Все права на текст принадлежат автору: Пионер .
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Пионер, 1954 № 2 ФЕВРАЛЬПионер


ПИОНЕР
Пионер, 1954 № 2 ФЕВРАЛЬ



На елке в Большом Кремлёвском дворце.

ПИОНЕР

№ 2 февраль 1954 г.

ЕЖЕМЕСЯЧНЫЙ ДЕТСКИЙ ЖУРНАЛ

ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА ВЛКСМ



ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРАВДА»

ДЕНЬ, КОТОРЫЙ НЕ ЗАБУДЕТСЯ


Ребята осматривают «Царь-колокол».

В зимние каникулы я видел много интересного: наш отряд ездил в Ясную Поляну, мы побывали на тульских заводах. Но самым замечательным для меня был день, когда я попал на ёлку в Кремль.

Билет на ёлку мне дали в школе. Я так обрадовался, что просто не мог дождаться часа, когда можно будет идти. Мне очень хотелось побывать в Кремле. Ведь в Кремле на съездах, на совещаниях собираются самые замечательные, знаменитые люди нашей страны, руководители партии и правительства. А вот сейчас, в зимние каникулы, Кремль предоставлен нам, советским детям.

Елка начиналась в четыре, но мы с ребятами пришли к Спасским воротам гораздо раньше.

И вот наконец мы в Кремле. Мне показалось, будто я попал в старинный город: таких домов, таких красивых белых церквей я ещё никогда не видел. Я сейчас же отыскал «Царь-колокол» и побежал к нему. Он оказался ещё огромнее, чем мне представлялось. Этому колоколу больше двухсот лет, сто три года он пролежал в земле. Потом мы увидели «Царь-пушку» и пошли к ней.

Незаметно пролетело время, пора было идти на ёлку. Торжественно, под музыку, вошли мы в огромный белый зал. Это Георгиевский зал - зал русской славы. На его белых стенах золотыми буквами записаны имена солдат, полководцев, батальонов, доблестно защищавших нашу Родину. Здесь, в этом прекрасном, величественном зале, в мае 1945 года наш народ праздновал свою победу над фашизмом,

Такой гигантской и нарядной ёлки я ещё никогда не видел! Кругом всё было так красиво, торжественно, так весело было в зале!…

Нам сказали, что сегодня на ёлку пришли корейские дети. Я видел их; они стояли возле сцены и с восторгом смотрели на ёлку.

Потом начался концерт. Он был очень хороший. Но всё-таки я его не дослушал: не терпелось всё осмотреть поподробнее. Мы с ребятами пошли в Грановитую палату, - здесь цари принимали послов, здесь праздновал Полтавскую победу Пётр I… Потом мы поднялись в терема, они удивительно красивые, расписные, со сводчатыми потолками, с узорными печами из цветного кафеля, с оконцами из цветного стекла, - казалось, будто всё это в сказке.

Осмотрели мы и кремлёвские соборы. Благовещенский собор небольшой, но очень красивый. Его построили русские мастера ещё в XV веке. В соборе хранится много икон, написанных замечательным художником Андреем Рублёвым.

Успенский собор ещё величественнее и богаче; в нём совершались разные торжественные церемонии, здесь короновались на царство русские цари. В соборе я долго рассматривал деревянный шатёр Ивана Грозного - там очень красивая, тонкая резьба. Этот шатёр, как почти всё в соборе, сделан руками замечательных русских мастеров.

Потом мы все отправились в Оружейную палату. Taм собраны разные сокровища. Я видел знаменитую Шапку Мономаха, трон, на котором сидел Иван Грозный, старинную утварь, царские одежды, карету, в которой ездил Пётр |, когда он был ещё мальчиком… Так много видели мы, что всего и не перечислишь.

Когда мы уже уходили из Кремля, то снова прошли мимо Большого Кремлёвского дворца, где стоит ёлка. И тут только я увидел, что на дверях центрального входа написано с одной стороны «Верховный Совет СССР», а с другой - «Верховный Совет РСФСР». Значит, наша ёлка стоит в том самом здании, где собирается Верховный Совет.

Я возвращался домой, а перед глазами у меня всё ещё были красавица ёлка, терема, Кремлёвский дворец… Иду, задумался, вдруг слышу: «Мальчик, ты не по переходу идёшь!» Это, оказывается, милиционер мне говорит, а я и в самом деле не в том месте улицу перехожу…

Я посмотрел на милиционера, и он улыбнулся: наверно, догадался, откуда я иду… Это был замечательный день, и я никогда в жизни его не забуду.


Олег Крикунов

Москва, 110-я школа, 7-й «А» класс.



ДОРОГА В ЖИЗНЬ


Ф. Вигдорова

Рисунки Н. Калиты.


(Окончание)


СЛУЧАЙ В ПОХОДЕ

- Так вот, - сказал я, - было это в прошлом году. Я тогда уже работал в коммуне воспитателем. Готовились мы к походу. Я уж вам как-то говорил, что летом мы всегда путешествовали - по Волге ли, по Крыму ли, но непременно отправлялись далеко, в новые места. Прошлым летом поехали мы на Кавказ. К вокзалу шли строем, а строй у нас был красивый, впереди свой оркестр. Вы скажете: а вещи как же? Вещи мы складывали в грузовик, там было всё: еда, посуда, чемоданы с одеждой. Грузовики шли за последним взводом - за нашими малышами. Однако, хотя в строю ничего нести не полагается, старшие ребята в первом взводе несли чемодан. А получилось это вот почему.

Обычно, готовясь к лету, каждый коммунар у нас откладывал понемногу из своего заработка на заводе. Накапливалось порядочно, у иных - больше сотни. К этому походу у ребят набралось пятьдесят пять тысяч рублей. А коммунаров четыреста; прикиньте-ка: сколько это в среднем на брата?

Переглянулись мои слушатели: быстро сосчитать такое в уме!

- Примерно по сто тридцать, - подсказал Алексей Саввич.

- Видите, сумма серьёзная. Стали мы думать: если раздать эти деньги ребятам на руки, растратят зря и на Кавказ приедут ни с чем.

И придумали положить в общий чемодан, а уж на Кавказе раздать, и тогда пусть каждый покупает что ему хочется. Положили мы эти деньги в чемодан. Они едва уместились - как-никак пятьдесят пять тысяч, и всё пятёрками да трёшками. Антон Семёнович посмотрел, посмотрел и говорит: «Раз деньги на моей ответственности, стало быть, этот чемодан должен нести я?»

Попробовали мы чемодан на вес - килограммов двадцать, не меньше. Разве же можно, чтобы Антон Семёнович такую махину тащил на себе всю дорогу? И вот решили мы дать этот чемодан на хранение первому взводу - комсомольцам. Они, конечно, согласились; и постоянно у них во взводе мельтешил этот самый чемодан.

А поход был нешуточный - семьсот километров поездом до Горького. Четыре дня побыли в Горьком - походили, посмотрели, где жил Алексей Максимович, где работал, какие там ещё памятные, интересные места, устроили экскурсию на автозавод. Потом вниз по Волге. Плыли не спеша, останавливались в каждом городе. И Антон Семёнович понемногу стал раздавать ребятам деньги - с таким расчётом, чтоб и на Кавказ хватило. При каждой раздаче составлялся список, и ребята расписывались. Списки были в другом чемодане, где помещалась вся наша канцелярия, - этот чемодан тоже был в ведении комсомольцев, но его не носили с собой, а клали в обоз.

И вот за десять дней плаванья раздал Антон Семёнович восемнадцать тысяч пятьсот сорок один рубль двадцать пять копеек, до сих пор помню. А почему так до копейки запомнил, вы сейчас поймёте.

В Сталинграде пересели мы с парохода на поезд и покатили в Новороссийск. Поезд попался очень плохой, без света, а выезжали мы ночью и в темноте погрузились. Антон Семёнович проверил караулы в каждом вагоне и пошёл в первый взвод - спать. А утром, едва рассвело, толкают меня: просыпайся скорей! Едва разобрал, в чём дело, да так и ахнул. Оказалось, когда поезд отходил от последней станции, какой-то. человек вскочил в вагон и хвать чемодан! Потом кинулся к другой двери и выпрыгнул на ходу.

У меня в мыслях, конечно, одно: чемодан-то с деньгами! Тут старшие ребята и я с ними, недолго думая, повыскакивали из вагона и давай прочёсывать всё вокруг. Но вор как сквозь землю провалился. Мы были на последнем перегоне к Новороссийску и знали, что там коммунары пробудут два дня перед посадкой на пароход. Стало быть, нагоним. Что вам долго рассказывать! Два дня мы рыскали по округе, устали, конечно, замучились, а хуже всего - пришли к своим в Новороссийск с пустыми руками. Тут оказалось - спросонок я не понял, а потом не спрашивал, - что вор-то схватил не тот чемодан, который с деньгами, а другой - со всякой нашей канцелярией. Так что горевать особенно не о чем было, кроме как о собственной нерасторопности. И очень совестно было перед Антоном Семёновичем. Но потом выяснилось ещё одно обстоятельство. Собирает Антон Семёнович совет командиров и говорит: «В чемодане лежали расписки ребят в получении денег. Значит, я теперь не могу отчитаться в расходе восемнадцати с половиной тысяч рублей. Как быть?»

Тогда секретарь совета командир Шурка Жевелий говорит:

«Надо взять новые расписки».

Мы слушаем и думаем про себя: это верно, расписки надо взять, другого выхода нет. Но ведь, может, кто и забудет, спутает. А может быть и хуже: получил пятнадцать, а напишет десять - вот что плохо. У нас ведь ребята разные, есть такие, что пришли совсем недавно прямо из тюрьмы…

И вот на общем собрании Антон Семёнович сказал ребятам, чтобы каждый написал на отдельной бумажке расписку па все деньги, сколько получил в дороге. Каждый сел, припомнил, написал. Вечером в совете стали приводить эти расписки в порядок - как ни говорите, четыреста штук! Разложили мы их по взводам, и каждый взвод отдельно подсчитывает.

«Подведут… Ой, подведут, черти!» - шепчет мне Шурка.

И я тоже сижу, считаю, а сам думаю, как бы не подвели!

Шурка положил перед собой тетрадку и крупно так вывел: «18.541 р. 25 к,». И вот приходит минута: по взводам всё проверено и записано, надо подводить общий итог. Шурка берёт карандаш и начинает считать. Считал, считал, потом как бросит карандаш. «Не могу, - говорит. - Считай ты, Колька!»

Колька сел и начал вслух: «Три, да четыре, да пять, да один, да девять…» И пишет первую цифру итога: «5». Мы все закричали:

«Правильно!»

А Шурка шипит:

«Подумаешь, правильно! Рано обрадовались. В копейках никто врать не будет».

Так мы считали. Когда дошло до десятков, Колька ошибся в подсчёте; его тут же стукнули по затылку, и никто за него не заступился. А под окном столпились коммунары и ждут.

Наконец подсчитали. Объявляет Колька общую цифру: «18.506 рублей 25 копеек». Стало быть, недочёт тридцати пяти рублей всего-навсего! Ну, это ещё не беда. Тут только мы почувствовали, до чего устали от волнения; кажется, легче было вагон дров переколоть. Но всё-таки противно: есть кто-то подлый среди нас. Хоть мы и думали про себя, как бы не подвели, а всё-таки надеялись, что всё сойдётся… Шурка высунулся в окошко и говорит:

«Подсчитали. Тридцать пять целковых не хватает».

Там тоже молчат, не радуются. Шурка и говорит:

«А все отдали бумажки?»

«Все», - отвечают ему.

И тут Шурка как хлопнет себя по лбу.

«Ах, я старый чурбан! - кричит. - Ах, собака! Нате!»

Выхватил из кармана бумажку и бросил на стол, а на ней расписка, что Александр Жевелий получил в счёт заработка тридцать пять рублен. Мы все и хохочем и ругаем его, - дескать, вот голова дырявая, из-за тебя зря расстраивались. А Колька подскочил к окну и кричит: «Правильно! Тютелька в тютельку! Копейка в копейку!» За окном все, как один: «Ур-ра!» А Антон Семёнович спокойно так говорит:

«А по-моему, иначе просто быть не могло».

Вот вам и вся история. Так-то!

- Ух ты! - сказал Петька.

Другие тоже как-то облегчённо зашевелились вокруг меня. И тут я перехватываю странный, напряжённый взгляд Репина. Он сразу отводит глаза и с наигранным безразличием произносит:

- Король, а горн ты что, загнал?


Король рванулся к Репину, я едва успел схватить его за плечи.

- Чего? - Король недоуменно подымает брови.

Всплеснулся шум и тотчас замер. Всё стихло, как перед грозой. Удивительно: никто, никто, даже Петька не только не начал разговора о горне, но, казалось, и не вспоминал о нём. А вот Репин помнил, всё время помнил.

- Горн, говорю, спустил по дешёвке?

- Да какой горн? Про что ты?

- В то утро, как вы ушли, пропал горн. Ты, что ж, не знаешь?

- Да ты что, спятил?! - Король вскочил; голос у него был сиплый, неузнаваемый. - Ты что? Ты… чтоб я… чтоб я взял?! Ах ты!…

Он рванулся к Репину, я едва успел схватить его за плечи:

- Погоди, Дмитрии!

- Нет, я ему сейчас морду… Я ему… Я… Репин встал, побледневший, но спокойный.

- Все так думают, не я один, - сказал он с вызовом.

- Не ври! - громко и зло сказал Жуков. - Никто и не вспомнил, один ты.

- Мы не брали, - растерянно заговорил Разумов. - Что вы, ребята? Мы и не знали…

- Можно подумать, что вы вообще никогда ничего не брали, - усмехнулся Репин.

И тут Разумов как-то неуверенно, неумело замахнулся и ударил Андрея но лицу. Ни я, никто другой не успел помешать ему: мы давно вскочили и стояли настороже, готовые разнять, развести, готовые удержать Короля, но мы меньше всего ждали, что в драку полезет Разумов.

Чьи-то руки схватили Разумова, кто-то оттащил Андрея. Всё это долго рассказывать и описывать, а в действительности промелькнули какие-то доли секунды, мы не успели ни вздохнуть, ни опомниться, ни сообразить, что такое уродливое и отвратительное произошло сейчас у нас на глазах.

До чего же у меня чесались руки схватить Репина за шиворот и встряхнуть хорошенько, встряхнуть так, чтоб всё стало на место в этой вывихнутой, себялюбивой душе!

- Кулаком ничего не докажешь, - сказал я.

- А мы… Мы не собираемся доказывать! - крикнул Король.

- И не нужно доказывать. Слушай, Репин, - продолжал я, в упор глядя на Андрея. - Ты мне говорил недавно про горн. Что я тебе сказал?

Репин сжал губы и отвернулся. Кругом было тихо, слышалось только дыхание ребят.

- Я тебе сказал, что не верю в это, - подчёркивая каждое слово, напомнил я.

- Семён Афанасьевич! - Жуков стоит подтянутый, серьёзный, таким он бывает, когда ведёт наши собрания или выступает в совете детского дома. - Ведь Репин мне сегодня то же самое говорил! А я ему сказал, чтоб он забыл и не повторял. Зачем ты вылез? - круто повернулся он к Андрею.

- Новое дело: зачем! А как же ему не вылезти? - нарушил насторожённое молчание Подсолнушкин. - Разве он может, чтоб всё как следует?

- Злости в нём много, - откликнулся Сергей Стеклов.

- Злостью можно и подавиться! - неожиданно объявил Петька.

Я встретился взглядом с Алексеем Саввичем, его глаза смеялись.

- Значит, так, - я снова обратился к Королю и Разумову, которого всё ещё придерживали за локти, хотя в этом явно не было никакой нужды. - Забудьте, что сказал Репин. Забудьте, потому что никто с ним не согласен.

- Да и он-то говорит… без веры, - после короткой паузы, подыскав нужное слово, прибавил Жуков.

- Разрешите мне сказать, Семён Афанасьевич, - заговорила Екатерина Ивановна. До сих пор она молча стояла поодаль у двери, вглядываясь в лица ребят. - Я думаю, все со мной согласятся, когда я скажу, что все мы рады возвращению Королёва и Разумова. Королёв с самого начала помогал поднимать наш дом, он полюбил его, а ушёл… ушёл, не подумав. И Разумов ушёл с ним, не подумав, просто по дружбе. Не знаю, как вы, а я всегда была уверена, что они вернутся. Надо это забыть и думать о сегодняшнем дне. Вот, например: в каком отряде они теперь будут?

Мгновение ребята молчали. Это было короткое, но напряжённое молчание, всем было как-то не по себе.

Неловкость нарушил Володин:

- Так ведь у них свой отряд… Наш то есть! Как были в третьем, так и опять!… Это ничего!

Он оглядывался на своих, словно ожидая подкрепления. Смутная нотка неуверенности всё же была в его голосе, но я опять почувствовал: его смущает не то, что сам он оказался в двойственной позиции. Дело ясное, у Короля свой отряд, и он может туда вернуться, это справедливо и естественно. Но вот командиром ребята его ставить опасаются, а рядовым, наравне с десяти - одиннадцатилетними, под команду Володина или кого другого, захочет ли Король, не обидно ли ему будет?

- А вы сами куда хотите? - спросила Екатерина Ивановна.

- Всё равно, - сквозь зубы сказал Король. - Хоть и в третий… Чего ж…

Он всё ещё был весь, как сжатый кулак, готовый к отпору, к удару. А Разумов сник, плечи опустились, и он упорно глядел в землю.

- Семён Афанасьевич, а если к нам? Я предлагаю к нам, а? - сказал вдруг Жуков.

Я ответил:

- Думаю, это правильно.

- Идите к нам, - просто и как-то очень гостеприимно сказал Саня. - У нас ребята постарше, чем в третьем. И вообще…

Он открыто и прямо смотрел на Короля и всем своим видом досказывал: «И вообще у нас хороший народ, не пожалеете. А не хотите, не обидимся. Но только, не хвалясь, советуем, лучше не найти».

Король взглянул на Разумова, но тот так и не поднял головы, и Король решил за двоих:

- Ладно, к вам.

- Значит, с этим в порядке, - сказал я. - Ну, а Репину что запишем? Веди собрание, Жуков.

И снова на крыльце стало тихо. Я вспомнил о Колышкине, отыскал его глазами. Ну, конечно. Он оглушён, точно всё вокруг обрушилось и земля колеблется под ногами. Да, так и есть: мысль Колышкина, всё его бытие неизменно, точно в стену, упиралось в жёсткую и насмешливую власть Репина, из воли Репина он не смел выйти, не смел и думать об этом - и вдруг какая-то неведомая сила сокрушила Репина! Точно не стало глухой стены вокруг Колышкина и его разом обдуло всеми ветрами. Никогда я не видел это бледное лицо таким изумлённым, таким… проснувшимся. Он озирался, точно впервые увидев, что вокруг - живые люди.

Но мне некогда было долго разглядывать Колышкина, я лишь посмотрел на него одним взглядом - вот на такого, ошарашенного, с раскрывшимися глазами. Надо смотреть и слушать, ничего не упуская - кто знает, может быть, в какую-то минуту снова надо будет вмешаться…

Жуков спокойно обводил глазами ребят, ожидая ответа на свои слова о Репине. Молчание затягивалось. И тут шагнул вперёд Подсолнушкин.

- Известно, - начал он, и все обернулись в его сторону. Он поправил пояс, переступил с ноги на ногу. Он не смущался (устремлёнными на него взглядами, он просто обдумывал, как бы лучше, понятнее высказать свою мысль, и говорил ещё более солидно и независимо, чем всегда. - Известно, - повторил он, - так спокон веку было: что Репин скажет, то и будет. У Колышкина в отряде разве Колышкин - командир? Репин! Чего смотришь, Колышкин? Неправду я говорю? А в Репине такая вредность сидит: что захочу, то пускай и делают, так не сделают - куплю, только чтобы было по-моему… - Подсолнушкин смолк, остановленный сложностью собственной мысли; слов, способных её выразить, не находилось. Он набрал в грудь побольше воздуха. - Предлагаю! - оказал он громко и сердито. - Пускай уходит отсюда! Скатертью дорога! А хочет остаться - пускай помогает. Пускай живёт, как живут люди! Всё!

И он сел на ступеньку - нахмуренный, недовольный, но, как всегда, исполненный сознания собственного достоинства.

Замечаю в толпе лицо Глебова. Он, который никогда не останавливался перед любым грубым, дерзким словом, изумлён и потрясён этой сдержанной и сильной обвинительной речью, да ещё - подумать только! - речью против Репина! А вот Коробочкин - этот смотрит, точно перед ним разыгрывается захватывающий спектакль. Смотри, смотри, Коробочкин, ты не ушёл, и, видишь, не зря ты остался!

Репин проводит рукой по лбу, по бледной щеке, но голос его звучит ровно:

- Не твоя забота, Подсолнушкин, рассуждать, как я должен поступить. Я поступлю, как захочу. Захочу - уйду, захочу - останусь, а ты мне не указчик.

Так. Вот теперь пора вмешаться.

- Подсолнушкин тебе, может, и не указчик, - говорю я, - а мы все вместе можем указать. По-моему, Подсолнушкин правильно сказал: мы тут не пустяками занимаемся - у нас дело, мы работаем. Не хочешь помогать, уходи… Жуков, голосуй!

- Кто за предложение Подсолнушкина? - спрашивает Саня.

Решительно поднимают руки сам Подсолнушкин, Сергей Стеклов. Секунда колебания. Подняли руки Володин, Петька, Суржик. Ещё какие-то секунды - и кругом целый лес поднятых рук. Только один Колышкин смотрит в землю, будто ничего не слышит, и руки не поднимает.

- Сделаю так, как захочу, - сквозь зубы повторяет Репин.

- Там посмотрим, - спокойно отвечает Жуков.


ТРУДНАЯ ЗАДАЧА

Репин не ушёл. Мне кажется, я понимаю ход его мыслей: уйти так - это означало бы признать полное своё поражение. Уж если уходить, то независимо, гордо, потому что сам захотел, а не потому, что какой-то там Подсолнушкин или Жуков сказал: «Уходи». Нет, уйти так бесславно он не мог.

Чего-чего, а выдержки у парня хватало. Он вёл себя в точности так же, как всё последнее время: подчинялся режиму, сносно работал в мастерской - руки у него были умные. Как говорили, прежде он был одним из самых ловких карманников среди ленинградской беспризорщины, а теперь эти ловкие, небольшие, но крепкие руки легко, без усилия усваивали всякую новую работу, овладевали каждым новым инструментом.

А всё-таки он был сам не свой - всё его самообладание не могло меня обмануть. Его внутренне всего пошатнуло. Может быть, это было первое в его жизни поражение. Он был умён и хорошо видел, что от его прежней власти не осталось и следа: ребята защищены и больше ни в чём не зависят от него. Своим влиянием на Колышкина и ещё на трёх - четырёх ребят из своего отряда он не дорожил: он умел разбираться в людях и понимал, что и десяток покорных Колышкиных не прибавит ему блеска и славы. Я чувствовал, знал по прежним нашим разговорам: ему важно, что думаю о нём я. Всё, что было сказано тогда, уязвило его глубоко и надолго. Как видно, уродливо разросшееся самолюбие было самой определившейся чертой в его характере, и ничто не могло задеть его больнее, чем презрение. А я знал, презрение - лекарство сильное, но опасное; недаром кто-то сказал, что оно проникает даже сквозь панцырь черепахи. Им можно отравить, и тогда обратного хода не будет. Да, Репин был для меня задачей трудной и тревожной; я ни на час не мог забыть о нём.

Другой задачей неожиданно оказался Разумов. Как будто все его силы ушли на пощёчину Репину: он бродил вялый, потухший, не подымая глаз. Всё валилось у него из рук. Разумов подолгу застывал у верстака, не двигаясь, не оборачиваясь на оклики и словно забыв обо всём. Он плохо ел, беспокойно спал по ночам. Он не принимал участия ни в каких играх.

- Слушай, Семён, - озабоченно сказала мне Галя. - Разумов приходит ко мне и всё толкует, что он никогда не воровал и о той пропаже ничего не знает. Я ему сказала, что никто и не сомневается в этом.

- А он что?

- Говорит, что слишком уж всё совпало: их уход и пропажа. И что все, конечно, думают на них. И никакие уговоры его не берут.

Я видел, как Разумов отводил в сторону то одного, то другого из ребят, и знал, что он твердят всё то же:

- Конечно, всё так совпало… Только мы не брали… Разве мы могли бы…

И неизвестно, кто чувствовал себя более неловко: Разумов или тот, кому приходилось его выслушивать. Ребята чувствовали в его излияниях что-то болезненное, чего не успокоить словом, - а нет ничего хуже, как глядеть на чужую боль, не умея облегчить её.

С Разумовым говорила Галя, говорили Екатерина Ивановна и Алексей Саввич, говорил я. Он повторял одно и тоже:

- Если б можно было думать ещё на кого-нибудь. А то получается ясней ясного: мы уходим - горн пропадает…

- Послушай, - сказала ему Галя. - Ты бы поверил, что я украла?

Он оторопело посмотрел на неё и не нашёлся, что ответить.

- Ну, а если бы все улики были против меня? И больше не на кого было бы думать? И один бы сказал, что сам видел, как я украла, и другой? Ты бы поверил?

- Да что вы, Галина Константиновна! Нипочём бы не поверил!

- Честное слово?

- Честное слово.

- А как же мы, по-твоему, должны думать, будто вы украли? Неужели только потому, что с виду всё против вас?

- Так ведь вы нас мало знаете…

- Разве ты знаешь меня больше, чем я тебя?

- Нет… но ведь все знают, что и Плетнёв и Король… что бывало раньше… что случалось… И поэтому…

Галя подробно пересказала мне этот разговор.

- Нет, ты подумай! - с сердитым недоумением воскликнула она. - Его не убедишь! Что ему ни говори, он словно не слышит.

- Разумов прямо закоченел в своём отчаянии, - говорила и Екатерина Ивановна. - Не знаю, что и придумать! Он меня очень тревожит, Семён Афанасьевич, ведь сразу видно, что ему совсем плохо.


Галя и Разумов сидели рядом на крылечке флигеля.

Екатерине Ивановне Разумов рассказал свою историю. Родители его разошлись три года назад («Я только перешёл в третью группу»). Семья жила тогда в Саратове. Потом в течение двух лет они съезжались и разъезжались, ссорились и мирились. Каждый тянул мальчишку к себе, каждый говорил о другом самое чёрное, самое горькое, что мог придумать: «Твой отец - обманщик и негодяй», «Твоя мать - подлая женщина». А во дворе был приятель - Сенька Плетнёв, сверстник, но с характером крепким и властным. Этому было море по колено, он давно советовал Владимиру плюнуть на всё и уйти. («Он-то сирота, он с дедом жил. Но уже лучше, когда совсем ни отца, ни матери, чем так, как у меня», - сказал Разумов). Кончилось тем, что они ушли вместе - покатили зайцами в Москву, потом в Казань, там познакомились и подружились с Королём, и уже все втроём двинулись в Ленинград. Здесь перезимовали в Берёзовой поляне, а с теплом, попятно, собирались странствовать дальше. ...



Все права на текст принадлежат автору: Пионер .
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Пионер, 1954 № 2 ФЕВРАЛЬПионер