Филип Болл - Критическая масса. Как одни явления порождают другие

www.e-puzzle.ru

Philip Ball

CRITICAL MASS

How one thing leads to another

Farrar, Straus and Giroux

Филип Болл

КРИТИЧЕСКАЯ МАССА

Как одни явления порождают другие

Перевод с английского А. Хачояна Под редакцией Г. Эрлиха

УДК 001:316.4 ББК 60.0+60.561.8 Б79

Издано в рамках издательской программы Фонда Дмитрия Зимина «Династия».

First published by Farrar; Straus and Giroux, New York All Bights Reserved

Главный редактор Мария Григорян

В 2005 году книга «Критическая масса» получила международную премию «Авентис присуждаемую Королевским обществом Великобритании за лучшее научно-популярное издание года.

Болл, Филип.

Критическая масса. Как одни явления порождают другие / Филип Болл [пер. с англ. Арсена Хачояна]; [под ред. Генриха Эрлиха]. — М.: Гелеос. — 528 с. — Доп. тит. л. англ.

ISBN 978-5-8189-1442-8 (в пер.)

Агентство СІР РГБ

© Philip Ball, 2004

© Хачоян А., перевод на русский язык, 2008 © Фонд 4Династия», издание на русском языке, 2008 © ЗАО 4Издательский дом 4Гелеос», издание на русском языке, 2008 © ЗАО «ЛГ Информэйшн Груп», оформление, 2008

ПРЕДИСЛОВИЕ НАУЧНОГО РЕДАКТОРА ПЕРЕВОДА

Фонд Дмитрия Зимина «Династия» продолжает знакомить российских читателей с лучшими научно-популярными книгами мира. Вслед за «Краткой историей почти всего на свете» Билла Брайсона, изданной в прошлом году¹, «Династия» представляет книгу Филипа Болла «Критическая масса: как одни явления порождают другие». Она признана лучшей научно-популярной книгой 2005 года, за что ее автор получил престижную международную премию «Авентис».

Какую науку «популяризирует» Филип Болл? Самую что ни есть актуальную — науку о нас самих, людях, о нашем поведении, о нашем взаимодействии, о том, как из этого взаимодействия возникают различные социальные структуры и само человеческое общество. Но это не привычный нам блок социальных наук, которые многие читатели если и признают науками, то лишь на словах. Недаром на первое место в названии книги вынесены слова «критическая масса», которые сразу задают естественно-научный тон. Итак, книга Филипа Болла — о так называемой социальной физике, о применении моделей естественных наук, математики, физики, химии, биологии, к описанию социальных явлений. И не только о применении, но и о применимости и границах этой применимости. Это приятно отличает книгу Ф. Болла от творений многих восторженных апологетов той или иной новомодной концепции, преподносящих ее как истину в последней инстанции и универсальный закон мироздания. Как тут не вспомнить высказывание Вольфганга Паули: «Если теоретик говорит об «универсальном», это означает чистую бессмыслицу». Ф. Болл и не говорит, он просто описывает различные модели, их исходные положения и следствия, подчас неожиданные, и предлагает читателю поразмышлять вместе с ним о том, насколько нарисованная моделью картина соответствует окружающему нас миру и нашему представлению о нем, что, согласитесь, не всегда одно и то же.

Такой взвешенный подход обусловлен жизненной историей и профессиональным опытом Ф. Болла, поэтому скажем несколько слов о самом авторе (более подробное описание, включая интервью с Ф. Боллом, см.²). Филип Болл был удостоен степени бакалавра по биологии в Оксфорде и защитил кандидатскую диссертацию по физике в Бристольском университете. В течение десяти лет он работал редактором отдела физики журнала «Nature», а также публиковал научно-популярные статьи в разных изданиях. Диапазон его тем чрезвычайно широк — от биохимии до квантовой физики и материаловедения, от космологии до молекулярной биологии. Сейчас 45-летний писатель и научный журналист работает в «Nature» внештатным редактором-консультантом, ведет колонку на сайте новостей этого издания и все свободное время посвящает популяризации науки: чтению лекций и написанию книг. «Критическая масса» — это уже девятая его книга, которой предшествовали «Н₂0: биография воды», «Элементы», истории из жизни молекул, книги о химии будущего, новых материалах XXI века и самоорганизации в природе.

«Критическая масса» выбивается из этого ряда, потому что в ней Филип Болл впервые обратился к рассмотрению социальных явлений с позиций законов статистики и физики. Именно эта книга принесла ему всемирное признание в виде премии «Авентис», вручаемой Королевским обществом Великобритании. И это при том, что его конкурентами выступали выдающиеся мастера жанра, такие как Роберт Уинстон, Ричард Фортей и блистательный Ричард Докинз. Что же привлекло внимание высокого жюри?

Полагаю, что, во-первых, сама тема. Мы худо-бедно научились понимать природу, протекающие в ней процессы, выявили основные причинно-следственные связи, и теперь неплохо было бы разобраться с нашим собственным поведением, как индивидуальным, так и коллективным. Именно эти вопросы выходят на первый план в информационном или постиндустриальном обществе, недаром в последние три десятилетия в западной науке наблюдается все больший крен в сторону социальных дисциплин. Растет число исследований в этой области, в том числе по применению физических моделей для описания общественных явлений. Филипу Боллу, вероятно, первому удалось обобщить все эти работы в рамках одной книги.

Итак, второе достоинство книги — широта охвата. Прокладывание дорожек в парке и выбор стратегии в «холодной войне», рост городов и образование семейных пар, биржевые крахи и паника при пожаре в дискотеке, образование пробок на дорогах и формирование границ государств, миграция населения и образование этнических сообществ, функционирование фирм и проблемы преступности, посещение интернет-сайтов и посещение баров, структура мировой Паутины и сетей общения людей — всех тем не перечесть. Все это интересно само по себе. Когда же в столь разных явлениях начинают проступать общие закономерности, это становится интересным вдвойне.

Но помимо широты охвата книгу отличает еще и глубина. Автор не ограничивается ссылками на физические и математические модели, используемые для описания общественных явлений, он в доступной форме знакомит читателя с элементами статистической физики и неравновесной термодинамикой, фрактальной геометрией, физикой ферромагнетиков и сверхкритических флюидов, теорией игр, теорией графов и многими другими теориями. Из широко известных терминов ни разу не упоминается разве что... критическая масса, но она незримо присутствует во всех разделах как некая величина, по достижении которой хаос индивидуальных движений превращается в коллективное поведение. Все это покоится на прочном философском фундаменте. В книге читатель найдет краткое изложение учений Платона, Гоббса, Канта, Конта, Милля, Бентама, Кондорсе, Кропоткина и других мыслителей, включая Карла Маркса, естественно, в рамках, соответствующих тематике книги.

И наконец, еще один срез — исторический. Автор показывает развитие идей социальной физики, начиная с вышедшей во второй половине XVII века книги Томаса Гоббса «Левиафан», и щедро насыщает повествование историческими деталями — политическим фоном, воззрениями в обществе, господствовавшими на тот момент, примечательными фактами биографий великих мыслителей и ученых. Тем самым Филип Болл привносит «человеческий фактор» в изложение математических и физических теорий, как бы зеркально отражая основную задачу книги — применение этих теорий для описания человеческого поведения. Но меня поразила еще одна особенность книги Филипа Болла. Помня известное правило, что каждая формула в книге вдвое сокращает круг читателей, автор ухитрился при изложении сложнейших теорий и моделей обойтись без единой формулы. (Впрочем, одна все же имеется, великая S = k logW, но лишь как надпись на могильном камне Людвига Больцмана.) И все это не в ущерб ясности изложения и доступности понимания. Это высший пилотаж «научпопа», так что премию Филип Болл получил вполне заслуженно.

В аннотации к американскому изданию «Критической массы» отмечается, что книга «в некотором смысле является провокацией». Допускаю, что некоторые читатели и без этой подсказки испытывают определенную настороженность. Как можно проводить параллели между поведением бездушных атомов и поведением нас, людей, наделенных разумом и свободной волей? Что общего между электрическими и гравитационными силами, с одной стороны, и силами влечения и отталкивания между людьми — с другой? Да что там атомы, нас и с животными-то сравнивать нельзя. Они, как и вся природа, просто существуют, без цели, тогда как мы постоянно ставим перед собой новые цели, размышляем о лучших путях их достижения, договариваемся с другими людьми об объединении усилий, создаем новые социальные формы, которых нет и не может быть в природе. И в то же время как можно предсказать поведение сообщества людей, если поведение каждого отдельного человека непредсказуемо? Тут за примерами далеко ходить не надо, достаточно посмотреть в зеркало на самого себя, бьющего кулаком в лоб: «И зачем я это сделал (сделала)?!» И вообще: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется». •

Подобные возражения сопровождают «социальную физику» на всем ее * долгом пути, измеряемом даже не десятилетиями, а столетиями. И наиболь-

шее отторжение она вызывает у специалистов, занимающихся социальными науками, которые настоятельно рекомендуют «физикам» не лезть в чуждую для них область, где их модели неприменимы «в принципе». Самое удивительное, что создание статистической физики в значительной мере стимулировалось успехами социальной статистики. Собственно, социальная статистика на заре своего развития встречала похожие возражения, большинству казалась кощунственной сама идея предсказания количества рождающихся мальчиков (девочек) и количества смертей, когда все, по крайней мере в то время, находилось в руках Божьих. Однако идея описания больших масс людей с помощью некоторых усредненных параметров оказалась очень плодотворной, что побудило физиков применить этот подход для описания поведения частиц неживой материи. Статистическая физика быстро обогнала в своем развитии социальную статистику, которая становилась все более прикладной дисциплиной и даже удостоилась уничижительной характеристики Марка Твена: «Есть три вида лжи: ложь, наглая ложь и статистика». Пути двух наук разошлись, специалисты в области социальных наук в силу специфики образования не могли использовать в своих исследованиях математические модели, разработанные в физике. С другой стороны, физики не рисковали заниматься описанием общественных явлений, человек как объект исследования представлялся куда более сложным, чем атом или молекула. И лишь во второй половине XX века эти две области науки вновь двинулись навстречу друг другу, осторожно и даже боязливо.

«Конечно, человек — чрезвычайно сложное создание природы. Можно даже сказать, что каждый отдельный человек сложнее общества, ибо несет в себе все социальное (через свои социальные роли) и все природное, причем как индивидуальное, личностное, так и общечеловеческое, определенное всей историей человеческого рода»³. «Социальная физика» и не покушается на описание и предсказание поведения отдельного человека, особенно взятого в отрыве от его социального окружения. Но ведь мы и не можем оторваться от своего окружения, мы далеко не всегда вольны в своих поступках, мы так или иначе учитываем мнение окружающих, следуем определенным правилам поведения и во многих случаях копируем, пусть бессознательно, поведение других людей. Это как при прогулке в парке: если к намеченной цели ведет протоптанная в целине тропинка, то мы пойдем именно по ней, еще более утаптывая ее. Вследствие этого сообщество людей в определенном смысле проще отдельно взятого человека и поддается, по крайней мере потенциально, достаточно строгому математическому описанию и предсказанию.

В то же время человек постоянно вступает во взаимодействие с другими людьми по самым разным поводам. Это взаимодействие рождает коллективное поведение с его паттернами, которых нет и не может быть у отдельно взятого индивида или небольшой группы людей. А в итоге возникает собственно общество. И здесь физико-математические модели могут принести неоценимую пользу, поскольку позволяют выявить механизм возникновения таких структур и паттернов поведения, закономерности их развития и возможные причины гибели. Более того, подчас эти модели позволяют установить наличие таких структур. То, что ранее представлялось хаотичным, бессистемным, случайным, в рамках некой модели приобретает четкую структуру, подчиняющуюся определенным законам развития, например, бурление толпы на торговой улице или рост мегаполиса. Становится вдруг понятным, почему некоторые общественные образования проявляют удивительную устойчивость во времени, несмотря на изменение социальных условий, тогда как другие, казавшиеся «вечными», распадаются под действием ничтожных и случайных причин.

В сущности, применение физических моделей предлагает нам совершенно новый подход к анализу общественных явлений: не описание существующих форм, «ставшего», а анализ динамики возникновения и развития общественных форм, «становления». Традиционное «линейное» мышление заменяется нелинейным с положительными и отрицательными обратными связями, с неизбежным на каких-то этапах хаосом, со случайностями и отклонениями от нормы, с внезапно образующимися и столь же внезапно распадающимися структурами и ассоциациями, то есть со всем тем, что отличает реальную жизнь от застывшей схемы.

Нет смысла подробно описывать то, что читатель и так увидит в предлагаемой книге. Гораздо важнее, на наш взгляд, кратко описать то, чего он не увидит. Нельзя объять необъятное, каждый автор при написании книги, тем более научно-популярной, выбирает те примеры, которые кажутся ему более важными и близкими по духу. Филип Болл при этом выборе руководствуется англо-американскими традициями. Среди физических объектов, привлекаемых в качестве «образца сравнения», он отдает явное предпочтение ферромагнетикам и сверхкритическим флюидам, оперирует терминами теории хаоса и теории сложности. Но, возможно, вы уже заметили, что все описанное в нашей научной литературе относится к компетенции синергетики, которая даже не упоминается в книге Ф. Болла. За счет этого из рассмотрения выпали обширный пласт исследований, многие важные физические модели и значимые имена. Назовем лишь некоторые. Основоположником современной синергетики считается Герман Хакен, профессор неоднократно упоминаемого Ф. Боллом Штутгартского университета, создавший модель когерентного лазерного излучения. Именно оно подсказало название новой теории: «синергетика» означает на греческом «совместное действие». Согласно Г. Хакену, синергетика есть наука о взаимодействии, она имеет дело с изучением кооперативного поведения элементов систем.

Аналогичные модели были разработаны российскими учеными академиком А.А. Самарским и членом-корреспондентом РАН С. П. Курдюмо- вым (1928-2004) применительно к физике плазмы и процессам горения. Основополагающие исследования в области физической химии были выполнены лауреатом Нобелевской премии, основателем всемирно известной «брюссельской школы» И. Пригожиным (1917-2003). Ф. Болл упоминает в своей книге лишь последнего, не уделяя, впрочем, его работам достойного их внимания. А ведь все перечисленные авторы были пионерами не только в своих областях естественных наук. Одними из первых они стали применять свои модели для описания социальных явлений, а их статьи и книги, в том числе научно-популярные, в немалой степени катализировали исследования в рассматриваемой области (укажем лишь на некоторые^{4 6}, последние и доступные отечественному читателю). В 1980-х годах синергетическая модель Г. Хакена была расширена для описания человеческого поведения — в основном стараниями его близкого коллеги С. Келсо. В настоящее время модель Хакена—Келсо—Бунц используется как базовая при изучении работы человеческого мозга, умственной деятельности и поведения человека. Синергетический подход используется во французских научных центрах, где исследуют сложные самоорганизующиеся системы и сложное мышление, в первую очередь в Центре междисциплинарных исследований (социология, антропология, история) под руководством Э. Морена и К. Фишлера (некоторые результаты см.⁷).

Социальной физикой в нашей стране занимаются преимущественно математики. Московская синергетическая школа, которую основали А. А. Самарский и С. П. Курдюмов, опирается в основном на коллективы Института прикладной математики им. М. В. Келдыша РАН, Института математического моделирования РАН, а также факультета вычислительной математики и кибернетики МГУ им. М.В. Ломоносова. Одно из основных достижений этой школы — исследование так называемых режимов с обострением, то есть режимов сверхбыстрого развития процесса, когда характерные величины неограниченно возрастают за конечное время, называемое временем обострения. Разработанные модели используют в метеорологии (катастрофические явления в атмосфере Земли), в экологии (рост и вымирание биологических популяций), нейрофизиологии (моделирование распространения сигналов по нейронным сетям), эпидемиологии (вспышки инфекционных заболеваний), экономике (описания «экономического чуда» в государствах Юго-Восточной Азии), науковедении (информационный взрыв, вспышки творческой активности), демографии (рост населения Земли), социологии (анализ роста преступности, алкоголизма, наркомании). Новое интересное направление исследований — так называемая математическая история, применяющая математические и, в частности, синергетические модели для описания исторических процессов. Все это активно обсуждается на международных и российских конференциях по синергетике, программы которых частично или полностью посвящены применению физико-математических моделей для описания социальных процессов. Об этом пишут в книгах, издаваемых в нашей стране. В одном только издательстве КомКнига/URSS в серии «Синергетика: от прошлого к будущему» (председатель редколлегии — замдиректора Института прикладной математики им. М.В. Келдыша РАН профессор Г. Г. Малинецкий) за последние пять лет вышло около трех десятков книг.

Круг тем, интересующих российских ученых, несколько отличается от описанных в книге Ф. Болла: это катастрофы, режимы с обострением и, конечно, «будущее России в зеркале синергетики». Что ж, тем интереснее будет читать эту книгу, которая расширяет наши представления об общественных явлениях и структурах, которыми занимается «социальная физика».

В заключение несколько слов о том, зачем все это нужно, что может извлечь человечество из описываемых исследований, что может извлечь читатель из чтения этой книги.

Во-первых, лучшее понимание окружающего нас мира, взаимосвязанности всего на свете и важности взаимодействия людей. Понимание, конечно, не самоцель, знание механизма социальных явлений поможет нам лучше организовать нашу жизнь, построить более гармоничный мир, будет укреплять наши силы в ситуациях, когда прилагаемые усилия не приносят немедленного результата, и повысит нашу ответственность за собственные действия в ситуациях неустойчивости, когда очень слабые возмущения, случайные ошибки, неосторожные поступки и даже слова могут вызвать катастрофические последствия.

Во-вторых, строгую научную основу для прогнозирования будущих событий и, что не менее важно, понимание того, что можно предсказать и с какой вероятностью, а что нельзя предсказать в принципе. Яркий пример — прогноз погоды. Более или менее точный прогноз можно дать только на несколько дней. Также достаточно обоснованно моделирование долговременных климатических изменений, носящих циклический характер. Но вот прогноз на один-два месяца вперед невозможен. В книге Ф. Болла читатель найдет много примеров подобной непредсказуемости, относящихся к экономике, политике и даже к такому обыденному явлению, как заполненность любимого бара в пятницу вечером. Уверяю вас, что после прочтения этой книги вы будете слушать многие высокоумные комментарии на телевизионном экране с иронической улыбкой. С другой стороны, многие события, кажущиеся непредсказуемыми, как выясняется, вполне поддаются прогнозу, одни события порождают другие, какие-то наши действия запускают цепь событий, которые приводят к предсказуемому, закономерному результату. Для участников событий он может быть неожиданным и даже нежелательным. В этом случае модели социальной физики подсказывают нам, как мы можем предотвратить такое развитие событий и можем ли мы их предотвратить в принципе. А далее мы вольны поступать в соответствии с древней мудростью: прилагать все усилия, чтобы изменить то, что мы в силах изменить, и смиряться с тем, что нам неподвластно.

Существенно, что социальная физика не указывает, как надо жить, не предлагает одного-единственного решения, она говорит о множественности путей развития сложных систем, к каковым относится, несомненно, и человеческое общество, представляет спектр альтернатив, выбор между которыми зачастую находится в нашей воле. Как писал И. Валлерстайн: «Мы стали бы мудрее, если бы формулировали наши цели в свете неопределенности и рассматривали эту неопределенность не как нашу беду и временную слепоту, а как потрясающую возможность для воображения, созидания, поиска»⁸.

Еще один урок, который читатель может извлечь из книги Ф. Болла: сотрудничество между людьми лучше обмана и вражды, делать добро не только приятно, но полезно и выгодно. Только на путях сотрудничества, совместной работы мы можем сделать наш мир более гармоничным, безопасным, справедливым.

Все эти мысли удивительно емко выразил более века назад великий русский провидец и философ Н.Ф. Федоров: «Час не настанет, время не приблизится, если мы останемся в бездействии. Слепая сила могуча, пока не пробудилась разумная. Предсказывать можно лишь злое, как следствие бездействия и слепоты, как побуждение к действию и знанию. Доброе можно лишь делать. Доброе и благое можно не предсказывать, а лишь предуказывать, направлять в одно сознательное действие»”.

Так начнем же наше движение к сотрудничеству и лучшему миру с чтения книги Филипа Болла.

Генрих Эрлих Москва, 2008

ЛИТЕРАТУРА

   1. Брайсон Б. Краткая история почти всего на свете. М.: Гелеос, 2007.668 с.

   2. Стрельникова ЛН. «Химия и жизнь». 2005, № 8. С. 64-65; «Московские новости», 2005, № 19; http://www.mn.ru/print/issue/2005-19-ll.

   3. Князева ЕН., Курдюмов С.П. Синергетика: Нелинейность времени и ландшафты коэволюции. М.: КомКнига, 2007. 272 с.

   4. Хакен Г. Самоорганизующееся общество//Будущее России в зеркале синергетики. М.: КомКнига/URSS, 2006. С. 194.

   5. Капищ СП., Курдюмов С.П., Малинецкий Г.Г. Синергетика и прогнозы будущего. М.: КомКнига/URSS, 2003.

   6. Пршожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. Новый диалог человека с природой. М.: Прогресс, 1986; М.: КомКнига/URSS, 2005.

   7. Морен Э. Метод. Природа Природы. М.: Прогресс-Традиция, 2005.

   8. Валлерстайн И. Конец знакомого мира. Социология XXI века. М.: Голос, 2003. С. 326.

   9. Цит. по: Горский А.К., Сентицкий Н.А. Сочинения. М.: Раритет, 1995. С. 130.

ВВЕДЕНИЕ: ПОЛИТИЧЕСКАЯ АРИФМЕТИКА

Седьмого ноября 1690 года новому английскому королю Вильгельму III, принцу Оранскому, который взошел на престол лишь за год до этого, сменив в результате бескровного переворота непопулярного короля-католика Якова II, поднесли в дар научный манускрипт. Страна переживала нелегкие времена, и королю наверняка должна была доставить удовольствие основная идея написанной авторитетным автором книги, в которой убедительно доказывалось, что Англию ждет эпоха величия и процветания.

Книгу написал сэр Уильям Петти, профессор анатомии Оксфордского университета и главный врач английской армии в Ирландии. Петти скончался в 1687 году, и книгу преподнес королю его сын, граф Шелбурн. Из книги следовало, что:

   — небольшая по территории и населению страна вполне может сравниться со своими более крупными соседями по мощи и богатству за счет более разумной внешней и внутренней политики, а также развития торговли и промышленности;

   — ничто на свете не мешает Англии (и Голландии) стать столь же великими морскими державами, как Франция;

   — территория и население вполне позволяют английскому королевству соперничать с Францией в богатстве и влиянии;

   — все препятствия росту могущества Англии являются временными и преодолимыми;

   — за последние сорок лет сила и богатство Англии непрерывно возрастали;

   — собирая в качестве налогов лишь десятую часть доходов своих подданных, король Англии при правильной постановке дела мог бы не только содержать стотысячную армию, мощный флот и кавалерию, но и оплачивать все государственные расходы;

   — многие из подданных короля просто не имеют работы, но страна и король могли бы получать миллионы фунтов в год, обеспечив этих людей достойным занятием и предоставив им возможность стать прлноценными гражданами;

   — страна достаточно богата, а ее население весьма искусно в ремеслах и трудолюбиво, что позволяет ей стать ведущей страной в мировой торговле.¹

Иными словами, Англия была готова к величию. На чем основывался Петти, делая такие многообещающие выводы? Его книга называлась Политическая арифметика, и он претендовал на превращение политики в науку. Подобно тому как Ньютон при создании теории тяготения основывался на количественных измерениях и выводах астрономов Тихо Браге и Иоганна Кеплера, Петти опирался на числа для доказательства здорового состояния английского общества. Он писал:

Используемый мною метод является несколько необычным, поскольку вместо привычных Слов и Эпитетов в сравнительных и превосходных степенях и логических Аргументов я выражаю свои мысли (и в этом суть Политической Арифметики) в терминах Числа, Веса и Меры, руководствуясь лишь соображениями Здравого Смысла и Причинами, которые могут быть обоснованы Законами Природы. Я старательно избегал любых доводов, основанных на переменчивых и противоречивых Мыслях, Мнениях, Желаниях и Страстях, присущих отдельным людям, так как убежден, что теорию общественного развития нельзя построить на этих шатких основах (если их вообще можно считать основами). В любой деятельности человека, от окрашивания тканей до игры в бильярд или боулинг, успеха можно добиться лишь на основе длительной практики и общих концепций типа тех, которые предлагаются в книге De Projectilibus & Missilibus, посвященной Углам Падения и Отражения².

Другими словами, в оценке общественных явлений Петти исходил не из туманных рассуждений о природе человека и государства, а из показателей, которые могут быть измерены и оценены количественно. Он верил, что созданная им политическая арифметика позволит монархам и правителям управлять человечеством на основе предлагаемых научных принципов, а не иррационального мышления и поведения, свойственного людям.

Интеллектуальная смелость идей Петти поражает даже сейчас, через три столетия после написания его книги. Ученые и политики до сих пор продолжают спорить о том, насколько поступки людей определяются разумом и логикой, а насколько — их капризами и предрассудками. В книге Человек, государство и война (1954) Кеннет Вальц мечтает о времени, когда международные отношения будут основываться на рациональной теории, а не на догмах и политической риторике. «В отсутствие развитой теории, — писал он, — поступки и реакции современных политиков почти всегда диктуются их характером и воспитанием, а вовсе не реалиями международной обстановки³.

Конечно, Вальц подразумевает под теорией не совсем то, что имел в виду Петти — своего рода ньютоновскую физику общества. С высоты наших дней усилия Петти выглядят несколько наивными, и тем не менее они эхом отдались в современной физике. В последние два десятилетия в социальных науках происходит нечто удивительное. Инструменты, методы и модели, разработанные для объяснения поведения неживой материи, находят свое применение в областях, для которых они первоначально не предназначались и в которых они на первый взгляд в принципе неприменимы. Физика все глубже вторгается в науки об обществе.

Предлагаемая читателю книга посвящена тому, как это происходит, почему к этому надо относиться серьезно и к чему это может привести. В ней также обсуждаются пределы применимости социальной физики и опасности неверного истолкования ее выводов.

Бурное развитие социальной физики в наши дни было вызвано созданием трех физических теорий. Теория катастроф, разработанная в 1970-х годах Рене Томом, показала, как неожиданные большие изменения могут вызываться незначительными эффектами. Энтузиазм был велик, но, к сожалению, довольно скоро выяснилось, что теория является слишком феноменологической и качественной, вследствие чего не позволяет понять механизмы социальных явлений. В 1980-х годах особенную популярность приобрела теория хаоса, позволяющая исследователям анализировать поведение очень сложных и непрерывно меняющихся («динамических») систем, включая социальные. Оказалось, что поведение таких систем быстро становится непредсказуемым, несмотря на самое точное знание об их начальном состоянии. Теория хаоса рассматривается как модель рыночной экономики, и ее положение о существовании стабильных динамических состояний, называемых аттракторами, позволило объяснить, почему некоторые состояния и режимы общественного поведения или структура организаций оказываются устойчивыми при небольших возмущениях. В целом, однако, теория хаоса оказалась недостаточной для построения основ социальной физики.

И наконец, пришел черед теории сложности. Ее ключевыми понятиями являются возникновение и самоорганизация, и она показывает, как порядок и стабильность возникают из взаимодействия многих элементов в соответствии с несколькими простыми правилами.

Физика, которую я обсуждаю в этой книге, тесно связана и часто перекрывается с теорией сложности, хотя стоит заметить, что в последнее время сами физики все чаще стали относиться к «науке о сложности» как к старой подружке, переодевшейся в новое платье. Постепенно физикам стало ясно, что эта новейшая концепция является лишь продолжением классических исследований очень больших систем, а новейшие методики лишь добавляют какие-то новые инструменты и приемы к тому, чем они занимались уже несколько столетий. Это — коллективное поведение в самых разных системах. На первый взгляд кажется, что любые аналогии между массой неодушевленных атомов и массой мыслящих индивидов являются натянутыми и бессмысленными, однако физики быстро обнаружили, что коллективное взаимодействие элементов в таких больших системах имеет общие закономерности, то есть приводит к совершений одинаковым эффектам, независимо от того, из каких элементов состоят эти системы — из атомов или людей.

В предлагаемой книге автор стремился рассказать, каким образом современная физика оказалась способной учитывать особенности человеческого поведения, которые Уильям Петти триста лет назад вообще исключил из рассмотрения, т.е. «переменчивые и противоречивые мысли, мнения, желания и страсти отдельных людей». Я хочу показать в этой книге, что, даже пренебрегая психологией отдельного человека, ученые могут достаточно уверенно предсказать некоторые особенности коллективного поведения большого числа связанных какими-то условиями людей. Другими словами, можно рассчитать социальное поведение коллектива, сохранив за его членами свободу индивидуального выбора поведения. Можно даже сказать, что мы можем определить пределы свободной воли.

Петти казалось, что введение количественных оценок само по себе превращает его политическую арифметику в точную науку, но по-настоящему социология стала отдельной научной дисциплиной лишь в результате работ его современника Томаса Гоббса, который не ограничился простым использованием количественных показателей, а попытался вскрыть механизмы социальных процессов. Гоббс первым понял, что ученого должно интересовать не только описание процессов (как это происходит), но и их объяснение {почему это происходит). В первой части книги мы увидим, как сочетание «арифметики» Петти с механистическим подходом Гоббса позволило понять некоторые закономерности социальных явлений и как — парадоксальным образом — оно стимулировало развитие самой физики в XIX веке. Мы увидим также, как физики описывают системы с большим числом взаимодействующих частиц и как регулярное и вполне предсказуемое поведение возникает в статистической форме из этого кажущегося хаоса.

Разумеется, любое прямое уподобление (и даже попытки уподобления) людей бездушным атомам является сомнительным делом, поэтому мы будем приближаться к описанию общества на основе физических моделей осторожными шажками, начиная с рассмотрения того, что не существует никаких прямых запретов на изучение жизни (хочется сказать, «примитивной жизни») методами статистической физики. Сначала бактерии, потом — все остальное.

Не следует ожидать, что в книге вы найдете теорию общества. Конечно, в настоящее время наблюдается сильная тенденция к так называемому великому объединению, т. е. созданию обширных, объединяющих теорий, однако многие ученые относятся к этому весьма скептически. Социальная физика как отдельная научная дисциплина не будет представлять собой несколько обобщенных уравнений, из которых можно будет рассчитать социальное поведение любой группы людей, просто подставляя в уравнения значения соответствующих параметров. Скорее эта новая наука будет включать в себя некий набор примеров и методик, которые следует модифицировать для каждого конкретного случая. Такой набор, естественно, не может быть полным или всеобъемлющим, поэтому предлагаемый в книге обзор достижений социальной физики ограничивается описанием всего нескольких довольно стандартных ситуаций: перемещение людей в ограниченных пространствах, процессы выбора или голосования, образование групп по интересам и т. п. Читатель сможет сам убедиться, что физические методы вполне адекватно описывают некоторые особенности функционирования современной экономической системы или структуры невидимых сетей социальных и деловых контактов, а также позволяют оценивать общественные явления в рамках теории конфликтов и сотрудничества.

Основная проблема, связанная с развитием предлагаемой читателю социальной физики, сводится к очень непростому вопросу: должны ли мы использовать физические методы только для описания и объяснения наблюдаемых социальных явлений или мы вправе применять их для решения конкретных проблем, т. е. для совершенствования общественных институтов и построения более справедливого и безопасного мира? Или все это есть лишь очередная мечта в бесконечной череде утопий прошлого?

ГЛАВА 1 РОЖДЕНИЕ ЛЕВИАФАНА ЖЕСТОКИЙ МИР ТОМАСА ГОББСА

Для публичных выступлений политика или философа, при прочих равных условиях, остроумие и красноречие всегда предпочтительнее математической точности высказываний.

Бернар Фонтанель, секретарь Французской академии наук (конец XVII века)

По моему мнению, картина мира становится такой механистической, что вскоре мы со стыдом убедимся, что Вселенная устроена столь же просто, как часы, регулярность и точность хода которых определяются совсем небольшим числом движений и деталей. Но ради бога, мадам, неужели вам не жаль прежнего, возвышенного представления о Вселенной?

Бернар Фонтанель (1686)

Полное понимание смысла какого-либо общественного мифа обычно приходит тогда, когда сам этот миф безвозвратно погибает.

Роберт М. Макайвер (1947)

Докажите, что в наше время вопрос «Кто правит Англией?» является бессмысленным.

Упражнение из книги Наука об обществе Стивена Котгрова (1967)

Братья станут убивать друг друга,

И мир станет безжалостным...

Наступит время боевых топоров И звона мечей и щитов...

Лишь вой ветра и волков Будет оглашать гибель мира¹.

Приведенные строки взяты из древнескандинавского эпоса, описывающего страшную, братоубийственную войну, которой должна закончиться история нашего мира — викинги красиво называли это время Рагнарёк, Сумерки богов. Однако в 1651 году эти стихи могли бы показаться простой хроникой текущих событий для английского философа Томаса Гоббса, убежавшего во Францию от ужасов гражданской войны на родине. По всей Англии, от Нейсби и Марстонмура до Ньюбери и Эджхил- ла, бравые английские йомены отчаянно и беспощадно сражались друг с другом. Страной, которая после казни короля вдруг неожиданно для себя превратилась в республику, единолично управлял назначенный лордом- протектором Оливер Кромвель.

В отличие от других кровавых гражданских войн вроде Великой французской революции и войны Севера и Юга в США воюющие группировки в Англии вовсе не были разделены идеологическими противоречиями. Конечно, роялисты сражались под королевским знаменем, но противостоящие им «круглоголовые» шли в бой с призывом «За короля и парламент!». Несмотря на свое известное высокомерие, король Карл I даже не помышлял править страной без конституции и соблюдения традиционных законов. Обе воюющие стороны состояли из приверженцев англиканской церкви и дружно ненавидели католиков, презрительно называемых папистами. При этом среди сторонников парламента было множество аристократов, но и среди роялистов, так называемых кавалеров, было много простолюдинов. Проблема состояла в том, что большинство сражавшихся не могло бы точно определить причину разногласий, заставляющих их сражаться в бою, а не убеждать друг друга в дискуссии.

Такой конфликт не мог привести ни к чему, кроме полнейшего хаоса, и лишь приведенный в исполнение смертный приговор королю положил ему конец. Озабоченный огромной ответственностью, которую судьба возложила на него, Кромвель тщетно искал конституционные решения, позволяющие хоть как-то обеспечивать стабильность общественной жизни. При этом, опираясь на преданные ему полки прославленных «железнобоких», Кромвель в качестве лорда-протектора сосредоточил в своих руках такую полноту власти, какой никогда не имел ни один из правителей в истории Англии. Он неоднократно собирал и разгонял парламент, пытаясь возложить на него бремя ответственности за страну, но каждый раз убеждался в его бессилии и бесполезности.

В этой тревожной и постоянно меняющейся обстановке друзья легко превращались во врагов, а вчерашние противники — в союзников. Пресвитерианский парламент Шотландии, чья вражда с Карлом I и вызвала конфликт короля с парламентом в 1630-х годах, позднее, в 1653 году, принял сторону его сына, будущего короля Карла II, в его борьбе с Кромвелем. Палата общин, созванная Кромвелем, исключила из парламента самого лорда-протектора, который после этого был вынужден вновь бороться за контроль над созданной им армией. После смерти Кромвеля в 1658 году армия восстановила власть парламента и положила конец протекторату. Джон Ламберт успешно воевал против восставших в 1659 году роялистов, хотя до этого лично участвовал в заговоре, целью которого было возвращение* престола Карлу II (при этом Ламберт даже успел породниться с королем через удачный брак своей дочери). Позднее, в 1660 году, генерал Джордж Монк, бывший роялист, росле победы над Ламбертом созвал парламент, который должен был вернуть в страну изгнанного короля.

После ужасов гражданской войны мечтой большинства англичан стало восстановление порядка и стабильности в стране. Двадцать лет противостояния и хаоса выработали у населения единодушное мнение, что страну может спасти только восстановление законной династии, в результате чего Карл II, который за несколько лет до этого лишь чудом спасся от своих подданных, с удивлением обнаружил, что его возвращения из Франции с нетерпением ожидают преданная ему армия и ликующий народ.

Томас Гоббс (1588-1679) поставил перед собой грандиозную цель — описать и осмыслить эту необычную эпоху на основе тщательного анализа ее исторических предпосылок. 30 января 1649 года топор палача прервал не только многовековую линию монархического правления в иерархически организованном обществе, но и резко изменил линии идеологического развития всей Европы. Все существующие религиозные и моральные императивы общества оказались вдруг ошибочными или случайными, после чего начался лихорадочный поиск новых идей и форм. Возникшие в это страшное время идеи распространились по всему континенту в последующие столетия, превращаясь в существующие до настоящего времени политические и экономические течения. Эти идеи до сих пор остаются востребованными, а некоторые из них реализованы. Например, солдаты и рабочие стали объединяться в организации так называемых левеллеров и диггеров, проповедовавших социалистические принципы всеобщего равенства и отмены частной собственности на землю. Интересно, что и сам Кромвель какое-то время увлекался идеей свободно избираемого демократического правительства, хотя его протекторат представлял собой военную диктатуру, весьма напоминающую абсолютную монархию, установленную Карлом I и вызвавшую гражданскую войну.

Исключительная важность выбора системы правления представлялась особенно очевидной после лишений гражданской войны. Дело в том, что в отличие от внешних войн с другими государствами, которые в ту эпоху были обычным явлением и означали для населения лишь новые налоги и поборы, гражданская война несла смерть самому народу. Внутренние распри в Англии не вовлекали в борьбу низы общества, но разразившаяся позднее Тридцатилетняя война в Германии унесла не менее трети населения страны, так что для Гоббса и большинства его современников внутренний мир и согласие в стране представлялись главной и чуть ли не единственной общественной ценностью.

Нельзя не отметить, что обрушившиеся на Англию несчастья были лишь частью серьезнейших потрясений и раздоров, перенесенных всем западным миром. Феодальная система Средневековья переживала глубокий упадок, а в обществе формировался процветающий средний класс, многие энергичные и амбициозные представители которого в Англии чаще всего являлись сторонниками парламента и не желали больше подчиняться капризам королевской власти. Созданная еще в Елизаветинскую эпоху английская монархия с ее советниками и Звездной палатой все больше уступала позиции новым формам общественной жизни, которые были более демократичными, но недостаточно зрелыми и развитыми. Распадалось даже единое религиозное пространство христианского мира в Европе, которое буквально раскалывалось под воздействием страстных проповедей Лютера и Кальвина. Ответом на покушения на духовную власть церкви, к которым можно отнести не только протестантскую ересь, но и гуманистические идеи Возрождения, стали рождение Контрреформации, Тридентский собор, создание ордена иезуитов и учреждение печально известной инквизиции^[1]. В эту эпоху любое различие в толкованиях веры только увеличивало степень нетерпимости и жестокости сторон.

На этом историческом фоне постоянно возникали новые научные идеи относительно устройства мира, причем эти идеи зачастую были не менее опасны для церкви, чем знаменитые листы тезисов, которые Мартин Лютер якобы прибил к двери виттенбергской церкви. Копернику посчастливилось разработать гелиоцентрическую систему, в соответствии с которой Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот, еще в начале XVI века, до наступления Контрреформации, и поэтому его рукопись была не только широко распространена, но и получила папское благословение. Но когда в 1543 году, уже после смерти Коперника, трактат был напечатан целиком, его издатель Андреас Осиандер попытался в предисловии обойти возможное церковное осуждение, указав, что новый взгляд на движение небесных тел следует рассматривать лишь как математическую абстракцию. Чуть позднее за аналогичные идеи гораздо серьезнее церковь преследовала Галилея, которого инквизиция осудила в 1616 году и приговорила к отречению в 1633 году (хотя знаменитая история с фразой^[2], сказанной на коленях перед трибуналом, относится, по-видимому, к историческим легендам). Однако уже к середине XVII века инквизиция была совершенно бессильна перед идеями Рене Декарта, возродившего древнегреческую атомистику, Исаака Ньютона, возглавлявшего кафедру в кембриджском колледже Святой Троицы, и других ученых, буквально изгнавших из философии и науки представление о религиозных чудесах и заменивших религию механистической наукой.

Написанная Гоббсом классическая книга Левиафан представляет собой, в сущности, попытку применить новую механистическую точку зрения к политике. Поставленная автором цель — создание стройной, лишенной противоречий теории того, каким образом человечество может, опираясь на обнаруженные Галилеем законы движения, выявить законы собственного развития и управления, — представляется сегодня абсурдно амбициозной, однако в эпоху Просвещения, сменившую Возрождение, такие задачи вовсе не казались странными. Гоббс был убежден, что на основе непротиворечивых и (само)очевидных аксиом можно вывести общие правила взаимодействий людей, а затем и вытекающие из этого законы политики, социальной жизни и т.п.

Не говоря о масштабах.цели и связанных с ней проблем, хотелось бы отметить совершенно новый подход к постановке задачи. Читателю наверняка известно, что история человечества всегда была буквально набита рецептами правильной организации власти и социальной структуры, однако практически все авторы до Гоббса (а многие и после него) пытались спроектировать общество, создающее особые преимущества для авторов проекта. Императоры, короли и королевы обычно оправдывали свою власть, ссылаясь на божественное право. Римская католическая церковь подобно почти всем другим конфессиям обосновывала свое право на руководство в качестве единственного посредника между человечеством и Богом. В одной из первых и самых известных утопий, Республике Платона, очень строго и беспристрастно доказывалась необходимость создания государства, руководить которым будут именно философы. Даже восставший в 1640 году против короля парламент Англии первым делом потребовал, чтобы монарх передал ему все свои властные полномочия. Каждый из теоретиков идеального общества почему-то находил на вершине власти место именно для себя и своих идейных сообщников.

Работа Гоббса принципиально отличалась от всех предыдущих тем, что автор впервые выступил в качестве чистого теоретика и попытался беспристрастно вывести строение государства и общества из фундаментальных «первых принципов». Теоретически возможны любые построения, но в попытке понять человеческие особенности и взаимодействия со специальной целью конструирования идеального общества ученый должен был бы прийти к тому, что стабильность общества могут обеспечивать, например, лишь социальные механизмы, которые мы сегодня обозначаем терминами «коммунизм», «демократия», «фашизм» и т.п. На самом деле размышления Гоббса привели его к выводам, которые казались ему очевидными с самого начала, что заставляет нас несколько усомниться в полной объективности его подхода. Однако даже с учетом всего этого стремление автора к беспристрастности и строгая логика построений позволили Гоббсу создать замечательную книгу, ставшую заметным явлением в истории общественных наук.

Политическая мысль за прошедшие столетия сильно изменилась, и нам сейчас трудно воспринимать всерьез многие утверждения и постулаты Гоббса, которые во многом просто отражали взгляды, реалии и предрассудки его времени. Однако Левиафан представляет собой нечто большее, чем политический трактат, и даже сегодня имеет важное и общефилософское значение, хотя бы потому, что, как будет ясно из дальнейшего изложения, эта книга содержит замечательные предвидения многих революционных идей, развиваемых современной наукой. В последние годы физики-теоре- тики все чаще пытаются применять свои модели к социальным структурам и общественному поведению. Началось все с решения простых задач типа описания процессов дорожного движения, но затем моделирование затронуло закономерности и флуктуации экономических процессов и вопросы организации бизнеса.

Не стоит пугаться, все не так страшно, как кажется. Современная физика занимается не только поразительными парадоксами квантовой механики, умопомрачительными следствиями теории относительности и потрясающими воображение картинами происхождения Вселенной в результате Большого Взрыва. Вспомним, что физика начиналась и продолжает развиваться в качестве средства описания окружающего нас мира, состоящего из простых и привычных веществ типа воды, песка, магнитов или кристаллов. Может ли их изучение как-то помочь нам в понимании общественных процессов? Можно ли найти аналогии между изменениями таких веществ и социальным поведением больших групп людей? Ответы на эти вопросы и пытается дать предлагаемая книга.

Разумеется, такой подход был бы совершенно чужд Гоббсу, однако в принципе он подобно многим своим современникам уже твердо верил, что человеческое поведение не является переусложненным, т. е. может быть понято на основе некоторых простых постулатов и описано, говоря современным языком, некоторым набором природных сил. Для Гоббса, изучавшего трагическую политическую ситуацию современной ему Англии, очевидной и важнейшей из таких природных сил представлялось безудержное стремление людей к власти.

ПРОБУЖДЕНИЕ ЛЕВИАФАНА

Томас Гоббс (рис. 1.1) еще с детства убедился в сложности и жестокости окружающего мира. Его отец, плохо образованный, пьющий и бедный приходской священник, умер, когда Томасу было только шестнадцать лет, и, возможно, тяжелые воспоминания детства придали характеру Гоббса некоторую нерешительность и беспокойство, отмеченные многими современниками. К счастью, юношу поддерживал и воодушевлял богатый и влиятельный дядя — перчаточник и член муниципального совета Мальмсбери, который следил за его образованием и всячески поощрял увлечение науками. Уже в 14 лет Гоббс поступил в оксфордский колледж Святой Магдалены, где сразу стал заниматься переводом Медеи Эврипида с греческого на латынь. Его успехи были замечены, и герцог Девонширский предложил Гоббсу должность наставника для своего сына (который, кстати, был всего на три года моложе Томаса), великодушно позволив ему продолжать занятия классическими языками. Несколько лет Гоббс проработал секретарем у знаменитого ученого и лорда-канцлера Англии Фрэнсиса Бэкона (1561-1626), который интересовался почти всем на свете — от физики и философии до политики и этики. Гоббс в эти годы не увлекался наукой, но рационализм Бэкона наложил очевидный отпечаток на его мышление.

Лишь в 1629 году сорокалетний Гоббс, признанный специалист в области классических языков, неожиданно для самого себя обнаружил величие и очарование математики. Легенда гласит, что Гоббс в библиотеке бросил взгляд на раскрытый том Начал геометрии Евклида, прочел одну из теорем, воскликнул: «Боже мой, это же совершенно невозможно!» — и... увлекся математикой на всю оставшуюся жизнь. Его современник и словоохотливый биограф Джон Обри пишет об этом эпизоде следующее:

Гоббс прочитал показавшееся неверным доказательство, которое отослало его к какой-то другой теореме; прочитав последнюю, он оказался вынужден ознакомиться со следующей и sic deincepts [так далее], в результате чего он убедился в справедливости исходной теоремы. Этот факт так поразил Гоббса, что он навсегда полюбил геометрию и безоговорочно поверил в ее могущество².

Гоббса глубоко поразили возможности используемого в математике дедуктивного мышления, позволяющего на основе всего нескольких элементарных утверждений приходить в конечном счете к весьма неочевидным выводам, с которыми, однако, вынужден соглашаться любой непредубежденный и достаточно развитый человек. Ему казалось, что дедукция является неким общим рецептом точности и определенности, хотя в действительности дело обстоит гораздо сложнее. Большинство людей не очень часто задумываются над аксиомами геометрии, например, такой: геометрическая фигура не может быть ограничена всего лишь двумя прямыми линиями, полагая их достаточно простыми и очевидными. В других отраслях знаний использование аксиом и их очевидность вовсе не являются столь же убедительными, как в геометрии. Декарт принимал в качестве исходного положения своей философской системы знаменитую аксиому «Я мыслю, следовательно, я существую», считая, что она «настолько очевидна, что ее не могут опровергнуть даже наиболее придирчивые скептики, способные придумывать самые экстравагантные и необычные возражения». Аксиома казалась Декарту абсолютно самоочевидной, но вся история науки, философии и психологии показала, что в отличие от первых принципов геометрии буквально каждое слово в этом утверждении вызывало и вызывает до сих пор ожесточенные споры.

Несмотря на серьезное увлечение Гоббса геометрией, он так и не стал выдающимся математиком. Какое-то время он полагал, что ему удалось решить одну из классических задач математики о квадратуре круга, но сперва в его вычислениях была обнаружена грубейшая ошибка, а позднее выяснилось, что эта проблема вообще относится к классу неразрешимых. Дальнейшие занятия наукой были прерваны политической смутой в стране, возникшей после того, как противостояние короля и парламента заставило Карла I распустить парламент и установить режим личного правления. Наблюдая за бурными событиями общественной жизни, Гоббс решил заняться философией и поставил перед собой честолюбивую задачу — создать теорию управления государством, руководствуясь, как высокопарно выражались его современники, «безупречными верительными грамотами» евклидовой геометрии.

Своей первоначальной целью Гоббс полагал выработку исходных фундаментальных представлений о природе и поведении человека, что должно было привести к строго научному обоснованию общественного устройства. В те времена в Европе непререкаемым научным авторитетом обладал Галилео Галилей, и поэтому весной 1636 года Гоббс отправился на встречу с ним во Флоренцию. Мы часто называем фундаментальные законы механики ньютоновскими, так как их первым четко сформулировал сэр Исаак^[3] в своей знаменитой книге Ргіпсіріа Mathematica (1687). Сам Ньютон всегда говорил, что он добился успехов, потому что стоял «на плечах гигантов», и первым из них, безусловно, являлся Галилей, фактический основатель современной механики. Изучая законы падения тел, Галилей сумел показать, что они двигаются с постоянным ускорением. Открытый им закон инерции выводил науку далеко за пределы «здравого смысла» утверждений Аристотеля, в соответствии с которыми тела могут двигаться лишь при постоянном воздействии какой-либо силы, в противоположность этому Галилей утверждал, что при отсутствии внешних сил тела продолжают двигаться прямолинейно и равномерно.

Точка зрения Аристотеля целиком соответствует представлениям здравого смысла и жизненного опыта любого человека: каждый из нас знает, что велосипед остановится, если велосипедист не будет крутить педали. Галилей первым понял, что остановка вызывается не отсутствием прилагаемой силы, а трением, вследствие чего при исключении всех посторонних сил, включая трение, сопротивление воздуха, гравитацию и т.д., тело будет просто двигаться по прямой с постоянной скоростью. Созданная Галилеем удивительно красивая и точная теория имела не только очень глубокий физический смысл, но и вообще выводила философскую мысль по ту сторону «видимого и наглядного», т.е. позволяла перескочить через практические ограничения эпохи (воздушный насос, позволяющий создать достаточно высокий вакуум и экспериментально проверить утверждения Галилея, был сконструирован лишь в 1654 году).

Закон инерции, безусловно, может быть отнесен к глубочайшим законам природы, и встреча с Галилеем окончательно убедила Гоббса в возможности его использования в собственной аксиоматике. Поскольку сохранение движения является неотъемлемым свойством всех объектов, Гоббс без колебаний применил его к людям, полагая, что любые человеческие чувства и эмоции можно свести к определенным движениям. С этого фундаментального принципа Гоббс и начал построение всеобщей теории общественного устройства.

Читатель вправе спросить, что, собственно, подразумевал Гоббс, вводя этот принцип в основу создаваемой системы? На взгляд современного человека, Гоббс предложил очень холодную (можно сказать, бесчувственную, бездушную и довольно мрачную) модель устройства человека как очень сложного механизма, работающего под воздействием некоторых сил. При этом рассматриваемый механизм состоит не только из физической основы — тела, включающего в себя нервы, мышцы, органы чувств, но и из мозга, включающего воображение, память и способность к мышлению. Мозг в теории Гоббса почти точно соответствует тому, что современный человек называет компьютером. В этом нет ничего удивительного, так как именно создание вычислительных систем было одним из модных направлений научной мысли XVII века: одну из первых машин создал шотландский математик Джон Непьер (1550-1617), за ним последовал знаменитый французский философ и математик Блез Паскаль (1623-1662). Эти механические устройства умели только складывать и вычитать числа, но Гоббс полагал, что только это и умеет делать мозг человека: «Мышление человека означает всего лишь получение сумм отдельных величин посредством сложения или их разностей посредством вычитания... В РАЗУМЕ нет ничего, кроме способности к вычислениям или расчетам»³. Физическая основа организма при этом рассматривалась как некоторая конструкция из членов тела, управляемых системой струн и приводов, соответствующих мышцам и нервам, а весь человек в такой модели представал просто автоматическим устройством типа современных роботов.

Кстати, сам Гоббс искренне верил, что создаваемые его современниками простые вычислительные устройства обладают и какими-то признаками примитивной жизни. Для него такая возможность казалась совершенно естественной и понятной, хотя, разумеется, подавляющее большинство населения Европы относилось к первым автоматам весьма настороженно или враждебно. Например, инквизиция жестоко расправилась с первыми изготовителями автоматов в Испании, обвинив их в колдовстве и использовании черной магии.

Особо следует подчеркнуть, что предлагаемые в модели Гоббса люди- автоматы приводились в движение не только внешними стимулами, воспринимаемыми и перерабатываемыми органами чувств, но и внутренними, вынуждающими эти автоматы по инерции продолжать движение и поддерживать свое существование. Казалось очевидным, что каждое разумное существо стремится избежать гибели, а разве неподвижность не является почти синонимом смерти? Такие рассуждения были абсолютно естественными в построениях Гоббса, в результате чего он и писал: «Каждый человек... стремится избежать смерти и делает это в соответствии с законами природы, подобно тому как камень всегда стремится скатиться вниз по склону»⁴.

Волевые поступки человека Гоббс подразделял на «желания» и «отвращения», первые он связывал с поисками возможности продолжать движение, а вторые — возможности избежать препятствия движению. Некоторые желания, по мнению Гоббса, являются врожденными, например, чувство голода, а другие вырабатываются опытом и обучением. Выбор линии поведения всегда определяется оценкой и сравнением этих факторов, соответствующих каждой конкретной ситуации.

Гораздо менее определенным в предлагаемой теории является понятие движения, которое вовсе не означает привычной нам суеты. Для Гоббса движение означает скорее некий аналог свободы, т. е. способности совершать необходимые действия. Любое ограничение свободы для него эквивалентно ограничению движения, причем и свобода, и движение трактуются Гоббсом весьма широко и обобщенно — в неподвижно сидящем человеке может происходить лихорадочное движение мысли, т. е. свобода мышления также входит в число врожденных желаний.

Оставляет ли описываемая модель хоть какую-нибудь возможность проявления свободной воли человека? Сам Гоббс был абсолютно последовательным детерминистом и полагал, что его описание общества совершенно не нуждается в представлении о свободной воле. Человеческая личность в erd схеме являлась всего лишь марионеткой, управляемой своеобразными пружинками, в качестве каковых выступали силы природы. Такой подход к человеку не казался Гоббсу мрачным или унылым, более того, он даже утверждал, что пришел к своим фундаментальным постулатам о природе человека на основе интроспекции, т. е., как и подобает настоящему ученому, рассматривал себя в качестве самого первого подопытного. По этому поводу он высказывался совершенно точно: «Каждый человек должен исследовать себя и анализировать, что означают действия типа думать, предполагать, размышлять, надеяться, бояться и т. п. Поняв свои действия, человек сразу поймет также аналогичные мысли, страсти и поступки всех других людей в таких же обстоятельствах»⁵.

МЕХАНИСТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ

Сегодня описанная механистическая концепция человеческого поведения кажется нам наивной, а сравнение человека с куклой, управляемой часовым механизмом, представляется слишком грубым. Однако отношение к вещам и теориям сильно меняется и отражает обычно лишь веяния своего времени. Многие современные ученые или философы материалистического направления определяют человеческий мозг как очень большой и сложный компьютер из желеобразной органической массы, эффективность работы которого обеспечивается миллиардами биохимических переключателей и ячеек памяти. В этом определении нет ничего необычного или экстраординарного, оно лишь предлагает высший образец главного культурного артефакта современности — компьютера.

Интеллектуалы XVII века так же восторженно относились к наиболее сложному артефакту своего времени — точным часовым механизмам. Механическая модель человека в те годы казалась красивой и элегантной научной идеей, так что уподобление человека часовому механизму не унижало человека, а скорее возвышало его. Декарт писал^[4]:

Но подобно тому как часовой механизм, состоящий из колесиков и приводов, подчиняется законам природы ничуть не меньше, когда он плохо собран и неправильно указывает время, нежели когда он полностью отвечает замыслу создателя, точно так же и человек, если рассматривать его тело как некий механизм, состоящий из костей, нервов, мышц, вен, крови и кожи, даже лишенный сознания, будет производить те же движения, как если бы ему была присуща свободная воля⁶.

Древние любили повторять: «что наверху, то и внизу», подразумевая под этим единство строения макрокосма и микрокосма. Часовому механизму уподоблялся не только человек, но и вся Вселенная, созданная Богом, выступающим в роли космического часовщика. Этот образ породил дискуссию о том, ограничился ли Бог созданием и «запуском» гигантского часового механизма Вселенной или он продолжает вмешиваться в его работу, например, при -«поломках» и т. п. Кульминацией дискуссии стали ожесточенные дебаты между Готфридом Лейбницем и Исааком Ньютоном, который вообще редко проявлял сдержанность в спорах.

Далее, если Вселенная похожа на часовой механизм, то к ней вполне применим научный принцип редукции, т. е. ее можно теоретически разложить на «детали», каждая из которых может быть изучена в отдельности. Именно этот подход и хотел использовать Гоббс для анализа социальной структуры, выделив компоненты структуры и описав простые побудительные силы их движения. Обнародование своей системы Гоббс начал с книги De Сіѵе (О гражданине), опубликованной в 1642 году, где он изложил основы своей методологии: «Для лучшего понимания любого процесса или вещи их следует разложить на составные части и простейшие действия. Изучение работы даже небольшого по размеру, но сложного устройства типа часов лучше всего начать с исследования материала, формы и функций каждого из колесиков, а лишь затем переходить к оценке работы всего механизма в целом»⁷.

К этому времени Гоббсу пришлось подобно другим сторонникам королевской власти удалиться в изгнание. Политическая ситуация в Англии становилась все более напряженной начиная с 1640 года, когда Карл I был вынужден вновь созвать парламент (в английской истории его называют Коротким парламентом) для введения новых налогов, связанных с подавлением восстания в Шотландии. Предыдущий парламент около одиннадцати лет был центром скрытого и тлеющего сопротивления монарху, после чего Карл I распустил его, но чуть позднее был вынужден созвать снова, когда шотландская армия захватила Дурхэм. Гоббс прекрасно понимал, что страна стремительно скатывается к гражданской войне, и, обоснованно опасаясь цензуры (или более строгих преследований) со стороны Короткого парламента, в 1640 году эмигрировал во Францию.

Таким образом, хотя Гоббс и начал писать свой труд в условиях «гражданского управления и подчинения законам» до начала войны, обстановка в стране сделала тему книги актуальной и важной. Вначале Гоббс планировал написать книгу в трех частях, первая из которых должна была содержать общие сведения о современной ему физике, вторая — приложение физических законов к человеческому сообществу, а уже третья — «научную» теорию правильной государственной власти. Жизнь внесла свои коррективы. В предисловии к De Сіѵе Гоббс писал: «Случилось так, что на моей родине за несколько лет до того, как запылала гражданская война, разгорелись споры о праве власти и о должном со стороны граждан повиновении, споры, явившиеся предвестниками близкой войны. Это и стало причиной, заставившей меня поторопиться с окончанием этой третьей части, которая должна была быть заключительной в порядке изложения»⁸.

Во Франции Гоббс сблизился с кружком философов-механицистов, с которыми он был знаком еще по своим предыдущим поездкам, наиболее известными из которых являлись Марин Мерсенн (1588-1648) и Пьер Гассенди (1592-1655), связанные с Декартом. Общаясь с ними, Гоббс окончательно сформулировал свои теории о природе человека и сделал выводы, относящиеся к социальным структурам, после чего и опубликовал свою знаменитую книгу Левиафан в 1651 году. Гоббс преподнес экземпляр книги жившему в изгнании Карлу II, которому он даже давал уроки математики. Следует сразу сказать, что выводы Гоббса не понравились ни роялистам, ни сторонникам парламента, так называемым круглоголовым.

УТОПИСТЫ

Разумеется, Гоббс не был первым писателем и философом, создающим утопию на основе собственных научных изысканий. Первым из сочинений такого рода, безусловно, является описанная Платоном идеальная республика, где управляющие философы живут просто и не имеют частной собственности, но обладают абсолютной властью над низшими классами населения, воинами и обычными тружениками, к которым Платон относился без особого внимания. Его утопия описывала правление аристократов-фило- софов, при котором простой народ подчинялся тоталитарному, но довольно благосклонному к населению режиму. Само слово «утопия» возникло из названия весьма популярной книги известного ученого и юриста Томаса Мора (1478-1535), в которой описывалось, как некий моряк Рафаэль Хит- лодей пробыл пять лет на острове Утопия с фантастическим общественным строем. Филологи до сих пор спорят о смысле названия острова и книги, расходясь между толкованиями «хорошее место» и «нигде». Описываемое Мором сообщество является абсолютно идеальным. На острове отсутствует собственность, так что живут в одинаковых домах и даже меняются ими через каждые десять лет во избежание самой мысли о постоянном владении имуществом. Люди одеваются одинаково (сообразно полу) в простые одеяния и не страдают от капризов моды. Все жители заняты производительным трудом, напряженным, но вовсе не чрезмерным, и могут добровольно продолжать свое образование, посещая лекции и т. п. Отношение к религии отличается терпимостью, а жизнь в целом регулируется правилами умеренности и скромности. Фантазия Мора описывала весьма либеральное и справедливое общество равных возможностей, однако оно показалось читателям слишком скучным и лишенным духовности.

Гораздо более интересной была предложенная Фрэнсисом Бэконом фантазия о совершенном обществе, основанная на научных принципах. Его книга Новая Атлантида осталась недописанной и была опубликована в незавершенном виде через год после смерти автора. Ее название отсылает читателя к Платону, который несколько раз упоминал в своих трудах легендарную и забытую цивилизацию на острове под таким названием. Бэкон воспользовался литературным приемом Томаса Мора и просто описал, как несколько европейцев случайно попали на никому не известный остров в Тихом океане, где существует идеальное общество. Свой придуманный остров Бэкон назвал Бенсалем, что на древнееврейском языке означает «Сын мира» (в другом толковании — Новый Иерусалим). Христианское общество Бенсалема является весьма благожелательным, добрым и сострадательным, но в нем одновременно господствуют патриархальность и иерархия. Центром управления острова выступает некий храм Соломона, ответственный за развитие науки и использование новых знаний. Ученые, которых на острове почтительно именуют отцами, одеваются и ведут себя подобно жрецам. Они обладают весьма значительными ресурсами для организации научных исследований, в которых природные явления не только изучаются, но и моделируются и даже копируются. Искусственные условия, имитирующие состояние горных пород в шахтах, позволяют отцам не только изучать условия образования металлов или минералов, но даже создавать какие-то новые формы жизни. «Мы не делаем ничего случайно, — говорит у Бэкона один из отцов, — поскольку обычно предполагаем или знаем, какие вещества или существа могут возникнуть при данных обстоятельствах»⁹.

Описанный Бэконом храм Соломона очень напоминает многие современные научно-исследовательские институты, хотя и отличается от них строгой этикой проведения экспериментов, так что читатель может легко представить себе в этом качестве большие биотехнологические лаборатории, где сейчас крупные коллективы ученых пытаются понять тайны жизни, разрезая, сшивая и комбинируя участки ДНК. В книге Бэкона отцы клянутся сохранять тайну и применять свои знания лишь при необходимости, что весьма напоминает современную ситуацию с патентованием частными фирмами новейших достижений генной инженерии.

Однако придуманный Бэконом Бенсалем был всего лишь фантазией, описывающей то общество, которое автор полагал идеальным и правильным. Книга Гоббса Левиафан отличалась от всех предыдущих утопий тем, что в ней не описывался готовый рецепт общественного устройства, созданный автором в соответствии с собственными убеждениями, а предлагалась четкая, логически выстроенная механистическая модель социального поведения. Что под этим подразумевалось? Гоббса интересовали не столько вопросы психологии или предсказания поведения людей в конкретньіх обстоятельствах, сколько то, какое поведение является правильным — главный вопрос * философии морали. В этом отношении Гоббса можно считать последователем известного голландского мыслителя Гуго Гроциуса (1583-1645), хотя, что очень характерно для описываемой эпохи, он и не ссылался на его работы. В своей книге Законы войны и мира (1625) Гроциус уже пытался найти общие закономерности существования человеческих социумов, опираясь не на научные и математические методы, а лишь на казавшиеся ему разумными «естественные законы», которые удобнее рассматривать в качестве естественных прав человека. В своем беспощадном анализе общества Гроциус исключил из этих прав некоторые наиболее «приятные» свойства, например, он полагал благожелательность прекрасной, но вовсе не фундаментальной особенностью человеческой натуры. К естественным правам человека Гроциус относил лишь два требования к социальному окружению: человек законно может требовать гарантий от неожиданного нападения со стороны и права самозащиты при таком нападении. Общество может существовать лишь при соблюдении этих минимальных требований возможности самозащиты и охраны от внезапных угроз со стороны. Именно это, по мнению Гроциуса, является «естественным состоянием», позволяющим создавать социальные структуры, а цивилизация лишь развивает чувства дружбы и вежливости между людьми, которые очень ценны, но являются всего лишь дополнительными факторами существования общества.

Описываемое Гроциусом «минимальное общество» выглядит довольно мрачно, а его концепция естественных прав вовсе не является, как может показаться с современной точки зрения, какой-то примитивной формой либерализма. С другой стороны, остается неясным, каким образом может быть создано и сохранено даже такое жестокое сообщество? Каким образом, собственно, может быть определено агрессивное поведение? Можно ли убить соседа в борьбе за пищу, когда ее количества явно недостаточно для поддержания существования? Допустимо ли превентивное убийство в обстоятельствах очевидно наступающего голода? Говоря проще, даже признание естественных прав человека в теории Гроциуса вовсе не обеспечивает нормального функционирования общественной жизни, поскольку непонятно, каким образом может быть достигнуто соглашение при возникновении любых противоречий.

В иерархически организованном обществе средневековой Европы такие проблемы возникали редко, поскольку люди привыкли подчиняться своим руководителям. Разумеется, они постоянно ощущали социальное неравенство, но оно казалось естественным и не вызывало вопросов. Эпоха Возрождения разрушила эту определенность: частично из-за изменений в социальной структуре, частично из-за религиозных расколов Реформации, а частично — из-за развития гуманистических идей, предложивших людям новые представления о роли человека и социальных структурах. Общество вдруг обнаружило, что у него просто нет фундаментальных принципов, предписывающих общепризнанные правила и нормы поведения. Гоббс не только понял, что релятивизм в определении «естественных прав» означает конец «естественного состояния», но и сумел сформулировать представление об основном факторе, определяющем все остальные детали общественного устройства. В основе социального поведения Гоббс видел только одно — стремление к власти.

КАК ПОСТРОИТЬ ГОСУДАРСТВО?

Любая власть неразрывно связана с представлением о свободе. Даже наиболее униженные и скромные члены общества обладают какой-то минимальной свободой, хотя бы в выборе еды, формы отдыха, друзей и собеседников и т.п. Миллионы людей даже сейчас лишены многих элементарных прав и свобод, однако эти права формально уже признаны международным сообществом, а Всеобщая декларации прав человека обещает их каждому из нас просто в силу рождения.

Одним из основных представлений теории Гоббса было могущество^[5], которое он определял как возможность защищать личное благосостояние и преимущества, позволяющие «получать в будущем некие блага». По его мнению, люди обладают «естественным могуществом», позволяющим им защищать себя, пользуясь такими врожденными свойствами, как сила, дар красноречия и благоразумие. На основе этих свойств человек развивает и дополнительное «инструментальное могущество» в виде богатства, репутации, влиятельных друзей. Таким образом, гоббсовская модель общества предполагает, что люди (если мы скажем «мужчины», то в данном контексте это будет вполне корректно) стремятся аккумулировать «могущество» в максимальной степени, «под завязку», уровень которой, впрочем, у разных людей различен.

Честно говоря, подход Гоббса представляется крайне бездушным и бесчеловечным. Шотландский политический деятель Роберт Макайвер писал по этому поводу, что в этой концепции фактически отменяются все добрые и ценные качества человека: «Гоббс игнорирует все социальные связи, выходящие за рамки узкосемейных отношений, все традиции и убеждения, заставляющие людей объединяться в группы, все обычаи и бесчисленные правила, регулирующие социальное поведение и человеческие поступки»¹⁰.

Эта критика, безусловно, справедлива, и к ней мог бы присоединиться каждый из нас. Социолог и историк Льюис Мамфорд с гневом обрушивается на такую абстрактную модель общественной жизни, справедливо замечая, что она обрекает человека на роль «атома силы, безжалостно стремящегося применить эту силу»¹¹, однако именно это и стремился доказать Гоббс в своей работе. Уже в XIX столетии поэт-романтик Ральф Уолдо Эмерсон фактически соглашался со взглядом Гоббса на природу человека, когда писал, что «жизнь есть поиски власти». В любом случае, независимо от нашего отношения к такому «волчьему» описанию человеческой натуры, мы не можем уйти от ответа на следующие вопросы. Что следует из сформулированных Гоббсом постулатов? Если человек руководствуется такими принципами, то какое общество может из этого произрасти и как оно будет существовать?

Могущество, власть, сила — понятия относительные и могут быть измерены лишь тем, насколько какой-то человек превосходит окружающих в этом отношении. Из этого Гоббс выводил, что проблема могущества и власти сводится к тому, насколько человек способен подчинять себе окружающих, т. е. руководить их силой. Однако каким образом, вообще говоря, кто-то может управлять волей и силой другого человека? В буржуазном обществе, которое постепенно становилось доминирующим в социальной структуре Англии середины XVII века, управление другими людьми осуществлялось весьма просто — покупкой. Кто-то платит человеку, покупая тем самым его поведение и, образно говоря, его силу.

В некоторых случаях действительно происходит покупка воли и поведения других людей (даже и в наши дни богатый человек может оплатить услуги уголовников, нанять банду хулиганов или политическую «группу поддержки»), однако Гоббс имел в виду скорее законные методы «покупки» — наем работников и служащих, заключение контракта с ремесленником и т. п. Следует подчеркнуть, что формулировки самого Гоббса по этому поводу столь же бездушны, как и его машинная модель человеческого поведения: «стоимость или ЦЕННОСТЬ человека, подобно всем другим вещам, есть его цена, т. е. она составляет столько, сколько можно дать за пользование его силой»¹². Такое отношение вполне согласуется с этикой свободного рынка, где обычно и происходит продажа товаров по законам конкуренции.

Совершенно не очевидно, что этот принцип плох для реального общества, где стремления людей к могуществу и власти варьируются весьма значительно: очень многие люди обладают умеренными амбициями и вполне удовлетворяются тем, что они служат людям с большими запросами. Однако Гоббс учитывал, что стремления и желания некоторых членов общества просто не имеют границ. Именно они, с их жаждой безграничной власти, и являются источником дестабилизирующих общество потрясений, в результате чего менее амбициозные люди не могут сотрудничать гармонично. «Общей наклонностью всех людей я считаю, — писал Гоббс, — вечное и беспрестанное желание все большей и большей власти, желание, прекращающееся лишь со смертью. И причиной этого не всегда является надежда человека на более интенсивное наслаждение, чем уже достигнутое им, или невозможность для него удовлетвориться умеренной властью; такой причиной бывает и невозможность обеспечить ту власть и те средства к благополучию, которыми человек обладает в данную минуту, без обретения большей власти».¹³

В этом описании почти все люди обречены на постоянную борьбу за власть. Неосознанно Гоббс приходит к собственному представлению о «естественном состоянии» человека, по сравнению с которым грубое и злобное первобытное сообщество в теории Гроциуса выглядит почти идиллией. Нарисованная Гоббсом картина ужасает и пугает своей безысходностью.

В отсутствие законов и ограничений любой человек представляется лишь предметом жестокой эксплуатации со стороны других. По мнению Гоббса, когда каждый человек пытается подчинить себе окружающих, «невозможно создать ни промышленность, ни культуру, ни какое-то знание об окружающем мире, ни письменность, искусство или общество. Хуже всего то, что человека в этих условиях ожидают лишь постоянный страх и угроза насильственной смерти. Жизнь человека становится одинокой, бедной, мрачной и короткой»¹⁴.

Каким образом человечество может избежать этой жалкой участи? Для логического ответа на этот вопрос Гоббс ввел в свою теорию еще два важных постулата, которым он присвоил название «естественные законы». Первый из них гласит, что никто из людей не стремится активно к вражде и всегда ищет возможности защитить свою жизнь и сделать ее более безопасной. Закон кажется вполне разумным, но допускает много разночтений относительно дозволенных методов своей защиты, поскольку у человека всегда есть достаточно богатый выбор действий и приемов. Еще более спорным представляется второй закон, в соответствии с которым «в случае согласия на то других человек может согласиться отказаться от прав на все вещи в той мере, в какой это необходимо в интересах мира и самозащиты, и довольствоваться такой степенью свободы по отношению к другим людям, которую он допустил бы у других людей по отношению к себе»¹⁵. Другими словами, человек может в противоположность собственным инстинктам самосохранения подавлять свои импульсы и сотрудничать с другими людьми. Именно это как-то обеспечивает мир и стабильность в естественном состоянии.

Однако простой кооперации действий оказывается недостаточно, так как стремление людей к могуществу и власти постоянно создает перед ними новые соблазны воспользоваться возникающими преимуществами. Далее читатель убедится, что Гоббсу удалось на три сотни лет опередить время и угадать одну из главнейших дилемм в поведении современных людей. Единственным выходом, по мнению Гоббса, было то, что люди не просто передают кому-то свои естественные права, но отдают их сознательно некоторому властному лицу, как бы вручая ему мандат на использование силы при необходимости решительных действий.

В ком должна воплотиться эта верховная власть? Для Гоббса этот вопрос казался решенным, поскольку носители верховной власти уже существовали. Предложенные им принципы требовали всеобщего равенства при выборе носителей власти, но, с одной стороны, всеобщее избирательное право не практиковалось в Европе XVII века, а с другой — в «естественном состоянии» все люди имели одинаковые права, хотя некоторые из них и обладали преимуществом вследствие большей «природной силы». Даже в первобытных обществах племена выбирали отдельных людей и наделяли их абсолютной властью. Фактически они тем самым выбирали себе монархов, которым и должны были затем беспрекословно подчиняться.

Предлагаемое Гоббсом решение проблемы представляет собой интересную комбинацию, когда деспотизм возникает из демократического выбора всего населения ради преодоления дикого, анархического состояния. Гоббс соглашался с тем, что высшая власть может быть вовсе не индивидуальной, а коллективной (например, парламент), однако при этом считал (и кто из нас не согласится с ним?), что в любом случае отсутствие единственного главы государства рано или поздно приведет к какому-либо внутреннему конфликту.

Избранного монарха Гоббс наделяет всеми правами, не позволяя ему лишь отнимать у подданных право на защиту собственной жизни. Именно суверен, раз и навсегда выбранный правитель должен был далее решать, какую часть силы своих подданных он может отнимать для выполнения заключенного социального контракта. Даже при тирании, считал Гоббс, граждане должны сохранять смирение и выполнять свой долг перед государством.

В то же время абсолютная власть должна была приводить к гигантскому объединению, т.е. рождению огромного человеческого сообщества, которое Гоббс называл государством ( Commonwealth)> но затем, явно желая объяснить читателям, что им необходим жесткий и устрашающий режим правления, персонифицировал его в виде чудовища Левиафана из библейской Книги Иова:

Надежда тщетна: не упадешь ли от одного взгляда его?

Нет столь отважного, кто осмелился бы потревожить его;

Кто же может устоять перед Моим лицом?

Не умолчу о членах его, о силе...

Когда он поднимается, силачи в страхе,

Совсем теряются от ужаса...

Нет на земле подобного ему:

Он сотворен бесстрашным;

На все высокое смотрит смело;

Он царь над всеми сынами гордости.¹⁶

Смысл определения Гоббса совершенно очевиден: Левиафан требует безоговорочного подчинения.

С другой стороны, Левиафан представляет собой собирательный образ общества-государства, добровольно создаваемого самими его членами. Именно это отражает картина (рис. 1.2), помещенная на фронтисписе первого издания книги и предположительно написанная художником Венцесласом Колларом, где символически изображен Левиафан в виде «одной личности, ействующей от имени огромного множества людей... выступающих в ка- естве единого целого»¹⁷. Такая персонификация власти и уподобление ее еловеческому организму были традиционны для английской политической [ысли, так как еще в XIV веке епископ Рочестерский Томас Бринтон упо- облял князя голове «политического тела», а подданных — ногам. Позднее екоторые авторы даже расширяли этот образ, сопоставляя конкретные бщественные сословия с отдельными частями тела: духовенство — грудь уши, купечество — бедра, судьи — ребра и т. п.

Оправданием возникновения и существования Левиафана для Гоббса вляется необходимость обеспечения «согласия ц мира, требуемых для езопасности всего народа». Разумеется, предлагаемое им государственное стройство ужасало многих, но современный читатель легко заметит, что декларируемые Гоббсом цели совпадают с устремлениями большинства существующих сейчас демократических обществ. Более того, многие авторы полагают, что общенаучная ценность книги Гоббса состоит в том, что именно он открыл для науки «само общество в качестве объекта изучения»¹⁸.

Гоббс был убежден, что ему удалось на научной основе доказать преимущества монархического правления над всеми остальными формами общественного устройства, и полагал, что именно благодаря этой счастливо и в то же время случайно найденной форме устройства процветали и культурно развивались многие древние цивилизации, например, Римская империя. По этому поводу он высказывался достаточно ясно: «Искусство строительства и сохранения государства основано на определенных правилах подобно арифметике и геометрии, а не только на практике, как игра в теннис^[6]»¹⁹.

МАТЕМАТИЧЕСКОЕ ИСЧИСЛЕНИЕ ОБЩЕСТВА

На первый взгляд кажется, что Карлу II, безусловно, должен был понравиться трактат, научно доказывающий, что именно самодержавие является лучшей формой правления. С другой стороны, король наверняка не мог не отметить общую идея Левиафана, в соответствии с которой самих правителей следовало выбирать из наиболее достойных людей обычного звания по некоторым законам массового голосования, что явно возвращало общество к идее парламента. На самом деле в Средние века королевская власть традиционно легитимировалась божественным правом, никоим образом не ограничиваемым социальным контрактом, так что книга Гоббса, с точки зрения истинного роялиста, представляла собой явную измену.

Книга была враждебно встречена и сторонниками парламентаризма, потому что, по Гоббсу, общественный выбор, т.е. демократия, проявлял себя лишь при установлении системы правления и тут же сам себя отменял. Более того, в Левиафане содержалась критика народов, которые благоговейно «подчиняются великим таинствам христианской религии, стоящим выше соображений разума»²⁰. Многим такая позиция представлялась апологией атеизма, но сам Гоббс об этом предпочитал умалчивать.

Гоббс вел довольно опасную игру. Зимой 1651/52 года, вскоре после выхода книги, он отошел от общества роялистских эмигрантов и вернулся в Англию, где стремление к стабильности и миру под управлением лорда-протектора Кромвеля обеспечивало относительную политическую терпимость. Гоббс приобрел друзей среди приверженцев нового режима, которые смогли обеспечить ему вполне сносное существование вплоть до возвращения к власти Карла II в 1660 году. Роялистам, и старым, и новым, совершенно не нравилась политическая философия Гоббса, но еще сильнее они ненавидели его отношение к религии. Практически все, и особенно принадлежащие к англиканской церкви влиятельные роялисты, считали его атеистом, что могло бы закончиться тюремным заключением, если бы парламент принял предложенный в 1666 году специальный билль, приравнивающий ересь к уголовному преступлению. Эта угроза постоянно висела над Гоббсом до конца его дней, не помешав ему, впрочем, несмотря на многочисленные болезни, прожить еще десятилетия и умереть в почтенном возрасте — в 91 год.

Ни одна нация, конечно, не восприняла Левиафана в качестве руководства к действию. Более того, как пишет историк Ричард Олсон, «поскольку считалось, что теории Гоббса являются одновременно аморальными и революционными, их ненавидели и боялись все уважаемые общественные деятели»²¹. По мнению шотландского философа Дэвида Хьюма, «политические идеи Гоббса лишь оправдывают тиранию, а его этические воззрения пропагандируют крайнюю распущенность»²². Однако убедительность и сила аргументов Гоббса бросали вызов всем политическим философам. Они могли ненавидеть идеи Гоббса, но не могли игнорировать их.

Кроме этого, книга содержала важную идею о возможности научного подхода к явлениям политической жизни. Существовавшие ранее утопические сочинения на эту тему всегда были всего лишь декларациями, ценность которых определялась напористостью и убедительностью авторов. Все такие утопии сводились либо к оправданию существующего положения вещей, либо к описанию какого-то воображаемого автором общественного устройства без малейших попыток объяснить, как такие общественные системы могут быть созданы. В отличие от таких книг Левиафан хотя бы внешне являл собой продукт механистической науки. Книга не прославляла какое-то общественное устройство, а лишь предлагала выбор «наименьшего зла», являющегося единственной альтернативой жестокой и мрачной анархии.

Социальный контракт, предлагаемый Гоббсом, кажется на первый взгляд одним из первых образцов социальных теорий об «общественном договоре» типа тех, которые позднее были подробно разработаны Джоном Локком (1623-1704) и Жан-Жаком Руссо (1712-1778), однако в действительности идеи Гоббса скорее противоречат взглядам указанных авторов. Согласно Локку и Руссо, власть даруется правителю населением с обязательством служить избравшим его людям, однако, по Гоббсу, суть контракта заключается в том, что именно народ соглашается служить своему правителю. Для Гоббса главную опасность представляет анархия, а для Локка — злоупотребление властью, что заставляло его требовать введения специальных ограничений против абсолютизма.

Интересно, что, будучи явным сторонником автократии, Гоббс одновременно не стесняется прибегать к доводам, апеллирующим к капиталиста- ческим и либеральным ценностям. Обычно он выражает явную неприязнь к меркантильности и пишет, что «в таком обществе процветают люди, чьим единственным достоинством является способность становиться поразительно богатыми, пользуясь всего лишь умением выгодно продавать и покупать», что и «заставляет бедняков продавать свой труд по предлагаемой богачами цене» ²³, однако считает при этом развитие буржуазной культуры неизбежным и пытается выработать систему, позволяющую избежать конфликтов, связанных с эгоистическими тенденциями. Это естественно приводит Гоббса к выводу, что «именно рынок определяет стоимость любой вещи, и истинная стоимость товара есть баланс желаний договаривающихся сторон»²⁴. Такая философия свободного рынка была подробно развита лишь через сто лет в работе Адама Смита О богатстве народов^[7]. Многие из тех, кто пережил 1980-е годы, согласятся, что этот подход сохраняет свое значение даже в нашу эпоху.

Следуя хронологическому подходу, можно проследить развитие идеи Гоббса о математической теории общества через Локка к более поздним мыслителям, включая утилитаризм Иеремии Бентама в конце XVIII века, который следует рассматривать в качестве попытки гармонизации стремления к личному счастью с общественными интересами. Подобно Локку Бентам верил, что только разум способен подсказать человеку путь к решению этой проблемы. Для самого Бентама таким решением стал принцип максимального счастья для всех, позволяющий построить оптимальное общество, в котором максимально возможная «сумма счастья» достигается за счет стремления каждого индивида к собственному преуспеванию с разрешением неизбежно возникающих конфликтов интересов в соответствии с предлагаемым принципом. Утопия Бентама существенно отличалась от теории Гоббса, поскольку подразумевала демократию и полное равенство граждан, включая даже право голоса для женщин. Именно идеи Бентама и других радикально настроенных философов, вплоть до Джона Стюарта Милля, привели к появлению теории социализма Карла Маркса, хотя, с другой стороны, развитию этой «научной» политической теории во многом способствовала и дарвиновская теория эволюции (к сожалению, в основном неверно понятая).

На этом можно было бы остановиться, но мне хочется развить еще одну мысль. Все описанные теории, которые будут еще не раз упоминаться, действительно имели рациональные обоснования, но, строго говоря, они не являются научными, по крайней мере в смысле, который подразумевает тематика данной книги. Мы имеем дело лишь с политическими мыслителями, которые логически точно, в рамках, заданных Гоббсом, смогли построить некоторые интересные социальные модели, однако никто из них не смог сформулировать свои заповеди в виде строго научных правил, а не предположений. Сказанное вовсе не порочит и не умаляет эти теории, а лишь отмечает различие в подходах. Разница между политическими теоретиками и учеными состоит в том, что первые объясняют, как должны происходить какие-то процессы, в то время как вторые пытаются описать реальное протекание этих процессов. Сказанное в полной мере относится и к современным физическим теориям строения общества. Их целью является описание наблюдаемых социальных явлений и попытка объяснения и понимания таких явлений на основе простых предположений. Конечно, читатель вправе спросить, что следует делать с различными результатами, получаемыми при использовании разных моделей. Ответ заключается в том, что мы должны исключить слово «желательно», оставив его для публичных дебатов политиков. Соображения о том, что желательно, находятся все компетенции науки. Наука должна быть слугой и советником, а не диктатором.

Читатель может спросить также, каким образом физика стала настолько «самонадеянной» (если не сказать «наглой»), что осмеливается заниматься социальной теорией? До сих пор казалось очевидным, что физика просто не может ставить и решать такие сложные проблемы, однако современные физики стали осознавать, что они располагают очень мощным теоретическим аппаратом, который дает им возможность расширить поле деятельности. Эти методы и теоретические модели были разработаны для совершенно иных целей, а именно для исследования поведения атомов.

Кэролайн Мерчант в своей книге Смерть природы (1983) утверждает, что именно механистическая и атомистическая философия XVII столетия научно и нравственно санкционировала насильственные манипуляции над природой и окружающей средой, которые привели к серьезнейшим экологическим проблемам современности. От утопического общества, описанного Гоббсом, в котором люди мало отличаются от автоматов, управляемых механическими силами, и где социальная справедливость определяется научными обоснованиями, веет мертвящим холодом. Трудно представить, чтобы эта модель общества, в котором поведение отдельных личностей управляется жесткими математическими правилами, могла привести нас к чему-нибудь иному, чем к кошмарному «дивному новому миру»^[8].

Мне кажется, что соображения такого рода должны сразу настраивать читателя против «физики общества», однако я надеюсь, что новое вторжение физики в социальные, политические и экономические науки все же будет несколько иным. Предлагаемый подход не только не содержит предписаний относительно систем управления и контроля, но и не связан с какими-либо научными обоснованиями того, как общество должно функционировать. Люди вовсе не рассматриваются в качестве настолько бездушных и безликих‘существ, что их существование может быть сведено к чисто математическим закономерностям. В действительности сейчас физики пытаются создать некие картины общественного поведения, возникающие просто из статистической «свалки» действий отдельных индивидов, осуществляющих собственные малопонятные и противоречивые действия. Они могут помогать друг другу или мошенничать, кооперироваться или конфликтовать, следовать за толпой или прокладывать собственные пути и т.д. Анализируя такие данные, мы можем надеяться адаптировать социальные структуры в соответствии с тем, как происходят события, а не с тем, как они должны происходить в теориях архитекторов, политиков, планировщиков городских структур и т. п. На этом пути мы можем найти формы организации, которые лучше подходят к нашему реальному и инстинктивному поведению.

Не говоря уже о возможной практической полезности такого подхода (возникновение которого можно связать с известной любознательностью физиков ко всему на свете), следует задуматься и о его полезности в более широком смысле. Проблема состоит в том, что наши коллективные действия и реакции являются в каком-то смысле неизбежными. Нам очень нравится подчеркивать свою индивидуальность, однако очень часто наши поступки укладываются в какую-то другую, более обширную и невидимую схему. Речь, разумеется, идет вовсе не об излюбленных философами и литераторами темах бессилия отдельного человека и т. п. Сторонники защиты окружающей среды и активисты различных общественных движений постоянно призывают нас «размышлять глобально, действовать локально». Физики, описывающие общество, пытаются как бы обратить этот призыв, решить, по их выражению, обратную задачу. Возможно, рассматривая самих себя в качестве всего лишь одиночек, взаимодействующих со своим ближайшим окружением, т. е. «размышляя локально», мы сможем осуществлять более эффективные коллективные действия, оказывая глобальное воздействие. Последствия нового подхода могут быть хорошими или дурными, но их следует изучить и оценить.

Никакая научная теория не позволит создать утопию, однако изучение физических законов общественной жизни даст нам возможность хотя бы извлечь пользу из анализа донкихотских попыток построения таких обществ, как это попытался сделать в далеком прошлом Томас Гоббс. Все прошлые попытки создания утопий на рационалистической основе продемонстрировали опасность использования жестких программ в общественной жизни. Наука должна давать не предписания, а описания, и лишь понимание этого позволяет нам надеяться совершить в будущем более разумный и ясный выбор.

ГЛАВА 2 МАЛЫЕ СИЛЫ МЕХАНИСТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ МАТЕРИИ

А природа вдруг кажется просто игрой, Где частиц миллиард миллиардов Бесконечно мелькают одна за другой Во вселенском бильярде бильярдов.

Пит Хейн (1966)

Больцман великолепен. Я почти закончил читать его. Прекрасно излагает. Я совершенно убежден в правильности принципов его теории, т. е. уверен, что молекулы в газе действительно представляют собой дискретные точечные массы определенного размера, движущиеся по некоторым законам... Это важный шаг в построении динамического объяснения физических явлений.

Альберт Эйнштейн (1900)

Я пытаюсь показать, что особая роль физики состоит в том, что она подводит к границам неизвестного, заставляет принимать наблюдаемое на веру, а лишь затем приоткрывает тайну.

Джеймс Клерк Максвелл (1856)

Законы упрощают жизнь, делая ее свободнее. По-видимому, именно это подразумевал Иммануил Кант, написав фразу: «Человек свободен, если подчиняется не другому человеку, а закону»¹.

В принципе использование в науке юридической терминологии при описании законов (строго говоря, закономерностей) природы является совершенно нетривиальным. Когда в одном известном мультфильме полицейский строго говорит вздумавшему летать герою сюжета: «Я арестую вас за нарушение законов физики!», то ясно, что эта фраза просто скрывает смешную лингвистическую или психологическую «ловушку». Понятно, что каждый из нас, если, конечно, осмелится, может нарушать законы общества, но совершенно непонятно, каким образом кто-то может как-то «нарушить» абсолютные законы физики.

В наше время энтузиазм мыслителей эпохи Просвещения, основанный на чисто механистической философии, представляется наивным, однако нельзя забывгГгь, сколь значительные достижения и перспективы эта философия предложила человечеству. Существовавшие до этого «естественные законы» Аристотеля представляли собой явно упрощенную (если не сказать, тавтологическую) картину мира, в соответствии с которой, например, материальные тела падали на Землю, поскольку им была присуща некоторая естественная «склонность» к этому и т.д. Солнце и Луна двигались по круговым орбитам также в силу какой-то природной «склонности к круговому движению» и т.д. Предложенная Ньютоном теория гравитации позволила обобщить все эти наблюдения и совершенно рационально и ясно объяснить, почему пушечное ядро падает на Землю, а Луна может вращаться вечно. Огромный объем данных многовековых астрономических наблюдений при этом стало возможным свести к нескольким точным и очень простым формулам, что сразу объединило разрозненные данные в единую систему^[9]. Более того, новая философия предполагала, что человечество может не только изучать, но и понимать законы природы и причины происходящих явлений.

Законы механики Галилея и Ньютона позволили объяснить и описать множество явлений. Неожиданно стали ясными законы орбитального движения планет, пляски пылинок, падения яблок и падения звезд. Обнаруженные законы вдруг оказались весьма общими и красивыми, позволяющими как бы заглянуть в самую глубину процессов и событий. Возможно, именно это позволяет нам простить Гоббсу (и многим его современникам) тот факт, что они стали применять законы механики для объяснения всего, вплоть до тайн человеческого сознания. Следует особо отметить, что в течение двух столетий после опубликования Левиа - фана эта тенденция не только не исчезла, но даже упрочилась, постоянно создавая у человечества веру в то, что найдены основные законы, управляющие миром и всеми происходящими в нем явлениями. Решение любой проблемы сводилось лишь к правильному выбору точного механистического описания.

В XIX веке наука пришла к принципиально более высокому уровню в исследовании материи, что и позволило серьезно заняться «физикой общества». В этой главе мы рассмотрим основы новой науки (социальной физики) и ее составляющие. В предлагаемой теории описывается игра с огромным количеством участников, каждый из которых чрезвычайно мал и неудобен для рассмотрения. Вспомним, что все великолепие окружающего нас мира создается из довольно скромного набора атомов элементов, а подлинным триумфом науки было понимание того, как ведут себя эти атомы, собираясь вместе. Когда-то, приступая к изучению атомов, ученые и не думали о том, куда заведет их долгий путь познания.

САМЫЕ МАЛЕНЬКИЕ ЧАСТИЦЫ ВСЕГО НА СВЕТЕ

Представление о фундаментальных, не поддающихся дальнейшему .делению мельчайших частицах всех окружающих нас предметов и веществ зародилось в Древней Греции, где около 440 года до н. э. философ Левкипп выдвинул постулат о существовании атомов (буквально «неделимых» частиц), а позднее его ученик Демокрит очень детально развил эту гипотезу. Идея об атомах, конечно, приводила к противоречивому представлению о пространстве (пустоте) между ними. Еще Анаксагор (500-428 гг. до н. э.) отвергал возможность существования пустоты, а Эпикур (341-270 гг. до н. э.) задавался вопросом, как тела могут передвигаться в пространстве, заполненном атомами.

Атомизм Демокрита оставался непризнанной теорией почти две тысячи лет, в основном из-за того, что эту теорию не принял сам Аристотель. Средневековые теологи отвергали атомизм, поскольку им казалось, что он противоречит христианской доктрине о «претворении» веществ при церковных таинствах, и поэтому интерес к атомистике возродился лишь в XV столетии в связи с обнаружением и публикацией знаменитой поэмы О природе вещей (.De rerum natura) древнеримского философа Лукреция (99-55 гг. до н. э.), последователя атомистической теории Эпикура.

Многие великие мыслители (Галилей, Фрэнсис Бэкон, Пьер Гассенди, Исаак Ньютон) верили в существование атомов, в то время как другие просто отрицали их существование. Например, Рене Декарт был убежден в реальности микрочастиц, но не соглашался с утверждением о невозможности их дальнейшего деления или расчленения. Более того, Декарт полагал, что. такие частицы могут зарождаться подобно пылинкам в вихревых структурах некой субстанции, пронизывающей все мировое пространство.

В настоящее время существование микроскопического мира, находящегося в постоянном движении, считается бесспорным, и именно его описание позволяет нам понять наблюдаемые свойства веществ. В новое время эта теория была четко сформулирована швейцарским математиком (фламандцем по происхождению) Даниилом Бернулли (1700-1782), который в 1738 году предложил модель газа в виде множества сталкивающихся и беспорядочно движущихся микрочастиц. Создаваемое такими частицами газовое давление (например, в надутом воздушном шарике) возникает вследствие суммарного воздействия их ударов по оболочке.

В 1763 году хорватский иезуит Руджер Иосип Бошкович (1711-1787) сумел выявить чрезвычайно важную особенность этой механистической атомистической теории. Дело в том, что важнейшей и ценнейшей особенностью ньютоновских законов движения была возможность расчета и предсказания будущего, т. е. расчета траекторий движений при известных начальных условиях (положения тел, их скорости и действующих сил). Именно это позволяет астрономам, пользуясь законами Ньютона, с предельной точностью рассчитывать, например, солнечные и лунные затмения.

Бошкович первым осознал тот простой факт, что если окружающий нас мир действительно состоит из непрерывно движущихся и сталкивающихся атомов, то некий «всезнающий» разум смог бы фиксируя поведение мельчайших точечных частиц вещества (независимо от малости их размера) в какой-то момент или интервал времени, вывести закон [универсальную закономерность] действующих между ними сил... а затем, зная эти силы, а также положения, скорости и направления движения всех точек в некоторый момент времени, просто вычислить все их дальнейшие траектории, возможные движения и состояния, т.е. предсказать все, что произойдет дальше с этими частицами².

Другими словами, «всезнающий» математик, зная положение частиц в некий (один-единственный!) момент времени, смог бы на этой основе рассчитать всю дальнейшую историю раз и навсегда. Объединив это положение с детерминизмом Гоббса (где люди выступают в качестве автоматов, действующих под воздействием механических сил), мы надеваем на мир и историю человечества философскую «смирительную рубашку». В мире не остается ничего неизвестного или неясного, поскольку все уже предопределено неизбежным взаимодействием сил и условий. Совершенно не важно, что никакой человеческий мозг не способен к таким расчетам, речь идет о принципе. С точки зрения Бошковича, будущее уже было совершенно точно определено настоящим. Широкой публике это утверждение известно благодаря аналогичному выводу, к которому пришел в 1814 году знаменитый Пьер-Симон Лаплас (1749-1827), предложивший физикам идею о всезнающем интеллекте, который «может видеть и будущее, и прошлое»³. Таким образом, механистическая теория как бы отменяла представление о свободе воли человека.

ДИССИПАЦИЯ И СМЕРТЬ

Представления о механическом или, точнее говоря, механистическом устройстве Вселенной вовсе не сводились только к философии. Длительная промышленная революция, завершившаяся лишь в конце XIX века, поставила перед учеными ряд связанных с этим задач. Одной из этих задач посвятил свою жизнь великий французский ученый Николя-Леонард-Сади Карно (1796-1832), умерший совсем молодым (по-видимому, от холеры), искавший возможности получения максимального коэффициента полезного действия паровых двигателей.

Основная задача производства энергии почти не изменилась со времен Карно и заключается в том, что мы должны получать от машины теплоту и каким-то образом регулировать ее потоки. Рассмотрим в качестве простейшего примера газотурбинный двигатель, работающий на каменном угле. Теплота в таком двигателе производится при сгорании топлива и передается образующемуся газу, разогретая струя которого направляется на лопасти турбины и заставляет ее и связанные с ней электромагнитные контуры вращаться, в результате чего в цепи генерируется электрический ток. Паровой двигатель, ставший «рабочей лошадкой» промышленной революции, действовал именно по этому принципу, используя в качестве горячего газа водяной пар.

Но что, собственно, есть теплота? К концу XVIII века большинство крупных ученых стали считать теплоту некоторой физической средой, получившей название теплорода, перетекающей из более нагретых тел в холодные. В отличие от них американский ученый Бенджамин Томпсон (1753-1814), позднее получивший титул графа Румфорда, предложил рассматривать теплоту в качестве характеристики движения атомов при случайных столкновениях. При этом теплота не возникает из-за таких столкновений, т. е. ее не следует считать, например, следствием трения поверхности атомов, а связана непосредственно с самими столкновениями. Нагрев вещества означает, что составляющие его атомы начинают двигаться и сталкиваться более интенсивно, что происходит, например, при контакте с другим телом, где атомы уже двигаются с высокой скоростью^[10]. С таким определением соглашался и Карно, который в 1824 году писал: «Теплота есть результат движения»⁴. Предлагаемая теория позволила вернуться к древнегреческому представлению об атомах на механистической основе.

Основная задача инженеров и техников сводится к тому, чтобы «уловить» возможно большую часть этого микроскопического движения и преобразовать его в другие формы движения, связанные с работой и движением железнодорожных вагонов, станков, насосов и т. п. Карно удалось понять механизм теплопередачи и связать его с потоком теплоты от нагретого тела к более холодному. Он разработал общую теорию, позволяющую даже точно рассчитать количество теплового потока, которое может быть преобразовано в полезную работу. Оказалось, что полное преобразование теплоты в работу невозможно, поскольку часть тепловой энергии всегда необратимо рассеивается, а максимально возможная степень преобразования зависит от разности температур между горячим «источником» и холодным «стоком» теплового потока. Развивая теорию, Карно предложил двигатель, в котором используется циклический процесс, получивший название цикла Карно, когда тепловой поток позволяет газу расширяться (при нагреве) и сжиматься (при охлаждении), двигая поршень в цилиндре тепловой машины. Анализ работы такого устройства стал ключевым моментом в создании обширной новой научной дисциплины, названной термодинамикой (буквально: «движение тепла»).

Известно, что очень многие не любят термодинамику (и теоретическую, и экспериментальную), считая ее довольно скучной и нудной наукой, хотя в действительности это одна из самых блестящих физических теорий. Стоит лишь вспомнить, что именно термодинамика не только позволила инженерам XIX столетия создать множество прекрасных и разнообразных двигателей, но и дала ученым возможность сформулировать фундаментальные утверждения относительно законов развития Вселенной в целом^[11]. В сущности, термодинамика является наукой об изменениях, в отсутствие изменения она безгласна.

Подобно механике Ньютона термодинамика тоже основана на трех основных законах. Честно говоря, в смысле третьего закона термодинамики разбираются только профессиональные физики^[12], но первые два закона стоит усвоить каждому человеку, пытающемуся понять основы современной науки. Первый закон чрезвычайно прост, и суть закона сохранения энергии: энергия никогда не возникает и не исчезает, а лишь переходит из одной формы в другую. Панели солнечных батарей лишь «поглощают» энергию света и преобразуют ее в электричество, точнее, лишь ее малую часть, так как большая часть, увы, при этом превращается в теплоту. В турбинах гидростанций энергия движения воды преобразуется в кинетическую энергию вращения лопастей турбины, а затем превращается в электрическую энергию. Так Вселенная сохраняет свою полную энергию. Особо хотелось бы подчеркнуть, что закон удалось строго сформулировать лишь после того, как движение атомов (кинетическая энергия) удалось отождествить с понятием теплоты.

Второй закон является более сложным и настолько интересным, что многие ученые еще спорят о его смысле и значении. В качестве доказательства его важности можно привести очень известную (хотя, возможно, и переоцененную) и несколько ворчливую цитату из знаменитой книги Чарльза П. Сноу Дее культуры:

Множество раз мне приходилось бывать в обществе людей, которые по нормам традиционной культуры считаются высокообразованными. Обычно они с большим пылом возмущаются литературной безграмотностью ученых. Как-то раз я не выдержал и спросил, кто из них может объяснить, что такое второй закон термодинамики. Ответом было молчание, означающее отказ.

А ведь задать этот вопрос ученому означает примерно то же самое, что спросить у писателя: «Читали ли вы Шекспира?»⁵

Существует много формулировок этого закона. Первую предложил еще в 1850 году немецкий физик Рудольф Клаузиус (1822-1888), который между строк отметил, что теплота всегда перетекает от нагретых тел к холодным. Такое определение кажется удручающе тривиальным, однако в действительности этим замечанием он отметил, что существует целый класс процессов, протекающих только в одну сторону, иными словами, необратимых. Образно говоря, тепловой поток всегда направлен в одну сторону, подобно тому как ручьи всегда текут только вниз, а не вверх по горному склону.

Простое и кажущееся безобидным утверждение Клаузиуса скрывает в себе основную тайну любого изменения и преобразования. Наличие в природе необратимых процессов сразу влечет за собой существование некой «стрелы времени», т. е. единственного направления, соответствующего этим процессам. Второй закон термодинамики как бы подтверждает наше интуитивное представление о том, что мы двигаемся по времени только вперед и не можем вернуться в прошлое.

Клаузиус не остановился на достигнутом, и позднее ему удалось сформулировать математическую теорию изменчивости, введя соответствующий необратимости параметр, названный им энтропией. Энтропия возникла в термодинамике в качестве очень абстрактной величины, хотя в действительности она является вполне измеримым параметром подобно теплоте, выделяющейся при химической реакции^[13]. Очень упрощенно энтропию можно назвать мерой беспорядка в системе, а второй закон сводится к утверждению, что при любых самопроизвольных процессах (а к ним относится, например, перенос тепла от нагретых тел к холодным) энтропия возрастает.

В 1852 году Уильям Томсон (позднее получивший титул лорда Кельвина; 1824-1907) отметил, что в процессах преобразования энергии всегда наблюдается «общая тенденция к диссипации (рассеянию) механической энергии»⁶. Под этим он подразумевал, что часть энергии всегда «теряется» в виде тепла (или, иными словами, в виде энергии хаотического движения атомов). Читатель может вспомнить, что при работе турбин часть энергии всегда тратится на преодоление трения, приводящее к нагреванию подшипников. Превратить такое тепло в полезную^[14], т.е. используемую, энергию очень сложно, и она обычно рассеивается в окружающем пространстве. В 1854 году немецкий физик Герман Гельмгольц (1821-1894) довел теорию необратимого рассеяния энергии до логического завершения. Он пришел к выводу, что рано или поздно вся Вселенная должна прийти к некоторому единому, усредненному «теплому» состоянию, в котором не останется никаких горячих и холодных тел, а следовательно, и никаких тепловых потоков. Это конечное состояние было названо им «тепловой смертью» Вселенной. Таким образом, рассуждая о паровых двигателях, физики неожиданно пришли к заключению о грядущей судьбе всего сущего.

ТАНЦЫ ВЕРОЯТНОСТЕЙ

Разумеется, ученых сразу заинтересовали указанные особенности законов термодинамики. Ведь если мир действительно состоит только из атомов, движение которых подчиняется законам Ньютона (не связанных с направлением времени), то становится непонятным, каким образом в термодинамике благодаря каким-то невидимым столкновениям вообще возникает проблема необратимости. Эту проблему поднял еще Даниил Бернулли, объясняя возникновение давления в газовых средах. Затем английский физик Джон Герапат (1790-1869) сумел количественно оценить закономерности движения частиц газа и вычислил, что скорость таких частиц — атомов или молекул, представляющих собой атомные кластеры, — должна составлять около двух километров в секунду.

Позднее было обнаружено, что давление газа зависит от его температуры, так что при нагревании газа в замкнутом сосуде (т. е. при постоянном объеме) его давление возрастает. Именно поэтому взрываются аэрозольные баллончики, когда их бросают в костер. С другой стороны, оказалось, что при нагреве с меняющимся объемом, например, в сосуде с подвижными стенками, газ расширяется, что и приводит к движению поршней парового двигателя при работе по циклу Карно. Короче говоря, ученые быстро выяснили, что три основные характеристики газа — температура, давление и объем — составляют неразрывное единство, которое можно почти серьезно сравнить с тремя основными показателями любой инженерной или деловой деятельности (экономист может вспомнить триаду — цена, количество и качество). Другими словами, задав два из этих параметров, вы можете не думать о третьем — он определится из двух указанных раньше. Например, можно добиться, чтобы газ имел конкретные значения температуры и давления, но эти требования уже строго задают объем (или, что практически эквивалентно, плотность, определяемую как число частиц в данном объеме). В другой формулировке можно утверждать, что при постоянстве одного из указанных трех параметров может быть установлена строгая математическая зависимость между двумя оставшимися, и т.д. Например, при постоянном объеме давление газа просто пропорционально его температуре.

Такие зависимости между температурой, давлением и объемом — так называемые газовые законы — изучались еще в XVII веке Робертом Бойлем, а в следующем столетии — французскими физиками Жаком Шарлем (в 1783 году он даже совершил первый в истории полет на воздушном шаре, заполненном водородом) и Жозефом Луи Гей-Люссаком (1778-1850). Важнейшей проблемой для физиков стали объяснение и вывод уравнений газовых законов на основе механической модели, в которой атомы подобно бильярдным шарам двигаются прямолинейно, время от времени сталкиваясь друг с другом. Рудольф Клаузиус сделал очень много в этом направлении, создав так называемую кинетическую теорию газов, однако основной вклад в решение задачи внес великий физик, шотландец Джеймс Клерк Максвелл (1831-1879) (рис. 2.1).

Легко рассчитать движение системы шаров на бильярдном столе после удара игрока по одному из шаров, но основная проблема статистической физики заключается в том, что даже один-единственный наперсток воздуха содержит около 10 миллиардов атомов. Разумеется, невозможно определить и записать параметры их движения в какой-либо момент времени, и даже если бы это удалось, расчет изменения (из-за столкновений) их траекторий в следующий момент времени представляется невозможной задачей. Поэтому казалось совершенно непонятным, каким образом ученым удастся вывести упомянутые выше уравнения газовых законов, исходя, как говорят физики, из «первых принципов», т. е. из законов движения атомов.

Благодаря озарению Максвелла мы можем решить эту задачу, не вдаваясь в подробное исследование всех процессов столкновений. Ведь нам необходимо знать не точные траектории всех частиц газа, а лишь некоторые усредненные параметры их поведения. Максвелл представлял себе газовую систему в виде пчелиного роя, где пчелы двигаются беспорядочно, но рой в целом ведет себя как единое целое, обладающее общей массой, поскольку в среднем ни одно из направлений полета пчел не имеет преимущества. Все проблемы, связанные с движением частиц газа, Максвелл свел фактически к двум: какова средняя скорость частиц системы (эта величина определяет среднюю энергию движения частиц, т. е. их среднюю кинетическую энергию) и как распределены скорости частиц относительно этого среднего значения. Максвелл интуитивно воспользовался представлением о распределении скоростей, которое напоминает хорошо известные в статистике распределения, имеющие обычно форму колокола и часто встречавшиеся при описании различных характеристик общества, например распределения доходов населения. В следующей главе мы увидим, как это интуитивное прозрение сыграло огромную роль в нарождающейся науке об обществе.

Рис. 2.2. Распределение вероятности скоростей частиц газа по Максвеллу. При нагреве газа пик распределения смещается вправо (средняя скорость возрастает), а само распределение становится более широким и пологим.

Распределение, или кривая Максвелла, определяющее долю частиц, движущихся с некоторой скоростью, обычно возрастает от нуля с резким пиком при средней скорости, а затем медленно спадает в области высоких скоростей, как показано на рис. 2.2. Оно демонстрирует, что лишь очень небольшое число частиц имеет скорости, намного превышающие среднее значение. Валлийский физикохимик Алан Мелвин-Хьюз ехидно и высокопарно сказал по этому поводу, что «распределение энергии молекул напоминает распределение денег у людей. Лишь очень немногие богаты, а большинство являются бедняками»⁷.

Средняя скорость частиц зависит от общей кинетической энергии газовой системы как единого целого. «Закачайте» в систему дополнительную энергию, например, просто нагрейте газ, и средняя энергия возрастет, вследствие чего пик распределения Максвелла сместится вправо, в сторону больших скоростей. Необходимо отметить, однако, что при этом колокол распределения уменьшится в высоте и станет более гладким, из острого пика преобразуется в покатый холм. Физики в этом случае говорят об уширении распределения. Интересно, что при закачивании «энергии» в экономическую систему мы наблюдаем такой же эффект уширения распределения богатства (естественно, в иных параметрах).

Рис. 2.3. Траектория случайных блужданий частицы газа под воздействием столкновений, в результате чего частица постепенно удаляется от исходного положения.

Реальное поведение максвелловского газа, конечно, несколько отличается от поведения пчелиного роя. Дело в том, что частицы газа в отличие от пчел непрерывно сталкиваются друг с другом, в результате чего направления их движения непрерывно изменяются, причем случайным образом. Но при этом, даже если принять, что частицы двигаются случайно и ни одно направление движения не имеет преимущества, такое скопление частиц не будет сохранять исходную форму. Случайно движущаяся частица в таких условиях будет постоянно куда-то смещаться, а не «крутиться» около фиксированной исходной позиции. Столкновения будут уводить ее все дальше от начальной точки по случайно образующимся траекториям. Физики называют такое движение случайным блужданием и любят сравнивать его с маршрутом возвращающегося домой пьяницы, который бредет, постоянно меняя.направление или ориентиры движения (рис. 2.3). Частица, движущаяся таким образом, диффундирует.

Благодаря диффузии любой кластер, сгусток или рой частиц в воздухе постепенно начинает расплываться, подобно тому как в воде растворяется капля чернил. Подчиняясь этому же механизму, два разных газа в сосуде, разделенном проницаемой перегородкой, будут постепенно проникать друг в друга и перемешиваться. Максвелл сумел математически точно рассчитать скорость частиц при диффузии, которая, разумеется, оказалась значительно ниже реальной скорости их прямолинейного движения, что легко объясняется тем, что диффузионный переход от одной точки к другой, как показано на рис. 2.3, осуществляется по весьма сложному, запутанному маршруту.

Именно наблюдение случайных блужданий позволило ученым окончательно согласиться с существованием атомов. Теория Максвелла предсказывала и предполагала наличие атомов и молекул, а он сам еще в 1873 году сумел рассчитать размеры молекул. В частности, он предсказал, что молекула водорода должна иметь в диаметре 0,0000006 миллиметра, и это с высокой точностью (примерно до коэффициента 3) совпало с реальным значением. Основная проблема сводилась к тому, что никому не удавалось увидеть атомы, вследствие чего даже к концу XIX века многие ученые отказывались признавать их существование. Особую роль в этом играло мнение очень известного и влиятельного немецкого ученого Эрнста Маха, который вообще считал, что настоящая наука должна заниматься лишь фактами, полученными в результате прямого наблюдения объектов и явлений, и поэтому отказывал в признании атомистической теории.

Однако в 1905 году Альберт Эйнштейн написал очень интересную и плодотворную для развития физики статью, в которой на основе предположения, что газы состоят из невидимых микрочастиц (атомов или молекул), совершающих случайные блуждания, объяснил давно известное, но остававшееся непонятным явление, называемое броуновским движением.

Роберт Броун был выдающимся ботаником и никогда не стремился к исследованиям физических явлений. Он прославился тем, что в 1828 году первым обратил внимание на движение частиц пыльцы, диспергированных в водных средах. Их непрерывное движение отчетливо наблюдалось под микроскопом. Будучи далек от физических проблем, Броун попытался связать его с популярной тогда в биологии теорией витализма, т.е. существования каких-то фундаментальных «активных сил» жизни. С этой целью он изучал далее движение самых разнообразных микрочастиц, включая казавшиеся ему заведомо «мертвыми» (например, микрочастиц из древнеегипетского сфинкса!), однако обнаружил, что их движение сохраняется, и его нельзя объяснить никакими виталистическими теориями биологии. Теория Эйнштейна первой позволила дать убедительное объяснение этому явлению. Эйнштейн исходил из того, что частицы пыльцы, хотя их и можно увидеть в микроскоп, настолько малы, что их движение может направляться столкновениями с невидимыми молекулами воды^[15].

Статья Эйнштейна позволила связать броуновское движение с диффузией и сделать ряд предсказаний, на основе которых в 1908 году Жан Перрен провел серию очень точных экспериментальных измерений, за которые был позднее удостоен Нобелевской премии по физике (1926). Таким образом, после двух тысяч лет сомнений и споров древняя теория о существовании атомов получила признание и подтверждение.

ВЕРА В ЧИСЛА

Вклад Максвелла в кинетическую теорию газов оказался решающим для создания целого раздела физики, на результатах которого и основана предлагаемая читателю книга. Эту область науки называют статистической физикой, желая особо подчеркнуть, что в ней рассматривается поведение систем из огромного количества идентичных микрообъектов, вследствие чего для таких систем изучается не поведение отдельных (индивидуальных) объектов, а лишь усредненные параметры общего развития, а также отклонения этих параметров от средних значений. Кстати, любой специалист, связанный с изучением поведения больших человеческих масс, отлично понимает смысл такого статистического подхода. Демографов интересует не рождение како- го-то конкретного Эрика Баггинса в конкретный день (например, 6 марта такого-то года), а общее число младенцев, родившихся в данном городе или области за этот день. Точно так же городское управление дорожной службы интересует не факт проезда в супермаркет конкретной мисс Мэри Паркер по шоссе № 209 утром какого-то дня, а общее число машин, которые в этот период двигались по трассе. Особенно заметно статистический подход проявляется при проведении масштабных переписей населения. Такая же проблема была поставлена в физике. Любой кусочек вещества в нашей ладони содержит миллиарды миллиардов молекул, но статистическое поведение этого кусочка в любом физико-химическом эксперименте является воспроизводимым от опыта к опыту. Например, если мы имеем два сосуда с одинаковым газом при одной и той же температуре, то можно ручаться, что распределение Максвелла для скоростей молекул в них будет абсолютно одинаковым.

Введение статистических представлений в физику тесно связано с понятием вероятности. Распределение Максвелла не дает нам никакой точной информации относительно скоростей отдельных молекул газа, а лишь определяет вероятность того, что отобранные молекулы будут иметь такие-то конкретные значения скоростей. Наиболее вероятное значение совпадает со средней скоростью^[16], а вероятность обнаружить очень быстрые или очень медленные частицы в газовой системе чрезвычайно невелика. Это обстоятельство весьма удобно для расчетов, поскольку статистически средние значения оказываются вполне достаточными для описания поведения газа (напомним, что даже новейшие приборы не позволяют нам получать детальную информацию о движении отдельных частиц).

Создавая кинетическую теорию, Максвелл явно был обеспокоен тем, что она вступает в противоречие с механистической традицией физики, восходящей к самому Ньютону, в соответствии с которой законы движения позволяли совершенно точно построить все траектории компонентов системы, например, планет Солнечной системы^[17]. Иными словами, предлагаемый подход представлял собой какую-то новую, «другую» науку. Максвелл чувствовал и понимал, что противоречие его теории с классикой имеет глубокий философский подтекст и поэтому, как будет показано далее, не рискнул опубликовать многие результаты.

Максвелловское «распределение вероятностей» скоростей газовых частиц оказалось чрезвычайно плодотворным для кинетической теории, хотя стоит упомянуть, что очень многое в теории было основано на гениальных догадках, а не на точных математических выкладках. Полное и строгое обоснование теории создал беспокойный и страстный человек, знаменитый физик Людвиг Больцман (1844-1906).

Автор данной книги по служебной обязанности сам регулярно просматривает множество научных работ и привык, что любая работа, озаглавленная «К вопросу о проблеме того-то и того-то...» обычно быстро теряет актуальность. Чаще всего такие работы относятся, как говорят ученые, к разряду «остальные детали не стоят обсуждения». Однако подобное отношение к научным публикациям 1872 года привело бы к грубейшей ошибке, так как именно статья со скучным названием «К вопросу о термическом равновесии молекул газа» является одной из самых «взрывных» и замечательных научных работ всего XIX столетия! Больцману удалось не только безупречно обосновать все положения теории Максвелла, но и доказать существование и механизм необратимых процессов, вытекающих из второго закона термодинамики. ...