Ульяна Соболева и Вероника Орлова Нелюдь

ПРОЛОГ

— Бес… Ну, Бееес, — женский голос заставил оторваться от экрана и склонить голову к ярко-накрашенной блондинке, с соблазнительной улыбкой водившей тонким пальчиком по моему колену, — хватит пялиться на экран, ты ведь не для этого купил все билеты в этом зале, м?

Ухмыльнулся, притянув за подбородок к себе смазливое личико с полными губами, блестевшими ярко-красной помадой. Большим пальцем надавил на нижнюю, и девочка послушно открыла рот, втягивая мой палец и игриво прикусывая его белоснежными зубками.

— А зачем мы сюда приехали, куколка? — очень удобно называть женщин всеми этими приторно-сладкими прозвищами. Так, по крайней мере, не нужно обременять себя запоминанием их имен. Впрочем, я не утруждался даже запоминанием их лиц.

Ее глаза прикрылись от удовольствия, когда я скользнул ладонью под подол короткого розового платья, обтянувшего соблазнительное тело словно вторая кожа. Когда-то мне было интересно, в какой момент закончится их фальшивое удовольствие и начнется работа. Потому что вряд ли можно наслаждаться сексом с таким уродом, как я. Богатым уродом. Влиятельным уродом. Неожиданно отхватившим жирный, мясистый кусок у суки-судьбы. Уродом, который для таких, как эта продажная куколка, теперь царь и бог. Сейчас мне уже по хрен, что они там изображают рядом со мной или подо мной. Если у меня на них встал, значит, меня все устраивает. А их устроит оплата или статус моей шлюхи, который дает некоторые привилегии, пока мне не надоест и не появится другая.

— За этим, — не шепот, а почти стон, и ухоженные пальчики обхватывают мой член сквозь ткань брюк.

Коснулась языком моего пальца, и тело прострелило разрядом возбуждения. Пожалуй, можно было бы до начала фильма устроить себе расслабляющие процедуры… с ее ртом.

Я допустил ошибку, перевел на мгновение взгляд к экрану. Я увидел лишь мельком. Но этого оказалось достаточно, чтобы отстраниться от девки, оставив ее изумленно хватать воздух открытым ртом. Достаточно, чтобы дернуть ворот черной рубашки, чтобы унять предательскую дрожь в пальцах. Нет, не от возбуждения. Точнее, уже не от возбуждения к шлюшке, сидевшей рядом. Она тут же для меня исчезла, испарилась, превратилась в ничто, кем по сути для меня и являлась.

— Бес? — непонимающе. Почти возмущенно.

Сжал пальцами ее затылок, заставляя замолчать. Потому что сейчас я хотел, чтобы она просто заткнулась и не мешала, не портила своим голосом картинку, не раздражала суррогатом. Сейчас я смотрел на то, ради чего мы на самом деле приехали сюда.

Остолбеневший, словно в первый раз… но ведь у нас всегда так с ней. С той, которая смотрела прямо на меня с огромного экрана, и я чувствовал, как задрожал каждый нерв от этого светло-зеленого взгляда.

Да, не замерло сердце, не разорвалось в бешеном танце, не пустилось вскачь. Просто завибрировала каждая клетка на теле, как дрожит стекло от оглушительных аккордов музыки. Нарастающими битами. Пока что вступительными, но уже бьющими по венам адским всплеском адреналина и предвкушения.

И, нет, мое сердце не бьется быстрее. Я вообще не знаю, бьется ли оно. Потому что нет больше никакого сердца. Оно осталось там. На темном дне ее лживого взгляда. Осталось пульсировать фантомной болью, отдающейся резонансом в моей пустой груди, каждый раз, когда она смотрела на меня с той стороны экрана. Каждый раз, когда накрывало осознанием, что не только на меня, но еще и на миллионы других людей. Потому что недостоин того, который был бы для меня одного. Потому что для нее никто. Ничто. Нелюдь. Не людь…

Да и этот психоз — не любовь давно. Невозможно любить без сердца. Только подыхать от больной, тягучей, как вонючая и грязная трясина, одержимости, потому что ржавой занозой въелась в мозг, под кожу. Въелась и травит каждый день. Каждую ночь. Часами, сука, травит, месяцами, годами. Бесконечно, мать ее.

Сжал пальцами подлокотники кресла, затаив дыхание, когда она улыбнулась кому-то в фильме. Ничего. Я напомню тебе о себе. Я вырежу свое имя на твоем сердце, даже если для этого мне придется разорвать твою грудную клетку голыми руками. Я смою твою улыбку "для всех" ты будешь улыбаться или для меня, или не улыбнешься больше никогда в жизни.

Кем бы я ни был… ты все равно остаешься моей. Клятвы не берут обратно. Клятвы — это кривые гвозди, которыми ты намертво прибита ко мне. Как твой Иисус к кресту. Я твой крест… Молись, моя маленькая Ассоль, игра уже началась, но твоих ходов в ней не будет.

Рывком наклонил притихшую шлюху к своему паху, удерживая за затылок и расстегивая ширинку другой рукой, продолжая смотреть остекленевшим взглядом на экран, и стиснул челюсти до хруста, когда голова блондинки ритмично задвигалась вниз-вверх как раз в тот момент, когда умопомрачительно красивая зеленоглазая женщина на экране начала сбрасывать с себя одежду… С-с-сука. Опять для всех.

ГЛАВА 1. БЕС. ЯРОСЛАВСКАЯ

1970–1980-е гг. СССР

— Мама, — Тоненький громкий голос заставил женщину в мерзких перчатках обернуться. Я ненавидел, когда ко мне прикасались. Меня дико раздражало ощущение резины на моей коже. И выражение брезгливости на их лицах. На лицах всех, кто дотрагивался меня. Даже если они делали это подошвами ботинок. Тогда было больнее, конечно. Но почему-то гораздо более унизительным мне казалось лежать перед женщиной с аккуратно уложенной в пучок прической и строгими очками на лице. Свет тусклой лампы отражался от них и почему-то слепил глаза, и я всегда в такие минуты думал о том, что когда-нибудь сорву их с ее высокомерного лица и вобью в идеальный, искривленный в презрении рот, до самой глотки, чтоб видеть, как по подбородку потечет кровь и во взгляде появится удивление.

Да, однозначно валяться тут перед ней было унизительнее. Может быть, потому что я понимал — если посмею наброситься и на эту суку, мою маму убьют. Так же, как ее детей. Настоящих детей.

Да, я называл про себя волчицу матерью. Волчицу, у которой эти твари отобрали детенышей, подсунув ей меня. Одна из женщин, которой повезло не умереть от нескольких прерванных на поздних сроках беременностей, рассказывала мне, что эта волчица оказалась гораздо человечнее ублюдков, кинувших месячного младенца в вольер с диким зверем.

Попрощавшись душераздирающим воем с потерянными волчатами, она облизала меня и приняла как своего собственного ребенка. Потом не раз она будет бросаться на охранников, приходивших за мной, будет до последнего защищать своего единственного детеныша, позволяя наносить себе такие увечья, после которых приходила в норму неделями. А со временем уже я бросался на мразей, защищая мать и себя, кусаясь и рыча, хватаясь зубами за толстые ляжки и не размыкая челюстей, даже когда на спину хаотично сыпались удары дубинок.

Они называли меня зверенышем, и я стал им. Они называли меня сволочью, и я с удовольствием доказывал им, что они правы. Они называли меня нелюдем, и я с готовностью убил в себе все от человека и готов был рвать их зубами и жрать их мясо.

Подонки на двух ногах ассоциировались у меня с исчадиями самого настоящего зла, а встававшая между мной и этими уродами волчица — с самым светлым, что было в моей жизни.

Под проклятия обессиленных женщин меня заносили полутрупом в вольер после очередных исследований границ боли или сеансов терапии, от которых я срывал горло в криках, и я верил, что страдания на сегодня закончились, только когда чувствовал, как утыкается в мою шею холодный нос, и как ложится рядом большое и горячее мохнатое тело. Я закрывал глаза, вдыхая запах ее шерсти и с благодарностью окунаясь в чувство безопасности, которое накрывало меня рядом с ней, и до потери сознания повторял "мама", пока шершавый язык слизывал следы крови и слез с моего лица и тела.

Я услышал это слово от той самой женщины. Она представилась Ольгой и говорила, что я похож на ее сына, оставшегося где-то в деревне, из которой она приехала в столицу в поисках лучшей жизни. Как она оказалась в этом проклятом месте, женщина не рассказала, по ее словам, в моей жизни было и так слишком много грязи и боли, чтобы пачкать остатки моей детства еще и этой историей.

По ночам Ольга любила гладить себя по круглому животу и напевать какие-то песни. Смысла многих ее слов я не понимал. Но мне так нравилось звучание ее голоса в тишине лаборатории, что я ложился у самой решетки и, положив голову на руки, закрывал глаза, вслушиваясь в тихую мелодию и представляя, что эту песню поют для меня. Каждое свое выступление она заканчивала ласковыми прикосновениями к животу и говорила, улыбаясь:

— Мама любит тебя, малыш. Чтобы ни случилось с нами, знай, мама тебя любит и будет рядом до последнего.

Почему-то я тогда решил, что "мама" — это самое важное, самое дорогое, что может быть. И чего у меня не было. Что-то сокровенное, ведь она пела только по ночам и только своему животу… или тому, кто в нем был. Что-то бесконечно доброе. И что умеет любить, несмотря на страх перед неизбежным.

Я ложился рядом со своей мохнатой "мамой" и, обнимая за мощную шею, до самого утра лежал с открытыми глазами, фантазируя о том, что когда-нибудь мы оба вырвемся из этого Ада и заберем с собой всех тех несчастных, чьи стоны давно стали привычным шумовым фоном нашего общего "дома". О том, что когда-нибудь в этой лаборатории начнут раздаваться совершенно другие голоса… другие мольбы, и эти новые стоны зазвучат гораздо громче и будут полны адской боли, потому что я наполню их такой агонией, от которой вибрировать будет даже воздух. И громче всех будет орать сука-профессор.

А сейчас я остолбенел, услышав, как это самое слово сказали монстру в очках без оправы. Тому, кого боялись даже высокомерные врачи-мужчины нашей тюрьмы. Тому, кого я ненавидел каждый день из своих тринадцати лет жизни. Я просыпался не с чувством голода, а с чувством ненависти к этой женщине со стальным голосом и светлыми волосам, с абсолютным безразличием выносившей приговор. Без разницы кому. Женщинам, их детям, мне или моей матери.

Я засыпал с чувством всепоглощающей ненависти… Иногда оно смешивалось с отвращением… в те дни, когда в маленький проем вольера кидали еду для моей волчицы. Я садился на пол спиной к ней, закрывая рот и нос рукой и стараясь не вдохнуть тошнотворный запах смерти, пока она с громким хрустом и чавканьем разрывала клыками и жадно поглощала маленькие посиневшие трупы младенцев.

Я не знал, убили ли эти мрази детей сами, или те умирали при родах, но я обещал себе, что отомщу за каждую смерть, которая произошла на моих глазах. За каждую смерть, при звуках которой я вздрагивал, покрываясь холодным потом омерзения и страха от осознания, какие нелюди нас окружали. Они называли таковыми нас… но ни в одном из этих зверей не было и толики человечности. Они призывали меня смотреть на то, как расправляется моя волчица с маленькими трупиками, отпуская злые шутки. Хотя сами недостойны были даже рядом стоять с этим сильным животным. Прежде меня, совсем еще ребенка, конечно, шокировало, когда та, которой я доверял безоговорочно, бросалась на человеческое "мясо" пройдет время, и я пойму, что иногда для того, чтобы суметь выжить и обеспечить защиту своей семье, можно становиться каким угодно зверем и рвать на части кого угодно. Она это делала ради меня… потому что я бы без нее не продержался.

От нее пахло какими-то духами. От профессора, как они называли ее. Я же ощущал только вонь смерти, когда эта мразь приближалась ко мне. Я бросал ей вызов, вставая прямо перед дверью вольера под недовольное и предупреждающее рычание мамы, а монстр складывала руки на груди и, глядя мне прямо в глаза, называла своей помощнице ряд процедур, которым должны будут меня подвергнуть. Иногда мне казалось, что лучше бы эта сука приказала убить меня. Неважно как: быстро или садистски долго, пусть даже разрезая на мелкие части… Я мечтал умереть и прекратить эти мучения, только бы не просыпаться каждое утром с вопросом самому себе — переживу ли я этот день. Но стоило закрыть глаза, и я видел перед ними вереницы женщин, десятки… десятки женщин и младенцев, умерщвленных ради целей этой амбициозной стервы… я видел разбитую челюсть свой матери и подпаленный бок, после того, как эти нелюди отгоняли ее от меня пылающими палками. А еще я видел самодовольный, полный превосходства взгляд этой сучки и понимал, что не имею права на эту слабость. И я стискивал зубы, запихивая свои желания в зад, и распахивал глаза, не позволяя смерти утянуть в свою тьму.

Я запомнил все имена. Я не умел писать. Я еще не умел разговаривать, и не понимал смысла многих звуков. Но эти имена… эти фамилии стали для меня аккордами реквиема. Мелодией смерти, которую я обещал сыграть по каждому из них. Особенно по профессору. Для нее я приготовил самую долгую и самую оглушительную мелодию.

* * *

— Что ты тут делаешь? Я же говорила, что тебе сюда нельзя.

Монстр быстро вышла из моей камеры и подошла к маленькому существу в какой-то странной яркой одежде, настолько яркой, что у меня от этой непривычной феерии цвета едва не заболели глаза.

— Ой, мама, а кто это?

Существо удивленно смотрело то на меня, то на волчицу, ощетинившуюся и оскалившуюся на них.

Профессор остановилась возле существа, но в это время входная дверь громко хлопнула, и в коридоре появилась запыхавшаяся работница.

— Ангелина Альбертовна, простите меня, — она заламывала руки, еле сдерживая всхлипывания, — Я только отвернулась, чтобы ответить на звонок, и она… девочка убежала.

Его так зовут? Это существо? Девочка?

Я вскочил на ноги, когда она подошла ко мне и приложила маленькую, совсем крошечную ладонь к стеклу и посмотрела на меня, смешно открыв рот.

— Привет. Я — Ассоль. А ты кто?

— Аля. Немедленно вернись.

Голос монстра заставил ее обернуться. И я возненавидел эту тварь с удвоенной силой. За то, что забрала у меня внимание этой… девочки. Потом я стану ненавидеть любого, на кого будет обращен ее взгляд, любого, на кого будет направлен ее интерес, любого, кто посмеет приблизиться к ней. Потом я начну захлебываться в болоте ненависти и злости на весь мир. Из-за нее. А тогда я сам не понял, что влез в это болото сразу по колени. Просто стоял и наблюдал, как завороженный, не смея отвернуться.

— Как тебя зовут?

Она снова посмотрела на меня, нетерпеливо топая маленькой ножкой. А я… я пожал плечами и приложил ладонь к тому месту, где была ее рука.

— Аля.

Девочка отступила от меня назад, с каким-то сожалением проведя через стекло по моим пальцам, и шепнула торопливо:

— Я-Ассоль. И я вернусь к тебе. Ты жди.

Мне вдруг стало грустно, что девочка с двумя косичками отняла руку от двери, и я автоматически сжал ладонь в кулак, чтобы сохранить иллюзию прикосновения.

— Я вернусь. Ты мне веришь?

Не знаю, почему я тогда ей кивнул. Не знаю, почему, но я тогда ей поверил. Со мной до нее никто ТАК не говорил и на меня никто ТАК не смотрел. Без ненависти и презрения. Может быть, я поверил ей, потому что впервые увидел солнце, вспыхнувшее в чьих-то глазах, обращенных на меня, и до отчаяния захотел ощутить его тепло.

* * *

Ангелина Альбертовна брезгливо стянула с ухоженных рук перчатки и быстрым и сердитым шагом последовала к выходу из лаборатории, уверенная, что Аля последует за ней.

Она предпочитала не отчитывать свою единственную дочь при посторонних. Благо та давала не так часто поводов для подобных мыслей.

Более того, сегодняшнюю активность обычно спокойной и послушной девочки Ангелина Альбертовна списала на ее огорчение смертью отчима.

Профессор сжала пальцы. В свое время она променяла обоих своих мужей на блестящую научную карьеру, а те нашли свое утешение в Але. Ассоли, как называли ее они оба. Ярославская недовольно поморщилась. Нет, однозначно нужно поменять свидетельство о рождении дочери.

Это же надо было додуматься так назвать ребенка. Если бы знала, что покойный первый муж, биологический отец дочери, совершит подобную глупость, то прямо из роддома бы сама направилась в ЗАГС и потребовала бы записать дочь так, как когда-то хотела, Алиной.

Начитался романтичных историй и ими же забил голову дочери. Если бы знала молодая, но не в меру честолюбивая, Ангелина Виноградова, каким мягкотелым и нежизнеспособным в окружающем мире жесткого соперничества за место под тусклым солнцем партийной элиты станет казавшийся великолепной партией Павел Мельцаж. Поляк по отцу, он работал и жил в Белоруссии, но окончил университет в Москве и остался там ради самой красивой и самой амбициозной девушки ВУЗа Ангелины.

Он называл ее своим Ангелом. Он обещал ей показать полмира и всю луну, а корыстолюбивая девушка больше ценила двушку его бабушки в одном из крупных городов в Союзе, куда они после свадьбы и переехали, благополучно отправив старенькую бабку в Белоруссию к отцу Мельцажа, естественно, по настоянию молодой жены.

Потом они поменяют небольшую квартирку в старом районе на вместительную четырехкомнатную, казавшуюся хоромами, обставят модной зарубежной мебелью и будут принимать только нужных и полезных гостей в своем новом жилище.

Долгие прогулки по вечерам, которые так любил Павел, сменят многочасовые работы в исследовательском центре и изучение набиравших тогда популярность работ по исследованию плаценты в сфере повышения реактивности организма. Он приглашал ее встречать закат на теплоходе, а она отправляла его жарить картошку на ужин, так как сама практически до ночи пропадала в центре.

Он злился на нее за ее отсутствие в своей жизни, а она была разочарована отсутствием у него амбиций. Рождение дочери подарило им обоим то, что они давно хотели: Павлу — объект, на который он направлял всю свою любовь и заботу, а Ангелине — возможность спокойно работать без оглядки на вечно недовольного мужа. Она вышла на свое место уже через шесть месяцев после родов, каждый день из которых провела с мыслью о том, что теряет такое важное, драгоценное время на ребенка, которого, как она сама считала, все-таки слишком рано родила.

Когда девочке исполнилось три года, Павел умер от алкогольной интоксикации. Ангелина тогда выдохнула, так же, как и сейчас, с известием о смерти благоверного ощутив, как спали оковы собственной совести, сжимавшиеся вокруг ее шеи с каждым произнесенным "нет" и "мне некогда".

Впрочем, и второй суженый профессора оказался под стать Мельцажу — такой же мягкий и невыразительный. Поначалу он мечтал о совместных детях, но был вынужден практически в одиночку растить дочь супруги. Со временем Ангелина все чаще стала замечать, что муж не просто из вежливости либо жалости читает Ассоль (он упорно продолжал называть ее так, несмотря на то, что знал о том, как это имя раздражало Ангелину… а, может, именно поэтому), а получает удовольствие, рассказывая маленькой девочке сказки братьев Гримм или читая по памяти Пушкина. К пяти годам Аля уже вовсю звала Олега папой, а тот гордился этим, представляя девочку на приемах, как собственную дочь.

Испытывала ли Ярославская хотя бы толику ревности, присущей любой матери, к этим двум мужчинам? Никогда. Скорее, облегчение и тихую благодарность за то, что у нее была возможность спокойно отдавать себя тому делу, что она действительно любила и ценила всей душой — науке.

— Мама, это кто? — звонкий голос дочери отвлек от воспоминаний, — тот мальчик в камере.

— Это не камера, Аля, — поправила машинально, подходя к тяжелому окну и дергая на себя ручку, — твоя мама работает не в тюрьме, а в больнице. Значит, это палаты, а не камеры.

— А он чем-то болен? — девочка испуганно придвинулась ближе.

— Нет, он ничем не болен.

— Совсем-совсем ничем?

— Совсем.

— А зачем тогда держать взаперти здорового человека?

— Это моя работа, Аля.

— А что ты с ним сделаешь?

— Я его исследую. Я же как-то тебе показывала, помнишь?

— Ты показывала мне, как ты исследуешь лягушку. Ты разрезала ее, и мы наблюдали за ней в микроскоп, — девочка закрыла ладошкой рот, ее глаза широко распахнулись, — ты его тоже разрежешь?

— Ну что ты, — Ангелина Альбертовна тяжело выдохнула, думая о том, что если понадобится, то будет резать лично наживую любого из своих подопытных, — я не причиню ему вреда, он здесь для других целей.

— Для каких? — Аля подошла к матери и обняла тонкими ручками за пояс. Ярославская поморщилась — она терпеть не могла тактильные контакты.

— Для очень важных.

— Папа умер, — девочка вдруг напряглась, пряча голову на животе матери, и та растерянно подняла руки, раздумывая, стоит ли обнять ребенка. Обычно чем-то подобным занимались ее отцы, не мать. Впрочем, если бы она уделяла время подобным глупостям, то не стала бы тем, кем стала сейчас.

— Люди рождаются и умирают. Это нормально, — все же решилась положить ладонь на темноволосую головку.

— Не нормально, — Аля вдруг оттолкнула ее от себя, и профессор разочарованно вздохнула, увидев в светло-зеленых, так похожих на ее собственные, глазах ребенка слезы, — Не нормально, что самые хорошие люди уходят… Не нормально, что тебе все равно.

Неизвестно, каких бы масштабов достигла назревавшая истерика дочери, но телефонный звонок заставил ребенка замолчать. Ярославская отвернулась, чтобы не видеть дрожащих губ, искривленных гримасой боли.

— Слушаю. Да, Валентин. Начинайте. Я сейчас спущусь. Нет. Все нормально. Не переживай. Я нашла ему замену. Нелюдь 113 подойдет. Нет, не молод. В самом подходящем возрасте для первого раза.

ГЛАВА 2. ЯРОСЛАВСКАЯ. АССОЛЬ

1970–1980-е гг. СССР

— Ангелина Альбертовна, вас к телефону, — тихий шепот лаборантки испуганно замолк, как только светло-зеленый взгляд профессора обратился к ней. Она нервно стиснула пальцы, не решаясь поднять глаза к лицу начальницы, и, дождавшись молчаливого кивка, с видимым облегчением вышла из помещения лаборатории.

Ангелина Альбертовна последовала за ней, напоследок взглянув с сожалением на подопытную и отмечая у себя в голове необходимость отдать распоряжение Валентину созвониться с поставщиком для получения очередной партии простагландинов. Стоны женщины, лежавшей на вылинявшем дырявом пледе прямо на полу камеры со стеклянной дверью сопровождали негромкое цоканье аккуратных каблуков профессора.

Она обхватила изящными длинными пальцами телефонную трубку, машинально сканируя взглядом рабочий стол в поисках своей рабочей тетради.

— Ярославская слушает.

— Ангелина Альбертовна, это Дмитрий Ильич, — лечащий врач ее мужа замялся на том конце трубки, и профессор облегченно выдохнула, догадавшись, какую новость он хотел ей сообщить.

— Когда? — без лишних расспросов, без деланно-сентиментальных охов и вздохов. Конкретный вопрос, на который она ждала ответа, разглядывая свои аккуратно стриженые короткие ногти и думая о том, что придется, как минимум, пару недель теперь обходиться без покрытия, соблюдая траур. Жаль. Она никогда не красилась, будучи обладательницей достаточно яркой внешности и позволяя себе лишь слабость баловаться самыми разными оттенками лаков из-за катастрофической нехватки времени на что-то большее.

— Сорок минут назад, — доктор деликатно закашлялся и, прежде чем он глубоко вдохнул, чтобы начать свою традиционную речь, которую, наверняка, придумал лет тридцать назад еще на восходе своей профессии и с тех пор менял в ней только имена и даты, профессор сухо попрощалась с ним, пообещав отправить кого-нибудь за телом мужа, который уже несколько месяцев лежал в онкологическом отделении центральной областной больницы.

Положила трубку и, возвращаясь к подопытным, на ходу записала: "позвонить змее". Пусть свекровь сама занимается похоронами сына. Ярославская заплатит, и это самое большее, на что могла рассчитывать старая карга, и что могла сделать Ангелина Альбертовна для этого недомужчины, которому отдала так многое: нервы, неоправдавшиеся ожидания, потерянное время и даже дочь.

Не успела подойти к двери, как снова раздался звонок, и Юлия, та самая лаборантка, вскочила с места, но тут же остановилась, словно вкопанная, увидев, как профессор, невозмутимо направляется к телефону.

Она уже знала, кто мог позвонить. Доктор, наверняка, не ограничился звонком только ей. Более того, Ангелина Альбертовна была уверена — дочери и матери мужа позвонили раньше. Сказать, что это ее волновало? Ничуть. Так даже было удобнее — разобраться со всеми этими глупостями, чтобы, наконец, вернуться к работе. Сегодня нужно было абортировать сразу двух женщин.

— Ярославская.

Громкий всхлип, и профессор скривилась.

— Мама… Папа… папа несколько минут назад… папа, — девочка не могла договорить, она задыхалась от слез.

— Умер. Я знаю. Что ты хотела, Аля?

— Мамаааа… — еще один всхлип, и девочка шмыгнула носом, — он умер, понимаешь? Умер?

— С его болезнью он долго продержался, Аля.

— Как ты можешь так говорить?

— Как профессор медицинских наук и ученый. Аля, если ты хотела сказать что-то существенное, говори. Мне нужно возвращаться к работе. У меня сегодня две операции.

— К какой работе? — девочка вскрикнула так громко, что профессор отставила ладонь с трубкой от уха, инстинктивно отметив про себя, что нужно сделать замечание Юлечке, как ее называл Валентин, чтобы больше не надевала эту кофточку с глубоким вырезом. Такими темпами мужчины в лаборатории вспомнят о том, что орган в их штанах пригоден не только для мочеиспускания, и рабочая атмосфера в лаборатории будет безнадежно нарушена.

— Мне страшно, мама. Мне страшно. Бабушка уехала в больницу. Можно я к тебе приеду?

Если бы Ангелина Альбертовна могла предусмотреть… если бы она могла заглянуть в будущее, она никогда бы не ответила согласием на просьбу своей единственной дочери. Никогда бы не позволила ей даже ногой ступить на территорию исследовательского центра, существование которого являлось государственной тайной.

Но она вдруг оказалась наедине с ребенком, которого почти не знала и который только что потерял близкого человека, и не нашла другого выхода, кроме как обещать дочери отправить за ней водителя, а сама со спокойной душой вернулась в лабораторию.

— Чертова тварь. Держи его… да не спереди заходи, тупица. Сейчас он тебя покусает. Сученыш. Зверина поганый. Я б ему все зубы повыбивал.

Ангелина Альбертовна обернулась на крики, раздававшиеся в самом дальнем углу длинного коридора с десятками палат по обеим сторонам. Когда-то на них были железные двери. Когда еще здание было психиатрической больницей. Но уже десятки лет профессор Ярославская с успехом руководила тайным проектом по выделению специальных веществ из плаценты, которые в дальнейшем должны были стать основой так называемого "эликсира молодости".

Крики продолжились, только теперь к ним присоединились маты. Профессор недовольно поморщилась. Все же это ужасно неприятно, когда людям ее положения приходится иметь дело с подобным контингентом. Впрочем, кто-то же должен выполнять грязную работу.

Она медленно шла вдоль прозрачных дверей, за каждой из которых были прикованные цепями к ножкам простых больничных кроватей женщины. Истощенные, худые, грязные. Беременные. Нет, им, конечно, вводились ежедневно все необходимые препараты, призванные восполнить недостаток в витаминах. У них была теплая, хоть и жесткая, постель и крыша над головой.

По сути, еще несколько месяцев назад эти курицы и мечтать не могли о таком. Бездомные, проститутки, малолетние дурочки, сбежавшие из родного дома. Те, кто еще недавно отдавался за копейки или талоны на продукты первому встречному. Сейчас их кормили достаточно, чтобы они продержались тридцать недель, так необходимые профессору Ярославской и руководству партии, активно, но тайно спонсировавшему ее исследования. Инкубатор. Курицы. Так их она называла про себя.

— Дрянь. Сука. Тварь бесчеловечная. Чтоб ты сдохла. Чтоб у тебя матка вывернулась, мразь, — очередная порция проклятий, сопровождавшаяся лязгом цепей по полу, выложенному дешевым коричневым кафелем.

Ну, девочки не знали, что матку она вывернет им самим, а к ругательствам не то что привыкла, а всегда умела наказать — например, резать без наркоза или показать им, как умирают их отбросы, захлебываясь в чане с водой, а потом рассказать, что она сделает с их маленькими синюшными телами.

Ангелина Альбертовна скептически оглядела худенькую беременную девушку с растрепанными, давно нечесаными волосами. Она сама запретила давать расчески и любые заколки "инкубаторам". После того, как одна из будущих матерей вспорола себе вены зубьями деревянного гребня. Как она умудрилась сделать это, Ярославская так и не поняла, но отдала должное упорству, с которым курица полосовала запястья. Тогда слишком поздно уборщики обнаружили обезумевшую в заключении женщину, и та истекла кровью. Такая же молодая, как и та, что стояла перед профессором сейчас на четвереньках. Почти девочка. Пятнадцать лет. Ее обнаружили за два квартала от детского дома, из которого она сбежала, и привезли в лабораторию к Ярославской, которая сочла экспонат заслуживающим внимания.

После проведения нужных исследований и сбора анализов девушку осеменили. Ярославская предпочитала называть этот процесс именно так. Обезличенно. Для нее все те женщины, которые находились по ту сторону дверей, были не людьми и даже не опытными образцами. Они стояли еще ниже. Всего лишь сосуды, из которых нужно было добывать эти образцы. Живые пробирки. Не более того. О том, что у каждой подобной пробирки были когда-то собственные планы, мечты и сны, Ярославская предпочитала не задумываться. Что значат сотни и даже тысячи загубленных жизней, если миллионы будут спасены? Ничто.

Кажется, именно эта маленькая, грязная оборванка умудрилась тогда поранить осеменителя. Кто-то из охраны не уследил, и дрянь откуда-то достала шариковую ручку, которую и вонзила в горло мужчине, пока он усердно пыхтел на ней. Хорошо, что к тому времени он уже успел оплодотворить ее. Но теперь у Ярославской появилась существенная проблема — найти нового самца, который станет донором спермы. И не просто донором, а достаточно выносливым донором, способным исполнять свои функции на нужном уровне. С учетом того, что практически все "пробирки" должны будут опустошить.

— Что уставилась, сука старая? Выпусти меня отсюда-а-а… Выпусти, мраааазь.

Ярославская поджала губы, напоследок окинув девушку презрительным взглядом. Разделенная стеклянной дверью, та все же бросалась на нее, уже зная, что длина цепи не позволит достичь цели, но не прекращала бесноваться.

— Ненавижу вас. Ненавижууу… Вы — нелюди. Вы все — нелюди.

Величественный поворот головы профессора в сторону ясно продемонстрировал, кого в этом проклятом месте не принимали за людей.

— Да, твою маааать… Лехаааа… Леха, он прокусил мне руку.

— Я тебе говорил… придурок. Вот я его сейчас.

Звуки ударов по телу и скулеж животного заглушили дальнейшие проклятия охранников.

К тому времени, как Ярославская подошла к пинавшим кого-то тяжелыми ботинками мужчинам, волчица, чей вой отдавался в стенах лаборатории зловещим эхом, уже бросалась на дверь и скребла массивными лапами железный замок.

— Что тут происходит?

Спросила негромко, но недовольство в ее голосе заставило мужчин отпрянуть от мальчишки, скорчившегося на полу и прикрывавшего руками голову.

— Ангелина Альбертовна, — один из охранников поправил ремень на черных штанах, — этот, — едва не сплюнул, с откровенной ненавистью посмотрев на вскинувшего голову вверх и оскалившегося, как зверь, паренька, — бес напал на меня, когда я пытался вывести его на прогулку.

Профессор выразительно посмотрела на изодранный рукав формы охранника, и тот поспешил вытянуть руку вперед, чтобы наглядно продемонстрировать рану. Ярославская сухо выронила:

— И вы вдвоем не могли справиться с образцом? Два взрослых мужчины с ребенком тринадцати лет?

Она терпеть не могла сравнивать своих подопытных с людьми. Они ими и не были. Но сейчас ей захотелось ткнуть подчиненных в их некомпетентность. Окинула внимательным взглядом мальчишку: он уже лежал на животе, слегка изогнув спину и подняв голову, внимательно переводил взгляд с нее на охранников. Так, словно готовился к новой атаке. Отметила про себя, что лежа на полу, избитый двумя взрослыми бугаями, парень выглядел далеко не униженным, а, наоборот, сильным. Гораздо сильнее своих карателей. Конечно, не физически. Но выражение его лица и лихорадочно блестевшие ненавистью темные глаза, которые вспыхивали каждый раз, когда он смотрел на говорившего охранника, выдавали в нем достаточно жесткий характер. Ярославская огорченно подумала, что проблемы с этим нелюдем — последнее, что сейчас ей необходимо накануне грядущих проверок руководства.

— Да это не ребенок. Это исчадие ада. Вон… — второй охранник кивнул на вольер с волчицей рядом с палатой, в которой они все находились, — волчонок он, а не ребенок. Мы его все бесом зовем, потому что…

— Достаточно, — Женщина вскинула руку ладонью вверх, не желая терять драгоценное время на объяснения этого недоразумения, — он не бес. Он-нелюдь. Он образец. Как и все остальные. Не давайте им имена. Только порядковые номера, по которым мы можем различить их документально. Свободны.

Дождалась, пока они выйдут из палаты, и, натянув белые медицинские перчатки, склонилась над объектом № 113. Тот затаился, широко распахнутыми глазами следя за ней, подобно хищнику, не прирученному, но инстинктивно чуявшему, что перед ним находится кто-то сильнее и страшнее.

Профессор пропустила пальцы сквозь длинные черные волосы мальчика, и отодвинула мочку уха, проверяя, нет ли там повреждений или же паразитов.

Опустила руку по четко очерченным скулам и тяжелому, совершенно не детскому подбородку к шее, надавливая на кадык. Она безразлично ощупывала ребенка, так, как проверяют скот, не обращая внимания на его тяжелое дыхание и напряженный взгляд, который он не сводил с ее руки.

Провела пальцами по бицепсу, слегка сжала предплечье, думая о том, что нашла нового "племенного" быка для своих "сосудов".

Вспомнила, как тринадцать лет назад у одной из женщин начались роды, тогда абортирование проводили на несколько недель позже, чем сейчас, и плод, в отличие от матери, выжил. Профессор как раз начала увлекаться нововведениями в области генной инженерии, на свой страх и риск и втайне от своих коллег проводя эксперименты по скрещиванию людей и животных и внедрению ДНК волка человеку. Правда, пока опыты не приносили положительных результатов, но Ангелина Альбертовна решила оставить темноволосого младенца, родившегося достаточно крепким для своих восьми месяцев. Что было неудивительно — и его биологическую мать, и отца до зачатия плода подвергали различным процедурам, над ними проводили исследования не один месяц. И результат своих многолетних опытов профессор вполне заслуженно посчитала положительным, продолжая скрупулезно изучать уже его.

По совету своего помощника Валентина Снегирева и для того, чтобы проверить влияние бихевиористских аспектов на становление личности подопытного образца, она приказала обустроить место мальчику в вольере с волчицей, у которой ради этой цели отобрали волчат, оставив единственного выкормыша — нелюдь № 113. Да, именно так их предпочитала называть профессор и требовала того же и от всех работников секретной лаборатории.

Так было легче уродовать их и усовершенствовать, калечить, отрезая части тела или же, наоборот, пришивая новые. Так было легче для всех тех, у кого пока еще оставались крохи той самой совести, когда очередную роженицу везли на каталке в операционную, чтобы вырезать из нее плод, который потом либо отдадут на изучение Снегиреву, либо, если он не подойдет по определенным характеристикам, бросят на корм волчице.

ГЛАВА 3. БЕС. АССОЛЬ

1970–1980-е гг. СССР

Я помню, когда увидел ее во второй раз. Помню так, словно это произошло недавно, а не целую вечность назад. Как все-таки интересно устроена эта сука-жизнь: будучи детьми, люди так торопятся повзрослеть… и жестоко разочаровываются в собственной мечте, потому что, наконец, став взрослыми, неистово желают только одного — вернуться в то самое детство. Вернуться туда, где все было настоящим и понятным.

Что ж… я отчаянно хотел повзрослеть. Я желал этого, словно обезумевший. В первую очередь, потому что это означало, что я выдержу. Что не сломаюсь раньше, чем смогу сбежать из этого гребаного ада, в котором существовал сколько себя помнил. Потому что это противоречило любой логике — я должен был сдохнуть еще в утробе матери, но она отдала свои последние силы мне… и я не имел права относиться к ее подарку халатно. Не имел права позволить бездушным тварям в белых халатах растоптать его.

Я помню, когда увидел ее во второй раз. И не только потому что каким-то гребаным чудом я запомню каждую секунду, проведенную рядом с ней. Рядом с девочкой, которая, не спросив разрешения, нагло влезет прямо в мою голову, заполнив собой все мои мысли. С девочкой, которая отберет у меня то единственное, в чем я до встречи с ней был уверен, что оно принадлежит мне. А она просто протянет руку, чтобы сначала коснуться его осторожно кончиками пальцев, заставив задрожать от первого нежного прикосновения в моей жизни, а затем, крепко обхватив ладонью, резко вырвет его вместе с корнями, оставив кровоточить сосуды. Безжалостно и без раздумий она лишит меня сердца с такой наглостью, будто знала заранее — оно принадлежит ей и никому больше.

Но все это будет потом. После того, как она воскресит меня, чтобы убить лично. Изощренная подготовка к смертной казни, которая продлится долгие годы. Все это будет после… после того, как меня едва не разломают на куски.

Его звали Михаил Васильевич, но охранники звали его Василичем. Невысокий полный мужчина с седыми редкими волосами вокруг внушительной залысины. Он был очень аккуратным и щепетильным во всем, что касалось гигиены. Натягивал перчатки еще до входа на наш этаж. Так, будто боялся, что его кожу загрязнит даже воздух помещения, в котором содержали подопытных.

Я ненавидел смотреть на эти толстые пальцы, которыми он деловито поправлял очки на носу-картошке или же с выражением абсолютного презрения щупал мой живот, мои руки и ноги. Каждое утро записывая какие-то одному ему известные данные в свой блокнотик.

Знаете, когда человек чувствует себя наиболее унизительно? Не сидя на цепи в вольере, не прикованным к операционному столу и даже не лакая воду из миски и стоя на четвереньках, подобно зверю. Человек чувствует себя наиболее униженным, когда его рассматривают словно животное, заглядывая в рот, короткими пальцами надавливая на зубы и десны, раздевают, чтобы отстраненно изучить его тело, периодически склоняясь над своими записями и бормоча непонятные слова себе под нос. Так, словно человек и не человек вовсе, а насекомое. Хотя нас считали хуже них. Нас вообще не принимали за одушевленные предметы. ...