Филиппа Грегори Хозяйка Дома Риверсов

© Тогоева И., перевод на русский язык, 2018

© ООО «Издательство «Эксмо», 2018

* * *

Посвящается Виктории

Замок Боревуар близ Арраса,

Франция, лето – зима 1430 года

Она – вот уж странный военный трофей! – аккуратненько, точно послушный ребенок, сидела на маленькой скамеечке в углу темницы. У ее ног, прямо на соломе – оловянный поднос с остатками обеда. Мой дядя прислал ей со своего стола весьма неплохую еду: сочные ломти мяса и даже белый хлеб; только ела она совсем мало. Я просто глаз от нее не могла отвести; я рассмотрела ее с головы до ног – ее маленькие, как у мальчика, сапожки для верховой езды, ее мужскую, лихо заломленную шапку поверх коротко остриженных каштановых волос; я изучала ее, словно экзотическое животное вроде детеныша льва, которого прислали нам из далекой Эфиопии, желая развлечь знатное семейство Люксембургов и пополнить нашу коллекцию. Одна из фрейлин у меня за спиной перекрестилась и прошептала:

– Так она ведьма?

Этого я не знала. Да и кто мог бы утверждать наверняка?

– Глупости какие! – немедленно заявила моя двоюродная бабушка. – Кто приказал заковать бедную девочку в цепи? Немедленно откройте дверь.

Слуги смущенно забормотали что-то в свое оправдание, пытаясь переложить ответственность друг на друга. Затем принесли огромный ключ, вставили в замок, и тяжелая дверь темницы отворилась. Моя бабушка вошла туда, и эта девушка – ей, наверное, было лет семнадцать-восемнадцать, всего на два-три года больше, чем мне, – подняла голову и взглянула из-под неровно подстриженной челки. Бабушка стояла молча, и пленница медленно поднялась, стянула с головы шапчонку и довольно неловко склонилась в реверансе.

– Я леди Жеанна, демуазель^[1] де Люксембург, – представилась бабушка. – Это замок милорда Жана Люксембургского. Это его жена, хозяйка замка, Жеанна де Бетюн, – указала она на мою тетю. – А вот и моя внучатная племянница Жакетта.

Девушка спокойно и внимательно посмотрела на каждую из нас и каждой поклонилась. Когда я встретилась с ней глазами, меня словно толкнули и кто-то, как будто даже она сама, слегка коснулся пальцем ямки у меня на затылке; я действительно почувствовала это физически и, как мне показалось, услышала слова некоего магического языка. Конечно, мне тут же захотелось убедиться, действительно ли у нее за спиной стоят два ангела, как она утверждала. Уж не их ли присутствие я столь отчетливо ощутила?

– Ты говорить-то умеешь, девушка? – насмешливо спросила моя бабушка, поскольку пленница продолжала молчать.

– О да, госпожа моя, – наконец промолвила та; в ее речи слышался сильный акцент, свойственный уроженцам Шампани.

И я как-то сразу поняла, что все истории о ней – чистая правда: она действительно всего лишь крестьянка, хоть и сумела не только возглавить армию, но и короновать правителя^[2].

– Можешь дать мне слово, что не сбежишь, если я прикажу снять с твоих ног цепи?

Пленница колебалась, словно у нее и впрямь было право выбора.

– Нет, дать слово не могу.

Бабушка улыбнулась.

– Тебе известно, что это значит – освободить пленника под честное слово? Так вот: я могу освободить тебя; ты станешь жить вместе с нами здесь, в замке моего племянника; но ты должна пообещать, что не убежишь.

Девушка нахмурила брови и отвернулась. Казалось, она прислушивается к чьим-то голосам, ищет совета. Затем она снова отрицательно покачала головой и произнесла:

– Я знаю, что такое освобождение под честное слово. Это когда один рыцарь дает обещание другому. Они соблюдают свои особые правила, и на войне, и во время турниров. Но я не такая. И слова мои настоящие, а вовсе не те, какими пользуются трубадуры, сочиняя свои поэмы. И для меня это не рыцарский турнир и не игра.

– Девушка, опомнись! – вмешалась моя тетка Жеанна. – Освобождение под честное слово – это совсем не игра!

Строго на нее посмотрев, пленница сказала:

– О да, госпожа моя! Это совсем не игра! Хотя благородные господа не слишком-то серьезно относятся к таким вещам. Во всяком случае, менее серьезно, чем я. Они как бы играют в войну и придумывают для этого разные хитрые правила. Или возьмут и выедут верхом на конях, вытопчут посевы у добрых людей, подожгут тростниковые крыши в их домах, а после смеются. И потом, я просто не могу больше никому ничего обещать. Все обещания мною уже даны.

– Тому, кто неправедно именует себя королем Франции?

– Нет, Господу нашему, Царю Небесному.

Обдумывая ее слова, бабушка помолчала, затем заключила:

– Все-таки я прикажу снять с тебя цепи, но тебя будут сторожить, чтобы ты не убежала. Можешь потом прийти в мои покои и посидеть вместе с нами. На мой взгляд, то, что ты сделала для своей страны и французского дофина, это великий подвиг, Жанна, хоть и зря ты так поступила. В общем, я не желаю, чтобы тебя держали в моем доме в цепях как пленницу!

– Значит, ты, госпожа моя, прикажешь своему племяннику меня освободить?

Бабушка ответила не сразу:

– Ну, приказать ему я не могу, но непременно сделаю все, что в моих силах, чтобы ты могла вернуться домой. Во всяком случае, я уж точно не позволю ему передать тебя англичанам.

При одном лишь упоминании об англичанах девушка задрожала с головы до ног и стала истово креститься, смешно стуча себя пальцами по лбу и по груди – так обычно крестятся темные крестьяне, если их припугнуть чертом. Я тихо фыркнула, с трудом сдерживая смех, и сумрачный взгляд девушки уперся в меня.

– Они ведь всего лишь обычные люди, – попыталась я объяснить ей. – И могущества у англичан не больше, чем у всех прочих смертных. Тебе не стоит так сильно их бояться. Чего ты каждый раз крестишься, стоит о них упомянуть?

– Я вовсе не боюсь их, – возразила пленница. – И я не настолько глупа, чтобы думать, будто они обладают каким-то сверхъестественным могуществом. Дело не в этом. Но они-то знают, каким могуществом обладаю я, – вот почему они так опасны для меня. Они до смерти меня боятся. Их так беспокоит мое «невероятное могущество», что они готовы уничтожить меня в ту же секунду, как только я окажусь у них в руках. Я внушаю им ужас. Я – тот страх, что подкрадывается к ним по ночам.

– Ничего, пока я жива, они не получат тебя, – заверила моя бабушка.

Но Жанна д’Арк смотрела при этом не на нее, а на меня – это совершенно точно! Она просто не сводила с меня своих мрачных глаз, словно желая убедиться, что и мне тоже послышался в словах Жеанны де Люксембург, прозвучавших вполне искренне, отзвук пустого обещания.

Моя двоюродная бабушка полагала, что если ей удастся ввести Жанну в наше общество, разговорить ее, охладить ее религиозный пыл и, возможно, даже дать ей какое-то образование, то она со временем тоже начнет и вести себя, и одеваться как подобает приличной девушке; и тот юноша-воин, которого стащили с белого коня во время битвы при Компьене, превратится в юную фрейлину, подобно тому, как в Кане Галилейской благодаря Иисусу вода превратилась в вино; и эта новая фрейлина станет подчиняться приказам своей госпожи, а не звону церковных колоколов. Бабушка надеялась, что англичане тогда попросту не распознают Жанну среди других наших фрейлин – ведь они требуют, чтобы мы отдали им это двуполое чудовище, убийцу, а мы сможем показать им лишь невинную и покорную юную придворную даму. Возможно, тогда они успокоятся и уйдут творить насилие на чужую землю.

Чувствовалось, что сама Жанна до предела измучена недавними поражениями и мучительным пониманием того, что ею же коронованный правитель не стоит даже священного мира, потраченного на его помазание; что враг, которого она так много раз заставляла отступать, вновь наступает, но теперь миссия, возложенная на нее самим Господом, стала для нее невыполнимой. Все то, из-за чего обожавшие Жанну воины прозвали ее Орлеанской Девственницей, вдруг расплылось, подобно зыбкой пелене тумана, и она, пользуясь неизменно добрым отношением моей двоюродной бабушки, вновь стала превращаться в обычную, довольно неотесанную деревенскую девчонку, в существо, не имеющее абсолютно никакого значения.

Разумеется, бабушкиным фрейлинам не терпелось побольше узнать о том, чем все-таки закончилась череда поражений, выпавших на долю Жанны д’Арк, и поскольку она теперь все дни проводила в нашем обществе, учась быть обыкновенной девушкой, а не Той Самой Девственницей, фрейлины набрались смелости и стали ее расспрашивать.

– Откуда в тебе столько храбрости? – поинтересовалась как-то одна из них. – Как ты сумела так мужественно вести себя в бою?

Жанна улыбнулась, услышав этот вопрос, но ответила не сразу. В тот день мы вчетвером сидели на заросшем травой берегу у крепостного рва, заполненного водой, и предавались безделью, точно беспечные дети. Июльское солнце безжалостно пекло, обширные пастбища вокруг замка затянуло жарким дрожащим маревом; даже пчелы стали какими-то ленивыми и еле жужжали, перелетая с цветка на цветок, а то вдруг и вовсе замолкали, точно опьянев от цветочного нектара. Мы выбрали местечко в глубокой тени, которую отбрасывала самая высокая из крепостных башен; иногда во рву слышался всплеск, и по зеркальной поверхности воды расплывались круги – это кормились водившиеся там карпы.

Надвинув на глаза свою шапчонку, Жанна растянулась на траве и, как мальчишка, время от времени шлепала рукой по воде. Рядом с нами стояла большая корзина с наполовину готовыми рубашками для бедных детишек из ближайшего к нам селения Камбре; эти рубашки нам полагалось подшить, однако фрейлины, как правило, вообще избегали любой работы, а Жанна шить и вовсе не умела. Я же, прихватив с собой колоду драгоценных игральных карт, принадлежавших моей двоюродной бабушке, лениво перемешивала их, то рассыпая, то снова собирая и рассматривая картинки. Наконец Жанна очень просто произнесла:

– Я знала, что призвана Господом. И знала, что Он защитит меня, потому и не ведала страха. Даже во время самых жестоких сражений. Он предупреждал меня, что я буду ранена, но не почувствую боли, а потому я была уверена, что так или иначе смогу продолжить бой. Я ведь в тот день заранее, еще до начала битвы сообщила своим людям, что буду ранена. Я просто знала, и все.

– И ты действительно слышишь голоса? – не удержалась я.

– А ты?

Ее встречный выпад прозвучал настолько неожиданно и резко, что обе фрейлины тут же обернулись и уставились на меня. И я почувствовала, что краснею под их взглядами, словно испытывая некий стыд.

– Я – нет!

– А что же ты тогда слышишь?

– Не понимаю, что ты имеешь в виду!

– Что же ты тогда слышишь? – спокойно повторила Жанна; она явно не сомневалась: каждый человек способен слышать что-нибудь этакое.

– Ну, это не совсем голоса… – нехотя промямлила я.

– А что?

Я огляделась: мне казалось, что даже рыбы поднялись на поверхность и теперь нас подслушивают.

– Перед смертью кого-нибудь из членов семьи порой я слышу какие-то звуки, – сказала я. – Особые звуки.

– Правда? – удивилась Элизабет, одна из бабушкиных фрейлин. – И что же это за звуки? А я и не догадывалась! Может, и я могу эти звуки услышать?

– Ты не из моего Дома! – с раздражением бросила я. – И разумеется, ты их слышать не можешь! Для этого нужно быть потомком… В общем, это не для твоих ушей! Если честно, ты и слушать-то меня сейчас не должна. Да и мне не следовало бы при тебе это обсуждать.

– Так что же это за звуки? – прервала меня Жанна.

– Похожи на пение, – отозвалась я и заметила, что она понимающе кивнула, словно знала, о чем речь, словно и сама тоже слышала некое «пение».

– Говорят, это пение Мелюзины, первой хозяйки Дома Люксембургов, – шепотом прибавила я. – Она была водной богиней, но вышла из вод и обвенчалась с самим первым герцогом Люксембургским, однако обычной смертной женщиной стать так и не сумела. Говорят, она всегда возвращается и оплакивает смерть своих детей.

– А когда ты впервые ее услышала?

– Ночью, когда умерла моя маленькая сестренка. Я услышала что-то непонятное и отчего-то сразу догадалась: это она, Мелюзина!

– А как ты догадалась об этом? – не выдержала Элизабет, хоть и боялась, что я могу вообще запретить ей участвовать в этой беседе.

– Просто поняла, и все, – пожала я плечами. – Словно мне давно был знаком ее голос. Словно я всегда знала, что так может петь только она.

– Да, это правда, – кивнула Жанна; она улыбнулась, будто подтверждая, что есть такие истины, объяснить которые невозможно. – Все само собой сразу становится понятно. Но почему ты была уверена, что это пение от Бога, а не от дьявола?

Ответила я не сразу. Любые вопросы религиозного содержания полагалось задавать либо своему духовнику, либо, в крайнем случае, матери или бабушке. Но пение Мелюзины, та непонятная дрожь, что охватывала меня при звуках ее голоса и ознобом пробегала по спине, моя способность видеть порой невидимое, некий промельк, тут же исчезающий в пространстве, зыбкое светло-серое пятно в сумеречном полумраке, фантом, сон, который запоминался так отчетливо, что забыть его было невозможно, как, впрочем, невозможно и объяснить – все это было настолько тонкой материей, что обозначить ее словами я была просто не способна. Как я могла спрашивать, если даже нужных фраз для выражения чувств подобрать не могла? Еще страшнее были бы для меня чьи-то неуклюжие попытки не только облечь в слова эти загадочные явления, но и заняться их толкованием. С тем же успехом я могла бы попытаться навечно удержать в сложенных лодочкой ладонях зеленоватую воду из крепостного рва.

– Я никогда никого не спрашивала об этом, – наконец вымолвила я. – Ведь я не знаю даже, как это назвать. Это сродни тому чувству, которое возникает иногда, когда войдешь в комнату, совершенно тихую и пустую, и тобой сразу овладеет полная уверенность, что там кто-то есть. Ты не можешь этого ни услышать, ни увидеть, ни понять; тебе просто известно, что это так. Лучше я, пожалуй, не опишу. Но я никогда не считала эту свою особенность ни даром Господним, ни происками дьявола. Просто со мной это порой случается.

– А те голоса, что слышу я, исходят от Бога! – уверенно заявила Жанна. – Мне это точно известно. И если бы было иначе, я бы совсем запуталась.

– А будущее ты умеешь предсказывать? – обратилась ко мне Элизабет с каким-то детским восхищением в глазах.

Мои пальцы невольно стиснули карточную колоду.

– Нет, – помотала я головой. – Кстати, эти карты никакого будущего не предсказывают, они только для игры. Это самые обыкновенные игральные карты. Да и я ничего такого не умею. Бабушка никогда бы не позволила мне заниматься подобными вещами.

– Ой, а попробуй мне что-нибудь предсказать!

– Но это же игральные карты! – возразила я. – Да и я не гадалка.

– А ты просто вытащи одну карту и скажи мне, что она означает, – настаивала Элизабет. – И для Жанны то же самое. Может, мы узнаем, что с ней будет дальше? Тебе ведь и самой интересно, правда?

– Только учти, эти карты ничего не значат, – заметила я, поворачиваясь к Жанне. – Я принесла их, только чтобы поиграть.

– Они очень красивые! – восхитилась она. – Меня при дворе учили играть в карты. Те тоже были яркие, вроде этих.

Передавая ей колоду, я предупредила:

– Аккуратно, они очень дорогие.

Пока она тасовала карты своими мозолистыми руками, я довольно ревниво следила за этим и продолжала:

– Демуазель показала мне эти карты, когда я была еще совсем маленькой, объяснила, как называется та или иная картинка, и научила разным играм. Она и теперь позволяет мне иногда брать их, ведь я очень люблю в них играть. Но я дала ей честное слово, что буду обращаться с ними очень бережно.

Жанна тут же вернула мне колоду, и я с готовностью протянула за ней руку, но при всей нашей осторожности одна из плотных тяжелых карт все-таки выпала из колоды на траву рубашкой вверх.

– Ох, извини! – воскликнула Жанна и быстро подхватила карту.

И вдруг по спине у меня пробежал холодок, а в ушах раздался тихий шепот. Луг передо мной, на котором коровы в тени дерева махали хвостами, прогоняя надоедливых мух – все это как бы отодвинулось от меня, и я вместе с Жанной оказалась отгороженной от реальной жизни некими тонкими стенками, точно угодив внутрь стеклянного сосуда, а может, и в иной мир.

– Ты бы все-таки взглянула, что там, на этой карте, – услышала я собственный голос и с изумлением поняла, что обращаюсь к Жанне.

Она посмотрела на карту, и глаза ее слегка расширились от удивления. Показав мне яркую картинку, она спросила:

– И что это значит?

На карте был изображен человек в голубой ливрее, подвешенный вниз головой за одну ногу; вторая нога была слегка согнута, и ее большой палец касался второй, вытянутой ноги; было такое ощущение, словно человек танцует в воздухе, повиснув вверх тормашками. Руки его были соединены за спиной, как во время поклона. Мы обе обратили внимание на то, как весело разлетаются его синие волосы, как радостно он улыбается, болтаясь вот так, вниз головой.

– «Le Pendu»^[3], – прочла Элизабет. – Какой ужас! Что это означает, Жакетта? Ведь это же не значит, что…

Она осеклась.

– Это вовсе не значит, что тебя повесят, – быстро сказала я Жанне. – Даже не думай об этом. Повторяю: это просто игральные карты, не стоит обращать внимание на подобные глупости.

– Но все-таки что-то она, наверное, значит? – снова встряла Элизабет, хотя сама Жанна молчала, будто это вовсе не она вытащила карту, будто это была не ее судьба, будто она и не стремилась выяснить свое будущее, которое теперь я пыталась загладить.

– Посмотри, вместо виселицы здесь два живых деревца, – не сдавалась я, тщетно пытаясь изобразить беспечность под пытливым взглядом серьезных карих глаз Жанны. – Живые деревья – это символ весны, обновления, жизни, но только не смерти! И потом, это именно два дерева, человек между ними обретает равновесие, пребывает словно в центре воскресения из мертвых…

Жанна молча кивнула, а я все говорила:

– Деревья ласково склоняются к нему, и вид у него совершенно счастливый. И взгляни: он повешен не за шею, чтобы наверняка погибнуть, а всего лишь за ногу. Если б он захотел, то легко дотянулся бы до узла и развязал его. Понимаешь? Он мог бы освободиться, стоило только пожелать.

– То есть он не желает? – вставила Элизабет. – Болтается на веревке, как какой-то циркач-акробат. Что же это все-таки значит?

– То, что он по своей воле принял такую позу, сам разрешил, чтобы его вот так подвесили за ногу.

– Жертва живая, – медленно промолвила Жанна, имея в виду жертву Христову за грехи человеческие и во имя спасения людей.

– Он же не распят, – быстро возразила я, борясь с ощущением, что каждое мое слово может привести к описанию еще одной формы смерти. – Это ничего не значит!

– Да, ничего не значит, – подтвердила Жанна. – Это всего лишь игральные карты, мы просто в них играем. И карта очень красивая; Повешенный кажется счастливым. Наверное, он выглядит так потому, что его повесили вверх тормашками весной. Хочешь, я научу тебя играть в подкидного дурака? У нас в Шампани часто в это играют.

– Конечно, хочу, – согласилась я и протянула руку, чтобы взять у нее колоду, однако она не отдавала, продолжая смотреть на карту.

– Честное слово, это ничего не значит! – снова попыталась убедить я.

Улыбнувшись мне своей ясной честной улыбкой, она ответила:

– Мне достаточно хорошо известно, что это значит.

– Ну что, поиграем?

Выхватив колоду, я принялась тасовать карты, и вдруг одна из них перевернулась картинкой вверх прямо у меня в руках.

– Вот теперь выпала хорошая карта, – заметила Жанна. – «Колесо Фортуны».

– Да, это «Колесо Фортуны», – подтвердила я, подавая ей карту. – Оно может либо поднять человека невероятно высоко, либо сбросить в глубокую яму. А стало быть, следует равнодушно принимать и победы, и поражения, ибо все это следствия поворота колеса Фортуны.

– У меня на родине крестьяне используют особый знак, изображая это колесо, – усмехнулась Жанна. – Когда в их жизни случается что-то или очень хорошее, или очень плохое – ну там, кто-то богатое наследство получит или, допустим, дорогую корову потеряет, – они указательным пальцем рисуют в воздухе круг. – Жанна изобразила круг в воздухе и прибавила: – А потом еще кое-что говорят.

– Заклинание произносят? – спросила я.

– Не то чтобы заклинание… – коварно улыбнулась она.

– А что же?

Она захихикала.

– Они произносят только одно слово: merde^[4].

Это было так неожиданно и так смешно, что я чуть не упала навзничь от смеха.

– Что? Что она сказала? – засуетилась молоденькая Элизабет.

– Да так, ничего особенного, – успокоила я, хотя Жанна все еще хохотала. – Просто на родине у Жанны люди справедливо считают, что все на свете рано или поздно превращается в прах и, поскольку с этим ничего не поделаешь, единственное, что остается человеку, – это научиться равнодушию.

Будущее Жанны буквально висело на волоске, впрочем, как и ее жизнь. И я все чаще вспоминала ту карту с «Повешенным». Все мои ближайшие родственники – мой отец граф Пьер де Сен-Поль, мой дядя Луи де Люксембург и второй мой дядя, более всех мною любимый, Жан де Люксембург – были союзниками англичан. Отец писал из нашего замка Сен-Поль своему брату Жану, приказывая ему как глава семьи незамедлительно выдать Жанну англичанам. Но моя двоюродная бабушка, демуазель де Люксембург, воспротивилась этому и настояла на том, чтобы мы обеспечили нашей гостье безопасность. Дядя Жан колебался.

Англичане настойчиво требовали выдать «ведьму и преступницу», а поскольку в тот момент именно англичане распоряжались почти на всей территории Франции, тогда как остальной ее частью правил их союзник герцог Бургундский, то обычно все происходило в полном соответствии с их чаяниями. Надо заметить, английские солдаты прямо на поле боя падали на колени и со слезами радости благодарили Господа за то, что Орлеанская Девственница наконец-то попала в плен. Они не сомневались: теперь французская армия мгновенно превратится в испуганную толпу, и ее разрозненные отряды разбредутся в разные стороны, как, собственно, и было, пока эту армию не возглавила Жанна д’Арк.

Герцог Бедфорд, английский регент во Франции, правивший почти всем севером страны, каждый день слал письма моему дяде, призывая его хранить верность английской короне, взывая к их давней дружбе и даже предлагая денег. Мне нравилось наблюдать за английскими гонцами, которые являлись к нам верхом на отличных лошадях, одетые в роскошные ливреи герцога, этого знатнейшего представителя королевского семейства^[5]. Все говорили, что герцог – великий человек и любим народом, что во Франции он занимает высочайшее положение и может оказаться весьма опасным врагом для тех, кто с ним не согласен. Однако пока что мой дядя слушался своей тетки, демуазель де Люксембург, и нашу пленницу англичанам не отдавал.

Мой дядя ждал, что Жанну затребует французский двор – в конце концов, именно ей король был обязан своим восхождением на престол, – но Карл VII и его придворные хранили странное молчание даже после того, как мой дядя письменно сообщил им, что Орлеанская Девственница у него и готова вернуться ко двору, чтобы вновь служить в королевской армии. Было очевидно: если Жанна д’Арк опять возглавит армию и выступит против англичан, то французы легко смогут одержать над ними победу. Дяде казалось, что король уплатит целое состояние, лишь бы заполучить ее обратно.

– Она не нужна им, – втолковывала ему моя двоюродная бабушка, когда они вместе ужинали в ее покоях.

Перед этим был торжественный обед, устроенный в парадном зале, где присутствовали все придворные и слуги. Там они оба, бабушка и дядя, сидели во главе стола в окружении дядиных приближенных, пробовали различные блюда, а затем отсылали их тем, кому хотели выразить свое особое расположение. Теперь они решили поужинать спокойно и удобно устроились в гостиной бабушки за маленьким столиком у камина. Прислуживали им бабушкины личные слуги, я же вместе с еще одной фрейлиной присматривала за действиями слуг, по мере надобности подзывала их к столу, а в промежутках стояла поодаль, скромно сложив руки и делая вид, что ничего не слышу. Разумеется, все это время я только и делала, что слушала.

– Благодаря Жанне этот мальчишка Шарль^[6] превратился в мужчину! – воскликнула бабушка. – Ведь он был полным ничтожеством, пока она не явилась к нему со своими видениями и пророчествами, а после сделала его королем. Это ведь она доказала дофину, что необходимо отстаивать свои права на наследство. Это она создала армию из жалкой кучки его сторонников, поистине победоносную армию. Если бы французы следовали ее советам так же, как она – своим «голосам», они бы давно уже изгнали англичан со своей земли на их туманные острова и мы навсегда бы от них избавились.

– По-моему, ты не права, дорогая тетушка, – возразил ей дядя с улыбкой. – Эта война продолжается уже почти столетие^[7]. Неужели ты действительно думаешь, что она может закончиться из-за того, что одна девушка из богом забытых мест вняла каким-то «голосам»? Нет, прогнать англичан ей не под силу. Да они бы никогда отсюда и не ушли; и, полагаю, никогда не уйдут. Эти земли принадлежат им по праву – и по праву наследования, и по праву победителя. Им нужно всего лишь достаточно мужества и силы, чтобы удержать их, и уж герцог Джон Бедфорд сумеет об этом позаботиться.

Дядя бросил взгляд на пустой бокал, и я, слегка щелкнув пальцами, велела слуге налить ему еще красного вина. Для этого я на шаг приблизилась к столу и осторожно держала бокал, пока слуга наполнял его вином, затем аккуратно поставила на стол. Это были драгоценные хрустальные бокалы; денег у моего дяди всегда хватало, а бабушка признавала все только самое лучшее.

– Английский король, – продолжал дядя, – возможно, еще толком не вышел из детского возраста^[8], но это не имеет никакого значения для безопасности его страны, ведь его дядя, Джон Бедфорд, верен ему и твердой рукой распоряжается здесь, а другой его дядя, герцог Глостер, который также хранит ему верность, отлично правит в Англии. У Бедфорда хватает и мужества, и союзников^[9], чтобы успешно руководить большей частью французской территории, и я считаю, что англичане будут оттеснять дофина все дальше на юг, к самому побережью, пока не загонят его в воду. Для этой Девственницы ее лучшие времена позади, хотя одержанные ею победы и впрямь замечательны; и все-таки именно англичане в конце концов выиграют эту войну и сумеют удержать завоеванные земли; те же, кто некогда присягнул их противникам, будут вынуждены преклонить перед английским королем колено и поклясться верно ему служить.

– А я не согласна с тобой, – твердо произнесла моя бабушка. – Англичане смертельно боятся ее. Они говорят, что она непобедима.

– Больше уже нет, – заявил дядя. – Ты ведь и сама видишь: она в плену, и двери ее тюрьмы что-то не собираются распахиваться сами собой. Теперь все знают, что она смертна. Англичане наблюдали, как у стен Парижа стрела пронзила ей бедро, а французское войско тут же отступило, бросив ее на произвол судьбы. Французы, оставив ее в полном одиночестве, сами дали англичанам понять, что Жанну можно низвергнуть.

– И все-таки ты не отдашь ее англичанам! – отрезала бабушка. – Для нас это стало бы вечным бесчестьем и в глазах Господа, и в глазах людей.

И дядя, склонившись к ней, как-то особенно задушевно спросил:

– Неужели ты так близко к сердцу принимаешь эту историю? Ты действительно считаешь ее кем-то значительным, а не простой шарлатанкой? Не обычной деревенской девчонкой, болтающей всякую чепуху о «голосах»? Да я легко найду тебе еще с полдюжины таких, как она!

– Ты легко найдешь даже дюжину тех, кто с пеной у рта доказывает, что они такие же, как Жанна, – кивнула бабушка. – Только ни одной такой, как она, среди них не будет. Я не сомневаюсь: эта девушка особенная. Я действительно в этом уверена, дорогой племянничек. Я всем своим нутром это чую.

Дядя помолчал немного, понимая, что с мнением и необычайной интуицией моей бабушки стоит считаться, хоть она и всего-навсего женщина.

– У тебя что, было видение? – поинтересовался он. – Ты предчувствуешь, что удача будет на ее стороне? Ты что-то знаешь?

Бабушка ответила не сразу, она явно колебалась. Наконец, тряхнув головой, быстро сказала:

– Пожалуй, ничего особенного мне выяснить не удалось. И все же я требую, чтобы мы защитили ее!

Не желая ей перечить, дядя снова помолчал. Все-таки перед ним была демуазель де Люксембург, глава нашего семейства. Герцогский титул после ее смерти предстояло унаследовать моему отцу; но помимо титула у нее были также огромные земельные владения, и она могла завещать их любому, кого выберет сама. Мой дядя Жан был ее любимым племянником, а потому имел вполне определенные надежды на наследство, так что обижать тетку ему совсем не хотелось.

– Французам придется заплатить за нее немалую цену, – заметил он. – Но в мои намерения подобные траты не входят. Она, безусловно, стоит королевского выкупа. И при дворе это отлично понимают.

– Я непременно напишу дофину, – отозвалась бабушка. – Полагаю, что вскоре он выкупит ее. Что бы там ни говорили его советники, ко мне он пока прислушивается, хотя фавориты и гоняют его, точно сорванный с дерева листок. Но во-первых, я его крестная мать, а во-вторых, это вопрос чести. Всем, что у него теперь есть, он обязан этой девушке.

– Отлично. Только сделай это немедленно. Англичане проявляют нетерпение, а мне нежелательно обижать герцога Бедфорда. Он человек могущественный и справедливый. И он самый лучший правитель для Франции, на какого только можно было рассчитывать. По-моему, если б он еще и французом был, вся страна его бы попросту обожала.

– Да, – рассмеялась бабушка, – но он, к сожалению, не француз! Он английский регент, и лучше бы ему вернуться на свой болотистый остров, к своему маленькому племяннику, который, бедняжка, вынужден править тамошним королевством. Пусть бы Бедфорд навел порядок у себя на родине, а нас бы оставил в покое и позволил нам самим править Францией.

– Нам самим? – с изумлением повторил мой дядя, словно намереваясь выяснить, действительно ли бабушка считает, что нашему семейству, которое и без того правило полудюжиной графств и пребывало в родстве с императорами Священной Римской империи, неплохо бы также прибрать к рукам и французский трон.

Улыбнувшись, бабушка храбро подтвердила:

– Да, именно нам!

На следующий день мы с Жанной отправились в маленькую часовню на территории нашего замка, вместе преклонили колени перед алтарем, и она почти час истово молилась, низко опустив голову. Когда явился священник, Жанна приняла из его рук святое причастие. Я вышла и ждала за церковью. Из всех известных мне людей только Жанна каждый день ходила к причастию – точно к завтраку. Даже моя мать, строже многих исполнявшая церковные предписания, и то причащалась лишь раз в месяц. Затем мы вместе вернулись в покои моей бабушки; мы постоянно смеялись, поскольку за ноги нам то и дело цеплялись разбросанные по полу травы. Особенно веселило Жанну, когда в дверях я была вынуждена низко наклонять голову из-за моего высоченного головного убора, который не помещался в наши узкие и, главное, низкие дверные проемы.

– Это очень красиво, – указала она на мой убор, – но я бы ни за что не согласилась носить на голове такую штуку.

Будучи иного мнения, я остановилась, желая показать всю красоту своих одежд. Я даже покружилась перед ней в яркой полосе света, падавшей из узкого, как бойница, окна. По-моему, мои наряды были просто великолепны: темно-синяя верхняя юбка, ярко-бирюзовая нижняя, на талии тугой широкий пояс, а на голове высокий конической формы головной убор, с вершины которого ниспадает бледно-голубая вуаль, замечательно подчеркивающая чудесный оттенок моих светлых волос. Я раскинула руки в стороны, демонстрируя Жанне красивые треугольные рукава, по краю изящно расшитые золотой нитью; я и подол чуточку приподняла – пусть видит мои прелестные алые туфельки из мягкой кожи со вздернутыми кверху носками.

– Но ведь в таком платье невозможно ни работать, ни ездить верхом, ни даже просто бегать, – сказала Жанна.

– А оно и не предназначено ни для работы, ни для верховой езды, ни для шумных игр, – рассудительно ответила я. – Оно нужно, чтобы другим себя показать. Оно словно сообщает всему миру: я молода, хороша собой и готова для замужества, а отец мой настолько богат, что я украшаю рукава золотой вышивкой и ношу драгоценную шелковую вуаль. Этот наряд также свидетельствует о моем благородном происхождении, ведь, в отличие от бедных девушек, я даже зимой могу ходить в шелке и бархате, а не в грубой шерсти.

– А я бы ни за что в таком наряде не вышла на люди!

– А тебе бы и не разрешили так выйти! – тут же весьма нелюбезно парировала я. – Ты должна одеваться в соответствии со своим положением в обществе, подчиняться закону и носить вещи коричневых и серых тонов. Неужели ты и впрямь думала, что достигла таких высот, чтобы позволить себе мантию с горностаем? Или, может, ты хочешь получить обратно свой золотой плащ? Говорят, во время боя ты выглядела не хуже любого рыцаря и одевалась как благородные господа. Говорят, ты очень любила свое красивое знамя и блестящее оружие, но больше всего ты любила свой золотой плащ. Значит, не врут: ты виновна в грехе тщеславия!

Жанна вспыхнула и попыталась защититься:

– Меня должны были видеть все! Ведь я возглавляла армию.

– И непременно в золоте?

– Я обязана почитать Господа.

– Ну, по крайней мере, тебе точно нельзя иметь такой головной убор, как у меня, даже если ты и облачишься в женское платье, – произнесла я примирительным тоном. – Тебе придется надевать что-нибудь поскромнее, как и подобает фрейлинам, но ничего столь же высокого и, если честно, столь же неуклюжего. Это будет просто аккуратный чепчик, прикрывающий волосы. А под платьем ты могла бы по-прежнему носить свои сапожки и продолжать сколько угодно ходить пешком и даже бегать. Может, все же примеришь платье? Тогда тебя уже никто не сможет обвинить в том, что ты нарушаешь закон и носишь мужскую одежду. Это ведь признак ереси – когда женщина одевается как мужчина. Зачем тебе рисковать? Почему бы просто не сменить наряд, чтобы твоим врагам не в чем было тебя упрекнуть? Давай наденем хотя бы самое простенькое платье, а?

Она упрямо помотала головой.

– Я дала обет. Обет Господу нашему. И когда король потребует явиться, я должна быть готова вновь вскочить на коня и во всеоружии помчаться к нему на помощь. Я просто солдат, Жакетта, солдат, получивший временную передышку, а не фрейлина твоей бабушки. И одеваться я буду как солдат. Я знаю: вскоре мой король опять призовет меня; возможно, даже завтра…

Я быстро оглянулась. Какой-то мальчишка-паж, несший кувшин с горячей водой, находился от нас достаточно близко и наверняка все слышал. Я выждала, когда он поклонится нам и удалится, и прошептала:

– Тише, тебе не следует даже называть его королем.

Она рассмеялась; на ее лице было написано полное бесстрашие.

– Это ведь я привела его в Реймс, где его и короновали; я стояла там под своим знаменем, когда его помазали на царство; я была первой свидетельницей, как он в королевской короне вышел к своим подданным. Разумеется, он – коронованный король Франции и помазанник божий!

– Англичане вырвут язык любому, кто так скажет, – предупредила я. – Это на первый раз. А если они во второй раз услышат от тебя подобные заявления, то выжгут тебе на лбу клеймо, на всю жизнь изуродовав. Английский король Генрих Шестой – вот кого следует называть также и королем Франции; а тот, кого ты назвала королем, носит титул всего лишь дофина; так его и нужно называть и никак иначе.

Жанна снова рассмеялась и с неподдельным весельем воскликнула:

– Его даже французом называть нельзя! Ваш великий герцог Бедфорд считает, что его нужно называть арманьяком^[10]. Однако великий герцог Бедфорд прямо-таки дрожал от страха и метался по всему Руану, собирая войско, когда я стояла под стенами Парижа с французской армией – да, я не собираюсь молчать, именно с французской! – дабы отвоевать нашу столицу для нашего короля, для нашего французского короля! И ведь Париж нам тоже почти удалось взять!..

Я в ужасе зажала уши руками.

– Не желаю тебя слушать! Ты не должна это произносить! Меня же высекут, если я стану тебя слушать!

Опомнившись, она тут же схватила меня за руки и с виноватым видом промолвила:

– Ах, Жакетта, прости! Я вовсе не хочу навлечь беду на твою голову. Обещаю, что больше ничего такого тебе говорить не стану. Но и ты должна понять: я совершила нечто куда более значительное, чем просто призвала людей выступить против власти англичан. Моя армия использовала против них и стрелы, и пушки, и стенобитные орудия, и ружья. Англичан вряд ли волнуют мои речи и мужские штаны, которые я ношу. Дело не в этом. Ведь я нанесла им не одно поражение, и я доказала всем, что они не имеют права распоряжаться моей страной. Та армия, которую я собрала и возглавила, несколько раз подряд одержала над ними неоспоримую победу.

– Надеюсь, им никогда не удастся захватить тебя в плен, а потом допрашивать, задавая тебе коварные вопросы. Иначе, конечно, они вспомнят и о твоих речах, и о твоих призывах, и о выпущенных против них стрелах, и о твоих пушках, которые стреляли по их войскам.

Жанна слегка побледнела – видимо, представив себе подобную перспективу, – и тихо ответила:

– Я тоже на это надеюсь. Но на все воля Божья. Господь милосерден; надеюсь, Он избавит меня от этого.

– Моя двоюродная бабушка сейчас как раз пишет письмо дофину, – почти шепотом поведала я ей. – Они с дядей вчера вечером обсуждали это. Она обещала написать дофину и убедить его уплатить за тебя выкуп. И тогда мой дядя сможет передать тебя фр… арманьякам.

Она благодарно склонила голову, бормоча молитву, а потом с твердой уверенностью заявила:

– Мой король непременно пошлет за мной! Да, он пошлет за мной, призовет меня к себе, и мы продолжим нашу благородную войну.

В августе стало еще жарче; бабушка каждый день после полудня удалялась в свои покои и отдыхала; легкий шелковый полог ее кровати специально сбрызгивали лавандовой водой. В спальне у нее было тихо; сквозь щели закрытых ставень на каменный пол падали полоски солнечного света. Бабушка любила, когда я читала ей; она слушала меня, лежа с закрытыми глазами и скрестив руки под грудью на высокой линии талии, и в такие минуты казалась мне похожей на посмертное изваяние, украшавшее надгробие в окутанном сумраком богатом склепе. Отложив в сторону высокий двурогий головной убор, который она всегда носила, бабушка распускала свои длинные, густо пронизанные сединой косы, и они свободно рассыпались по прохладным вышитым подушкам. Она часто давала мне книги из своей библиотеки, повествовавшие о великой романтической любви, о трубадурах и прекрасных дамах, заблудившихся в густом, непроходимом лесу. А однажды она протянула мне книгу и велела:

– Почитай мне.

Это была рукописная копия на старофранцузском языке, и читала я медленно, с трудом разбирая незнакомое написание слов. Читать мешали и иллюстрации на полях, точно побеги шиповника опутавшие весь текст; кроме того, писец, тщательно копировавший каждую букву, обладал чрезвычайно витиеватым почерком, что также затрудняло понимание. Однако постепенно сюжет истории прояснился. В книге говорилось о том, как некий рыцарь, заблудившись в темном лесу, вдруг услышал плеск воды и тронулся на этот звук, желая утолить жажду. На залитой лунным светом поляне он увидел белый мраморный бассейн, журчащий фонтан и купальщицу – неописуемо прекрасную женщину с кожей белее мрамора и волосами темнее ночного неба. Рыцарь, разумеется, тут же в нее влюбился, как и она в него, и отвез ее в замок. Красавица согласилась выйти за него замуж, но с одним условием: каждый месяц он должен давать ей возможность вдоволь плавать, причем в полном одиночестве.

– Ты знаешь эту историю? – спросила бабушка на следующий день. – Тебе отец рассказывал ее?

– Что-то такое слышала, – осторожно отозвалась я.

Мне было известно, как часто бабушка сердится на моего отца, и я не была уверена, нужно ли сообщать ей, что я давно знакома с этой легендой об основании нашего Дома и его знаменитой прародительнице.

– Ну, так сейчас ты прочтешь подлинную историю Мелюзины^[11]. – Бабушка снова закрыла глаза. – Тебе пора ее знать. Продолжай.

Итак, молодые супруги были очень счастливы. К ним в гости съезжались со всех концов света. И дети у них родились очень красивые, особенно девочки; мальчики, правда, получились какие-то странные, немного диковатые.

– Сыновья… – прошептала бабушка, словно беседуя сама с собой. – Ах, если бы женщина могла по собственному желанию рожать сыновей! Если б только они могли получаться такими, каких она сама хочет!

Шли годы, но супруга рыцаря ничуть не теряла былой красоты, и ее мужа все сильнее начало разбирать любопытство. И вот однажды он не сумел воспротивиться порыву: чтобы выведать тайну ее уединенных купаний, он прокрался в купальню и стал подсматривать за своей женой…

Бабушка подняла руку, останавливая меня, и задала вопрос:

– Тебе известно, что он там увидел?

С трудом оторвавшись от текста, я подняла голову, придерживая пальцем ту страницу, где на картинке был изображен мужчина, подглядывающий в щель в стене купальни, и прекрасная женщина, густые волосы которой змеями вились по белым плечам; вода так и сверкала, так и переливалась, увлажняя ее тело… покрытое крупной чешуей!

– Она что, была рыбой? – прошептала я.

– Нет, просто существом не из нашего мира, – спокойно пояснила бабушка. – Она пыталась жить как обыкновенная женщина; однако некоторые женщины не созданы для этого. Она очень старалась, следовала принятым в обществе ее мужа обычаям; но некоторым женщинам такой путь заказан. Наш мир – это мир мужчин, Жакетта, он принадлежит мужчинам, а некоторые женщины просто не способны вечно маршировать под аккомпанемент мужских барабанов. Ты понимаешь меня?

Разумеется, я ничего не понимала. Я была еще слишком юна и даже не догадывалась, что мужчина и женщина могут очень любить друг друга, их сердца могут биться в унисон, но в то же самое время для обоих очевидно, как сильно, как безнадежно сильно они отличаются друг от друга.

– Ну, это неважно. Продолжай. Уже скоро конец.

В общем, супруг не смог вынести того, что открылось: оказывается, его жена является неким странным и совершенно чуждым миру людей существом. А она не могла простить ему того, что он шпионил за ней. И ушла от него, взяв с собой прекрасных дочерей; он же остался жить один с сыновьями, его сердце было разбито. Но когда он был уже на пороге смерти, красавица Мелюзина – то ли русалка, то ли водная богиня – вернулась к нему, и он услышал, как горько она оплакивает детей, которых потеряла, его, своего мужа, которого любила по-прежнему, и тот мир, в котором так и не нашлось для нее места. Отныне плач Мелюзины раздавался каждый раз, когда предстояло умереть кому-то из ее рода.

Когда я закрыла книгу, в комнате надолго воцарилась тишина. Я даже подумала, что бабушка уснула. Однако это было не так; она вдруг негромко произнесла:

– С тех пор некоторые женщины в нашей семье и обладают даром предвидения. А кое-кто из них унаследовал от Мелюзины и прочие способности, дарованные силами иного мира, того, в котором живет она сама. Некоторые из нас поистине не только ее дочери, но и ее наследницы.

Я затаила дыхание и даже вздохнуть боялась – так сильно мне хотелось, чтобы бабушка еще что-нибудь рассказала.

– Как ты думаешь, Жакетта, ты можешь быть одной из ее наследниц?

– Да, это возможно, – пробормотала я. – И очень надеюсь, что это так и есть.

– В таком случае ты должна внимательно слушать, – мягко посоветовала мне бабушка, – слушать безмолвие, наблюдать за пустотой. И всегда быть настороже. Мелюзина легко меняет обличья; подобно ртути, она способна переливаться из одной формы в другую. Ты можешь столкнуться с ней где угодно, она переменчива, как речная вода. Но когда ты сама пожелаешь ее встретить, то, вполне возможно, увидишь лишь собственное отражение в воде озера или ручья, и сколько бы ты ни напрягала зрение, пытаясь разглядеть ее в зеленоватой глубине водоема, больше ты ничего не увидишь.

– Станет ли она моим учителем? Согласится ли руководить мной?

– Ты сама должна стать себе учителем. Но возможно, ты услышишь ее, если, конечно, она захочет с тобой говорить. – Бабушка помолчала и махнула рукой в сторону обширного шкафа в изножии кровати. – Подай-ка мою шкатулку с драгоценностями.

Открыв скрипучую дверцу, я обнаружила внутри, рядом с роскошными платьями, большой деревянный ларец, завернутый в полупрозрачную напудренную шелковую ткань. Я вытащила его и принесла бабушке. Внутри оказалось множество ящичков, и в каждом находились несметные сокровища.

– Загляни в самый маленький ящичек, – велела она.

Там лежал бархатный кошелечек. Развязав украшенные кисточками шнурки, я встряхнула его, и мне в ладонь упал тяжелый золотой браслет, с которого свисало сотни две крошечных амулетов самой различной формы. Я успела заметить овечку, лошадь, звезду, ложку, кнут, ястреба, шпору…

– Когда понадобится узнать что-нибудь очень-очень важное, выбери два или три амулета, те, которые соответствуют задуманному. Ты все их видишь перед собой. Каждый из выбранных амулетов привяжи к леске или шнурку и опусти в ближайшие к дому реку или ручей, пение воды в которых ты слышишь по ночам, когда все вокруг затихает. Пусть амулеты остаются там до новолуния. Затем обрежь все лески, кроме одной, и, потянув за нее, вытащи амулет из воды. Так откроется твое будущее. Река даст тебе ответ. Река скажет, как именно ты должна поступить.

Я кивнула. Браслет у меня на ладони казался очень холодным и тяжелым. Значит, каждый крошечный амулет – это выбор; каждый дает возможность обрести ясный ответ или же связан с напрасным ожиданием в случае ошибки.

– А когда захочешь что-то получить или совершить, пойди на берег реки и прошепчи ей свое желание, как произносят молитву. А если решишь кого-то проклясть, напиши проклятье на листке бумаги, сверни из него маленький кораблик и пусти плыть по реке. Река – вот твоя главная союзница, твой друг, твоя хозяйка. Ты поняла меня?

Я снова кивнула, хотя по-прежнему мало что понимала.

– Но когда кого-нибудь проклинаешь… – бабушка помолчала и вздохнула, словно очень устала, – будь особенно осторожна с выражениями, Жакетта. Старайся четко определить свою цель и конкретного человека; ты должна быть абсолютно уверена, что проклинаешь именно того, кого нужно. Слово проклятия подобно пущенной стреле, оно может пролететь мимо цели и поразить невинного. Имей в виду, мудрые колдуньи очень редко прибегают к наложению проклятия.

Меня пробрал озноб, хотя в комнате было очень жарко.

– Я непременно научу тебя и кое-чему еще, – пообещала бабушка, – это по праву твое наследие, ведь ты старшая девочка в нашей семье.

– Неужели мальчики ничего этого не знают? Даже мой брат Луи?

Чуть приподняв веки, бабушка лениво на меня посмотрела и улыбнулась.

– Мужчины правят тем миром, который очевиден. Как только что-то становится им известно, они прибирают это к рукам. Все новое они тут же присваивают. Они подобны алхимикам, которые заняты поисками законов мироздания, однако сами же утаивают от всех эти законы. Все, что они открывают, они сразу и прячут, не желая, чтобы это становилось всеобщим достоянием. Они пытаются придать знаниям ту же крайне эгоистичную форму, которая свойственна им самим. И что остается нам, женщинам? Только царство неведомого.

– Но разве женщины не могут играть в нашем мире главенствующую роль? Вот ты, например, бабушка. А Иоланду Арагонскую и вовсе называют «королевой четырех королевств»^[12]. Может, и я тоже буду править великими государствами, как ты и она?

– Может, и будешь. Но предупреждаю тебя: женщине, которая стремится к могуществу и богатству, придется заплатить за это высокую цену. Возможно, ты и станешь великой женщиной, подобной Мелюзине или Иоланде, или хотя бы мне, но ты все равно останешься женщиной, всегда будешь чувствовать себя неуверенно в этом мире мужчин. Ты вольна делать все, что в твоих силах; возможно, ты даже обретешь некую власть, особенно если удачно выйдешь замуж или получишь хорошее наследство, однако тебя никогда не оставит ощущение того, сколь труден твой путь, сколь тверда дорога у тебя под ногами. Может, в ином мире – а впрочем, кто знает, что там, в ином мире? – тебя и услышат; или ты сама услышишь их…

– Кого? Что я услышу?

Бабушка улыбнулась.

– Тебе и самой известно. Ты уже слышала их.

– Голоса? – спросила я, вспомнив о Жанне.

– Возможно.

Невыносимая августовская жара медленно спадала; в сентябре стало гораздо прохладнее. Блекло-зеленая листва на деревьях в большом лесу и на берегах озера начала желтеть, и ласточки каждый вечер кружили над башнями замка, словно прощаясь с нами до следующего лета. Они гонялись друг за другом, на головокружительной скорости описывая круги, и их стаи напоминали взметнувшуюся в танце вуаль. Бесконечные ряды виноградников под тяжестью зрелых гроздей склонились к самой земле; крестьянки, засучив рукава на мускулистых руках и прихватив большие плетеные корзины, каждый день с утра до вечера собирали виноград, а мужчины ставили полные корзины в повозки и везли в давильню. Запах винограда и забродившего вина неизбывно висел над деревней; подолы платьев у женщин покрылись синими пятнами, подошвы ног стали лиловыми; все считали, что год выдался на редкость удачный – и урожай богатый, и ягоды сочные. Когда мы с фрейлинами, катаясь верхом, проезжали через деревню, нам предлагали попробовать молодого вина; оно было легким и терпким на вкус, и от него во рту отчего-то становилось щекотно; мы морщились, а крестьяне смеялись.

Мою бабушку больше не застать было в ее любимом кресле, где она всегда сидела, строго выпрямив спину, и руководила не только своими служанками, но и всем замком, а также землями моего дядюшки. Еще в начале лета мы каждый день видели ее в этом кресле, но по мере того, как солнце стало меньше припекать, она как-то притихла и с каждым днем становилась тоже все бледнее и холоднее. Вскоре после завтрака она удалялась отдохнуть и лежала почти до вечера; лишь тогда она поднималась с постели, под руку с моим дядей выходила в большой обеденный зал и приветствовала собравшихся, которые встречали своих господина и госпожу радостными криками и грохотом клинков по столу.

Жанна, ежедневно посещавшая церковь, поминала бабушку в своих молитвах. Я же, точно ребенок, попросту смирилась с ее новым распорядком жизни; каждый полдень я навещала ее, садилась возле постели и читала ей вслух. И неизменно с нетерпением ожидала, когда она снова разоткровенничается со мною, поведает о том, какие желания, обращенные к богине Мелюзине, уплывали в виде бумажных корабликов по водам рек и ручьев, текущих в море, когда меня еще и на свете не было. Бабушка научила меня гадать по картам; вытаскивая из колоды очередную карту, она сообщала название этой карты и объясняла ее значение.

– А теперь попробуй ты, – предложила она однажды и, перетасовав колоду, вынула карту и ткнула в нее своим тонким пальцем. – Что, например, говорит тебе вот эта?

Я перевернула карту. С картинки на нас смотрела сама Смерть в черном плаще с капюшоном, скрывавшим лицо; плечи у Смерти были понуро опущены, и на одном плече она несла косу.

– Ах так! – воскликнула бабушка. – Значит, ты и ко мне наконец заглянула, подружка? Жакетта, сбегай, пожалуйста, к дяде и попроси его поскорее зайти ко мне.

Я проводила дядю к ней в спальню, и он опустился на колени возле ее постели. Бабушка благословляющим жестом коснулась его головы, затем легонько оттолкнула его от себя и произнесла строго, словно именно он виноват в том, что осенние дни становятся все холоднее:

– Нет, я просто не в силах больше выносить эту погоду. И как только вы можете жить здесь! В ваших краях почти так же холодно, как в Англии, а зимы, по-моему, длятся целую вечность. Нет, это не для меня. Я уезжаю на юг, в Прованс.

– Ты уверена? – засомневался дядя. – Мне казалось, ты в последнее время чувствуешь себя неважно. По-моему, ты всего лишь немного устала; может, тебе лучше сперва отдохнуть здесь?

Бабушка раздраженно щелкнула пальцами и высокомерным тоном заявила:

– Здесь мне слишком холодно. Можешь отдать соответствующие распоряжения охране, а я велю выстлать мой портшез мехами. Однако весной я непременно вернусь.

– Разве не удобнее тебе было бы остаться сейчас здесь, в теплом доме? – не сдавался дядя.

– Можешь считать это моим капризом, но мне хочется еще разок повидать Рону, – ответила бабушка. – И потом, нужно еще закончить кое-какие дела.

Спорить с ней никто никогда не осмеливался – все-таки она была демуазель де Люксембург! Так что через несколько дней ее просторный портшез стоял у дверей, буквально заваленный внутри пушистыми шкурами, а бронзовая переносная грелка была полна горячих углей; на пол в портшезе положили нагретые на плите кирпичи, чтобы в ближайшие пару часов бабушка совсем не ощущала холода. Для прощания с ней все обитатели дома, в том числе и слуги, выстроились у крыльца.

Она подала руку Жанне, затем поцеловала мою тетю Жеанну и меня, и дядя помог ей подняться в портшез. Напоследок она крепко сжала его руку своей сухой ладошкой и сказала:

– Обещай, что в твоем доме Девственница по-прежнему будет в безопасности. И главное – береги ее от англичан; таков мой тебе наказ.

Дядя покорно поклонился и попросил:

– Ты только возвращайся поскорее.

Его жена, моя тетка Жеанна, жизнь которой с отъездом хозяйки нашего Дома существенно облегчалась, поспешила к бабушке, помогла ей устроиться в портшезе и поцеловала в бледную холодную щеку. Но именно меня демуазель де Люксембург высмотрела в толпе провожающих и поманила к себе крючковатым, костлявым пальцем.

– Да благословит тебя Господь, Жакетта, – промолвила она, когда я подошла к ней. – Не забывай того, чему я учила тебя. Ты у нас пойдешь далеко! – И она ободряюще улыбнулась мне. – По-моему, куда дальше, чем ты сейчас можешь себе вообразить.

– Мы ведь весной снова увидимся, да?

Бабушка не ответила, лишь пообещала:

– Я непременно пришлю тебе свои книги. И тот браслет.

– Но весной ты навестишь меня и моих родителей в Сен-Поле?

И по ее грустной улыбке я поняла, что никогда ее больше не увижу.

– Благослови тебя Господь, детка, – повторила она и тут же задернула занавески портшеза, словно опасаясь холодного утреннего ветерка.

И кавалькада выехала за ворота замка.

В ноябре я проснулась среди ночи в своей девичьей постели, которую делила со своей фрейлиной Элизабет, села и прислушалась. Мне показалось, что кто-то нежным голосом, очень высоким, но еле уловимым, окликнул меня по имени. Затем совершенно отчетливо послышалось чье-то пение. Странно, но пение доносилось прямо из окна, хотя наша комната была на одном из верхних этажей башни. Накинув поверх ночной рубашки плащ, я подошла к окну и сквозь щель в деревянных ставнях выглянула наружу, однако там не было видно ни зги. Окрестные поля и леса были черны, как самый черный фетр, и совершенно безмолвны, и все же то пронзительное пение явственно раздавалось за окном, безусловно, это пел не соловей, хотя звук был почти таким же высоким и чистым. И, уж конечно, это был не крик совы – скорее, этот мелодичный и протяжный голос напоминал мальчишеский: так поют солисты в хоре мальчиков. Я вернулась к постели и растолкала Элизабет.

– Ты слышишь?

Но та даже проснуться была не в силах и полусонным голосом пробормотала:

– Ничего я не слышу. Я сплю. Прекрати толкаться, Жакетта.

Только тут я заметила, что стою босыми ногами на совершенно ледяном каменном полу, и снова забралась в кровать. Когда я сунула замерзшие ноги под теплый бочок Элизабет, она что-то недовольно пробурчала и повернулась ко мне спиной. Некоторое время я лежала, подозревая, что не усну и так и буду в теплой постели внимать этому таинственному пению. Однако, согревшись, я довольно быстро задремала.

А через шесть дней нам сообщили, что Жеанна Люксембургская, моя двоюродная бабушка, умерла глубокой ночью во сне. Это случилось в Авиньоне, на берегу великой реки Роны. И только тут я наконец поняла, чей голос тогда звучал, кто пел мне в ночи среди башен замка.

Стоило английскому герцогу Бедфорду узнать, что Жанна д’Арк лишилась самой могущественной своей защитницы, как он послал судью Пьера Кошона и целый отряд вооруженных людей провести переговоры относительно ее выкупа; теперь ей грозил церковный суд по обвинению в ереси. Из рук в руки были переданы поистине огромные суммы денег: двадцать тысяч ливров тому, кто стащил Жанну с коня, и десять тысяч франков моему дяде, причем с самыми добрыми пожеланиями от английского короля. Мой дядя даже слушать не стал свою жену, умолявшую его не выдавать Жанну и оставить ее у нас. Я же была лицом и вовсе незначительным и права голоса не имела, так что была вынуждена молча смотреть, как мой дядя соглашается передать Жанну для допроса церковному суду.

– Я же не к англичанам ее отправляю, – оправдывался дядя перед женой. – Как и велела мне демуазель – а я не забыл о ее словах, – я не сдаю Девственницу нашим врагам, а лишь вручаю ее в руки церкви. Это, кстати, позволит ей очистить свое имя от выдвинутых против нее обвинений в ереси. Ее будут судить служители Господа нашего, и если она невинна, они вернут ей свободу.

Тетя Жеанна взглянула на своего мужа с таким ужасом, словно перед ней была сама Смерть, а я подумала: неужели дядя действительно верит подобной чепухе? Неужели он считает нас, женщин, настолько глупыми, что пытается запудрить нам мозги заверениями, будто церковь, находящаяся в полной зависимости от англичан, церковь, которой управляют назначенные англичанами епископы, и впрямь способна судить по справедливости? Что церковники смогут заявить тем, кто ими правит и платит им, что девушка, сумевшая всю Францию поднять на борьбу с англичанами, – это самая обыкновенная деревенская девчонка, возможно, несколько излишне шумная и надоедливая, но абсолютно ни в чем не виноватая? Что ей достаточно самого простого наказания – например, три раза прочесть «Аве, Мария», – и ее можно отсылать обратно в деревню к родителям и коровам?

– Милорд, кто сообщит о вашем решении Жанне? – осмелилась все же вмешаться я.

– О, она и так уже все знает, – бросил дядя через плечо и вышел на крыльцо попрощаться с Пьером Кошоном; уже в дверях он обернулся и добавил: – Я послал к ней пажа; он велит ей собираться и быть готовой незамедлительно уехать вместе с месье Кошоном.

Меня охватили ужасные предчувствия, и я кинулась бежать, словно спасала собственную жизнь, – но нет, вовсе не на женскую половину, куда направился мальчик-паж с известием, что Жанну передают в руки англичан. И не в старую темницу, куда она могла бы пойти, чтобы забрать свой жалкий мешок с пожитками: походной деревянной ложкой, острым кинжалом и молитвенником, который подарила ей моя бабушка. Я сразу ринулась по винтовой лестнице наверх, влетела на галерею над парадным залом, юркнула в крошечную дверку, на ходу ударившись своим дурацким головным убором о дверной косяк, причем с такой силой, что шпильки так и посыпались у меня из волос, и, топоча ногами и как можно выше задрав подол платья, стала быстро подниматься по каменной лестнице на плоскую крышу башни. Сердце, казалось, вот-вот выскочит у меня из груди, я задыхалась, зато, очутившись на крыше, сразу увидела Жанну. Она стояла на самом краю башенной стены, раскинув руки, словно птица, готовая к полету. Когда дверь с грохотом распахнулась, она оглянулась, посмотрела на меня, услышала мой пронзительный крик: «Нет, Жанна! Нет!» – и тут же шагнула в бездну.

Самое ужасное, действительно самое ужасное – что она не просто прыгнула в никуда, точно испуганный олень, а нырнула со стены вниз головой. Быстро догадавшись, что сейчас произойдет, я тут же метнулась к краю и успела увидеть ее, летящую вниз в позе того «танцора» из бабушкиной колоды карт: одна нога вытянута, вторая согнута и большим пальцем почти касается колена другой ноги. И сердце остановилось у меня в груди, поскольку в эти несколько мертвящих мгновений я поняла: да, так и есть, это поза «Повешенного» с гадальной карты, и Жанна летит головой вперед навстречу собственной гибели, а на губах ее играет безмятежная улыбка.

Глухой удар о землю, когда она рухнула у подножия башни, прозвучал в моих ушах с такой силой, словно это моя собственная голова врезалась в землю. Я хотела побежать вниз, хотела поднять ее тело, тело Жанны Девственницы, уродливой кучкой лежавшее на земле и похожее на мешок со старьем, но не смогла сдвинуться с места. Колени подо мной подгибались; царапая руки, я цеплялась за каменную стену, такую же холодную, как и мои пальцы, но не плакала и все никак не могла вздохнуть полной грудью; мое судорожное дыхание более всего напоминало рвущиеся из груди рыдания. Я была прямо-таки охвачена леденящим ужасом: все получилось в точности так, как и говорила моя бабушка. Жанна, молодая женщина, попыталась отыскать собственный путь в мире мужчин, однако этот путь привел ее лишь на вершину мрачной башни, откуда она и совершила свой лебединый прыжок-полет в объятия смерти.

Когда ее подобрали, она не подавала признаков жизни и все же осталась жива, хотя в течение четырех дней даже ни разу не пошевелилась. Затем это смертное оцепенение прошло, она начала потихоньку вставать с постели, каждый раз с изумлением охлопывая себя руками, словно желая удостовериться, что ее тело сохранилось в целости. Удивительно, но в результате падения она не сломала ни одной кости, не раскроила череп, не повредила ни одного пальца на руках! Казалось, ее и впрямь подхватили ангелы, когда она парила в их родной стихии. Конечно, это чудесное спасение имело и плохие последствия: церковники тут же заявили, что только дьявол мог спасти самоубийцу, прыгнувшую головой вниз с такой высоты. Вот если бы Жанна умерла, они бы наверняка сказали, что Господь свершил свой справедливый суд. А мой дядя, человек весьма суровый и здравомыслящий, объяснял ее спасение чрезвычайной мягкостью земли под стеной; почва настолько пропиталась влагой после нескольких недель непрерывных дождей, что крепостной ров переполнился, и вода, выплескиваясь из него, превратила землю, по сути дела, в болото; в общем, Жанне скорее грозила возможность утонуть, чем разбиться. После случившегося дядя решительно потребовал, чтобы Жанна немедленно покинула наш замок, поскольку не желал нести за нее ответственность; ведь старой демуазель, способной предотвратить любую опасность, здесь уже не было. Сначала дядя отослал Жанну в свой дом в Аррасе, а когда ее для допросов перевезли в принадлежавший англичанам Руан^[13], за нею последовали и мы.

Мы обязаны были присутствовать на суде. Такой знатный лорд, как мой дядя, должен был наблюдать, как свершается правосудие, а его домочадцам, разумеется, полагалось его сопровождать. Тетя Жеанна взяла меня с собой, чтобы я собственными глазами увидела конец Орлеанской девы, святой советчицы французского дофина – «лжепророчицы при лжекороле», как ее теперь окрестили. По меньшей мере половина страны устремилась в Руан; французам было интересно, чем все это кончится, и мы должны были находиться в первых рядах.

Для той, кого судьи называли «спятившей деревенской простушкой», надежды на спасение не было никакой. Ее поместили в замок Буврёй и держали в цепях в темнице с двойными дверями и окошком, забитым досками. Всех охватывал ужас при одной лишь мысли о том, что Жанна, как мышь, сумеет выбраться в щель под дверью или же, как птичка, вылетит в окно, протиснувшись меж досками. От нее потребовали дать слово, что она не попытается сбежать, но она отказалась, и ее приковали цепью к кровати.

– Уж так-то она точно не сбежит, – печально вздохнула моя тетя Жеанна.

Ждали герцога Бедфорда, и в конце декабря он вошел в город с отрядом личной охраны, одетой в цвета английских «Роз» – ярко-красный и белый^[14]. Герцог, крупный мужчина, ехал верхом на мощном боевом коне; его начищенные доспехи отливали серебром; лицо его под увесистым шлемом показалось мне мрачным и суровым, а крупный нос, похожий на изогнутый клюв, придавал ему сходство с какой-то большой хищной птицей, возможно, орлом. Герцог Бедфорд был родным братом английского короля Генриха V и старательно охранял те земли, которые его знаменитому брату удалось отвоевать у Франции во время битвы при Азенкуре^[15]. Теперь же лавры покойного короля^[16] достались его молодому сыну, и герцог Бедфорд, продолжавший верно служить английскому трону, редко снимал воинские доспехи и редко слезал со своего боевого коня; в общем, не знал ни дня покоя.

Мы выстроились у главных ворот замка, когда герцог въехал в город, шаря своими сумрачными глазами по нашим лицам так, словно выискивал среди нас предателя. Тетя Жеанна и я склонились перед ним в глубоком реверансе, а дядя Жан снял шляпу и весьма куртуазно поклонился. Наш Дом Люксембургов долгое время был союзником англичан; мой второй дядя, Людовик Люксембургский, был ближайшим советником герцога Бедфорда и клятвенно заверял всех, что это самый великий человек, когда-либо правивший Францией.

Бедфорд тяжело спрыгнул с коня и встал, мощный, как крепостной донжон. Приветствовавшие его люди низко кланялись ему, сняв шляпы, а некоторые чуть ли не падали перед ним на колени. К Бедфорду подошел какой-то человек, и лорд поздоровался с ним легким высокомерным кивком, взирая куда-то поверх его головы. Вдруг взгляд герцога упал на меня. Я-то, конечно, уставилась на него во все глаза – это было прямо-таки настоящее представление, забылся даже холод зимнего дня, – но потом мне стало не по себе: он еще раз пристально на меня посмотрел, и в его глазах что-то мелькнуло, какая-то вспышка, смысл которой я разгадать не сумела. Больше всего это, пожалуй, напоминало внезапное чувство голода; примерно такими глазами человек после долгого поста пожирает пышно накрытый пиршественный стол. Я даже чуть отступила назад. Нет, я не испугалась, и кокеткой я тоже не была, но мне было всего четырнадцать, а в этом человеке чувствовались огромная сила и могущество, и мне вовсе не хотелось, чтобы вся эта потаенная мощь обрушилась именно на меня. Я еще немного попятилась и шагнула чуть вбок, оказавшись за спиной тети и спрятавшись за ее высоким головным убором с вуалью.

Принесли огромный портшез, плотные занавеси которого были туго затянуты золоченым шнуром, чтобы внутрь не проникал холод, и оттуда с помощью слуг выбралась супруга Бедфорда, герцогиня Анна. Мы сами и все наши немногочисленные сопровождающие приветствовали ее радостными криками; она принадлежала к Дому герцогов Бургундских, наших сеньоров и родственников, так что мы почтительно с нею раскланялись. Анна, бедняжка, была такой же некрасивой, как и все в этом знатном бургундском семействе, зато улыбка у нее была веселой и доброй; она тепло поздоровалась со своим мужем и встала с ним рядом, удобно опершись о его руку и с любопытством озираясь. Заметив мою тетю, она радушно помахала ей рукой и показала куда-то внутрь замка, давая понять, чтобы попозже мы непременно к ней зашли.

– Мы приглашены туда к обеду, – шепотом сообщила мне тетя. – Считается, что никто в мире не ест лучше, чем герцоги Бургундские.

Бедфорд снял шлем и поклонился – как бы разом всей толпе, собравшейся у ворот замка, – затем поднял руку в латной перчатке, приветствуя тех, кто свисал из окон верхних этажей домов или опасно балансировал на садовой изгороди, желая хоть издали увидеть великого регента. Потом герцог повел свою жену в замок; по-моему, у всех возникло ощущение, что нам только что показали первую сцену одного из тех спектаклей, которые так любят изображать актеры передвижных театров. Однако осталось неясным, что будет дальше: шествие масок, или торжественный прием, или похороны, или празднование удачной охоты на дикого зверя. И хотя этот спектакль уже привлек во Францию, в Руан так много знатных людей, самое интересное было еще впереди.

Руан, Франция, весна 1431 года

Обвинение стряпали наскоро. Жанну смущали учеными фразами, подвергая сомнению каждое ее слово и заставляя снова и снова отвечать на один и тот же вопрос; в протокол записывали такие вещи, которые она обронила случайно, в минуту крайней усталости, а потом предъявляли ей в качестве свидетельства ее вины; ей излагали условия в самых заумных выражениях, зато без конца допытывались, что она имеет в виду; зачастую она попросту не понимала того или иного вопроса и говорила: «Это пропустите», или «Дальше», или «Избавьте меня от этого», или даже «Пощадите!». Несколько раз она сказала так: «Этого я не знаю. Я ведь девушка простая, неученая. Откуда мне это знать?»

Мой дядя получил исполненное боли письмо от королевы Иоланды Арагонской. Она была уверена, что дофин непременно выкупит Жанну, что дня через три ей, Иоланде, удастся его убедить, а потому нужно постараться отложить вынесение приговора, затянуть процесс и выиграть хотя бы несколько дней отсрочки. Но церковники уже успели поймать несчастную Жанну в сети своих хитростей и теперь явно не собирались выпускать ее из рук.

Все, что эти высокообразованные люди могли сделать, дабы затемнить самую простую и ясную истину и заставить молодую невежественную женщину сомневаться в своих чувствах и путаться в собственных мыслях, они уже сделали. Они использовали свои знания как капкан для Жанны; они создавали для нее бесконечные непреодолимые препятствия, заставляя метаться из стороны в сторону; они ловили ее на противоречиях, в которых она никак не могла разобраться. Иногда они зачитывали свои обвинения на латыни, и она лишь ошеломленно смотрела на них: этот язык она слышала только в церкви, а здесь совершенно не понимала. Кроме того, она поражалась, как эти божественные звуки, эти знакомые и горячо любимые интонации, которые во время мессы казались такими торжественными и музыкальными, могли превратиться в глас грозного обвинения.

Иногда ее откровенно позорили, для чего, разумеется, пользовались языком ее родного народа, грубыми житейскими историями из Домреми о тщеславии и незаслуженной гордыне. Заявляли, что Жанна, будучи незамужней девицей, сожительствовала с мужчинами, что она сбежала от своих добропорядочных родителей, что она работала в пивной, где весьма свободно, точно настоящая шлюха, выражала свои предпочтения. Говорили даже, что она странствовала вместе с солдатами как полковая проститутка, то есть никакая она не девственница, а самая настоящая потаскуха, о чем давно уже всем известно.

Пришлось Анне, добросердечной маленькой герцогине Бедфорд, отправиться к Жанне в темницу и самой удостовериться в том, что та действительно девственница. После этого Анна решительно потребовала, чтобы охранникам запретили прикасаться к девушке или оскорблять ее словами, и припугнула, что воля Господа нашего будет нарушена, если над Жанной будут по-прежнему издеваться подобным образом. Такой приказ церковники отдали, но сразу же сказали: раз теперь этой девице гарантирована полная безопасность, раз за нее поручилась сама герцогиня, то у нее нет никаких причин носить мужскую одежду, и она должна немедленно переодеться в женское платье, ведь это смертный грех – когда на женщине мужские штаны.

Они постоянно сбивали ее с толку и старательно ставили в тупик всевозможными вопросами. И ведь все это были великие люди, служители церкви, а Жанна, простая крестьянская девушка, истинно верующая, всегда подчинялась указаниям своего священника – до тех пор, правда, пока не вняла голосам ангелов, которые призвали ее покинуть родные места и совершить великие деяния. Под конец слушаний она просто расплакалась, как ребенок, и, полностью утратив самообладание, согласилась надеть женское платье и призналась во всех грехах, которые ей приписывали. Вряд ли она хоть что-то понимала в этом длинном списке грехов, но подписалась под всеми признаниями – нацарапала свое имя и рядом изобразила крест, словно тут же и отказываясь от своей подписи. Она засвидетельствовала, что никаких ангелов не было, никаких голосов она не слышала, дофин так и остался дофином, а королем Франции так и не стал, ведь его коронация была осуществлена против всех правил; она подтвердила, что те прекрасные рыцарские доспехи, которые она носила в бою, оскорбляли и Господа нашего, и весь мужской род, а сама она – всего лишь глупая девчонка, пытавшаяся ввести в заблуждение взрослых мужчин, утверждая, что лучше их знает, каким путем им следует идти. Жанна согласилась также, что вела себя как тщеславная дурочка, полагая, что девушка способна руководить мужчинами, и добавила, что показала себя хуже Евы, поскольку, давая советы мужчинам, помогала самому дьяволу.

– Что? – взревел герцог Бедфорд.

Мы с тетей Жеанной были в гостях у его жены и сидели в ее покоях, где в камине жарко горел огонь, а музыкант в уголке тихо наигрывал на лютне. На столах стояли наилучшие вина, все вокруг было таким красивым и элегантным; и вдруг, несмотря на две пары закрытых дверей, из покоев герцога донесся этот возмущенный возглас.

Мы слышали, как хлопали двери, как граф Уорик^[17] выбежал из покоев герцога в недоумении, чем вызван этот взрыв бешеного гнева. Постепенно все прояснилось, хотя, собственно, особых сомнений на этот счет у нас и не было: англичане никогда и не желали, чтобы церковь билась за спасение души какой-то заблудшей девицы и заставляла ее раскаяться в совершенных грехах, дабы понести заслуженное наказание и обрести прощение. С самого начала это была обыкновенная охота на ведьм. Ведьму следовало непременно найти и отправить на костер, который только и ждал, когда к нему поднесут пылающий факел. Смерть уже стояла наготове, готовая принять в объятья жертву-девственницу, которую ей посулили. Герцогиня Анна подошла к дверям, их услужливо перед ней распахнули, и теперь каждое слово герцога раздавалось отчетливо; замерев от ужаса, мы слушали, как он громит епископа Пьера Кошона – Кошона-судью и Кошона-человека, – в глазах герцога, видимо, представлявшего одновременно и Господа, и правосудие, и всю церковь.

– Да поймите вы, наконец! Я вовсе не хочу, чтобы она признала себя виновной и отреклась от веры! Не хочу, чтобы она подписала признание и церковь отпустила ей все грехи! Я, черт возьми, не желаю, чтобы она до конца жизни торчала в темнице! Разве это даст мне гарантию безопасности? Мне нужно, чтобы она как можно скорее превратилась в горстку пепла, которую унесет ветер. Неужели я выразился недостаточно ясно? Мне что, самому ее сжечь? Вы обещали, что это сделает церковь, так делайте же, черт побери!

Герцогиня быстро вернулась на прежнее место, жестом приказав слугам плотно затворить двери, однако из-за них по-прежнему звучал раскатистый голос регента Франции. Ругательства и проклятия так и сыпались из его уст, и герцогине осталось лишь пожать плечами: мол, ничего не поделаешь, мужчина есть мужчина, да еще в такое сложное, военное время. Моя тетушка понимающе ей улыбнулась, а музыкант сильней ударил по струнам лютни и громко запел. Я встала, подошла к окну и выглянула наружу.

На рыночной площади уже был почти сложен огромный костер, весьма внушительное сооружение: в центре торчал толстый столб с мощной перекладиной, вокруг которого пирамидой выкладывали охапки дров. Итак, Жанна призналась во всех грехах, отреклась от прежних убеждений, и ее, объявив виновной в многочисленных преступлениях, приговорили к тюремному заключению.

А костер на площади продолжали готовить!

Тетушка кивнула мне в знак того, что нам пора, и я сразу же спустилась вниз. Некоторое время я была вынуждена ждать там – тетя зачем-то задержалась в покоях герцогини, возможно, прощалась с ней. Уже наступил май, однако было очень холодно, и я низко надвинула капюшон и спрятала под плащ руки, думая о том, есть ли у Жанны в темнице теплое одеяло. Вдруг огромные двустворчатые двери, ведущие в приемную герцога, настежь распахнулись, и оттуда быстрой походкой вышел он сам.

Я склонилась перед ним в реверансе, хотя была почти уверена, что он и не заметит меня в моем темном плаще, да еще и в самом углу, за дверью, или же попросту стремительно пронесется мимо. Но Бедфорд вдруг остановился и удивленно спросил:

– Жакетта? Жакетта де Сен-Поль?

– Да, ваша милость, это я, – отозвалась я, еще ниже опустив голову.

Герцог твердой рукой взял меня под локоть, заставил выпрямиться, сбросил у меня с головы капюшон и, повернув лицом к свету, лившемуся из раскрытой двери, приподнял мое лицо за подбородок, как мать приподнимает лицо ребенка, желая убедиться, чистый ли у него рот после еды. Люди из его свиты почтительно замерли рядом; их было, по-моему, не меньше дюжины, однако он вел себя так, словно мы находились одни, и изучал меня очень внимательно, даже пристально. Казалось, он хочет прочесть мои мысли. Впрочем, и я глаз не отводила, хоть и была весьма сильно смущена. Я не понимала, что Бедфорду от меня нужно, но знала, что моя тетя непременно рассердится, если я ляпну при этом невероятно могущественном и важном человеке что-нибудь не то. Я даже губу слегка прикусила, опасаясь за свой язык, а он, удивленно охнув или вздохнув, вдруг произнес:

– Боже мой, сколько ж тебе лет?

– В этом году будет пятнадцать, ваша милость.

– И ты здесь с отцом?

– С дядей, ваша милость. Мой отец – Пьер^[18] де Сен-Поль, теперь он новый граф Люксембургский.

– Новый граф Люксембургский? – повторил он, уставившись на мои губы.

– Да, после смерти демуазель де Люксембург именно он получил этот титул. Он ведь был ее наследником.

– Да-да, конечно, конечно…

Казалось, сказать ему больше нечего, но он по-прежнему не сводил с меня глаз и по-прежнему крепко держал меня одной рукой за локоть, а второй – за край капюшона.

– Ваша милость… – прошептала я, надеясь, что он опомнится и отпустит меня.

– Что, Жакетта? – ответил он тоже шепотом, словно беседуя сам с собой.

– Могу ли я быть вам чем-то полезна?

Вообще-то я бы с удовольствием крикнула: «Пожалуйста, оставьте меня!», но девушке моих лет не пристало говорить такое могущественному регенту Франции.

Он усмехнулся.

– А ведь и впрямь можешь, Жакетта. Вскоре ты станешь красивой женщиной, очень красивой молодой женщиной.

Я огляделась. Сопровождающие герцога по-прежнему ждали в сторонке; они почти не двигались и делали вид, что ничего не видят и не слышат. Кажется, никому из них и в голову не приходило посоветовать Бедфорду отпустить меня, а сама я не могла даже обмолвиться об этом.

– Ну а возлюбленный у тебя уже есть? За тобой кто-нибудь ухаживает? Может, ты уже и целовалась с каким-нибудь пухлощеким юным пажом?

– Что вы, милорд! Конечно же, нет…

Я заикалась, словно обманывала, словно и впрямь была виновна в том глупом и вульгарном поведении, на которое он намекал. Он смотрел на меня, добродушно посмеиваясь и будто оправдывая любые мои «грехи», но при этом так крепко сжимал мой локоть, словно был на меня за что-то сердит. Я невольно попыталась выдернуть руку, высвободиться из его железной хватки, уйти от его алчного взгляда.

– У меня очень строгий отец, – слабым голосом бормотала я, – и честь моей семьи… И потом, сейчас я живу у дяди Жана и его супруги Жеанны, и уж они бы никогда не позволили…

– Разве ты не мечтаешь выйти замуж? – перебил он, будто не веря ни одному моему слову. – Разве ночью, лежа в постели, ты не думаешь о том, кто станет твоим мужем? Разве не грезишь о юном женихе, который, подобно трубадурам, будет воспевать твою красоту и морочить тебе голову клятвами в великой любви?

Теперь мне уже стало страшно, я вся дрожала; это был какой-то кошмар. Хватка герцога не ослабевала, его ястребиное лицо склонялось ко мне все ближе и ближе; вот он уже зашептал что-то мне в самое ухо. «Может, он сумасшедший?» – испугалась я. Он смотрел на меня так плотоядно, словно хотел съесть. В голове моей все помутилось – я начинала понимать, что вот сейчас, прямо в эти секунды передо мной открывается мир неких новых отношений, о которых я ничего не знаю и знать не желаю.

– Нет, нет… – упиралась я.

Но он все не отпускал меня, наоборот – еще крепче прижимал к себе. И меня вдруг охватил приступ настоящего гнева, я внезапно вспомнила, кто я такая и что собой представляю.

– Если вашей милости будет угодно, я – девственница, – ледяным тоном отчеканила я, хотя и слегка запинаясь. – Да, девственница, и я из Дома Люксембургов, и ко мне не прикасался ни один мужчина. Да ни один и не осмелился бы! Меня воспитывала сама демуазель де Люксембург. Такая же девственница, как и я. Я вполне могла бы приручить единорога^[19], и вам не следовало бы задавать мне подобные вопросы…

Из покоев герцогини донесся шум, и дверь у нас за спиной внезапно отворилась. Герцог тут же оттолкнул меня, словно мальчишка, застигнутый врасплох и бросивший на пол украденное печенье, и, протягивая руки навстречу своей простенькой Анне, вскричал:

– Дорогая, а я как раз собирался тебя искать!

Ясные глаза герцогини Анны разом охватили все: мое бледное как мел лицо, явно сдернутый с моей головы капюшон, чрезмерное благодушие Бедфорда.

– Ну, вот она я, – сухо произнесла Анна, – так что тебе не придется меня искать. А ты, я вижу, вместо меня отыскал маленькую Жакетту де Сен-Поль?

Я благодарно склонилась перед ней в реверансе, а герцог, взглянув на меня так, словно только что меня заметил, небрежно обронил:

– Добрый день. – И, повернувшись к жене, доверительно сообщил ей: – Дорогая, мне пора идти. Они там всё совершенно перепутали, и мне придется теперь разбираться.

Она кивнула, отпуская его, и ласково ему улыбнулась. Герцог тут же удалился; следом за ним, тяжело топая, вереницей потянулась его свита. Я с ужасом предвкушала, какой допрос мне учинит герцогиня Анна: что я обсуждала с ее мужем, что это мы с ним делали в темном углу, почему он говорил со мной о любви и трубадурах? Ни на один из этих вопросов я ответить не могла. Я действительно даже не представляла, почему он так вел себя, почему так крепко держал меня и не оставлял в покое. Меня слегка подташнивало, у меня даже ноги подкашивались, стоило мне вспомнить, как внимательно он изучал мое лицо своими яркими глазами, как непристойно шептал мне что-то на ухо. Зато я прекрасно понимала: никакого права поступать так он не имел. Понимала я и то, что сумела защитить себя, и сказанное мною – правда: я действительно была настолько чиста и непорочна, что могла бы приручить единорога!

Но все получилось гораздо хуже: Анна лишь пристально на меня взглянула, и весь мой гнев, все мое возмущение тут же куда-то улетучились. Она не стала допытываться, чем мы с ее мужем занимались в темном углу; она смотрела на меня так, словно и без того уже все знала, словно ей известно все на свете; она разглядывала меня неторопливо, внимательно, рассматривала с головы до ног и сочувственно мне улыбалась. И от этого я ощущала себя мелким воришкой, которого она схватила за руку, когда он шарил у нее в кошельке.

Лорд Джон, герцог Бедфорд, желал действовать по-своему; и могущественный граф Уорик желал действовать по-своему; различные представители английской знати также имели собственное мнение. А Жанна, не располагая ни советниками, ни защитниками, способными обеспечить ее безопасность, решила изменить свои показания. Она сняла женское платье, вновь облачилась в мужские штаны и колет и, став опять похожей на юношу, кричала в суде, что совершила ошибку, когда заявила, будто не слышит никаких голосов, и когда признала себя виновной в самых различных преступлениях. Она больше не желала соглашаться, что является еретичкой и идолопоклонницей, и твердила, что она – не ведьма, не гермафродит и не чудовище, а потому не станет каяться в грехах, которых никогда не совершала. Жанна упорно стояла на своем: она – непорочная девственница, ею руководили ангелы, и это ангелы потребовали от нее найти французского принца и возвести его на трон. Да, она слышала голоса ангелов! И они приказали ей позаботиться о коронации Карла. «Это святая правда, – гордо провозгласила она, – и я клянусь в этом перед Господом». Вот тут-то хищные челюсти Англии и захлопнулись с облегчением, поскольку птичка попалась.

Из своей комнаты в замке я хорошо видела место будущей казни; груда дров становилась все выше; одновременно возвели помост для знати, чтобы удобнее было наблюдать, словно здесь намечалась не казнь, а пышный турнир. Вокруг площади выстроили загородку, предназначенную для того, чтобы сдерживать напор тех тысяч любопытствующих, которые явятся поглазеть на сожжение. И вот этот страшный день настал. Тетя Жеанна велела мне надеть мое лучшее платье и высокий головной убор и сопровождать ее на площадь.

– Я не могу, я плохо себя чувствую, – заупрямилась я.

Но тетка в кои-то веки осталась непреклонна. Нет, никаких отказов от меня она не принимает, я должна пойти туда! Меня должны там видеть, рядом с ней и герцогиней Анной Бедфорд. Мы обязаны сыграть свою роль до конца, обязаны быть покорными свидетельницами того, как точно соблюдаются законы, установленные мужчинами. Кроме того, я должна служить для других примером истинно непорочной молодой особы, не слышащей никаких голосов и не воображающей, что она знает и понимает больше, чем мужчины; а потому мое присутствие на площади не обсуждается. В общем, получалось, что герцогиня Анна, моя тетка и я являем собой образец того идеала женщины, каким его представляют мужчины. А вот таких женщин, как Жанна д’Арк, мужчины терпеть не могут.

Мы грелись под теплым майским солнцем, словно ожидая, когда звуки труб возвестят начало рыцарского турнира. Вокруг нас оживленно шумела толпа. Лишь очень немногие хранили суровое молчание. Некоторые женщины держали распятие, некоторые нервно сжимали рукой нательный крест; но большинство присутствующих веселились, радуясь свободному дню, щелкая орехи и попивая винцо из фляжек – этакий беспечный, солнечный майский день^[20], под конец которого народу покажут увлекательное представление в виде казни на костре.

Затем двери башни распахнулись, оттуда вышли стражники и сразу принялись оттеснять толпу назад. Люди недовольно гудели и вытягивали шеи – каждому хотелось первым увидеть Ту Самую Девственницу. Наконец двери приоткрылись, и показалась Жанна.

Я сразу заметила, насколько она переменилась; теперь она совсем не походила на ту Жанну, что некоторое время была мне хорошей подружкой. Ее вывели через маленькие ворота для вылазок в боковой стене замка. На ней снова были ее мальчишеские сапожки, которые она очень любила, но двигалась она совсем не так стремительно, свободно и уверенно, как прежде. Я догадалась, что ее жестоко пытали, что, возможно, кости стоп и пальцы на ногах у нее переломаны тисками. Собственно, стражники почти волокли ее по земле, хотя она и сама пыталась как-то переставлять ноги, делая крошечные, осторожные шажки и словно в последний раз пробуя обрести опору на этой зыбкой земле.

На голове у нее не было ни коротко стриженных каштановых волос, ни той мужской шапчонки – ее обрили наголо, точно позорную шлюху, и она казалась совершенно лысой. А на обнаженный череп, на котором еще виднелись пятна засохшей крови там, где бритва поранила бледную кожу, ей напялили высокий бумажный колпак, напоминавший митру епископа, и на этом колпаке неуклюжими буквами написали главные ее грехи, чтобы каждый мог прочесть: еретичка, ведьма, предательница. На Жанне болталась бесформенная белая рубаха, подпоясанная куском дешевой веревки. Рубаха была слишком длинной; ноги Жанны, и без того заплетавшиеся, то и дело путались в подоле, так что выглядела она и впрямь потешно. А раз ее выставили на посмешище, то люди, конечно, тут же принялись хохотать, улюлюкать, мяукать по-кошачьи, кто-то швырнул в нее пригоршню грязи.

Жанна озиралась, словно отчаянно пыталась найти кого-то глазами, и мне вдруг стало страшно: а вдруг она увидит меня и поймет, что я так ничего и не сделала, да теперь уж и не сделаю для ее спасения? Меня просто ужас обуял при мысли, что она может окликнуть меня по имени – ведь тогда все узнают, что я когда-то дружила с этим сломанным клоуном, и я, разумеется, буду навеки опозорена. Но я ошиблась: Жанна вовсе не всматривалась в лица окружающих, распаленные, пылающие возбужденным румянцем – нет, она о чем-то просила. Приглядевшись, я поняла: она настойчиво молила о чем-то, и какой-то солдат, обыкновенный английский солдат, сунул ей в руки деревянный крест, и она благодарно прижала его к себе. Как раз в этот момент ее подняли и привязали к столбу.

Костер был такой высоты, что взгромоздить Жанну наверх оказалось делом нелегким. Ее изувеченные ноги неуклюже скребли по перекладинам лестницы, переломанными пальцами она ни за что не могла ухватиться. Солдаты грубо ее подталкивали и под зад, и под спину, и под бедра, а потом какой-то здоровенный парень, быстро взбежав по лесенке, взял ее за ворот грубой рубахи и втащил наверх, точно мешок, рывком поставил на ноги и прислонил к столбу. Снизу ему бросили кусок цепи, и он, несколько раз обмотав эту цепь вокруг ее тела и накрепко соединив звенья, даже подергал за нее, проверяя на прочность, точно мастеровой. Тот деревянный крест он сунул Жанне на грудь под рубаху. Вдруг к костру сквозь толпу протолкался какой-то монах и поднял вверх распятие. Жанна не сводила с распятия глаз, и я, к стыду своему, ощутила вдруг, что даже рада этому: ведь так она не заметит меня в моем нарядном платье и новом бархатном головном уборе, стоящую среди представителей высшей знати, которые громко переговариваются и смеются, ожидая кульминации действа.

Священник обошел вокруг костра, читая что-то на латыни – это было ритуальное проклятие еретику, но я почти не слышала его из-за пронзительных возгласов одобрения и непрерывного гула, висевшего над возбужденной толпой. Наконец из ворот замка вышли несколько человек с зажженными факелами и направились к костру. Окружив его, они бросили факелы в кучу дров, однако те лишь задымились и разгораться не желали – видимо, кто-то нарочно смочил их, чтобы костер горел медленней, а жертва страдала как можно дольше.

Клубы дыма уже почти скрывали Жанну, но мне все же было видно, как шевелятся ее уста; она по-прежнему не спускала глаз с высоко поднятого распятия и все повторяла: «Иисус, Иисус!», и вдруг меня озарила мысль: а что, если и впрямь свершится какое-нибудь чудо? Что, если начнется гроза и ливень потушит пламя? Или примчится стремительный как молния отряд арманьяков и освободит ее? Однако никаких чудес не случилось. Клубы дыма над костром сгущались, и теперь я с трудом различала в дыму ее белое лицо и шевелящиеся губы.

Огонь занимался слишком медленно, и толпа стала обвинять солдат в том, что они заготовили никуда не годные дрова. Ноги мои в новых жестких туфлях совершенно онемели. Раздался торжественный звон огромного соборного колокола. Жанна совсем исчезла в плотных клубах дыма, лишь временами мелькал знакомый поворот головы, увенчанной бумажной «митрой» – она всегда так поворачивала голову, когда к чему-то прислушивалась. И мне подумалось, что в звоне этого колокола ей, наверное, слышатся голоса ангелов. Вот только что они говорили ей сейчас?

Дрова понемногу разгорались; языки пламени, взлетая вверх, подобрались к ногам Жанны. Внутри кострища дрова оказались гораздо суше – ведь подготовка казни продолжалась несколько недель, – и огонь пылал все ярче. В его грозном свете домишки, окружавшие площадь, словно подскакивали, словно вставали на дыбы. Время от времени в густых клубах дыма стали проскальзывать мощные языки пламени, освещая Жанну, и я заметила, что она по-прежнему упорно смотрит в небеса; потом губы ее дернулись, явственно произнесли: «Иисус!», и головка ее, точно у ребенка, заснувшего сидя, упала на грудь. Она затихла и больше не шевелилась.

И я вдруг, тоже точно ребенок, в отчаянии понадеялась: а может, она и впрямь уснула? Может, это и есть чудо, посланное ей Господом? Тут пламя взметнулось как-то особенно ярко – это загорелась длинная белая рубаха Жанны, и огонь лизнул ее обнаженную спину; затем ее бумажная «митра» стала бурой и, вспыхнув, скорчилась. Однако сама Жанна так и осталась неподвижной и безмолвной, напоминавшей изваяние, маленького каменного ангела. А костер все бушевал, в нем вспыхивали и рассыпались угли, красные искры взмывали высоко к небесам.

Я даже зубами скрипнула от горя и ужаса, но тут же почувствовала, как руку мне сжали тетины пальцы. «Смотри, не упади в обморок, – шепнула она. – Ты должна все выдержать до конца». И мы с ней простояли там до последнего, крепко стиснув руки, с помертвевшими, ничего не выражающими лицами. Словно это вовсе и не было для нас самым настоящим кошмаром, словно теперь мне не было столь же ясно, как если бы это было написано в небе огненными скрижалями, какой конец ожидает любую девушку или женщину, вздумавшую противиться законам, установленным мужчинами, и решившую самостоятельно строить свою судьбу. Я понимала, что стала свидетельницей не того, как поступают с еретиками, а того, как мужчины уничтожают женщину, возомнившую, что она в чем-то разбирается лучше их.

Сквозь жаркое марево, дрожавшее над костром, я видела замок, и окно своей комнаты, и мою подругу, юную фрейлину Элизабет, которая смотрела вниз, на меня. И когда наши взгляды встретились, я догадалась, что мои широко раскрытые глаза – как и у Элизабет – кажутся пустыми и бессмысленными от пережитого шока. Вдруг Элизабет медленно подняла руку и изобразила в воздухе тот самый знак, который Жанна показала нам когда-то у крепостного рва в солнечный денек: указательным пальцем она нарисовала в воздухе круг – колесо Фортуны, способное и поднять женщину на недосягаемую высоту, позволив ей даже королями командовать, и сбросить ее в бездну, навстречу бесславной и мучительной гибели.

Замок Сен-Поль, Артуа, весна 1433 года

Вернувшись из Руана, я еще несколько месяцев прожила у своего дяди Жана, а затем на целый год уехала к нашим родственникам в Бриенн; лишь после этого моя мать сочла мое воспитание достаточно отшлифованным и позволила мне на какое-то время вернуться домой, где они с отцом стали искать мне подходящего жениха. Так что я жила дома, в нашем замке Сен-Поль, когда мы получили весть о том, что скончалась герцогиня Анна Бедфорд и герцог чувствует себя совершенно потерянным и несчастным. Затем пришло письмо от моего дяди Луи, канцлера герцога Бедфорда, и мать неожиданно пригласила меня к себе.

– Жакетта, это как раз тебя касается, – сообщила она, когда я вошла.

Она сидела в глубоком кресле, а отец стоял у нее за спиной, и оба они строго на меня смотрели. На всякий случай я быстро прикинула, в чем могла провиниться за минувший день. Конечно, имелось немало всяких дел, которые я не доделала; кроме того, утром я пропустила мессу, оставила свою комнату неприбранной, здорово отстала с шитьем. И все-таки мне казалось, что отец вряд ли явился бы в материны покои, чтобы отругать меня за такие пустяки.

– Да, матушка? Я внимательно слушаю.

Мать явно колебалась. Она вопросительно взглянула на отца, но все же решилась и сразу приступила к главному:

– Разумеется, мы с твоим отцом хотели выбрать для тебя достойного мужа, рассматривали различные варианты… мы надеялись… Впрочем, теперь все это не имеет значения, тебе очень повезло: мы получили в высшей степени выгодное предложение. Короче, твой дядя Луи предлагает тебе брак с герцогом Бедфордом.

Я была настолько ошеломлена, что попросту утратила дар речи.

– Это великая честь, – кратко заметил мой отец. – В том числе и для тебя. Ты займешь очень высокое положение в обществе, станешь английской герцогиней и первой дамой Англии после королевы-матери. А во Франции тебе и вовсе не будет равных. Тебе бы следовало на коленях благодарить Господа за подобную милость.

– Что? – пробормотала я, поскольку была совершенно оглушена и ничего не понимала.

Моя мать молчала, только кивала, подтверждая слова отца; оба они смотрели на меня, ожидая ответа.

– Но ведь его жена только что умерла, – слабым голосом пролепетала я.

– Да уж, твой дядя Луи и впрямь отлично постарался ради тебя. Успел раньше всех, назвав герцогу твое имя.

– А мне казалось, что после смерти жены он должен немного подождать и все-таки не сразу жениться снова, – промямлила я.

– По-моему, вы с герцогом уже знакомы? – спросила мать, словно не слыша меня. – Вы ведь еще в Руане познакомились, верно? И потом вы, кажется, встречались с ним в Париже?

– Да, встречались, но ведь он был женат, – довольно глупо попыталась протестовать я. – То есть он, конечно, меня видел…

Я припомнила его мрачный взгляд хищника, который он не сводил с меня, совсем еще ребенка, и то, как я испуганно пряталась за тетину спину, спасаясь от этого взгляда. Я припомнила тот мрачный холл и немолодого мужчину, который, крепко прижимая меня к себе, что-то шептал мне на ухо, а потом как ни в чем не бывало оттолкнул, делая вид, что он тут ни при чем. И ведь это он отдал приказ сжечь Девственницу…

– Но и герцогиня там всегда была, – закончила я. – И с нею я тоже была знакома. Кстати, с ней мы виделись гораздо чаще, чем с ним.

Отец пожал плечами.

– Ну, это уже неважно. Так или иначе, ты герцогу явно понравилась. А уж твой дядя постарался ему напомнить об этом, назвав твое имя. Теперь ты станешь его женой.

– Но он же старый, – тихо промолвила я, адресуя эту мольбу матери.

– Не такой уж и старый. Всего немного за сорок, – возразила она.

– И по-моему, вы говорили, что он серьезно болен! – повернулась я к отцу.

– Тем лучше для тебя, – тут же вмешалась мать.

Она явно намекала, что у пожилого и не слишком здорового мужа требований к жене куда меньше, чем у молодого. А уж если он умрет, то я в свои семнадцать лет вполне могу остаться богатой вдовствующей герцогиней, что намного приятнее, чем в семнадцать лет быть просто герцогиней.

– Но я ведь и не стремлюсь к такой высокой чести, – обратилась я уже к обоим родителям. – Нельзя ли мне под каким-нибудь предлогом отказаться от этого брака? Боюсь, я недостойна его.

– Мы принадлежим к одному из знатнейших семейств христианского мира, – высокомерно произнес мой отец. – Мы – родственники самого императора Священной Римской империи. Как ты можешь быть недостойна герцога?

– Нет, ни под каким предлогом отказаться ты не можешь, – отрезала мать. – С твоей стороны это было бы непростительной глупостью. Да ты радоваться должна такой партии! Любая девушка и во Франции, и в Англии правую руку бы за это отдала! – Мать помолчала, откашлялась и добавила: – Герцог Бедфорд – самый могущественный человек во Франции. Да и в Англии – после короля, разумеется. А если нынешний английский король умрет…^[21]

– Чего Господь, конечно, не допустит, – поспешно вставил мой отец.

– Да, Господь, конечно, этого не допустит, но если все же Генриху суждено умереть, то именно герцог Бедфорд станет наследником трона, а ты – королевой Англии. Ну, что ты на это скажешь?

– Я никогда не думала, что выйду замуж за такого человека, как герцог.

– Ну, так теперь самое время подумать, – резко заявил отец. – В апреле он приезжает сюда, чтобы сыграть свадьбу.

Мой дядя Луи, епископ Теруанский и канцлер герцога, был на моей свадьбе одновременно и распорядителем, и священником. Он же эту свадьбу и устроил. Пышный прием состоялся у него в епископском дворце, и Джон Бедфорд въехал туда верхом на коне в сопровождении целого отряда охраны, одетой в красно-белые ливреи. Я ждала в дверях; на мне было платье бледно-желтого цвета и высокий головной убор с золотистой вуалью.

Один паж герцога торопливо взял его коня под уздцы, а второй опустился возле коня на четвереньки, предложив герцогу спину в качестве «ступеньки», чтобы его господину было удобнее спешиться. Герцогу это далось явно нелегко, он сперва вынул ногу из стремени, затем медленно поставил ее на спину пажа и только после этого с достоинством сошел на землю. Никто не проявил по этому поводу ни малейшего удивления. Могущество герцога было столь велико, что пажи считали за честь подставить собственную спину ему под ноги. Оруженосец принял у Бедфорда шлем и латные перчатки и скромно отступил в сторонку.

– Милорд! – воскликнул мой дядя-епископ.

Он тоже приветствовал своего господина с несколько преувеличенным, хотя и довольно искренним восторгом и низко склонил голову, целуя ему руку. Герцог одобрительно похлопал его по спине и повернулся к моим родителям. Наконец, когда взаимный обмен любезностями закончился, он обратил внимание на меня: решительно шагнул ко мне, взял за обе руки, притянул к себе и поцеловал в губы.

Давно не бритая борода его была колючей, изо рта дурно пахло; такое ощущение, будто меня лизнул охотничий пес. Когда он приблизил ко мне лицо, оно показалось мне каким-то слишком крупным; впрочем, и когда он отодвинулся от меня, оно осталось таким же большим. Возле меня он долго не задержался и даже ни разу толком на меня не посмотрел – ему было достаточно одного лишь этого плотоядного поцелуя. Затем он сразу обратился к моему дяде с вопросом: «А не найдется ли у вас случайно доброго вина?», и все дружно рассмеялись, потому что это была их с дядей личная шутка, связанная с каким-то периодом их многолетней дружбы. Дядя повел всех в дом, и герцога, и моих родителей, а я немного замешкалась, глядя вслед старшим, и вдруг заметила рядом с собой оруженосца герцога.

– Миледи, – произнес он и низко мне поклонился, сняв шляпу.

Доспехи герцога он тут же сунул кому-то из слуг. Он был темноволос, его волосы были острижены над самыми бровями ровной челкой, из-под которой на меня смотрели красивые серо-голубые глаза. Улыбка у него была какая-то очень забавная – казалось, он все время чему-то удивляется. На мой вкус, он был поразительно хорош собой, а потом я услышала, как об этом шепчутся и наши фрейлины. Поклонившись, молодой человек предложил мне опереться о его руку, дабы он мог проводить меня в дом. Я взяла его под локоть и под мягкой кожей перчатки ощутила тепло его тела. А он, сдернув перчатку с другой своей руки, нежно стиснул мои пальцы. И мне это было чрезвычайно приятно! Мне вдруг захотелось, чтобы он взял мою руку в свои теплые ладони, чтобы обнял меня за плечи, крепко прижал к себе…

Я даже головой тряхнула, стараясь прогнать столь неуместные мысли, и ответила ему – резко, точно неуклюжая девчонка:

– Благодарю вас, я и одна прекрасно могу войти в дом!

И, отняв у него свою руку, поспешила следом за взрослыми.

Трое мужчин сидели с бокалами в руках, а моя мать устроилась на широкой скамье у окна и следила за слугами, которые то подносили господам печенье и сласти, то подливали в бокалы вина. Я подошла к ней вместе с фрейлинами и двумя моими младшими сестрами, которых ради столь важного события нарядили в праздничные платья, позволив побыть в компании взрослых. «Жаль, что мне не восемь лет, как Изабель», – думала я, ведь я не могла, как она, с интересом разглядывать герцога Бедфорда, восхищаться его величием и быть уверенной, что уж мне-то он ничего такого не скажет и, скорее всего, меня и вовсе не заметит. Увы, теперь я считалась уже почти взрослой, и когда я посмотрела на него, он, хоть и не сразу, тоже посмотрел на меня, и в его глазах сверкнуло такое алчное любопытство, что мне снова захотелось спрятаться, только на этот раз прятаться было негде.

Накануне венчания мать зашла ко мне в спальню. Она принесла платье для завтрашней церемонии и бережно положила его в изножии постели. Высокий головной убор с вуалью уже красовался на специальной подставке – на всякий случай подальше от зажженных свечей.

Служанка расчесывала мне волосы перед серебряным зеркалом, и, когда появилась моя мать, я прервала ее:

– Достаточно, Маргарет.

Девушка тут же заплела мои длинные волосы в свободную косу, завязала на конце ленту и удалилась.

Мать неловко присела на краешек кровати.

– Я хочу поговорить с тобой о том, что такое брак, – начала она. – О том, каковы отныне будут твои обязанности замужней женщины. Полагаю, тебе следует это знать.

Повернувшись к ней, я молча ждала продолжения.

– Этот брак в высшей степени выгоден для тебя, – напомнила она. – Мы, конечно, и сами из Дома Люксембургов, но стать английской герцогиней – великая честь.

Я кивнула. И все думала, обмолвится ли она хоть словом о том, что происходит в первую брачную ночь. Я боялась герцога; меня страшили и его могущество, и его грубая сила, а уж мысль о том, что мне придется делить с ним ложе, меня просто в ужас приводила. Я не так давно сама стала свидетельницей того, как во время свадьбы жениха и невесту проводила в спальню целая толпа гостей, их уложили в кровать, а утром снова явились к ним с хохотом, с музыкой, с песнями, а потом мать кого-то из новобрачных вынесла из спальни простыни, красные от крови. Но никто не пожелал объяснить мне тогда, что же там все-таки стряслось, какая беда случилась. Гости вели себя так, словно все просто замечательно, и страшно радовались, видя эту кровь на простынях. Все они смеялись и почему-то поздравляли жениха. Может быть, хоть теперь, надеялась я, мать скажет мне, что все это значит.

– Впрочем, для него самого этот брак отнюдь не является таким уж выгодным, – рассуждала между тем она. – Это может очень дорого ему стоить.

– Дорого? – удивилась я, подумав, что ему, наверное, надо купить разрешение на мне жениться. – Ему придется за меня заплатить?

– Это может стоить ему отношений с союзниками, – строго произнесла мать. – У него давно установились теснейшие отношения с герцогами Бургундскими; он вместе с ними сражался с арманьяками. Без поддержки Бургундии Англии было бы не выдержать такой войны. Кстати, не забывай, что его женой была Анна Бургундская, сестра нынешнего герцога Бургундского. А она всегда очень заботилась о дружеских отношениях между ее братом и мужем. Теперь она, увы, умерла, и некому поддерживать эту дружбу, некому помочь им устранить возникающие противоречия…

– Но ведь и я не смогу им помочь, – возразила я, вспоминая герцога Бургундского, которого за всю свою жизнь видела, может, полдюжины раз, а он, скорее всего, меня и вовсе ни разу не заметил.

– Нужно попытаться! – резко заявила моя мать. – Это твой долг. Став английской герцогиней, ты должна будешь приложить все силы, чтобы союз Англии и Бургундии не распался. Твой будущий муж наверняка надеется, что ты сумеешь развлечь нужных ему людей, прежде всего его союзников, и постараешься очаровать их.

– Очаровать?

– Да, именно очаровать. Но тут может возникнуть одна трудность. Поскольку милорд Джон Бедфорд немного поторопился со свадьбой – ведь после смерти его жены прошло совсем мало времени, – герцог Бургундский счел это оскорблением памяти покойной сестры и не слишком хорошо отнесся к намерению Бедфорда.

– Так зачем спешить? – обрадовалась я. – Если эта свадьба столь сильно огорчает герцога Бургундского? Конечно же ее следует отложить по крайней мере на год, чтобы не вызывать его неудовольствия. Он ведь наш родственник, а не только союзник герцога Бедфорда. Наверное, и нам не следовало бы обижать его, не так ли?

Мать слабо улыбнулась и напомнила:

– Этот брак сделает тебя герцогиней. Это куда более высокий титул, чем даже у меня.

– Я спокойно могу стать герцогиней и через год. – Мысль о том, что можно избежать свадьбы или отсрочить ее хотя бы на год, наполнила мою душу надеждой. – Можно было бы просто заключить помолвку и подождать.

– Лорд Джон ждать не станет, – ответила мать. – Так что на это даже не рассчитывай. Я только хотела тебя предупредить: взяв тебя в жены, он может потерять сильнейшего своего союзника. А потому ты должна приложить максимум усилий, чтобы удержать герцога Бургундского в числе его друзей. Ты должна постоянно напоминать им обоим, что мы родственники бургундцев и вассалы их Дома. Поговори с герцогом Бургундским наедине. Пообещай ему, что всегда будешь помнить о нашем родстве. Постарайся сделать все, чтобы сохранить дружбу между этими двумя герцогами, Жакетта.

Я кивнула, хотя действительно не понимала, как именно я, семнадцатилетняя девочка, могу восстановить дружеские отношения между самыми могущественными людьми Англии и Франции, учитывая, что каждый из них достаточно стар и годится мне в отцы. Но мне, естественно, пришлось согласиться.

– А сам брак… – начала я и осеклась.

– Да?

Набрав в грудь воздуха, я решилась:

– Что в действительности происходит после самой свадьбы?

Мать пожала плечами, слегка поморщилась, явно считая, что обсуждать такие вещи недостойно, неприлично, а может даже, у нее и слов-то для этого подходящих не было.

– Ах, моя дорогая, ты просто исполняй свой долг. Твой муж сам объяснит тебе, чего от тебя ожидает. Сам скажет, что и как тебе делать. Разумеется, герцог вовсе не думает, что тебе и так уже все известно, и наверняка предпочтет сам стать твоим наставником.

– А это больно? – спросила я.

– Да, – с унылым видом подтвердила она. – Но не очень долго. Поскольку он гораздо старше тебя и гораздо опытней, то наверняка постарается, чтобы тебе было не слишком больно и страшно. – Мать немного помолчала, явно колеблясь, и прибавила: – Но если он все-таки причинит тебе боль…

– Да, мама?

– Не жалуйся на это.

Бракосочетание должно было состояться в полдень, и в восемь утра меня начали готовить. Служанка принесла мне целую гору хлеба и мяса, а также немного эля, чтобы поддержать мои силы в преддверии торжественного и утомительного дня. От такого количества еды на подносе я даже захихикала.

– Я же не на охоту собралась! Или, может, ты забыла?

– Нет, конечно, – зловещим тоном произнесла она, – это на вас, госпожа, охота будет!

Стоявшие поодаль служанки и фрейлины дружно закудахтали, точно куры-несушки. К сожалению, это была последняя шутка, которой я обменялась с ними за весь тот день.

Несколько помрачнев, я уселась за стол и принялась за еду. Фрейлины все не умолкали, продолжая всячески развивать столь выигрышную тему: предстоящую охоту на меня и то удовлетворение, которое испытает охотник, поймав свою добычу. К счастью, вскоре в комнату вошла моя мать, а следом двое слуг вкатили круглую деревянную бочку, чтобы я могла хорошенько выкупаться.

Бочку поместили перед камином, где жарко горел огонь, выстлали дно мягкой тканью и кувшин за кувшином налили туда горячую воду. Служанки так и носились взад-вперед; они принесли простыни для вытирания, выложили на постель мое новое белье и нижние юбки и без конца трещали, восхищались кружевами, ленточками и тем, какое все красивое и как мне повезло. Наконец мать, заметив мое напряженное лицо, выгнала их всех из комнаты; осталась только моя старая нянька, которая заботливо потерла мне спину и хорошенько промыла волосы, один за другим выливая мне на голову целые кувшины теплой воды. Я чувствовала себя ягненком, которого, готовя к закланию, тщательно моют и причесывают, а потом попросту перережут ему горло; и мысль эта, надо сказать, была далеко не самой приятной.

Но моя няня Мари как ни в чем не бывало весело щебетала, восхищаясь моими чудесными волосами и нежной кожей, и говорила, что если б она была хотя бы наполовину так же хороша, как я, то непременно при первой же возможности убежала в Париж. Выкупав меня, она старательно просушила мне волосы, заплела в косу и стала меня наряжать; тут уж и я не могла не оценить новую льняную рубашку с прелестными ленточками, которую надевают под платье, новые туфельки, новое изумительное платье из шитой золотом парчи и новый головной убор. Опять явились фрейлины и служанки; они завязали ленты и кружева на платье, поправили головной убор и раскидали мне по плечам длинную фату. Наконец меня объявили готовой к венчанию, заявив, что такой прекрасной невесты сроду никто не видал. ...