Тьма _{(антология)}

Эллен Датлоу Вступление

Я не являюсь ни критиком, ни экспертом литературы ужасов, но, насколько себя помню, я всегда была поклонницей рассказов в жанре «хоррор» и читала их в громадном количестве в 1986 году, когда входила в жюри Всемирной премии фэнтези. В следующем году стала соредактором выходившей много лет ежегодной антологии «Лучшие фэнтези и хоррор за год», где отвечала за хоррор, так что я в курсе почти всего, что происходит в этом жанре.

За отправную точку мы с моим издателем решили взять 1985 год, поскольку в тот год три первых тома «Книг крови» Клайва Баркера удостоились Всемирной премии фэнтези. Хотя все три тома были изданы в Англии массовым тиражом годом раньше и критики объявили Баркера «новым голосом литературы ужасов», настоящее влияние на читательскую аудиторию «Книги крови» оказали лишь в восемьдесят пятом. Тогда же вышли следующие три тома.

Нельзя сказать, что до появления Баркера жанр хоррор-рассказов развивался слабо. Еще в 1980 году Кирби Макколи выпустил знаковую антологию «Темные силы», в которую включил широкий круг писателей разных поколений с великолепными произведениями в жанре ужасов. В антологию вошли двадцать три автора, среди которых – Джойс Кэрол Оутс, Исаак Башевис-Зингер, Джин Вулф, Клиффорд Саймак, Дэвис Граб, Т. Э.Д Клайн, Карл Эдвард Вагнер, Стивен Кинг, Джо Холдеман, Гейхен Уилсон, Эдвард Горей и Рэмси Кэмпбелл.

Не столь монументальными, но равными по значимости были «Тени» – антология хоррор-рассказов, издаваемая Чарльзом Л. Грантом в 1978–1991 годах, а также журнал «Слухи», выходивший в 1973–1987 годах под редакцией Стюарта Шиффа.

В 1997 году вышел сборник лучших произведений под его редакцией в журнале, куда был включен и ряд оригинальных рассказов. Назову еще «Фантастические истории» – английский журнал, выходивший с 1977 по 1991 год. Несмотря на то, что рассказы, опубликованные в этих антологиях и журналах, отличались разнообразием сюжетов и авторского почерка, по мнению определенной части поклонников литературы ужасов, этим произведениям «чего-то недоставало».

По мнению критиков, с приходом Баркера литература ужасов стала более кровавой и натуралистичной. В какой-то мере она копировала жанр «сплаттерпанк», хотя на творчество самого Баркера фильмы этого жанра оказали меньше влияния, чем на других, более поздних членов этой группы писателей, слабо связанных между собой.

Начальный период существования упомянутой группы был отмечен рядом блестящих произведений, но, к сожалению, ее авторы со временем перешли к созданию рассказов, где сюжет сразу же воздействовал на читателя шокирующей натуралистичностью (кровь, мучения, леденящий душу ужас), а не нагнетал постепенно чувство тревоги и страха В заслугу этой группе можно поставить начало диалога между писателями, считавшими, что рассказы ужасов должны шокировать читателей, и теми авторами, кто считал обстановку «тихого ужаса» более эффективным литературным приемом В настоящий сборник включены рассказы лишь трех ветеранов «сплаттерпанка»: Клайва Баркера, Дэвида Дж. Шоу (он в качестве шутки и придумал термин «сплаттерпанк») и Поппи 3. Брайт. Все представленные здесь рассказы впервые были опубликованы между 1990 и 1995 годами, то есть когда «золотые дни» этого литературного направления давным-давно остались в прошлом.

ЧЕМ НЕ ЯВЛЯЕТСЯ ЭТОТ СБОРНИК?

Он ни в коем случае не является безупречной коллекцией лучших рассказов, созданных с 1984 по 2005 год. А сами рассказы являются безупречными? Этот вопрос сразу порождает другой: по каким критериям их оценивать? Часть представленных здесь рассказов номинировалась на различные литературные премии, некоторые авторы удостоились наград. Многие из этих рассказов были повторно опубликованы в моей антологии «Лучшие фэнтези и хоррор за год». Можно ли утверждать, что я считаю их лучшими из опубликованных за тот период? Тоже нет: сегодня они лучшие, а, быть может, через неделю я выберу совсем другие. Сборник, насчитывающий менее двухсот тысяч слов, дает лишь представление о большой литературе. Я могла бы с легкостью составить сборник, вдвое превосходящий этот по объему, включив туда другие свои любимые рассказы, а также яркие, талантливые новеллы. Когда меня замучили вопросами, какого автора и какой рассказ я хотела бы дополнительно включить в эту антологию, я, не называя имен, сделала неофициальный подсчет. Оказалось, что есть еще не менее полусотни писателей, чьи рассказы я бы с удовольствием поместила здесь.

ЧЕМ ЭТОТ СБОРНИК ЯВЛЯЕТСЯ?

Подборкой рассказов, которые в данный момент мне очень нравятся. Некоторые из них я первоначально публиковала в бумажных и электронных журналах «Омни», «Горизонт событий» и «Научная фантастика», которые я редактирую с 1981 года. Ряд рассказов я публиковала в оригинальных антологиях, некоторые, как уже упоминалось выше, повторно публиковались в моей антологии «Лучшие фэнтези и хоррор за год». Все их объединяет одно: эти произведения остаются со мной. Когда я их перечитываю, они по-прежнему заставляют меня волноваться и замирать от ужаса. Я помню их героев (для человека, прочитывающего в год по нескольку сот рассказов, это уже что-то значит). Я считаю эти рассказы достойными представителями лучших среди ужасов, опубликованных с 1984 по 2005 год.

Поэтому отнеситесь к ним просто как к достойным образцам литературы, повествующей об ужасном и сверхъестественном и раскрывающей психологию ужаса.

Рассказы выстроены в хронологическом порядке, что представляется мне наиболее естественным. В отличие от большинства антологий, начинающихся с очень сильного рассказа и заканчивающихся самым сильным, здесь обратиться к такому приему невозможно. Эта антология – своеобразное исследование двух десятков лет существования весьма сильных рассказов в жанре «хоррор». К тому же здесь представлены не все годы этого двадцатилетия.

Когда мы заканчивали редактирование двадцатого тома антологии «Лучшие фэнтези и хоррор за год», Джеймс Френкель – бессменный составитель всех томов – предложил мне и моим соредакторам по разделу фэнтези выпустить сборник, куда вошли бы «лучшие из лучших» рассказов, опубликованных за двадцать лет существования антологии. Его предложение так и не было осуществлено, но, поскольку «Тьма. Современные рассказы в жанре “хоррор”» охватывает примерно тот же период и большинство рассказов в разные годы публиковалось в выпусках «Лучшие фэнтези и хоррор за год», читатели могут рассматривать эту антологию как попытку осуществить предложенное Френкелем (хотя бы по части хоррора). Ее можно также считать дополнительным томом к ежегодной (я надеюсь) антологии «Лучшие произведения в жанре “хоррор” за год». Ее первый том вышел в 2009 году, переняв эстафету у прекратившей свое существование антологии «Лучшие фэнтези и хоррор за год».

Стефан Ажемьянович Предисловие

Стефан Джемьянович – составитель более чем сорока антологий в жанрах литературы ужасов, мистики и научной фантастики. Он работал над сборником хоррор-рассказов, созданных Луизой Мэй Олкотт, Робертом Блохом, Джозефом Пэйном Бреннаном, Августом Дерлетом, Генри Каттнером, Джейн Райс, Брэмом Стокером, Генри Уайтхедом и другими авторами.

В прошлом Джемьянович редактировал журнал «Некрофил: обзор произведений хоррор» и антологии рассказов ужасов в издательстве «Некрономикон-пресс». Он был соредактором «Энциклопедии всемирной литературы о сверхъестественном». Он является автором «Кровавой Мэри и других историй для темной ночи» и «Аннотированного путеводителя по Неведомому и Неведомым Мирам». Его обзоры публикуются в «Еженедельном издании», «Локус» и «Мире книг Вашингтон пост».

Пусть раздастся крик тысячи голосов!» – эти слова вполне могли бы стать мантрой литературы ужасов, издававшейся в начале 1980-х годов. Ручеек профессиональных произведений ужасов, начавшийся с «Ребенка Розмари» Айры Левина (1967), превратился в поток после выхода романа Уильяма Питера Блэтти «Изгоняющий дьявола» и романа Томаса Трайона «Другой» (оба вышли в 1971 году). Еще через три года вышел роман Стивена Кинга «Кэрри». Благодаря феноменальному успеху произведений ужасов Кинга, жанр стал прибыльным, и поток обрел стремительность и напор.

Профессиональные писатели, которые десятками лет сублимировали свою тягу к жанру ужасов за счет триллеров или научной фантастики, вдруг обрели издателей, готовых публиковать то, что выплескивал их «внутренний По». Спрос на литературу ужасов постоянно возрастал, и множилось число издательств, ее выпускающих. Произведения авторов, отточивших свое мастерство на хоррор-рассказах, мгновенно поглощались разраставшимся издательским рынком, который специализировался исключительно на этом жанре.

Вскоре появилось поколение молодых писателей, выросших на романах Кинга и его коллег. Напористая литературная молодежь быстро составила большинство пишущей братии и принялась забрасывать издательства рукописями собственных произведений. Многое из того, что хлынуло в открывшиеся литературные шлюзы, являлось не более чем «мусором», забивавшим стремительный поток жанра. Но параллельно с ним появлялись настоящие таланты, преданные литературе ужасов. Им мы обязаны внушительным ростом и эволюцией жанра. В течение последующих двадцати лет этот (достойный) хоррор продолжал цвести и развиваться, популяризируя определенные темы, борясь с возникающими проблемами и затевая дебаты о себе. Поколение писателей, культивировавших литературу ужасов в конце двадцатого века, стало создателями ее облика в двадцать первом.

Одной из первых тем, вызвавших яростные споры и разногласия среди писателей «посткинговского» поколения, была тема «предельно допустимого» натурализма в литературе ужасов. Сама по себе эта тема отнюдь не нова. Готические романы конца восемнадцатого – начала девятнадцатого веков вызывали негодование тогдашних арбитров литературного вкуса – шокирующими кровавыми сценами, запретной сексуальностью и низменным поведением героев (опять-таки сообразно тогдашним представлениям). Жанр ужасов выстоял, скрываясь под обличьем родственных подвидов, которые оставались неотъемлемой его частью в течение двух веков. Стивен Кинг в своих произведениях раздвинул границы тошнотворно-натуралистических сцен и установил баланс между приемлемым и неприемлемым в содержании романа или рассказа. Если Кинг установил верхний предел допустимой откровенности, то Чарльз А. Грант своими работами и выпуском «Теней» (антологии рассказов других авторов) узаконил тонкий подход к жанру, что в конце концов привело к отделению жанра «темной фэнтези» от более грубого и неприглядного жанра «хоррор».

По определению Гранта, темная фэнтези делала акцент на людях, их проблемах и их эмоциональном отношении к темной стороне повседневной жизни, не касаясь странных явлений и кровожадных монстров, которые наводняли дешевые книжонки начиная с конца девятнадцатого и вплоть до середины двадцатого века. И хотя в темной фэнтези тоже встречались монстры и хватало хаоса, произведения этого жанра чаще всего рассказывали об ужасах, которые воплощали и олицетворяли страхи и тревоги обычных людей, попавших в необычные обстоятельства. Большинство хоррор-бестселлеров, изданных в период между 1967 и 1984 годами (и счастливо избежавших тогдашней изоляции жанра), удачно вписались в шаблон темной фэнтези. Считалось, что они помогают опозоренному жанру ужасов войти в новую эру литературной респектабельности.

А потом появился Баркер. За два года (1984 и 1985) вышло шесть томов «Книг крови» с его рассказами. Он сломал былые негласные табу, и в литературу ужасов вернулись изгнанные два века назад откровенность и натурализм. Секс во всех подробностях и кровавые сцены заняли главное место в четком и ясном «словаре ужасов» Баркера. Это помогло писателю очистить от намеков и иносказаний некоторые классические сюжеты и использовать их в своих произведениях. Но, как говорится, это еще не все. У Баркера появилась широкая читательская аудитория, куда вошли не только те, кто сравнительно недавно приобщился к жанру ужасов и не читал произведений предшествующих десятилетий, но также любители кино и энтузиасты других видов искусства, не связанных с литературой. Все они восторженно приветствовали творчество Баркера и канонизировали писателя, провозгласив его новым пророком жанра.

Пока Баркер грелся в лучах славы создателя новой литературы ужасов, полной натуралистических подробностей, в мир, грубо распахнув двери, явился сплаттерпанк. На сцену вырвались писатели молодого поколения. Их откровенно злили еще сохранявшиеся в жанре ограничения, которые, по мнению этих авторов, сковывали жанр и лишали рассказы ужасов уникальности и непредсказуемости. Их творчество вобрало в себя характерные черты современных фильмов ужасов, изобилующих натуралистическими сценами. Кстати, эти фильмы оказали огромное влияние не только на творчество писателей волны сплаттерпанка, но и на творчество писателей-неофитов, которые выросли на новой «культуре» ужаса, порожденной популярностью романов Стивена Кинга. Второй составляющей творчества писателей-«сплаттерпанков» стал киберпанк – технизированный поджанр научной фантастики. Главными фигурами в литературной среде сплаттерпанков стали Дэвид Дж. Шоу, Джон Скип и Крэйг Спектор. К ним примкнула небольшая, но весьма голосистая группа авторов, отступивших от прежних канонов жанра ужасов. Все они начали пропагандировать свои произведения, сюжеты которых держали читателя в напряжении, шокировали динамичными сценами, вызывающими физический ужас, и, с умело поданной мерзопакостностью, живописали секс, кровь и… рок-н-ролл (да, бывало и такое). Итак, перчатка была брошена.

Конфликт между сплаттерпанком и темной фэнтези вызывал жаркие споры на встречах писателей, на страницах изданий, публикующих произведения в жанре «хоррор». Не привело ли усиление роли основных ценностей к тому, что современный рассказ ужасов стал пресным и предсказуемым? (Возможно.) Если в сюжетах авторы тщательно избегали натурализма, предпочитая ему скрытность и недосказанность, не являлось ли это стремлением «напустить тумана»? (Вероятно.) Была ли тактика шокирования, свойственная сплаттерпанку, неким противодействием самоуспокоенности, царящей в жанре литературы ужасов, или просто невольным поводом для эксгибиционизма? (Все зависит от конкретного автора и конкретного произведения.) Но противоречия, ощущавшиеся в подходах обоих направлений, были в значительной степени преувеличены. В самых спорных своих моментах они представляли противоположные полюса мира литературы хоррора. Каждый подход привнес в жанр свою долю хорошего и плохого. Можно сказать, что произведения большинства авторов занимали территорию между полюсами, но, конечно же, хватало и тех, кто тяготел к одному или другому полюсу, а потому было бессмысленно видеть в существовавших противоречиях тенденцию к разделению литературы ужасов на враждующие лагеря. И тем не менее всплеск сплаттерпанка имел важное значение: он привлек внимание к эстетическим принципам литературы ужасов и заставил авторов серьезнее и осознаннее относиться к своему творчеству и его целям.

Одним из главных источников вдохновения для сплаттерпанка явился кинотриллер о зомби «Ночь живых мертвецов» – по сути, дебют независимого кинорежиссера Джорджа Ромеро (1968 год). До этого зомби воспринимались как мертвецы, воскрешенные черной магией: пугающие, отталкивающие и не опасные. Превращение зомби в прожорливые машины, постоянно охотящиеся за человеческой плотью, – один из примеров того, как за два десятилетия (1983–2003 годы) изменились классические темы литературы ужасов и ее монстры. Это произошло не само собой, а в ответ на потребности читателей в чудовищах, непосредственно олицетворяющих страхи современного общества.

В 1989 году Джон Скипп и Крэйг Спектор выпустили антологию рассказов «Книга мертвых», а через три года – ее продолжение «По-прежнему мертвые: Книга мертвых II». В обе книги вошли рассказы большинства ярких и талантливых современных авторов, как бы продолжающих традицию зомби из фильма Ромеро. После этого «классическим» зомби не оставалось иного, как сгинуть в известковой яме вместе со многими другими монстрами, которые уже никого не пугали. Понятие «зомби» получило новое истолкование с широкими границами: от жизни напоказ, на которой свихнулось американское общество, до бездумного подчинения и крайней агрессивности, присущих террористическим движениям. Как персонаж зомби необычайно и впечатляюще преобразился. Если на заре эры Стивена Кинга зомби находились где-то на периферии иконографии классической литературы ужасов, то к началу нового тысячелетия они вышли на передний план, став одной из самых пластичных метафор.

Помимо зомби трансформацию претерпел еще один персонаж – серийный убийца. Начиная с 60-х годов прошлого века он практически вытеснил оборотня, являвшегося олицетворением монстра внутри человека, силящегося вырваться наружу. В 1981 году Томас Харрис опубликовал свой роман «Красный дракон», который сразу снискал ему успех. Еще через семь лет вышло продолжение – «Молчание ягнят». Социопат Ганнибал Лектор – герой обоих романов – за десять лет сделался иконой, открыто принятой поп-культурой. Всплеск популярности произведений о серийных убийцах отразил тенденции взаимопроникновения тематики преступлений и ужасов на рынке популярной литературы, а также становящиеся все более сомнительными границы, разделяющие триллеры и хоррор. С одной стороны – бесстрастные серийные убийцы и их отталкивающие методы расправы, с другой – сверхужасные, порождающие хаос монстры, у которых нет человеческой природы. Однако большинство читателей не видели особой разницы между теми и другими.

Но самая разительная внутренняя и внешняя трансформация произошла в конце двадцатого века, конечно же, с вампирами. Начиная с 1985 года за двадцать последующих лет появилось больше произведений о вампирах, чем за два предшествующих века. Фактически их было создано столько, что тема вампиров сделалась самостоятельным жанром со своими поджанрами и дальнейшим делением поджанров. Традиционное описание вампира как существа, пьющего кровь и мучающего своих жертв, оказалось созвучным сознанию читателей эпохи СПИДа, а традиционные для «вампирских» сюжетов взаимоотношения хищника и жертвы удивительно точно соответствовали обществу, члены которого все больше ощущали себя беспомощными жертвами социального, политического и семейного насилия. Но что еще важнее, за это время в литературе изменился облик вампира. Брэм Стокер, а затем и его последователи почти сто лет изображали вампира бездушным монстром. Этот облик уступил место выдающемуся индивидууму, ставшему изгоем, который не пожелал двигаться в ногу со всеми и был изгнан за пределы общества. Энн Райс в своих романах «Интервью с вампиром» (1976) и его продолжении «Вампир Лестат» (1985) очень точно передала эту тенденцию, сделав своего героя изгоем общества. Развитие и становление Лестата происходило вне человеческой среды; его положение уникально тем, что позволяет беспрепятственно наблюдать и оценивать поведение людей. Силой своего творчества Райс сделала Лестата привлекательным, вызывающим зависть и по большей части – симпатию. Ее герой стал предметом бесчисленных подражаний и породил великое множество двойников, отражающих взгляды гей-сообществ, современных примитивов и других нынешних субкультур, чье поведение воспринимается как бунтарское, отступническое и в любом случае нонконформистское. Облик трезво мыслящего, прекрасно знающего жизнь и людей вампира, чей характер при сверхъестественной сущности воспринимается не столько аномалией, сколько осознанно выбранным альтернативным образом жизни, пользуется громадной популярностью у такой современной субкультуры, как готы. Популярен он и в творчестве писательниц: Поппи 3. Брайт и Кэтлин Р. Кирнан, чьи произведения о недовольных обществом одиночках и их зачастую сюрреалистических и неестественных переживаниях оказались созвучны бунтарскому складу ума героя Райс.

Популярность вампиров помогла запустить в действие еще одно направление, существенно повлиявшее в конце двадцатого века на траекторию литературы ужасов. Будучи бессмертным существом, способным жить дольше любого отрезка времени, охватывающего сюжет того или иного произведения, вампир оказался идеальным персонажем для многотомных и многоплановых хроник, охватывающих обширный исторический период и такие повествовательные пласты, которые невозможно уместить в одной книге. Образные многотомные саги о вампирах, созданные Энн Райс, Челси Куинн Ярбро и Лесом Дэниелсом, узаконили литературные сериалы ужасов и вдохновили других писателей (пишущих и не пишущих о вампирах) на создание их собственных эпопей ужаса (у некоторых такая эпопея становилась первой и единственной). К началу двадцать первого века от трети до половины продаж в сегменте литературы ужасов приходилось на многотомные романы. Благодаря появлению сквозных персонажей и повторяющимся ситуациям, возник новый тип произведения в жанре ужасов, в котором основной упор делался на героев и закрученность сюжета, а не настроение, атмосферу и отдельные явления.

С каждым проникновением, вкраплением и обновлением уже существующего литература ужасов становилась все более многогранной и все менее четко определяемой ветвью популярной литературы. Возможно, так и должно было случиться, поскольку хоррор (в особенности тот, где ужас имеет сверхъестественную природу) повествует об иррациональном, немыслимом, неосязаемом и неуправляемом. В последнюю четверть века хоррор-произведения находили свою аудиторию и среди тех, кто, образно говоря, предпочитает оглушительную громкость, и среди любителей сравнительно тихих звуков. Этот жанр сросся буквально со всеми остальными жанрами, начиная от фэнтези и научной фантастики и кончая триллерами и женскими романами. Монстры, ставшие основными «иконами» жанра, весьма успешно действуют и в других произведениях, где почти нет ничего ужасающего. Жанр ужасов достиг уровня рекордных продаж даже среди тех, кто предпочитает литературу «иную». И конечно же, книги этого жанра в изобилии рас-купаются основным ядром преданных поклонников, ценящих его за «потрясание основ». Но самое главное, этот жанр можно найти во всех уголках мира современной литературы. Его открыто принимают Джойс Кэрол Оутс, Майкл Шейбон, Дэн Шейон и бесчисленное множество других писателей, регулярно «заигрывающих» с темной стороной бытия через шаткий забор, разделяющий «настоящую» и жанровую литературу. Он присутствует в артефактах и эмблемах, регулярно упоминаемых в произведениях тех авторов, кто стремится отразить вездесущность ужаса в современной культуре. Сначала ужас был там, где вы его находите, а после четверти века его роста и развития – вы найдете ужас где угодно. Он прошел долгий путь с семидесятых годов прошлого века. Паранойя и недоверие к власти, расцветшие во время вьетнамской войны, подготовили поколение читателей и писателей для определенного типа литературы, которая исследовала темную сторону повседневной жизни и обрывала декор с фасада обыденности, обнажая корчащуюся неприглядность. Стойкая популярность, постоянный рост и эволюция дают основание полагать, что хоррор как жанр повествования сохранится до тех пор, пока останутся читатели, которые наслаждаются волнующими зигзагами сюжетов и которым все легче избавляться от собственных страхов и тревог, если литература делает их узнаваемыми и осязаемыми.

Антология «Тьма. Современные рассказы в жанре “хоррор”» – не просто подборка рассказов, опубликованных с 1985 по 2005 год. Это коллекция выдающихся рассказов, появившихся-за тот период. Выход антологии подтверждает недавнее возрождение интереса к хоррор-рассказам как к замечательной форме современного жанра литературы ужасов. Сегодня нам известно, что «родителями» жанра были готические романы конца восемнадцатого – начала девятнадцатого веков, однако впоследствии «ужасающая» история утвердилась именно в форме рассказа. Огромное влияние на его развитие оказало творчество Эдгара Аллана По. Этот писатель помог создать каноны и эстетические принципы, весьма схожие с канонами и принципами стихотворной композиции, которые не утратили своей актуальности и по сей день.

Литература ужасов просуществовала в форме рассказа весь девятнадцатый век, а в начале двадцатого заполнила страницы дешевых, издаваемых массовым тиражом и на плохой бумаге журнальчиков. Формат был почти целиком ориентирован на короткие, остросюжетные и шокирующие произведения. Такие не схожие по тематике вещи, как рассказы антиквара о призраках, созданные М. Р. Джеймсом, и космические «ужасы», которые писал Г.Ф. Лавкрафт, лишь подкрепляли убеждение, что уникальный характер «ужасающей» истории лучше всего выражается в небольших по объему, динамичных рассказах. Вскоре после Второй мировой войны дешевые журнальчики прекратили свое существование. Популярность хоррор-рассказов резко пошла на убыль. Тем не менее жанр ужасов не исчез, стал приспосабливаться к изменившимся условиям и новым требованиям; это позволило ему развиваться и эволюционировать дальше. Снижение интереса к хоррор-рассказам отразило общие тенденции тогдашнего книжного рынка, который начинал все активнее ориентироваться на романы как более серьезную художественную (и коммерческую) литературную форму. К тому времени, когда с помощью Стивена Кинга «ужасы» заняли свое место на карте современной литературы, среди писателей было распространено мнение: единственный способ вырваться за пределы жанрового рынка к широкой читательской аудитории и литературному успеху – это писать романы. Даже те писатели, что до сей поры специализировались на рассказах ужасов (Рэмси Кэмпбелл, Деннис Этчисон, Тед Клайн, да и сам Кинг), обратились к написанию романов.

Естественно, рассказы продолжали выходить и в семидесятые, и в восьмидесятые годы. Но у них не было заинтересованных и разносторонних книжных рынков вроде тех, что поддерживали жанры фэнтези и научной фантастики. «Сумеречная зона» – журнал Рода Стерлинга и его короткоживущий собрат «Крик в ночи» – были единственными профессиональными журналами большей части восьмидесятых, которые специализировались преимущественно на ужасах. Рассказы ужасов появлялись в журналах, печатавших рассказы смешанных жанров, – таких как «Журнал фэнтези и научной фантастики», и в изданиях, известных лишь узкому кругу закаленных поклонников. Следует также упомянуть антологии; в первую очередь «Тени» – серии рассказов, выпускавшиеся Чарльзом Грантом, и различные «ответвления» этой антологии.

Особого упоминания заслуживают специализированные издания, подпадающие под категорию «небольших». Это журналы: «Слухи», «Сказания фэнтези», «Шоу ужасов», «Книга жути», «Груй» и «Кладбищенский танец». В них признанные авторы могли публиковать произведения малых форм, которым не находилось места в литературном мейнстриме. Там же печатались вещи новых писателей и новых направлений, возникавших внутри жанра ужасов. Напористые, не всегда отшлифованные, – такие произведения едва ли получили бы одобрение за пределами жанра ужасов, известного своей непредсказуемостью и провокационностью.

Издатели специализированных книг сделали то, чего не могли не сделать, – они сократили разрыв. По содержанию их антологии практически не уступали выпускавшимся крупными издательствами. В те годы появились такие антологии, как «Театр масок», «Пограничья», «Ночные видения» и «Темная страна». Эти сборники помогали уничтожить различие между «небольшими» изданиями и мейнстримом (здесь следует отметить такие антологии, как «Новые ужасы» и «Темные ужасы»). Сборники, целиком составленные из оригинальных вещей, по сути, вытеснили с рынка журналы и стали Равными «площадками» для публикации новых произведений в жанре ужасов. Такой переход нельзя назвать целиком удачным. В начале девяностых произошло обрушение чересчур разросшегося рынка литературы ужасов. К тому времени рынок: антологий хоррора был перенасыщен сборниками, не отличавшимися ни оригинальностью, ни талантливыми авторами. Доминировали произведения узкой тематики, явно написанные «под заказ». И тем не менее число рынков для хоррор-рассказов и их устойчивость послужили доказательством того, что рассказ всегда будет играть существенную роль в развитии жанра ужасов, занимать лидирующее место и отражать доминирующие направления и интересы.

Следует отметить появление (с разрывом в несколько лет) трех ежегодных антологий, публикующих лучшие «ужасы», созданные в любой календарный год. Это выпускаемые Карлом Эдвардом Вагнером сборники «Лучшие хоррор-рассказы года», антологию Эллен Датлоу и Терри Уиндлинг «Лучшие фэнтези и хоррор за год» и «Лучший новый хоррор», издаваемый Стивом Джонсом (первые шесть томов – совместно с Рэмси Кэмпбеллом). Хотя все три антологии отражают личные предпочтения издателей, в них относительно редко встречаются одинаковые произведения. Добавлю к этому профессионализм составителей и высокий «калибр» публикуемых рассказов. Все это доказывает силу и жизнеспособность рассказов ужасов.

Для сборника, который вы держите в руках, Эллен Датлоу выбрала рассказы, публиковавшиеся в течение более чем двадцати лет в антологии «Лучшие фэнтези и хоррор за год», где редактировала произведения ужасов. Думаю, тех, кто за минувшие двадцать лет прочитал столько же рассказов, сколько их прочла Датлоу, можно пересчитать по пальцам (если такие люди вообще есть). Поэтому неудивительно, что кто-то из читателей воспримет ее сборник как «лучшее из лучшего». И вместе с тем, «Тьма» свидетельствует о значительных и важных тенденциях, касающихся современной литературы ужасов. Само количество собранных здесь качественных произведений отдает должное жизнестойкости хоррор-рассказа и говорит о важности этого направления для творчества ряда наших наиболее талантливых писателей, работающих в форме рассказа.

Этот сборник – настоящий праздник творчества, где широко представлены работы самых ярких и талантливых авторов в жанре ужасов. Для будущих поколений читателей антология Эллен Датлоу вполне может стать критерием того лучшего, что в начале двадцать первого века было создано в литературе ужасов, и прежде всего – критерием лучших рассказов этой поры.

Клайв Баркер Ее последняя воля

Клайв Баркер ворвался в жанр «хоррора» в 1984 году, когда британское издательство «Сфера» напечатало в трех томах его «Книги крови 1–3». Эта публикация стала знаменательной по двум причинам. Выпустить по отдельности 3 книги – уже само по себе чрезвычайно необычно для сборников рассказов (при том что ни один из них ранее не печатался в журналах). Но важнее даже то, что это был новый голос в жанре «хоррор», представленный миру. И мир его заметил. «Книги крови 1–3» завоевали Всемирную премию фэнтези в 1985-м. Я напечатала один из рассказов в журнале «Омни», и так у Баркера появилась первая американская журнальная публикация. Рассказы были беспощадно правдивыми, полными сексуальности, графичными и сильными, и, как бы там ни было, они ознаменовали начало того, что впоследствии назвали «сплаттерпанком». Рассказ «Ее последняя воля», несомненно, сохранил свою мощь с момента своей первой публикации более 25 лет назад.

В настоящее время Баркер редко пишет рассказы: сейчас он пишет прозу для взрослых и детей, сценарии для театра и кино и продолжает свою работу искусного художника. Самые последние его романы: «Каньон Холодных Сердец», «Абарат», «Абарат: дни магии, ночи войны», «Книга демона, или Исчезновение Мистера Б.» и «Абсолютная Полночь» (третья книга в запланированном на пять томов цикле «Абарат»).

– Боже, – подумала она, – разве это жизнь! День – приходит, день уходит. Скука, нудная работа, раздражение.

– Боже мой, – молилась она, – выпусти меня, освободи меня, распни, будь на то твоя воля, но выведи меня из моей малости.

Но вместо благословенной безболезненной кончины одним тоскливым днем в конце марта она вынула лезвие из бритвы Бена, заперлась в ванной и перерезала себе запястья.

Сквозь гул в ушах она в полуобмороке слышала Бена за дверью ванной:

– Дорогая, с тобой все в порядке?

Убирайся, – подумала, что сказала, она.

– Сегодня я вернулся раньше, золотко.

Пожалуйста, уходи.

Это усилие выговорить заставило ее упасть с унитаза на белый кафельный пол, на котором уже собирались лужицы ее крови.

– Дорогая?

Уйди.

– Дорогая?

Прочь!

– С тобой все в порядке?

Теперь он скребся в дверь, крыса. Неужели он не понимает, что она не откроет ее, не сможет открыть.

– Ответь мне, Джеки.

Она застонала. Она не могла заставить себя замолчать. Боль, против ее ожиданий, не была такой уж страшной, но было неприятное ощущение, словно ее ударили по голове. Все же он не успеет перехватить ее вовремя, уже нет. Даже если он выбьет двери.

Он выбил двери.

Она поглядела на него сквозь воздух, так густо насыщенный смертью, что, казалось, его можно было резать.

Слишком поздно, – подумала, что сказала, она.

Однако нет.

– О боже, – подумала она, – это не самоубийство. Я не умерла.

Доктор, которого Бен пригласил, оказался слишком искусным.

«Все самое лучшее, обещал он, самое лучшее для моей Джеки».

– Ерунда, – заверял ее доктор, – небольшая починка, и мы все уладим.

Почему бы ему не оставить меня в покое, – подумала она. – Ему же наплевать. Он же не знает, на что это все похоже.

– Имел я дело с этими женскими проблемами, – уверял ее доктор, прямо-таки источая профессиональное дружелюбие. – В определенном возрасте они носят характер какой-то эпидемии.

Ей едва исполнилось тридцать. Что он пытается ей сказать? Что у нее преждевременный климакс?

– Депрессия, частичный или полный уход в себя, невроз какого угодно вида и размера. Вы не одна, поверьте мне.

О нет, я одна, – подумала она. – Я здесь, в моей голове, сама по себе, и вы понятия не имеете, на что это похоже.

– Мы приведем вас в порядок прежде, чем ягненок чихнет.

Я ягненок, так, что ли? Он что, думает, что я – ягненок?

Он задумчиво глянул на убранный в рамку диплом, висевший на стене, потом на свои наманикюренные ногти, потом на ручки и блокнот на столе. Но на Жаклин он не смотрел На что угодно, но не на Жаклин.

– Я знаю, – говорил он теперь, – о чем вы думали и как это было болезненно. У женщин есть определенные потребности. Если они не встречают понимания…

Что ты знаешь насчет женских потребностей? Ты ведь не женщина, – подумала, что подумала, она.

– Что? – спросил он.

Она что, сказала это вслух? Она покачала головой, отказываясь от своих слов.

Он продолжал, вновь попав в свой ритм;

– Я вовсе не собираюсь прогонять вас через бесконечные терапевтические процедуры. Вы ведь не хотите этого, верно? Вы просто хотите небольшой поддержки и чего-нибудь, что помогло бы вам спать по ночам.

Теперь он ее здорово раздражал. Его снисходительность была огромна, бездонна. Всезнающий, всевидящий Отче – именно этот спектакль он и разыгрывал. Так, словно он был благословен каким-то чудесным зрением, проникающим в самую суть женской души.

Разумеется, в прошлом я пытался проводить терапевтические курсы со своими пациентами. Но сугубо между нами…

Он слегка похлопал ее по руке. Отеческая ладонь на Тыльной стороне ее ладони. Вероятно, предполагалось, что она смягчится, обретет уверенность, может быть, даже расслабится.

– …между нами, это всего лишь разговоры. Бесконечные разговоры. Ну честно, какая от них польза? У нас у всех проблемы. Вы ведь не можете избавиться от них, просто высказавшись, верно?

Ты – не женщина. Ты не выглядишь как женщина, ты не чувствуешь себя как женщина.

– Вы что-то сказали?

Она покачала головой.

– Я подумал, вы что-то сказали. Пожалуйста, не стесняйтесь, будьте со мной откровенны.

Она не ответила, и, казалось, он устал притворяться лучшим другом. Он встал и подошел к окну.

– Думаю, самым лучшим для вас будет…

Он стоял против света, затемняя комнату, заслоняя вид на вишневые деревья, растущие на лужайке перед окном. Она глядела на его широкие плечи, на узкие бедра. Прекрасный образчик мужчины, как назвал его Бен. Не создан для того, чтобы вынашивать детей. Такие, как он, созданы для того, чтобы переделать мир. А если не мир, то чей-то разум тоже подойдет.

– Думаю, самым лучшим для вас будет…

Что он там знает со своими бедрами, со своими плечами? Он слишком уж мужчина, чтобы понять в ней хоть что-нибудь.

Думаю, самым лучшим для вас будет курс успокаивающих препаратов…

Теперь ее взгляд остановился на его запястьях.

– …и отдых.

Ее разум сконцентрировался на теле, скрытом под одеждой. Мышцы, кости и кровь под эластичной кожей, она рисовала его себе со всех сторон, оценивая, прикидывая его мощь и сопротивляемость, потом покончила с этим. Она подумала:

Будь женщиной.

Тут же, как только ей пришла в голову эта нелепая мысль, его тело начало менять форму. К сожалению, это было не то превращение, которое случается в сказках, – его плоть сопротивлялась такому волшебству. Она вынудила его мужественную грудную клетку сформировать груди, и они начали соблазнительно вздыматься, пока кожа не лопнула и грудина не раздалась в стороны. Его таз, словно наддолбленный посредине, тоже стал расходиться; потеряв равновесие, врач упал на стол и оттуда уставился на нее: лицо его было желтым от потрясения, он вновь и вновь облизывал губы, пытаясь заговорить, но рот его пересох, и слова рождались мертворожденными. Самое чудовищное происходило у него в промежности: оттуда брызнула кровь и его внутренности глухо шлепнулись на ковер.

Она закричала при виде сотворенного ею чудовищного абсурда и отпрыгнула в дальний угол комнаты, где ее вырвало в горшок с искусственным растением.

Боже мой, – подумала она, – это не убийство. Я ведь даже не дотронулась до него!

* * *

То, что Жаклин сотворила сегодня, она держала при себе. Нет смысла устраивать людям бессонные ночи, заставляя думать о таком странном даре.

Полиция была очень любезна. Они предложили сколько угодно объяснений внезапной кончины доктора Блэндиша, но никто из них не смог как следует объяснить, как получилось, что его грудь распалась таким необычным образом, сформировав два красивых (хоть и волосатых) конуса.

Они сделали вывод, что какой-то неизвестный психопат, сильный в своем сумасшествии, ворвался, сотворил все это своими руками, молотком и пилой и вышел, замкнув безвинную Жаклин Эсс, погруженную в молчание, сквозь которое не мог пробиться ни один допрос.

Так что неизвестное лицо или лица, совершенно очевидно, отправили доктора туда, где ему не могли помочь ни седативы, ни терапия.

* * *

На какое-то время она почти забыла об этом. Но проходили месяцы, и это постепенно возвращалось к ней, точно память о тайной зрелости. Оно мучило ее своим запретным наслаждением. Она забыла ужас, но помнила силу. Она забыла вину, которая мучила ее после содеянного, и жаждала, жаждала сделать это вновь.

Но лучше.

* * *

– Жаклин.

Это что, мой муж, – подумала она, – и в самом деле зовет меня по имени? Обычно она звалась Джеки, или Джек, или вовсе никак.

– Жаклин.

Он смотрел на нее своими невинными синими глазами, ну точно тот студентик, в которого она влюбилась с первого взгляда. Но рот его теперь стал жестче, и поцелуи его несли привкус черствого хлеба.

– Жаклин.

– Да.

– Я хочу поговорить с тобой кое о чем.

Разговор? – подумала она. – Должно быть, будет народное гулянье.

– Не знаю, как тебе это сказать.

– А ты попробуй, – предложила она.

Она знала, что может заставить его язык поворачиваться, произнося речи, которые понравятся ей. Могла заставить его сказать то, что она хотела услышать. Слова любви, быть может, если она сможет вспомнить, на что они похожи. Но какая от этого польза? Лучше пусть будет правда.

– Дорогая, я слегка сошел с рельсов.

– Что ты имеешь в виду? – спросила она.

Да ну, ты, ублюдок, – подумала она.

– Это было, пока ты была не совсем в себе. Ну, ты знаешь, когда между нами более-менее все прекратилось. Отдельные комнаты… Ты же хотела отдельные комнаты… и я сошел с ума от злости. Я не хотел тебя расстраивать, так что ничего тебе не сказал. Но что толку пытаться жить ДВОЙНОЙ ЖИЗНЬЮ?

– Ты можешь иметь интрижку, если ты хочешь, Бен.

– Это не интрижка, Джеки. Я люблю ее…

Он готовился к произнесению одной из своих речей, она прямо-таки видела, как он держит ее в зубах. Обвинения были ритуальными, в конце концов все сводилось к недостаткам ее характера. Если он уж очень разойдется, его ничто не остановит. Она не хотела ничего слушать.

– Она совсем не похожа на тебя, Джеки. Она по-своему кокетлива. Я полагаю, ты назвала бы ее заурядной.

Может, стоит прервать его сейчас, – подумала она, – пока он не завяжется своим обычным узлом.

– Она не так впечатлительна, как ты. Понимаешь, она просто обычная женщина. Я не хочу сказать, что ты – ненормальная, ты просто не можешь помешать своим депрессиям. Но она не настолько чувствительна…

– Вовсе незачем, Бен…

– Нет, черт побери! Я наконец выскажусь.

На моих костях, – подумала она.

– Ты никогда не давала мне объяснить, – говорил он тем временем. – Ты всегда швыряла в меня этот свой чертов взгляд так, словно хотела, чтобы я…

Умер.

– Хотела бы, чтобы я заткнулся.

Заткнись.

– Тебе все равно, что я чувствую, – теперь он уже почти кричал. – Ты всегда замкнута в своем маленьком мирке.

Заткнись, – подумала, что подумала, она.

Рот его был открыт. Похоже, ей захотелось, чтобы он закрыл рот, и челюсти его захлопнулись, отделив самый кончик розового языка. Он выпал из губ и улегся в складках рубашки.

Заткнись, – подумала она вновь.

Два ряда его великолепных зубов, скрипя, терлись друг о друга, перемалывая нервы и кальций и превращаясь в розоватую пену, стекавшую на подбородок, тогда как его рот проваливался внутрь.

Заткнись, – продолжала думать она, и его младенчески-голубые глаза ушли в глазницы, а нос вползал в мозг.

Теперь он больше не был Беном, он был человеком с красной головой ящерицы, которая все уплощалась, впучивалась сама в себя, и, благодарение богу, он больше никогда в жизни не сможет вымолвить ни слова.

Теперь, когда она на это решилась, она начала получать удовольствие от тех вещей, которые она с ним делала.

Она заставила его уткнуть голову в колени, скорчиться на полу и все сжимать руки и ноги, плоть и сопротивляющиеся кости все в меньшем и меньшем пространстве. Его одежда, сворачиваясь складками, западала внутрь, и ткань его желудка, выпучившись из аккуратно упакованных внутренностей, обволакивала тело. Его пальцы теперь высовывались из плеч, а ноги, все еще дергающиеся от ярости, были где-то на уровне кишечника. Еще один, последний раз она заставила его позвоночник вывернуться наизнанку, выдавив футовый стебель дерьма, – и на этом все закончилось.

И когда она наконец пришла в себя, она увидела Бена, сидящего на полу и абсолютно безмолвного, он занимал пространство, примерно равное одному из его любимых кожаных чемоданов, а кровь, желчь и лимфа, медленно пульсируя, вытекали из его покореженного тела.

Боже мой, – подумала она, – неужели это мой муж? Он никогда не был так аккуратно упакован.

И на этот раз она не взывала о помощи. На этот раз она понимала, что сделала (и даже догадывалась, как именно она это сделала), и она готова была принять любое воздаяние, которое последует за этим преступлением. Она упаковала свои сумки и ушла.

Я жива, – подумала она. – Первый раз за всю мою паршивую жизнь я чувствую себя живой.

* * *

Показания Васси (часть первая).

Для тебя, что мечтает о сильной, прелестной женщине, я оставляю этот рассказ. Это – обещание, но наряду с этим – и признание, это последнее слово мужчины, который хотел всего лишь любить и быть любимым. Я сижу здесь, дрожа и ожидая ночи, ожидая, когда этот твердолобый сводник Коос вновь подойдет к моей двери и унесет все, чем я владею, в обмен на ключ от ее комнаты.

Я не мужественный человек и никогда им не был, так что я боюсь того, что может случиться со мной сегодня ночью. Но я не смогу провести всю жизнь в мечтах, в темноте, ожидая лишь отблеска света с небес. Раньше или позже приходится смеяться над всем, что было для тебя важно (вот правильное слово), и собираться в путь на поиски. Даже если это означает, что ты взамен отдаешь все, чем ты владел, – весь твой мир.

Возможно, это звучит как бессмыслица. Ты думаешь, ты, кто случайно прочел это признание: кто он, этот ненормальный?

Меня звали Оливер Васси. Мне сейчас тридцать восемь. Я был юристом до того, как год назад или около того я начал свои поиски, которые окончатся сегодня ночью с появлением этого сводника и ключей от этой святыни святынь.

Но все это началось раньше, чем год назад. Много лет прошло с тех пор, как я впервые встретил Жаклин Эсс.

Она как-то пришла в мою контору, сказав, что она вдова моего приятеля по юридическим курсам, некоего Бенджамина Эсса, и теперь, оглядываясь назад, мне кажется, я запомнил ее лицо. Наш общий друг, который присутствовал на свадьбе, показал мне фотографию Бена и его застенчивой новобрачной. И вот передо мною предстала она в том рассвете красоты, на который намекала фотография.

Я помню, что первый разговор с ней вывел меня из себя. Она пришла, когда я по горло был погружен в работу. Но я так увлекся ею, что забросил все свои ежедневные дела, и, когда вошла моя секретарша, она кинула на меня один из этих своих стальных взглядов – точно окатила ведром холодной воды. Полагаю, что я влюбился в Жаклин с первого взгляда, и она почувствовала наэлектризованную атмосферу в моей конторе. Однако я притворился, что я всего лишь любезен с вдовой моего старого друга. Я не слишком-то задумывался о страсти – она не была мне свойственна, или по крайней мере я так думал. Как мало мы знаем, я имею в виду, по-настоящему знаем о своих собственных возможностях.

Жаклин лгала мне с самой первой встречи. О том, как Бен умер от рака, о том, как часто он вспоминал обо мне и с каким теплом.

Я полагаю, она могла рассказать бы мне правду с самого начала – и я бы принял ее, – думаю, я уже тогда безумно влюбился в нее.

Но трудно припомнить, как и с чего началось возникновение интереса к чужому тебе человеческому существу и когда этот интерес начал перерастать в напряженную страсть. Может, я пытаюсь преувеличить то влияние, которое она на меня оказала с самого начала, просто для того, чтобы найти оправдание моим поздним безумствам. Не знаю. Во всяком случае, когда бы и как бы это ни началось – быстро или медленно, – я влюбился в нее, и наш роман разгорелся.

Я не чрезмерно любопытен там, где это касается моих друзей или любовниц. Я ведь юрист, который проводит свое время, копаясь в грязном белье чужих людей, и, честно, этого для меня более чем достаточно. Когда я выхожу из своей конторы, мне доставляет удовольствие принимать людей такими, какими они хотят казаться. Я ничего не выясняю, ничего не вскрываю. Я просто не сомневаюсь в их самооценке.

И Жаклин не была исключением из этого правила. Она была женщиной, которую я счастлив был бы иметь рядом с собой, что бы там ни пряталось в ее прошлом. У нее был великолепный темперамент, она была остроумна, вызывающа, уклончива. Никогда я не встречал столь очаровательной женщины. И не мое дело, как она жила с Беном, на что был похож их брак и т. д. Это уже было ее прошлым, а я рад был жить в настоящем, а прошлое пусть умирает своей смертью. Я даже думаю, что убедил себя в том, что, если она перенесла какие-то страдания, я смогу помочь ей забыть о них.

Конечно, во всем, что она рассказывала, были темные места. Как юрист я привык замечать сфабрикованную ложь, и как бы я ни пытался отбросить эти предчувствия, я понимал, что она со мной не вполне откровенна. Но у каждого есть свои секреты – и я знал об этом. Так пусть же у нее будут свои, думал я.

Только однажды я поймал ее на мелочах ею придуманной истории. Когда она говорила о смерти Бена, у нее проскользнуло что-то вроде того, что он получил по заслугам. Я спросил ее, что она имела в виду. Она улыбнулась этой своей улыбкой Джоконды и сказала, что ей кажется, что между мужчинами и женщинами нарушилось какое-то равновесие, и оно должно быть восстановлено. Я пропустил все это мимо ушей. К тому времени я был уже безумно увлечен ею, и, что бы она ни говорила, я рад был принять это.

Она была так прекрасна, понимаете ли. Ничего шаблонного: она не была молода, она не была невинна, и в ней не было той бездумной правильности черт, которую так любят рекламщики и фотографы. Ее лицо было именно лицом женщины за тридцать, оно часто плакало и смеялось, и это оставило на нем свои отметки. Но у нее была власть преображаться самым тончайшим образом, и лицо ее было так же изменчиво, как небо. Вначале я думал, что это какие-то фокусы с гримом. Но мы все чаще и чаще спали вместе, и я видел ее по утрам, когда глаза у нее были сонными, и вечерами, когда они тяжелели от усталости, и я вскоре понял, что на костях ее черепа была лишь плоть и кровь. То, что преображало ее, шло изнутри – это были фокусы, но не с гримом, а с желанием.

И, понимаете ли, все это заставило меня еще больше влюбиться в нее.

Потом, однажды ночью, я проснулся, когда она спала рядом со мной. Мы часто спали на полу – там ей нравилось больше, чем на постели. Кровати, говорила она, напоминают ей о ее браке. Так или иначе, она спала под пледом на ковре в моей комнате, и я просто из обожания наблюдал за ее лицом, пока она спала.

Если кто-то безумно влюблен, то, глядя на лицо спящей возлюбленной, он может приобрести нелегкий опыт. Может, кое-кому из вас известно, как трудно отвести пристальный взгляд от этих черт лица, которые закрыты для вас, словно вы стоите перед чем-то, куда вы никогда ни за что не можете войти, – в разум другого человека. И, как я сказал, для нас, тех, кто отдал себя без остатка, это ужасное испытание. Может, вы знаете, что в такой миг вы существуете лишь как нечто, связанное с этим лицом, этой личностью. Так что, когда это лицо замыкается в себе, погружается в свой, неизвестный вам мир, вы теряете свою личность и смысл существования. Планета без солнца, затерянная во тьме.

Вот как я чувствовал себя той ночью, глядя на ее незаурядные черты, и, пока я мучился, растворяясь в ее личности, она начала меняться. Она явно спала, но что же это были за сны! Казалось, вся ткань ее лица шевелится: мышцы, волосы, подбородок – все двигалось, точно захваченное каким-то глубинным приливом. Губы выпятились вперед, потянув за собой складки кожи, волосы разметались вокруг головы так, словно она лежала в воде, на гладких щеках появились продольные борозды, точно ритуальные шрамы воина, и все это вздымалось и опадало, менялось, лишь успев сформироваться, – ужасное зрелище! Оно испугало меня, и я, должно быть, издал какой-то звук:. Она не проснулась, но как будто подплыла ближе к поверхности сна, покинув глубокие Воды, где скрывался источник этих сил. Черты ее лица немедленно разгладились и стали обычными, мирными чертами спящей женщины.

Это был, как вы понимаете, необычный опыт, хоть я и пытался несколько последующих дней убедить себя, что я этого не видел.

Но это усилие было бесполезным. Я знал, что с ней что-то не то, но тогда я был уверен, что она об этом ничего не знает. Я был убежден, что что-то в ее организме развивается неправильно и что лучше бы узнать ее историю прежде, чем я расскажу ей о том, что видел.

Теперь, задним числом, все это кажется жутко наивным. Думать, что она не знала о том, что в ней хранятся такие силы! Но для меня легче было воображать ее жертвой этих сил, а не хозяйкой их. Так всегда мужчина думает о женщине, и не просто я, Оливер Васси, и не просто о ней, Жаклин Эсс. Мы, мужчины, не можем поверить, что в женском теле могут располагаться власть и сила – разве что если она носит плод мужского пола. Сила должна быть в мужской руке, богоданная. А для женщин – никакой силы. Вот то, что нам рассказали наши отцы. Ну и идиотами же они были!

Тем не менее я подробно, но очень осторожно исследовал прошлое Жаклин. У меня были связи в Йорке, где жила эта супружеская чета, и было нетрудно предпринять кое-какие расследования. Чтобы связаться со мной, мой поверенный потратил неделю, потому что он раскопал кучу дерьма и полиция могла узнать правду, но я получил новости, и эти новости были плохими.

Бен был мертв – по крайне мере это было правдой. Но он никоим образом не умер от рака. Мой поверенный дал мне лишь самое общее описание трупа Бена, но подтвердил, что на теле были множественные увечья. А кто был основным подозреваемым? Моя возлюбленная Жаклин Эсс. Та самая невинная женщина, которая поселилась в моей квартире и каждую ночь спала рядом со мной.

Так что я сказал ей, что она что-то от меня скрывает. Не знаю, что я рассчитывал услышать в ответ. То, что я получил, было демонстрацией ее силы. Она делала это свободно, без напряжения и злобы, но я же не настолько дурак, чтобы не понять скрывающегося за этим предупреждения. Сначала она рассказала мне, как она поняла, что обрела свой уникальный контроль над материей человеческих тел. В отчаянии, на краю самоубийства, она обнаружила, что в глубине ее природы пробудились силы, о которых она и не подозревала. И силы эти, когда она пришла в себя, выплыли на поверхность, как рыбы всплывают к свету.

Потом она показала мне самую малую из этих сил, выдернув, один за другим, волосы на моей голове. Всего лишь дюжину – просто, чтобы продемонстрировать мне свою потрясающую власть. Я чувствовал, как они выдергиваются. Она просто говорила: вот этот из-за уха, – и я чувствовал, как кожа резко натягивалась, когда она бестелесными пальцами своей воли выдергивала волосок. Потом еще один, и еще один. Это было потрясающее зрелище – она довела свою силу до уровня тонкого рукоделия, выдергивая волоски с моей головы словно при помощи пинцета.

Если честно, то я сидел парализованный страхом, понимая, что она просто играет со мной. И раньше или позже, я был уверен, настанет время, когда она захочет, чтобы я замолчал навеки.

Но у нее все еще были на свой счет сомнения. Она рассказала мне, что ее сила, пусть и желанная, мучила ее. Она нуждалась, сказала она, в ком-то, кто бы учил ее использовать эту силу как можно лучше. А я не был этим кем-то. Я был всего лишь мужчиной, который любил ее, любил до этого признания и все еще любит теперь, несмотря на это признание.

Вообще-то после этой демонстрации я быстро привык смотреть на Жаклин по-новому. Вместо того чтобы бояться ее, я еще больше привязался к этой женщине, которая позволяла мне владеть ее телом.

Работа моя превратилась в помеху, которая стояла между мной и моей возлюбленной. Я начал терять репутацию – и уважение, и кредитоспособность. Всего лишь за два или три месяца моя профессиональная жизнь свелась практически к минимуму. Друзья махнули на меня рукой, коллеги избегали меня.

Не то чтобы она высасывала из меня все жизненные силы. Я хочу честно пояснить вам это. Она не была вампиром, не была суккубом. То, что со мной случилось, мой уход из обычной, размеренной жизни, был, если хотите знать, делом моих собственных рук. Она и не предавала меня – все это романтическая ложь, чтобы оправдать свою ярость. Она была морем, и мне пришлось пуститься в плавание. Был ли в этом хоть какой-то смысл? Всю свою жизнь я прожил на берегу, на твердой земле закона, и я устал от этой земли. Она была бездонным морем, заключенным в женское тело, оазисом в крохотной комнате, и я бы с радостью утонул в ней, если бы она позволила мне это. Но это было моим собственным решением. Поймите это. Я все решал сам. Я сам решил прийти в эту комнату сегодня ночью и быть с ней еще один, последний раз. По своей доброй воле.

Да и какой мужчина отказался бы? Она была (и есть) грандиозна. Около месяца после того, как она продемонстрировала мне свою силу, я жил в постоянном экстазе. Когда я был с ней, она показывала мне пути любви, лежащие за пределами возможностей живых существ на нашей Господней земле. И когда я был вдали от нее, очарование не спадало, потому что она, кажется, изменила мой мир.

Потом она меня оставила.

Я знаю почему: она нашла кого-то, кто мог учить ее, как пользоваться силой. Но понимание причин не сделало это более легким. Я сломался: потерял работу, потерял свою личность и тех немногих друзей, которые у меня еще остались в мире. Я едва замечал это – что это были за потери в сравнении с тем, что я потерял Жаклин…

* * *

– Жаклин.

Боже мой, – подумала она, – и это в самом деле самый влиятельный человек в стране? Он выглядит так неброско, так безобидно. У него даже нет мужественного подбородка.

Но сила у Титуса Петтифира была.

Он владел большим числом монополий, чем смог бы сосчитать, его слово в мире финансов могло рушить компании, как карточные домики, погребая надежды сотен и карьеры тысяч. Состояния за одну ночь возникали в его тени, целые корпорации падали, стоило лишь ему на них дунуть – они были капризами его воли. Уж этот человек знает, что такое сила, если хоть кто-то это знает. У него и нужно учиться.

– Не возражаете, если я буду звать вас «Джи», нет?

– Нет.

– Вы ждали долго?

– Достаточно долго.

– Обычно я не заставляю красивых женщин долго ждать.

– Да нет же, заставляете.

Она уже знала, что он такое, двух минут в его присутствии хватило, чтобы найти к нему подход: он быстрее заинтересуется ею, если она будет вести себя с ним как можно более дерзко.

– И вы всегда зовете женщин, которых вы не встречали до этого, по их инициалам?

– Вы же не намекаете на какие-то чувства, как вы полагаете?

– А уже это зависит…

– От чего?

– Что я получу в обмен на то, что предоставлю вам определенные привилегии.

– Например, привилегию звать вас по имени?

– Да.

– Ну… я польщен. Разве что, может, вы слишком широко пользуетесь раздачей этой привилегии.

Она покачала головой. Нет, он должен понять, что она не раздаривает свое внимание.

– Почему вы ожидали так долго, чтобы увидеть меня? – спросил он. – Мне все время докладывали, что вы измотали моих секретарей требованиями встретиться со мной. Вам нужны деньги? Если так, вы уйдете отсюда с пустыми руками. Я стал богатым, потому что был скупым, и чем богаче я делаюсь, тем более скупым становлюсь.

Это было правдой, и сказал он об этом, не стараясь казаться лучше.

– Мне не нужны деньги, – сказала она тоже без всякого выражения.

– Это обнадеживает.

– Есть люди и побогаче вас.

Его брови удивленно поднялись – она могла жалить, эта красотка.

– Верно, – сказал он.

В этом полушарии было по крайней мере полдюжины богатых людей.

– Но мне не нужны мелкие ничтожества. Я пришла не потому, что меня привлекло ваше имя. Я пришла потому, что мы можем быть вместе. У нас есть многое, что мы можем предложить друг другу.

– Например? – спросил-он.

– У меня есть мое тело.

Он улыбнулся. Это было самое прямое предложение за долгие годы.

– А что я могу предложить вам в обмен за подобную щедрость?

– Я хочу учиться.

– Учиться?

– Как пользоваться властью.

Она казалась все более и более странной, эта женщина.

– Что вы имеете в виду? – спросил он, выигрывая время. Он не мог понять, что она собой представляет, – она все время сбивала его с толку.

– Мне все это повторить снова, по буквам? – спросила она, вновь разыгрывая высокомерную дерзость с улыбкой, которая опять влекла его к себе.

– Нет нужды. Вы хотите узнать, как использовать власть? Полагаю, я мог бы научить вас.

– Наверняка можете.

– Но понимаете, я женатый человек. Виржиния и я – мы вместе уже восемнадцать лет.

– У вас три сына, четыре дома и горничная, которую зовут Мирабелла. Вы ненавидите Нью-Йорк, любите Бангкок, размер воротничка ваших рубашек 16,5, а любимый цвет – зеленый.

– Бирюзовый.

– И с возрастом вы похудели.

– Я не так уж стар.

– Восемнадцать лет в браке. Это вас преждевременно состарило.

– Не меня.

– Докажите.

– Как?

– Возьмите меня.

– Что?

– Возьмите меня.

– Здесь?

– Задерните шторы, заприте двери, выключите терминал компьютера и возьмите меня. Я вызываю вас на это.

Сколько времени прошло с тех пор, как кто-то бросал ему вызов?

– Вызываете?

Он был возбужден – уже лет десять он не чувствовал такого возбуждения. Он задернул шторы, запер двери и выключил дисплей с данными о своих доходах.

Боже мой, – подумала она, – я поимела его.

* * *

Это не была легкая страсть – не то что с Васси. Во-первых, Петтифир был неуклюжим, грубым любовником. Во-вторых, он слишком нервничал из-за своей жены, чтобы полностью отдаться интрижке. Ему казалось, он везде видит Виржинию – в холлах отелей, где они снимали комнату на сутки, в машинах, проезжающих мимо места их встречи, даже однажды (он божился, что сходство было полным) он признал ее в официантке, моющей полы в ресторане. Все это были вымышленные страхи, но они несколько замедляли ход их романа.

И все же она многому научилась у него. Он был таким же блестящим дельцом, как никуда не годным любовником. Она узнала, как применять власть, не показывая этого, как уверять всех в своем благочестии, не будучи благочестивым, как принимать простые решения, не усложняя их, как быть безжалостным. Не то чтобы она нуждалась в значительном образовании именно в этой области, возможно, честнее будет сказать, что он научил ее никогда не сожалеть об отсутствии инстинктивного взаимопонимания, но оценивать один лишь интеллект, как заслуживающий внимания.

Ни разу она не выдала себя ему, хоть и использовала свое умение самыми тайными путями, чтобы доставить наслаждение его стальным нервам.

На четвертой неделе своего романа они лежали рядом в сиреневой комнате, а снизу доносился гул дневного автомобильного потока Это был неудачный день для секса – он нервничал, и ни одним из трюков она не могла расслабить его. Все окончилось быстро, почти бесстрастно.

Он собирался ей что-то сказать. Она знала это: чувствовалось напряжение, притаившееся в глубине его горла. Повернувшись к нему, она мысленно массировала ему виски, побуждая его к речи.

Он испортил себе день.

Он чуть не испортил себе карьеру.

Он чуть не испортил, храни его боже, всю свою жизнь.

– Я должен прекратить видеться с тобой, – сказал он.

Ему все равно, – подумала она.

– Я не уверен в том, что я знаю о тебе, или по крайней мере думаю, что знаю о тебе, но все это заставляет меня… заинтересоваться тобой, Джи. Ты понимаешь?

– Нет.

– Боюсь, я подозреваю тебя в… преступлениях.

– Преступлениях?

– У тебя есть прошлое.

– Кто это копает? – спросила она. – Уж, конечно, не Виржиния?

– Нет, не Виржиния, она выше этого.

– Так кто же?

– Не твое дело.

– Кто?

Она слегка надавила на его виски. Это было больно, и он вздрогнул.

– Что случилось? – спросила она.

– Голова болит.

– Напряжение, это всего лишь напряжение. Я могу его снять, Титус. – Она дотронулась пальцами до его лба, ослабляя хватку. Он облегченно вздохнул. – Так лучше?

– Да.

– Так кто же копает, Титус?

– У меня есть личный секретарь, Линдон. Ты слышала, как я говорил о нем. Он знает о наших отношениях с самого начала Вообще-то это он заказывает нам гостиницу и организует прикрытие для Виржинии.

В его речи было что-то мальчишеское, и это было довольно трогательно. Хоть он и намеревался оставить ее, это не выглядело трагедией.

– Линдон просто чудотворец. Он провернул кучу дел, чтобы нам с тобой было легче. Тогда он о тебе ничего не знал. Это случилось, когда он увидел одну из тех фотографий, что я взял у тебя. Я дал их ему, чтобы он разорвал их на мелкие кусочки.

– Почему?

– Я не должен был брать их, это было ошибкой. Виржиния могла бы… – Он помолчал, потом продолжил: – Так или иначе, он узнал тебя, хоть и не мог вспомнить, где видел тебя до этого.

– Но в конце концов вспомнил.

– Он работал в одной из моих газет, в колонке светской хроники. Именно оттуда он пришел, когда стал моим личным помощником. И он вспомнил твою предыдущую реинкарнацию – ты была Жаклин Эсс, жена Бенджамина Эсса, ныне покойного.

– Покойного.

– И он принес мне еще кое-какие фотографии, не такие красивые, как твои.

– Фотографии чего?

– Твоего дома. Тела твоего мужа. Они называют это телом, хотя, Бог свидетель, там осталось мало человеческого.

– Его и для начала там было немного, – просто сказала она, думая о холодных глазах Бена, его холодных руках. – На одно лишь он и был годен – заткнуться и кануть в безвестности.

– Что случилось?

– С Беном? Он был убит.

– Как?

Дрогнул ли хоть чуть-чуть его голос?

– Очень просто.

Она поднялась с кровати и стояла около окна. Мощный солнечный летний свет прорвался сквозь жалюзи и, прорезав тень, очертил контуры ее лица.

– Это ты сделала.

– Да. – Он учил ее говорить просто. – Да. Это я сделала.

Еще он учил ее, как экономно расходовать угрозы.

– Оставь меня, и я вновь сделаю то же самое.

Он покачал головой.

– Ты не осмелишься.

Теперь он стоял перед ней.

– Мы должны понимать друг друга, Джи. Я обладаю властью, и я чист. Понимаешь? В общественном мнении меня ни разу не коснулась даже тень скандала. Я могу позволить себе завести любовницу, даже дюжину любовниц – и никто не сочтет это вызывающим. Но убийцу? Нет, это разрушит мне жизнь.

– Он что, шантажирует тебя? Этот Линдон?

Он уставился в яркий день сквозь жалюзи, на его лице застыло болезненное выражение. Она увидела, как на его щеке, под левым глазом, подергивается нерв.

– Да, если хочешь знать, – сказал он невыразительно. – Этот ублюдок хорошо прихватил меня.

– Понимаю.

– А если он смог догадаться, другие тоже могут. Понимаешь?

– Я сильна, и ты силен. Мы можем расшвырять их одним мизинцем.

– Нет!

– Да. У меня есть свои способности, Титус.

– Я не хочу знать.

– Ты узнаешь! – сказала она.

Она поглядела на него и взяла за руки, не прикасаясь к ним. Пораженным взглядом он наблюдал, как его руки помимо воли поднялись, чтобы коснуться ее лица, самым нежным из жестов погладить ее волосы. Она заставила его пробежать дрожащими пальцами по своей груди, заставив вложить в это движение гораздо больше нежности, чем он смог бы это сделать по доброй воле.

– Ты всегда слишком сдержан, Титус, – сказала она, заставляя его лапать себя чуть не до синяков. – Вот как мне это нравится. – Теперь его руки опустились ниже, лицо изменило выражение. Она чувствовала, как ее несет прилив, она вся была – жизнь…

– Глубже.

Его пальцы проникли в ее недра.

– Мне нравится это, Титус. Почему ты не делал это сам, без моей просьбы?

Он покраснел. Ему не нравилось говорить об их близости. Она прижала его к себе еще сильнее, шепча:

– Я же не сломаюсь, знаешь ли. Может, Виржиния и похожа на дрезденскую фарфоровую статуэтку, я же – нет. Мне нужны сильные чувства, мне нужно, чтобы мне было о чем вспоминать, когда тебя со мной нет. Ничего не длится вечно, верно ведь? Но мне по ночам нужно думать о чем-то, что согревало бы меня.

Он утонул в ее коленях, и руки его были по ее воле и на ней, и в ней, они все еще зарывались в нее, точно два песчаных краба. Он буквально взмок, и она подумала, что в первый раз видит, как он потеет.

– Не убивай меня, – прошептал он.

– Я могу осушить тебя.

Стереть пот, подумала она, а потом стереть его образ из головы прежде, чем она успеет сделать что-то плохое.

– Я знаю, я знаю, – сказал он. – Ты запросто можешь убить меня.

Он плакал. Боже мой, подумала она, великий человек у моих ног плачет как ребенок. И что я узнаю о власти из этого жалкого представления? Она вытерла слезы с его щек, используя гораздо больше силы, чем этого требовало дело. Кожа его покраснела под ее взглядом.

– Оставь меня, Джи. Я не могу помочь тебе. Я для тебя бесполезен.

Это была правда. Он был полностью бесполезен. Презрительно она отшвырнула его руки, и они бессильно повисли по бокам его тела.

– Даже не пытайся найти меня, Титус. Ты понимаешь? И не посылай за мной своих шпиков, чтобы охранить твою репутацию. Потому что я буду гораздо более беспощадной, чем когда-либо был ты.

Он ничего не ответил, просто стоял на коленях, уставившись в окно, пока она умылась, выпила кофе, которое они заказали, и ушла.

* * *

Линдон удивился, застав двери своего офиса открытыми. Было лишь семь тридцать шесть. Ни одного секретаря тут не будет еще целый час. Очевидно, кто-то из уборщиков оплошал, не заперев двери. Он выяснит кто – и достанется же этому типу.

Он толкнул открытую дверь.

Жаклин сидела, повернувшись к двери спиной. Он узнал ее по очертаниям затылка, по водопаду каштановых волос. Неряшливое зрелище – волосы слишком пушистые, слишком растрепанные. – Его контора, прилегающая к конторе мистера Петтифира, хранила идеальный порядок. Он оглядел комнату – казалось, все было на своих местах.

– Что ты тут делаешь?

Она вздохнула чуть поглубже, подготавливаясь.

Это был первый раз, когда она заранее решила сделать это. До сих пор она действовала лишь под влиянием импульса.

Он приближался к столу, опустил свой дипломат и аккуратно сложенный выпуск «Делового мира».

– Ты не имела права входить сюда без моего позволения, – сказал он.

Она лениво повернулась в его вертящемся кресле – именно так он и делал, когда хотел задать взбучку кому-нибудь из своих людей.

– Линдон, – сказала она.

– Ничего из того, что вы можете сказать, не изменит фактов, миссис Эсс, – сказал он, словно пытаясь освободить ее от объяснений. – Вы – хладнокровная убийца. Это была моя обязанность – сообщить об этом мистеру Петтифиру.

– И вы сделали это ради Титуса?

– Разумеется.

– А шантаж, это было тоже ради Титуса, да?

– Вон из моей конторы.

– Так что же, Линдон?

– Ты, шлюха! Шлюхи ничего не знают, они просто невежественные, больные животные! – заорал он. – О, ты хитра, это уж точно, но и хитрость твоя – звериная.

Она встала. Он ожидал оскорблений, по крайней мере устных. Но этого не было. Зато он почувствовал, как на его лицо что-то давит.

– Что… ты… делаешь? – спросил он.

– Делаю?

Его глаза растянулись в щелочки; словно у ребенка, играющего в зловещего азиата, рот туго натянулся, обнажив сверкающую улыбку. Ему было трудно говорить.

– Прекрати… это…

Она покачала головой.

– Шлюха, – сказал он, все еще бросая ей вызов.

Она просто смотрела на него. Его лицо начало дергаться и сокращаться под чудовищным давлением, мышцы раздирала судорога.

– Полиция… – попытался сказать он. – Если ты дотронешься до меня хоть пальцем…

– Не дотронусь, – сказала она и начала укреплять свое преимущество.

Под одеждой он почувствовал то же давление по всему телу, что-то щипало кожу, стягивало ее все туже и туже. Что-то должно было произойти, он знал это. Какая-то часть его тела будет слаба и не сможет сопротивляться этому нажиму. А уж раз появится слабое место, ничто не помешает ей разорвать его на части. Он совершенно спокойно обдумывал это, тогда как тело его содрогалось, а лицо таращилось на нее, расплываясь в насильственной усмешке.

– Дерьмо, – сказал он, – сифилитичка проклятая.

Похоже, он не слишком-то испуган, – подумала она.

Он настолько ненавидел ее, что почти не испытывал страха. Теперь он вновь называл ее шлюхой, хотя его лицо исказилось до неузнаваемости.

И тогда он начал разрываться на части.

На переносице у него появилась трещина, побежала, рассекая лоб, – и вниз, рассекая надвое губу и подбородок, шею и грудную клетку. Буквально за миг его рубаха окрасилась алым, темный костюм потемнел еще больше, ноги, обтянутые брюками, источали кровь. Кожа слезала с его рук, точно резиновые хирургические перчатки, а по бокам лица появились два кольца алой ткани – словно уши у слона.

Он прекратил выкрикивать проклятия в ее адрес.

Уже секунд десять он был мертв от шока, а она все еще продолжала работать над ним, сдирая кожу с тела и разбрасывая лоскутья по комнате, пока он не встал, прислонившись к стене, в алом костюме, алой рубахе и сверкающих красных ботинках. Он выглядел, на ее взгляд, чуть более нормально, чем раньше. Довольная эффектом, она отпустила его. Он спокойно улегся в лужу крови и заснул там.

Боже мой, – подумала она, спокойно спускаясь по лестнице черного хода, – это было убийство первой степени.

* * *

В газетах ей так и не встретилось заметок об этой смерти, и в сводках новостей – тоже. Линдон умер так же, как и жил, – скрываясь от посторонних взоров.

Но она знала, что колеса судьбы, такие огромные, что их кривизна не могла быть замечена такой незначительной особой, как она сама, задвигались. Что они сделают, как изменят ее жизнь, она могла лишь догадываться. Но убийство Линдона не прошло так легко, несмотря на всю свою незначительность. Нет, ей хотелось заставить своих врагов выказать себя, пусть они идут по ее следу. Пусть покажут свои лапы, она насладится их презрением, их ужасом. Ей показалось, что она идет сквозь эту жизнь в поисках осеняющего ее знака, в поисках этого «нечто», отделяющего ее от всех остальных людей. Теперь она хотела с этим покончить. Пришла пора разделаться со своими преследователями.

Ей нужно было увериться, что каждый, кто видел ее: сначала Петтифир, потом Басси, – закрыли глаза навеки. Пусть навсегда забудут о ней. Только тогда, когда все свидетели будут уничтожены, она сможет почувствовать себя свободной.

Разумеется, сам Петтифир ни разу не пришел к ней. Для него было легко нанять агентов – людей, не ведающих жалости, но, как гончие, готовых идти по кровавому следу.

Перед ней раскинулась ловушка, стальной капкан, но она еще не могла различить его челюстей. Однако признаки этой ловушки она распознавала везде. Резкий взлет стаи птиц из-за стены, странный отблеск из дальнего окна, шаги, свистки, человек в темном костюме, читающий газету в поле ее зрения. Недели шли, но никто из них не подступился к ней ближе. Но они и не уходили. Они ждали, точно кошка на дереве: хвост чуть подергивается, глаза лениво прищурены.

Но эти преследователи принадлежали Петтифиру. Она достаточно узнала о нем, чтобы распознать его почерк. Они однажды нападут на нее, не в ее – в свое время. И даже не в их время – в его. И хотя она никогда не видела их в лицо, ей казалось, что это сам Титус во плоти преследует ее.

– Боже мой, – подумала она, – моей жизни угрожает опасность, а мне все равно.

Вся ее власть над плотью бесполезна, если ее некуда направить. Ведь она использовала ее лишь из собственных ничтожных побуждений: чтобы получить зловещее удовольствие и разрядить гаев. Но все это вовсе не сделало ее ближе к остальным людям – в их глазах она была пугающей.

Иногда она думала о Васси и гадала, где он может быть, что делает. Он не был сильным человеком, но тень страсти не чужда была его душе. Больше, чем у Бена, больше, чем у Петтифира, и, разумеется, больше, чем у Линдона. И неожиданно тепло она вспомнила, что он был единственным, кто называл ее Жаклин. Все остальные пытались как-то сократить или исказить ее имя: Джеки, или Джи, или, когда Бен был в одном из самых своих раздраженных настроений, Джи-Джи. Только лишь Васси звал ее Жаклин, просто Жаклин, соглашаясь в своей формальной манере с ее личной цельностью, с неразделимостью. И когда она думала о нем и пыталась нарисовать себе картины его возвращения к ней, она боялась за него.

* * *

Показания Васси (часть вторая).

Разумеется, я искал ее. Только когда вы теряете кого-нибудь, вы понимаете, как глупо звучит фраза «это был мой маленький мир». Вовсе нет. Это огромный, всепоглощающий мир, в особенности если ты остаешься один.

Когда я был юристом, запертым в своей обыденности, день за днем я видел одни и те же лица. С некоторыми я обменивался словами, с некоторыми – улыбками, с некоторыми – кивками. Мы принадлежали, будучи врагами в зале суда, к одному и тому же замкнутому кругу. Мы ели за одним столом, пили локоть к локтю у стойки бара Мы даже имели одних и тех же любовниц, хотя далеко не всегда об этом знали. В таких обстоятельствах легко поверить, что мир расположен к тебе. Конечно, ты стареешь, но все остальные – тоже. Ты даже веришь в самодовольной своей манере, что прошедшие годы сделали тебя слегка умнее. Жизнь казалась вполне переносимой.

Но думать, что мир безвреден, – это значит лгать себе, верить в так называемую определенность, которая всего-навсего общее заблуждение.

Когда она ушла от меня, все заблуждения развеялись и вся ложь, в которой я благополучно существовал до этого, стала очевидной.

Это вовсе не «маленький мир», если есть только одно лицо, на которое ты можешь смотреть, и это лицо затерялось где-то во мраке. Это не «маленький мир», в котором те жизненно важные воспоминания о предмете твоего обожания грозят потеряться, раствориться в тысяче других событий, которые происходят каждый день, набрасываясь на тебя, точно дети; требующие внимания лишь к ним.

Я был конченым человеком.

Я обнаружил себя (вот подходящее выражение) спящим в спальнях пустынных гостиниц, я пил чаще, чем ел, я писал ее имя, точно классически одержимый, вновь и вновь – на стенах, на подушках, на собственной ладони. Я повредил кожу ладони, царапая по ней ручкой, и с чернилами туда попала инфекция. Отметка до сих пор здесь, я гляжу на нее в этот миг. Жаклин, – говорит она, – Жаклин.

Однажды, по чистой случайности, я ее увидел. Это звучит мелодраматически, но в тот миг я подумал, что вот-вот умру. Я так долго воображал эту встречу, так долго себя к ней готовил, что, когда это произошло, я почувствовал, как мои ноги подкашиваются, и мне стало плохо прямо на улице. Отнюдь не классический сюжет. Влюбленный при виде своей возлюбленной едва не заблевал себе рубашку. Но ведь ничего из того, что произошло между мной и Жаклин, не выглядело нормальным. Или естественным.

Я шел за ней следом, это было довольно трудно. Там было много народу, а она шла быстро. Я не знал, позвать ли мне ее по имени или нет. Решил, что нет. Что бы она сделала, увидев небритого лунатика, который бредет за ней, выкрикивая ее имя? Возможно, она убежит. Или, что еще хуже, проникнет в мою грудную клетку и волею своей остановит мне сердце прежде, чем я смогу сказать ей хоть слово.

Так что я молчал и просто слепо следовал за ней туда, где, как я полагал, была ее квартира. И там, поблизости, я и оставался два с половиной дня, не зная в точности, что мне делать дальше. Это была чудовищная дилемма. После того как я так долго искал ее, теперь я мог с ней поговорить, дотронуться до нее – и не смел приблизиться.

Может, я боялся смерти. Но вот же я сижу в этой вонючей комнате в Амстердаме, пишу эти показания и жду Кооса, который должен принести мне ее ключ, и теперь я уже не боюсь смерти. Возможно, это мое тщеславие не дало тогда к ней приблизиться – я не хотел, чтобы она видела меня опустившимся и отчаявшимся, я хотел прийти к ней чистым любовником ее мечты.

Пока я ждал, они пришли за ней.

Я не знаю, кто они были. Двое мужчин, неброско одетых. Я не думаю, что полиция, они были слишком откормленными. Даже воспитанными. И она не сопротивлялась. Она шла улыбаясь, словно на оперный спектакль.

При первой же возможности я вернулся в это здание чуть лучше одетым, узнал от портье, где ее комната, и вломился туда. Она жила очень просто. В одном углу комнаты стоял стол, и она делала там свои записи. Я сел, прочел и унес с собой несколько страниц. Она не зашла дальше, чем за первые семь лет своей жизни. И я вновь в своем тщеславии подумал, буду ли я упомянут в этой книге. Возможно, нет.

Я взял и кое-какую одежду – только то, что она носила, когда мы с ней встречались. Ничего интимного: я не фетишист. Я не собирался отправляться домой и зарываться в ее нижнее белье, вдыхая ее запах, я просто хотел иметь что-то, что помогло бы мне помнить о ней, восстанавливать ее в памяти. Хотя никогда я не встречал человеческого создания, которому бы так шла собственная кожа, – лучшая из одежд. Вот так я потерял ее во второй раз, больше из-за собственной трусости, чем по вине обстоятельств.

* * *

Петтифир никогда не подходил близко к дому, где они четыре недели держали мисс Эсс. Ей более-менее давали все, о чем она просила, кроме свободы, а она просила лишь это, и то с самым отвлеченным видом. Она не пыталась бежать, хотя это было довольно просто сделать. Раз или два она гадала, сказал ли Титус двум мужчинам и женщине, которые охраняли ее в доме, на что она была способна, и решила, что нет. Они относились к ней так, словно она была всего-навсего женщиной, на которую Титус положил глаз. Они охраняли ее для его постели, вот и все.

У нее была своя комната, а бумаги ей предоставляли сколько угодно, так что она вновь начала писать свои воспоминания с самого начала.

Был конец лета, и ночи становились холодными. Иногда, чтобы согреться, она лежала на полу (она попросила их вынести кровать) и позволяла своему телу колыхаться, как поверхность озера. Ее собственное тело, лишенное секса, вновь стало для нее загадкой, и она впервые поняла, что физическая любовь – это попытка проникнуть в ее плоть, в самое интимное ее «я», неизвестное даже для нее самой. Она смогла бы понять себя лучше, если бы с ней был кто-нибудь, если бы она чувствовала на своей коже чьи-то нежные, любящие губы. Она вновь подумала о Басси, и озеро, пока она думала о нем, поднялось точно в бурю. Грудь ее вздымалась, словно две колеблющиеся горы, живот двигался, точно поглощенный странным приливом, течения пересекали застывшее лицо, огибая губы и оставляя на коже отметки подобные тем, что оставляют на песке волны. А поскольку она была потоком в его памяти, она отдавалась течению, вспоминая его.

Она вспоминала те немногие случаи, когда в ее жизни был мир, и физическая любовь, свободная от гордости и тщеславия, всегда предшествовала этим моментам покоя. Возможно, были и другие пути достижения душевного покоя, но тут она была неопытна. Ее мать всегда говорила, что женщины больше в ладу с собой, чем мужчины, поэтому их жизнь течет спокойнее, но в ее жизни было полно разлада и так мало способов с ним справиться.

Она продолжала записывать свои воспоминания и дошла до девятого года жизни. Она отчаялась изложить события – ей трудно было описать, что ощущала она, когда впервые поняла, что становится женщиной. Она сожгла записки в камине, стоящем посреди комнаты, и тут появился Петтифир.

Боже мой, – подумала она, – это власть? Не может быть!

Петтифир выглядел так, словно он был болен. Он изменился физически, как один из ее друзей, который потом умер от рака. Месяц назад он казался здоровым, а сейчас как будто что-то пожирало его изнутри. Он выглядел точно тень человека – кожа его была серой и морщинистой. Лишь глаза сверкали, напоминая глаза бешеной собаки.

Одет он был шикарно, как на свадьбу.

– Джи.

– Титус.

Он оглядел ее с головы до ног.

– Ты в порядке?

– Спасибо, да.

– Они давали тебе все, о чем ты просила?

– Они великолепные хозяева.

– Ты не сопротивлялась?

– Сопротивлялась?

– Тому, что находишься здесь. Закрытая. Я был готов после Линдона, что ты еще раз поразишь невинного.

– Линдон не был невинным, Титус. А эти люди – да. Ты не сказал им.

– Я не счел это необходимым. Я могу закрыть дверь?

Он сделал ее своей узницей, но пришел он сюда, точно посланник во вражеский лагерь, чья сила была больше. Ей нравилось, как он вел себя с ней, осторожно, но властно. Он закрыл двери, запер их.

– Я люблю тебя, Джи. И я боюсь тебя. Вообще-то я думаю, что люблю тебя потому, что боюсь. Это что, болезнь?

– Я бы так подумала.

– Я тоже так думаю.

– Почему ты выбрал именно это время, чтобы прийти?

– Я должен был привести свои дела в порядок. Иначе начнется неразбериха. Когда я уйду.

– Ты что, собираешься уходить?

Он поглядел на нее, мышцы его лица подергивались.

– Надеюсь на это.

– Куда?

И все же она не догадывалась, что привело его в этот дом, заставив привести в порядок все дела, попросить прощения у жены (та в это время спала), перекрыть все каналы отступления, уладить все противоречия. Она все еще не могла догадаться, что он пришел умереть.

– Ты свела меня на нет, Джи. Свела к ничтожеству. И мне некуда идти. Ты понимаешь, о чем я?

– Нет.

– Я не могу жить без тебя, – сказал он. Это была непростительная банальщина. Он что, не смог выразиться каким-нибудь другим образом? Она чуть не засмеялась, настолько тривиально все это выглядело.

Но он еще не закончил.

– И я не могу жить вместе с тобой, – его тон резко изменился, – потому что ты раздражаешь меня, женщина. Все мое естество отторгает тебя.

– Так что же? – спросила она мягко.

– Так что… – он вновь стал нежен, и она начала понимать, – …убей меня.

Это выглядело гротескно. Его сверкающий глаза уставились на нее.

– Это то, чего я хочу, – сказал он. – Поверь мне, это – все, чего я хочу в этом Мире, убей меня, как сочтешь нужным. Я уйду без сопротивления, без сожаления.

– А если я откажусь? – спросила она.

– Ты не можешь отказаться. Я – настойчив.

– Но ведь я не ненавижу тебя, Титус.

– А должна бы. Я ведь слабый. Я бесполезен для тебя. Я ничему не смог тебя научить.

– Ты меня очень многому научил. Теперь я могу сдерживать себя.

– И когда Линдон умер, ты тоже себя сдерживала, а?

– Разумеется.

– По-моему, ты слегка преувеличиваешь.

– Он заслужил все, что получил.

– Ну тогда дай мне все, что я, в свою очередь, заслужил. Я запер тебя. Я оттолкнул тебя тогда, когда ты нуждалась во мне. Накажи меня за это.

Она вспомнила старую шутку. Мазохист говорит садисту: «Сделай мне больно! Пожалуйста, сделай мне больно!» Садист отвечает мазохисту: «Не-ет».

– Я выжила.

– Джи.

Даже в этой, крайней, ситуации он не мог называть ее полным именем.

– Ради бога! Ради бога! Мне от тебя нужно всего лишь одно. Сделай это, руководствуясь любым мотивом. Сочувствием, презрением или любовью. Но сделай это, пожалуйста, сделай это.

– Нет, – сказала она.

Внезапно он пересек комнату и сильно ударил ее по лицу.

– Линдон говорил, что ты шлюха. Он был прав, так оно и есть. Похотливая сучка, вот и все.

Он отошел, повернулся, вновь подошел к ней и ударил еще сильнее, и еще шесть или семь раз, наотмашь.

Потом остановился.

– Тебе нужны деньги?

Пошли торги. Сначала удары, потом торги. Она видела, как он дрожит, сквозь слезы боли, помешать которым она была не в состоянии.

– Так тебе нужны деньги? – спросил он вновь.

– А ты как думаешь?

Он не заметил сарказма в ее голосе и начал швырять к ее ногам банкноты – дюжины и дюжины, словно подношения перед статуэткой Святой Девы.

– Все, что ты захочешь, – сказал он. – Жаклин.

Внутри у нее что-то заболело, словно там рождалась жажда убить его, но она не дала этой жажде разрастись. Это было все равно что быть игрушкой в его руках, инструментом его воли, бессильной. Он вновь пытается ее использовать – ведь это все, чем она владеет. Он содержит ее, точно корову, ради какой-то выгоды. Молока для детишек или смерти для стариков. И как от коровы он ждет от нее, чтобы она делала то, что он хочет. Ну не на этот раз.

Она пошла к двери.

– Куда ты собралась?

Она потянулась за ключом.

– Твоя смерть – это твое личное дело, я тут ни при чем, – сказала она. Он подбежал к двери раньше, чем она управилась с ключом, и ударил с такой силой и злобой, каких она не ожидала от него.

– Сука, – визжал он, и за тем, первым, посыпался град ударов.

Там, внутри, то, что хотело убить его, все росло, становилось сильнее.

Он вцепился пальцами ей в волосы и оттащил ее назад, в комнату, выкрикивая грязные ругательства бесконечным потоком, словно рухнула запруда, удерживающая сточные воды. Это просто еще один способ получить от нее то, что ему нужно, – сказала она себе, – если ты поддашься, ты пропала, он просто манипулирует тобой. И все же ругательства продолжались – их бросали в лицо поколениям неугодных женщин: шлюха, тварь, сука, чудовище.

Да, она была такой.

Да, – думала она, – я и есть чудовище.

Эта мысль принесла ей облегчение; она повернулась. Он знал, что она намеревается сделать, еще до того, как она взглянула на него. Он выпустил ее голову. Гнев ее подступил к горлу, насытил воздух, разделяющий их.

Он назвал меня чудовищем, я и есть чудовище!

Я делаю это для себя, а не для него. Для него – никогда! Для себя.

Он вздрогнул, когда ее воля коснулась его, а сверкающие глаза на мгновение угасли, потому что желание умереть сменилось желанием выжить, разумеется, слишком поздно, и он застонал. Она услышала ответные крики, шаги, угрозы на лестнице. Они через секунду ворвутся в комнату.

– Ты – животное, – сказала она.

– Нет, – ответил он, даже теперь уверенный, что владеет положением.

– Ты не существуешь, – сказала она, обращаясь к нему. – Они никогда не найдут даже частичку того, что было Титусом. Титус исчез. А это всего лишь…

Боль была ужасной, она даже лишила его голоса. Или это она изменила его горло, нёбо, самую голову? Она вскрывала кости его черепа и переделывала их.

«Нет, – хотел он сказать, – это вовсе не тот ритуал умерщвления, который я планировал. Я хотел умереть, когда твоя плоть обволакивает меня, мои губы прижаты к твоим губам, постепенно остывая в тебе. А вовсе не так, так я не хочу».

Нет. Нет. Нет.

Те люди, которые держали ее тут, уже колотились в дверь. Она не боялась их, но они могли испортить ее рукоделие перед тем, как она наложит последние стежки.

Снова кто-то колотился в двери. Дерево треснуло, двери распахнулись. Ворвались два человека, оба были вооружены. Оба решительно наставили свое оружие на нее.

– Мистер Петтифир? – спросил младший. В углу комнаты под столом сверкали глаза Петтифира.

– Мистер Петтифир? – спросил он вновь, забыв про женщину.

Петтифир покачал рылом. Пожалуйста, не подходите ближе, подумал он.

Люди наклонились и уставились под стол на копошащегося там омерзительного зверя: он был в крови после превращения, но живой. Она убила его нервы – он не чувствовал боли. Он просто выжил – его руки скрючились и превратились в лапы, ноги вывернуты, колени перебиты так, что он напоминал какого-то четвероногого краба, мозг расширился, глаза лишились век, нижняя челюсть выступила из-за верхней, как у бульдога, уши заострились, позвоночник выступил – странное создание, ничем не напоминающее человека.

– Ты животное, – сказала она. Не так уж плохо ей удалась его животная сущность.

Человек с ружьем вздрогнул, узнав своего хозяина Он поднялся, набычившись, и поглядел на женщину.

Жаклин пожала плечами.

– Вы это сделали, – в голосе слышался благоговейный страх.

Она кивнула.

– Вперед, Титус, – сказала она, щелкнув пальцами.

Зверь, всхлипывая, потряс головой.

– Вперед, Титус, – сказала она более настойчиво, и Титус Петтифир выполз из своего укрытия, оставляя за собой кровавый след, точно по полу протащилась мясная туша.

Мужчина выстрелил в то, что когда-то было Петтифиром, чисто инстинктивно. Все, все, что угодно, лишь бы остановить это мерзкое создание, которое приближалось к нему.

Титус попятился на своих окровавленных лапах, встряхнулся, точно пытаясь сбросить с себя смерть, упал и умер.

– Доволен? – спросила она.

Стрелявший испуганно поглядел на нее. Говорила ли ее сила с ним? Нет, Жаклин глядела на труп Петтифира, спрашивая его.

Доволен?

Вооруженный человек бросил оружие. Его напарник сделал то же самое.

– Как это случилось? – спросил человек у двери. Простой вопрос – детский.

– Он попросил, – сказала Жаклин. – Это было все, что я могла дать ему.

Охранник кивнул и опустился на колени.

* * *

Показания Басси (заключительная часть).

Случай играл странно значительную роль в моем романе с Жаклин Эсс. Иногда мне казалось, что меня подхватывает и несет любой проходящий по миру прилив, иногда я подозревал, что она управляет моей жизнью, как жизнями сотен других, тысяч других, режиссируя каждую случайную встречу, все мои победы и поражения и направляя меня, ни о чем не подозревающего, к нашей последней встрече.

Я нашел ее, не зная, что нашел ее, – вот в чем была ирония судьбы. Я впервые проследил ее до дома в Суррее – того дома, где в прошлом году был застрелен своим телохранителем биллионер, некий Титус Петтифир. В верхней комнате, где и произошло убийство, все было чинно. Если она и побывала там, они убрали оттуда все, говорящее об этом. Но дом, который начинал рушиться, был исписан всякими настенными надписями, и там, на стенной штукатурке в той комнате, кто-то нацарапал женщину. Изображение было утрировано, и секс так и исходил от нее, как молния. У ее ног находилось существо неопределенного вида Может, краб, может, собака, а может, даже человек. Что бы это ни было, в нем не было силы. Он сидел в свете ее обжигающего присутствия и мог причислять себя к разряду счастливцев. Глядя на это скрюченное создание, не сводящее глаз с пылающей мадонны, я понимал, что этот рисунок изображал Жаклин.

Не знаю, сколько я простоял там, разглядывая этот рисунок, но меня отвлек от этого человек, который, казалось, был еще в худшем состоянии, чем я. У него была запущенная борода, он был таким толстым, что я поражался, как он еще ухитряется держаться прямо, и он вонял так, что скунс устыдился бы.

Я так и не узнал его имени, но он сказал мне, что это он нарисовал эту картинку на стене. Было легко поверить этому. Его отчаяние, его жажда, путаница в мыслях – все это были метки человека, видевшего Жаклин.

Если я и был чересчур резок, расспрашивая его, я уверен, что он простил меня. Это было для него большим облегчением – рассказать все, что он видел в тот день, когда был убит Петтифир, и знать, что я поверю всему, что он скажет. Он рассказал мне, что его напар-пик, телохранитель, который и выстрелил в Петтифира, совершил самоубийство в тюрьме.

Жизнь его, сказал он, стала бессмысленной. Она разрушила ее. Я постарался, как мог, убедить его, что она не хотела ничего плохого, что он не должен бояться, что она придет за ним. Когда я сказал ему это, он заплакал, кажется, больше от чувства утраты, чем от облегчения.

Наконец Я спросил его, знает ли он, где Жаклин теперь. Я оставил этот вопрос под конец, хоть это и было для меня насущной проблемой, наверное, потому, что в глубине души боялся, что он не знает. Но, о боже, он знал! Она не сразу покинула дом, после того, как застрелили Петтифира. Она сидела с этим человеком и спокойно беседовала с ним о его детях, портном, автомобиле. Она спросила его, на кого похожа его мать, и он сказал ей, что она была проституткой. Была ли она счастлива, спросила Жаклин. Он сказал, что не знает. Плакала ли она когда-нибудь? Он сказал, что никогда не видел ее ни плачущей, ни смеющейся. И она кивнула и поблагодарила его.

Позже, перед тем как убить себя, тот, второй охранник сказал ему, что Жаклин уехала в Амстердам. Это он знал из первых рук, от человека по имени Коос. Так что круг замыкается, верно?

Я семь недель пробыл в Амстердаме и не нашел ни единого намека на ее местопребывание до вчерашнего вечера. Семь недель полного воздержания – это для меня непривычно. Так что, охваченный нетерпением, я отправился в район красных фонарей, чтобы найти женщину. Они сидят там, знаете, в витринах, как манекены, за розовыми шторами. У некоторых на коленях сидят маленькие собачки, некоторые читают. Большинство глядят на улицу, точно завороженные.

Там не было лиц, которые могли бы меня заинтересовать. Они все казались безрадостными, бесцветными, так непохожими на нее. И все-таки я не мог уйти. Я был как перекормленный ребенок в кондитерской: и есть не хочется, и уйти жалко.

Где-то в середине ночи ко мне обратился молодой человек, который при ближайшем рассмотрении выглядел далеко не так молодо. Он был сильно накрашен. Бровей у него не было – лишь подрисованные карандашом дуги, в левом ухе несколько золотых колец, руки в белых перчатках, в одной – надкушенный персик, сандалии открытые, и ногти на ногах покрыты лаком. Он жестом собственника взял меня за рукав.

Должно быть, я презрительно сморщился, глядя на него, но он, казалось, вовсе не был задет моим презрением.

– Вас просто узнать, – сказал он.

Я вовсе не бросался в глаза и сказал ему:

– Должно быть, вы ошиблись.

– Нет, – ответил он, – я не ошибся. Вы – Оливер Васси.

Первой мыслью моей было, что он хочет убить меня. Я дернулся, но он мертвой хваткой вцепился мне в рубашку.

– Тебе нужна женщина, – сказал он.

Я, все еще колеблясь, сказал:

– Нет.

– У меня есть женщина, не похожая на других, – сказал он, – она чудесна. Я знаю, ты захочешь увидеть ее во плоти.

Что заставило меня понять, что он говорит о Жаклин? Возможно, тот факт, что он выделил меня из толпы, словно она глядела из окна где-то поблизости, приказывая, чтобы ее поклонников приводили к ней, примерно так, как вы приказываете, чтобы вам сварили приглянувшегося омара. Возможно, потому, что его глаза бесстрашно встречались с моими, ибо страх он испытывал лишь перед одним божьим созданием на этой жестокой земле. Может, в этом его взгляде я узнал и свой. Он знал Жаклин, я не сомневался в этом. ...