Николай Попов АБАНЕР (Хроника школы второй ступени)

Часть первая

ИКСЫ И РЕВОЛЮЦИЯ

— Здравствуйте, товарищи, здравствуйте! Загорели летом, подросли? Э-э, да у вас и новенькие есть! Это кто в гимназической тужурке? Новоселов? Садитесь, Новоселов. На первой парте Горинова Клава? Нашей поварихи дочь? А рядом с ней Зорин Сергей? Такой маленький, худенький!..

— Клавдия Ивановна, Зорин во вторую группу экзамен сдал!

— Через группу перепрыгнул!

— Конфетами симпатию угощал!

Ребята загоготали, как гуси. Курносое лицо девочки, что сидела рядом, вспыхнуло множеством веснушек. Она закрыла его руками. Руки тоже были в веснушках, словно всю ее кто-то забрызгал краской.

Сережа ткнулся носом в парту. Эту рыженькую Клаву он только и узнал на экзаменах. Первыми задачу решили, математик выставил их из класса. В коридоре рыженькая спросила, сколько у Сергея в ответе и от радости, что у нее столько же, проглотила леденец, а другую липучку сунула Сереже. Вот и вся симпатия!

— Я вам новичков обижать не дам! — погрозила пальцем учительница и тоже засмеялась. Тонкая, стройная, в синем ситцевом платье с белыми горошинками, она и сама походила на школьницу.

— Клавдия Ивановна, Валька Гуляй летом в Самару ездил!

— Пусть расскажет!

— Это все равно обществоведение!

Горошинки на плечах у Клавдии Ивановны пошевелились.

— Какой Валька Гуляй? У нас нет такого. Может, вы хотите сказать — Валя Гуль? Давайте послушаем.

Черный как галчонок мальчишка подскочил за партой и затараторил, размахивая руками:

— Мы с мамой ездили на пароходе… На пароходе с мамой. Только не в Самару, маленько поближе. В деревню за мукой… Там мука чуточку дешевле. Знаете, ребята, какая Волга?! — он раскинул руки и зажмурился. — Громадная! А волны прямо с дом!..

— И это все?

— Все! — подтвердил Валька.

— Врет он, не был нигде!

— Во сне видел! Валька во сне бегает!

Валька поднял черную стриженую голову и перекрестился враз обеими руками.

— Ей богу, ездил! Честное слово!

Класс расхохотался.

— В комсомол собирается, а крестится!

— А раз вы не верите!

Клавдии Ивановне, наверно, нравился этот разноголосый шум. Она стояла и улыбалась. И так же весело, как у ребят, блестели ее смешливые глаза.

Но вот за партой неловко приподнялся широкоплечий парень и желчно сказал:

— Хватит Валькины сказки слушать. Вы нам, Клавдия Ивановна, объясните, почему революцию налево-направо продают.

— Как продают? Кто продает? — не поняла учительница.

— А то не знаете?.. Свободную торговлю открыли — раз, хозяевам разрешили батраков держать — два, капиталистам — фабрики иметь. Рожки да ножки от революции оставили…

У парня были большие в глубоких впадинах глаза, он говорил отрывисто, с хрипотцой и очень ядовито, словно Клавдия Ивановна была в чем-то виновата.

Сережа несмело поднял голову. Ух, сердитый какой! И хромой. Вон костыли стоят.

— Почему частную торговлю открыли?

— Снова буржуев плодить? — загалдели ребята.

Лицо Клавдии Ивановны стало серьезным. Она дождалась, когда утих шум, и подошла к партам поближе.

— Кричите и не соображаете. Никто революцию не продавал и не собирается продавать. Мы ведь об этом уже говорили. Нужно было накопить силы, партия взяла курс на новую экономическую политику…

— И куда катимся с этой политикой? — перебил хромой. — К царскому режиму?

— Глупости, Чуплай! Как вам не стыдно? — вспыхнула Клавдия Ивановна, и щеки у нее порозовели. — Это шаг назад и вместе с тем шаг вперед. И уже на одиннадцатом съезде партии Ленин сказал — отступление закончено.

Парень упрямо гмыкнул.

— Может, и окончилось бы, если бы Ленин был здоров. А без Ленина шиворот-навыворот пошло. Троцкий предлагает заводы закрыть, а Бухарин — мировой буржуазии рынки в России отдать. Что, неправда?

— Правда. Но партия дает решительный отпор и Троцкому и Бухарину.

— Чихают они на этот отпор! Оппозицию надо бить, чтобы мозги у нее вылетели. Распустились без Ленина…

— Клавдия Ивановна, а как здоровье Ленина?

— Что с ним, Клавдия Ивановна?! — Поднялся такой шум, что учительницу стало не слышно.

— Ти-хо! — зычно крикнул хромой.

Клавдия Ивановна улыбнулась.

— Ленину лучше! Он скоро вернется на работу… — Она хотела еще что-то прибавить, но Валька захлопал в ладоши, а за ним весь класс. Словно буйный ветер ворвался в окна, закружил и заметался по комнате. Хлопали ребята, девочки и сердитый хромой, который только что требовал порядка, и сама Клавдия Ивановна.

Сережа тоже хлопал и радовался: Ленин поправляется!.. Хорошо здесь, обо всем можно спросить, и на все Клавдия Ивановна отвечает. А может, во второй ступени все уроки такие?

Спрашивали обо всем: когда придет коммунизм, почему Интернационал называется третьим, почему нет учебников. Но вот Клавдия Ивановна раскрыла тетрадку.

— А теперь, друзья, я буду вас знакомить с программой…

В это время зазвенел звонок, и все засмеялись.

— Ай, как быстро время пролетело! — удивилась учительница. — Чего же я в журнал запишу?

— Беседа по обществоведению! — подсказал Чуплай, и Клавдия Ивановна согласилась.

На перемене ребята расхаживали по коридору, о чем-то громко спорили и смеялись, а новичок одиноко стоял в углу. Заговори с кем-нибудь, опять на смех поднимут. Сережа, наверно, простоял бы так всю перемену, но подошел долговязый Женька Новоселов, с которым они вместе поступили в Абанер. Женька сладко потянулся и похлопал Сережу по плечу.

— Вот это вторая ступень! К черту дневники, табели, отметки! Свобода!.. Не зря мы с тобой, Сережка, за 20 верст сюда притопали.

Хвастун Женька! Поучился в гимназии и задается. Дневники и табели Сережа ни одним глазом не видал.

— А учительница боевая! Обществоведение преподает, географию да еще литературу. Видал!.. И на лицо смазливенькая! — прищурился Женька. — Как бы с ней познакомиться?..

— Разве ты не знаком?

— Молчи, сосунок! Дроби знаешь, да до прочего не дорос.

Женька щелкнул медным портсигаром, не спеша закурил папиросу. Курить в школе на виду у преподавателей! Женьку, конечно, вызовут в учительскую или к самому заведующему Бородину. Но ничего такого не случилось. Несколько ребят тоже дымили папиросами, и никто к ним не придирался.

— Эй, пацаны, закурить есть? — подскочил ершистый парнишка. — Уши посинели без табаку. Хоть затянуться дайте.

Уши у парнишки были не синие, а просто грязные. Женька поморщился, сунул ему окурок и пошел вразвалку по коридору.

— Это не Аксенок, а цыганенок! Хлеба дай! Соли дай! Ты его не приваживай.

Сережа будто не расслышал. До чего скупущий этот Женька! Такой же, как его отец, лавочник в Буграх.

Возле кабинета математики их догнала Рая Скворечня, стриженная под мальчика девчонка с лукавыми глазами и вздернутым носом. На ней была мужская рубашка, рукав на локте разорван, а под носом синело чернильное пятно. Она оттолкнула Женьку и загородила перед Сережей вход в двери.

— Сознавайся, новенький, влюбился в Горинову? Не сознаешься — не пущу!..

Кругом захохотали, а больше всех сама Рая, в дверях образовался затор. Сережа не знал, смеяться ему или сердиться.

— Сознавайся! Сознавайся! — приговаривала Рая и крепче зажимала цепкими руками Сережины ладони.

— Эй, вы там!

— Чего дорогу загородили?

— Хватит дурака валять, Раечка-таратаечка! — кричали сзади.

Наконец Валька Гуль потащил Раю в класс за плечи, ребята надавили на кучу из коридора, толпа с шумом и смехом прорвалась в двери.

Урок математики ничуть не походил на урок обществоведения. Человек с грустным задумчивым лицом, тот самый, который принимал экзамены и которого звали Аркадием Вениаминовичем, даже не сказал «здравствуйте», а только кивнул головой и стал писать на доске алгебраические знаки. Под его рукой вырастали стройные ряды отлично выписанных формул, плюсов и минусов. Учитель отступал на шаг, глядел на доску и только изредка взглядывал на класс.

— Подчеркнем иксы в первой степени палочкой, иксы во второй — двойной линией, в третьей — галочкой. Ясно?

— Ясно! — поддакнул Валька и посадил на тетрадь огромную кляксу. Ребята прыснули, поднялась возня.

Учитель ничего не сказал, подождал, когда настанет тишина. Сейчас между кафедрой и партами протянулись незримые нити, которые связывали этого нелюдимого человека с бойкими подростками. Но вот кончилось объяснение, и лицо учителя снова стало отрешенным. Он равнодушно написал на доске домашнее задание и склонился над журналом. В классе поднялся ропот.

— Куда столько!

— Пятнадцать примеров!

— Дрова после обеда пойдем заготовлять!

Рая Скворечня насмешливо спросила:

— Аркадий Вениаминович, а зачем нам эти иксы? Картошку с ними не варят, мануфактуру не делают и дрова не пилят. Они только в задачниках и есть.

Класс насторожился.

Учитель грустно улыбнулся и пожал плечами.

— По молодости вы сказали отчаянную чушь, Скворечня.

— А вы все-таки объясните, Аркадий Вениаминович! — пристали ребята.

— Чего делать с иксами?

— На что они сдались?

Аркадий Вениаминович, скучая, смотрел в окно.

— Здесь не комсомольское собрание, а урок математики… Валентин Гуль, пожалуйте к доске.

Класс было опять зашумел, но Чуплай грохнул по парте кулаком.

— Кончай бузить!

Сразу стало тихо.

Сережа сидел и ничего не понимал. У Клавдии Ивановны весь урок проговорили, а здесь слова сказать нельзя. И почему Аркадий Вениаминович про иксы не ответил? Может, их в самом деле учить незачем? А кто здесь главный: учитель или этот хромой? Ребята отчаянные и совсем взрослые есть. Сережа оглянулся и раскрыл рот от удивления: сзади него сидел, согнувшись за партой, секретарь, тот самый секретарь, который принимал от новичков документы.

На этот урок Сережа уселся рядом с веселым Гулем и потихоньку спросил:

— Зачем сюда секретарь пришел?

— Какой секретарь?

— Вон тот в пенсне…

— Герасим Светлаков? Никакой он не секретарь. Ученик из нашей группы, староста. Неуды хватает, а важничает.

— А этот хромой?

— Этот?.. У-у!.. Секретарь ячейки! Его даже учителя боятся!..

Чуплай покосился на ребят, Валька с Сережей принялись писать формулы. Когда прозвенел звонок, учитель молча закрыл журнал и, не прощаясь, вышел из класса.

— Ты просто дурочка, Рая!.. — разозлился Чуплай. — Иксы ей зачем? Она не знает. Кто бы спрашивал, а не дочка заместителя заведующего городком.

— А тебе они зачем?

У хромого закраснелась шея, взметнулись черные во впадинах глаза.

— Да я кровь на фронте проливал, чтобы эти иксы учить!.. Поняла?

— Так я нарочно, чтобы меньше задавал…

— А вот если ты еще раз бузу поднимешь, я тебя вежливенько возьму под руку и отведу к папаше. Призовите, мол, Назар Назарович, дочку к порядку, нам с ней нянчиться некогда.

Ребята зашумели и засмеялись.

— И на математика заявить!

— Не имеет права столько задавать!

— Да он ссыльный белогвардеец!

Чуплай отступил на шаг и выругался.

— Ссыльный! Белогвардеец! Да ведь математику знает… Понимаете вы, черти безмозглые, я учиться хочу!

— А если он тебя неправильно научит?

— Ну, брат, шалишь! Сами не маленькие. — Чуплай поманил пальцем Сережу. — Иди, новенький, сюда. Ближе. Понял алгебру?

— Понял. Аркадий Вениаминович совсем просто объясняет.

— Слышите? — обрадовался Чуплай. — И чтобы больше не бузить.

Ребята не очень охотно согласились, а Женька тихо сказал Сереже: «А все-таки у этого ссыльного совсем как в гимназии». Но спорить с Чуплаем не стал.

ГОСУДАРСТВЕННАЯ ТАЙНА

После уроков к Сереже подошла председатель учкома Мотя Некрасова, плотная, как дубовая кубышечка, девушка с круглым лицом и, улыбаясь, проговорила:

— Будешь убирать физический кабинет. Пыль с приборов сотрешь, пол вымоешь вместе с Валей Гулем. Да побыстрее, там ячейка будет заседать.

Сережа с Валькой, наскоро пообедав, отыскали в общежитии под лестницей тряпки получше, а ведро побольше и побежали за водой под гору.

Кто знает, почему бывший монастырь назвали городком, но это было и не село и не деревня. По отлогому склону в тени сосен и елочек поднималось десятка два добротных домов, над ними высилась часовня с покосившимся крестом. С трех сторон надвинулся лес, укрыв от людских глаз «святое место», и только с четвертой, где протекала речка, был у него выход в мир, виднелись соломенные крыши соседней деревни.

Многое в городке еще напоминало монастырь, но вместе со старым на каждом шагу появлялось новое. На каменных воротах алело кумачовое полотно с большими белыми буквами: «Трудовая школа второй ступени имени Третьего Коммунистического Интернационала». Чья-то горячая рука перечеркнула мелом скорбный лик святителя и размашисто вывела: «К чертям богов и монахов!»

Валька зачерпнул ведро воды в роднике и поморщился.

— Ой, тяжеленное какое! Давай, Сергей, ведро на палке понесем.

Мальчики надели ведро на палку и поднялись в гору.

— И почему такую машину не изобретут? Пол мыть! — болтал Валька. — Нажал бы кнопку — вж-ж!.. Может, насос от пожарной машины приспособить?

Хорошо Валька рассказывает, и нести почему-то очень легко. Сережа оглянулся — воды и полведра нет.

— С дыркой ведро-то! Машина, машина!..

Валька почесал за ухом, по-смешному высунул язык.

— Я, Валя, один воды принесу, а ты пыль обтирай.

— Так я про машину не досказал… Говоришь, потом? Иди, только быстренько. Одна нога здесь, другая — там.

Когда Сережа принес воды, раскрасневшийся Валька засучив рукава усердно размазывал грязь возле кафедры, а под его ногами стояла лужа.

— Моешь?!.

— Фью! — присвистнул Валька. — Пока ты ходил, я полкабинета вымыл. Чего воде в колбах пропадать?

Сережа никогда не мыл пол, но работа Вальки ему не очень понравилась.

— Грязновато, воды мало.

— Мало? А мы ускоренный способ придумаем.

Не успел Сережа опомнится, как Валька выхватил ведро и опрокинул. Журчащие ручьи хлынули в углы, под шкафы и за двери в коридор.

— С ума сошел!.. Лестницу зальет!

Дверь широко распахнулась, черные немигающие глаза Чуплая пригвоздили дежурных к месту.

— Насвинячили!..

— Пол моем… — залепетал Валька. — Немного воды лишнего…

— Разве так моют? Я вот возьму костыль да надаю обоим по шее!

Но вместо этого хромой выхватил у Сережи тряпку, отбросил костыли и с такой стремительностью принялся собирать воду, что чуть не шлепнулся в лужу.

— Нам Некрасова от учкома наряд дала, и нечего указывать, — обиделся Сережа.

— «От учкома, наряд!» — передразнил Чуплай. — Еще задираются! Неси, Валька, воды. Тут ячейка будет заседать, а вы хлюпаетесь.

Валька потащил Сережу к двери и отчаянно замигал.

— Ты не очень с Чуплаем!.. Знаешь, он какой? Даже с Бородиным, заведующим школой, ругается. — И вихрем полетел по коридору.

Сережа с Чуплаем затерли лужу. Хромой приподнялся с колен и только сейчас заметил, что штаны и полы шинели у него мокрые. Опершись на костыль, он похлопал по коленкам и укоризненно посмотрел на Сережу.

— Во вторую группу экзамен сдал, а пол мыть не научился.

Громко разговаривая, в комнату вошли Мотя Некрасова, староста Светлаков и еще какие-то парни и девушки, всего человек семь.

— Не успели вымыть, — сокрушенно протянула Мотя. — А как же собрание?

— Ну-ка марш! — показал Чуплай на дверь Сереже. — Вечерком попозже вымоете, когда мы кончим.

Мотя, улыбаясь, махнула рукой.

— Пусть их моют. Нам не помешают. Когда-нибудь эти пацаны тоже комсомольцами будут.

А Светлаков надулся как индюк.

— Преподавателей на комсомольские собрания не допускаем, а этих головастиков зачем?

Пока комсомольцы спорили, в дверях показался Валька с ведром и, увидев ребят, разинул рот.

— Чего испугался, заходи! — приказал Чуплай. — Мойте, черт с вами, и сами смывайтесь поскорее. Но запомните, что здесь услышите, никому ни слова, ни полслова. Государственная тайна.

Комсомольцы уселись за длинным учительским столом, а Сережа с Валькой стали перемывать пол, стараясь не стучать партами. Чуплай строго посмотрел на ребят, объявил собрание открытым и, приподнявшись на костылях, не очень стройно, но громко затянул хрипловатым голосом:

Все встали, подхватили, комната наполнилась разноголосыми звуками. Мальчики положили тряпки и тоже стали петь.

«Хоть бы немножечко послушать, какая у них тайна», — подумал Сережа.

Потом Чуплай так же строго читал повестку дня: о праздновании шестой годовщины Октября, о читках газет в общежитии, о ликвидации неграмотности в деревне, о заготовке дров для городка, об освещении, о борьбе с подсказками, о неудачах комсомольцев, о борьбе с танцами, ношением галстуков, курением, щелканьем семечек и другими буржуазными предрассудками.

Сережа с Валькой мыли пол и слушали. Каких только вопросов не было в повестке! Об антирелигиозной работе, об уборке картофеля, о столовой и даже о «протаскивании музыкантом Ясновым-Раздольским вредной идеологии на сцену». А где же тайна?

Чуплай читал, что-то вычерчивал в листке и снова читал.

— Шестнадцать вопросов. Какие будут изменения и дополнения?..

— К полночи успеем разобрать? — вздохнула Мотя, а комсомольцы засмеялись. Но секретарь глянул на них так, что сразу стало тихо.

— По первому вопросу я скажу, — продолжал сосредоточенно Чуплай. — Скоро годовщина Октября. Запомните — шестая. Еще ни одна революция в мире шестую годовщину не справляла. И мы должны отметить ее не как-нибудь, а чтобы все в городке почувствовали. Во-первых, подготовить хороший доклад, в международном масштабе положение осветить. В Германии коммунистов в тюрьму сажают, газеты коммунистические закрывают. А наши второступенцы неуды получают, у девчонок танцульки на уме. Герасим три неуда схватил, а на шею галстук повесил. И это комсомолец! Староста группы! Сменял революцию на галстук…

— Чего ты к галстуку прицепился? — побагровел Светлаков.

— О галстуках отдельный вопрос есть!

— О неудах, о танцах-манцах! — засмеялись за столом.

— Ти-хо! — рассердился Чуплай. — Я еще не кончил. Орать потом будете. Вот я и говорю — сделать доклад, чтобы кое-кому мозги вправить. Кто у нас может сделать доклад? Давайте поручим Бородину. Нет возражений? Запиши, Мотя, в протокол.

— Не поручить, просить, — поправил Светлаков. — Неудобно все-таки.

— Все равно, — отмахнулся Чуплай и стал загибать пальцы. — Второе — неуды к Октябрьской ликвидировать, третье — чистоту в городке навести, четвертое — вечер хороший подготовить.

— Василь Гаврилыч хор собирает!

— Оперу хочет ставить!

— Не оперу, оперетку!

— И не к Октябрьской, к Новому году…

— К черту оперу, даешь синюю блузу!

— Хватит блузу! Оперу!

Чуплай метнулся, схватил кусок мела и грохнул по столешнице, от мела полетели крошки.

— Не галдите, как сороки! Опера, опера! А какая опера? Вы спросили у Василь Гаврилыча? Может, там революцией не пахнет, одни графы да князья…

Сережа с Валькой мыли нарочно помедленнее, протирали подножки у парт, подбирали соринки в столах.

Сережа вопросительно поглядывал на Вальку. Ячейка!.. Ей до всего дело! И до неудов, и до галстуков, и до танцев… Значит, она в городке самая главная. Не учителя, не Бородин, ячейка! Чуплай так и сказал: поручить Бородину… А это кто кого отчитывает? Сережа выглянул из-за шкафа и увидел, как Мотя размахивает руками перед самым носом Чуплая.

— Не все правильно говоришь, комсомольский секретарь, завираешься. Неуды ликвидировать, а танцы зачем? У тебя кто вальс станцует, тот против революции. А где это записано? В городах танцуют, а нам нельзя!..

— Кто танцует? Нэпачи, перерожденцы всякие.

— Ничего не перерожденцы, заводские ребята. Я сама у них в клубе была, в гости к сестре ездила…

— Вот откуда это дрыгоножество пошло! Некрасова привезла! Ты и будешь отвечать. Персонально! — пригрозил Чуплай.

— Так чего в танцах плохого? Хулиганить ребята меньше будут!

— Лучше скажи, самой танцевать хочется…

— Хочется! — вспыхнула Мотя.

За Мотю вступилась стриженая очкастая девчонка и какой-то тихоня парень, который до этого не сказал ни слова. Светлаков с важностью процедил:

— Революция не пострадает. А чего ребятам делать на вечерах? Целоваться?

— Ага, не все твердолобые! — обрадовалась Мотя. — И про оперетку ты, Чуплай, неправильно сказал. К Октябрьской надо концерт подготовить, а к Новому году — оперетку.

Сереже очень хотелось узнать, кто кого переспорит, Чуплай Мотю или Мотя Чуплая, и будут ли ставить оперетку, но дело испортил Валька. Дежурные давно закончили уборку и смирно сидели на задней парте. Они просидели бы так все собрание, но, когда заговорила Мотя, Валька не выдержал и подскочил.

— Конечно, оперетку!

Чуплай просверлил мальчиков черными глазами.

— Вы еще здесь?!. Марш в два счета!

Не мог Валька помолчать! Сережа сердито глянул на Гуля и неохотно пошел к двери, за ним понуро поплелся Валька. По дороге они молчали. Возле общежития Валька повернулся во все стороны и, убедившись, что поблизости никого нет, прошептал Сереже на ухо:

— Вот я подрасту и тоже… Накатаю заявление в комсомол…

Сережа кивнул головой. Валька как-то угадал его думку.

КОММУНА

Над резным карнизом вьется алый флаг на ветру, словно птица машет крыльями. Вон у птицы голова, вон хвост, который то вытягивается, то снова пропадает. Сейчас птица поднимется и улетит на поля, запорошенные первым пушистым снегом. Нет, не улетает, все машет крыльями, и к ней со всех сторон деревни идут мужики, бабы, старики, ребята. На школьном крыльце стоят пастух Емелька в дырявом зипуне, кузнец Петряй, черный как цыган, и приезжий солдат с винтовкой, а рядом с ними Сережин отец. Сняв шляпу и распахнув пальто (ему, наверно, не холодно), он громко читает какую-то бумагу. Вместе с клубами пара с губ слетают круглые, как шар, слова и долго стоят в застывшем воздухе. Толпа жадно слушает, а люди подходят еще и еще.

— Декрет о земле!

— Слышь ты!

— Ленин!..

Это как же Сережа попал в Бугры? Значит, он снова маленький? Конечно, маленький, Абанер — это просто сон. Вон в стороне, у ворот чернобородый лавочник Захар Минаевич с хромым мельником глядят на Сережу.

— Это чей пащенок? Учителев? Такой же разбойник будет!..

Вот так жалит крапива.

— Папа не разбойник!.. Он учитель, Илья Порфирьевич!..

Лавочник с мельником сердито отворачиваются.

Потом мужики и бабы, и Захар Минаевич, и кузнец Петряй куда-то пропали. Нет, Абанера не было, Сережа опять дома.

Сидят отец с матерью за столом и пьют морковный чай. Если положить в чашку лепешку сахарина — ух как сладко!.. Только отец ничего не понимает в сахарине, уткнулся в газету «Бедноту». А мама грустная, грустная. И тоже не пьет чай, только мешает ложечкой в стакане.

— Ты бы, Илья Порфирьевич, уехал куда-нибудь. Переждал пока что. Белые-то к Волге подходят.

Это она папу Ильей Порфирьевичем зовет. Будто он совсем не папа. Он говорит, это у нее учительская привычка.

Белых Сережа не видал, а вот красные вчера уходили в лес. Верхом, на конях, с винтовками. В партизанский отряд беляков бить.

Папа, наверно, не боится беляков и не поднимает головы от газеты.

— Нельзя, Пашенька! И так в Совете никого не осталось.

— А почему белые — белые, а красные — красные? — спрашивает Сережа.

Ласковая мамина ладонь ложится на Сережину голову.

— Красный цвет — цвет нашего знамени, Сереженька! Поэтому и армия называется Красной.

— А Женька лавочников говорит, красным крышка. Белые у папы на спине звезды вырежут.

Папа наконец откладывает газету, глотает чай и улыбается.

— Пожалуй, и вырезали бы, да руки коротки.

— А если к Буграм беляки подойдут, мы тоже стрелять будем.

— Кто это — мы?

— Да все мальчишки.

Сережа вытащил из кармана самопал.

— Вот сюда порох, а в дырку спичку.

В задумчивых папиных глазах бегают смешинки.

— Подари-ка мне пистолет, Сергей! Станут мне на спине звезду вырезать — я из него — паф! паф!..

Хороший самопал, Сережа его сам из стреляной гильзы сделал, но для папы ему ничего не жаль.

А может, все-таки есть Абанер? Вместе с Женькой поступали. Пешком 20 верст от Бугров шли. Сережа ногу натер, онуча в лапте подвернулась. И лямка от котомки с хлебом больно нарезала плечо. Сели под елочками отдохнуть, Женька пристал, покажи, как складывать дроби.

— Так ты во вторую группу поступаешь, а я в первую… И в гимназии еще не учился.

Женька выпустил клуб папиросного дыма прямо Сереже в нос.

— Мы в гимназии алгебру учили. Алгебру помню, а дроби маленько позабыл.

Если Женька дроби забыл и поступает во вторую группу, так почему Сереже нельзя во вторую? Ах да, экзамен!.. Ну, и пусть экзамен!..

…На классной доске длиннющий пример с четырехэтажными дробями, квадратными и фигурными скобками. По спине побежали мурашки. Сережа никогда не решал такого. Может, уйти, пока не поздно? В соседнем классе экзамен в первую группу, там, наверно, полегче. С кафедры сошел человек с грустными глазами и роздал листочки.

Дрожащей рукой Сережа написал фамилию, опять посмотрел на четырехэтажный пример. Не решить!.. А вот задача, кажется, не очень трудная. Собравшись с мыслями, он стал решать задачу. Первое действие, второе. Ну да, задачу он осилит. Немного погодя он потрогал вспотевший лоб и написал ответ.

А пример?!. Пусть дроби четырехэтажные, но ведь можно их складывать, сокращать? Если раскрыть первые скобки?.. Раскрываются. Теперь еще одни. Что-то получается. Однако скоро Сережа запутался в действиях, как в дремучем лесу, сделал по-другому, еще больше запутался и перечеркнул все.

Тихо скрипели перья, подростки морщили лбы, Женька кусал и облизывал губы. Сережа снова посмотрел на пример и шлепнул себя ладонью по лбу. Какой же он дурак! Спутал квадратные скобки с фигурными! Сломав от нетерпения карандаш, он взял ручку и принялся решать снова. Теперь пошло на лад, ход за ходом распутывался хитроумный узел. Ура! Здесь можно сократить! Он переписал пример в четвертый раз, потом в пятый. Вместо миллионов в числителе и знаменателе остались совсем небольшие числа, потом они еще сократились, в ответе четырехэтажного примера получилась единица. Из-за этой несчастной единицы он так измучился, столько выстрадал, перепортил бумаги!.. Сережа тихо засмеялся и открыл глаза.

…В окна врывалось яркое солнце, радужные пятна бегали по стенам. Напротив стоял топчан Вальки, слева — Евгения Новоселова. Широко раскинув руки, Валька улыбался во сне и сладко посапывал носом.

Есть Абанер!.. Есть!.. И Сережа учится во второй группе! А дома об этом еще не знают. Хорошо проснуться утром, когда впереди у тебя хорошо. Опять будут заливистые звонки, веселые перебежки из кабинета в кабинет, опять заведующий Бородин будет показывать электрическую машину, старая химичка, немножко похожая на колдунью, толочь серу в ступке, наливать кислоту в пробирки, а вечером чудаковатый музыкант соберет ребят на хор.

Сережа вскочил с постели, распахнул окно. Лес был залит радужным светом. Вперемежку с зеленой хвоей трепетали желтые, рыжие и красные блики увядающих осин. В комнату пахнул пряный запах смолы, настоя трав и грибов.

Мальчик одевался, мурлыкая под нос:

Что же еще здравствуй? Ах, да!..

Дверь широко распахнулась, на пороге показался Чуплай.

— Сай илет, кутырет! — сказал он громко.

Валька приподнял черную стриженую голову, Новоселов высунулся из-под одеяла, протер глаза.

— Не понимаете? Это я по-марийски здоровкаюсь. У нас в комнате печку перекладывают. Пустите хромого черемисина пожить?

Жить вместе с этим злющим Чуплаем! Сережа с Валькой посмотрели друг на друга, Женька равнодушно зевнул.

— Живи!.. — не очень охотно ответил Сережа.

— Так ведь я тоже не русский. Я еврей, — прибавил Валька и стал натягивать штаны.

— Все равно: русский, француз, татарин! — махнул рукой Чуплай. — Не против марийца? Хорошо! Сай!

Только сейчас Сережа заметил, что глаза у Чуплая узкие, скулы немного выдаются вперед. Не скажи Чуплай, что он мариец, об этом и не подумал бы никто. И про Вальку никто не говорил — не русский.

— Э-э, да у вас мелюзга собралась! — оглянулся Чуплай. — Один товарищ гимназист побольше.

— Они подрастут! — снисходительно уверил Женька и раскрыл перед Чуплаем портсигар.

Ребята с любопытством разглядывали вещи хромого. Деревянный чемоданчик, стопка книг, шлем с красноармейской звездой, бритва.

— Тебе, Чуплай, может, возле окна холодно, так я могу туда, а ты на мое место возле печки… — нерешительно предложил Валька.

Чуплай усмехнулся.

— Спи, Валька, возле печки. Только едва ли… возле нее согреешься. Дров-то у городка нет.

«А он не очень злой», — подумал Сережа.

Когда Валька принес из кухни чайник с кипятком, Чуплай весело крякнул, достал из чемоданчика полдесятка огурцов и бросил на стол.

— Ешьте, ребята!

Сережа вытащил из котомки остатки сала и две засохшие воблы.

— Копченка запылилась, а совсем свежая.

У Вальки нашлось две головки чесноку. Женька глянул исподлобья и поставил на стол горшочек с медом.

— Эка, мы разбогатели! — засмеялся Чуплай.

Ребята, обжигаясь, пили кипяток, ели огурцы, сало, рыбу, даже Валькин чеснок пошел в ход. Вместе с хромым марийцем в комнату пришла необыкновенная простота.

«Да он совсем не злюка!» — опять подумал Сережа.

— Давайте, ребята, коммуну устроим! Чтобы у нас в комнате все общее было!

— Устроим!.. — подхватил Валька. — Кто что принесет — всем поровну.

Женька промолчал, поглядывая на Чуплая, а тот, не спеша, жевал сало и, обжигая губы о железную кружку, дул на кипяток.

— Так это не настоящая коммуна будет. У нас в марийской деревне в прошлом году коммуна организовалась. Плуги, лошади общие, работают вместе, а едят кто как захочет.

— Конечно, кто как захочет… — буркнул Женька, но Сережа упрямо сказал:

— Пусть не настоящая, а мы все-таки устроим!

— Даешь коммуну! — гаркнул Валька.

Чуплай допил чай, отставил кружку.

— Пусть будет по-вашему. Все согласны?

Ребята недоверчиво посмотрели на Женьку, он пожал плечами.

— Я — за!..

С этого дня ребята по-братски делили хлеб, картошку, луковицы, вместе пили и ели. За кипятком на кухню можно сбегать всегда, а в обед повариха накладывала в котелки гороховицу, овсяную или пшенную кашу. Разносолов на кухне не водилось, абанерцы посмеивались: «Каша кашу погоняет», но ходили за обедами, просили добавки, и повариха не отказывала.

Недели через две к Женьке приехал отец. Увидев в окно, как он привязывает к столбу жеребца, сын торопливо затоптал папиросу.

— Вы, ребята, не проболтайтесь, что я курю. Да и про коммуну не надо… Отец у меня такой… Старорежимный. ...