна и решил обойти комнаты, которые несколько лет были его домом. Граф осмотрел просторную гостиную с двумя люстрами, прошелся по небольшой, но уютной столовой с панелями на стенах и остановил взгляд на сложном медном механизме, запиравшем двойные двери спальни. Он осмотрел все комнаты, словно покупатель, который впервые знакомится с квартирой, что хочет приобрести. В спальне граф остановился у небольшого столика с мраморной столешницей, где лежало несколько мелких предметов. Граф взял небольшие ножницы, которые очень нравились его сестре. Ножницы были сделаны в форме цапли, с длинными серебряными лезвиями в виде клюва, а соединявший их золотой винтик служил глазом птицы. Ушки ножниц были такие узкие, что он с трудом мог просунуть в них большой палец.

Он обвел глазами комнату, чтобы еще раз осмотреть все то, что оставляет. Количество вещей, мебели и objets d’art^[2], что он привез сюда четыре года назад, за это время значительно поубавилось. Как только он услышал об убийстве царя, граф немедленно выехал из Парижа в Россию. Он прибыл в Тихий Час седьмого августа 1918 года, через двадцать дней после отъезда. Ему пришлось проехать через шесть стран и несколько раз чуть не попасть под перекрестный огонь воинских частей, сражавшихся под пятью разными флагами. Граф добрался до поместья с одним рюкзаком за плечами. Несмотря на то что местные крестьяне были на грани восстания, а домочадцы пребывали в самом угнетенном состоянии, его бабушка-графиня встретила внука со свойственным ей спокойствием и радушием.

– Саша, – сказала она, не вставая с кресла, – как хорошо, что ты приехал! Ты наверняка голоден. Выпей со мной чаю.

Когда он объяснил ей, что она должна покинуть страну, и рассказал о мерах, предпринятых им для этого, она не стала с ним спорить, поскольку понимала, что другого выхода не существует. Она поняла и то, что с ней с радостью уехали бы и все слуги, но что ей придется взять с собой лишь двух. Графиня также поняла, почему ее внук и единственный наследник, которого она воспитывала с десятилетнего возраста, с ней не поедет.

Однажды, когда графу было семь лет, он проиграл соседскому мальчику партию в шашки. После этого, как помнится, были слезы, проклятия, а доска с шашками полетела на пол. За такое «неспортивное» поведение отец графа резко выговорил мальчику и отправил его спать без ужина. Когда маленький граф лежал в кровати и мучился, в его спальню вошла бабушка. Она села у него в ногах и сочувствующим тоном сказала: «Я понимаю, что проигрывать совсем несладко. Знаю я и то, что этот маленький Оболенский – полная оторва, он старше тебя и лучше играет в шашки. Но, Саша, зачем же ты, дорогой Саша, так себя унизил, устроив столь неприятную сцену?» Он расстался с бабушкой на пристани в Петергофе. Потом вернулся в имение и приказал закрывать дом.

Быстро почистили трубы, убрали и заперли в шкафу столовое серебро и накрыли мебель. Все было так, как всегда, когда хозяева возвращались осенью в Петербург, только на этот раз всех сторожевых собак спустили с привязи, разогнали лошадей и распустили челядь. Граф нагрузил лишь одну повозку с лучшей мебелью из имения, запер двери и поехал в Москву.

«Как все это странно, – думал граф перед тем как выйти из своего бывшего номера. – С самых ранних лет мы учимся прощаться с друзьями и членами семьи. Мы провожаем родителей или родственников на вокзал, навещаем двоюродных родственников, ходим в школу, идем служить в полк. Мы женимся, путешествуем за границу. То есть считается совершенно естественным потрясти человека за плечо и пожелать ему хорошей дороги, спокойно думая о том, что рано или поздно снова о нем услышим.

Наша жизнь не подготавливает нас к тому, чтобы сказать adieu^[3] самым дорогим сердцу вещам. И мы не хотим, чтобы жизнь нас к этому готовила. Иногда некоторые милые сердцу вещи начинают приобретать большую ценность, чем некоторые друзья. Мы переносим вещи из одного места в другое, испытывая при этом массу неудобств и тратя большие деньги. Мы регулярно сметаем с них пыль или полируем их. Мы просим детей не делать резких движений и не играть в буйные игры рядом с этими вещами. Связанные с вещами личные воспоминания делают эти вещи еще дороже. Вот шкаф, где я в раннем детстве прятался, вот серебряные канделябры, которые зажигали на Рождество, а вот и платок, которым она однажды вытирала мне слезы. И так далее и тому подобное. Ибо мы понимаем, что эти хорошо сохранившиеся предметы смогут утешить нас при разлуке с человеком.

Но, с другой стороны, вещь – это всего лишь вещь».

Граф положил в карман ножницы сестры, еще раз окинул взглядом эти передававшиеся из поколения в поколение вещи и раз и навсегда выбросил их из своего сердца.

* * *

Час спустя граф дважды подпрыгнул на новом матрасе, чтобы понять, какую ноту издают пружины (соль-диез мажор, как выяснилось), осмотрел расставленную вокруг него мебель и напомнил себе, что в детстве всегда мечтал о путешествиях во Францию на корабле или в Москву на ночном поезде.

И почему он тогда так мечтал о путешествиях?

Потому что кровати были такими маленькими!

Как же было приятно обнаружить столик, который можно было откинуть так, что его не было заметно, выдвижные полки, встроенные в основание кровати, и лампочки-бра на стенах – маленькие, но достаточно мощные, чтобы осветить страницу книги. Функциональность дизайна поражала молодой ум. Все это говорило об инженерном гении и одновременно являлось обещанием удивительного приключения. Именно так должны были выглядеть жилые отсеки батискафа капитана Немо, отправившегося в путешествие длиной в двадцать тысяч лье под водой. Любой мальчик с радостью отдал бы сто обычных ночей за одну ночь на «Наутилусе».

Ну вот, много времени прошло, и он наконец «приплыл».

«Ну, и отлично, – подумал граф. – Половину второго этажа временно заняли большевики, которые день и ночь печатают свои директивы, отчего спать совершенно невозможно. По крайней мере, здесь, на шестом этаже, человек в состоянии спокойно размышлять»^[4].

Граф встал с кровати и больно ударился головой о наклонный потолок.

«Вот уж да», – вырвалось у него.

Он отодвинул стул с высокой спинкой, переставил лампу со слоном с пола на кровать и открыл чемодан. Оттуда он извлек фотографию членов делегации и поставил ее на стол. Потом достал две бутылки коньяка и часы своего отца. Затем вынул театральный бинокль своей бабушки и тоже положил его на стол. Тут его внимание привлек звук за окном. На карнизе за этим окном размером не больше приглашения на званый обед сидел голубь и хлопал крыльями.

– Ну, здравствуй, – приветствовал голубя граф. – Как мило, что ты ко мне заглянул!

Голубь высокомерно посмотрел на графа круглым глазом, засеменил лапками по карнизу и несколько раз ударил в стекло клювом.

– Согласен, – произнес граф. – Очень правильное замечание.

Он уже собирался объяснить новому соседу, почему оказался в этой комнате, как услышал, что за дверью кто-то негромко откашливается. Граф тут же понял, что это метрдотель ресторана «Боярский» Андрей, который всегда таким деликатным образом обращал на себя внимание занятых своими делами гостей.

Граф приятельски кивнул голубю за окном, давая понять, что они еще вернутся к начатому разговору, застегнул пуговицы пиджака и открыл дверь, за которой в коридоре оказался не только Андрей, а целая делегация сотрудников отеля, пришедших его навестить.

Андрей был высоким человеком с благородной осанкой и длинными, как у пианиста, пальцами. Рядом стояли консьерж Василий и скромница Марина, до недавнего времени работавшая горничной, которую совсем недавно сделали швеей. На лицах этой троицы было то же удивленное выражение, которое он наблюдал на физиономиях Аркадия и Валентины в фойе отеля. Граф понял, что после того как его утром увели в Кремль, никто не мог предположить, что он вернется. Но он вернулся из Кремля, как летчик с места крушения самолета.

– Дорогие друзья, – произнес граф. – Вне всякого сомнения, вы сгораете от любопытства, желая узнать, что со мной произошло в течение этого дня. Я был в Кремле, куда меня вызвали на небольшой tête-а-tête, во время которого представители нынешнего режима решили, что я виновен в том, что являюсь аристократом, за что и должен быть приговорен к пожизненному заключению в этом отеле.

Гости ответили ему аплодисментами и возгласами одобрения, а граф подал им руки и сердечно поблагодарил за участие.

– Проходите, – пригласил он их внутрь.

Трое сотрудников отеля протиснулись в комнату, заставленную мебелью.

– Андрей, будь так добр, – произнес граф, протягивая метрдотелю бутылку коньяка. Потом он наклонился над «послом» и открыл чемодан, словно огромный фолиант. Внутри чемодана находились пятьдесят два стакана, точнее, двадцать шесть пар стаканов самых разных размеров и форм. Здесь были бокалы для бургундского, фужеры для шампанского, стопки для водки, а также «наперстки» для разноцветных ярких ликеров Южной Европы. Граф достал четыре рюмки и передал их Андрею, чтобы тот разлил коньяк.

После того как напиток был разлит и все застыли с рюмками в руках, граф торжественно произнес: «За «Метрополь»!»

– «За «Метрополь»!» – повторили гости.

Граф был светским человеком и прирожденным хозяином, умевшим занять гостей непринужденной беседой. Он выпивал с ними и вел легкий разговор на самые разные темы. Несмотря на разницу в социальном положении, все чувствовали себя комфортно и даже расслабленно. Забыв о сдержанности, соответствующей его положению метрдотеля, Андрей улыбался и иногда подмигивал. Василий, который обычно с необыкновенной точностью объяснял гостям отеля, как добраться до той или иной достопримечательности столицы, говорил в тот вечер как человек, не готовый ответить завтра за слова, произнесенные сегодня. И даже скромница Марина позволила себе смеяться, не прикрывая ладонью рта.

Граф был искренне рад появлению гостей, но понимал, что причина хорошего настроения его посетителей объяснялась не только тем, что он недавно избежал почти неминуемой смерти. Дело в том, что людям было просто необходимо расслабиться после многочисленных сложностей и проблем, которые Россия и ее граждане пережили за последние почти двадцать лет. В сентябре 1905 года члены русской делегации в Портсмуте подписали мирный договор с Японией, завершивший Русско-японскую войну. За семнадцать прошедших после этого лет – меньше одного поколения – Россия пережила Первую мировую и Гражданскую войны, два голода и красный террор. Произошло столько событий, что их с лихвой хватило бы не на одну страну и не на одно столетие. Поэтому, вне зависимости от политических взглядов и того, как за эти годы изменилась жизнь конкретных людей, все заслужили немного отдыха и могли себе позволить выпить за Россию и за то, что они остались живы.

* * *

В десять часов вечера граф попрощался с гостями у выхода на лестницу и пожелал им доброго вечера с вежливостью и радушием, с которыми обычно провожал друзей у дверей своего дома в Петербурге. Потом он вернулся в комнату, открыл окно размером с большую почтовую марку, долил остатки коньяка в свою рюмку и присел у письменного стола.

Этот письменный стол с позолотой и обтянутым кожей верхом был сделан во времена Людовика XVI и достался графу в наследство от его крестного, великого князя Демидова. Великий князь Демидов был человеком с пышными седыми бакенбардами, пронзительными светло-голубыми глазами и золотыми эполетами. Демидов говорил на четырех языках и читал на шести. Он так никогда и не женился, представлял Россию во время переговоров с Японией в Портсмуте, управлял тремя огромными имениями и был твердо уверен в том, что под лежачий камень вода не течет. В молодости великий князь служил вместе с отцом графа в кавалергардах. После того как родители графа умерли от холеры в 1900 году, великий князь сказал молодому Ростову, что тот должен быть сильным ради своей сестры. Великий князь еще сказал тогда, что в жизни может возникнуть множество разных обстоятельств, и если человек не сумеет преодолеть эти обстоятельства, то обстоятельства преодолеют человека.

Граф провел рукой по обтянутому кожей верху стола.

Сколько писем великий князь написал, сидя за этим столом? Сколько дал точных указаний своим управляющим по самым разным поводам, сколько привел убедительных аргументов сановникам на государевой службе и дал добрых советов друзьям? В общем, это был стол с долгой и богатой историей.

Граф допил коньяк, отодвинул стул и сел на пол перед столом. Он протянул руку и, пощупав за правой передней ножкой стола, нашел защелку. Надавив на защелку, он снял ножку. Внутри ножка была пустотелой, и в обтянутой бархатом полости лежала стопка золотых монет, точно так же, как и в остальных трех ножках этого прекрасного стола.

Выброшенный на необитаемый остров англичанин

Граф начал просыпаться в полдесятого утра. Он очень любил эти утренние минуты полудремы, когда еще непонятно, бодрствуешь ты или спишь.

Он думал о том, что в течение часа окажется на свежем воздухе и, распустив усы, пройдется по Тверской. Купит «Геральд» в Газетном переулке и, проходя мимо булочной Филиппова, лишь совсем ненадолго задержится около витрины, чтобы посмотреть на выставленные в них пирожные, и снова продолжит путь на встречу со своими банкирами.

Но, стоя на перекрестке, чтобы пропустить машины и повозки, он вспомнит, что его обед в Клубе жокеев назначен на два часа, а встреча с банкирами – на половину одиннадцатого. Он подумает о том, что банкиры управляют его собственными деньгами и поэтому могут немного подождать… Он развернется, вернется к булочной Филиппова и войдет внутрь.

Там он сразу почувствует божественный запах свежей выпечки. Сладкой волной его окатят ароматы свежеиспеченного хлеба, рогаликов, калачей, печенья и пирожных, которые каждый день доставляли в Эрмитаж поездом. Вся эта благодать, аккуратно расставленная в витринах, смотрела на него оттуда, как тюльпаны на цветочных рынках Амстердама. Граф подойдет к стоящей за прилавком продавщице в небесно-голубом фартуке и попросит mille-feuille^[5], и та умелыми руками переложит лакомство серебряной лопаточкой на фарфоровую тарелку.

Граф закажет кофе и сядет поближе к столику в углу, за которым примостились три барышни-модницы, чтобы обсудить интриги прошедшего вечера. Памятуя о том, что они находятся в общественном месте, барышни сперва будут вести разговор тихо, на пониженных тонах, но постепенно, увлеченные беседой и захваченные вихрем собственных переживаний, неизбежно начнут говорить все громче и громче, и к четверти двенадцатого все посетители булочной, включая и тех, кому совершенно неинтересны хитросплетения и интриги «мадридского двора», станут невольными слушателями излияний сердечных драм милых молодых особ.

Без четверти двенадцать граф закончит завтрак, отряхнет крошки с усов, махнет рукой продавщицам за прилавком, вежливо приподнимет цилиндр, глядя в сторону молодых дам, с которыми он успел обменяться парой вежливых фраз, и снова выйдет на Тверскую. На секунду он остановится в раздумье: куда же направить путь? Может быть, заглянуть в «Галери Бертран» и осмотреть новые поступления картин из Парижа? Или в консерваторию, чтобы послушать репетицию квартета молодых дарований, осваивающих концерт Моцарта или Бетховена? А быть может, просто пойти в Александровский сад, чтобы, сидя на скамейке, вдыхать ароматы сирени и слушать воркование голубя, царапающего лапками карниз за окном…

Карниз за окном?

– Ну уж дудки! – произнес граф. – Карниза там точно не будет.

Граф мог, конечно, улечься на другой бок лицом к стене и вернуться мыслями в Александровский сад, где мимо скамейки, на которой он сидел, проходили три барышни, знакомые ему по булочной Филиппова, чтобы сказать им: «О, какой приятный сюрприз!»

Бесспорно, это было бы очень приятно. Но представлять себе, что ты находишься не в тех обстоятельствах, в которых находишься, является путем, гарантированно ведущим к помутнению рассудка и сумасшествию.

Поэтому граф сел на кровати, поставил ноги на пол и подкрутил кончики усов. Он посмотрел на стол, некогда принадлежавший великому князю. На столе стояла невысокая рюмка для крепкого алкоголя и высокий и тонкий фужер для шампанского. Казалось, что фужер с высоты своего роста смотрит на рюмку, как Дон Кихот мог бы смотреть на своего низкорослого оруженосца Санчо Пансу в горах Сьерра-Морена. Или Робин Гуд на брата Тука в Шервудском лесу. Или как Фальстаф и принц Хэл^[6] перед вратами…

Тут в дверь раздался стук.

Граф резко встал и больно ударился головой о потолок.

– Секунду, – произнес он и, потирая макушку, принялся искать в чемодане халат. Найдя и надев его, он открыл дверь. За дверью стоял молодой человек с завтраком – кофейником со свежезаваренным кофе, двумя бисквитами и так называемым фруктом дня, явившим в то утро себя в виде сливы.

– Прекрасно, Юрий, спасибо, – произнес граф, – сюда можно поставить.

Пока Юрий ставил поднос с завтраком на чемодан, граф, склонившись над столом великого князя, написал записку некоему Константину Константиновичу, проживавшему на улице Дурновского.

– Можешь распорядиться, чтобы эту записку доставили по адресу?

Юрий взял записку, обещал, что ее отправят с посыльным, и с поклоном принял чаевые. Потом он повернулся к двери и после секундного размышления спросил: «Оставить дверь немного приоткрытой?»

В комнате графа ввиду ее небольшого размера воздух был действительно довольно спертым. К тому же, кроме него, никаких других жильцов на этаже не было, поэтому никто не мог ему помешать.

– Да, пожалуйста.

Шаги Юрия затихли, и граф, положив на колени салфетку, налил в чашку кофе и добавил в него немного сливок. Он сделал маленький глоток и не без удовлетворения отметил, что, несмотря на то, что Юрию пришлось подняться на три этажа выше, чем раньше, кофе был такой же горячий, как обычно.

Вырезая десертным ножом из сливы косточку, граф краем глаза заметил серебристую тень, столь же нематериальную, как легкий дым душистой папиросы, которая проскользнула около чемодана. Граф наклонился, чтобы высокая спинка стула не заслоняла поле зрения, повернул голову и посмотрел в сторону чемодана, обнаружив, что серой тенью оказался проживавший в фойе отеля кот. Это был одноглазый кот породы русская голубая. Котяра, судя по всему, пришел с инспекцией новой чердачной комнаты графа. Кот вышел из тени и беззвучно запрыгнул на стоявшего на полу «посла», с «посла» – на кровать, а с кровати – на бюро на трех ножках. С бюро он обвел комнату внимательным взглядом и затряс головой, демонстрируя этим свое крайнее кошачье негодование.

– Да, – сказал граф, тоже обведя комнату глазами, – я прекрасно понимаю, о чем ты.

Комната графа была так плотно заставлена самыми разными предметами, что напоминала не жилище, а комиссионный или антикварный магазин на Арбате. В идеале комнате такого размера было бы достаточно одного стула с высокой спинкой, столика и одной лампы. Он мог бы прекрасно прожить и без лиможского фарфора своей бабушки.

А книги? Зачем он взял все свои книги?! «Заберите все!» – кажется, именно так он приказал коридорным. Оглядываясь назад, он должен был согласиться с тем, что это было довольно опрометчивым решением. Это было ребяческим желанием поставить на место красноармейцев-конвоиров и удивить коридорных. Ведь все оказавшиеся на чердаке книги не были даже его собственными. Его личная библиотека из книг мастеров прозы – Диккенса, Толстого и Бальзака – осталась в Париже. Книги, которые коридорные с трудом затащили на чердак, принадлежали его отцу и состояли главным образом из философских трудов, а также исследований по сельскому хозяйству.

С этими книгами предстояло разобраться и от большей их части избавиться.

Граф позавтракал, помылся и оделся. Потом он попытался открыть дверь в соседнюю комнату. Он с силой надавил плечом, но она не поддалась. Судя по всему, что-то в соседней комнате мешало двери открыться. Граф вышел в коридор и осмотрел остальные комнаты, до потолка заполненные разным хламом. В последней из них среди мусора было расчищено небольшое пространство, в котором стоял старый самовар и где кровельщики или кто-то еще когда-то пили чай.

Граф вернулся в комнату и повесил в кладовку пиджаки. Он вынул из чемодана несколько пар брюк и рубашек и положил их в правый дальний угол бюро, чтобы оно стало более устойчивым. Потом он перетащил в одну из комнат с хламом чемодан, половину своей мебели и все, за исключением одной, книги отца. Таким образом, ему удалось освободить много места в своей комнате, оставив в ней лишь самое необходимое: письменный стол, стул, кровать с прикроватным столиком и стул с высокой спинкой для гостей. В результате в комнате появился проход длиной около трех метров – вполне достаточно для того, чтобы джентльмен мог в задумчивости пройтись.

Он посмотрел на кота, который, сидя на стуле с высокой спинкой, тер лапой испачканные сливками усы.

– Ну что теперь скажешь, старый пират?

Сев за письменный стол, граф открыл единственную книгу, которую оставил в комнате. Прошло, наверное, лет десять с тех пор, как он впервые дал себе слово прочитать этот знаменитый труд, который так нравился его отцу. Но каждый раз, когда он, стоя перед раскрытым календарем, говорил себе: «Вот в этом месяце я точно начну читать «Опыты» Мишеля Монтеня», происходило то или иное непредсказуемое событие, из-за которого книгу приходилось откладывать. Обычно в таких случаях у него начиналась какая-нибудь новая романтическая связь, которая поглощала массу времени. Или же в этот момент ему звонили банкиры, а иногда в город привозили новый балет либо оперу.

Жизнь – очень увлекательная и соблазнительная штука.

Но вот жизненные обстоятельства сложились так, что у графа появилось свободное время, чтобы наконец прочитать эту книгу. Он взял томик в руку, уперся одной ногой в бюро, оттолкнув стул так, что тот встал на две задние ножки, и начал читать.

РАЗЛИЧНЫМИ СРЕДСТВАМИ МЫ ДОСТИГАЕМ ОДНОГО

Если мы оскорбили кого-нибудь и этот человек, собираясь ответить нам, волен поступить с нами по своему усмотрению, то самый распространенный способ смягчить его сердце – это растрогать его своею покорностью и вызвать в нем чувство жалости и сострадания. Однако отвага и твердость – средства прямо противоположные – служат для достижения того же эффекта^[7].

К чтению, сидя в балансирующем на двух ножках стуле, граф пристрастился в имении Тихий Час.

В погожие весенние деньки, когда так сладко цвели сады и былинки лисохвоста поднимали свои головки над остальными луговыми травами, они с Еленой находили укромный уголок, чтобы провести там пару приятных часов. Однажды они могли пойти к огромному вязу на берегу излучины реки, а на следующий день устроиться под перголой террасы. Елена вышивала, а он, усевшись на балансирующем на двух ножках стуле, упирался ногой в ствол дерева или бортик фонтана и читал вслух ее любимые стихи Пушкина. Он переворачивал одну за другой страницы, пока иголка легко летала в ее руках над вышиванием.

– Ну вот к чему все это рукоделие? – иногда спрашивал он перед тем, как перевернуть страницу. – Ведь наверняка на каждой наволочке в доме уже вышита бабочка, а на каждом носовом платке – монограмма?

И потом он часто шутливо обвинял ее в том, что по ночам она, как Пенелопа, распускает все, что успела вышить за день, чтобы он прочитал ей очередной томик стихов. Сестра молчала и загадочно улыбалась.

Граф оторвал глаза от страницы «Опытов» и посмотрел на портрет Елены. Портрет был написан в Тихом Часе августовской порой, и на нем Елена была изображена в гостиной перед вазой с грушами на столе. Серов с изумительной точностью передал ее черты: черные как вороново крыло волосы, легкий румянец на щеках, мягкое выражение всепрощения на лице. Кто знает, может быть, вышивание и давало ей великую мудрость? Если она была такой в четырнадцать лет, оставалось только представить, какой бы она могла быть в двадцать пять…

От этих мыслей графа отвлек негромкий стук в дверь. Он закрыл книгу и, повернувшись, увидел, что в дверном проеме стоит шестидесятишестилетний грек.

– Константин Константинович!

Он быстро опустил ноги на пол, перешагнул через порог и протянул руку гостю.

– Я рад, что вы пришли. Мы встречались с вами раз или два, не уверен, что вы меня помните, но я – Александр Ростов.

Старый грек поклонился, всем своим видом давая понять, что у него прекрасная память и ему не нужны напоминания.

– Проходите. Присаживайтесь.

Граф махнул шедевром Монтеня на одноглазого кота, который, недовольно шипя, спрыгнул со стула с высокой спинкой, и жестом предложил гостю присесть, а сам устроился на стуле у письменного стола.

Грек смотрел на графа с выражением сдержанного любопытства, объяснявшегося тем, что они никогда раньше не встречались по делу – ведь граф обычно не проигрывал в карты. Поэтому Ростов взял инициативу на себя и заговорил первым.

– Как видите, Константин, обстоятельства моей жизни немного изменились.

На лице гостя графа появилось удивленное выражение.

– Честное слово, – продолжил граф. – Изменились, и довольно сильно.

Грек обвел взглядом комнату и воздел к небу руки, как бы демонстрируя, что никакие обстоятельства не являются вечными.

– Возможно, у вас возникла необходимость в получении доступа к некоторым… средствам? – высказал скромное предположение грек.

Он выдержал небольшую паузу перед словом «средства». Граф оценил эту паузу, продолжительность которой была тщательно выверена десятилетиями обсуждений весьма щекотливых и деликатных вопросов. Это была пауза, выражавшая симпатию к собеседнику и дававшая ему понять, что, несмотря на эти большие перемены, в их отношениях ничего не изменилось.

– О нет, – ответил граф и отрицательно покачал головой, как бы подчеркивая, что Ростовы никогда не занимали денег. – Напротив, Константин. Мне кажется, у меня есть кое-что, способное вас заинтересовать.

И тут граф, словно из воздуха, вытащил одну из золотых монет из ножки письменного стола великого князя, держа ее в вертикальном положении между кончиками большого и указательного пальцев.

Старый грек посмотрел на монету и медленно, с облегчением, выдохнул. Константин Константинович давал деньги под проценты и этим зарабатывал себе на хлеб, но истинное его мастерство заключалось в том, что он мог увидеть предмет, подержать в руках и определить его истинную цену.

– Позвольте… – попросил он.

– Конечно.

Тот взял в руки монету, перевернул ее и вернул назад. Грек убедился не только в том, что монета была сделана из чистого золота, но также и в том, что это была одна из пяти тысяч золотых монет, отчеканенных в честь коронации Екатерины II. В лучшие времена приобретение такой монеты у джентльмена в стесненных обстоятельствах сулило хороший барыш при перепродаже. Но сейчас времена были не самыми лучшими. Но даже и в эти времена ее можно было перепродать очень выгодно.

– Простите, ваше сиятельство, а можно ли поинтересоваться: это… единственная монета?

– Единственная? О нет! – ответил граф. – Она так же одинока, как солдат в бараке, как раб на галерах. Ни минуты в одиночестве.

Грек медленно выдохнул:

– Это очень хорошо.

Всего за пару минут они достигли договоренности. В конце беседы грек сказал, что лично доставит три письма, которые граф быстро при нем написал. Они пожали друг другу руки и договорились, что встретятся через три месяца.

Старый грек был уже на выходе, но задержался и спросил:

– Ваше сиятельство, а можно задать личный вопрос?

– Конечно.

– Можем ли мы ждать от вас новых стихов?

Граф улыбнулся:

– Дорогой Константин, время, когда я писал стихи, прошло и уже не вернется.

– Мне очень жаль, граф.

* * *

На втором этаже «Метрополя» с северо-западной стороны здания располагался ресторан «Боярский» – лучший ресторан в Москве и, вполне возможно, во всей России. В ресторане были сводчатые потолки, придававшие помещению вид боярских палат, элегантная обстановка, услужливые и предупредительные официанты, а также лучший в столице шеф-повар.

Ресторан был настолько популярен, что каждый вечер перед входом туда стояла толпа людей, но войти могли только заказавшие столик и те, чьи имена значились в книге метрдотеля Андрея. По пути до столика в противоположной стороне зала к посетителю могли обратиться на четырех языках, а обслуживали гостей официанты, одетые в белоснежные куртки.

Но все это было до 1920 года, когда большевики, которые к тому времени уже закрыли границы, решили запретить расплачиваться рублями в ресторанах. После введения этой меры двери ресторанов закрылись для девяноста девяти процентов населения страны. Поэтому в тот вечер, когда граф спустился в «Боярский», в ресторане сидели всего несколько человек, а официанты глядели в потолок.

Но изобретательный русский человек способен пережить не только период изобилия, но и период нищеты и упадка.

В 1912 году шеф-поваром ресторана «Боярский» стал Эмиль Жуковский. Он возглавил опытную команду профессионалов, получил большую и хорошо оборудованную кухню, а также самую большую кладовую с продуктами, расположенную к востоку от Вены. В этой кладовой были собраны специи и продукты со всего мира, а на крюках висели окорока, туши самых разных животных и дичь. Можно было бы сказать, что именно 1912 год стал неким мерилом и апогеем кулинарного мастерства шеф-повара, однако во времена изобилия не требуется большой выдумки, чтобы удовлетворить вкус даже самого требовательного гурмана. Для того чтобы оценить изобретательность шеф-повара, надо посмотреть, что он готовит в менее благополучные времена. Например, во время войны.

После революции и Гражданской войны страна переживала экономический спад, неурожаи, и торговля с другими странами прекратилась. Специи, сыры и деликатесы стали такими же редкими, как бабочки в Атлантическом океане на полпути между Европой и Америкой. Кладовые «Метрополя» опустели, и в распоряжении шеф-повара остались лишь такие базовые продукты, как капуста, мука и лук.

О шеф-поваре Жуковском ходили разные и весьма противоречивые слухи. Некоторые говорили, что он скряга и экономит на всем. Многие считали его человеком резким и нетерпеливым. Однако никто не отрицал того, что он настоящий кулинарный гений. Позвольте описать блюдо под названием saltimbocca^[8], которое заказал в тот вечер граф. Вместо нежной говядины Эмиль использовал хорошо отбитую куриную грудку. Вместо пармской ветчины – украинское сало. А вместо ароматного и мягкого шалфея он использовал приправу, которая на вкус оказалась горьковатой… Это были явно не базилик или орегано, и граф терялся в догадках, чем же могла быть эта странная приправа.

– Вы довольны блюдом, ваше сиятельство?

– О, Андрей, все превосходно.

– Что скажете по поводу saltimbocca?

– Сама изысканность. Впрочем, у меня есть вопрос. Приправа к ветчине… Это совершенно точно не шалфей. Может быть, крапива?

– Крапива? Не думаю, ваше сиятельство. Но я уточню.

Метрдотель поклонился и отошел.

Эмиль Жуковский, бесспорно, гений, подумал граф, однако человеком, который принимал гостей «Боярского», отвечал за работу ресторана и поддерживал его репутацию, был метрдотель Андрей Дюрас.

Андрей родился на юге Франции. Он был красивым, высоким, с благородной сединой в висках. Однако наиболее запоминающейся чертой его были не рост, не волосы и не миловидность. Наиболее запоминающимися и впечатляющими были в нем руки. Это были бледные руки с идеальным маникюром, и пальцы Андрея были как минимум на три сантиметра длиннее, чем у любого другого человека его роста. Благодаря этим пальцам из Андрея мог бы получиться прекрасный пианист. Он мог стать прекрасным кукольником, который легко изобразил бы сцену дуэли Макбета и Макдуфа, за которой наблюдали все три ведьмы. Однако Андрей не сделался ни музыкантом, ни кукольником. Он стал «капитаном» ресторана «Боярский», и в этом качестве руки сослужили ему добрую службу.

Например, когда Андрей подводил к столику группу дам, казалось, что он отодвигал все стулья для них одновременно. Как только одна из дам доставала сигарету, он моментально подносил ей спичку, прикрывая другой рукой огонь (хотя в «Боярском» никогда не было сквозняка). Когда одна из дам просила порекомендовать вино, он не тыкал пальцем в винную карту, указывая на Bordeaux 1900 года. Он лишь слегка вытягивал палец, словно Бог Отец на фреске Микеланджело «Сотворение Адама» в Сикстинской капелле. Получив заказ, он кланялся и удалялся на кухню.

Не прошло и минуты, как двери, ведущие в кухню, открылись и из них вышел Эмиль.

Он был небольшого роста и весил сто килограммов. Шеф-повар окинул взглядом залу и двинулся в сторону графа. Андрей шел за шеф-поваром. По пути Эмиль натолкнулся на пустой стул и чуть не сбил официанта с тележкой десертов. Шеф-повар остановился напротив графа и посмотрел на него взглядом человека, который собирается вызвать своего обидчика на дуэль.

– Bravo, monsieur, – сказал он возмущенным тоном, – Bravo!^[9]

После чего повернулся и двинулся в сторону двери, ведущей в кухню.

Андрей поклонился графу.

– Это действительно была крапива, ваше сиятельство. Ваши вкусовые рецепторы совершенно невозможно обмануть.

Андрей знал, что граф любит сладкое, и поэтому широким жестом показал на тележку с десертами.

– Могу ли я предложить вам кусочек сливового торта за счет заведения? – произнес он, чтобы загладить неприятный осадок, вероятно, оставшийся у гостя из-за поведения шеф-повара.

– Благодарю, Андрей. В любой другой вечер я бы не отказался, но сегодня у меня есть планы.

* * *

Граф понимал, что джентльмен должен побороть сложившиеся обстоятельства, потому что, если этого не произойдет, обстоятельства победят джентльмена. Следовательно, он должен был обдумать, как именно он собирается провести всю свою жизнь в отеле.

Эдмону Дантесу выжить в замке Иф помогали мысли о мести. Его несправедливо заточили в тюрьму, поэтому он строил планы, как отомстить обидчикам. Сервантесу, которого захватили в плен алжирские пираты, выжить помогли мечты и мысли о том, что он напишет свой роман. А Наполеон на Эльбе, прогуливаясь среди кур, отгоняя мух и обходя лужи, мечтал, как он с триумфом войдет в Париж, и это помогло ему выжить.

Однако граф не строил планов мести, он не мечтал написать книгу и не лелеял надежду на то, что возродит империю. У него был совершенно другой подход к выживанию. Можно было бы назвать этот подход англиканским. Точнее, подходом англичанина, который после кораблекрушения оказался на необитаемом острове. Точно так же, как и Робинзон Крузо, граф решил заняться практической стороной своего существования. Робинзон Крузо не надеялся, что его спасут, поэтому нашел источник пресной воды, научился добывать огонь трением, тщательно изучил свой остров, его рельеф, климат, флору и фауну, не забывая при этом время от времени поглядывать на линию горизонта, чтобы не пропустить появление корабля.

Именно поэтому граф попросил старого грека передать три письма. В течение нескольких часов после встречи с греком к графу пришли два курьера: один принес из магазина «Muir & Mirrielees» хорошее постельное белье и подушку, а другой из «Петровского пассажа» принес четыре упаковки любимого графом мыла. Ну а третье послание? Курьер заходил тогда, когда граф ужинал, и оставил около его кровати небольшую синюю картонную коробку, в которой находился кусочек «мильфея».

Встреча

Никогда ранее никто и нигде с таким нетерпением не ждал назначенной встречи. Ни в России. Ни в других странах мира. Если бы Джульетта сказала Ромео, что она будет ждать его не в полночь, а в полдень, молодой любовник испытал бы куда меньший восторг при появлении своей пассии, чем граф при виде человека, с которым он назначил встречу. Если бы детям Штальбаума Кларе и Фрицу^[10] пришлось ждать получения подарков не в полночь, а в полдень, их предвкушение праздника никак не могло бы сравниться с тем возбуждением, которое испытывал граф в ожидании колокольного звона.

Он выбросил из головы мысли о Тверской и случайной встрече с барышнями, помылся, оделся, выпил кофе, съел «фрукт дня» (коим на этот раз оказался инжир) и около десяти часов утра взял в руки томик Монтеня. Однако через каждые пятнадцать прочитанных строк его взгляд неизменно обращался к часам.

Бесспорно, граф почувствовал, когда начал ее читать днем ранее, что эта книга может оказаться не самой простой. Несмотря на то что это был всего один том, а не несколько, издание было толщиной с Библию или словарь. То есть вид у книги был не располагающий к легкому чтению, а скорее к тому, чтобы сверяться с ее текстом, консультироваться и получать при необходимости нужную информацию. Но ни в коем случае не читать ее для собственного удовольствия. Граф просмотрел страницы оглавления и увидел, что «Опыты» состояли из ста семи эссе на самые разные темы: о скорби, праздности, лжецах, предсказаниях, одиночестве, стойкости, каннибалах и сне. В общем, оглавление подтверждало опасения графа: данный опус был создан для чтения долгими зимними вечерами. Судя по всему, книга была написана для такого времени года, когда птицы уже улетели на юг, сухие поленья стоят наготове у камина, поля занесены снегом, а у читателя нет желания выходить на улицу, точно так же, как и у его друзей нет желания его навещать.

Тем не менее, посмотрев на стрелку часов, как бывалый капитан смотрит на часы, чтобы записать в корабельном журнале точное время отплытия судна, граф со вздохом еще раз прочитал название первой главы: «Различными средствами можно достичь одного и того же».

В первом эссе автор на убедительных примерах из древней истории доказывал, что если ты уж сдался на милость победителя, то надо просить, чтобы тебе сохранили жизнь.

Или же оставаться гордым и непреклонным.

После того как автор твердо заявлял, что оба подхода являются правильными и имеют право на существование, он переходил ко второй главе под названием «О скорби».

В этой главе Монтень процитировал массу античных источников с безукоризненной репутацией, без тени сомнения доказавших, что грусть – это чувство, которым стоит поделиться с другими.

Или держать его при себе.

В середине третьей главы граф поймал себя на том, что он посмотрел на часы четыре или пять раз с тех пор, как начал чтение. А может быть, и шесть. Несмотря на то что точное количество взглядов на часы осталось неизвестным, было очевидно, что часы уже неоднократно привлекали его внимание.

Но, с другой стороны, стоило признать, что это был действительно удивительный хронометр.

Он был изготовлен по заказу отца графа известной фирмой «Breguet». Белый эмалевый циферблат размером с грейпфрут был асимптотически наклонен к корпусу и основанию из лазурита. Внутри корпуса находился механизм с драгоценными камнями, выполненный часовых дел мастерами, которые прославились на весь мир качеством своей работы и стремлением к идеальной точности. И молва о репутации этих мастеров была полностью оправданной. Пока граф продирался сквозь третью главу (в которой Платон, Аристотель и Цицерон были свалены в одну кучу с императором Максимилианом), он слышал каждый секундный тик часов.

«Десять двадцать и пятьдесят пять секунд», – говорили часы.

«Десять двадцать и пятьдесят шесть».

«Сорок восемь».

«Пятьдесят пять».

Эти часы отбивали секунды так же безошибочно и четко, как Гомер описывал состав греческого войска, а святой Петр перечислял грехи грешника.

– Так где же я сейчас читаю? Ах да, глава третья.

Граф чуть отодвинул стул влево, чтобы не видеть циферблата и часов вообще, после чего начал искать место, на котором остановился. Он был твердо уверен, что это был пятый параграф на пятнадцатой странице, однако содержание этого места показалось ему совершенно непонятным и оторванным от ранее прочитанного, так что он перечитал несколько предшествующих параграфов. В результате ему пришлось вернуться на три страницы назад, пока он не нашел последний прочитанный параграф, показавшийся ему знакомым, после чего возобновил чтение.

– Так вот как, значит, с тобой получается, – ответил он Монтеню. – Шаг вперед и два назад?

Граф решил показать, кто здесь контролирует ситуацию и является главным, и дал себе обещание, что не посмотрит на часы до тех пор, пока не прочтет до двадцать пятой главы, или эссе. Полный решимости, он быстро прочитал четвертое, пятое и шестое эссе. Седьмое и восьмое он прочитал еще с большей стремительностью. Казалось, что до двадцать пятой главы рукой подать, что она так же близка, как графин с водой на столе.

Однако по мере прочтения глав одиннадцатой, двенадцатой и тринадцатой прогресс продвижения к цели замедлился. Ему показалось, что книга лежала уже не на столе, а была в Сахаре. Он уже выпил всю свою воду и вскоре будет ползти по предложениям, как по песку, чтобы доползти до конца страницы и увидеть, что за ней следует еще одна такая же безводная и сухая страница.

«Ну что ж, – подумал граф. – Как идет, так и идет…»

Пробило одиннадцать часов.

Он перешел к главе шестнадцатой.

И вот постепенно длинная минутная стрелка догнала своего коротконогого собрата в верхней части циферблата. Две стрелки слились, и пружинки внутри часов распрямились, колесики завертелись, послышался удар миниатюрного молоточка, и начался бой часов, возвещавший о наступлении полудня.

Передние ножки стула графа громко ударились об пол, а месье Монтень дважды перевернулся в воздухе и лишь после этого упал на покрывало кровати. На четвертом ударе граф уже спускался по служебной лестнице, а на восьмом вошел в фойе первого этажа, пересек его и двинулся в сторону салона Ярослава Ярославского – непревзойденного парикмахера отеля «Метрополь».

* * *

Историки утверждают, что на протяжении последних двух столетий наша культура распространялась по стране из салонов Петербурга. Именно из расположенных на Фонтанке салонов новые блюда, моды и идеи делали робкие шажки в русском обществе. Но происходило все это исключительно потому, что под салонами, зачастую в полуподвалах и подвалах, находилось много людей, которые своим трудом обеспечивали хорошую жизнь наверху. Это были повара, дворецкие, лакеи, курьеры, которые работали для того, чтобы общество могло обсудить теорию Дарвина и новые картины Мане.

Точно по такой же схеме работал и «Метрополь».

Начиная с открытия отеля в 1905 году там собиралась самая интеллектуальная, влиятельная и блистательная публика, однако яркий глянец и безукоризненная элегантность этих людей обеспечивались усилиями сотрудников нижних этажей.

Спустившись по мраморным ступенькам, граф прошел мимо газетного киоска, в котором его внимание пытались привлечь сотни передовиц, на тот исторический момент все напечатанные кириллицей.

Следующим после газетного киоска был цветочный магазин Фатимы Федоровны. В тот исторический период людям было не до цветов, поэтому еще в 1920 году магазин закрылся. Одно из самых красивых мест в отеле превратилось в одно из самых унылых. В свое время здесь продавали цветы охапками. Именно этот магазин был ответственным за цветочное убранство фойе, отсюда в номерах гостей появлялись лилии, букеты роз, которые бросали к ногам балерин Большого, а также цветки, украшавшие пиджаки джентльменов, эти букеты бросавших. Фатима превосходно владела языком цветов, принятом в светском обществе со времен рыцарства. Она прекрасно знала, какой цветок следует послать в виде извинения за проступок, какой – за опоздание, какой – если человек сказал что-то невпопад или проявил излишний интерес к девушке во время танцев, не подозревая о том, что у нее уже есть ухажер, партнер или благодетель. Одним словом, Фатима знала запах, цвет и смысл цветка лучше пчелы.

«Ну что ж, – размышлял граф, – магазин Фатимы закрыт точно так же, как были закрыты цветочные магазины Парижа во время правления Робеспьера. Но сейчас Париж утопает в цветах. Значит, рано или поздно и в «Метрополе» все вернется на круги своя».

В конце коридора находилась парикмахерская Ярослава. Это была политически нейтральная страна точности и оптимизма, своего рода Швейцария отеля. Раз уж граф собрался выжить самым практичным образом и преодолеть обрушившиеся на него обстоятельства, ему стоило придерживаться графика еженедельных встреч с Ярославом для стрижки.

Когда граф вошел в парикмахерский салон, Ярослав обслуживал седовласого тучного господина в светло-сером. Человек в мятом пиджаке сидел на скамейке у стены. Ярослав приветствовал графа улыбкой и показал ему на пустое кресло рядом с ним.

Граф сел в кресло, кивком головы поприветствовал господина, над которым работал Ярослав, откинулся на спинку и стал изучать самый выдающийся предмет в салоне, а именно кабинет. Если мы откроем словарь «Larousse», чтобы найти определение слова «кабинет», то прочтем следующие строки: «Предмет мебели, часто с декоративными деталями, в котором вещи хранятся так, что их не видно». Очень хорошее определение, применимое ко всему, от серванта или шкафа на деревенской кухне до творений Томаса Чиппендейла^[11] в Букингемском дворце. Однако изготовленный из никеля и стекла кабинет Ярослава был построен совсем по другому принципу и создан исключительно для того, чтобы не скрывать, а демонстрировать свое содержимое.

Можно сказать, что этот кабинет был вправе гордиться своим содержимым, среди которого было французское мыло, обернутое в вощеную бумагу, британская пена для бритья в банках из слоновой кости и итальянский тоник в склянках замысловатых форм. А что стояло у самой дальней стенки кабинета? Небольшая бутылочка из темного стекла, которую Ярослав, подмигивая глазом, называл «фонтан молодости».

В зеркале граф наблюдал, как Ярослав работает над клиентом двумя ножницами одновременно. Ножницы в руках Ярослава напоминали умелого танцовщика балета, ноги которого исполняют в воздухе антраша. Постепенно, по мере работы, ножницы начинали летать все быстрее и быстрее, словно казак, танцующий гопака. После того как ножницы вспорхнули в последний раз, хотелось, чтобы занавес упал, публика устроила овацию, а цирюльник раскланялся.

Ярослав снял белоснежную накидку с клиента, встряхнул ее и щелкнул каблуками, принимая плату за мастерски выполненную работу. Господин вышел из парикмахерской заметно посвежевший и помолодевший, а Ярослав подошел к графу с новой белоснежной накидкой.

– Как у вас дела, ваше сиятельство?

– Великолепно, Ярослав, все великолепно.

– И что желаете сегодня?

– Просто подровнять, друг мой, просто подровнять.

Ножницы начали летать в руках Ярослава. Граф взглянул на плотного посетителя, сидевшего на скамейке у стены, и увидел, что тот переменился в лице. Граф совсем недавно дружески ему кивнул, но совершенно неожиданно лицо мужчины покраснело. И покраснело не только лицо, но и уши.

Граф смотрел в глаза мужчине, планируя еще раз кивнуть, когда тот на него посмотрит, но мужчина тяжелым взглядом уставился в спину Ярослава.

– Я был следующим, – сказал он.

Как многие увлеченные своим делом люди, Ярослав не услышал этой ремарки и продолжал спокойно и быстро работать, поэтому мужчина повторил более громким тоном:

– Я был следующим.

Ярослав услышал его и вежливо ответил:

– Сейчас, минуточку, пожалуйста.

– Это вы мне уже говорили, когда я сюда пришел.

Фраза прозвучала очень враждебно, поэтому Ярослав перестал стричь графа и с удивленным выражением повернулся к мужчине.

Несмотря на то, что графа учили никогда не встревать в чужие разговоры, он почувствовал, что парикмахер не должен в данной ситуации ничего объяснять.

– Я постоянный клиент, и по вторникам в двенадцать мое время стрижки. Так что поймите Ярослава правильно, – сказал граф.

Мужчина уставился на графа.

– Ваше время стрижки?

– Да.

Мужчина поднялся так резко, что скамейка упала на пол. Он оказался высоким, выше ста девяноста сантиметров. Его сжатые кулаки были такими же красными, как и уши. Он сделал шаг вперед, и Ярослав, стоя к нему лицом, отступил назад на шаг, уткнувшись в кабинет спиной. Мужчина вырвал из рук Ярослава ножницы, потом повернулся к графу, схватил его за воротник и одним движением ножниц отрезал у него правый ус. Затем он приподнял графа и, глядя ему в глаза, угрожающе произнес: «У тебя очень скоро будет твое постоянное время!»

После этого он бросил ножницы на пол, отпустил воротник графа и вышел из парикмахерской.

– Ваше сиятельство! – в ужасе воскликнул Ярослав. – Первый раз в жизни я вижу этого человека! Я даже не уверен, что он живет в отеле. Но я вам клянусь, что здесь его точно не будут обслуживать.

Граф встал и хотел уже с негодованием что-нибудь сказать или подобающим образом отомстить за эту удивительную грубость. Но что он мог знать про человека, который на него совершенно неожиданным образом напал?

В тот момент, когда он его в первый раз увидел, этот мужчина своим помятым пиджаком произвел на него впечатление какого-то рабочего, который забрел в «Метрополь» и решил побаловать себя хорошей стрижкой. Но вполне возможно, что этот персонаж мог оказаться одним из новых постояльцев со второго этажа, человеком, который начинал рабочим, потом стал членом профсоюза в 1912 году, возглавил забастовку в 1916-м, в 1918-м командовал батальоном Красной армии, а сейчас возглавлял одну из отраслей промышленности.

– По сути, он был прав, – сказал граф Ярославу. – Он долго ждал. Вы знали о том, что у меня время в двенадцать по вторникам, а он – нет. Я должен был предложить ему пройти передо мной.

– Но что мы теперь будем делать?

Граф повернулся к зеркалу и впервые за несколько лет внимательно рассмотрел свое отражение.

Он много лет считал, что настоящий джентльмен не должен верить зеркалам. Зеркала зачастую являются не средством самопознания, а средством самообмана. Сколько раз в жизни он наблюдал, как красотка поворачивается к зеркалу на тридцать градусов, чтобы рассмотреть себя с лучшего ракурса. (Словно весь мир будет всегда лицезреть ее только под таким углом!) И сколько раз он видел, как дама в летах и нарядах, модных несколько десятилетий назад, смотрелась в зеркало, и все, как казалось ей, было au courant^[12] лишь только потому, что само зеркало было в раме тех самых лет, что и ее наряды? Граф с гордостью носил прекрасно сшитый пиджак, но понимал, что джентльмена за версту видно по его осанке, манерам и высказываниям. А не по покрою сюртука.

Да, подумал граф, Земля крутится, и мир меняется.

Более того, вращаясь вокруг Солнца, Земля крутится еще и вокруг своей оси. Кроме этого, крутится и вся галактика, колесо в еще более огромном и масштабном колесе, и звук при этом совсем другой, чем тот, который издают часы, когда бьют своим маленьким молоточком. И когда звучит музыка сфер, тогда зеркало начинает неожиданно отражать человека не таким, каким он себя представляет, а таким, каким он стал.

Граф снова сел в кресло.

– Надо побриться, друг мой, – сказал он Ярославу. – Надо побриться.

Знакомство

В отеле было два ресторана: «Боярский» – расположенное на втором этаже заведение класса люкс, в котором мы уже были, – и второй, находившийся на первом этаже, который назывался «Метрополь», но который граф любовно окрестил «Пьяццей».

Вне всякого сомнения, «Пьяцца» была местом более демократичным и не отличалась изысканной кухней. Но она и не стремилась быть суперэлегантной или выделиться обслуживанием. В этом ресторане насчитывалось восемьдесят столов, расположенных вокруг фонтана, и в меню были пироги с капустой и котлеты из говядины. Задумка была в том, чтобы «Пьяцца» являлась как бы продолжением города – его садов, площадей, рынков и дорог. Это было место, в котором представители самых разных слоев населения могли заказать кофе, встретиться с друзьями, поговорить, поспорить или, наоборот, найти союзника. В этом месте мужчина, обедающий под стеклянным куполом в полном одиночестве, мог, не вставая со стула, многое услышать: смех, слова обожания, негодования или подозрения.

И какие же здесь были официанты? Они были очень похожи на официантов парижских кафе, и если говорить о них коротко, то они были «эффективными». Официанты эти умели пробираться сквозь толпу и с легкостью размещали компанию из восьми человек за столиком для четверых. Когда клиенты высказывали им свои пожелания: ближе или дальше они хотели бы сидеть от оркестра, – те сажали людей, молниеносно возвращаясь с напитками, которые быстро, словно карты, раскидывали по столу, всегда ставя нужный напиток перед тем, кто его заказал. Если вы сомневались в том, что заказать, официант незамедлительно склонялся к меню и тыкал пальцем в блюдо, которое удается повару лучше всего. После того как вы хотели расплатиться, официант убирал посуду, выдавал счет и рассчитывал вас ровно за одну минуту. Одним словом, официанты знали свое дело до последней крошки, ложки и копейки.

Так, по крайней мере, все было до войны…

Но в тот день в ресторане было почти пусто и графа обслуживал человек, не только новый для этого ресторана, но и для всего ресторанного бизнеса в целом. Он был худым и высоким, с узким лицом и высокомерным видом. Казалось, что это фигура офицера, снятая с шахматной доски. Это был поистине чудовищно дремучий официант. Когда граф сел за стол с газетой, что во всем мире означает, что человек собирается есть в одиночестве, официант не убрал со стола прибор для второго человека. После того как граф сделал свой выбор и положил меню на скатерть рядом с тарелкой, что везде означает, что он готов сделать заказ, ему пришлось долго ждать, а потом подзывать этого малого жестом руки. После того как граф заказал окрошку и филе морского языка, этот остолоп предложил ему «Sauterne»^[13]. Очень удачное предложение, но только в случае, если бы граф ел фуа-гра.

– Нет, лучше бутылочку «Château de Baudelaire»^[14], – предложил граф.

– Да, конечно, – ответил «офицер» с бездумной военной улыбкой.

Бесспорно, бутылка «Baudelaire» была излишним шиком для обеда в одно лицо, но утомленный Мишелем Монтенем граф чувствовал, что его боевой дух падает и нуждается в поддержке. Вот уже несколько дней граф пребывал в нервном и возбужденном состоянии. Спускаясь в фойе, он обратил внимание, что отсчитывает ступеньки. Сидя на своем любимом стуле и просматривая заголовки в газете, он поймал себя на том, что пальцы его поднимались к лицу, чтобы подкрутить несуществующие усы. Он заметил, что начал приходить к двери ресторана ровно в 12:01, а выходить из нее в 13:35, чтобы подняться на 110 ступенек к себе в комнату и в уме посчитать, через какое время он сможет спуститься вниз, чтобы выпить. Если такое будет продолжаться и дальше, то есть потолок будет проваливаться, пол – подниматься, а стены – двигаться к центру комнаты, ни к каким приятным последствиям это не приведет. В этом случае весь отель «сожмется» до размера коробки с печеньем.

В ожидании вина граф окинул взглядом ресторан, но никто из присутствовавших его не порадовал. Через стол от него сидели два дипломата, ковырявшие еду в ожидании наступлении светлой эры дипломатии. За дальним столом устроился гражданин в очках. На столе он разложил массу отпечатанных страниц и, очевидно, сверял их слово в слово. Никто не веселился, никто не обращал на графа внимания. Никто, кроме одного человека. Это была девочка, имевшая склонность ко всему желтому, которая сидела за фонтаном и, казалось, наблюдала за графом.

Однажды Василий объяснил графу, что эта девятилетняя девочка со светлыми волосами была дочкой овдовевшего украинского бюрократа. Как всегда, девочка сидела со своей гувернанткой. Когда она поняла, что граф на нее смотрит, она мгновенно спряталась за меню.

– Ваше первое, – произнес «шахматный офицер».

– Спасибо, любезный. Очень аппетитно выглядит. Не забудь про вино!

– Конечно!

Граф сосредоточил внимание на окрошке и подумал, что она, должно быть, недурна. Наверняка всем сидевшим в этом ресторане русским в детстве делала окрошку бабушка, они ее часто ели, и всем им есть с чем сравнивать это блюдо. Поэтому, закрыв глаза, граф взял в рот первую ложку окрошки. Он обратил внимание на правильную температуру, но тут же ощутил избыток соли, недостаточное количество кваса, однако при этом – яркий вкус раннего укропа, от которого, кажется, начинаешь слышать стрекотание кузнечиков, когда лежишь на сеновале, от чего на душе становится тихо и спокойно.

Впрочем, когда он открыл глаза, то чуть не выронил ложку. Рядом с его столом стояла девочка, любившая носить желтые платья. Она рассматривала его с непозволительным интересом, с каким смотрят только дети и собаки. Шок от неожиданного появления девочки только усиливало ее платье ярко-лимонного цвета.

– Куда они делись? – спросила девочка, даже не представившись.

– Прости, ты о чем?

Она наклонила голову, словно старалась получше его рассмотреть.

– Усы, что же еще.

Граф не так часто общался с детьми ее возраста. Он вообще был воспитан с пониманием того, что ребенок не должен ни обращаться к незнакомцам, ни прерывать его во время еды, и уж точно не задавать вопросов о его внешнем виде. Неужели в современных школах не учат детей не вмешиваться в чужие дела?

– Они улетели, – ответил он. – Как ласточки зимой в теплые края.

Граф изобразил рукой порхание, демонстрируя, как ласточки улетают в теплые края, и прозрачно намекая, что и девочке надо сделать то же самое.

Девочка кивнула с выражением полного удовлетворения его ответом.

– А я этим летом тоже уеду.

Граф наклонил голову, как бы ее с этим поздравляя.

– К Черному морю, – добавила девочка.

Потом она неожиданно отодвинула пустой стул и села.

– Хочешь ко мне присоединиться? – немного запоздало спросил он.

Вместо ответа она поерзала на стуле, усаживаясь поудобнее, и положила локти на стол. На ее шее висел на золотой цепочке какой-то кулон или медальон. Граф посмотрел в сторону гувернантки девочки в надежде призвать ту к выполнению ее прямых обязанностей, но гувернантка, видимо, по опыту знала, что лучше всего было спрятаться за открытой книжкой.

Девочка, как кошка, наклонила голову.

– А ты действительно граф?

– Ох, как еще действительно.

Ее глаза сделались больше.

– А принцесс ты знал?

– Я знал очень много принцесс.

От этой информации она еще больше округлила глаза.

– А принцессой сложно быть?

– Ужасно.

В этот момент, несмотря на не доеденную графом окрошку, появился «шахматный офицер» с рыбой, убрал тарелку с первым и поменял ее на тарелку со вторым.

– Спасибо, – сказал граф, все еще держа в руке ложку.

– Пожалуйста.

Граф открыл было рот, чтобы поинтересоваться, куда подевалась бутылка заказанного им «Baudelaire», но «шахматный офицер» уже удалился. Когда граф снова повернулся к столу, то увидел, что девочка во все глаза смотрит на рыбу.

– Что это такое? – поинтересовалась она.

– Филе морского языка, – объяснил граф.

– А это вкусно?

– А ты что, сама не обедала?

– Мне не понравилось.

Граф отрезал кусочек рыбы, положил его на другую тарелку и протянул ей.

– С наилучшими пожеланиями.

Она вилкой зацепила весь кусок и засунула в рот.

– Вкусно! – сказала она, что было полной правдой. Потом девочка грустно улыбнулась, вздохнула и уставилась на содержимое его тарелки.

– Хм, – произнес граф.

Он забрал у нее тарелку, переложил на нее половину своего филе, а также половину гарнира из моркови и шпината и снова передал ей. Девочка опять поерзала на стуле, аккуратно отодвинула на край тарелки овощи, разрезала филе на четыре одинаковые части и положила в рот один кусок.

– А как принцесса проводит день? – спросила она.

– Как и любая другая молодая дама.

Девочка кивнула головой, давая понять, что внимательно его слушает и просит продолжать.

– Утром у нее уроки французского, истории и музыки. После занятий она может погулять с подругами в парке или сходить в гости. И во время обеда принцесса обязательно ест гарнир из овощей.

– Мой папа говорит, что принцессы являются символом декаданса ушедшей эпохи.

Граф сделал удивленное лицо.

– Может быть, некоторые из них, но далеко не все.

Она помахала в воздухе вилкой.

– У меня прекрасный папа. Он все знает о тракторах. Но он ничего не знает о принцессах.

Граф поднял брови и кивнул.

– А ты когда-нибудь был на балу? – спросила она после недолгого раздумья.

– Конечно.

– И танцевал?

– Да, что было, то было. Я скользил по паркету, – ответил граф с блеском в глазах. С тем самым блеском, который привлекал красавиц в салонах Петербурга и Москвы.

– Скользил по паркету?

– Совершенно верно, – ответил граф.

– А ты жил в замке?

– Замки в нашей стране встречаются не так часто, как в сказках, – объяснил граф. – Я много раз обедал в замках…

Девочка сочла его ответ, возможно, не самым исчерпывающим, но приемлемым. Она нахмурила брови, засунула в рот очередной кусок филе и принялась тщательно жевать. Потом она наклонилась в его сторону.

– А ты дрался на дуэли?

– Приходилось ли мне участвовать в affaire d’honneur?^[15] – Граф задумался и грустным голосом добавил: – В некотором смысле, да…

– С пистолетами на расстоянии тридцати двух шагов?

– В моем случае дуэль была более символической.

Девочку не удовлетворил его ответ, потому что он не был достаточно конкретным, и граф это заметил.

– Мой крестный отец был секундантом на нескольких дуэлях, – пояснил он.

– Секундантом?

– После того как два джентльмена договорятся о том, чтобы решить вопрос чести на дуэли, каждый выбирает себе секунданта. Секундант – это своего рода помощник. Секунданты договариваются о правилах и условиях дуэли.

– Об условиях дуэли?

– Да, надо договориться о месте и времени дуэли. О том, какое оружие использовать, на каком расстоянии дуэлянты будут стреляться, а также о том, сколько выстрелов они произведут.

– А где жил твой крестный?

– Здесь, в Москве.

– И все дуэли, на которых он был секундантом, проходили в Москве?

– Одна из дуэлей была в Москве. Любопытно, что поссорились ее участники именно в этом отеле. Дуэлянтами были князь и адмирал. Они уже давно друг друга недолюбливали, но однажды вечером столкнулись в фойе отеля, и тогда один из них вызвал другого на дуэль, ударив его перчаткой по лицу.

– А где именно в фойе это произошло?

– Около стойки регистрации.

– Я очень часто там сижу!

– Совершенно верно, именно там.

– Они оба были влюблены в одну женщину?

– Мне кажется, что в тот раз обошлось без женщин.

На лице девочки появилось выражение недоверия.

– Женщина обязательно должна быть причиной дуэли, – произнесла она.

– Да. Наверное. В любом случае один из участников счел, что затронута его честь, потребовал извинений, их не получил и ударил обидчика по лицу перчаткой. В то время управляющим отеля был немец по фамилии Кеффлер, который сам был бароном. Говорят, что барон хранил в своем кабинете пару дуэльных пистолетов и у него встречались секунданты для того, чтобы обсудить дуэль, договориться о времени, оружии и других деталях.

– И в предрассветный час…

– В предрассветный час.

– Где-то в уединенном месте…

– Где-то в уединенном месте.

Она еще ближе наклонилась в сторону графа.

– Онегин убил на дуэли Ленского.

Она произнесла эти слова почти шепотом, словно то, о чем писал Пушкин, являлось строжайшим секретом.

– Да, – прошептал граф в ответ. – И самого Пушкина, между прочим, тоже убили на дуэли.

Она утвердительно кивнула.

– В Петербурге. На Черной речке.

– В Петербурге, на Черной речке.

Девочка доела рыбу. Она положила салфетку на тарелку и кивнула, показывая графу, что весьма довольна им как собеседником, потом встала.

– Ты мне больше нравишься без усов, – заметила она после некоторого раздумья. – Без усов тебе идет.

Потом она сделала книксен и исчезла за фонтаном.

* * *

«Дело чести, affaire d’honneur…» – грустно думал граф, сидя вечером в баре отеля с бокалом коньяка.

Бар был расположен в фойе. В нем была стойка из красного дерева и задняя стенка, плотно заставленная бутылками. Это был бар несколько в американском стиле, и про себя граф называл его «Шаляпиным» в честь великого певца, который часто заходил в него до революции. Раньше здесь всегда было много людей, но в тот вечер посетителей было мало и обстановка в целом напоминала пустую церковь между службами, место дум и размышлений. Впрочем, такая атмосфера очень подходила настроению графа в тот вечер.

Граф думал о том, насколько благородным может показаться практически любое действие или намерение человека, если его описать на хорошем французском…

– Вам помочь, ваше сиятельство?

Эти слова произнес бармен по имени Аудриус – литовец со светлой короткой бородкой и улыбкой на губах. Аудриус был отменным барменом. Как только клиент садился за стойку, он наклонялся к нему и вежливо спрашивал, что тот будет пить. Едва гость заканчивал напиток, бармен снова появлялся точно из-под земли, чтобы спросить, не желает ли он чего-нибудь еще. Впрочем, граф не совсем понял, чем именно литовец хотел ему помочь.

– Вам помочь надеть пиджак? – уточнил Аудриус.

Действительно, граф никак не мог просунуть руку в рукав пиджака. Собственно говоря, он не очень хорошо помнил, зачем и когда снял пиджак. Граф, как обычно, вошел в бар «Шаляпин» ровно в шесть часов вечера. У него была привычка выпивать один (но не более!) аперитив перед ужином. Однако за обедом граф так и не дождался бутылки «Baudelaire», поэтому в тот вечер позволил себе два бокала «Dubonnet»^[16]. Ну а потом немного бренди. И коньяку. И кажется, граф выпил лишнего…

– Который час, Аудриус?

– Десять, ваше сиятельство.

– Десять?!

Аудриус вышел из-за стойки и помог графу подняться со стула. Вежливо поддерживая графа под руку (в чем, впрочем, не было никакой нужды), Аудриус повел его через фойе.

– А знал ли ты, Аудриус, что дуэли появились в среде русских офицеров в начале 1700-х годов? Русские дворяне с таким энтузиазмом дрались на дуэлях, что царю пришлось их запретить, потому что он боялся, что аристократы перебьют друг друга и в армии не останется офицеров.

– Нет, ваше сиятельство, я об этом не знал, – ответил Аудриус с улыбкой.

– Тем не менее это истинная правда. Дуэль является одной из важнейших сюжетных линий таких произведений, как «Евгений Онегин», «Война и мир», «Отцы и дети» и даже «Братья Карамазовы»! Судя по всему, несмотря на их фантазию и гений, русские классики не могли придумать более интересного сюжетного хода, чем столкновение главных героев на дуэли, где они решают свои противоречия, стреляясь из пистолетов на расстоянии тридцати двух шагов.

– Я вас понимаю. Но вот мы и у лифта. Нажать кнопку пятого этажа? – спросил Аудриус.

Граф понял, что стоит у лифта, и с выражением ужаса на лице посмотрел на бармена.

– Аудриус, я никогда в жизни не ездил на лифте!

Граф похлопал литовца по плечу и стал подниматься по лестнице. Он дошел до площадки второго этажа и сел на ступеньку.

– Почему же именно в нашей стране дуэли стали такими популярными? – задал он обращенный в пространство риторический вопрос.

Некоторые ответили бы на него очень просто. Они бы сказали, что это всего лишь пережиток варварства. Принимая во внимание длинные и холодные зимы, неурожаи, голод, весьма слабую защиту подданных со стороны системы правосудия, широко распространенное представление о том, что никто тебя не защитит, если ты не защитишь себя сам, а также массу других факторов, можно было понять, почему дворяне выбрали дуэль в качестве лучшего, хотя и насильственного средства решения споров и разногласий. Однако, по мнению графа, русские любили дуэли еще и потому, что их всегда привлекали события славные и грандиозные.

На дуэлях стрелялись или дрались рано утром, в уединенном месте, без лишних свидетелей. Стрелялись ли на дуэлях где-нибудь около помоек или свалок? Конечно, нет! На дуэлях дрались на заметенных снегом полянах, окруженных березовыми рощами. На красивых берегах рек. На окраинах обширных родовых поместий, где ветер раскачивает верхушки деревьев. То есть в идиллической сельской местности, которую можно увидеть на декорациях второго акта оперы.

Чем красивее обстановка и чем опаснее и величественнее кажется занятие, тем в России найдется больше людей, которые готовы этим занятием заниматься, безотносительно к тому, чем именно оно является. С годами дуэлянты стали выбирать все более красивые места для проведения дуэлей, а причины конфликтов, из-за которых люди были готовы драться, становились все более пустячными и мелкими. Дуэли появились для того, чтобы дать возможность отомстить за какой-либо серьезный проступок – предательство, обман или супружескую измену. Однако к началу ХХ века люди начали стреляться из-за неправильно поставленной в письме запятой, показавшегося невежливым взгляда или недостаточно высоко приподнятой шляпы при встрече. ...