Кэтрин Райан Хайд Заплати другому

Вэнс посвящается^[1]

* * *

Catherine Ryan Hyde

Pay It Forward

Originally published by Simon & Schuster, Inc.

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Copyright © 1999 by Catherine Ryan Hyde

Introduction copyright © 2014 by Catherine Ryan Hyde

© Мисюченко В., перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Э“», 2018

Предисловие к пятнадцатому, юбилейному изданию

Шел 1978 год. Поздно вечером я вела машину, стареющий, неухоженный «Датсун» (перевожу для тех, кто помоложе: «Ниссан») по мерзкой окрестности Лос-Анджелеса. Одна.

Неразумно, понимаю. Но я жила в неблагополучном районе, так что выбор у меня был невелик. Всем нам приходится добираться домой.

Пришлось остановиться на светофоре у съезда с шоссе к озеру парка «Эхо». Я нажала педаль тормоза, и двигатель заглох. Вам это может показаться несуразным, зато меня такое ничуть не удивило. Двигатель всегда глох, стоило мне снять ногу с газа.

Видите ли, в 1978-м я была молода. И когда я была молода, имелась у меня определенная теория. Я считала, что обойдется дешевле, если просто пользоваться машиной и никогда не возить ее к механику. Знакомые неизменно смеялись, когда я утверждала так, зато для меня это было преисполнено смысла. Техосмотры стоят денег. Стало быть, «не возить» равнозначно «беречь деньги». Верно? Такая обычная для юных лет теория, которая и впрямь здорово действует до того самого дня, когда перестает работать дальше.

Таким и был тот день.

Я взялась за ключ зажигания, чтобы завестись снова. И тут вдруг… все погасло. Электрика в машине отрубилась. Фары. Подфарники. Раз – и нету.

Потом я заметила струйку дыма.

Мне почти незачем распространяться дальше, чтобы вы поняли: это плохая весть в моей истории. Дым никогда не сулит ничего хорошего в рассказах о вождении машин. А этот конкретный дым пробивался из-под панели управления со стороны водителя. Не нужно иметь среднее образование (или быть дорогостоящим механиком), чтобы сообразить, что проникает он через противопожарный экран из-под капота и скоро заполнит салон, где сидела я.

Уверена, вы понимаете (испытали вы такое на себе или нет – не важно): когда едешь по мерзкой окрестности поздно вечером, одна, то испытываешь сильное побуждение не покидать машину. Заперев все двери. Если только эта самая машина не заполняется дымом. Это уже иллюстрация для учебника о нахождении между молотом и наковальней.

Я выскочила вон.

Подняв голову, увидела двух мужчин, абсолютных незнакомцев, бегущих в мою сторону. Очень быстро. Один из них держал в руках одеяло.

В голове заплясало множество мыслей. По-моему, первой была: «Завещание я так и не написала». Потом поняла, что это не имеет значения, поскольку нет у меня ничего, да и оставлять некому. Кроме машины. Которая горела.

Наверное, и другие мысли кружились в танце, но смею вас уверить, одна наверняка стояла от танцулек в сторонке: помощь. Безумного представления, что эти мужики, возможно, бегут мне на выручку, к сожалению, не было и в помине.

Один из них, оттолкнув меня, рванул рычаг капота изнутри салона. Другой, мужчина с одеялом, открыл капот, залез едва ли не всем торсом в пылающий двигательный отсек и потушил огонь, используя лишь голые руки да одеяло.

Тут я возьму коротенькую паузу, чтобы подчеркнуть. Своими голыми руками. Мой пылающий двигатель. Ну, не захватывает ли дух от такого сочетания? Вот и я про то же.

Как раз примерно к тому времени, как мужчины погасили огонь, появились пожарные. Понятия не имею, кто их вызвал.

Происходило это задолго до эпохи сотовых телефонов. Было это еще тогда, когда у нас на дороге стояли колонки экстренного вызова. (Полагаю, они и сейчас есть, только мы на них и внимания не обращаем, поскольку у всех мобильники.) Очевидно, кто-то из ехавших по шоссе за нами увидел, что я попала в беду, остановился и вызвал пожарных. И… должна сказать… кто бы не сделал этого? Большинство из нас уж это-то сделали бы для любого, оказавшегося рядом, верно? Я уж точно вызвала бы пожарных для незнакомца. Только вот залезла бы я всем своим торсом в чужой пылающий автомобиль и загасила ли бы огонь голыми руками?

Вот в чем, конечно же, вопрос вопросов.

Ко времени, когда прибыли пожарные, работы им осталось немного. Они просто помогли мне откатить машину на обочину. И показали, из-за чего огонь занялся, что мне было ни чуточки не интересно. Потом разъяснили, что произошло бы, если бы пламя не загасили. Ничего хорошего. Но вот это было интересно.

Понимаете, хоть нам и не нравится забивать себе голову подобными мыслями, когда мы за рулем (я нисколько не намекаю, что вы это делаете), но автомобиль в собранном виде очень походит на «молотовский коктейль». Это большая емкость огнеопасной жидкости с уходящим в нее фитилем (топливопроводом). Запалите фитиль – и неприятность вам обеспечена. Единственное различие в том, что машину не надо брать в руки и швырять куда-то. Ах да, и еще: стоять рядом с автомобилем, когда фитиль подожжен, тоже затея не из лучших.

Тогда-то я и поняла, что те двое мужчин, которые, как я думала, стоят у меня за спиной, видимо, спасли гораздо большее, чем просто машину. Видимо, они спасли мне жизнь или, во всяком случае, уберегли от тяжких увечий. И, поступая так, они подвергали риску собственные жизни.

Я обернулась, чтобы поблагодарить их, и обнаружила, что мужиков уже и след простыл. Пока я беседовала с пожарными, они уехали. А я об этом не знала. Даже спасибо им не сказала. Большего одолжения я в жизни не получала, да еще и от полных незнакомцев. Я знала, что никогда больше их не встречу, потому как Л-А^[2] – город не такой маленький.

Так что прикажете делать с таким огромным одолжением, если нет возможности заплатить за него?

Многие, услышав от меня эту историю, спрашивают: «Значит, вы хотите сказать, что, если бы те двое не остановились в тот вечер, вся эта затея „Заплати другому“ никогда не случилась бы?» А я отвечаю:

«Я еще на шаг дальше пойду. Если бы они не уехали, не попрощавшись, не было бы никакого романа „Заплати другому“».

А если бы не было никакого романа «Заплати другому», не было бы ни фильма «Заплати другому», ни фонда, ни движения. Если бы те два незнакомца остались и приняли мою признательность, возможно, я просто записала бы их имена и каждый год слала бы им поздравления с праздниками до конца наших с ними естественных жизней. И считалось бы, что этого вполне достаточно.

Однако они уехали, не простившись.

Поразительно, но мне удалось починить машину. (Да, я нарушила свое правило и отвезла ее в сервис.) А потом вновь стала раскатывать на ней по всяким шоссе целыми днями. Только что-то изменилось.

Я.

Неожиданно я стала одним глазком поглядывать на обочину дороги, высматривая, не слетел ли кто с нее или не попал в какую иную беду. Я знала: увижу такое и остановлюсь. И, конечно же, так и делала.

Хотя прежде – никогда.

То самое проявление доброты переменило меня.

Добрые поступки меняют людей. Маленькие меняют людей на малый лад. Достаточно большие способны целиком изменить ход человеческой жизни. Только, будь они большими или маленькими, я не знаю случая, чтобы это не дало результата.

Годы спустя я всерьез решила стать писателем, а еще через год-другой «Заплати другому» всерьез решило стать рукописью. Роман стал фильмом в тот же год, когда вышла книга. Не прошло еще и года, как образовался фонд «Заплати другому». И почти сразу же появилось движение под тем же названием. Поначалу небольшое движение. На самом деле, оно так и не сделалось огромным. Зато и не пропадало никогда тоже.

Меня часто спрашивают, руководила ли мною мысль, что люди действительно станут готовы «заплатить другому». Честный ответ: нет. В то время я была новичком, еще не публиковавшимся автором. Большой мечтой для меня было нечто вроде: «Пожалуйста, позвольте мне увидеть это в книжном магазине». Была у меня одна дикая фантазия, та, поделиться которой я постыдилась бы с кем угодно: может быть, люди поиграют с этой идеей месяц или два, прежде чем вновь вернутся к своим жизням. То было прекраснодушное мечтанье. Я никак не ожидала, что оно осуществится.

Если бы меня попросили назвать самое удивительное, что я нашла во всем феномене «Заплати другому», так это факт, что в течение пятнадцати лет он не рассыпался сам собой. Он не спустил пары. По сути, он окреп. Поначалу я думала, что этому способствовала реклама книги и фильма, напоминавшая людям: заплати другому. Однако каждый год приносил мне все больше историй из реальной жизни о доброте, которой «заплатили другому».

Если честно, я вижу тому единственное объяснение: доброта способна пускать свои собственные корни.

Другими словами, доброта деятельна.

Многие говорят, что идея «Заплати другому» стара, как сама история. Соглашусь и одновременно не соглашусь с этим. Да, идея изменить мир посредством того, что отдаешь, древняя. Конечно же, я и не пытаюсь вменить себе в заслугу изобретение доброты. Моя задумка состояла в том, чтобы придать ей новый поворот, способ побуждать доброту «ловить на самое себя», насколько мне известно, еще никогда не предлагался. Если спросить кого угодно: «Что такое „заплати другому“»? – то обычно в ответ услышишь что-то вроде: «Ты делаешь что-нибудь хорошее кому-то, а они потом делают что-то хорошее кому-то еще». Однако когда вы будете читать эту книгу, вы увидите, что существует и еще один план. Выстраивается геометрическая прогрессия. Действительно так: вы делаете что-нибудь хорошее трем людям, а потом они делают что-нибудь хорошее еще трем людям. Каждый.

У меня была мысль взять «схему пирамиды» или «схему Понци»^[3] и поставить ее с ног на голову. В обычной пирамиде все большие массы людей втягиваются в слои ее основания, с тем чтобы содержать того, кто на вершине. В нашем же случае положивший начало цепочке «заплати другому» ничего не просит взамен. В выигрыше оказывается все разрастающееся в геометрической прогрессии основание пирамиды. И оно просто продолжает расти.

Я по-прежнему убеждена, что это может получиться по той же причине, по какой «схема Понци» обречена на провал: население планеты не настолько велико, чтобы предоставить достаточное количество людей, готовых слать деньги тому, кто на вершине пирамиды. Зато геометрически прогрессирующая доброта может разрастаться бесконечно, поскольку никто не станет отказываться от получения множественных проявлений доброты. Ей достаточно просто не иссякать.

Значит… возможно ли, что эта идея повернет ключ и выведет изменение мира на более высокий уровень? Как сказать… в нашем мире, где может произойти всякое, оно обычно не происходит. Однако, что бы ни стало с идеей «заплати другому» (куда бы ни двинулась она дальше после пятнадцати добрых лет), ее проявления могут быть направлены только к одному – к лучшему. Доброта никогда не сделает мир ни на чуточку хуже, чем он есть.

Думаю, говоря об изменении мира, важно не ставить невыполнимых целей. У нас порой возникает такое чувство, что, если нам не под силу полностью переменить мир, то и незачем вообще хлопотать о том, чтобы что-то менять. Нет-нет, я не прошу вас поверить, что «Заплати другому» изменит мир полностью. Не хочу сказать, что все до единого ринутся примкнуть и неохваченными не останутся ни один мужчина, ни одна женщина, ни один ребенок. Но что плохого в малых изменениях мира, если альтернатива им – никаких перемен вообще? Или – кто знает? Может, они будут среднего размера. Я не считаю чем-то важным заранее знать, насколько велики будут добрые дела. Мы понимаем: от них станет лучше, а не хуже, – так чего ж еще нам надо, чтобы начать?

Как говорит в конце пролога персонаж моего романа Крис Чандлер: «Не так много нужно, чтобы изменить весь мир к лучшему. Можно начать с самого обыкновенного. Можно начать с того мира, в каком живешь».

Прошло пятнадцать лет после выхода книги в свет, больше тридцати пяти лет после того случая, а меня все спрашивают, неужели те двое, кто спас меня, так никогда и не явились откуда ни возьмись, чтобы принять мою признательность?

Ответ: нет. Так и не явились. Возможно, они и не слышали об этой истории. Может быть, тот случай больше значил для меня, чем для них, и они забыли. Только у меня все еще нет возможности отблагодарить их, и я все еще настроена «заплатить другому».

Потом меня часто спрашивают, что бы я сказала, если бы они объявились?

Ответ на этот вопрос прост. Сказала бы я немного. Больше показала бы, чем сказала. Показала бы им самую первую книгу, а также издание в серии «Для юных читателей» и это новое издание. Фильм, фонд, движение по всему миру. Показала бы им сотни, если не тысячи историй из реальной жизни, о которых сообщалось в новостях.

Потом сказала бы просто: «Посмотрите, чему вы положили начало».

Пролог

– октябрь 2002 года —

Может быть, придет день и у меня будут свои дети. Надеюсь. Если будут, то, наверное, спросят, какова была моя роль в движении, которое изменило мир. И, поскольку я уже не тот, каким был когда-то, я расскажу им правду. Роль моя была – никакая. Я не сделал ничего. Я был всего лишь тем малым в уголке, что строчит себе в блокнотике.

Меня зовут Крис Чандлер, и я журналист, занимающийся собственными расследованиями. Или, по крайней мере, был им. Пока не выяснил, что у действий есть последствия и не все мне подвластно. Пока не понял: я вовсе не способен изменить мир, зато обычный с виду двенадцатилетний подросток сумел преобразить его полностью: к лучшему и навсегда, – не опираясь в деятельности ни на что, кроме собственного альтруизма, одной благой идеи и пары годков времени. И великой жертвы.

А еще на всплеск огласки в прессе. Вот тут-то и был мой выход.

Могу рассказать, как все началось.

Началось это с одного учителя, переехавшего в городок Атаскадеро, штат Калифорния, преподавать обществоведение учащимся младших классов средней школы. Учителя никто толком не знал, поскольку у него было невыносимое лицо. Поскольку глядеть на его лицо стоило большого труда.

Началось с мальчика, в котором, казалось, и не было ничего примечательного, зато он умел смотреть своему учителю в глаза.

Со школьного задания, которое этот учитель сотню раз давал прежде, не получая в ответ ничего стоящего. Зато это задание, попав в руки тому мальчику, дало возможность заронить семена в почву, после чего уже ничему в мире не суждено было оставаться прежним. Да и не было никого, кто бы желал, чтоб осталось.

Еще могу рассказать, во что это вылилось. По сути, я поведаю историю, которая поможет вам понять, как грандиозно все разрослось.

С неделю назад моя машина заглохла на оживленном перекрестке и никак не заводилась снова, сколько бы раз я ни пытался это сделать. Был час пик, и я, помнится, куда-то спешил. Считал, что у меня важное дело и оно не может ждать. Так вот, стою я посреди перекрестка, устремив взгляд под капот, что было совершенно напрасно, поскольку чинить машины я не умею. Ну что могу я увидеть?

Я такое предчувствовал. Машина была старая. Только что не развалюха.

Сзади подошел какой-то мужчина, незнакомец.

– Давайте-ка уберем ее отсюда в сторонку, – сказал он. – Вот так. Я помогу вам толкать. – Когда мы отвели машину (и себя самих) в безопасное место, незнакомец протянул мне ключи от своей машины. Симпатичная серебристая «Акура», года два всего на ходу. – Можете взять мою, – сказал он.

– Сторгуемся.

Он давал мне автомобиль не взаймы. Он дарил мне его. Взял мой адрес, чтобы прислать документы. И, представьте, прислал, как раз сегодня я получил эти бумаги.

«В последнее время моя жизнь наполнилась щедростью, – говорилось в письме незнакомца, – так почему бы, подумалось, мне не взять вашу старую машину как бы в обмен. Я вполне могу позволить себе что-нибудь новое, так почему же не отдать имеющееся?»

Вот каким великодушным стал мир вокруг. Нет, на самом деле великодушным. И становится еще больше. Это не просто мир, где полный незнакомец отдает мне свою машину в подарок. Это такой мир, в котором день, когда я получил этот подарок, ничем разительно не отличался от остальных дней. Подобная щедрость стала делом обыкновенным. Она стала обыденностью.

Итак, вот что я вполне понимаю, чтобы об этом рассказать: все началось с задания сверх программы по обществоведению и обратилось в мир, где никто не ходит голодным, никто не мерзнет, нет никого, кому отказали бы в работе, в том, чтобы подвезти, дать взаймы.

И все же поначалу людям нужно было знать больше. Как-то не хватало того, что мальчишка, едва подросток, оказался способен изменить мир. Надо было уяснить, почему именно в тот момент мир смог измениться, почему он не изменился моментом раньше, что привнес Тревор в этот момент и почему это оказалось именно тем самым, чего тот момент требовал.

И это та часть истории, объяснить которую я, к сожалению, не в силах.

Я был там. Шаг за шагом прошел этот путь. Заглядывал во все неподходящие места. Я видел в этом лишь журналистский материал – и только он имел значение. Я был привязан к Тревору, но, когда привязался к нему по-настоящему, было уже слишком поздно. Я считал, что моя работа заботила меня, но не понимал, что на самом деле она значила, пока ей не пришел конец. Я хотел заработать кучу денег. Ну, кучу денег я заработал. И все раздал.

Не знаю, кем я был тогда, зато знаю, кто я сейчас.

Тревор и меня переменил.

Я думал, Рубен знает все ответы. Рубен Сент-Клер, учитель, заваривший всю эту кашу. Он был ближе к Тревору, чем кто бы то ни было, разве что за исключением матери мальчика, Арлин. И Рубен заглядывал, по-моему, во все подходящие места. И, я уверен, он не был равнодушным.

Так вот, после того как моим делом фактически стало написание книг об этом движении, я задал Рубену два важных вопроса.

– Что было такого в Треворе, что отличало его от остальных? – спросил я.

Рубен подумал хорошенько, потом сказал:

– В Треворе было то, что во всем он был точно такой же, как и любой другой, за исключением того единственного, в чем он не походил ни на кого.

Я даже не стал спрашивать, что это было за «единственное». Я учусь.

Потом я спросил:

– Когда вы впервые задали это, ныне ставшее знаменитым, задание, думали ли вы, что один из ваших учеников и в самом деле изменит мир?

И Рубен ответил:

– Нет, я думал, что они все это сделают. Только, наверное, не так заметно.

Я становлюсь человеком, задающим меньше вопросов. Не все можно разобрать по косточкам и понять. Не на все отыщется простой ответ. Вот почему я больше не журналист. Когда теряешь интерес к вопросам, ты не у дел. Это в порядке вещей. В своем деле я не был так хорош, каким следовало бы быть. Я не привнес в это дело ничего особенного.

Люди постепенно теряют потребность узнавать почему. Мы быстро привыкаем к переменам, сколько бы ни пустословили, ни отгораживались и ни клялись, что не привыкнем никогда. И любому нравится перемена, если она меняет что-то к лучшему. Никому не нравится пребывать в прошлом, если прошлое уродливо, и все в конечном счете выходит хорошо.

Самое важное, что я могу добавить на основе собственных наблюдений, вот в чем: знание, что начало этому положили обстоятельства, ничем не примечательные, должно обнадеживать нас всех. Поскольку это доказывает: не так много нужно, чтобы изменить весь мир к лучшему. Можно начать с самого обыкновенного. Можно начать с того мира, в каком живешь.

Глава 1 Рубен

– январь 1992 года —

Женщина улыбалась до того вежливо, что ему стало обидно.

– Позвольте, я сообщу директору Морган, что вы пришли, мистер Сент-Клер. Она захочет побеседовать с вами. – Сделав два шага, секретарь обернулась: – Она любит беседовать со всеми, я хочу сказать. С каждым новым учителем.

– Разумеется.

Ему пора было бы уже привыкнуть.

Прошло больше трех минут, прежде чем секретарь появилась из директорского кабинета. Слишком уж широко улыбаясь, чересчур радушно. Он замечал: люди всегда демонстрируют куда больше показного радушия, когда им трудно выжать из себя хоть сколько-нибудь подлинного.

– Заходите, мистер Сент-Клер. Она примет вас.

– Благодарю.

Директор по виду была лет на десять старше его: копна темных волос, усталая, европейской внешности и привлекательная. Привлекательные женщины всегда вызывали у него боль, в прямом смысле: долгую боль, возникавшую у солнечного сплетения и расходившуюся вниз по всем внутренностям. Как будто он взял да и пригласил эту привлекательную женщину в театр, а в ответ сразу услышал: «Вы шутите, должно быть».

– Для нас такое удовольствие встретиться с вами лицом к лицу, мистер Сент-Клер. – Тут же директор вспыхнула, словно упоминание слова «лицо» было непростительным промахом.

– Прошу вас, зовите меня Рубен.

– Рубен, хорошо. А я – Анна.

Она встретила его спокойным открытым взглядом и ничуть не казалась напуганной. Значит, секретарь ее словесно подготовила. И как-то выходило, что еще хуже неподготовленной реакции было явно отрепетированное ее отсутствие.

Он был, по собственному признанию, человеком, кому следовало бы сидеть на одном месте. Но те же самые причины, которые мешали каждый раз начинать заново, мешали и оставаться надолго.

Директор указала на стул, и он сел. Скрестил ноги. Стрелки на брюках были аккуратно, тщательно отутюжены. Галстук, выбранный еще вчера вечером, отлично подходил к костюму. Он с демоническим старанием ухаживал за собой, хотя и понимал, что на самом деле никто никогда этого не заметит. Он ценил в себе эти привычки, невзирая на то (или потому), что больше ценить было некому.

– Я не совсем то, что вы ожидали, ведь так, Анна?

Он назвал ее по имени, и от этого боль вернулась, только еще острее. Очень трудно разговаривать с привлекательной женщиной.

– В каком смысле?

– Прошу вас, не надо. Вам должно быть понятно, как много раз я разыгрывал эту сцену. Мне невыносимо вести разговоры вокруг очевидного.

Директор попыталась поймать его взгляд, как то обычно делается в разговоре с коллегой, но не сумела совладать со своим.

– Я понимаю, – произнесла она.

«Сомневаюсь», – мысленно произнес он, но вслух не сказал.

– Человеку свойственно, – проговорил он, – создавать в воображении чей-то портрет. Вы читаете мое резюме с заявлением и видите, что мне сорок четыре года, что я чернокожий мужчина, ветеран войны с хорошим послужным списком в образовании. И вы считаете, что я у вас как бы перед глазами. А поскольку лишены предрассудков, вы берете на работу этого чернокожего мужчину, чтобы он переехал в ваш город, учительствовал в вашей школе. Но вот я прибыл – и подверг испытанию пределы открытости вашего сознания. Легко не иметь предубеждений против чернокожего, поскольку все мы видим их сотнями.

– Если вы думаете, Рубен, что вашей работе у нас что-то угрожает, то беспокоитесь напрасно.

– Вы действительно беседуете накоротке с каждым?

– Конечно же, беседую.

– Даже еще до того, как учитель провел свое первое занятие в классе?

Пауза.

– Не обязательно. Просто я подумала, что мы могли бы обсудить вопрос о… выработке предварительных условий.

– Вас беспокоит, что моя наружность вызовет переполох среди учащихся?

– Что подсказывает в этом отношении ваш прошлый опыт?

– Ученики всегда снисходительны, Анна. И это трудный момент. Всегда.

– Я понимаю.

– При всем моем уважении к вам, не уверен, что понимаете, – выговорил он. Вслух.

…

В прежней школе, в Цинциннати, у Рубена был друг по имени Луис Тарталья. У Лу был особый способ общения с незнакомым классом. В первое утро он входил в класс с мерной линейкой в руках. В самую шумиху и толковище. Им нравится, видите ли, сразу испытать учителя. Линейка у Лу была его собственной, им купленной и принесенной в школу. Довольно тоненькая, дешевенькая. Он всегда покупал их одной марки и в одном и том же магазине. Потом он призывал к тишине, которой после первого требования никогда не добивался. Посчитав до трех, он вздымал линейку выше головы и с силой шмякал ею по столу так, что она разлеталась пополам. Отломившаяся половинка дугой летела назад, ударялась о классную доску и со стуком падала на пол. Затем в наступавшей тишине он просто произносил: «Спасибо». И после этого не ведал с этим классом никаких бед.

Рубен предупреждал, что когда-нибудь обломок полетит не в ту сторону и ударит ученика, что вызовет бездну неприятностей, однако у Лу, насколько было известно Рубену, это всегда проходило как по маслу.

– Все сводится к непредсказуемости, – пояснял Лу. – Стоит им уяснить, что ты непредсказуем, как у тебя на руках все козыри.

Потом он спросил, как Рубен утихомиривает незнакомый и непослушный класс, на что тот ответил, что с таким не сталкивался никогда: его всегда встречало одно лишь каменное молчание, и его никогда не считали предсказуемым.

– А-а. Точно, – кивал Лу, словно и ему следовало быть осмотрительнее. А ему следовало бы.

…

Рубен стоял перед ними в первый раз – и был одновременно обрадован и обижен стоявшей тишиной. Там, за окнами справа от него, находилась Калифорния, место, где он не бывал никогда. Деревья были другие, небо не смотрелось так по-зимнему, как когда он отправился на машине в долгий путь из Цинциннати. Он не мог сказать «из дому», поскольку это не было его домом на самом деле. Да и здесь он тоже не дома. А он все больше уставал чувствовать себя чужаком.

Быстренько пересчитал учеников по головам: мест в ряду, число рядов.

– Раз уж я вижу, что вы все здесь, – сказал Рубен, – то обойдемся без переклички.

То, что он заговорил, похоже, вывело учеников из оцепенения, они немного зашевелились, стали переглядываться. Перешептываться через проходы. Не лучше и не хуже обычного. Подкрепляя такое нормальное состояние, Рубен отвернулся и написал на доске свое имя: «М-р Сент-Клер». Прежде чем вновь повернуться к ним, выждал, давая время прочесть написанное.

Мысленно, по плану, он намеревался сразу же начать с задания. Но оно уходило из него, как осыпающийся склон песчаной дюны. Он не Лу, и иногда людям нужно сначала узнать его. Он порой сам себе дивился, прежде чем его представления хотя бы давали о себе знать.

– Возможно, нам стоит провести этот первый день, – сказал он, – просто поговорив. Поскольку вы меня вовсе не знаете. Можем начать с беседы о наружности. О том, как мы относимся к людям, исходя из того, как они выглядят. Никаких правил. Можете говорить все, что захотите.

Они явно еще не верили ему, а потому говорили все то, что могли и под присмотром родителей. К его огорчению.

Потом произошло то, в чем Рубен усмотрел попытку насмешки: мальчик с заднего ряда спросил, не пират ли он.

– Нет, – ответил он, – не пират. Я учитель.

– Я думал, только пираты носят повязки на глазу.

– Повязки на глазах носят люди, потерявшие глаза. А пираты они или нет – значения не имеет.

…

Класс опустел, напряжение снялось, и Рубен, подняв голову, взглянул на мальчишку, стоявшего перед учительским столом. Худенький белый мальчик, но с очень темными волосами (возможно, сказывалась латиноамериканская кровь), произнес:

– Привет.

– Здравствуй.

– Что случилось с вашим лицом?

Рубен улыбнулся, что было редкостью для него: он помнил о кривобокости своего лица и испытывал неловкость от этого. Он развернул стул, чтобы мальчик мог сидя смотреть ему в лицо, и знаком предложил сесть, что тот проделал без колебаний.

– Тебя как зовут?

– Тревор.

– Тревор… а дальше?

– Маккинни. Я вас обидел?

– Нет, Тревор. Не обидел.

– Моя мама говорит, чтоб я не спрашивал у людей про всякое такое, потому как это их может обидеть. Говорит, ты должен вести себя так, словно и не заметил.

– Как сказать… твоя мама, Тревор, поскольку она никогда не бывала в моей шкуре, того не знает, что, если ты ведешь себя, словно и не замечаешь, я все равно знаю, что замечаешь. И тогда уже странно как-то, что нам нельзя говорить об этом, когда мы оба о том думаем. Понимаешь, что я хочу сказать?

– Думаю, да. Так что случилось-то?

– Я был ранен на войне.

– Во Вьетнаме?

– Так точно.

– Мой папка был во Вьетнаме. Говорит, что это адский гадюшник.

– Я склонен согласиться с этим. Хотя сам пробыл там всего семь недель.

– Папка был там два года.

– Ранен?

– Может, легко. По-моему, у него с коленом что-то.

– Мне полагалось бы провести там два года, но меня ранило до того тяжело, что пришлось отправиться домой. Так что в чем-то мне повезло, что не надо было оставаться, а в чем-то повезло твоему отцу, что его так не изувечило. Если ты понимаешь, о чем я. – По виду, мальчик не был слишком уверен, что понимал. – Возможно, когда-нибудь я познакомлюсь с твоим папой. Может быть, на родительском собрании.

– Вряд ли. Мы не знаем, где он. А что под глазной повязкой?

– Ничего.

– Как это – ничего?

– Так, словно там никогда ничего и не было. Хочешь посмотреть?

– Спрашиваете!

Рубен снял повязку.

Сколько помнится, никто толком не понимал, что Рубен имел в виду, говоря «ничего», пока не видел своими глазами. Никто, кажется, не был готов к тому потрясению от «ничего» на месте, где у всех, кого доводилось видеть, был глаз. Голова мальчика слегка отшатнулась, потом он кивнул. С детьми было легче. Рубен вернул повязку на место.

– Жалко, что у вас так с лицом. Только, знаете, всего с одной стороны. Другая сторона смотрится вполне прилично.

– Спасибо, Тревор. По-моему, ты первый человек, одаривший меня таким комплиментом.

– Ладно, пока.

– До свидания, Тревор.

Рубен подошел к окну и глянул на лужайку перед школой. Смотрел, как ученики сходились, разговаривали, бегали по траве, пока не появился Тревор, сбегавший по ступенькам от входной двери. Рубен уже привык в такие моменты готовиться к оправданию, а потому не мог вернуться к столу, даже если бы захотел. Этого он не мог пропустить. Ему необходимо было знать, побежит ли Тревор щеголять перед другими мальчишками своими новыми познаниями. Станет ли собирать выигрыш в споре или рассказывать байки, которые Рубен не услышит, а только сможет вообразить себе со своего НП^[4] на втором этаже. Лицо вспыхивало от воображаемых слов. Однако Тревор на рысях миновал мальчишек, лишь глянув разок-другой на них, не остановившись поговорить ни с кем.

Подошло время начать урок в другом классе. Рубену нужно было встряхнуться, готовясь проделать все это еще раз.

Из книги Криса Чандлера «Другие лица: кто еще претворил идею в Движение».

В моем лице нет ничего чудовищного или уродливого. Заявляю об этом с определенной объективностью, будучи, наверное, единственным, кто на нее способен. Я – единственный, привыкший смотреть на него, поскольку я единственный, кто осмеливается открыто разглядывать его в зеркале для бритья.

Мне сделали, в общем счете, одиннадцать операций, чтобы залечить то, что одно время выглядело до жути неприглядно. Место, где у меня был левый глаз, утраченную кость и мышцу под щекой и бровью, аккуратно прикрыли лоскутом кожи, взятым с моего бедра. Я перенес бесконечные пересадки кожи, пластические хирурги вдоволь поколдовали над моим лицом. Лишь малая толика их труда нужна была для сохранения здоровья или способности двигаться. Большая часть пошла на то, чтобы сотворить из меня индивида, которого легче вынести при встрече. Окончательным результатом явилось гладкое место, полное отсутствие глаза (будто его и не существовало никогда), огромная потеря мышц и тканей на щеке и шее и явное повреждение нерва у левого уголка рта. Он мертв, если можно так выразиться, и обвисает. Однако после многих лет терапевтического исправления дикции я сумел сделать свою речь вполне понятной.

Так что в каком-то смысле людей беспокоит не то, что они видят на моем лице, а скорее то, что они ожидали, но чего не видят на нем.

Еще у меня почти не действует левая рука, которая от последовавшей атрофии стала короче и усохла. Люди, полагаю, редко замечают это, пока какое-то время не пообщаются со мной, поскольку мое лицо норовит оттянуть все внимание на себя.

Я работал в школах, на переменах проводил время в учительских, где любая полоска пластыря замечалась и требовала объяснения. «Ричи, что у вас с рукой?» Набросок чрезвычайного явления становился повествованием, повторявшимся в течение шести недель, чтобы не обойти вниманием всех числившихся в штате учителей. «Знаете, я забрался на лестницу, понимаете, собирался водостоки прочистить…»

Так что мне странно было, что никто не расспрашивал. Если же вдруг кто-то решался, и я вынужден был повторять свой рассказ, то готов был пожалеть и пожелать, чтоб лучше уж все оставалось как прежде. Но дело даже не в том, что не расспрашивали, а в том, почему не расспрашивали, как будто я был ходячим ужасом, трагедией, неведомой и повергающей в шок и меня, и их заодно.

Время от времени по поводу моей левой руки кто-нибудь замечал (всякий раз одно и то же): «Как вам повезло, что левая». Вот только даже это якобы утешение било мимо цели: я левша по природе, если не по жизни.

До того как меня доставили домой из заморской страны, у меня была невеста. До сих пор храню фотографию, где мы вместе. Мы были красивой парой – любого спросите. Любому, не побывавшему там, могло бы показаться, что моя невеста, должно быть, бессердечная. Слов нет, она все равно могла бы выйти за меня. Я бы жалел, что она не бессердечная, а то и мог бы сделать вид, что в этом все дело, но, к сожалению, я там был. Истинную правду воссоздать трудно. Истинная правда в том, что мы оба так стойко согласились не видеть этого и не занимать себя этим, что только это и способны были видеть, у нас уже не оставалось времени, чтобы заботиться о чем-то еще.

Элеонор была сильной женщиной, что, несомненно, способствовало нашему краху.

Сейчас она замужем, живет с мужем в Детройте. Она пластический хирург. Я так до конца и не понял, насколько значимыми следует считать эти факты.

Любые из них.

Из дневника Тревора

Я узнал про эту странную штуку пару дней назад, в новостях увидел.

Про этого маленького мальчика в далекой Англии, у кого есть такая… как бы болезнь. Ему ни от чего не больно. Всякий раз, когда его показывали, на нем был велосипедный шлем, защитные щитки на локтях и коленках. Для того, подумалось, чтобы не пораниться. То есть разве он не может пораниться? Как он об этом узнает?

Сперва я подумал: «Вот это да. Везунчик». А потом уверенности поубавилось. Как-то, когда я был еще маленьким, я спросил маму, почему нам больно. Вроде как «зачем это?» Она объяснила: это для того, чтоб мы не тянулись руками к горячей плите. Это, сказала мама, чтоб вас научить. Только когда боль вопьется, слишком уж поздно будет, вот для чего и нужны родители. И вот для чего она со мной. Научить меня. Чтобы я прежде всего не трогал горячую плиту.

Иногда я думаю, что такая же болезнь у мамы. Только внутри. Хотя и знаю: ей больно. А все равно, не раз обжегшись, она тянется к той самой горячей плите. Внутри себя, я хочу сказать. И не думаю, что от этакого делают защитные шлемы или щитки.

Жаль, что я не могу научить ее.

Глава 2 Арлин

Рики, как ей и представлялось, домой так и не вернулся, зато грузовик – прибыл. Только не так, как ей представлялось. Несколько раз он опрокидывался; в целом вид у него был хуже, чем она опасалась. Одно только: машина заводилась. Ну, работала на холостом ходу. Одно дело, завестись и работать вхолостую, совсем другое – действительно куда-нибудь доехать.

Как бы ни был ей ненавистен этот чертов помятый «Форд» – наглядное представление о ее собственном нынешнем положении, – она могла бы не пенять ему за это. Теоретически могла. Это из-за него ей не спалось ночью. Особенно сейчас, когда она пошла на вторую работу, в «Лэйзер Лаундж»^[5], чтобы было чем платить по счетам. А поскольку грузовик был виноват, что она не ложилась в постель до трех ночи, он по крайней мере мог бы давать ей выспаться. Наверняка не такое уж непомерное требование.

Так нет, опять приходится липнуть к окну и в который раз высматривать, как скользит лунный свет по призрачному остову грузовика. Как его серебристое сияние обрывается там, где ободрана краска. Только Рики был способен довести машину до такого плачевного состояния и смыться. Во всяком случае, разумно полагать, что мужик смылся: грузовик-то, вон он, отыскался, а Рики – нет.

«Койоты утащили? Перестань, Арлин, ну-ка возьми себя в руки! Сидит себе где-нибудь в баре, ведет те же самые нежные речи с какой-нибудь бедняжкой, еще не усвоившей, к чему это все сведется. Или к чему все не сведется».

Если, конечно, он вообще не уволокся, бродяжить не отправился, может, в больницу попал, может, выбрался жив-здоров, а может, помер вдали от всего, что связывало его с «Фордом», вдали от всякой связи с родным городом.

Так что, может, и есть где-то могилка, но откуда Арлин знать? Да если и узнает, как выяснить, какая и где. Даже если она купит на свои чаевые Рики цветы, то все равно никогда не узнает, куда их нести.

«Цветы могут обернуться гадостью, гадким умыслом, если даже не знаешь, где их возложить. Ну-ка, перестань, Арлин. Ну-ка марш обратно в постель!»

И она пошла – только для того, чтобы пасть жертвой сна, в котором Рики жил прямо за городом, уже много-много месяцев, и ни разу не удосужился подать ей весточку о том, где он.

Что и заставило ее опять прилипнуть к окну и поносить чертов грузовик за то, что не дает ей поспать.

…

– Значит, так. Что, если я приношу ее домой, а она погнута? Я просто две сотни долларов на ветер выбросил?

– Просто скажите себе, что с той стороны дверь усиленная, так что этот чертов грузовик мог перевернуться, а дверь не погнулась.

– Я просто говорю, что если, в общем-то. Вот и все, что я говорю.

– Я вам вот что скажу. Я попридержу ваш чек на пару-тройку дней. Не сможете поставить дверь на свой грузовик, приносите ее обратно.

– Ага. Понимаю. Сто семьдесят пять.

– А ну-ка, катись с моей стоянки, ты меня уже достал!

– Лады, двести. – С легкой улыбочкой.

«Парням нравится, когда с ними так разговариваешь. Почему-то, черти веселые».

Малый оперся о покоробленный капот «Форда» и закурил. «Мальборо»-красные, такие же, как когда-то курил Рики, она и не глядя узнала бы. Похоже, этот мир, этот городок битком набит мужиками, скроенными по одному шаблону с Рики. Ей, во всяком случае, так кажется. Из-за этого она и почувствовала расположение к парню, этому Дугу, или Дуэйну, или как там, черт, его кличут, ее первому покупателю.

И она знала, почему. Она и больше получила бы, потрудись быть понапористее. Знала: стоит его спросить, как он тут же скажет, что папаша драл его, как сидорову козу не дерут, и что он живет сам по себе с нечестивых юных лет. Знала: доведись ей стянуть с него футболку, увидела бы на плече татуировку, какое-нибудь имя, слишком стершееся, чтоб разобрать. Кто-нибудь, кого он знал с месяц-другой, когда был еще слишком молод, чтобы понимать, что навеки только шрамы остаются. Да синяя краска, которую даешь загнать себе под кожу.

И от этого она почувствовала, что устала от расположения к Дугу. Дуэйну.

Позже она скажет своей лучшей подруге Лоретте: «Я больше не считаю, что не разбираюсь в мужчинах. В жизни больше не скажу, что у меня убогие инстинкты, нет, сэр, потому как отчего ж я на того же парня нападаю раз за разом? Начинаю думать, что у меня очень тонкое чувство оценки, только оно, похоже, кому-то другому служит».

Какое-то время она с удовольствием наблюдала за мышцами его больших рук, которые легко разделывались с болтами на петлях дверцы, и ощущала усталость, сознавая, что часть ее существа уже прикидывает размеры следующей большой жизненной неразберихи, еще до того как она очистила от мусора прежней свою, обычно содержавшуюся в опрятности, подъездную дорожку к дому.

Не успела она отделаться от этих успокаивающих мыслей, как на эту дорожку вышла из машины Шерил Уилкокс, бывшая жена Рики, чтобы сказать ей спасибо за то, что она такая двуличная сучка. А еще не было и девяти часов утра.

Из книги Криса Чандлера «Говорят знавшие Тревора» (1999 )

Не хочу всех разочаровывать. Это не было, строго говоря, безгреховным зачатием. Так, один из рисков, на которые иногда позволяешь себе пойти. Наверное, сейчас, после свершившегося факта, оно и выглядит как-то глупо и беспечно. И все ж, слава богу, получилось так, как получилось, верно?

Я не говорю, что в тот вечер не принималась играть в детскую игру «Напоминания о предосторожностях», только дальше этого голова не работала. Было такое чувство, будто убого обдуманные слова нарушат очарование момента. А если хотите увидеть, как мужик в разум входит, попробуйте проворковать ему что-то вроде: «Случаем не носишь резинку у себя в бумажнике? Я тебя предупредила, что с пилюль слезла?»

А кроме того, он со своей половинкой, Шерил, целую вечность старались забеременеть. Никогда даже в голову не приходило, что в том ее вина. С чего бы? В самом деле, в голову не приходило, что такое скорее случается с теми, в ком старания нет (не важно, у скольких людей их старания тем и кончались), и, может быть, разумом я это понимала.

Он был женат. Поначалу. Это как бы осложняло.

Так вот, короче, в чем я и впрямь повинна, так в том, что ныла, что мы никак на танцы не можем сходить. Может, живи мы в Большом Нью-Йорке, может, тогда бы, но только не в Атаскадеро: нельзя. Нельзя там, где все знают всех, во всяком случае, достаточно, чтобы знать, кто для кого является законной парой.

– Хочется пойти поплясать? – сказал как-то он. – Я тебя свожу на танцы.

И свозил. Повез нас куда-то по Куэста-Грейд^[6], оставляя внизу огни города, который, должна сказать, с такого большого расстояния смотрелся миленько. Мы вышли из той старенькой легковушки; он, вновь обернувшись, потянулся к приборам, повернул ключ питания, чего, полагаю, делать не должен был, потому как аккумулятор посадил; правда, тогда нас это не заботило. Да и позже тоже, к слову сказать.

Он перебрал три станции, отыскивая медленную музыку, а потом я вдруг узнала такое… в общем, это трудно объяснить. Словно бы весь мир целиком сошелся в его руке, что лежала у меня чуть пониже спины, ничего огромнее этого не было – и никогда не будет. И, уже когда он был во мне, ощущение его теплого дыхания на шее, которое с тех пор никуда не уходило и уже никогда до конца не уйдет. Это было такое… когда целью становится произвести продукт… и я не уверена, что наша вина в том, что мы прознали про это слишком поздно, уже после обмена кольцами и клятв, о которых можно всю жизнь жалеть. Это вроде географической карты, решила я. Ну, вы знаете, с красными линиями, отделяющими один штат от другого, синими линиями рек и коричневатыми складками, изображающими горный хребет. Что важнее: это всеобщее наше согласие на то, что Айдахо вот прямо тут и перестает быть Айдахо, или эти горы и реки, которые находились там еще до того, как хотя бы кто-то взялся за картографию?

Было похоже, будто извечно были я и Рики и (я была уверена) вечно будут. Пусть я в точности и не знала, куда он подевал ту любовь. Когда пропал, я имею в виду. Я-то считала, что она при нас, и готова была спорить, что он чувствует ее тяжесть, перебирается ли он с места на место или затаивается для разнообразия на одном. Не о том разговор повела. Всем хочется знать про ту ночь.

Когда мы в первый раз предавались любви, я почувствовала, словно что-то утратила, даже еще до того, как все закончилось. Подумала: «Вот и нечего мне больше хранить, нечего оберегать. Ничего по-настоящему моего, полностью моего-моего не останется, когда все пройдет».

Только была не права. Я получила и что хранить, и что оберегать.

…

Шерил уже стояла в гостиной. Вопрошала:

– У тебя тут выпить-то хоть есть что?

И у Арлин было, хотя ее крестная и предупреждала: выкинь выпивку вон. «Толку-то: рано или поздно я все равно за ней приду», – сказала она крестной, которую звали Бонни. «Уж лучше позже, – ответствовала Бонни. – Всего пять дней, как до отвала нажралась». Только дольше не устоять, почему и поставила она два стакана.

Еще Бонни сказала, что пришло крестнице время загладить вину, расчистить завалы прошлого, как раз поэтому-то прежде всего Арлин и пригласила к себе в дом бывшую жену Рики. Чтобы извиниться за то, что спала с Рики, когда он все еще был женат на ней. За те девять-десять лет жизни внахлестку.

Иначе бы, когда Шерил остановила машину возле дома, чтобы сказать спасибо за то, что Арлин такая двуличная сучка, она бы ее так поприветствовала, что та, визжа колесами, умчалась бы прочь, оставив в память о себе запах горелой резины. В былые времена Арлин, может, так и сделала бы. Потом улыбнулась бы Дуэйну, словно ничего не произошло. Поняв, какие у того планы на вечер.

Но сейчас Дуг отвалил со взятой на пробу дверцей грузовика, а Шерил стояла в ее гостиной, и во всем этом была ее крестной, Бонни, вина. Позже, уже пьяная и довольная, она выдаст Бонни звоночек и так ей все прямо и выскажет.

– Уверена, – сказала Шерил, – тебе известно, где он, просто ты мне не говоришь.

– Знала бы я, где он, – сказала Арлин, – не разбирала б этот грузовик на части, чтоб вернуть, может, треть выброшенных на него моих денег. Я бы его отыскала и натравила долговых приставов, засунула ему эту жалкую развалюху сама знаешь куда и полюбовалась, как они выбьют плату за амортизацию из его жалкой задницы.

– Это тебе за соучастие, – сказала Шерил. – Ты получила как раз то, что заслужила.

Арлин принялась было отвечать, но никак не могла сообразить, какие слова подобрать, боялась, что выйдет как-то гнусно и слабенько, как бы ни старалась. Так что вместо брани плеснула в стакан на два пальца старой доброй текилы «Хосе Куэрво». То был единственный мужчина в ее жизни, который никогда не врал и от кого всегда было известно, что получишь. Потом она сказала:

– Я тебя сюда пригласила, чтоб сказать, что сожалею.

– Ага, – отозвалась Шерил. – Как раз это я всю дорогу и твержу про тебя. Придет время, до чертиков пожалеешь, что ходила ко мне в дом, как гостья, хлеб мой ела, будто подруга моя. Обхаживала меня по-всякому.

Арлин остановила ее, силясь сообразить, куда подевались все поводы обхаживать.

– Ты зачем мне это сейчас говоришь?

Шерил глубоко вздохнула, как человек, которого ударили по больному месту. В последнее время все тыкали Арлин носом в кусок дорогостоящего хлама, стоявший возле дома: покореженный, так что двери больше и не закрываются.

– Я, когда услышала, – сказала Шерил, – что грузовик тут стоит, то подумала…

– Что подумала? Что он тут с ним вместе?

– Может быть.

И что в Рики есть такого, не могла не дивиться Арлин, что вынуждает баб жалеть, что он не возвращается и опять не устраивает кавардак?

– Ну так его нету.

– Ну да. Теперь-то вижу.

Открылась дверь. Бочком вошел сын Арлин. Волосы были всклокочены, в чем сама же Арлин и виновата: слишком уж спешила начать разбирать на части несчастье у крыльца и более или менее предоставила мальчика самому себе. Сзади на синих джинсах был вырван клок, но об этом Арлин и знать не желала. Пока. Хотя бы трусы у него чистые, слава богу.

– Тревор, ты где был?

– Там, у Джо.

– Я тебе позволяла пойти к Джо?

– Нет. – Потупленный взгляд. «Он его, – подумала Арлин, – небось, перед зеркалом отрепетировал». Мальчик знал, кто с мамой в гостиной, но не знал, зачем. Однако понимал: не забавы ради. Дети все понимают. – Прости. – Взгляд сына остановился на стакане с текилой. Никакого упрека, одно лишь молчаливое осознание, чересчур взрослое для мальчика его лет, знающего кое о чем, вроде, почему взрослые стараются. И как чертовски маловероятен успех.

– Ладно, все в порядке. Отправляйся обратно.

– Я только домой пришел. ...