Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Николай Иванович Леонов НОКАУТ
В конце марта тысяча девятьсот сорок пятого года фашистские войска отступали к Вене. Ночь. По шоссе двигалась разномастная колонна: танки и бронетранспортеры, грузовики с пехотой и некогда лакированные штабные машины. Изредка ночное небо разрезала ракета, и при ее тревожном свете колонна казалась гигантской гусеницей. Навстречу колонне быстро шла закрытая черная машина, она единственная двигалась на восток. Иногда ей приходилось выезжать на обочину; казалось, что вот-вот она свалится в кювет, но машина удерживалась на шоссе и упрямо рвалась вперед. Наконец встречный поток поредел, и сидевший за рулем гауптштурмфюрер Пауль Фишбах прибавил скорость. Он свернул на проселочную дорогу, где ему тут же преградил дорогу шлагбаум, и к машине подбежали автоматчики. Но через секунду дорога была уже свободна, и Фишбах двинулся дальше, — видимо, по линии была дана соответствующая команда, так как последующие посты машину не останавливали, а лишь освещали ее номер. Черные бараки Маутхаузена встретили Фишбаха тишиной, изредка прерываемой повизгиванием овчарок; темноту прорезали лучи прожекторов сторожевых башен. В бараках ни огонька, темно и в помещениях охраны, лишь в небольшом домике слепо светится одно окно, у этого домика и остановил машину Фишбах. Начальник особой команды Маутхаузена, пожилой геcтаповец, допрашивал Сажина. В прилипшей к костлявому телу арестантской одежде, Сажин лежал в центре кабинета, по полу растекались лужи воды, у стены темнели фигуры охранников. Когда Фишбах вошел, гестаповец завозился в кресле, делая вид, что встает навстречу, и устало сказал: – Рад вас видеть, гауптштурмфюрер. Приятно, что начальство не забыло о нас. Фишбах не ответил, лишь вскинул руку в партийном приветствии и, стараясь не замочить сапог, подошел и положил на стол пакет. — Невозможно работать, — гестаповец кивнул на Сажина. — Один из руководителей подполья, а я не могу задать ему вопроса — падает без сознания, вот-вот подохнет. Фишбах взглянул на Сажина, поморщился и сказал: — Совершенно срочно, гауптштурмфюрер. Гестаповец усмехнулся, вскрыл пакет, прочитал и спросил: — Сколько вы даете нам времени? Фишбах пожал плечами и отвернулся. — Торопитесь убрать свидетелей. После войны, коллега… — После поражения фашизма, — перебил гестаповца Сажин. Офицеры не заметили, как он сел. — Свидетели ваших преступлений все равно останутся. — Убрать! — отдал команду гестаповец. Сажин поднялся, где-то вдалеке громыхнул взрыв, и Сажин еле заметно улыбнулся. Гестаповец заметил его улыбку и потянулся к лежащему на столе «парабеллуму», но Фишбах жестом остановил его, и Сажина увели. — Хотите быть чистеньким? — гестаповец поднялся и застегнул ремень. — Если вас поймают русские, то они не станут разбирать, кто стрелял, а кто лишь командовал. — Он нажал кнопку звонка, и в кабинет вошел адъютант. — Поднять весь личный состав, начинаем ликвидацию.Особняк был сложен из огромных гранитных кубиков, которые притащил в парк Гаргантюа. И хотя гранит был серый и массивный, особняк производил впечатление светлое и веселое. Большие окна, красная черепичная крыша с подрагивающим от легкого ветра резным флюгером, широкая парадная дверь и ступени к ней, пологие и тоже широкие. Небольшой парк, ухоженный, но не строгий: газоны аккуратно подстрижены, но сразу видно, что по ним можно ходить, а розы на низких разлапистых кустах разрешается рвать. Решетка, огораживающая парк, витая, тонкая и несерьезная — через нее может перелезть и пятилетний мальчуган. К полуоткрытым воротам подкатил черный «Мерседес», нетерпеливо гуднул, затем сидевший за рулем Пауль Фишбах легко вышел из машины, распахнул ворота и въехал в свои владения. Нимало не заботясь о состоянии усыпанной битым кирпичом дорожки, хозяин лихо развернулся, выскочил из машины, нажал на клаксон, хлопнул дверцей и широко зашагал к крыльцу. — Привет, отец! — крикнул двенадцатилетний мальчик и, минуя ступени, прыгнул с крыльца на газон. — Здравствуй, Пауль. — Фишбах подхватил сына, пронес его несколько шагов и плотно поставил на землю. — Отец! — мальчик догнал его и взял за руку. — У тебя гости, отец. — Это прекрасно, есть с кем выпить… — Отец… тебе пора взрослеть, — явно кому-то подражая, сказал мальчик серьезно и осуждающе. — Ты понимаешь, мой друг, — ответил ему в тон Фишбах, присел на корточки и оказался чуть ниже сына, — в моем возрасте повзрослеть нельзя, можно только постареть. — Фишбах поцеловал сына. — Скажи маме, что я приехал и хочу есть. — Ее, естественно, нет. Женщина уехала утром… — Дай команду по дому, — перебил Фишбах; хлопая дверями, прошел через несколько комнат и, оказавшись в библиотеке, громко сказал: — Добрый день, господа. В библиотеке было много народу, в основном мужчины. При появлении хозяина они перестали разглядывать его портреты и поздоровались, лишь один недовольно смотрел на большой портрет Фишбаха и, не поворачиваясь, сказал: — Это не годится, Пауль. Улыбка должна быть, но не такая мальчишеская. — Фишбах остановился за спиной говорившего. — Избиратели могут подумать, что ты несерьезный человек. — Господин Фишбах, — к ним подошла девушка и протянула бумаги. — Должен ли заголовок быть вопросительным? — Пройдет ли Пауль Фишбах в парламент? — прочитал один из присутствующих. — Именно так, мы не должны грубо навязывать свое мнение. Поверь моему опыту, Пауль. В начале кампании надо лишь приучать к твоему имени. Никаких утверждений. Фишбах кивнул, просмотрел разбросанные на столе бумаги, рассеянно взглянул на свои портреты и сказал: — Большое спасибо, друзья. Оставьте все так, я просмотрю материалы. Извините, но я чертовски устал. — Путь к славе утомляет, — пошутил кто-то. Все стали прощаться, остался лишь мужчина, который был недоволен портретом. — Что случилось, Пауль? — спросил он. Фишбах закрыл дверь и устало опустился в кресло. — Кампанию придется временно приостановить. — Не говори глупости. Что произошло? Фишбах достал из кармана газету и посмотрел на портрет Сажина. — Я тебе рассказывал, Эрик. Тот русский, из Маутхаузена. Завтра он прилетает. Он увидит мой портрет и поднимет скандал. Эрик взял газету, посмотрел на серьезное лицо Сажина и сказал: — Прошло четверть века, он не узнает тебя. — Я же его узнал. Эрик прошелся по библиотеке, взглянул на улыбающиеся портреты и решительно сказал: — Надо срочно встретиться с Вальтером Лемке.
Шурик вышел из здания Шереметьевского аэровокзала, остановился у голубого металлического барьерчика, вытер его ладонью, облокотился и стал неприлично начищенным ботинком сосредоточенно водить по шершавому бетону. Иногда Шурик поднимал голову и смотрел на самолеты, лениво гревшиеся под осенним солнцем. По радио приторно-сладким голосом то и дело объявляли: «Пассажиров, улетающих рейсом… Париж… Нью-Йорк… Прага… Стокгольм… просят пройти на посадку». Шурик был уверен, что девушка-информатор сосет леденец, а перед тем, как включить микрофон, закладывает его за щеку. Вена не принимала. Шурик повернулся к летному полю спиной и посмотрел на тренера — Михаила Петровича Сажина; до войны он якобы был отличным боксером, но ведь прекрасно известно, что до войны все было отличным, и боксеры тоже. Еще говорят, что Сажин воевал, попал в гестапо, где ему повредили левую руку, он почти никогда не вынимает ее из кармана, от этого плечо у него чуть приподнято. Вот и сейчас он расхаживает рядом с Робертом Кудашвили и напоминает боксера на ринге, который, защищая подбородок, неуклонно идет вперед. Роберт шел рядом, наклонив непропорционально большую лохматую голову, и о чем-то спорил с тренером. Конечно, Роберт — трехкратный чемпион Европы, почет и уважение, но зачем Роберта везут в этом году — неизвестно. Ему лет сто, наверное, а за тридцать наверняка. Шурик слышал, как грузин дышит во время спарринга, даже жалость берет. Шурик проводил их взглядом и посмотрел на четвертого члена делегации — тяжеловеса Зигмунда Калныньша, который сидел беспечно на лавочке и листал журнал. Словно его и не касается, что Вена не принимает. Воображает Зигмунд, а между прочим, тоже летит впервые. Известный пижон, проборчик по линеечке навел, физиономия как у актера Тихонова, словно на ринге его не бьют, а массаж делают. Когда он работает, девочки в зале умирают от восхищения. Ему бы, Шурику, такой талант, он бы тоже… Он потрогал нос и брови. Самого Шурика зачем везут? На Европе осрамишься, как домой показываться? Сажин что-то сказал Роберту и подошел к Шурику. — Волнуешься? Шурик пожал плечами и покосился на самолеты. — В первый раз за границу. Вдруг отменят? Сажин потерся подбородком о плечо. — Всякое бывает. — Вы часто так шутите? — Нет. — Потому и не получается. Во всем нужна тренировка, Михаил Петрович. — А ты серьезный, — Сажин откинул со лба седой чуб. — Миша, мы полетим или нет? — спросил, подходя, Роберт Кудашвили. — Волнуешься, жеребенок? — Он хлопнул широкими ладонями Шурика по плечам, и у того заныла поясница. — Все образуется, ты будешь выступать… — А вы волнуетесь? — перебил Роберта Шурик. — Говорят, вы прибавили семь килограмм, опять же возраст. — Он понимал, что надо замолчать, но не мог. К тому же Роберт подошел вплотную, и Шурик чуть ли не упирался носом в пуговицу на его плаще. А это было особенно унизительно. Он поднял голову, увидел топорщащиеся рыжие усы и круглые синие глаза грузина и переспросил: — Так вы волнуетесь? Роберт причмокнул, обнажив белые крупные зубы, и повернулся к Сажину. — Знаешь, Миша, жеребята перед первым стартом кусаются, — он обнял Сажина и повел вдоль барьера, — как волки, кусаются. Честное слово… — Шурик, кто твой любимый художник? — спросил Зигмунд Калныньш. Он подошел во время разговора и сейчас стоял рядом, разглядывая репродукцию в «Огоньке». — Ты нарочно так туго подпоясываешь плащ, чтобы все видели, какие у тебя широкие плечи? — огрызнулся Шурик. — А тебе не нравится? — Зигмунд перестал разглядывать «Огонек» и серьезно посмотрел на товарища. — Это некрасиво? — Он расслабил пояс. — Так лучше? Подошли Роберт и Сажин. — Анохин неплох, — сказал Кудашвили, продолжая, видимо, ранее начатый разговор. — Ты лучше, — ответил Сажин. — Уверен. — Спасибо, друг, — буркнул Кудашвили. — Я по дружбе в команду не беру, — сказал Сажин и снял с плеча руку. Роберт повернулся к Шурику и сказал: — Шурик, уважь старика, сделай одолжение. Сбегай, купи мне зубную щетку. Забыл я. Шурик нерешительно переступал с ноги на ногу, но Зигмунд незаметно подтолкнул его под зад, и Шурик оказался у двери в аэровокзал. — Самую большую, жеребенок! — крикнул Кудашвили. — Намучаемся мы с мальчиком, — сказал Сажин. — Что ты, Миша, — Роберт склонился и заглянул Сажину в глаза, — нервничает. Семнадцать лет. Первый результат. Первая поездка. Ха! — Он поднес к лицу широкую ладонь. — Обкатается. Еще на финише встречать будем. — Неприятно, когда от тебя результата ждут, — Зигмунд легко тронул Сажина за локоть, словно извиняясь за свое вмешательство. Сажин посмотрел на боксеров, потерся подбородком о плечо и отвернулся. Репродуктор щелкнул и заговорил: ...
Все права на текст принадлежат автору: Николай Иванович Леонов, Николай Леонов.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.