Салениек Эдуард Янович БЕЛОЧКА МАЙГА Повесть

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

НАША БЕЛОЧКА — НЕ ЛЕСНОЙ ЗВЕРЁК

Ласкало солнце Белочку, играло с ней и шутило вот уже восьмое лето. А у бабушки за спиной снежные сугробы и вьюги шестидесяти восьми зим. Живут обе в Си́полайне. Когда Белочка срывает с вешалки жёлтую косынку с зелёными пчёлками, бабушка ворчит:

— Куда ж это мы собрались по утренней росе да ещё натощак?

— В город, бабуся. Забегу к мадам Спри́нгис — может, в лавку привезли копчушку.

— Не девочка, а пострелёнок какой-то! Ведь сколько раз тебе говорено: не город наша Сиполайна, а махонький посёлок. Видела бы ты Ригу!..

Белочка распахивает дверь. Вот паровая мельница. Лесопильня. Молочный завод. Почта. Школа. Аптека. Лавчонка, в которой торгуют всякой мелочью. А за Да́бритой, извилистой речонкой, — небольшая железнодорожная станция. На буграх, поросших липами и клёнами, церковь и кладбище.

Вот и вся Сиполайна, родина Белочки.

— Нет, а всё-таки наш город краше других. Ты же сама рассказывала: в Риге всё, до последнего закутка, выложено камнем. Там даже поваляться негде — под ногами ни травинки, ни одуванчика, ни ромашки….

Конечно, наша Белочка не просто лесная белка, а девочка Ма́йга, дочь кузнеца Пе́тера Ме́лниса. И она — что говорить! — хорошо понимает: где там Сиполайне тягаться с Ригой. Но и бабушка, и внучка никогда не прочь пошутить, подурачиться.

Почему же Майгу так прозвали — Белочка? Чем она похожа на симпатичного, ловкого, гибкого лесного зверька?

Бабушка печёт хлеб, обыкновенный чёрный хлеб из ржаной муки. Вот она сажает хлебы в жарко натопленную печь. Наша Майга тут как тут! Наскребёт в квашне остатки теста, скатает в шарики.

— Бабуся, испеки мне вот эти орешки, пожалуйста! — упрашивает она.

Бабушка ворчит:

— Без сахара, без мёда — что за орехи? Почернеют в печи, станут твёрдыми, как камешки.

— Бабуся, тебе жаль, да?

— Твои зубы мне жалко. Даже лесные белки и те отвернутся от таких невкусных орехов.

— Ишь какие разборчивые… А я вот совсем другая белочка — Майга! Белочка Майга…

Как вечер, так Белочка затевает весёлую возню. Осенью смеркается медленно. Время тянется еле-еле, словно ожидаешь доброго друга, с которым давно не виделся, а он всё не идёт.

Ну просто сил нет лежать, вытянувшись в кровати, и ждать, когда наконец зажгут лампу. И вот Майга натягивает потихоньку старый отцовский полушубок, взбирается на табуретку, подскакивает и, словно с дерева, сваливается на кровать к бабусе.

Пошалит, повозится — и к маме. А вот Му́рлис-Гу́рлис, сам серый, ушки чёрные, катится вслед, как огромный шерстяной клубок. Мама строгая такая, не то что бабушка, но и с ней тоже идёт развесёлая игра. А потом — на отца! Ура! Вперёд!.. Но не тут-то было! На него напасть нападёшь, а как вырвешься? Хотите шалить? Пожалуйста! Папа обоих — и дочурку и кота — накрывает одеялом. Вот теперь визжите себе там и брыкайтесь сколько влезет!

Бабушка частенько жалуется: поясницу ломит, нагибаться трудно. Да и ноги одеревенели, руки в суставах ноют. И вот Майга поутру берётся за веники: для жилья берёзовый, для кухни сосновый. Бабушка подняться не успела, а комната уже выметена. Бабушка за полотенце, а на крохотной кухне уже треск и звон. Это Белочка прибирает посуду, перекладывает хворост, сметает щепки.

Старушке остаётся лишь порадоваться:

— Шустрая! Два века проживёшь.

Белочка лукаво щурит глаз:

— А ты не такой была, да, бабуся?

— Ещё и тебя попроворней! Да вот куда прыть девалась! Поизносилась моя молодость на хозяйских нивах, поблёкла на скотных дворах. Эх, кабы туда, в моё детство, народную власть!

Белочка не расспрашивает, она и так знает, что в Латвии Советская власть родилась только год назад, летом. А до того их домишко принадлежал мельнику Ча́дуру. И огородом, и кузницей, вон там, внизу у ложбинки, — всем владел Чадур.

Ну и Чадур! Ох и Чадур!.. Чья это на опушке берёзовой рощи паровая мельница? Чадура! Чья это красивая усадьба среди дубов и ясеней? Чадура усадьба!

Теперь он исчез куда-то. Говорят, со страху убежал в чужие края.

Кузницу Советская власть передала кузнецу Мелнису. Мельница теперь стала народным достоянием. А вот в просторном хозяйском доме пока ещё живёт Ча́дуриха.

Бабушка сказала недавно:

— Кто в том году мог предвидеть, что мадам сама станет копаться на своём огороде? Говорят, пыхтит от злости, как бочка с недобродившим пивом. Ничего, ничего, пусть узнает барынька, как хлеб родит!

ЧЕМ НЕДОВОЛЬНА МАДАМ ЧАДУР?

Если смотреть с берегов Дабриты, то домик Мелнисов похож на спичечную коробку. Стоит он на холме — шагай себе в босоножках без всякой опаски хоть ранней весной, хоть поздней осенью. А вот на лошади к домику редко кто поднимается. У кого дела, останавливается внизу, у кузницы. И всё же тропинка от домика до кузницы ох и утоптана: одна Белочка сколько раз за день пронесётся здесь вприпрыжку вниз-вверх, вниз-вверх.

Кроме домика, стоит на холме низенький хлевок для коровы и поросёнка — остался от прежнего кузнеца, Мелнисы коровой не обзавелись, — ещё навес для дров и сарайчик. Вот и весь «дворец» Мелнисов, за который до прошлого лета Белочкин отец вытрясал в кулацкий кошелёк свои с трудом заработанные деньги.

Теперь бабушка рада:

— Ешь, Белочка, ешь! Раньше бы мне ни за что не сварить такого вкусного супа. Весь навар у нас снимал этот чёртов Чадур.

А кузнец Петер Мелнис, первый силач в Сиполайне, посмеивается:

— Ну, старая батрачка, посмотришь ещё, как блестят зеркальные окна в самом шикарном санатории! А ты, Белочка, ты, бедняцкая девочка в латанном-перелатанном платьице, в любую школу пойдёшь, какую только захочешь, на выбор!..

Солнце уже скользнуло за кладбищенскую рощицу. Все Мелнисы дома, точнее, на дворике. Мамуся, положив на треножник пустую почтовую сумку, доедает запоздалый полдник. Папа только что вернулся из кузницы и плещется в тазу, пригоршнями поливая шею и уши. Бабушка, покачиваясь на табуретке, рубит щавель на завтра. А Белочка с любопытством следит за тенью от трубы. Забавно! Перебралась тень через сарайчик и лежит на кустарнике, как тёмная дорожка.

Вдруг девочка удивлённо подняла голову: из-за тёмной дорожки вынырнула пожилая женщина. Лицо худощавое, с длинным подбородком. А нос плоский, широкий, глаза узкие, брови густые. Это До́ра, батрачка Чадуров. Бабушка называет её последней батрачкой в Латвии.

— Ну, что вы, тётя Дора! — Белочка хлопнула себя по ободранным, в царапинах и ссадинах, коленкам. — Почему вы не идёте по дороге, как все люди? В кустах и кости острые попадаются, и битое стекло…

— Спасибо тебе, доченька, за добрый совет, но иначе у меня никак не получается. Лучше уж ногу проколоть, чем… э-э…

Не успела Дора окончить, как бабушка сразу:

— Очень красиво, Дор-Дорочка, красться по кустам, так красиво… Вроде ищейки.

Дора морщится:

— Я не потому, мне вынюхивать нечего… Просто не хочу, чтобы видели… э-э… Вот я и сторонкой, сторонкой.

Слово вставила мамуся, Ми́лда Мелнис.

— Тётя Дора, да кого же тебе бояться теперь? — Она выделила слово «теперь»…

— Ах, Дор-Дорочка… — Бабуся недовольно пыхтела. — Ты могла бояться мадам в прошлом году, в позапрошлом… А сейчас… Фу! Вот уж этого я от тебя, чес-слово, не ожидала!

— Да кто её боится… по-настоящему? — Бабушкино «чес-слово», видать, неприятно задело Дору. — Но повстречаешь змею… э-э… даже ежели у тебя в руках дубина, а змея на кочке извивается, шипит и стреляет жалом — страшно не страшно, а всё равно тошнит. Вот так и с Чадурихой. Как начнёт сверлить своими рачьими глазками… С гадюкой проще: бей дубиной — и аминь. А с хозяйкой… Вас, Мелнисов, она не любит, ох не любит! Так всех и втоптала бы в грязь.

— Ничего, тётя Дора, не втопчет. Вот пойдут скоро в Латвии колхозы расти, смоют кулаков, как вешние воды мусор…

Кузнец зачерпнул воды, чтобы ополоснуть плечи. А бабушка задумалась, не почувствовала даже, что её больно кусает комар.

— Чем же это Мелнисы снова перед ней провинились?

Тётя Дора смешно надулась, изображая важную Чадуриху:

— Э-э… «Вот кузнец ограбил хозяина, забрал кузницу — так чего ему больше? Сиди спокойно в своей берлоге, нанимай подручных, живи как хозяин-барин. Обзаводись хозяйством, коровами, свиньями… Так нет, и не думает уходить из голоштанной банды! В коммунисты записался. Ну ладно, называйся коммунистом, если охота, но зачем совать нос в чужие дела? Какое ему дело до того, как в других усадьбах батраки живут?»

Милда Мелнис кончила есть, вытерла губы.

— А у меня что преступное мадам Чадур увидела?

— Ты же почтальонша!

Гостья, словно готовясь к длинному разговору, уселась на хозяйский трон — толстый липовый пень. (Прежде в погожие воскресные дни Чадур приводил сюда своих гостей поиграть в карты не без тайного желания похвастаться перед ними: вон какие мои владения, смотрите!)

— Да разве во всём мире одна я почтальонша? И должность-то вроде не такая уж завидная! — удивляется Милда. — Только и в мыслях, чтобы побыстрее да поаккуратнее доставить газеты и письма.

— Э-э нет, перед нашей мадам всё равно не оправдаешься! Вот ты вывесила газеты у аптеки и на мельнице. Разве за это тебе хоть копейку лишнюю приплачивают? Нет! Сама, по своей воле. И потом, зачем ты изводишь себя из-за подписчиков? Ты бы лучше нашёптывала: в газетах коммунистов сплошное враньё и скука, книги коммунистов даже на растопку не годятся.

Бабушка рассмеялась:

— А я почему впала в немилость?

— Э-э, ты… Очень уж загордилась. Вот, положим, едет по большаку госпожа Чадур, а ты ей навстречу. И ведь не отойдёшь в сторонку, не поклонишься, как положено тебе в твоём низком звании.

— Ишь мартышка! — Старушка всплеснула руками. — Всю жизнь я ей кланялась. Почему бы ей теперь хоть раз первой со мной не поздороваться: «Здравствуй, бабушка Мелнис». Я же вдвое старше Чадурихи. Есть ли ещё во всей Сиполайне голова белее моей? Конечно, если она считает, что у неё язык отсохнет…

Взрослые замолчали. И сразу колокольчиком зазвенел голос Белочки:

— А меня-то за что?

— Э-э… Так ты же Белочка! — Дора слезла с хозяйского трона. — Большущая, здоровущая, а носишься на свободе.

— Ну уж и большущая! — воскликнула бабушка. — Да и я куда без такой помощницы?

— Глупости! — передразнивая Чадуриху, презрительно хихикнула гостья. — Э-э… только тот работает, кто на хозяина трудится. Вчера барынька прошипела: «Разве кузнецкая мамзель не могла бы у добрых людей овец пасти или там свиней?»

Бабушка собралась что-то возразить, но тётя Дора махнула рукой:

— Помолчи-ка лучше, мать! Уж если Мелнисы такие негодные, то чем их дитя лучше?

— А Ге́рта? — обронила бабушка.

— Нашла кого равнять! Наша Герта — нежное созданьице. Ей лет до двадцати разрешено плевать в потолок… Э-э… Благородных она кровей или не благородных?

Все рассмеялись. Вспомнили, что Чадуры свою дочь даже в Сиполайнанскую школу не пустили. «Наша Герточка деликатный ребёнок. А в школе всякие хорьки вонючие…» Чадуриха выписала из города Валка домашнюю учительницу. На пианино играть мастерица и манеры всякие знает. Вон как Герта научилась надувать губы! И говорить стала странным певучим голосом. «Ах» и «ох» на каждом слове. А если что не по ней, тотчас же — «фи» и «фэ».

БАБУШКА И ВНУЧКА

Жжёт сегодня солнышко, ну просто жарит без пощады. На ярко-голубом небе ни тучки, хотя бы самой маленькой, хотя бы с ладошку.

Бабушка печёт блины. В кухне такая жара, что даже Мурлис-Гурлис выскочил в садик и забрался под тень крыжовника.

Вытирая красное лицо, старушка выходит во двор и зовёт:

— Ау! Белочка!.. Ау!

Тишина. Только шмель, вспугнутый бабушкой, лениво снимается с частокола и, едва слышно жужжа, уплывает вдаль.

— Белочка, а ну-ка домой! Щепа для плиты кончилась! ...