Голос Лема Антология в честь Станислава Лема ^{Под редакцией Михала Цетнаровского}

Яцек Дукай ПРЕДИСЛОВИЕ ^{(пер. Сергея Легезы)}

Ни одна хорошая книга не пройдет безнаказанной, а любой творческий жест одновременно является предметом рыночной игры. И, как часто бывает со многими подобными попытками, инициаторам антологии, вдохновленной творчеством Станислава Лема, легко приписать низкие намерения: дескать, используют популярное имя в качестве дармовой рекламы, чтобы получить маркетинговый эффект на одном названии.

Однако в нашем случае речь идет о деянии без малого героическом.

Поскольку, во-первых, действительно ли «Голос Лема» использует известную марку — или только пытается ее создать, восстановить?

А во-вторых, можно ли в принципе «писать как Лем»?

* * *

Первый вопрос может показаться почти абсурдным (если не разрушающим привычную картинку). Как же так, ведь о Леме слышал каждый! А то! А еще все слышали о Чарской или Гайдаре — но я не верю в толпы читателей, расхватывающих антологию рассказов а-ля Чарская.

Почему я позволяю себе сравнивать именно этих писателей? Увы, я много раз убеждался, что для современного читателя, любящего вампирские лавбургеры, саги фэнтези, книги Пилипюка и Пекары, Кинга и Канаван, — Лем стоит на той же полке, что и, например, Жеромский или любой другой, проклинаемый школьной братией автор из списка для обязательного чтения, совершенно школярами не перевариваемый.

В беседах с этими читателями раз за разом возникает мотив раннего неприятия Лема (и, обобщая, всей научной фантастики) из-за обязательного — в начальной школе — чтения «Сказок роботов» или рассказов о Пирксе. Для новых поколений школьников этот опыт оказался воистину травматическим.

Что ж, просто они слишком рано подступались к Лему: сбой в образовательной программе. Есть писатели, до которых нужно дорастать, причем делать это не единожды — нужно дорастать до них многократно. И вот эти несчастные оканчивают школу, сами заводят детей, а отвращение сохраняется. Уже целые поколения взрастают в состоянии благостной неосведомленности о сокровищах воображения Станислава Лема. И они вовсе не невежды: это люди образованные. Возьми, попробуй, убедись, что такая литература по-прежнему не для тебя! В ответ: «Я пытался, но, черт побери, не понимаю этого языка!»

Вот и еще одно неожиданное препятствие — язык Лема: специфичный, разухабистый довоенный польский, сплетающий воедино техницизмы и чудесные резиновые неологизмы, юмористическую эквилибристику и пресные архаизмы: послойно, как в торте, этаж за этажом — для читателя XXI века он стал настолько же чуждым, как и польский Мицкевича. Ведь трудность чтения «Пана Тадеуша» заключается не в головоломных интеллектуальных вопросах, которые ставит эта литовская эпопея, а в непонимании текста на базовом уровне — его слов и предложений. Язык Лема, с этой точки зрения, постепенно с течением времени становился все более герметичным, уже поздняя эссеистика Лема возвела непреодолимо высокий барьер для потребителей культуры супермаркетов.

Мои печальные констатации естественным образом противоречат мнению, распространенному в польской медиасфере. И чем это более уважаемое и серьезное медиа, тем для него очевиднее: «все знают, читают и любят Лема». Откуда такая разница?

Мне кажется, принцип «мыслить и говорить, как Лем» стал уже отличительной поколенческой чертой, аналогично более раннему «говорить, как Сенкевич». Время, когда мы входим в культуру, в произведения, нас формирующие, влияющие на наши воображение и вкусы, — идентифицирует нас подобно ДНК и папиллярным линиям. Нельзя заново пережить детство, и нельзя во второй раз читать как ребенок.

Да, исключения бывают — исключения бывают всегда. Авторы некоторых рассказов из этой коллекции суть их примеры. Но в целом демаркационная линия прошла по 1989 году: кто успел войти в мир НФ раньше, тот с большой вероятностью «заразился Лемом». Тогда Лем и вправду был своеобразным Солнцем фантастической литературы: тем паче в 1970-х. Но после 1989-го все изменилось: он стал лишь одной из тысяч звезд на небосклоне. Сейчас можно сызмальства зачитываться фантастикой, считать себя ее знатоком, ее преданным фанатом — а Лема вообще не читать или, прочитав одну-другую его книгу, сознательно отринуть их, как литературу неинтересную и несущественную; и не испытывать из-за этого ни малейшего дискомфорта при культурном обмене, при разговорах с другими читателями, при попытках понять современное творчество.

Что было бы невозможно в случае аналогичного игнорирования, например, творчества Толкина. Даже если кто-то Толкина люто ненавидит, он вынужден ориентироваться в его произведениях, чтобы осмысленно участвовать в беседах о современной культуре, причем даже и не завязанных всецело на фантастику. В этом смысле творчество Лема может показаться литературным тупиком. Сколько вышло книжек, фильмов, игр, для полноценного восприятия которых необходимо чтение Лема? Их единицы, и они далеко не самые удачные.

Нынешние лемофилы представляют собой нечто вроде полутайного масонского братства, освященного НФ, узнавая друг друга по криптоцитатам, сладостно архаической терминологии («фантоматика», «интеллектроника») и характерному рефлексу отслеживания генеалогии идеи: «Об этом Лем уже писал здесь и здесь!» Остальные леминговски кивают: да-да, Лем это предвидел, а Достоевский — загадочная русская душа.

Как остановить такой тренд? Как удачно развернуть читателя к Лему?

Полагаю, одним из вариантов может стать именно такой литературный «альбом каверов». В истории музыки новые поколения часто открывали классику, услышав ее произведения в исполнении ровесников. И лишь затем они по собственной воле приходили к оригиналам.

Рассказы, собранные в этом сборнике, вышли из-под пера авторов, родившихся между 1969 и 1982 годами; всего два писателя-ученых — Цыран и Поджуцкий — представляют старшее поколение.

Это уже не дети: это литературные внуки и правнуки Лема.

* * *

Возможно ли сегодня «писать как Лем»?

Вопрос не столь банальный, каким кажется на первый взгляд. Понятно, что для того, чтобы писать в точности как Лем — не просто повторяя то, что он уже ранее написал, но творя и ныне так, как творил бы Лем, — нужно, собственно, быть Лемом. А это мало того, что невозможно логически, так еще не являлось бы поводом для гордости ни у одной творческой личности, которая в поте лица вырабатывает собственную территорию оригинальности.

Но речь о другом. Тогда — о чем же?

Мне кажется, следует отступить на шаг от озвученного вопроса и сначала назвать причины привлекательности прозы Лема, то есть те ее черты, ради которых вообще стоило бы «писать как Лем».

Здесь должно наследовать содержание — или форму? И возможно ли отделить одно от другого?

Быть продолжателем на уровне формы — значит неминуемо подставиться под упреки по части пустой архаизации и игр с ретроэстетикой — ради самой эстетики. Между тем герои Лема летали на бронированных космолетах и производили вычисления на мозгах с вакуумными лампами, поскольку именно в такую историческую эпоху (и в такую эпоху литературную) Лему довелось писать. Если бы он писал сейчас — неужели писал бы в том же духе? Но ведь Лем не архаизировался под Уэллса или Жулавского! Просто таким он видел будущее: таким будущее было.

Если сегодня историко-космическая футуристика «Эдема», «Непобедимого», «Соляриса», рассказов о Пирксе и привлекает читателя, то по причинам совершенно непреднамеренным для Лема, а лишь благодаря ностальгическому послевкусию одомашненного ретро. Наблюдается здесь симметрия, схожая с популярностью старых сериалов вроде «Гонки по вертикали». Инспектор Тихонов выслеживает своих честных преступников на «Волге», а командор Пиркс на полной атомной тяге прокладывает курс с грузом астероидной руды.

В более широком смысле невольной притягательности классической лемовской фантастики может способствовать место, где разворачивается ее действие: космос. В последние десятилетия произошел явный откат от будущего космических путешествий. Или, точнее говоря, разделение внутри жанра: в космосе разыгрываются почти исключительно космооперы и подобные им разудалые приключенческие сюжеты, не воспринимающие всерьез не только науку, но и сценографию научной фантастики; научная же фантастика держится Земли и человека у компьютера. В традиции лемовской литературы удается соединить две эти разнонаправленные тенденции и обратиться к конкретной группе читателей — к тем, кто воспитан на старомодной научной фантастике, и, надеемся, к тем, кто только сейчас с удивлением открывает для себя, что можно писать и так.

* * *

Проблема заключается еще и в том, что нет «единого Лема», с которого можно снять объективную мерку. Лем менялся, в конце отказавшись от НФ, в рамках которой он начинал творить, — но именно эта его «юношеская» фантастика, благодаря красочному стаффажу и крепкому сюжету, оказывается наиболее понятна современному читателю (и читателю-писателю). На противоположной стороне спектра — теоретико-философские труды позднего Лема, эссеистские и параисторические концентраты мысли с плотностью нейтронной звезды, обычно лишенные даже скелета интриги, отмытые от влияющей на воображение конкретики сценографии и гаджетности.

Здесь уже нет возможности наследовать форму; здесь «писать как Лем» по необходимости значило бы писать на аналогичные высокоинтеллектуальные темы, в подобном ригоризме разума и интенсивности воображения. Мало того что в данном случае перед авторами встает требование, как минимум, обладать искрой гениальности. Это еще и выталкивает их за рамки художественной литературы, в земли философии и союзные ей страны.

Между тем существуют читатели, верные именно такому Лему: главным образом, представители старшего поколения, отчалившие уже — согласно поздним декларациям самого Лема — от научной фантастики как жанра. «Я не читаю фантастику — читаю Лема». Для них данной антологии соответствовал бы сборник оригинальных трудов новых Хофштадтеров, Пенроузов и Типлеров.

Что же делать? Вывести «идеального Лема» дедуктивным способом невозможно. Руководствуясь здравым принципом «золотой середины», мы могли бы дистиллировать своего рода оптимум «лемовости» — ту точку в творчестве Станислава Лема, которая представляла бы как можно более полный набор качеств, определяющих исключительность его прозы, видимой сегодня с дистанции в несколько десятков лет и в образе завершенного наследия.

Выбор, естественно в определенном смысле, будет арбитражным. На мой взгляд, ближе всего к такому оптимуму был «Лем средний», из 1960-х: уже выросший из НФ-коммунизма и маринистического героизма, но еще не окаменевший в асюжетном теоретизировании. На какую форму и какое содержание опереться?

Обратимся к источнику. Станислав Лем так писал в «Фантастике и футурологии», изданной в 1970 году:

«Нет никакой непременной связи между литературной темой, объектами и событиями, которые она в произведение вводит, и значениями этого произведения: то, что происходит между святыми на небе, может в такой же степени считаться как агиографией, так и антиметафизической литературой; эротическими отношениями можно изображать и наш, и другой мир, компьютеры могут служить и футурологическому видению, и насмешке над актуальными характеристиками общества, у которого нет ничего общего ни с интеллектроникой, ни с каким-либо будущим; дьяволами удается весьма успешно проиллюстрировать качество человеческой судьбы или утверждать манихейскую концепцию бытия и т. п. К тому же может быть так, что объекты и научные понятия не служат в произведении ни физике, ни метафизике, что использование их оказывается чистым жонглерством, забавой, проигрываемой в веселой либо жуткой тональности»^[1].

Тогда — почему научная фантастика? Причем именно научная фантастика не как «чистое жонглирование научными понятиями», а как сущность, смысл литературного произведения?

Вот ответ:

«Научная фантастика, способная делать (правда, по-своему) все то, что делает литература в согласии со своими традициями, своим призванием может еще в этом единственном — гипотезотворческом — секторе выходить за пределы прежних задач писательства».

Далее Лем декларирует AD 1970:

«Область действий науки и техники, область социальных действий человека, зона его культурных мероприятий создают сопряженные между собою агрегаты, образующие такое целое, которое проявляет склонность то к замыканию в самом себе, к устойчивой неподвижности, то к экспансивному раскрытию. Наука изучает мир, все свойства которого не распознала до сих пор. А поскольку они неизвестны, постольку не могут быть и однозначно предсказаны. Но можно представить себе эти неизвестные характеристики мира и подумать над тем, какие последствия дало бы их обнаружение».

Это — именно программа литературной обработки научных гипотез, причем часто гипотез настолько далеко идущих, и обработки настолько глубокой и обширной, что ей приходится упредительно реализовать и те работы, которые в рамках обычного развертывания открытий и размышлений выполняют толпы философов и теоретиков точных наук. Трудно противиться впечатлению, что в описательные критерии здесь вкрался критерий оценочный: кто мог бы справиться с подобным вызовом? Наверняка не всякий, кому достанет компетенции и умения писать «просто НФ».

А поскольку наука движется вперед независимо от литературы, гипотезы, беллетризованные Лемом, сейчас не были бы гипотезами, беллетризованными Лемом полвека назад.

Однако наверняка удастся зафиксировать конкретные искривления, субъективности и предубеждения, возникавшие у него при подборке и освещении подобных гипотез.

Итак, научная фантастика а-ля Лем должна придавать немалое значение биологическим, эволюционным интерпретациям теорий, пусть даже неимоверно далеким от биологии; должна придавать значение игре случайностей, ошибок, катастроф. Полагая разум единственным указателем направления движения, она не испытывает окончательного доверия к его человеческой разновидности; а уж каким черным пессимизмом должно звучать в ней литературное отображение этических и эпистемологических ограничений (почти инвалидности) Homo sapiens! Эмоциональная составляющая этой прозы настолько слабо выражена, что порой совершенно заслоняется интеллектуальной составляющей. Особенно несущественна сфера эмоций, связанных с сексуальностью человека. Автор охотно сбегает от нее в аналитику разнообразных ситуаций — от межличностных связей до государственной и космической политики — с помощью теории игр, холодных математических моделей.

Нетрудно заметить, что многие из названных черт присущи современным версиям западной «жесткой НФ», созданным учеными. (Вот только искать здесь соответствие пластичности и всесторонности языка Лема бесполезно). А подобная НФ уже настолько нишевая, что в Польше ее, как правило, вообще не издают, а потому и массовому сознанию она неизвестна.

И все же очень позитивным сигналом я считаю сверхординарную (относительно размеров данной ниши) популярность у нас Питера Уоттса. И насколько было бы перебором утверждать, что «молодой Лем нынче писал бы как Уоттс и Иган», настолько же он наверняка оказался бы ближе именно к ним, чем к фантастическому ретро. В этом смысле наиболее естественным продолжением творчества «Лема среднего» является продвинутая, ригористическая, stricte жанровая НФ XXI века.

А если взглянуть с другой стороны, на Западе и в мире Лем никогда не был и не является звездой поп-фантастики масштабов Айзека Азимова или Фрэнка Герберта. Однако его и не забыли. После волны переводов в 1970–1980-х (разные языки открывали Лема отдельно друг от друга; общемировой моды на Лема никогда не существовало) его популярность держится на довольно низком уровне, характерном именно для современных авторов «жесткой НФ». Время от времени на последних страницах научной периодики (а также на сайтах, в блогах исследователей и академиков) я наталкиваюсь на рекомендации докторов точных наук новых поколений, которые в восхищении открывают «Кибериаду» или «Голос неба». Голливуд не снимает по Лему многосерийные блокбастеры с «дцати»-миллионными бюджетами, но каждое десятилетие-другое появляется амбициозная экранизация. Например, «Футурологический конгресс» Ари Фольмана.

В сумме же — это не самое худшее место для творчества Лема в мировой культуре.

Еще бы и у себя на родине оно оставалось живо хотя бы в той же мере.

Кшиштоф Пискорский ТРИНАДЦАТЬ ИНТЕРВАЛОВ ИОРРИ ^{(пер. Сергея Легезы)}

Интервал 3f30fb/01

Два беспилотных штурмовика, которые Имурисама выплюнула, прежде чем войти в облако Оорта, возносятся по дуге над Луною, прочерчивая в темном небе две светлые полосы. Под ними открывается вид на Землю — шар обгоревшего камня.

Дроны приводят оружие в боевую готовность. Один их залп мог бы превратить планету в бульон из кварков и лептонов, который выхлебают коллекторы Имурисамы, возвращая часть энергии, потраченной на их производство. Однако ни одна угроза из тех, что симулирует стратегический сердечник Конгломерата, себя не выказывает. Нет враждебной жизни, никакая цивилизация не пытается вытянуть отсюда остатки тяжелых элементов. Есть лишь одинокий мертвый камень, висящий в пустоте.

Вардена охватывает чувство мрачного удовлетворения. Он голосовал за то, чтобы не тратить энергию на дроны. Знал, что те ничего здесь не обнаружат: последние из цивилизаций с пика кривой Кардашева давно покинули этот рукав Млечного Пути. А низшие, бедные типы 1 и 2, погибли во взрывах сверхновых или умерли от голода, поскольку их технологии не сумели перекрыть нехватку энергии.

Энергия. В последнее время даже Конгломерату ее не хватает. Средства безопасности наподобие двух штурмовиков — расточительство, которое они уже не могут себе позволить. Но стратегический сердечник этого не понимает. Этот параноик выковал триллионы своих искусственных синапсов в огне Энтропийных Войн. Он все еще не в силах уразуметь, что во времена Великого Холода каждая схватка и столкновение лишь ускоряет тепловую смерть обеих сторон. Даже мысли о конфликте, выстраивание военных планов — суть расходы: выжившие цивилизации хорошо это понимают. Ведь энергии не хватает всем, коллекторы Конгломерата — направленные в несколько призрачных точек, рассеянных в бескрайней тьме, — с трудом позволяют поддерживать критические системы. А животворящие пульсы Иорри все реже и все слабее.

Варден беспокоится. Думает, что ему нужно было сильнее противиться выпуску штурмовиков. Конечно, Имурисама в конце концов поглотит дроны и разложит их на единичные атомы, но что с того: баланс все равно окажется отрицательным. Увы, до его мыслей никому нет дела. Конгломерат ему не доверяет. Этого никто не скажет, но все опасаются, что он не беспристрастен и эмоционален. Ведь Варден на одну тысячную остается человеком.

Тем временем дроны дважды облетают Землю, проводя поверхностное сканирование. Стратегический сердечник дает зеленый свет. По этому знаку облако космических мух пересекает орбиту Плутона и направляется в сторону растрескавшегося трупа планеты.

Нынче темно и холодно. Се — последние мгновения Вселенной, скованной тепловой смертью.

Интервал 3f30fb/02

Варден переходит потоком нейтрино из Имурисамы на сердечники собственного флота. Транскрипция из кристалло-мультиспиновых потоков фрегата на фотонно-кремниевые палубы Дейрона проходит непросто, часть пакетов теряется. Вардену приходится ждать в Чистилище, пока Имурисама возобновит трансмиссию; пока они с Дейроном не заштопают дыры в его сознании.

Он ненавидит Чистилище. Тут — небытие, но будто осознанное; полусон разума. Он опасается, что именно так выглядит смерть.

На этот раз Варден ждет дольше обычного, видимо, пробелы больше или машины не могут договориться. Авария интерпретаторов? Слабая подпитка дескриптивных станций Дейрона? Имурисама для них крепкий орешек, результат несуществующей технологии, как многие военные корабли. Родилась она из простого вопроса: как застать противника врасплох в эпоху глубокого сканирования и торговли петакубитами информации, когда все обо всех все знают? Это непросто, но способ есть. Размещаешь кластер квантовых сердечников с временной акселерацией — небольшой, размером с планету, — а потом запускаешь на нем симуляцию мира, большую игру в жизнь, которая пару-тройку десятков раз проходит от изначальной оригинальности до холодного конца, и множит, развертывает вероятностные, но не существующие цивилизации. Необязательные сущности. А всякая цивилизация — это миллионы независимых ИИ, которые живут, работают и умирают. Создают произведения искусства и научные прорывы.

Творишь бурю в стакане воды, галактические войны в аквариуме. Потом извлекаешь из этого что сумеешь: модели экономики, идеологии, но и военную технику, особенно если она экзотична и сложна для понимания.

Вот только, смешивая технологии, рожденные симуляциями, с технологиями нескольких десятков реальных цивилизаций, получаешь информационный кошмар. Конгломерат — это сеть, сшитая из сообществ с настолько разной философией и наукой, что несколько монументальных мысленителей, являющихся главным банком его вычислительных мощностей, предназначены исключительно для координации этих систем между собой. И даже им это не всегда удается. За пределы сети пришлось вынести такую экзотику, как Малорианская сингулярность: ее процессы, протекая по временно ускоренным подизмерениям, были непонятны даже Конгломерату. Или Драккани — их сеть оказалась живой религией, мистическим раем, который могли понять лишь другие представители их расы.

Конца Чистилищу не видно, а мысли Вардена тем временем внезапно замедляются. Это низкая подпитка.

Приближается…

Интервал 3f30fb/03

Наконец Чистилище выплевывает его, измученного и измятого. С момента приближения к системе Конгломерат держал Вардена наготове, на случай контакта. Совещания, симуляции, тренировки. Варден охотно бы отдохнул, нырнул в кубитовый пух виртуала, однако ему нельзя. Он прикован к реальности последовательностью жестких обусловленностей — истинный раб материи. Он происходит из касты реалийцев, как и несколько сотен прочих сознаний Дейрона. Это честь, поскольку службу предлагают лучшим — единственная работа в прежнем смысле слова, какая еще осталась. Но порой Вардену оказывается достаточно, даже если его сознание набито мотивационными обусловленностями, даже если он накачивается, словно безумец, примитивным протопатриотизмом, садомазохистским удовлетворением от жертвенности.

Варден устал. На уровне реальности-3, в приятной лоу-тек симуляции Дейронской планеты, у него есть настоящая семья. Навещая их, он несколько ослабляет обусловленности. Любит чувствовать, как воля балансирует на грани: с одной стороны, такая тоска, что хочется плакать, с другой — обязанность, жертвенность, поскольку выживание семьи зависит от того, что он будет делать на уровне 0. Варден несколько раз находился в шаге от решения все бросить и спокойно жить тремя уровнями реальности ниже холодного мира. И всякий раз перебарывал искушение. Он знает, что ловушка инбридинга укорененных универсумов — второй после расщепления атома тест для молодых цивилизаций. И что очень немногие сдают его, предпочитая запереться в нереальностях.

Не дадут ему отдохнуть.

Варден едва сбросил с себя холод Чистилища, а его уже тянут на внутренний совет Дейрона. Это глупость, реликт старых времен, но Варден старается быть снисходительным. Большая часть экипажа — молодые разумы из Ориона, у которых едва стерлась разница рас, некоторые — еще до технологической сингулярности, этих космических яслей. Они подозрительны. До конца не понимают ни зачем они сюда прибыли, ни что произойдет позже. Не доверяют Конгломерату.

Дискуссия ведется на закрытых каналах, под замком, поглощающим передачи на всех уровнях. Варден встал на сторону Конгломерата, но не потому, что чувствует себя связанным с ним сильнее, чем с собственным флотом. Просто он хорошо его знает. В старые времена Вардена можно было назвать послом.

Они засыпают его вопросами, на которые он едва может ответить.

Нет, Кодра не проксирует алгоритмов нашего-2. Это клонированный дебатирующий поток, мы пытаемся исправить часть систем, кодране помогают в анализе.

Восемь экзафлопов. Отдадим с процентами, когда системы будут исправлены.

Ложь. «Т» до заморозки продлится семьдесят восемь стандартных лет, у меня актуализация с главного стержня Конгломерата. Наши алгоритмы неполные. Кто управлял теми исследованиями?

Да, интервалы удлиняются, но это потому, что коэффициент полезной деятельности коллекторов снижается пропорционально расстоянию от Иорри.

Нет опасности. Разделенные ИИ Конгломерата имеют квантовую контрольную сумму, никто не может их перепрограммировать так, чтобы мы об этом не узнали.

Неизвестно, что мы здесь найдем. Именно потому сюда и прибыли.

Дейрон будет на второй линии, работу на планете начнет зерно Пар-ти, а также низковероятностные потенциальности Веревочников.

Я тоже на это надеюсь.

Нет, в публичном логе.

Да.

Нет.

После совещания Варден перемещается на мостик. На потоке внешних сенсоров видит рой Конгломерата на фоне Юпитера — небольшой планеты, чьи газовые покровы давно высосал красный карлик. Планету окружает гало космической грязи. Варден знает, что когда-то это были прекрасные кольца — прежде, чем их разорвала гравитация гибнущего Солнца. Он корректирует инфракрасные линии, а тучи газа и льда поблескивают, на их фоне искрятся миллионы корпусов.

Иногда хорошо быть простым разумом. Для большинства составных частей Конгломерата это лишь движение объектов в пространстве, но Варден знает, что балет титанов среди планетарной грязи прекрасен. Пред ним движется богатство нескольких галактик, подсвеченное короткой пульсацией IR. Корабли, боевые станции, подвижные миры — механические, биологические и те, которые не описать. А далеко позади, окруженные кораблями вероятностных цивилизаций, движутся пульсирующие сердца Конгломерата — коллекторы. Самый большой, оборудованный двумя ангарами для пары кораблемиров, Тариан, повернул чашу в сторону центра далекой галактики, где в пространстве, разрываемом невероятными силами, висят густые гроздья черных дыр. Там они оставили Иорри — самый большой искусственный объект в истории известной вселенной, ломатель сингулярности величиной в несколько систем. Иорри выворачивается по ту сторону колодцев пространства-времени, создавая гамма-выбросы и взрывы, на фоне которых сверхновые — лишь космические искры. Когда собирает достаточно энергии, посылает ее тахионными потоками прямо в коллекторы Конгломерата.

Живут они в ритме Иорри. Она дает ценные мгновения высокой мощности, моменты быстрых мыслей и поступков. Когда поток заканчивается, приходит время холода, медлительности. Начинается интервал.

Иорри — последняя карта в их рукаве. Когда они выберутся за симуляционный горизонт событий, она даст искру реоригинации, испепеляя себя и добровольцев, которые ее охраняют. Если все пойдет по плану, Иорри повернет вектор энтропии и начнет новую эпоху, новый мир.

Но это произойдет через миллионы интервалов. Варден не знает, будет ли он существовать так долго.

Теперь он смотрит дальше, за орбиту Нептуна, где на границе сенсоров короткой дистанции находятся корабли Конгломерата, которые не вошли в пояс Койпера, поскольку нарушили бы хрупкое равновесие орбит, привели бы в движение поля астероидов. Это несколько движимых миров, один мегамыслец, одна монструозная боевая станция, закрытая, словно сфера Дайсона вокруг черной дыры, рожденная из некоей странной вероятности (они до сих пор не знают, как ее использовать). А за ними, еще дальше, вдали от главной группы, летит черное антисолнце — шар мрака, более густого, чем тьма пустоты.

При виде его Варден чувствует беспокойство; логические процессы, давным-давно предсказывавшие ему катастрофу, снова кричат один громче другого.

Шар — дом одной из самых молодых цивилизаций Конгломерата. Ригиане — последний урожай усохшего древа. Они родились как бы случайно, там, где некогда была туманность Ориона. Когда все звезды туманности угасли, несколько сверхновых последним дыханием привели в движение поля космического газа, столь разреженного, что на кубический метр приходилось лишь несколько сотен тысяч атомов. Возникло солнце, надгробие космической матки, некогда породившей миллионы миров. Вокруг солнца из остатков возникли планеты. Одна из них случайно лежала в золотом коридоре — не слишком далеко и не слишком близко от звезды. На этой планете случайно возникла жизнь. Оригинальная. Им было у кого учиться: в то время Орион представлял собой огромное кладбище, и тысячи вымерших рас не протестовали против воровства их секретных технологий.

Варден всегда думал о них как о червях на трупе.

В одном они оставались умелыми — с самого начала боролись с кризисом энергии; их солнце было маленьким и холодным. Они знали, что прочие солнца умерли. Самодостаточность стала для них религией, они начали с разумного нанооблака, которое потом все сильнее сепарировали с помощью альтернативных физик. Их дальние патрули добирались до артефактов всевозможных рас. Но оригиане, вместо того чтобы создавать собственную технологию, развивали науку о науках, формировали векторы развитий, анализировали потенциальные технологические тропки своего вида. Благодаря этому за несколько сотен тысяч лет они обогнали цивилизации, существовавшие от начал Галактики. И в конце концов нашли рецепт выживания: их сложные пространственно-временные науки в рамках непонятного процесса свертывания измерений в отрицательные величины позволяли получать энергию, плененную в структуре Вселенной. Именно таким образом из односистемной цивилизации оригиане одним прыжком перескочили Кардашева−3, −4 и −5. Закрепились на последней отметке шкалы, зарезервированной для полубожественных существ. Вместо того чтобы играть по правилам, установленным Вселенной, они манипулировали ее тканью.

Была единственная проблема: энергию свертывания удавалось получать лишь на своей внутренней стороне, поэтому цивилизации приходилось перемещаться в очередные, находящиеся все глубже подизмерения. Совершенно самодостаточные, они отрезали себя от вектора энтропии, отмеряющего секунды до смерти вселенной, но одновременно — бесповоротно отрезали себя и от всех остальных.

Никто не знает, отчего они присоединились к Конгломерату. Спросить не представлялось возможным — за границей сферы начиналась такая перекрученная пространственно-временная сингулярность, что Конгломерат не сумел бы ее даже моделировать, не говоря о проектировании зондов, способных пробиться на самое дно, к оригианам. Но и тогда они не смогли бы отрапортовать: из сферы не вырывались даже единичные нейтрино.

Решение о присоединении к Конгломерату за них принял Советник — разум, вооруженный двадцатью антиматерийными уничтожителями, который оригиане оставили на страже сферы много лет назад, прежде чем окончательно порвали связь с миром. Советник никогда не объяснял своего решения, мнение же Конгломерата был таково, что ИИ жаждет собственного выживания. Но Варден всегда подозревал, что дело могло оказаться в чем-то большем. Его аналитические процессы подавали два правдоподобных варианта. Первый: оригиане дошли до границ своих возможностей, некоего непредвиденного в их альтернативной физике ограничителя и больше не могут свертываться — в опасении перед катастрофой или по причине невообразимых энергетических затрат. Второй: оригиане погибли в результате таинственной катастрофы, а Советник понимает, что он предоставлен самому себе.

Любой из этих вариантов плох и означает, что Конгломерат влечет за собой мерно тикающую бомбу.

Варден отводит взгляд от сферы. Предпочитает сосредоточить внимание внутри системы, где авангард флота начинает окружать Землю тесным кольцом. Остальные планеты с завистью глядят на срединную сестру, чью могилу посетили гости.

В этих районах Галактики жизнь не появляется уже тысячи лет, немые камни по привычке кружат по эллипсам вокруг мертвых солнц.

Здесь холодно и темно.

Интервал 3f30fb/04

Первое сканирование ничего не показывает. Так, руины, море руин, слой на слое. Здесь один под другим следы нескольких, по крайней мере, видов, которые приходили и уходили в циклических волнах, дойдя до кульминации самоуничтожением либо через такое истощение планеты, что ее приходилось покидать.

Интересно: один вид появился после апокалипсиса, которым Землю прожарила умирающая звезда. Эта низкоэнергетическая форма жизни, возникшая на белковой основе, сере и аммиаке. Мхи с коллективным сознанием. Увы, они не имели шанса выйти за пределы атмосферы, опустошили верхние слои прожаренной планеты, а потом вымерли. Варден записывает себе данные о них в приватную память — инспирирующий пример приспособления к граничным условиям.

Второе сканирование идет глубже, внутрь шара, за границу сети искусственных пещер и опустошенных подземных городов, до мантии и ядра, которое давно замерло на абсолютном нуле. Видно немного месторождений металлов, кристаллические формации…

Только при очередном увеличении Варден обнаруживает нечто удивительное — несколько линий, ведущих внутрь Земли. Это туннели. Они сворачивают, закручиваются непредсказуемыми поворотами, порой свиваются в спирали. Один из составных ИИ Вардена поднимает красный флаг. Все естественные творения Вселенной возникают и делятся по линиям напряжений: внутреннего давления и внешних сил. Проведя много времени в поисках остатков разумных цивилизаций, Варден многое замечает, сразу отличает абрисы естественные от искусственных.

И он уверен: туннели проложены.

Тотчас рапортует Конгломерату, но они уже знают — у них есть аналитики с большей мощностью обсчета; они даже сумели запустить симуляцию, которая пытается оценить потенциальные выгоды от открытия, поделенные на сумму исследования.

Модели, модели, модели… На них уходит большая часть расходов энергии Конгломерата. Этому глупо удивляться: хорошая симуляция — зонд, посылаемый в будущее, и единственный способ добраться до далеко идущих последствий собственных решений. Многие цивилизации видят границу между разумностью и животностью или клеточным автоматом в предсказуемости будущего. Лишь когда мы начинаем думать, выстраивать в голове линии несовершенных, но потенциальных происшествий, может возникнуть общественная организация, язык, абстрактные понятия. А у продвинутых цивилизаций именно подробность модели решает, кто выиграет войну, а кто — нет. Кто погибнет в технологической катастрофе, а кому удастся ее избегнуть.

Мысленители Конгломерата являются более действенным оружием, чем туча его штурмовиков.

Через миг уже есть результаты. После сопоставления выгод и потерь получается изрядный остаток. Истинно необъяснимые сингулярности редки, обладают изрядным познавательным потенциалом. Конгломерат учреждает подробную экспертизу.

Третье сканирование начинается совсем скоро, а его результат приводит аналитиков в замешательство. Все сердечники говорят об одном: ошибка измерения, невозможность.

Повторяют сканирование — снова такой же результат.

Недоверие. Страх.

Теперь все корабли начинают передавать информацию друг другу. Пустота поет каждым своим лоскутом, от нейтрино до ультрафиолета. Варден видит, как вокруг Конгломерата вспухает многоцветное эхо испуга.

Интервал 3f30fb/05

Приглашение приходит вскоре после этого.

Варден неожиданно попадает в группу, которая должна анализировать находку. Ему дают несколько секунд, чтобы усвоить очередные данные от сенсоров разных подразделений. Все указывает на одно и то же: выжженная гробница не мертва, как они полагали. На Земле существует жизнь, точнее — единственная форма жизни, и не на поверхности, а глубоко под нею, в самом ядре планеты, пористом и холодном шаре железа.

Форма невелика, а шесть тысяч километров камня и металла не облегчают исследования; пока видна лишь термическая точка. Температура объекта — между 10 и 50 градусами Цельсия, в пределах медианы форм жизни, базирующихся на жидкой воде. Температура окружающей среды — несколько десятых градуса в районе абсолютного нуля.

Чтобы узнать больше, необходимо послать в коридоры зонды. Имурисама послушно их производит. Те режут камень, словно масло. В межвременье мысленители создают виртуальные модели, пытаясь ответить на базовый вопрос: что может выжить в таких условиях?

Что-то у них получается, идеи весьма экзотичных, предельно экономных минералофагов или биологических существ, которые используют явления наподобие сферы оригиан. Но каждый раз в определенный момент симуляция рассыпается, выйти на устойчивое состояние не удается. Виртуальные минералофаги гибнут из-за дефицита или наоборот — при соответствующих постоянных сжирают изнутри всю планету. Биологии полиизмерений проваливаются в колодцы пространства-времени или выходят из системы в виде молодой межзвездной цивилизации.

К тому же форма жизни там — единственная. И этого мысленители никоим образом не могут понять.

Их вступительное решение: такое выживание невозможно.

Но результаты сканирования говорят о противоположном.

Тем временем зонды почти добираются до ядра. По дороге исследуют стены коридоров — вырезанные малыми орудиями, те создавались очень медленно, не больше нескольких метров в солнечный год. На стенах достаточно остатков органической материи (по мере прилива данных очередные модели рушатся; минералофаги, роя настолько медленно, умирают от голода, белковые показывают гигантский дефицит энергии — та, что необходима для рытья, в несколько сотен тысяч раз превышает ту, которую можно было бы получить из всех доступных источников).

Они все ближе к объекту, уже можно прикинуть его размеры, исключительно небольшие (очередные симуляции распадаются — столь маленький источник тепла растратил бы энергию за несколько секунд; остаются самые безумные и экзотические варианты). Первый зонд в нескольких поворотах от цели. Охлаждает фотонное сверло, чтобы не навредить объекту дыханием раскаленного воздуха. Активирует кинетические щиты и маленький пулемет антиматерии. Увидев его, Варден нервничает. Кто приказал? Стратег? По какому праву он вмешивается в проекты Имурисамы?

Члены тайного комитета напряженно следят за движениями зонда. Сейчас произойдет контакт, и хотя таковых уже было тысячи, всякий оказывался иным. Сенсоры отправляют наверх первые образы: гибкие формы, длинные конечности (мысленители бессильны, ничего не складывается — это не термосберегающая конструкция тела, ноль приспособленности к среде; один кричит об ошибке данных, другой пророчествует сбой реальности, остальные молчат, ждут). Варден чувствует биение странных, почти забытых эмоций, когда форма жизни начинает двигаться, реагировать на свет зонда.

Пара зеленых глаз смотрят прямо в сенсоры.

Интервал 3f30fb/06

Они плетут планы.

Изъятие — наименьшая из проблем; объект выказывает следы разумности, он пойдет за зондом, если ему дадут знак. Но что затем? Стратегический сердечник требует бежать. Анализ существа, которое пережило красного карлика и миллионы лет абсолютного нуля порождает слишком явственный вектор потенциальных угроз. Теория гласит: не играй в игру, правил которой не знаешь. А в этот момент никто не в силах объяснить метаболизм объекта.

Варден высмеивает Стратега. Правда, его голос не имеет в Конгломерате серьезного веса. К счастью, множество думают так же. Однако Стратег продолжает сражаться и дает свое решение: проверить очередными итерациями все более совершенного оружия, можно ли навредить объекту. Начать от палки и закончить анигиляторами антиматерии. Если выкажет боль или малейший след повреждений — прервать попытки и начать исследования с пониманием, что он не сумеет нам навредить. Если ничего не подействует, оставить его на этой скале, поскольку он явно не обладает способностью к межзвездным перемещениям, если сидит здесь так давно. С точки зрения Стратега, Конгломерат не должен рисковать, контактируя с объектом, на потенциальную агрессию которого не сумеет результативно ответить.

Так говорит теория игр, так говорит логика.

Варден не соглашается, утверждает, что агрессивное поведение может отвратить объект от контакта или спровоцировать ответ. Множество с ним соглашаются. Некоторое время сталкиваются виртуальные модели, длится разговор на несколько сотен тысяч голосов. Варден сравнивает статистику последних дебатов: он может проиграть — со снижающимися энергетическими способностями коррелирует растущая осторожность членов совета. На графиках неприятие опасных решений взбухает зловещей кривой.

Варден чувствует, что его сторона проиграет.

Тогда отзываются Первые. Они не имеют особых прав, но их мнение уважают. Ведь они в Конгломерате с самого начала. Напоминают всем, для чего Конгломерат прибыл в рукав этой старой Галактики.

Говорят о значении познания. Об его влиянии на точность будущих моделей. О корме для голодных сердечников теоретических наук. Наконец, о спасении информации — самой деликатной структуры Вселенной — от энтропии. И от реоригинации, которая сожмет всю материю этой совокупности галактик к бесконечно малому, отрицательному пространству.

Стратег не остается на голосование, возвращается к своим штурмовикам. Знает, что теперь это формальность. Члены совета решают: адаптация. Необходимо проверить, может ли существо стать частью Конгломерата, захочет ли покинуть свой мертвый мир.

Только как написать программу адаптации для чего-то совершенно чуждого? За несколько бесценных секунд возникает группа, получает вычислительные мощности; Вардена именуют консультантом.

Сперва он удивлен.

Потом, уже в пространстве тайной лаборатории, куда он сразу переносится, ему показывают секретные данные, сканы существа ультравысокого разрешения. У него две руки, две ноги, голова с длинными светлыми волосами. Видны даже половые признаки — это женщина, биологический человек из докибернетической эпохи.

Варден спрашивает: поэтому выбрали его?

Да, поэтому. Они знают, что Варден на одну тысячную — человек. Ничего странного, он сам не единожды хвастался, сколько разных рас и культур среди его предков. Цивилизации Ориона уже тысячелетия не размножались телесно, а в виртуальности можно было скрещивать самые несопоставимые генные системы, создавать гибриды, которые никогда не возникли бы в природе, но наследовали психические и культурные черты обоих родителей. Девять поколений тому назад в этот тигель замешался один человек — женщина, звездная кочевница, редкий потомок человечества.

Может, именно поэтому Варден когда-то научно работал над людьми; в его приватной памяти больше данных, чем у Конгломерата в публичной библиотеке, и знает он их, пожалуй, лучше, чем прочие доступные разумы.

Варден анализирует снимки. Потом предлагает адаптат, приближенный к среде из четыре-и-половину-миллиардного года планеты. Докибернетическое существо не поймет абстрактные плоскости сети, а отрыв от тела может принять за агрессию. Потому из нано нужно создать физическое пространство для исследований. Варден копирует Конгломерату всю иконографию, какую сумел собрать: немного голограмм, сделанных на Земле в XXX веке человеческой истории, пара неполных фильмов. Обещает, что тому, кто будет разговаривать, откроет и свои лексические базы данных вместе…

Нет, не так — прерывают его. Он сам будет разговаривать, потому что никто другой не сумеет.

Варден начинает понимать. Мысленители Конгломерата буксуют на объекте, как на интеллектуальном вирусе, на логической бомбе. Его существование совершенно нерационально, потому машины и не могут его понять.

Но простой Варден может его исследовать, понять, а затем объяснить остальным.

Ему лишь нужно сделаться человеком.

Интервал 3f30fb/07

Протокол коммуникации: вибрация среды, старосветская акустика. Но акустическая коммуникация — это тысячи мертвых языков и даже больше, поскольку языки менялись во времени. Варден пробует все, но существо не отвечает.

Очередная попытка. Существо его не слушает, что-то бормочет себе под нос. Варден анализирует звуки, однако в базе нет аналогичного образца.

Он знает, что это язык, только благодаря распределению Зипфа. Частота использования слов и звуков дает кривую с наклоном −1, а такую таинственную способность демонстрировал любой язык Земли и большая часть коммуникатов разумных существ. Благодаря этому криптографы давным-давно научились отличать зашифрованный текст от случайного шума. Дополнительно модель энтропии Шаннона, измеряющая сложность информации, осциллирует в пределах шестого уровня. Это именно там, где должен находиться язык докибернетического человека. Звуки, издаваемые обезьянами, находятся на третьем уровне, дельфинов — на четвертом. Мысли Вардена — на восемнадцатом.

Существо, вне всякого сомнения, разумно. Только почему оно не реагирует на слова? Может, его отвлекает окружение?

Варден долго думал над нейтральным сценарием — в XXX веке человечество было сильно разделено. Существовали и бесплотные коллективные разумы, апостолы сингулярности, но можно было встретить и первичные сообщества. Знать, что существо происходит из тех времен, — не знать ничего.

Наконец он решил исходить из установки, что цивилизованная сущность испугает дикаря, а цивилизованный человек не испугается природы. Нано сложились в траву и деревья, которые Варден высмотрел в голограммах. Он только не сумел восстановить несколько подробностей, которыми предоставленный ему материал не обладал — запахи, массы, структурные особенности.

Ему казалось, что он хорошо справился, но легкость, с какой существо пронзило навылет весь этот маскарад, была унизительной. Кажется, это самка. Едва ее перенесли сюда в одиночной капсуле, она раздавила в пальцах несколько листков, постучала по деревьям, а потом зашагала вперед, добираясь до границы, создаваемой наномакетом. Теперь ее ладонь тонет в голограмме, которая должна была создавать видимость открытого пространства, как если бы она пыталась проникнуть на другую сторону, как если бы чувствовала, что за слоями нано, за пластальным пузырем поволок корабля — лишь тьма и холод.

Через миг-другой она отказывается от этой идеи и снова принимается бормотать, на этот раз более отчетливо.

Варден в отчаянии подцепляется еще к одному мысленителю, и облака анализа растут, вычеркивая из таблиц потенциальных языков очередные позиции.

Остается лишь четыре вероятности, три, одна… Есть! Редкий, смешанный диалект из конца человеческой истории; язык ультраконсервативной группы, которая отказалась от большей части имеющейся технологии и никогда не покидала Землю.

— …пустое. Деревья Они, трава Они. Нельзя съесть, нечего делать, нечего. Есть — но нету.

— Слышишь меня? — отзывается Варден, тщательно моделируя голос. Помнит, что все выше восьмидесяти децибелов означает для людей враждебные намерения, а выше трех тысяч герц — тревогу.

Никакой реакции.

— Отзовись, прошу. Мы не понимаем этих шепотов, — говорит он.

Самка двигается по периметру помещения, ведя ладонью по стене.

Слышала? Не слышала? Варден снова обращается к мудрости мысленителей. Те утверждают, что она слышала: сканы показали минимальное подрагивание лицевых мышц в момент, когда он произносил слова.

Значит ли это, что он нашел необходимый язык? Даже если так, существо может пребывать в шоке. Или быть безумным. Что тогда? ИИ, впущенное в тему человеческой психологии, возвращается через миг с ответом: войти в ее мир, играть в ее игры.

— Кто такой Они? — спрашивает Варден.

На этот раз существо смотрит прямо на него. Программы инстинкта самосохранения поднимают тревогу. Варден сдерживает инстинкты, которые приказывают отступить перед сверлящим зеленым взглядом.

— Они — в пустых небесах, ненасытный. Есть, есть, есть. Сожрет все перед твоими глазами, а потом сожрет образы из-под век, и даже воспоминания образов. А когда ты спрячешься глубоко-глубоко, думаешь, что Они остался наверху — до того времени, когда почувствуешь его. Вот, здесь. В себе.

Варден анализирует: существо обладает сложной душевной конституцией, собственной метафизикой, центральное место в которой занимает некое злое божество.

— Когда мы прибыли в твой мир, не встретили никого, кроме тебя. Где находится Они? Кем является?

— Великий пожиратель. Создает пустоту — на земле, под землей. Пустые черепа, пустые дыры на месте морей и озер. Они уничтожает. Даже тепло уничтожает, убегаешь от него, убегаешь, но он тебя опережает, и оказываешься на месте, где ты уже был, где ничего нет, потому что он пожрал даже твое бегство.

— Ты в безопасности. Сюда Они не доберется.

Существо давит в ладони еще один искусственный листок.

— Нет, Они тут издавна, он у вас. Вылепил куклы из холода и пустоты, из железа, скал. Деревья — Они. Трава — Они. Существуют, но одновременно — нет…

Варден пытается продолжить дискуссию, но существо теряет интерес и лишь кружит по адаптату.

Мысленители обеспокоены, обращают внимание Вардена на факт, что существо ни разу не спросило, где оно находится и кто такой Варден. Значит, ему это известно (что беспокоит, поскольку в таком случае у него должны быть непредставимые источники информации), или его психология не заякорена на собственном выживании (что еще опаснее: если у него нет чувства страха, и несмотря на это оно выжило, должно быть сильным).

Варден потерпел провал с психологией и коммуникацией, но биология существа унижает его еще больше. Все — и очень ярко — противоречит известной науке. Тепла — не теряет. Энергии — не теряет. Метаболизм есть, но его словно и нет. В крови — один и тот же уровень сахара и кислорода. Испражнения — остановлены. Это биология не живого существа, а голограммы. Если бы не дотронулся до него руками собственных нанозондов, никогда не поверил бы в его существование. Везде, где бы он ни начал копать глубже, быстро добирался до одного и того же процесса, которого не может принять. Нечто возникает из ничего.

Может ли наука Конгломерата — созданий древних почти как сама Вселенная, ошибаться? Если ранее она описывала все, если дала начало таким творениям, как Иорри и сфера оригиан, отчего вдруг пасует перед этим существом?

Вскоре Варден начинает ловить себя на том, что думает как Стратег. В его голове возникает теория отравленного знания. Не желает ли некто уничтожить Конгломерат, подсовывая ему интеллектуальное кукушкино яйцо, суперсущество, которое на самом деле рождено в вероятностных кузницах очень сильной расы? Или некто желает вызвать хаос, сомнения, ссоры?

Тяжелее всего Вардену принять самые простые объяснения: что существо просто-напросто существует.

— Были у меня дети, но замерзли, — тем временем он снова регистрировал бормотание существа. — Мясо сошло с костей. Я не могла иметь их больше, поскольку каждого вытягивала из собственного тела, но когда они замерзли, не удавалось засунуть их обратно. Теперь у меня дыра внутри. Хотела бы я ребенка, но не желаю больше пустых дыр. Когда возникает пустота, Они выигрывает…

Интервал 3f30fb/08

Существо не циклично.

Эту очевидную истину он открывает во время низкой пересылки. Внезапно оно ускоряется, говорит быстрее, чем Варден в силах проанализировать. Словно ускоренная голограмма, бегает по адаптату, прощупывая стены френетическим трепетом пальцев.

Когда интервал завершается, Варден обладает уже огромной базой первичных данных. Он проглядывает их мельком: много откровенной невнятицы, много о пустоте и голоде. Они, Они, всюду Они.

Варден хочет взяться за более интересные фрагменты, но Конгломерат вызывает его для отчета. Не понимают, как мало времени прошло для биологического существа — они едва успели поговорить. Желают услышать выводы.

Варден сконфужен.

Хорошо знает, сколько энергии и нано вложено в этот проект. И все же у него есть лишь одна теория, которую он и сам бы высмеял, когда бы не интервал, проведенный в адаптате с существом. Он просит о большем периоде, чтобы ее изложить. Конгломерат без раздумий предоставляет ему полный объем возможностей штурмовика — видимо, они в отчаянии.

Невероятное море вычислительных полномочий захлестывает Вардена. Что за силища! У будущего нет перед ним тайн, своими симуляциями он может проницать все, дотягиваться всюду, в несколько мгновений обдумать и смоделировать столько, сколько отдельная сила не сумела бы и за сотни интервалов.

После мгновенного шока Варден приходит в себя. Запрягает мысленитель для верификации своей теории. Потом переводит ее на несколько сотен языков и когнитивных систем.

Представляет рапорт.

Начинает он с инфографики — корреляция уровня разумности и мифологизации культуры. Более простые разумы сильнее склонны верить в божества, демонов, ненаучный мир, необъяснимый разумом. Причины: шок познания, страх, поиски основ экзистенции, умственная лень. Варден вводит в график исторические данные, множество разных цивилизаций на разных этапах развития, проявляются взбирающиеся кверху кривые эпох. Почти все двигаются в одном направлении, только в нижнем квадранте содержится 0,35 % анормальных разумов; график там почти плоский — в этом сегменте находятся и люди. Уже будучи постсубъектностью, разумом, размещающимся в нескольких системах, они развлекались мистицизмом, верили в сверхъестественных существ.

Теперь Варден спрашивает: случайность? А может, они с ними контактировали, ощущали влияние чуждых божеств, в то время как для большинства цивилизаций такие обстоятельства оказывались лишь теоретической возможностью.

Конгломерат кипит. Ноль доказательств. Идиотские спекуляции.

Варден защищается: время профильтровало богатую мифологию землян объективным критерием выживания. Тот верифицировал историю о бессмертных богах, духах, вампирах, и только одну — позитивно. Именно она, история эта, пребывала в летаргии, когда они сюда прибыли; отрицание всего, что они знали о физиологии белковых существ. Белая девушка в саркофаге из миллиардов тонн железа…

Нет, рационального объяснения нет. И именно этого они хотели — чтобы он сделался человеком и попытался ее понять. А он, человеком оставшись, начал акцептировать непонятное. Парадокс: существо может стать элементом его привычного мира, но тогда он лишится возможности вести диалог с Конгломератом, начнет говорить языком, которого штурмовики не поймут.

Больше данных, больше данных — требует Конгломерат.

Варден отказывается от попыток убеждения. Он предоставит больше данных.

Интервал 3f30fb/09

Белок его раздражает.

Он не понимает, каким образом проторазумы выносили физиологию химических реакций и размножающихся клеток. Вардену кажется, что он чувствует любую из них: тысячи маленьких, экзотических дробинок, из которых ни одной не интересно быть Варденом. Они лишь множатся, множатся и жрут, а он — побочный продукт, сумма их векторов. Если бы не суровый полицейский дезоксирибонуклеиновой кислоты, эгоистичные клетки превратили бы его в бесформенную кучу биомассы.

Все его раздражает, он охотно содрал бы с себя эти покровы, но знает, что внутри у него нет ничего больше, лишь телесные жидкости, кости, мышцы.

Мышление — медленно. Конечно, он оставил себе интерфейс, позволяющий контактировать с сетью; достаточно маленький, чтобы не пробуждать подозрений существа. Но он не может обращаться к средствам Конгломерата инстинктивно, как если бы те оставались продолжением его самости. Каждый вопрос приходится внимательно формулировать, каждый ответ — ожидать. Позволь ему черпать из сети настолько быстро, как он привык, мгновенно сжег бы свои нейроны. Поэтому Варден думает медленно, очень медленно. Погруженный в состояние, подобное интервалу, он слеп, как крот, не в силах смоделировать будущее даже на несколько минут вперед, у него есть лишь некие аппроксимации, выстроенные на инстинктах, наверняка неточные.

Он впервые чувствует себя настолько хрупким. Если бы не факт, что большую часть сознания он сбэкапил на кладбище Дейрона, наверняка сошел бы с ума от ужаса. Нашпиговал себя по уши обусловленностями, которые должны охранять его от шока воплощения.

Теперь он с уровня человека пытается вообразить себе, что должно чувствовать создание с точечным бытием. Каково это: всегда находиться за малый шаг от уничтожения, балансировать на грани пустоты? Какое влияние на психику простой сущности могут оказывать эоны одиночества? Варден даже задает вопрос штурмовикам и через миг получает ответ: вытеснение. Единственное точечное сознание, которое сумеет прожить миллиарды лет, — то, что способно вытеснять, освежать самое себя, отбрасывая в очередных циклах кожицу воспоминаний.

Варден входит в адаптат, и шлюз за ним затворяется, отрезая дорогу к бегству. Он чувствует клаустрофобный страх. Знает, отсюда нет выхода — Конгломерат не отворит шлюзы даже в случае непосредственной угрозы. Воздух и вода кружат в замкнутых циклах. Единственное, что выходит наружу, — тоненький ручеек данных, текущих сквозь имплантат в мозгу Вардена.

Существо неожиданно выходит из-за дерева. Пульс Вардена ускоряется. Через миг он задумывается, хорошо ли трехмерные атомные принтеры проинтерпретировали схемы тела Homo sapiens sapiens. Настолько ли выносливо его сердце, как должно? Не разорвется ли оно сейчас, не остановится ли?

Это странно, но на белковый аватар существо реагирует совершенно иначе, чем на синтетический декор адаптата. Улыбается, подходит с блеском в глазах.

Оно прикасается к его плечу ладонью. Варден делает шаг назад, испуганный ощущением телесного контакта. Глупый инстинкт! Теперь он жалеет, что у него не было времени имплементировать себе более сильный бихевиористический барьер.

Он пытается преодолеть белый шум физических ощущений, которые не дают ему сосредоточиться: запахи, прикосновение пола под ногами, натяжение кожи, шум вентиляторов, пот. Это странно — как внетелесный разум Вардена справлялся с куда большим потоком раздражителей. Теперь само сознание обладания телом распыляет его внимание.

Варден пытается не думать об этом. Объясняет самке, что они могут забрать ее с планеты, но только если она позволит им узнать о себе побольше, если расскажет свою историю. Она снова делает шаг, становится к нему лицом к лицу. Варден чувствует ее запах, ему приходится сражаться с инстинктом, который приказывает отойти, уступить пространство.

Он спрашивает снова, желает ли существо покинуть Землю вместе с Конгломератом.

— Мне жаль, — слышит он в ответ.

И тогда наступает интервал.

А она бросается вперед, словно изголодавшийся хищник, садится сверху на Вардена, втыкает ему пальцы в глаза и принимается его пожирать.

Интервал 3f30fb/10

Реконструируют его долго. Он пробуждается слепым и беспомощным, отключенным от Конгломерата, ощущает лишь несколько локальных сердечников. И это не сердечники Дейрона, где находится его усыпальница. Первый вопрос после пробуждения таков: почему не Дейрон?

Дейрон уничтожен, преображен.

Варден не понимает. Хочет потянуться в сеть, но огненные запоры держат крепко. Разуму после реконструкции нужно время на консолидацию, миг — для раздумий без любых внешних данных. Так гласит теория цифростазиса.

Варден плевать хотел на теорию. Снимите эту фигню!

Снимают. И тогда в него ударяет неправдоподобный цифровой клекот. В сети Конгломерата бурлит паника, смерть. Каждый миг гибнут новые и новые сердечники. Потери апокалиптичны: все войны причинили Конгломерату меньше урона, чем то, что произошло.

«Еще сенсориум, снимите ограничители, — кричит он полубессознательно. — Снимите!»

Его атакуют образы и звуки.

Ад, как сказали бы древние люди. Половина флота уничтожена; его разодранные останки падают в гравитационный колодец планеты, увлекая за собой дождь ошметков. Каждый коммуникационный канал разбух от воплей гибнущих разумов, которые шлют последние пакеты, зерна, склероции; всякий жаждет, чтобы от него хоть что-то осталось. Однако остальные корабли это не усваивают; записывают — конечно — но только не подряд, через пакет-другой — информационный бред, с которым потом не удастся ничего сделать.

Наивысший энергетический уровень.

Запасы тают на глазах: Т −200 лет, Т −190 лет, Т −180 лет, пересчет тренда, Т −8 часов, Т −6.

Коллекторы рассыпало, будто игрушки; их чаши направлены в пустоту, друг на друга, но не на светлые точки последних звезд.

Между всем этим, посреди Конгломерата, расцвел новый мир, страшный и чудесный — многомерный Цветок экзотической космобиологии размером с Луну. Вокруг него органические стебли рвут и плющат тела пойманных кораблей, из бионических пределов и из лепестков Цветка выливаются странные формы. Это военные корабли, целые тучи их ведут бой с эскадрой штурмовиков Конгломерата. Атакуют магнитными полями неимоверной силы, потоками молекулярной кислоты, тучами органических нановирусов, способных заразить искусственные синапсы. Напротив отплевываются антиматерией корабли Стратега. Аннигиляционные вспышки этой битвы подсвечивают тихую трагедию гражданских судов, опутанных органическими зарослями, разодранных изнутри одичалой биомассой. Вардену кажется, что он слышит треск бортов. А может, это лишь эхо из глубины сети?

Он не может поверить, что существо оказалось способно на нечто подобное. Не понимает, откуда у самки материал, откуда масса, висящая между Землей и Луной и побеждающая Конгломерат. Варден проводит несколько быстрых симуляций и считает килограммы биологической материи на Дейроне, где находился адаптат.

Но не заканчивает моделирование этого процесса. Внезапно до него доходит, что есть более важные задания. Все вокруг рушится, флот распадается, корабли теряют управление из-за мощных пульсаций ЭМИ, беспомощно дрейфуют. Некая невидимая волна, выпущенная одной из сторон, попадает в Лииву — один из двух кораблей, тянущих коллектор Иорри, сорвавшийся с гравитационного буксира и уходящий в пространство, по спирали увлекая за собою Ууву — корабль, который еще держит второй буксир. Не получается удержать, хотя там у них с тысячу G. Желают — любой ценой — сохранить контроль над коллектором или все погибли, некому освободить зацепы?

Варден задумывается на долгие доли мгновений, прежде чем начинает действовать. Буксир сейчас — главный приоритет: нужно зафиксировать коллектор, прежде чем тот уплывет в черное пространство или разорвет Уулу в клочья. Потом — корабли, еще не достигшие терминальной скорости. Значит, они сумеют вырваться из гравитационных ловушек (это много, много энергии, но жизнь, разум и данные важнее). Варден начинает копироваться всюду, где может понадобиться его помощь.

Внезапно он слепнет. Вспышка на всех потоках поражает его сенсориум. Это штурмовики Конгломерата бросаются в контратаку, поскольку Стратег высмотрел дыру в обороне врага и перехватил инициативу. Потери растут. У некоторых кораблей уже нет энергии и антиматерии, поэтому Стратег использует их как живые снаряды — пластыри цивилизации, применяемые в роли металлических пуль. Те, в ареоле света, врываются внутрь оболочек ксеноцветка.

Разделения не действуют, коллекторы рассыпаны. Конгломерат совершенно не получает энергии, только сжигает, сжигает, сжигает.

Т −5 часов до состояния «зеро». Теряет очередные мирокорабли. Т −4.

Неожиданно Варден слышит Стратега.

У Стратега нет времени, он ничего не объясняет, в Вардена просто бьет пульс данных; такой огромный, что интерпретаторы дымятся. Потом он исчезает, не ожидая подтверждения, — в конце концов, у него война, которую необходимо выиграть.

Варден какое-то время переваривает пакеты Стратега, напуганный тем, чего от него хотят. Желает связаться со Стратегом, поспорить, но отдает себе отчет: каждая секунда, которую у него заберет, будет кому-то стоить жизни.

Знает, что должен согласиться. Логика Стратега неопровержима. Отсылая Вардена на переговоры с существом, Конгломерат ничего не теряет. Немного вычислительного нано, немного энергии — ничто по сравнению с ресурсами, которые расходуются каждую секунду внезапной войны.

Существо знает Вардена, и есть один шанс из тысячи, что самка захочет с ним поговорить. Тогда — еще шанс из тысячи, что удастся остановить битву. Даже если он должен лишь отвлечь ее на пару секунд, в окончательном расчете Конгломерат и это даст плюс.

Это его долг перед ними. Он голосовал за сохранение существа.

Варден соглашается.

Через миг, облаченный в кибернетическое тело, он летит крохотным кораблем, вооруженный только метателем, к тому же неисправным, поскольку генератор направлен к защитным полям, чтобы дать Вардену лишний шанс выжить. В микроскопическом зернышке из синтетических волокон он бросается в эпицентр битвы, между гамма-излучением, ядерными взрывами, в гравитационные потоки, способные разорвать планету.

Ведет его нить невидимых данных: целый штурмовик ломает разум над тем, чтобы довести Вардена к цели.

У капсулы немного энергии. Варден входит в интервал, отрезает большинство своих функций, оставляет лишь сенсоры, которыми он задумчиво глядит на пандемониум, что разыгрывается на сожженной, перепаханной Земле.

Корабль передает его — всеми каналами — в сторону Цветка.

Интервал 3f30fb/11

Варден проходит сквозь битву, как дух. Стратег и существо обоюдно игнорируют его — там, где он появляется, выстрелы угасают, все замирает. Корабли обеих сторон уходят с его пути.

Цветок растет перед ним, занимая уже большую часть поля зрения. Позади остаются многочастотные вскрики гибнущего Конгломерата и плюющиеся энергией колоссы. Протягивая за собой нить Ариадны, нейтринный аплинк, Варден падает во мрак, подбадривая биомеханическую кобылку. Цветок разворачивает перед ним свои слои, очередные линии обороны. Варден видит, как в некоторых местах из зеленоватой массы выступают абрисы кораблей, фрагменты неких машин. Задумывается, сумел бы он здесь приметить останки Дейрона, своего дома.

Все еще не может поверить, что окружающая его биологическая материя недавно была частью Конгломерата, и что все это — переваренные организмы. Некоторых он наверняка знал, с некоторыми разговаривал. Может, в этой сложной бионике осталась и частица его самого? Первым, что переварило существо, был его биологический аватар — Варден уже успел проверить запись допроса. Видел, как самка убивает его, втыкая пальцы в мозг; как руками, по локоть измазанными в крови, лепит из него биомеханический экзоскелет, с помощью которого преодолевает первую линию обороны вокруг адаптата.

Размышления Вардена прерывает рывок.

Его капсула подскакивает от удара мощной силы. Несколько десятков G — почти смертельные для кибернетической формы Вардена — вжимают его в кресло, оглушают. Все темнеет, выгибается углеродная скорлупа, трещат швы. Что-то врывается внутрь, и Варден понимает, что это шипы Цветка разрывают его корабль в клочья.

Генераторы уничтожены. Он утрачивает мощность.

Сознание Вардена снова исчезает на несколько секунд.

Интервал 3f30fb/12

Пробуждение начинается с низкоуровневых процессов. Они расползаются по телу, расставляют виртуальные маркеры, красные и зеленые. Зеленых намного больше — он будет жить. Есть и энергия. Низкоуровневые ИИ не могут понять, откуда, так как генератор киборга не действует, его повредила тряска. И все же решают, что Варден может вернуться. Пробуждают его сознание. После квантового аплинка к Конгломерату идет короткая информация: миссия продолжается.

Первое, что видит Варден, — паутина нейроводов, сплетенных над его головой в огромную сеть. Потом он начинает ощущать пол, подвижный и мягкий. Далеко в полумраке маячат стены. Варден приподнимается, осматривается. Он уже знает, что находится в тронном зале, в самом сердце Цветка.

Существо улыбается ему. Висит в воздухе, а толстые кабели нейроводов оплетают тело, входят под кожу на затылке, на висках, животе и бедрах; самка выглядит словно белая головка паука, тело которого растворяется в полумраке зала, тело которого и есть зал.

Варден приближается. Не замечает предохранителей, от существа его отделяют лишь несколько десятков шагов. Его кибернетические руки могут рвать стальные решетки, но он догадывается, что этого будет недостаточно. Существо пережило куда большее.

Мгновение он пытается сформулировать первый вопрос. Киборг не очень хорошо ориентируется в акустической частоте. Имурисама, должно быть, обладала плохой спецификацией, поскольку воссоздание колебаний амплитуды, слышимой для людей, оказывается непростым делом.

— Почему ты на меня напала? — с трудом спрашивает Варден и отдает себе отчет, что этот вопрос должен звучать не так. Поправляет себя: — Почему я еще жив?

Существо улыбается, объясняет. Она напала не на него, а на корабль. Кажется, Стратег попытался его использовать. В полиуглеродной капсуле, которую он создал для Вардена, были, по крайней мере, две смертельные ловушки. В воздухе укрывался нановирус — чудо техники, который должен был пожрать Цветок изнутри. Существу пришлось сбросить в пространство шип, уничтоживший капсулу, — так быстро распространялась инфекция. Проникни вирус внутрь, и Цветок мог бы не выжить.

Но это не все, у Стратега был и план «В». Двигатели антиматерии капсулы дублировались как бомба. Небольшая, тактическая, но взорвись она внутри защитных слоев, рядом с троном…

Варден шокирован. Не тем, что Стратег сделал, — он ждал от него подобного. Ведь войны не выигрывают угрызениями совести, а тот выиграл их вдосталь. Его по-настоящему застало врасплох то, что существо подвергло себя опасности и решилось пустить его в капсулу. Почему?

В ответ он слышит нечто, на что не мог надеяться:

— Мы родственники, Варден из Дейрона.

Аналитические процессы Вардена говорят, что это след, по которому ему должно пройтись. Человеческие существа всегда ценили примитивные клановые связи. Но большинство людей покинули Солнечную систему миллионы лет назад. Кто бы дотянулся своими корнями так глубоко, и возможно ли это? Старые разумы любили раз в какое-то время очищать себя; цифровая память никогда не гибнет, инкрементальности напластовываются миллионы лет, пока наконец прогресс в пространстве сохранения данных не перестанет поспевать, и придется чего-то лишиться. Может ли это существо оказаться в чем-то настолько другим? Как она справляется с такой длинной памятью?

Варден тянется к самым дальним уровням и выгребает свою генеалогию, список предков, человеческих и иных. Передает его самке, спрашивая, как такое возможно.

Она смеется. Говорит, что все несколько иначе, и она — родственник всем людям. Говорит, что ее имя — Гайя.

Варден отрезан от своих баз данных, но перед вылетом скопировал самую важную информацию. Благодаря этому он понимает: богиня-мать, самый старый, самый первый миф человечества. Сущая в разных формах во всех ранних культурах, общая подложка космогоний, таких, как иудейская, египетская, греческая, индуистская.

Мысли Вардена начинают путаться. Внутренняя аксиоматика его сознания не допускает существования сверхъестественных существ. Но после всего увиденного и после бессилия, с каким штурмовики анализировали находку…

Он смотрит вниз — на свои руки из углеродных поликристаллов, на четыре ноги, набухшие толстыми узлами синтетических мышц. В нем нет ни одной биологической клетки. Его сознание — сложное слияние тысяч других сознаний, коэкзистенцирующих в распыленном облаке вычислений. У него уже нет ничего общего с людьми.

Гайя улыбается. Это не имеет значения, она чувствует себя его матерью, даже если он заблудился, потерял себя в путешествии, длящемся уже эоны.

Варден спрашивает, поэтому ли она его впустила? Поэтому с ним разговаривает? Ведь в Конгломерате должны жить и другие человеческие гибриды.

Гайя говорит, что речь идет о простой вещи. О благодарности. Знает, что, если бы не Варден, они попытались бы уничтожить ее при первом контакте или сразу бросили бы на этой сгоревшей темной скале. Варден дал ей шанс, накормил собственным телом, и поэтому она должна дать шанс Вардену.

У нее есть надежда, что Варден оставит Конгломерат ради ее нового бытия. Просимулировав достаточно много биомассы и прогнав Стратега, Гайя планирует регенерировать Систему. Воссоздать Солнце. Сделать так, чтобы жизнь вернулась на Землю. Вардену она готова пожертвовать место в своем новом мире.

Варден отказывается. Объясняет, что все не так просто. Они предполагали его смерть возможной, а потому в корабль вошла лишь небольшая его часть — остаток его расчетного облака ожидает на кораблях Конгломерата. Он соединен с облаком тонким аплинком, опирающимся на квантовые точки, и когда погибнет, когда трансмиссия прервется, они отстроят его из последнего бэкапа, а потом дадут память обо всем до момента разрыва коммуникации. То, что пришло в Цветок, не является окончательным Варденом. Его смерть или возвращение к сущности ничего не изменит. Истинный Варден останется в Конгломерате.

Гайя выглядит разочарованной. Варден задумывается, каковы ее ограничения. Она манипулирует пространством лучше Первых, но одновременно мыслит по-человечески — не понимает таких простейших понятий, как виртуальная личность, хостируемая в разделенном облаке. Варден глядит с печалью на ее маленькое белое тело, скрытое в нейропроводной упряжи.

Галактическое дитя с силой богов.

Снаружи, за охранными чешуями Цветка, битва меняет ход. Варден видит сквозь соединения, как несколько штурмовиков Стратега приводят в действие странное квантовое поле, начинают одновременно быть и отсутствовать. Поле переменно, вариации существования кораблей мельчают, их разорванное бытие скоро перестанет оставаться квантовой функцией, сделается нульединичным, бинарным фактом. Но пока они сопротивляются всему оружию Гайи, пробились сквозь внешние лепестки и двигаются клином в сторону центрального свертка, где находится трон существа.

Это глубокая рана. Варден видит, что Гайя морщится от боли, бьется в сети нейронных кабелей.

В голове Вардена рычит Стратег, непонятно как перехвативший его аплинк. Сейчас. Нападай. Убей. Отвлеки. Варден стискивает кулаки, чувствует, как чешутся его конечности. Но отключает канал. Голос исчезает. Тем временем Гайя бросает в бой резервы. Новая волна кораблей вылетает из-под защитных оболочек Цветка, перехватывая у Стратега инициативу.

Варден решает, что ждать уже нечего. Приносит ей предложение Конгломерата: моментальное завершение битвы, возврат захваченной материи и энергии. В ответ они оставят ее в покое.

Гайя отказывается, что его не слишком удивляет. Она будет сражаться, чтобы сохранить полученное. У нее есть план, как использовать эти ресурсы. Варден не уступает. Пытается объяснить ей, насколько важен Конгломерат, что спасение информации гибнущей Вселенной — наиболее почетная миссия, какую можно себе вообразить. Она не должна им в этом мешать, должна помочь.

Она захлестывает его контраргументацией столь сложной, что он не может пробиться и через несколько первых фраз. Варден шокирован — даже не представлял, что существо умеет так мыслить. Проклинает свой маленький медленный мозг и тончайшую связь с мысленителями. Просит, чтобы она пояснила.

Гайя пытается. Субституирует сложные понятия простыми словами, сравнениями, которые Варден может уразуметь. Клеточный автомат. Энтропия. Разумность материи. Это максимальный уровень абстракции для Вардена-кастрата, Вардена, отрезанного от мощностей мысленителей.

Она объясняет ему еще раз. У истоков существования энтропия была минимальна, а ее рост — это часы, которые отмеряют время во Вселенной. Но энтропия не линейна, возникают пятна низших состояний, вызванные приложением негативной энтропии. Каждый живой организм мира носит в себе запас негэнтропии, организационной силы, способности упорядочивать материю вокруг себя. Негэнтропия — почти исключительно примета жизни, разума. Каждое существо обладает определенным потенциалом, который оно использует за время своего существования, а когда умирает, когда его негэнтропия исчезает, энтропия снова растет.

При определенном сгущении негэнтропии живое существо превращается едва ли не в бога, получает неограниченную силу управления управлению материей. Объекты неодухотворенные тоже могут обладать определенным зарядом, но это заряд, наследуемый после созданий; наследство, которое быстро расходуется. Конгломерат стар, в большинстве своем состоит из искусственных тел и искусственных разумов. Многие из них довольно пассивны, угнетены. У Конгломерата низкий негэнтропийный уровень. С другой стороны, она…

Варден задумывается. Не отсюда ли ее дикая мощь творения? Не благодаря ли этому она молниеносно выстроила Цветок?

Он начинает понимать. Гайя — это буровая шахта, соединенная с безграничным негэнтропийным океаном. То, что они видели в физическом мире, — лишь якорь, пролом. Но откуда взялся этот океан? Чью негативную энтропию она одолжила, чтобы изменить Конгломерат по своему образу и подобию, упорядочить его согласно собственной идее?

Гайя отвечает: у Вселенной.

Вардена снова заливает волна упрощенных понятий. Она объясняет ему, что существует приоритетное бытие, которое дает негэнтропию живым существам. Только таким образом удастся объяснить тот факт, что в начале мира энтропия была настолько низка, хотя все известные процессы ее увеличивают. Варден кривится: помнит, как раньше цивилизации использовали этот парадокс, чтобы придерживаться так долго, насколько возможно, детской идеи Творца. Он приводит контраргументы из целой вереницы логических ловушек, вытекающих из существования Творца, сущности приоритетной относительно остальных.

«Нет, не так», — протестует существо. Вселенная сама приоритетная сущность. Жизнь внутри нее — это жизнь кажущаяся, движения соответствий клеточных автоматов, составных частей. Вселенная спит, но никогда не забывает, поэтому время от времени ей приходится очищаться от информационных структур. Тогда приходит Они — ангел высокой энтропии, который готовит новый цикл.

Теперь Варден протестует. Нет никаких циклов, конец — это Большой Холод, когда даже время замерзает, поскольку все достигает нулевого уровня энергии, уже ничего не меняется. Вселенная не живет. Структура с такой большой поверхностью не может мыслить! Миллионы световых лет проходят, прежде чем гипотетический импульс пролетит из одной части Вселенной в другую. Чушь, чушь!

Чтобы принять это, ему пришлось бы изменить столько своих аксиом, что это невозможно физически. Сложные разумы выстраивают очередные уровни на определенных основаниях, извлеки эти основания — и все рассыплется.

Чушь. Варден стискивает кулаки.

Гайя хочет объяснять дальше, но вместо этого издает протяжный крик. Варден молнией бросается наружу, подхватывает свою информационную вену, получает образы с флота.

Сперва ему кажется, что некое пятно черноты пожирает Солнечную систему, планеты, астероиды. Что-то жадно всасывает каждый фотон, увеличиваясь невероятными темпами. Лишенный сложных сенсориумов и аналитических способностей, Варден лишь через миг-другой ориентируется в ситуации.

В сторону поля боя мчится сфера оригиан. Она вошла в систему, сталкивая планеты с орбит и втягивая несколько поврежденных кораблей в свои гравитационные колодцы по траекториям столь отвесным, что остальные борта Конгломерата должны включать полную мощность, чтобы не провалиться за горизонт событий.

Флот порскает перед оригианами, но многомерный Цветок Гайи не может уйти с дороги, он слишком медленный и связан собственной бионической сетью. Ее корабли встают боком к остаткам Конгломерата. Теперь ее интересует исключительно черная сфера, летящая навстречу все быстрее, как снаряд. Они тесно окружают Цветок, будут защищать его любой ценой.

Варден ощущает, как его квантовые связи рвутся. Излучение, изгибы пространства-времени, взрывы кораблей, исчезающих за горизонтом событий, — мир оригиан затмевает все своим черным величием.

Существо кричит, слои Цветка коллапсируют, охраняя зерно и ее.

Столкновение — тихо.

Варден гибнет в очередной раз.

Теперь ждет долго. Начинает верить, что смерть и правда выглядит именно так.

Интервал 3f30fb/13

Варден уже почти ее не видит. В нескольких десятках тысяч световых лет дальше, в месте, где некогда находилось сердце Млечного Пути, а теперь — в черной пустоте плывут стаи выжженных солнц. Гайя нынче — лишь виртуальный след на карте неба; настолько маленький, что даже сенсоры Аншиксиона ее не видят, необходимо более совершенное оборудование Имурисамы.

Они не одолели ее. Сфера оригиан уничтожила большую часть Цветка, но Гайя как-то сумела управиться с переплетением измерений и гравитационных потоков, вырвалась. Протягивая за собою останки истекающей соками биомассы, сбежала на темную сторону планеты. По крайней мере это Варден видел в записях битвы.

После пробуждения он соединился со Стратегом. Спросил, отчего его простили, ведь сперва он навлек на Конгломерат опасность, а потом еще и предал. Стратег казался позабавленным. Для него извинение было странным человеческим концептом, как и месть. Конгломерат потерял достаточно, с чего бы ему самому уничтожать очередную сущность? Тем более что Варден теперь, с некоторой точки зрения, — его наиценнейшее сознание. Он коснулся непонятного, ценной неассимилированной информации. В далеком будущем, когда Иорри коллапсирует этот универсум, чтобы в огне и грохоте породить новый, память Вардена окажется последним воспоминанием о существе, до которого им не удалось добраться.

Теперь Варден смотрит в глубокое пространство с наблюдательного уровня Аншиксиона. Вокруг него корабли Конгломерата, подсвеченные огнями двигателей, идут полным ходом в сторону симулируемого горизонта событий, все еще далекого и недостижимого.

Иорри ритмично пульсирует. Запасы энергии наконец начинают расти. Они потеряли половину кораблей, и теперь у них избыток сил. Сотни тысяч лет минуют, прежде чем Конгломерат станет настолько велик, чтобы ее вновь стало недостаточно.

Вардена не покидает мысль о том, что ему пыталась сказать Гайя. Ее отравленное знание, знание непонятое, то, что он отбросил, чтобы отстоять свои аксиомы. Конгломерат некогда отправился со спасательной миссией за любой информацией, но что, если существуют информационные состояния, которые не могут взаимно сосуществовать? Коррозивные данные, которые невозможно принять, поскольку они уничтожат те, что собраны раньше.

Внезапная печаль заливает холодной волной миллиарды разрозненных синапсов Вардена. С того времени, как Конгломерат призвал его к жизни, он много пережил, много утратил. Но последняя утрата по какой-то причине оказалась самой болезненной. Он еще никогда не чувствовал так сильно, что миссия Конгломерата, собирание информации об умирающем мире и создание подвижного оазиса низкой энтропии, который потом улетит в новый универсум, — идеалистическая ерунда. Они не сумеют отыскать все. И не все, что отыщут, сумеют забрать с собой. После реоригинации не воссоздадут реальность столь же богатую, как та, что их породила, — лишь собственные, примитивные воспоминания о старой Вселенной. А если их дети совершат следующую реоригинацию, возникнет калька кальки, система еще более бедная.

Варден глядит в последний раз в пустоту, туда, где они оставили Гайю. Чувствует, как в его цифровой разум тихо прокрадывается Они.

Холодно и темно. Корабли Конгломерата плывут в чернильном океане без звезд, которые могли бы указать им дорогу, без туманностей и галактик, ведомые далеким сигналом Иорри.

Это последние минуты Вселенной, скованной тепловой смертью.

Рафал В. Оркан ЛУННЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ КНЯЗЯ КОРДИАНА ^{(пер. Владимира Борисова)}

Часть первая и, вероятнее всего, последняя

С тех пор как ученым мудрецам — мастерам чародейской профессии — удалось создать первого Духа с разумом, превышающим человеческий, который создал другого, еще более разумного, а тот следующего и так далее, мир начал меняться в таком устрашающем темпе, что преобразовался и переместился очень далеко от того, в котором мне довелось родиться, и я никак не могу к нему привыкнуть. А тертая брюква как была, так и остается моим проклятием.

— Как ты думаешь, Терпеклес, — обратился я к своему джинну, — скоро этот мир разлетится в клочья под напором гигантской массы абсурда, которую удалось сотворить за короткий отрезок времени? Ведь еще мой дед, неутомимый исследователь, путешественник и картограф, собираясь в вояж, нанимал целый табун батраков, запрягал лошадей в подводы, надевал шерстяные портки и плащ, подбитый лисьим мехом. А сейчас что? Даже половины этого не нужно. Впрочем, пусть звезды светят над его душой, куда бы она ни улетучилась. Что касается моей, я точно знаю, что дюжина ее копий хранится на складах Заупокойной Службы в каждом большом городе, не говоря о моей собственной замковой сокровищнице. Но зачем это вечное, упорное хранение, раз тертая брюква на тарелке представляется мне воплощенным адом, капустной агонией чувств, а прежде, чем мой чрезмерно уязвимый желудок привыкнет к иной пище, это чудовищное блюдо полностью отравит мое существование. Говорю тебе, Терпеклес, завтра на рассвете я лишу себя жизни. Окончательно!

— Как пожелаете, господин, — ответил джинн, шипя из бутылки. — Приготовить кинжал?

— Ооох… — выдавил я из себя вздох, после чего сорвал с воротника салфетку и бросил ее на пол. — Моя жизнь утратила смысл.

Спрятав лицо в ладонях, я начал беззвучно рыдать, ибо как испытывать радость в мире, где почти все возможно, а люди беззаботно лишаются тел, переходя в состояние духа, пребывая в котором не делают ничего — только сплетничают, болтают, ворчат и обмениваются рецептами любимых блюд, которые давно, как существа бестелесные, не потребляют.

— Чистое безумие, — буркнул Терпеклес из бутылки, заразительно зевая.

Я никогда его не спрашивал, но мне сдается, что джинны читают мысли.

— Довольно, Терпеклес, — сделал я ему замечание. — Ты вводишь меня в состояние эмоционального истощения. Занялся бы чем-нибудь.

— Соблаговолите извинить, господин. Я приготовлю ванну с пузырьками.

Говоря это, он пронзительно зашипел и выпустил из бутылки облачко синеватого пара. Я же удалился в спальные апартаменты, где на пять минут предался объятиям меланхолии. Я не позволял себе подобной слабости чаще, чем раз в неделю, да и то за исключением периодов длинных праздников и торжеств в замке, на которые традиционно приглашал всю округу; по крайней мере, пока люди оставались людьми настолько, чтобы не слоняться бесцельно по бездорожью астрального пространства, в настоящие дни все более удушливого и несносно шумного. В конце концов на устраиваемые мною приемы соседи перестали ходить, за исключением нескольких глухих и беззубых старцев да пары толстых баб, которые не признавали современность. Это вынудило меня принять несколько очень решительных шагов, вплоть до полного отчуждения от черни, что вызвало, однако, неустанное сползание в упомянутую меланхолию и значительно усилило этот недуг.

Таким образом, я оказался в моей согреваемой постели, по пояс погруженный в теплую ванну с пузырьками, над созданием которой усердно трудился Терпеклес — если для него вообще что-то может составлять труд.

Должен сказать, что мне довольно часто случалось забывать о божьем свете. Тогда я блуждал по моему замку, минуя портреты предков и пыльные доспехи, покрытые паутиной подсвечники и вековые канделябры, проходя через бесчисленные комнаты, — внутренности многих из них все еще оставались для меня загадкой, — не отдавая себе в этом отчета. Я поднимался по лестницам или опускался в глубины подземелья, мыслями блуждая в далеких странах, страстно описанных моими предками. Как же я тосковал об этих приключениях и путешествиях в неизвестные страны, о которых можно было лишь мечтать, поскольку в нынешние времена мир не имел никаких секретов от людей, не было никаких таинственных континентов для открытия, исследования и тщательного описания, не осталось ни одного настоящего белого пятна на карте.

И вот, когда я сидел в лохани, меня осенила гениальная мысль, пришло настоящее озарение, чему я, несомненно, должен быть обязан успокаивающим действием Терпеклесова ванного искусства, на которое я отреагировал возгласом радости, способным пробудить от вечного сна всех обитателей замкового склепа. Я решил, что отправлюсь в путешествие, которого не совершал ни один человек, включая моих во всех отношениях замечательных предков.

Я совершу путешествие на Луну.

* * *

Мы тут же начали приготовления. Терпеклес занялся всем, что требовалось для того, чтобы оторвать нас от скального навеса, на котором замок держался добрую пару столетий. Я же, оставив джинну скучные технические подробности, сделал соответствующие покупки. Прежде всего приобрел новый крапчатый халат с кармазиновыми отворотами, поскольку старый, уже побитый молью, давно полинял. Прикупил также обувь для путешествия и несколько шляп: пару для непогоды, одну солнцезащитную и изысканный цилиндр — на случай, если на Луне придется встретиться с тамошней аристократией или хотя бы местной богемой.

Разослав астральной почтой всем знакомым сообщение о запланированном путешествии, я приступил к наиважнейшему, а именно — к торжественному прощанию с Землей, что и исполнил, употребив четыре бутылки полусладкого вина. Затем я отправился спать, чтобы на следующий день, в предрассветных сумерках, распорядиться о не менее торжественном старте нашей экспедиции.

Сам вылет был чрезвычайно волнующим переживанием, хотя Терпеклес старался не проявлять эмоций, которые владели мной. А остаток длинной дороги на Луну, наоборот, выглядел слишком бледно, поэтому я позволю себе умолчать о подробностях этого сверх меры продолжительного странствия. Из чисто хроникерских обязанностей я должен вспомнить лишь о стае космических драконов — существ как тупых и скучных, так и чудовищно ленивых (ни один из них не удосужился хотя бы повернуть морду в нашу сторону, несмотря на то что я бросал им с крепостной стены куски жирной говядины, что, с моей стороны, было лишним беспокойством). Также мы миновали несколько падающих звезд (ничего важного) и одну зодиакальную приблуду в виде голодного льва — а я только что неосмотрительно лишился вкусного мяса! — которого я был вынужден, хочешь не хочешь, укротить с помощью бича и табуретки, как учил меня когда-то мой незабвенный прадед.

На Луну мы добрались под вечер, сразу после обеденного чаепития. Замок поставили на широкой равнине, желтой и поросшей странными низкоствольными растениями, напоминающими деревянные колышки, какими обычно закрепляют тросы при установке палатки. Эти же торчали без видимой причины, будто сами выросли из лунной почвы, поэтому я принял их за местную флору. Я немедленно принял решение отправиться наружу в исследовательских целях. Но, прежде чем успел подготовить необходимое для таких эскапад снаряжение, к воротам замка начали подходить туземцы. Я приказал Терпеклесу опустить подъемный мост, поднять решетку и раскрыть врата, сам же расположился в аудиенц-зале, чтобы достойно принять наших гостей. На случай, если они окажутся представителями местного простонародья, — я учитывал и такую возможность, — взял с собой «Словарь плебейских терминов» и «Альманах деревенской риторики», оба авторства знаменитого лингвиста-органиста Монтрея.

Наконец двери раскрылись, и в комнату вошли четыре личности весьма экзотической внешности. Они напоминали ровно спиленные высотой около метра пни, покрытые гладкой корой песочного цвета, и передвигались в вертикальном положении благодаря трем корнеподобным конечностям. В верхней части у них имелись гибкие ветви, тоже в количестве трех, одинаковой длины и лишенные меньших веточек или хотя бы видимых утолщений, выступающих сучков. Все они — в комнату вошла целая дюжина этих существ — казались мне одинаковыми, отличить их друг от друга было невозможно.

— Витайте, лунные кумовья, — начал я, держа в каждой ладони увесистый том. — Вот кадка пойла высшей пробы, дык заморская, спробуйте. Сидайте у стола, вы же в мои пороги, аки ангелы-пилигримы, дык и я вам кривды не дам, а угощу. Тута все для всей громады. Чтоб уж вы, кумы, не болтали, что у князя Кордиана ветер в амбаре.

Они посмотрели друг на друга, затем один вышел вперед, обратившись ко мне чуточку униженным тоном, чрезвычайно учтиво, взвешивая и тщательно проговаривая каждое слово; говорил он долго и таким стародавним стилем, что я не сразу понял смысл продолжительного выступления. Наконец до меня дошло, что мой гость пытается завуалированным способом объяснить, что не понял ни слова из того, что содержалось в моей приветственной речи.

Тогда я искренне и с облегчением рассмеялся. Извиняющимся жестом дал понять, что это недоразумение произошло по моей вине.

— Прошу меня извинить, дорогие лунные жители, — сказал я. — Я не был уверен, что имею дело с цивилизованными людьми. Теперь вижу, что я плохо начал. Постараюсь более…

На этих словах все двенадцать лунян вдруг застыли, вытаращив глаза и стискивая свои деревянные губы. Я решил, что они будут так стоять до Судного дня, но они расслабились, и я вскоре снова услышал тихое скрипение их тел, когда они начали нервно вращаться вокруг собственной оси, словно не зная, что делать дальше.

— Хмм… — начал я, — кажется, я сказал что-то неуместное?

— Да нет! Нет! — с треском запротестовали они.

— Ничего подобного!

— Что вы!

После их преувеличенно экзальтированных уверений я немного успокоился и предложил им занять места за длинным столом. Я не знал толком, чем их угостить, поэтому приказал Терпеклесу ограничиться наполнением бокалов красным вином высшего качества: жизнь меня научила, что любую неловкость можно разрешить по рекомендации мудрых предков, а от деда и прадеда в моем замке это означало упоить гостей nomen omen («в пень»).

Когда кровь и живица ударили нам в головы, разговор потихоньку наладился, и я наверняка получил много интересных сведений о жизни на Луне, однако запомнил из сказанного немногое. Все-таки время для меня было позднее, а вино слишком молодое, и потому — в результате — в моей памяти осталось лишь то, что гости, а одновременно и хозяева, называют себя лесельчанами. Чем дольше мы сидели и чем больше пустых бутылок становилось в неровном ряду у края лавки, тем их поведение становилось свободнее, а речь — откровеннее.

* * *

На следующее утро я проснулся от страшного стука в голове. Лишь через несколько минут сообразил, что этот стук связан не только с ощущениями, вызванными вчерашней попойкой — кто-то настойчиво колотит в двери спальни.

— Кто там? — простонал я.

— Это я, господин, — раздался голос верного джинна. — Один автохтон ожидает вас в гостиной.

— Мы договаривались о встрече?

— Он утверждает, что да.

Я схватился за голову, чтобы хоть немного успокоить вращающуюся перед глазами комнату, но это не помогло.

— Мы так и будем разговаривать через двери, Терпеклес?

— Я не хотел входить без разрешения…

Уже через минуту джинн висел надо мной, крутясь вместе с фиолетовым балдахином ложа и лишь усиливая этим преследующие меня болезненные ощущения.

— Сейчас запарю травки, — заверил он меня прежде, чем я смог произнести вслух свое пожелание, и добавил: — И приготовлю восстанавливающий завтрак. Пригласить туземца позавтракать с вами?

— Только чтобы он ничего не говорил, — ответил я. — Или нет. Покорми его в гостиной… Впрочем, чем они, собственно, питаются?

— Думаю, водой и солнцем. А также принимают минералы… в какой-либо форме, — угадывал Терпеклес. — Спрошу его, может, не откажется от яичницы.

Тут меня начало тошнить, поэтому я опущу остальные события этого утра, как малосущественные и не слишком подходящие для публичного оглашения. Позволю себе перейти к моменту, когда солнце уже висело в зените, а из открытых окон в замок залетал мягкий освежающий ветерок. Мы вышли из замка — я, мой проводник лесельчанин и сопутствующий нам в своей бутылке Терпеклес — на песчаный тракт, ведущий прямо к большому городу, стены которого скрывались за пологими холмами.

Оказалось, что вечером, когда мы хорошо развлекались, опорожняя запасы родового винного погреба, угощавшиеся лунные жители обещали проводить меня в свою столицу и, насколько возможно, показать все ее прелести. Лесельчанина, прибывшего за мной утром, звали Жердин. Внешне он ничем не отличался от своих земляков. Во всяком случае, от тех, которых я видел до сих пор.

Архитектура города, который жители называли Древоградом, существенно отличалась от земной. Прежде всего, дома там без крыш, а стены вырастают из лунной почвы, принимая самые разные, иногда неправдоподобные формы. Когда мы шли по центру города, я заметил небольшие группы лесельчан (они по-прежнему казались мне одинаковыми), красящих эти стены зеленой краской. Я спросил моего проводника, что происходит, совершенно не акцентируя на этом внимания, а он ответил — не без промедления и с видимым нежеланием, — что ночью тут случаются проблемы с местными вандалами и хулиганами. Затем резко оборвал разговор на эту тему и ловко избежал его продолжения, обратив мое внимание на многочисленные развлечения, такие как театр в самом центре столицы, окруженный буйной растительностью, зрительный зал которого заполняли ряды смотрящих действо лесельчан; а также настоящий лес вертикально торчащих, ровно спиленных пней.

Сначала я не заметил ни сцены, ни актеров. Мне показалось, что это очередная галерея, заросшая декоративными деревцами. Однако через минуту мне бросилось в глаза особенное поведение этих деревцев: они двигались в такт музыке, можно сказать танцевали, а когда я стал за ними наблюдать, дождался и прекрасно декламированных стихов, и разыгрываемых с большой выразительностью сценок — как трагических, так и комических по содержанию. ...