Все права на текст принадлежат автору: Николай Сергеевич Борисов.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Дмитрий ДонскойНиколай Сергеевич Борисов

Николай Борисов ДМИТРИЙ ДОНСКОЙ

Жизнь замечательных людей
Серия биографий
Основана в 1890 году Ф. Павленковым и продолжена в 1933 году М. Горьким
ВЫПУСК 1674 (1474)
При оформлении обложки использованы фотографии И. А. ВДОВИНА

знак информационной продукции 16+

© Борисов Н. С., 2014

© Издательство АО «Молодая гвардия», художественное оформление, 2014

ВВЕДЕНИЕ

В этой книге рассказывается о жизни великого князя Московского Дмитрия Ивановича Донского — предводителя русских полков в исторической битве на Куликовом поле. О Куликовской битве и связанных с ней событиях написано много. И всё же ее главное действующее лицо вырисовывается весьма расплывчато и схематично. Зная его поступки, мы не знаем их причин. И домысливаем эти причины согласно логике мифа или парадигмам позитивистского сознания. Наши представления о нем — скорее мнения, нежели действительные знания. Причиной тому и скудность источников, и военно-патриотическая ангажированность образа — «великого предка», «выдающегося полководца» и «борца за независимость» Руси.

Всё это требует беспристрастного исследования. Но успех любого исследования зависит от правильной постановки вопросов. Назовем главные из них.

Кто же он, Дмитрий Донской, — герой или героический миф? Известно, что героический миф возникает там, где в нем есть потребность; он отвечает духовному запросу социума в определенный момент его развития. Материалом для героического мифа может стать и незначительное само по себе событие, и скромный по своим реальным достоинствам персонаж. Каково было в действительности воздействие Дмитрия Донского на ход событий? Иначе говоря, гнал ли он сам своих коней к великой цели — или испуганные кони в безумной скачке понесли растерявшегося седока?

Каков был Дмитрий Донской как политик? Какими методами он пользовался и какие идеи положил в основу своей политической практики? Чего он достиг как правитель своего княжества? В какой мере его политику можно считать оригинальной и самостоятельной, а в какой — традиционной и навязанной его окружением?

С нашей стороны было бы опрометчиво обещать читателю исчерпывающие ответы на все эти вопросы. Всё, что мы могли сделать, — это произвести своего рода «инвентаризацию» сохранившихся в источниках сведений о личности и деятельности Дмитрия Донского, а также мнений историков относительно достоверности и правильного понимания этих сведений. Такая работа потребовала от автора изрядного терпения, а ее результат в виде книги требует того же от читателя. Однако эти затраты труда и времени для автора и, надеюсь, для читателя вознаграждаются удивительным ощущением прорыва сквозь время. От «периода бесформенности времен и людей» (Макиавелли) мы уходим в эпоху великих людей и великих дел, в эпоху, когда закладывались первые камни в фундамент исторической России. Право же, такое путешествие стоит некоторых затрат и усилий…

Летописи

Главный источник для изучения политической истории XIV столетия — летописи.

Раскрывая древнерусскую летопись — пухлый том в обитом кожей тисненом переплете, написанный 500 или 600 лет назад и удивительным образом прошедший через множество бедствий и пожаров, — невольно вспоминаешь известный парадокс Булгакова: «Рукописи не горят!»

Заметим, что очень старые вещи — иконы, книги, ювелирные изделия, даже простые черепки глиняной посуды — обладают каким-то удивительным магнетизмом. Они не похожи на окружающие нас обычные предметы. Они поразительно легкие, словно века высушили из них всё лишнее, земное. Они бесплотны, как душа. Возможно, именно поэтому старые вещи приятно держать в руке и не хочется возвращать обратно на музейную полку.

Летописи, как и многое другое в культуре средневековой Руси, восходят к византийским образцам. Письменная традиция, пришедшая на Русь вместе с принятием христианства и постоянно обогащавшаяся благодаря деятельности переводчиков, включала в себя не только церковную литературу, но также сочинения византийских историков.

Почувствовав вкус к истории, русские книжники выработали собственную схему изложения материала, основанную на принципиально ином подходе к делу. Византийская историография, восходящая к античности, проникнута личностным началом. И хотя мотивация поведения исторических лиц обычно выглядит несколько упрощенной (доблесть, слава, благочестие — трусость, предательство, порочность), но всё же это антропоцентрическая история. Историк незримо присутствует в тексте повествования, то скрыто, то явно предлагая читателю собственные оценки описываемых событий.

Русская летописная традиция остерегалась авторского начала. Историк-летописец занимает позицию бесстрастного наблюдателя или христианского моралиста. Такому подходу соответствовала прямая хронологическая шкала, на которой размещались краткие сообщения о наиболее значимых событиях данного года.

Желание летописца польстить своему светскому или духовному начальству — явление скорее вторичное, чем основополагающее. Главная задача пушкинского Пимена — сохранение памяти о достойных делах человеческих и наблюдение за путями Божьего промысла.

«Погодная» (по годам) схема расположения материала имела свои «плюсы» и свои «минусы». В частности, многие события в реальности продолжались несколько лет. Возникал вопрос: разделять ли рассказ о таких событиях (например, войнах или посольствах в другие государства) на отдельные части, строго придерживаясь «погодной» схемы, или давать весь рассказ целиком? В первом случае рассказ о событии распадался на отдельные куски. Во втором возникал вопрос: под каким годом помещать рассказ о продолжительном событии — годом начала, продолжения или окончания?

Летопись можно сравнить с хорошим сэндвичем, который помимо собственно «хлеба» — канвы кратких сообщений о наиболее важных событиях года — содержит в себе много всякой вкусной для историка «начинки». Это и литературные памятники (жития святых, «слова»-проповеди, «похвальные слова» знаменитым людям, повести о выдающихся событиях и т. д.), и дипломатические документы, и актовый материал, и некрологи, и нравоучительные рассуждения.

Летописи были не столько частным, сколько общественным делом. Они предназначались для чтения вслух перед избранной аудиторией. Привычка читать вслух, культура этого дела были в ту пору очень развиты благодаря церковному богослужению, а также чтению вслух житий святых в монастырских трапезных. Сегодня люди, как правило, читают книги молча, «про себя», и только изредка — вслух. Прежде дело обстояло как раз наоборот. Умеющие читать пользовались своим умением так же охотно, как умеющие петь. Эти люди были своего рода общественным достоянием. Родственники, друзья, соседи обращались к ним с просьбой «почитать» при любом подходящем случае.

Правители любили слушать чтение летописи. Из нее они узнавали о деяниях своих предков, искали в делах давно минувших дней оправдания собственным поступкам, надеялись прославиться в потомстве благодаря трудам летописца.

Ведение летописи помимо высокого «образовательного ценза» требовало от книжника целого ряда специальных знаний и умений. Летописание было сложным и тонким ремеслом, расцветавшим только на плодородной культурной почве. Можно назвать немало древнерусских городов, где в силу бедности этой почвы летописание как устойчивая традиция просто не существовало. Иногда летописание сводилось к кратким записям о важнейших событиях прошедшего года, которые делал монах в тихой обители. Но время от времени — обычно по случаю кончины правителя или смены власти — составлялся летописный свод. В нем излагалась нанизанная на хронологическую нить история Руси — начиная с «Повести временных лет» и заканчивая ближайшими событиями. Составление летописного свода требовало хорошего знания предмета и большого трудолюбия. Для полноты картины летописец собирал разнообразный материал: летописи соседних городов и княжеств, актовый материал, литературные памятники и т. д.

Летописная традиция в России обрывается в середине XVI столетия. Это объясняется не только политическими репрессиями времен опричнины, но и неспособностью летописи вместить в себя всё разнообразие и сложность тогдашней жизни. Настало время авторских произведений, посвященных одному историческому событию. И хотя кое-где в провинции еще теплится местное летописание, но основная работа в этой сфере сводится к переписке старых летописей — своего рода учебников истории для любознательных и справочников прецедентов для политиков.

Историки

Российская историческая наука выросла на плодородной почве древних летописей. Первый русский историк В. Н. Татищев (1686–1750) использовал их для написания своей «Истории Российской», которая по существу представляет собой обширный летописный свод, слегка адаптированный и прокомментированный составителем. В «Истории…» Татищева есть сведения, отсутствующие в летописях. Происхождение этих известий до сих пор вызывает споры историков.

Начало сравнительному изучению летописей было положено Н. М. Карамзиным. Изучая политическую историю Руси, он обнаружил в летописях множество противоречий. Объяснить эти противоречия и выбрать наиболее убедительную версию — так выглядела отныне главная задача историка. Наблюдения Карамзина продолжили и развили несколько поколений исследователей. В их числе такие корифеи летописеведения, как Д. А. Шахматов и М. Д. Приселков, А. Н. Насонов, М. Н. Тихомиров, Д. С. Лихачев, Я. С. Лурье.

До наших дней сохранилось несколько десятков летописей, отразивших события второй половины XIV столетия. Они изданы в научной серии «Полное собрание русских летописей» (ПСРЛ). В основном они повторяют одни и те же известия, но с некоторыми различиями. Создавая свой труд, летописец пользовался трудами предшественников. Выяснить связь между сохранившимися летописями, угадать отражение в них уже исчезнувших летописей — сложнейшая задача для исследования. Здесь идет непрерывная дискуссия специалистов, столкновение гипотез и реконструкций. Не углубляясь в эти споры ученых, отметим лишь самое необходимое.

Основным путеводителем по эпохе Дмитрия Донского служат два близких по содержанию источника — Рогожский летописец и Симеоновская летопись. Родство этих трудов средневековых русских книжников обусловлено тем, что в их основе нежит общий источник — не сохранившийся в оригинале Свод начала XV века. (Историки называют его по-разному: Свод 1408 года, Свод 1409 года, Свод митрополита Киприана и т. д.) Считается, что его оригинал — или близкая по времени копия — был в руках у Карамзина, который называл его Троицкой летописью. Эта пергаменная рукопись сгорела в пожаре Москвы в 1812 году. Но, к счастью, Карамзин сделал из нее много выписок, помещенных в примечаниях к его «Истории государства Российского». На основании этих выписок и параллельных текстов других летописей историк М. Д. Приселков создал реконструкцию текста сгоревшей Троицкой летописи.

Рогожский летописец возник в 40-е годы XV столетия. Симеоновская летопись, написанная в 1540-е годы в одном из подмосковных монастырей, несмотря на сравнительно молодой возраст самой рукописи, своими корнями глубоко уходит в книжность ранней Москвы.

Много уникальных подробностей, смешанных с обильной риторикой, сохранила Никоновская летопись (1520-е годы).

Новгородский взгляд на события содержит целое гнездо новгородских летописей во главе с Новгородской Первой летописью старшего и младшего изводов. Уцелели и несколько псковских летописей. Что касается других крупных городов и монастырей, то их летописная традиция сохранилась фрагментарно, в составе общерусских летописных сводов.

К летописям прибавим актовый материал: духовные и договорные грамоты Дмитрия Донского, немногочисленные акты его времени. Политика московского князя по отношению к церкви представлена в актах митрополичьей кафедры и Константинопольского патриархата.

Литературные произведения второй половины XIV–XV столетий, так или иначе связанные с Дмитрием Донским, — это прежде всего памятники Куликовского цикла — летописная повесть о Куликовской битве, «Задонщина» и «Сказание о Мамаевом побоище», а также «Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Русского».

Помимо письменных источников, для изучения той далекой эпохи необходимо использовать и вещественные: археологические материалы, произведения художественного ремесла и др.

«Вживание» в историю требует посещения тех мест, где ступала нога великого человека, где происходили важные события.

Личность главного героя

Куликовская битва — безусловно, великое событие отечественной истории и вершина славы князя Дмитрия Ивановича. Но в потоке его жизни это лишь один эпизод, один день одного года из отпущенных ему 38 лет 7 месяцев и 7 дней. В этой книге нам хотелось бы — насколько позволяют источники — показать читателю князя Дмитрия Ивановича во всей полноте его жизни и во всей противоречивости его характера.

Князь Дмитрий не был «героем одного дня». С юных лет и до последнего вздоха он служил делу, которое завещали ему отец и дед, — делу, которое один писатель той эпохи метко назвал «собиранием Руси».

Дмитрий получил в наследство от отца Московское княжество, а 30 лет спустя оставил сыну еще сырое и рыхлое, но уже узнаваемое Московское государство. Он в несколько раз расширил территорию своих владений и усовершенствовал систему управления ими. Он первым из русских князей «татарского периода» начал чеканить собственную монету. Он почувствовал себя русским царем — самостоятельным правителем независимого и сильного государства.

Воспитанный заядлым книжником митрополитом Алексеем, он не только знал назубок Священное Писание, но и чувствовал себя Божьим избранником, «русским царем Давидом». Его тяжелая судьба — ужасы «черной смерти», раннее сиротство, одиночество в семье, множество врагов и завистников, предательство друзей — указывала на особое призвание. Библия говорила Дмитрию: таких, как он, Бог создает для какой-то особой миссии.

Это ощущение избранности, «крыльев за спиной», порой порождало у Дмитрия излишнюю самоуверенность. Он брался за такие задачи, решить которые не имел достаточно сил, — освобождение от власти Орды, автокефалия Русской церкви, объединение всех княжеств Северо-Восточной Руси, династическая уния с Литвой. За эту княжескую самоуверенность Руси приходилось платить дорогую цену. В итоге в «послужном списке» князя на каждую «благодарность» приходится по «выговору»…

Цитаты

Несколько пояснений «технического» характера. Историческая биография — это прежде всего исследование, выполненное по законам исторической науки. В нашей книге мы обильно цитируем летописи и другие письменные источники. Мы надеемся, что это поможет читателю не только убедиться в обоснованности наших характеристик, но и «вжиться» в историю, услышать музыку тех далеких времен. Древнерусский язык отличался от современного русского языка главным образом словарным запасом и многообразием глагольных форм. Прошедшее время в нем выражалось при помощи четырех форм: аориста, имперфекта, перфекта и плюсквамперфекта. Для тех, кто владеет английским языком или, скажем, латынью, такая ситуация хорошо знакома.

Проникновение в древнерусские тексты отчасти напоминает проникновение в древнерусскую живопись: от первоначального шока — к постепенному узнаванию, от узнавания — к пониманию, от понимания — к восхищению. Стремясь облегчить читателю этот путь, мы при необходимости даем в скобках перевод уже забытого древнерусского слова на современный язык.

Профессиональный взгляд на историю основан на трех «китах»: источниках, историографии и проблемном подходе. Что касается историографии вопроса, то здесь следует отметить одно удивительное обстоятельство. Существует огромное количество исследовательских работ, посвященных «эпохе Куликовской битвы» и «памятникам Куликовского цикла» (137, 15). Один только их перечень может составить толстую книгу. Помимо научных трудов, имеется также целый ряд литературных произведений, посвященных Дмитрию Донскому и Куликовской битве. Классикой историко-биографического жанра стала книга о Дмитрии Донском писателя Ю. М. Лощица, выходившая ранее в серии «Жизнь замечательных людей». Однако среди этого изобилия литературы нет ни одной обстоятельной научной биографии князя. Редкие юбилейные статьи мало меняют общую картину. Жанр исторического портрета вообще не пользуется вниманием в нашей исторической науке. (О причинах этого явления нужно говорить особо.) А между тем это своего рода долг историка перед прошлым и настоящим, который мы и хотим исполнить настоящей книгой в отношении одного из великих строителей России.

Следуя законам научного цеха, мы приводим ссылки на источники и труды исследователей, результатами которых мы пользуемся. Принятая нами система сносок состоит из двух цифр, помещенных в круглых скобках. Первая цифра — номер данной книги или статьи в списке источников и литературы в конце книги, вторая цифра — номер страницы.

Часть первая СИРОТА

Глава 1 СЕМЕЙНАЯ ХРОНИКА

Почитай отца твоего и мать твою.

Исх. 20, 12
Деятельность любого правителя можно правильно оценить, только учитывая тот компендиум проблем и способов их решения, который он получил от своих ближайших предшественников, те верования и предрассудки, с которыми ему приходилось считаться и которые он сам в той или иной мере разделял. Очень многое зависит и от того духовного наследства, которое правитель получил от своих родителей и близких родственников. Они — наши первые и главные учителя. Любая историческая биография начинается с рассказа о родителях героя. Мы не станем отступать от этой традиции. Но по необходимости рассказ этот будет довольно кратким.

Отец

Отец Дмитрия великий князь Московский Иван Иванович оставил этот мир 13 ноября 1359 года, когда старшему сыну исполнилось девять лет. В этом возрасте Дмитрий едва ли мог усвоить какие-то серьезные наставления. Но образ отца жил в рассказах бояр и слуг, в лаконичных известиях московских летописцев, а главное — в глубоком колодце генетической памяти, из которого мы черпаем гораздо больше, чем принято думать.

Историки часто повторяют мнение о бездарности и безвольности второго сына Ивана Калиты. В обоснование такой оценки обычно приводят темную историю с убийством московского тысяцкого Алексея Петровича Хвоста и отъездом некоторых московских бояр в Рязань. Ниже мы подробнее расскажем об этих событиях, подлинный смысл которых и роль в них князя Ивана остаются исторической загадкой.

Умевший молчать и ждать, Иван Красный не был заурядной посредственностью. Ему суждена была особая судьба. В этом убеждали всех окружающих и его самого явные знаки небес.

В эпоху, когда поиски тайного смысла любого события были всеобщим увлечением, когда самые просвещенные европейские государи любили слушать предсказателей и чернокнижников, день рождения считался своего рода кодом, с помощью которого можно узнать о призвании человека, о его грядущей судьбе. Астрологи искали ответы в расположении звезд. Монахи проклинали астрологов, но при этом предлагали собственные ключи к тайне будущего. Точкой отсчета служило представление о том, что каждый день года имеет не только своего ангела-хранителя, но и особый сакральный смысл, безусловно, таким «тайным знанием» увлекались и при московском дворе.

Иван родился в воскресенье, 30 марта 1326 года. Этот день недели был посвящен самому Спасителю.

В 1326 году Пасху праздновали 23 марта. Таким образом, на 30 марта приходилась Антипасха или, иначе говоря, Фомино воскресенье. В этот день в 1326 году церковь вспоминала «уверение Фомы» — явление Христа после распятия и воскресения своим ученикам. Спаситель велел недоверчивому апостолу Фоме вложить персты в его раны, чтобы убедиться в реальности происходящего. Праздничные богослужения Антипасхи являлись как бы прощанием с Пасхой и были полны воспоминаний о главном событии Священного Писания.

Антипасху в народе называли Красной горкой. Это был любимый день для свадеб и весенних праздничных гуляний. И не отсюда ли прозвище родившегося в этот день князя Ивана?

Итак, Иван Красный появился на свет под звон праздничных колоколов и пение пасхального тропаря «Христос воскресе из мертвых…». В благочестивом семействе Ивана Калиты уже одно это совпадение, несомненно, сочли промыслительным, предсказывающим особый путь для сына.

Но были знаки и более впечатляющие. Согласно тогдашним представлениям, именно в этот день был распят Иисус Христос.

«И распяша его (Иисуса. — Н. Б.) в лето 5535, месяца марта 30, в час дни» (43, 4).

Помимо воспоминаний об Иисусе Христе дата рождения Ивана имела еще одну грань. Именно в этот день, 30 марта, церковь вспоминала знаменитого древнего подвижника Иоанна Синайского. Отшельник и аскет, живший в VI веке, Иоанн Синайский был автором знаменитой «Лествицы» — обширного трактата, посвященного восхождению монаха по лестнице («лествице») добродетелей. Это была настольная книга не только монахов, но также образованных и благочестивых мирян.

Полагают, что именно этого святого считал своим небесным покровителем Иван Калита. Московский князь в 1329 году выстроил в Кремле каменный храм, посвященный Иоанну Лествичнику.

Сохранившиеся в летописях даты некоторых событий времен Ивана Калиты свидетельствуют о том, что «основатель могущества Москвы» был большим знатоком церковной символики. Любое календарное совпадение он наполнял глубоким смыслом. Исходя из этого, можно полагать, что Калита с особой теплотой относился к своему второму сыну, предвидел его особое предназначение. Вероятно, он говорил об этом с сыном.

Матушка Александра

К сожалению, очень мало известно о матери князя Дмитрия и всей родне по материнской линии. Заметим, что «женская» история ранней Москвы практически отсутствует в источниках. Последнее время историки пытаются заполнить этот пробел. Однако состояние источников делает любые построения в этой области весьма шаткими.

А между тем в средневековой Руси (как и в Золотой Орде) женщины играли самостоятельную роль. Они пользовались всеми имущественными правами. Достаточно сказать, что женщина приносила в дом мужа приданое, которое считалось ее собственностью и в случае развода возвращалось ее родителям.

В княжеской среде роль женщины особенно возрастала в тревожные времена, когда княгиня-вдова становилась правительницей при своем малолетнем сыне. Характер ярко проявлялся и тогда, когда княгиня отстаивала свои интересы во враждебном окружении. Жена Дмитрия Донского Евдокия, жена Василия Дмитриевича Софья Витовтовна, жена Василия Темного Мария Ярославна, наконец, знаменитая Софья Палеолог… Это лишь первый ряд выдающихся женщин той эпохи.


Всё, что осталось на долю историков из семейных анналов Дмитрия Донского, напоминает справку, выданную какой-то погорелой канцелярией. И вот что в этой справке сообщается.

Будущий герой Куликова поля родился во втором браке. Заметим, что такая же судьба была у целой плеяды великих правителей — Александра Невского, Ивана Грозного и Петра Великого.

Иван Красный первым браком был женат на княгине Феодосии, дочери Дмитрия Брянского. Свадьба состоялась зимой 1341/42 года. «Тое же зимы князь Иван Иванович оженися у князя Дмитрея у Брянскаго», — лаконично сообщает летописец (45, 94). Жениху было тогда неполных 16 лет, а невесте, вероятно, и того меньше.

В Москве брянскую княжну ожидала печальная участь. Уже на следующий год летописец всё с тем же бесстрастным лаконизмом записал: «Тое же зимы преставися Феодосиа, княгини Иванова Ивановича» (45, 94). Годичный срок ее пребывания в Москве позволяет предположить, что причиной ранней кончины юной княгини стали неудачные роды.

Плодом первого брака Ивана Красного стала дочь по имени Любовь (67, 171). Дата ее рождения неизвестна. Но известно, что в 1356 году отец дал ее в жены литовскому князю Дмитрию Кориатовичу, внуку Гедимина (106, 264).

По разделу владений между сыновьями Гедимина, осуществленному на рубеже 30-х и 40-х годов, Кориат был князем в Новгородке (Новогрудке) (140, 107). В начале 1360-х годов Ольгерд дал ему и его сыновьям отвоеванное у татар Подолье — «пространство между Днестром, Днепром, его притоком Росью и Черным морем» (140, 138). Однако вскоре сыновья Кориата Юрий, Александр и Константин (отметим христианские имена литовских Кориатовичей!) вынуждены были признать над собой верховную власть польского короля Казимира Великого (140, 140). Полагают, что Дмитрий Кориатович, не найдя себе достойного места в Литве, выехал в Москву и здесь прославился как храбрый воевода Дмитрий Михайлович Боброк Волынский (106, 264).

Династические связи с Москвой возникли у Кориата не случайно. В 1349 году великий князь Литовский Ольгерд послал его вместе с сыном по имени Эйкша к хану Золотой Орды Джанибеку с предложением совместных действий против Москвы. Эта идея не встретила одобрения у хана, и он выдал литовских послов москвичам. В Москве литовцев держали под стражей до тех пор, пока Ольгерд в качестве выкупа за брата и племянника не отказался от претензий на Верховские княжества. Этот регион (верховья Оки) имел важное стратегическое значение. Отсюда расходились дороги на Рязань и Смоленск, Москву и Киев. Местные князья — воинственные потомки Михаила Черниговского — постоянно лавировали между Москвой и Литвой.

Находясь в Москве в качестве почетного пленника, Кориат имел время присмотреться не только к здешним правителям, но и к их дочерям — возможным невестам для его сыновей.

После кончины первой жены Иван Красный долго не думал о новом браке. Вероятно, он был потрясен случившимся. Но княжеское звание налагало определенные обязательства. Наличие ясной перспективы престолонаследия укрепляло верность придворных, вселяло оптимизм в подданных. Многодетность считалась признаком Божьего благоволения, а отсутствие детей — карой за грехи.

Второй женой Ивана Красного, матерью Дмитрия Донского и его рано умершего младшего брата Ивана, стала княгиня Александра. О ней практически ничего не известно. Полагают, что она была дочерью московского тысяцкого Василия Вельяминова (320, 24).

Тысяцкий был своего рода «старостой» посадской общины. Он представлял интересы горожан перед князем и боярами. В вечевых республиках тысяцкий избирался народом и был наряду с посадником и архиепископом важнейшей политической фигурой города. О статусе тысяцкого в княжеской Москве известно очень мало. Однако тот факт, что Дмитрий Донской незадолго до Куликовской битвы отменил саму должность московского тысяцкого, свидетельствует о ее самостоятельном политическом потенциале.

Подобно другим русским княгиням той эпохи, Александра была независима в имущественном отношении. Помимо приданого, которое она принесла московскому княжескому дому и которое подлежало возвращению в случае расторжения брака, княгиня получила от мужа несколько сел в Коломенском уделе (231, 133).

Княгиня Александра скончалась 27 декабря 1364 года во время последней волны «Великого мора» — эпидемии чумы. Ее похоронили в соборе придворного Спасского монастыря, который со времен Калиты служил усыпальницей для женской половины московского княжеского дома.

«Тое же зимы (1364/65) месяца декабря 27 день, на память святаго пръвомученика Стефана преставися княгини великаа Александра Иванова Ивановича в черницах и в схиме, наречено бысть имя ей в мнишьском чину Мариа и положена бысть в монастыри у Святаго Спаса на Москве в притворе в приделе» (43, 78).

Братец Ивашка

Сообщая о кончине княгини Александры в декабре 1364 года, летописец добавляет: «Того же лета в осенине на Москве князь Ивашко дитя преставися» (43, 78). Когда родился младший брат Дмитрия Донского — источники не сообщают Однако некоторые летописи дают точную дату его кончины: «В лето 6872 (1364)… Тое же осени месяца октября в 23 преставися князь Иван Иванович, брат князя великаго Дмитрея Ивановича и положен бысть в церкви Святого Архаггела на Москве» (45, 102).

(В сбивчивом тексте московского Свода начала XV века за 1364–1365 годы известие о кончине Ивашки повторено дважды и словно тонет в столь же «удвоенных» рассказах о бедствиях чумы.)

Таким образом, за два месяца до своей кончины княгиня Александра пережила большое горе — кончину младшего сына Ивана. Летописец называет его «князь Ивашко дитя» или более почтительно — «князь Иван Иванович Малой» (37, 435; 55, 121; 51, 118). Очевидно, эти имена (Ивашка, Иван Малой) были в ходу, предотвращая путаницу между Иваном Ивановичем Красным и его младшим сыном — «дитятей» Иваном Ивановичем.

Ко времени кончины «дитя» было не менее шести лет (столько лет прошло от упоминания сына Ивана в духовной грамоте Ивана Красного 1358 года до кончины самого Ивашки в октябре 1364 года). Однако можно думать, что в действительности Ивашка был значительно старше. Потребность отличать Ивана-сына от Ивана-отца могла возникнуть только тогда, когда первый из них стал хотя бы мало-мальски самостоятельной фигурой, то есть достиг возраста четырех-пяти лет. Таким образом, можно думать, что Ивашка был лишь годом или двумя младше Дмитрия.

Один хорошо осведомленный книжник конца XIV столетия называет Ивашку «любимым братом» Дмитрия Донского (25, 208). Возможно, это живая черта отношений двух отроков.

Примечательно, что тогдашние московские правители (княгиня Александра, митрополит Алексей, бояре) считали необходимым отправлять малолетнего Ивашку в походы вместе с его старшими братьями. Так, под 6870 (1362) годом летописи сообщают: «Того же лета на зиму князь великии Дмитреи Ивановичь съ своею братиею, съ князем Иваном Ивановичем, Володимером Андреевичем ходил ратью на князя Дмитрея Костянтиновичя к Переяславлю» (53, 113).

Заметим, что Владимир Андреевич Серпуховской родился 15 июля 1353 года и ходил в поход в возрасте девяти лет. Дмитрию Московскому было тогда двенадцать лет.

Обычай возить в походы княжеских детей был в ту пору весьма распространенным. Иван Грозный в юности повсюду брал с собой младшего брата — глухонемого Юрия. Учитывая обычную в то время жестокую борьбу за власть между братьями, трудно сказать, чего в этой практике больше — символики или осмотрительности.

Сестрица Аннушка

Помимо рано умершего младшего брата Ивана Дмитрий имел родную сестру Анну (180, 130). Предполагают, что это она — а не ее сводная сестра Любовь — вышла замуж за выехавшего из Литвы воеводу князя Дмитрия Михайловича Волынского по прозвищу Боброк (365, 290). Для того это был второй брак. (Возможно, Любовь была его первой женой.) Анна родила Боброку двух сыновей — рано умершего Василия и Михаила. Последний ушел в Новгород и принял там иноческий постриг в Троицком монастыре. Со временем он прославился как склонный к юродству суровый аскет по имени Михаил Клопский. Русская церковь причислила его к лику святых (365, 292).

Вот, пожалуй, и всё, что можно сказать относительно «материнской составляющей» характера нашего героя, а также о его братьях и сестрах. Обратимся теперь к другой теме: его политическому и генетическому наследству по линии отца.

Дед Иван

Дмитрий всегда с особым уважением относился к памяти деда — Ивана Даниловича Калиты. Здесь срабатывал вечный закон мужского самоутверждения: установки отца подсознательно отвергаются, в то время как дед, ставший уже отстраненной, почти мифологической фигурой, служит кумиром, образцом для подражания.

Много лет спустя, когда какой-то московский книжник (возможно, Епифаний Премудрый) писал похвальное слово недавно скончавшемуся Дмитрию Донскому, то он, в соответствии с законами жанра, рассуждал о предках своего героя. Для Ивана Калиты агиограф нашел знаменитое определение — «собиратель Русской земли» (25, 209). Внук пошел по стопам деда. Но он не только продолжил «собирание Руси», но и начал ее освобождение…

Дядя Семен

По свидетельству источников, великий князь Семен Иванович уже в первой половине XVI века именовался Гордым (38, 238). Вероятно, это многозначительное прозвище родилось гораздо раньше и восходит к московскому летописанию времен митрополита Киприана.

Как относился Дмитрий к памяти Семена Гордого? Конечно, он не помнил его лично, но много слышал о нем от окружающих. В семье Ивана Красного Семена вспоминали со смешанным чувством вражды и почтения. Вражда объяснялась самим положением Семена как старшего брата, носителя верховной власти и связанного с ней произвола. Кроме того, сказывалась разница в возрасте. Семен был на девять лет старше Ивана. Он с отроческих лет привык глядеть на младшего брата свысока и не стеснялся показывать свое превосходство. Самолюбие Ивана жестоко страдало от подобной педагогики. Митрополиту Алексею стоило больших усилий восстанавливать мир между рассорившимися братьями.

Еще одним свидетельством недоверия между сыновьями Калиты служит то, что даже на смертном одре Семен не захотел передать Ивану все свои владения, завещав их жене Марии. Таким образом он надеялся спасти свою династическую линию, воплощенную тогда в двух младенцах-сыновьях.

Отношение Ивана Красного к памяти Семена определялось и религиозными мотивами. Гибель Семена и его потомства во время «Великого мора» была явным знаком гнева Божьего, наказанием Семена за тяжкие грехи и прежде всего — за «гордость». Священное Писание содержало много примеров такого рода. Сегодня нам трудно понять эту парадигму. Но нельзя забывать, что слова со временем изменяют свой смысл. Эпитет «гордый» ныне имеет положительное значение с легким привкусом упрека. Прежде, наоборот, он был отрицательным, хотя и с привкусом восхищения. Высшая добродетель христианина, смирение, была прямой противоположностью гордости. Прозвище Гордый можно было перевести как «наглый», «дерзкий», «самоуверенный». Всеми этими качествами, очевидно, и обладал князь Семен в восприятии своих современников.

В качестве примера того, как крут был Семен с теми, кто становился на его пути, можно вспомнить уникальное известие В. Н. Татищева. Взойдя на великое княжение, Семен столкнулся с отказом новгородцев платить дань в Орду. Собрав большую рать, он пошел войной на Новгород. Устрашенные новгородские бояре с повинной головой встретили его в Торжке. Великий князь согласился принять их только в том случае, если они явятся к нему босыми «и просят при всех князех на коленех» (71, 94).

Своим яростным темпераментом, истовой верой в свою провиденциальную миссию Дмитрий сильно напоминает Семена Гордого.

Глава 2 РОЖДЕНИЕ ГЕРОЯ

Что существует, тому уже наречено имя.

Еккл. 6, 10
Человек, которому суждена была высокая судьба, появился на свет во вторник, 12 октября 1350 года (151, 42).

Он был долгожданным ребенком: отец и мать состояли в браке уже более пяти лет, но всё еще не имели сына, наследника отцовских прав и владений (206, 62).

Летописец счел нужным отметить, что Дмитрий появился на свет «на память святых мученик Прова, Тарха и Андроника». В княжеских семьях помнили день рождения и чтили святых этого дня. В их житиях искали параллелей с судьбой родившегося в этот день человека.

Имя и судьба

Не более чем через 40 дней после рождения младенца следовало окрестить. К этому дню нужно было решить вопрос относительно имени (211, 121).

Известно, что и в наши дни новорожденного нередко называют в честь кого-то из близких родственников или же с каким-то иным смыслом. В античности имя считали признаком характера и матрицей судьбы. Плутарх рассказывает, что Александр Македонский подбадривал одного воина по имени Александр, советуя ему быть достойным своего имени (30, 419). Эту историю повторил знаменитый византийский хронист Георгий Мних (4, 52). Имя Александр означало «защитник людей» (4, 358).

В средневековой Европе правящая элита придавала большое значение династической преемственности вообще и семейной преемственности имен в частности. Так было, например, во Франции времен Людовика Святого. «Имена давали, как того требовала династическая традиция: преимущественно капетингские, гораздо реже — династий, к которым принадлежали жены, но в таком случае скорее по линии бабки, чем матери. Так, в именах прослеживается традиция династического континуитета. Старший сын получил имя деда, Людовик; второй, — имя прадеда, Филипп; два следующих — имя кастильского происхождения Иоанн (Жан), причем ко второму из них добавили Тристан, в память о печальном рождении ребенка в осажденном, готовом к сдаче городе, в канун военного поражения, когда отец был в плену. Династическая память продолжительна» (223, 556).

Не менее внимательно относились к этому вопросу и на Руси. Среди потомков Рюрика существовало представление о «подобающих» и «неподобающих» для князя именах. Помимо этого, в каждой княжеской семье имелась традиция предпочтений, связанная с именами предков. Наконец, выбор имени должен был быть увязан с Божьим промыслом, проявлением которого считали день рождения. В результате всех этих соображений выбор имени осуществлялся по месяцеслову, но не был жестко привязан ко дню рождения. В поисках подобающего имени считалось допустимым отступать от дня рождения на несколько дней вперед или назад по календарю, но не более чем на две недели.

Для своего долгожданного первенца Иван Красный избрал имя Дмитрий. В результате этого выбора небесным покровителем княжича стал великомученик Дмитрий Солунский, память которого праздновалась 26 октября. Придет время — и князь Дмитрий прикажет поместить изображение святого Дмитрия Солунского на своих печатях, ввести образ этого святого в деисусный чин иконостаса и украсить ворота Московского Кремля его скульптурным изображением.

Имя Дмитрий было очень распространено в княжеских семьях Северо-Восточной Руси. Это имя как второе, «церковное», носил их общий предок — великий князь Владимирский Всеволод Юрьевич по прозвищу Большое Гнездо. Он родился 19 октября 1154 года, за неделю до дня памяти Дмитрия Солунского, и был назван в его честь. Другой Дмитрий, сын Александра Невского, родной брат и союзник родоначальника московской династии Даниила Александровича, был великим князем Владимирским в 1276–1293 годах. Он оставил о себе добрую память как выдающийся правитель и храбрый воин.

Со времен Киевской Руси Дмитрий Солунский считался особым покровителем воинов. Ему молились при нападении врагов — в особенности варваров. Над городскими воротами помещали его изображение. Всеволод Большое Гнездо в 1198 году привез из Византии доску от гроба святого Дмитрия (с изображением святого) и поместил ее в своем придворном Дмитровском соборе (45, 37). Успенский собор Московского Кремля, выстроенный Иваном Калитой, имел придел во имя Дмитрия Солунского. Ранее в Кремле была деревянная церковь во имя Дмитрия Солунского, в которой был похоронен убитый в Орде в 1325 году князь Юрий Данилович Московский (124, 149).

Таким образом, имя старшего сына Ивана Красного предсказывало ему военные дарования и роль защитника своей земли от врагов.

Православный философ Павел Флоренский утверждал, что у каждого имени есть сокровенное значение — своего рода код личности. Своей музыкой, своей онтологией оно формирует личность и предопределяет реализацию таинственной генетической матрицы. Тонкий слух Павла Флоренского слышал в именах шепот Провидения. «Дмитрий — характер и весь облик значительный, в отдельных своих возможностях нередко превышающий меру человечности и даже человеческого. Но проявлению во вне и закреплению в жизни этой безмерности чаще ставит препятствие сам он, другими словами, столь же безмерными желаниями. Это — натура с могучими задатками, но крайне не согласованными между собою, негармоничная, с резкими углами и всяческими неожиданностями» (332, 203).

Запомним эту характеристику. В ней узнаваем характер князя Дмитрия — человека с безмерными желаниями, разбивавшимися о стены невозможного.

А был ли постриг?

Одним из древних обычаев русских князей были постриги — обряд, символизирующий начало возмужания малолетнего княжича «при переходе из младенчества по четвертому году» (162, 26). Подобно монашескому пострижению, обряд заключался в отрезании у ребенка пряди волос. Потом его впервые в жизни сажали на коня. Вероятно, духовные лица говорили соответствующее напутствие, читали молитву, поздравляли счастливых родителей и окропляли всех святой водой. Затем следовало праздничное застолье.

«В лето 6700 (1192), июля 28. Быша постригы у великаго князя Всеволода (Большое Гнездо. — Н. Б.) сыну его Георгиеви в граде Суждали. Том же дни и на конь его всади, и бысть радость велика в граде Суждали. Ту сущу блаженому епископу Иоанну» (32, 409). Заметим, что Юрий родился 27 ноября 1188 года и имел ко дню пострига (28 июля 1192 года) возраст 3 года и 8 месяцев.

Два года спустя обряд был совершен над другим сыном великого князя Всеволода — Ярославом. Он родился 8 февраля 1190 года. Возраст ко дню пострига — 4 года и 2 месяца (275, 169).

В первом случае днем пострига был вторник, во втором — среда. При совершении обряда присутствовал ростовский владыка Иоанн. Однако примечательно, что в обоих случаях постриги не были связаны с каким-либо церковным праздником или хотя бы воскресным днем. Полагают, что обряд носил «чисто семейный», домашний характер (162, 26). Однако летописи указывают на публичное совершение постригов. Так поступил в 1230 году Михаил Всеволодович Черниговский: «В то же лето князь Михаил створи пострыги сынови своему Ростиславу Новегороде у Святей Софии и уя влас архиепископ Спиридон; и посади его на столе, а сам поиде в Чернигов» (18, 69).

Обычай постригов дожил и до XIV столетия. Однако в летописях сохранилось лишь одно известие такого рода. В 1302 году, «тое же осени месяца ноября в 8, на събор Михаилов, быша постриги у князя Михаила Тферскаго сыну его Дмитрию» (45, 85). Михаил Тверской приурочил совершение обряда над старшим сыном, которому было тогда около четырех лет, к церковному празднику — Собору Михаила Архангела. Этот день княжеских именин был и городским праздником Твери.

Все эти окольные сведения подводят нас к прямому вопросу: был ли обряд постригов совершен над будущим героем Куликова поля? Увы, источники молчат об этом.

Но в метафорическом, переносном смысле можно сказать, что судьба очень рано совершила над головой Дмитрия Московского свой обряд возмужания. Чума, война, ранняя смерть родителей, боярская фронда, раннее одиночество — всё это оставило след в характере юного Дмитрия. Оставаясь ребенком, он вынужден был играть роль взрослого. Его возили в Орду и во Владимир, сажали то на великокняжеский трон, то на ханский ковер. Его заставляли с важным видом говорить слова, смысл которых он еще не мог понимать. Лишившись опоры в лице матери и младшего брата, Дмитрий рано стал самостоятельным. Подобно малолетнему Ивану Грозному, он, вероятно, тяготился зависимостью от бояр и митрополита. Самолюбивый и скрытный, он научился притворяться, скрывать свои подлинные мысли и чувства. Но в душе его бродили смутные и непреодолимые желания.

Словом, он прошел ту суровую школу трудного детства, выпускники которой чаще других оставляют свои имена на скрижалях истории.

Глава 3 ДЕНЬ ЖНЕЦА

Так говорит Господь: и будут повержены трупы людей, как навоз на поле и как снопы позади жнеца, и некому будет собрать их.

Иер. 9, 20-22
Яркой чертой характера Дмитрия Донского было личное мужество. Даже среди правителей своего воинственного века он выделялся постоянной готовностью смотреть в лицо смерти.

Отношение к смерти — глубоко личная, сокровенная сторона души каждого человека. Она определялась многими обстоятельствами биографии князя Дмитрия. И первой среди них была губительная эпидемия чумы, несколькими волнами прокатившаяся по русским землям в 50-е и 60-е годы XIV столетия.

(Заметим, что на Руси слово «чума» не употреблялось. Любую эпидемию называли просто «мор». И только признаки этой страшной болезни, отмеченные летописцами, позволяют ее идентифицировать.)

Люди, пережившие чуму, рассматривали каждый день своей жизни как знак особой милости Божьей. Они думали, что Всевышний приберег их для какой-то особой миссии, дал им продолжение жизни, так сказать, «взаймы». И этот долг они обязаны вернуть сполна…

Клиническая картина

Не имея желания пересказывать своими словами то, что уже сказано достаточно ясно, предоставим слово современному историку, повествующему об ужасах чумы в средневековой Европе:

«Термин „чума“, означающий в современной медицине конкретную болезнь, в прежние эпохи использовался в широком смысле для названия почти всех эпидемических, инфекционных, быстро распространяющихся заболеваний. Если дизентерию (flux de sang, „кровотечение“) относительно легко опознать по симптомам, описанным в дошедших до нас текстах, то другие эпидемические заболевания историку „вычислить“ труднее. Под названиями „чума“ (pestis), „зараза“ (contagium) или „пагуба“ (morbus) могли скрываться сыпной тиф, эпидемический менингит, геморрагические лихорадки, а также различные формы собственно чумы — болезни, которая вызывается бациллой, открытой в 1894 году А. Йерсеном и С. Китасато, и передается человеку через блох и черных (чумных) крыс либо, в первичной форме, воздушно-капельным путем.

Под именем чумы в свое время „действовали“ и другие, неизвестные в настоящее время заболевания…

…Собственно чума принадлежит к числу высокозаразных заболеваний. Простого контакта с больным или принадлежавшей ему одеждой было достаточно, чтобы заразиться. Обычно чума начиналась с легкого озноба, за которым следовали жар, державшийся в течение всей болезни, краснота глаз и воспаление горла, сухой черный язык с трещинами, неутолимая жажда, зловонный запах изо рта и затрудненное дыхание.



Возвышение Московского княжества. Середина XIV — середина XV в. Начало борьбы Руси с Ордой


Некоторые несчастные, обезумев от мучительной жажды, бросались в реки или колодцы. У больного наблюдались мертвенно-бледное лицо и шатающаяся походка. Затем болезнь переходила на грудь, за первыми симптомами следовали частое чихание, изнуряющий кашель, хрипота (симптомы легочной формы чумы), тошнота, кровохарканье и желчная рвота. Затем приходили судороги и общее истощение. Бубонная чума сопровождалась вздутием лимфоузлов шеи, подмышек и паха, а также высокой температурой и бредом. Даже если на улице было прохладно, кожа становилась красной и сухой, тело покрывалось кровоизлияниями (петехиями) и черными нарывами (карбункулами). Образованию язв в точках укусов блох — переносчиков чумы — предшествовали тяжелая рвота, черные и зловонные испражнения, липкий пот. Возбуждение и помрачение сознания (симптомы поражения оболочек мозга), частые спутники чумы, приводили к страшным, шокирующим сценам. Многие больные практически не спали, пребывая в постоянном возбуждении. Люди впадали в отчаяние и с нетерпением ждали смерти — лишь она могла положить конец их страданиям. Exitus letalis наступал в среднем в течение недели (отмечались и случаи молниеносной формы чумы, когда болезнь убивала человека в первые же сутки). Одни больные умирали в летаргическом состоянии, другие — в бреду и приступах ярости» (256, 52).

Современная медицина знает о чуме всё или почти всё. Она установила, что сотни тысяч людей во всех концах земли уничтожили микроскопические организмы — «чумные палочки». Под сильным микроскопом они предстают в виде коротеньких, слегка овальных образований. Так невзрачно выглядит страшный враг человечества, которого ставили в один ряд с войной, голодом и стихийными бедствиями. И словно не желая признавать свое поражение от такого ничтожного противника, люди до последней возможности признавали чуму орудием в руках разгневанного Бога.

Чума в Древнем мире

Эпидемия чумы, захлестнувшая не только Русь, но и всю Европу в середине XIV столетия, не случайно получила свое устрашающее имя — «черная смерть». Это имя, похожее на мрачную поэтическую метафору, в действительности отражало специфические признаки болезни. При некоторых формах чумы на коже больного перед кончиной появлялись большие черные пятна. Воспаленные лимфатические железы превращались в огромный нарыв (бубон), наполненный черным гноем.

В середине XIV столетия разгул «черной смерти» достиг небывалого размаха. По самым примерным подсчетам, эта эпидемия унесла около трети всего населения Европы (325, 155). Однако старая Европа далеко не в первый раз испытывала на себе грозную силу невидимого врага. О губительной эпидемии чумы в Афинах рассказывает в своей «Истории» древнегреческий историк Фукидид (около 460–400 до н. э.). Чума была известна и в Римской империи. Знаменитый историк Евсевий Памфил (около 260–340) в своем труде «Церковная история» приводит письмо святителя Дионисия Александрийского (ум. 265) пастве, посвященное эпидемии чумы, свирепствовавшей по всей Римской империи с 250 по 265 год (146, 262). Наиболее важная часть этого письма — картина самоотверженного поведения христиан в охваченном чумой городе:

«Весьма многие из наших братьев по преизбытку милосердия и по братолюбию, не жалея себя, поддерживали друг друга, безбоязненно навещали больных, безотказно служили им, ухаживая за ними ради Христа, радостно умирали вместе; исполняясь чужого страдания, заражались от ближних и охотно брали на себя их страдания» (146, 262).

Созданная Евсевием Памфилом модель поведения христианина в условиях гибельного мора стала стереотипом в византийской литературе. В частности, ее воспроизводит переведенная на Руси уже в XI веке Хроника Георгия Амартола (4, 253). Она служила образцом для русских летописцев при описании чумных эпидемий.

Чума в Золотой Орде

Распространение эпидемии в Нижнем Поволжье и на Северном Кавказе русские заметили быстро. Под 6854 (1346) годом Троицкая летопись сообщает:

«Того же лета бысть казнь от Бога на люди под восточною страною в Орде и в Орначи, и в Сарае, и в Бездеже, и в прочих градех и странах, и бысть мор велик на люди, на Бесермены и на Татары, и на Ормены, и на Обезы, и на Жиды, и на Фрязы, и на Черкассы, и на прочая человекы, тамо живущая в них. Толь же силен бысть мор в них, яко не бе мощно живым мертвых погребати» (здесь и далее курсив автора. — Н. Б.) (72, 368).

(Заметим, что последняя фраза — мор был так силен, что живые не успевали погребать мертвых, — относится к числу литературных клише, используемых в любом сообщении об эпидемии.)

Летописи свидетельствуют о том, что русские князья в разгар чумы продолжали как ни в чем не бывало ездить по своим делам в Орду. В 1347 году в охваченных эпидемией степях побывал московский великий князь Семен Иванович с братом Андреем (43, 58). Трудно сказать, что было причиной такой смелости: политическая необходимость или пресловутый «русский фатализм»? Как бы там ни было, но ордынская чума в 1347 году не тронула сыновей благочестивого Ивана Калиты…

Нанесенная на карту траектория распространения «черной смерти» в 1347–1352 годах напоминает огромную петлю, захлестнувшую всю Европу и Ближний Восток. В этой петле задохнулись сотни тысяч людей разных племен и народов.

Как это нередко бывало в истории, у начала больших событий оказался маленький, случайный человек — приближенный правителя Золотой Орды хана Джанибека по имени Могул-Буга. Занимая должность бекляри-бека (первого министра), он был назначен командующим войсками, посланными в Крым для взятия Каффы (современная Феодосия). Город был хорошо укреплен, а жившие в нем генуэзцы оказали степнякам упорное сопротивление. Ни первая (1344 год), ни повторная (1345) осада Каффы не принесла успеха. Раздосадованный Могул-Буга приказал с помощью катапульты перебросить в город тело человека, недавно умершего от чумы. Этот приказ имел ужасные последствия. В переполненном людьми осажденном городе болезнь стала распространяться очень быстро. Спасаясь от беды, местная знать поспешно отплыла на родину — в Геную и Венецию. Однако беженцы уносили с собой и невидимые бациллы чумы. Константинополь стал новой сценой для торжества «черной смерти». Вскоре Византия и всё Средиземноморье были охвачены губительной заразой.

Чума в Крыму и на Средиземноморье

Средневековые арабские историки также отметили небывалую эпидемию и ее гибельные последствия. Ибн ал-Варди сообщает следующее: «В 747 году (24 апреля 1346 — 12 апреля 1347) приключилась в землях Узбековых чума, [от которой] обезлюдели деревни и города; потом чума перешла в Крым, из которого стала исторгать ежедневно по 1000 трупов, или около того, как мне рассказывал об этом заслуживающий доверия купец. Затем чума перешла в Рум (Константинополь. — Н. Б.), где погибло [много] народу. Сообщал мне купец из людей нашей земли, прибывший из того края, что кади (мусульманский судья. — Н. Б.) Крымский рассказывал [следующее]: „Сосчитали мы умерших от чумы, и оказалось их 85 тысяч, не считая тех, которых мы не знаем. В настоящее время чума на о. Кипре, да голод великий также“. В месяце реджебе 749 года (25 сентября — 24 октября 1348) чума перешла в Халеб (город Алеппо в Сирии. — Н. Б.) — да устранит Аллах от нас зло ее! Чума эта, говорили нам, началась в „Стране Мраков“ (мифическая страна на крайнем севере Европы. — Н. Б.), за 15 лет до этого года. Сочинил я на нее Послание, которое назвал „Вестью о Чуме“» (11, 237).

Чума в Европе

Невидимый меч чумы разил сильнее, чем меч войны. Вот как выглядело это бедствие в одном из самых цветущих городов тогдашней Европы — Флоренции:

«Страшная, свирепствовавшая по всей Европе эпидемия чумы 1348–1359 годов выкосила больше двух третей населения Флоренции. В городе, насчитывавшем около 120 тысяч жителей, умерло больше 80 тысяч, а вместе с жителями близлежащих деревень — 96 тысяч! Демографический подъем, наметившийся к 1380 году (60 тысяч жителей), был оборван новыми волнами эпидемий: в 1427 году, согласно налоговому цензу (catasto), в городе насчитывалось всего 37 тысяч жителей! Флоренция могла еще выдержать сравнение с Севильей и Лондоном (по 50 тысяч жителей), но очень бледно выглядела рядом с крупнейшими городами Италии — Неаполем и Венецией, насчитывавшими по 100 тысяч человек» (176, 21).

Обогнув всю Европу, чума, как бы затягивая свою роковую петлю, с запада пришла в русские земли. Летописи отражают развитие эпидемии с разной степенью полноты. Особое внимание к этой теме (как и вообще к теме Божьего гнева) проявляет составленная под началом митрополита Даниила и переполненная церковной риторикой Никоновская летопись (1520-е годы). Под 6854 (1346) годом она повторяет известие Троицкой летописи о начале мора в Орде (41, 217). Под 6857-м (1349-м) Никоновская летопись дает уникальное известие: «Того же лета мор бысть на люди в Полотске» (41, 221).

Ближайший сосед Полоцка и его торговый партнер Смоленск через два года тоже был охвачен эпидемией. «Того же лета мор бысть велик в Смоленьсце на люди», — сообщает Рогожский летописец под 6860 (1352) годом (43, 61). Заметим, что датировка событий середины XIV столетия в летописях весьма сбивчива. Возможная неточность составляет год, а иногда и более.

Псковская повесть

Понятно, что такое бедствие не могло остаться без внимания летописцев. Но как всегда изначальная версия летописного рассказа короче и прозаичнее расцвеченных риторикой и домыслами более поздних редакций. Синодальный список Псковской Второй летописи (конец XV века) дает лишь краткое сообщение: «В лето 6860 (1352). Бысть мор зол въ Пскове и по селом и по всей волости хракотныи (кровохарканье служит признаком легочной формы чумы. — Н. Б.); о сем пространне обрящеши написано в Руском летописци» (62, 27).

Новгородский архиепископ Василий был человеком мужественным и решительным. Он отправился в охваченный эпидемией Псков и там совершил крестный ход и молебен. Этот вызов судьбе стоил ему жизни. Во Пскове владыка занемог и умер на обратном пути. «Сана светлостью не умолена бывает смерть: на всех внизаеть многоядныа своа зубы», — философски замечает по этому поводу летописец (62, 99).

Рассказав о кончине архипастыря, псковский летописец возвращается к общей картине «Великого мора». Он вспоминает, что упустил один важный вопрос: откуда, из каких краев пришла на Русь небывалая беда? Подобные географические (или топографические) изыскания имели не только отвлеченно-познавательный характер. Найти первоисточник беды, ее непосредственного виновника необходимо было для правильного понимания причинно-следственных связей как на небесном, так и на земном уровнях. Не случайно, рассказывая о больших городских пожарах, летописец обязательно отмечает, откуда, из какого дома началось распространение огня.

На вопрос о географическом происхождении «Великого мора» летописец дает уклончивый ответ:

«Некотории же реша: той мор из Ындискои земли от Солнца града» (62, 102).

«Солнечный град Фригийской страны» — Илион во Фригии, в районе древней Трои (4, 253). Фантастическое на первый взгляд выведение псковской чумы из Индии в действительности не столь уж фантастично. Некоторые районы Индии ученые относят к эндемическим (постоянным) очагам чумы.

«Страх и трепет…»

Из Пскова мор перекинулся в Новгород:

«В лето 6860 (1352). Бысть мор силен велми в Плескове… Того же лета бысть мор силен в Новеграде, прилучися приити на ны, по человеколюбию Божию, праведному суду его; вниде смерть в люди тяжка и напрасна, от Госпожина дни (праздник Успения Богоматери 15 августа. — Н. Б.) почалося нольне (аж, даже. — Н. Б.) и до Велика дни (то есть до Пасхи, 24 марта 1353 года. — Н. Б.), множество бещислено люди добрых помре тогда. Сине же бысть знамение тоя смерти: хракнеть кровью человек и до треи день бывъ да умрет. Не токмо же в едином Новеграде бысть сиа смерть, мню, яко по лицю всея земъля походи; и ему же Бог повеле, тъ умре, а его же снабди (сохранил. — Н. Б.), сего кажа (показывая. — Н. Б.) наказует, да прочее дни о Господе целомудренно и безъгрешно поживем» (18, 363).

Новгородская летопись по списку П. П. Дубровского уже в первой фразе рассказа «О мору новгородцком» дает некоторые уточнения к приведенному выше сообщению: «Тое же осени бысть мор силен в Новегороде и в Ладозе» (55, 119). Таким образом, эпидемия, опустошавшая Псков, осенью 1352 года перекинулась не только на сам Новгород, но и на его «пригороды».

Никоновская летопись сообщает об эпидемии в Новгороде на основе местных источников, но в значительной редактуре (41, 224). Суровый лаконизм северных летописцев становится канвой, по которой вышивает свои узоры московское церковное красноречие.

Обычным средством для прекращения мора было строительство обетных церквей. Эта традиция была повсеместной. «Исследование традиции церковного строительства в Пскове XV — начала XVI века убеждает, что обыденные, или обетные, церкви сооружались во время эпидемий. С 1407 по 1532 год в городе было построено 9 таких храмов на средства государства» (87, 33).

В Новгороде в 1353 году также прибегли к старому средству. «Того же лета (6861) владыка Моисии с новогородци поставиша церковь Святыи Семион заветный мору деля» (53, 110).

Почти не затронув Литву, эпидемия перешла из северо-западных земель в Окско-Волжское междуречье и в Юго-Западную Русь. Никоновская летопись приводит страшный в своем лаконизме перечень «низовских» городов, опустошенных чумой:

«Того же лета бысть мор силен в Смоленске, и в Киеве, и в Чернигове и в Суждале, и во всей земле Русстей смерть люта, и напрасна (внезапна. — Н. Б.) и скора; и бысть страх и трепет велий на всех человецех. В Глухове же тогда ни един человек не остася, вси изомроша; сице же и на Белеозере» (41, 224).

На Руси причины бедствия видели прежде всего в Божьем гневе. Об этом говорили еще ветхозаветные пророки. Соответственно, размышления над конкретными причинами Божьего гнева сводились к бесконечному плетению библейских сюжетов. Летописные тексты о чуме проникнуты аллюзиями и прямыми цитатами из Священного Писания. Чаще всего цитировали Псалтирь, знакомую каждому христианину по церковным чтениям и песнопениям. «Сердце мое смятеся во мне, и боязнь смерти нападе на мя; страх и трепет прииде на мя, и покры мя тма…» (Пс. 54, 5–6).

Глава 4 «ВЕЛИКИЙ МОР»

Тем, кто не видел великих эпидемий чумы, не понять, к каким катастрофическим результатам они приводят.

Д. Бейкер
Подобно тому как землетрясение повторяет разрушительные толчки, так и «черная смерть» напоминала о себе новыми волнами эпидемии. В первой половине 60-х годов XIV века чума вернулась в русские земли с новой силой. Ее второй приход был не менее, а скорее даже более опустошительным, чем первый. Русские летописцы называли это второе пришествие чумы «Великим мором». И если родившийся осенью 1350 года Дмитрий Донской едва ли имел какие-нибудь личные воспоминания об эпидемии 1352–1353 годов, то эпидемию 60-х годов он запомнил на всю жизнь. Такого рода впечатления не исчезают из тайников человеческой памяти. В особенности если речь идет о сложных и впечатлительных натурах.

«Второй мор» во Пскове

Как и в первый раз, чума начала свой поход по русским землям с северо-запада. В 1360 году она пришла в многострадальный Псков. Вероятно, ее занесли сюда пришельцы «из-за моря». В Швеции в эти годы эпидемия носила опустошительный характер. И если около 1300 года население Швеции вместе с Финляндией составляло примерно 700 тысяч человек, то после 1350 года оно было менее чем 500 тысяч (368, 31). Эпидемия унесла и нескольких членов королевской фамилии.

«В лето 6868 (1360). Бысть въ Плескове вторый мор лют зело; бяше бо тогда се знамение: егда кому где выложится железа (чумное воспаление лимфатических желез. — Н. Б.), то вскоре умираху мнози тою болезнью, много же время той смерти належащи на людех. Тогда же и Остафь князь преставися, и дети его два сына Карп и Алексей» (61, 22).

Новгородская летопись сообщает о поездке в охваченный чумой Псков новгородского архиепископа Алексея. Память о трагическом финале поездки во Псков прежнего владыки Василия Калики была еще свежа. И летописец явно гордится мужеством Алексея:

«Того же лета бысть мор силен въ Плескове, и прислаша послове плесковици к владыце с молбою и челобитьем, чтобы, ехавши, благословил бы еси нас, своих детей, и владыка, ехав, благослови их и город Пьсков съ кресты обходи, и литургии три совръши, прииха в Новъград, а плесковицам оттоле нача лучши бывати милость Божиа, и преста мор» (18, 367).

«Великий мор» в Низовской земле

Для Северо-Восточной Руси неожиданным возвращением чумы был ознаменован 1364 год. В летописях, наиболее близко отразивших летописание ранней Москвы, под 6872 (1364) годом сохранилась своего рода повесть «О мору о великом». В ее основе, по-видимому, лежит свидетельство современника событий, жившего в Москве или Переяславле Залесском. (До конца XV века город Переславль-Залесский назывался именно так.) Позднее летописец присоединил к этой основе сообщения местных источников:

«Того же лета гневом Божиим за умножение грехов наших бысть мор силен велик на люди в Новегороде в Нижнем и на уезде, и на Сару, и на Киши, и по странам, и по волостем. Овии хракаху кровию, а друзии железою, и не долго боляху, но два дни или три, или един день поболевше и тако умираху. На всякъ же день мнози умираху и толь множество их, яко не успеваху живии мертвых погребати.

Тое же осени месяца октября в 23 преставися князь Иван Иванович, брат князя великаго Дмитриа Ивановича и положен бысть на Москве в церкви Святаго Архангела Михаила.

Тое же осени и тое зимы бысть мор велик на люди в граде Переяславли, мерли люди по многу на день, по 20, по 30 на день, а иногды на день 60 или 70 человек, а иногды 100. А таковы дни были же, поболе ста на день человек умирало. А болесть была такова: преже как рогатиною ударить за лопатку или противу сердца под груди, или промежи крил и разболиться человек и начнет кровию хракати и огнь разбиеть и по сем пот, потом дрожь иметь и тако в болести полежав овии (одни. — Н. Б.), день един поболевше, умираху, а друзии два дни, а инии 3 дни. Преже же мор был, кровно храчюче мерли, потом же железою (нарывами. — Н. Б.) разболевшесь, ти тако же два дни или 3 дни полежавше умираху, железа же не единако, но иному на шее, иному на стегне, овому под пазухою, овому же под скулою, иному же за лопаткою. Не токмо же в граде Переяславли было се, но и по всем волостем Переяславьскым был мор, и по селом, и по погостом и по монастырем. А преже того был мор в Новегороде в Нижнем, а пришел с низу от Бездежа в Новъгород въ Нижнии, а отътоле на Коломну, а с Коломны на другое лето в Переяславль (1364/65 год. — Н. Б.), а от Переяславля на другое лето (1365/66 год. — Н. Б.) на Москву. Тако во всех странах и градех и во всех пределех их был мор великыи, страшный» (43, 77).

Никоновская летопись дает перечень городов, по которым «разошлась» чума: «И во Тверь, и въ Володимерь, и в Суздаль, и в Дмитров, и в Можаеск, и на Волок… А на Белеозере тогда ни един жив обретеся» (42, 3).

Далее следует своего рода «плач» летописца, потрясенного размахом бедствия:

«Увы мне! како могу сказати беду ту грозную и тугу страшную, бывшую в великыи мор, како везде туга и печаль горкаа, плачь и рыдание, крик и вопль, слезы неутешимы. Плакахуся живии по мертвых, понеже умножися множество мертвых и в градех мертвые, и въ селех и в домех мертвые, и во храмех и у церквей мертвые. Много же мертвых, а мало живых, тем не успеваху живии мертвых опрятывати, ниже доволни беху здравии болящим послужити, но един здрав и десятерым болемь на потребу да послужить.

(Составитель Никоновской летописи вставляет здесь собственное красочное суждение: „И бысть скорбь велиа по всей земли, и опусте земля вся и порасте лесом, и бысть пустыни всюду непроходимыа…“ (42, 3). — Н. Б.)

Погребаху же овогда два, три в едину могилу, овогда же 5, 6, иногда же до десяти, есть же другоици егда и боле 10 в едину могилу покладаху, а въ дворе инде един человек остася, а инде два, а инде же един детищь остася, а инде мнози дворы пусты быша» (43, 76).

Под тем же годом Рогожский летописец сохранил тверское по происхождению известие: «В лето 6873 (1365) бышет мор на люди в Кашине…» (43, 78).

Рюриковичи несут потери

Печальный ряд известий о бедствиях чумы в Рогожском летописце сопровождается целой подборкой некрологов князей и княгинь ростовского и тверского дома.

В Москве положение было не лучше, чем в Твери. Продолжим тему «Великого мора» под 6874 (1366) годом, Рогожский летописец отмечает: «Бысть мор велик на люди в граде Москве и по всем волостем московьскым по тому же, яко же преже был в Переяславли, яко же преди сказахом и написахом» (43, 81).

Никоновская летопись сообщает и кое-что новое относительно эпидемии чумы в 1366 году: «В лето 6874. Бысть знамение на небеси. Того же лета бысть мор велик въ граде Москве и по всем властем Московьским. Того же лета бысть мор на Волоце велик зело. Того же лета бысть мор в Литве велик зело, Того же лета бысть сухмень и зной велик, и въздух куряшеся и земля горяше, и бысть хлебна дороговь повсюду и глад велий по всей земле, и с того люди мряху» (42, 6).

Известие о «великом гладе» и дороговизне хлеба по всей Русской земле в 1360-е годы согласуется с наблюдениями медиевистов: в Западной Европе эпидемия чумы приходила одновременно с голодом и в значительной мере как его последствие.

В поисках спасения

В отличие от «черной смерти» 1352–1353 годов, когда господствовала легочная форма чумы, эпидемия 1364–1366 годов явилась сразу в двух видах — легочной («хракаху кровию») и бубонной («железою мряху»). Именно эта эпидемия унесла мать Дмитрия Донского княгиню Александру и его младшего брата Ивана. Но будущий герой Куликова поля остался жив и невредим…

Что спасло княжича Дмитрия от «черной смерти»? Рука Всевышнего? Случайность? Крепкий организм? Забота и предусмотрительность матери, княгини Александры? Разумеется, мы никогда не узнаем точного ответа. Однако попробуем поставить вопрос несколько иначе: что было наилучшим способом уберечься от заразы? Здесь можно высказать некоторые предположения.

Обращение к врачам и их услуги сразу выносим за скобки. Даже в Западной Европе врачи в XIV столетии практически ничего не могли поделать со страшной болезнью. Русские источники вообще не упоминают их в этой связи. Столь же мало пользы могло принести и обращение к знахарям и колдунам. Остается обратиться к наблюдательности и сообразительности самих потенциальных жертв чумы.

Люди еще в глубокой древности заметили, что страшная болезнь передается при общении больного человека со здоровым. Невидимая зараза витает в воздухе, окружающем больного и отравленном его смрадным дыханием. Отсюда следовал простой вывод: больные должны подвергнуться строгой изоляции. Никто не смеет выходить из дворов, деревень, сел и городов, где замечена чума. Нарушители подлежат немедленной казни. Так поступали в средневековой Европе. Так должны были действовать правители русских земель и княжеств в эпоху Дмитрия Донского.

Однако летописцы, столь внимательные к симптомам болезни и ареалу ее распространения, по непонятным причинам ни слова не говорят о борьбе тогдашних властей со страшной опасностью. Может быть, эта борьба не вписывается в общую трактовку чумы как наказания за грехи. А может быть, летописцы, как и во многих других случаях, не считали нужным писать о самоочевидных вещах… Как бы там ни было, но при восстановлении картины «Великого мора» 1360-х годов приходится закрыть бесполезную летопись и обратиться к текстам иного происхождения.

Яркую и жуткую картину московских чумных карантинов в 1570 году рисует в своих «Записках» немец-опричник Генрих Штаден:

«…Дом или двор, куда заглядывала чума, тотчас же заколачивался, и всякого, кто в нем умирал, в нем же и хоронили; многие умирали от голода в своих собственных домах или дворах.

И все города в государстве, все монастыри, посады и деревни, все проселки и большие дороги были заняты заставами, чтобы ни один не мог пройти к другому. А если стража кого-нибудь хватала, его сейчас же тут же у заставы бросали в огонь со всем, что при нем было, — с повозкой, седлом и уздечкой.

Многие тысячи умерших в этой стране от чумы пожирались собаками.

Чума усиливалась, а потому в поле вокруг Москвы были вырыты большие ямы, и трупы сбрасывались туда без гробов по 200, по 300, 400, 500 штук в одну кучу. В Московском государстве по большим дорогам были построены особые церкви; в них ежедневно молились, чтобы Господь смилостивился и отвратил от них чуму» (353, 50).

Предвидя желание людей бежать из охваченных чумой русских земель в другие страны (а может быть, и опасаясь случайного или умышленного переноса заразы из-за рубежа), Иван Грозный усилил и без того строгий режим на границах. «Все окрестные границы были закрыты, и во время голода и чумы никто не мог убежать из опричнины в другую страну; а кого хватали на польской границе, тех сажали на кол, некоторых вешали» (353, 59).

Сто лет спустя меры, принимаемые властями для предотвращения распространения чумы, оставались практически теми же, хотя и не столь свирепыми, как при Иване Грозном. Это бедствие случилось летом 1654 года. В то время как царь Алексей Михайлович с войском находился под Смоленском, Москву посетила чума. Фактический глава боярского правительства патриарх Никон распорядился подготовить выезд царицы Марии Ильиничны и ее детей в Макарьев Калязинский монастырь. Эта окруженная высокими стенами обитель находилась в двух сотнях верст к северу от Москвы, в уединенном месте на правом берегу Волги. Отправив царское семейство, Никон по царскому указу покинул зараженную столицу. Вслед за патриархом из Москвы стали разбегаться и приходские священники. Некому стало причащать и отпевать многочисленных жертв эпидемии. Это вызвало возмущение горожан. Но тайной заботой оставалось находившееся под Смоленском московское войско. Там, в полевом лагере, чума могла собрать самую обильную жатву.

«Чтобы сберечь государя и войско, поставлены были крепкие заставы на Смоленской дороге, также по Троицкой, Владимирской и другим дорогам; людям, едущим под Смоленск, велено говорить, чтобы они в Москву не заезжали, объезжали около Москвы. Здесь в государевых мастерских палатах и на казенном дворе, где государево платье, двери и окна кирпичом заклали и глиною замазали, чтоб ветер не проходил; с дворов, где обнаружилось поветрие, оставшихся в живых людей не велено выпускать: дворы эти были завалены и приставлена к ним стража» (310, 605).

«Зараженные деревни велено было засекать и расставлять около них сторожи крепкие, на сторожах разложить огни часто; под смертною казнию запрещено было сообщение между зараженными и незараженными деревнями».

В Москве смертность была катастрофической. «На боярских дворах: у Бориса Морозова умерло 343 человека, осталось 19; у князя Алексея Никитича Трубецкого умерло 270, осталось 8; у князя Якова Куденетовича Черкасского умерло 423, осталось 110; у князя Одоевского умерло 295, осталось 15; у Никиты Ивановича Романова умерло 352, осталось 134; у Стрешнева изо всей дворни остался в живых один мальчик и т. д.» (40, 607). Такого же порядка убыль населения наблюдалась тогда и в главных русских городах.

Уединение как лекарство от чумы

Европейское Средневековье сохранило много свидетельств людей, переживших эпидемию чумы. Большой интерес проявляют к этому материалу западные историки. Благодаря этому мы имеем немало наблюдений, позволяющих лучше представить ситуацию не только в Европе, но и на Руси в годы «Великого мора».

«Чужаки были подозрительными. Когда приближалась эпидемия, городские ворота закрывали, приезжих не пускали, ввезенный товар распаковывать не решались. Родственников и друзей больше не было. На флюгер смотрели с тревогой. Ветер, дувший из зараженных краев, нес смерть…

…В сельской местности избежать недуга можно было в небольшом имении, как следует изолировав его и хорошо запасясь продуктами, но в деревенской общине укрыться от него было почти невозможно. Зараза там, несомненно, распространялась медленней и трудней, чем в городе, и община вполне могла жить достаточно замкнуто, причем эпидемия усугубляла замкнутость, парализуя торговлю, которую обычно стимулировал город. К тому же при сравнительно редком населении крестьянину было проще не покидать усадьбы, чем подмастерью — свой дом: за жалованьем ему приходилось идти в мастерскую, а за хлебом — к булочнику. И затем, если „полевая крыса“ — соня, лесная мышь — наносила ущерб урожаю, то большая черная крыса, переносчица чумы, редко встречалась вдали от городов. В сельской местности главным носителем эпидемии был человек…

…Что до остального, то надо жить дома, плотно закрывать окна и двери, избегать зловония городских площадей, а тем более парилен. Богачей для борьбы со зловонием убеждали жечь ладан, алоэ, орехи, мускус, камфару. Если кого-то пугают затраты, пусть жжет хотя бы сушеные фиги. Всё это мало что давало, но зато отгоняло мух» (325, 152–160).

Нет худа без добра

Итак, масштабы бедствия и при Донском, и при Грозном, и при первых Романовых были примерно одинаковыми. Но каковы были политические, экономические и духовные последствия этого бедствия? Можно ли в прямых последствиях эпидемии 1350-х и 1360-х годов усмотреть какой-либо исторический креатив?

Карамзину принадлежит известный парадокс: Москва обязана своим величием ханам. Правильно понятый, этот парадокс содержит в себе глубокую историческую истину. Выражаясь в стиле Карамзина, можно утверждать: Москва обязана своим величием чуме…

В результате эпидемии в середине XIV века резко сократилось количество «игроков» не только на политическом, но и на любом другом поле. Выжившие умножили свою власть и собственность за счет умерших. На всех уровнях — от крестьянской избы до княжеского дворца — произошла своего рода «консолидация власти и собственности». И Московское и Тверское княжества оказались в руках одного-двух правителей. То же относится и к другим регионам. Да и сами правители стали действовать с безоглядной уверенностью.

Победитель, выигравший схватку в этом предельно сузившемся кругу, мог получить почти всё. Объединение страны под властью одного правителя стало реальной перспективой.

В Западной Европе роль «водостока» для количественных излишков правящей элиты играли крестовые походы. Там погибали (или надолго оставались в Святой земле) наиболее влиятельные и энергичные представители младших линий европейских династий. Это помогало королям «собирать страну». На Руси функцию «водостока» выполняла «черная смерть». Источники не позволяют назвать сравнительные цифры человеческих потерь в русских княжествах. Пострадали, конечно, все. Но в разной степени. Соответственно, и военный потенциал княжеств существенно изменился. Но опять же — в разной степени. Но думается нам, что потери Москвы были сравнительно невелики. Вот некоторые основания для такого мнения.

Беспощадная и полная изоляция заболевших, а также перекрытие дорог воинскими заставами приносили больше пользы там, где эти меры выполнялись более четко. Иначе говоря, для борьбы с чумой нужны были силы и средства. И нужна была основанная на страхе наказания строгая исполнительская дисциплина. Эпидемия стала проверкой работоспособности военно-полицейской системы. Прежде всего нужно было перекрыть движение по дорогам. К началу эпидемии московские князья уже достигли определенных успехов в этом направлении. Современники хвалили Ивана Калиту за то, что он «исправи Русьскую землю от татей и от разбойник» (18, 465). В сущности это и означало установление контроля на дорогах. Теперь этот опыт пригодился его сыновьям для борьбы с чумой…

Выжившие

Итак, князь-отрок ускользнул от холодных объятий чумы. Это спасло Москву от большой беды. Московская династическая ситуация по состоянию на 1364 год складывалась так, что в случае кончины Дмитрия верховная власть в княжестве могла перейти к младшей, серпуховской линии потомков Калиты, а именно — к Владимиру Серпуховскому. Такие переходы обычно сопровождались перетасовкой правящей элиты, а следовательно — заговорами и смутой.

Вдова Ивана Красного княгиня Александра готова была на всё, чтобы не допустить подобного поворота событий. И как мать, и как душеприказчица Ивана Красного она видела свою задачу в том, чтобы уберечь Дмитрия от болезни, которая унесла его дядю Семена и, вероятно, отца.

«Лучший рецепт от чумы — убежать пораньше и подальше, а вернуться попозже», — гласит французская поговорка (255, 62). Лучшее, что могла придумать княгиня, это отправить старшего сына на время в какое-нибудь укромное место в лесной глуши. Вероятно, именно так она и поступила. При этом сама княгиня вместе с младшим сыном, вероятно, осталась в Москве. В охваченном бедствием городе в любой момент грозил вспыхнуть бунт. Александра не могла оставить смятенную столицу на попечение бояр. Это решение спасло жизнь Дмитрию, но стоило жизни его матери и малолетнему брату.

Глава 5 ЖИВЫЕ И МЕРТВЫЕ

Мир после Черной чумы — это не мир до чумы в уменьшенном виде.

Жан Фавье
Последствия двух опустошительных эпидемий были многообразны. Они проявились и в экономике, и в политических отношениях, и в области духовной жизни и носили не только количественный, но и качественный характер. В силу лучшей сохранности источников это более отчетливо прослеживается на Западе, но вполне справедливо и для Руси.

Безлюдье

Главный результат чумы — гибель многих тысяч людей — сам по себе пагубно воздействовал на экономику страны. Известно, что средневековая Русь имела весьма низкую плотность населения. В географическом отношении это была однообразная равнина, поросшая лесом и изрезанная множеством мелких рек и речушек, местами растекавшихся в унылые болота. Крестьяне жили в деревнях, состоявших из двух-трех дворов и отделенных одна от другой многими верстами дремучих лесов. Древнейшие поселения располагались у впадения одной реки в другую, но со временем деревни поднялись на водоразделы. Уединенная жизнь в лесу не проходила даром. Внутри маленьких крестьянских общин обычным делом были браки между близкими родственниками, приводившие к рождению неполноценного потомства.

В Окско-Волжском междуречье плодородие земли было низким, а суровый и переменчивый климат нередко сводил к нулю все усилия земледельцев. В результате рост населения естественным образом ограничивался возможностями сельского хозяйства. Крестьянин едва мог прокормить себя и свою семью и уплатить подати. Товарное производство хлеба и других продуктов питания, необходимых для городов, было крайне ограниченным. Проще говоря, деревня не могла прокормить большие города. Горожане (среди которых преобладали беглецы из деревень) вынуждены были помимо своего ремесла заниматься крестьянским трудом. Многие горожане существовали за счет собственного сада, огорода и скотного двора.

Города Северо-Восточной и Северо-Западной Руси обычно представляли собой большие деревни, центр которых был окружен низенькими бревенчатыми стенами с башнями. Даже население Великого Новгорода в XIV–XV веках специалисты определяют в 30–40 тысяч человек. Во Пскове в середине XVI века проживало не более 15 тысяч человек (87, 30). Население Москвы росло весьма динамично. Но в XIV столетии Белокаменная едва ли была больше Великого Новгорода. Прочие города были не столько центрами ремесла и торговли, сколько феодальными замками, окруженными жилищами зависимых людей. Их население не превышало нескольких тысяч жителей. В социальном отношении горожане — многие из которых были холопами живших в городе феодалов — не проявляли особой активности.

При таких демографических параметрах потеря примерно трети населения страны была настоящей катастрофой.

Безденежье

В условиях эпидемии всякая предпринимательская деятельность, и прежде всего торговля, практически замерла. И дело было не только в сокращении производства по причине смерти самих производителей товаров. Купцы не могли перевозить товары из города в город, так как городские ворота были закрыты для чужаков, а по дорогам стояли карантины. Ямские станции и постоялые дворы обезлюдели. На опустевших торговых площадях рыскали стаи потерявших хозяев голодных собак. И лишь унылый погребальный звон свидетельствовал о том, что кто-то в этом мире всё еще исполняет свои обязанности.

Запустение городов обострило финансовую проблему: именно горожане были основными налогоплательщиками. Самым тяжелым налогом был ежегодный ордынский «выход». В Орде финансами ведали мусульманские купцы-откупщики. Они определяли размер дани, причитавшейся с княжества или города, в зависимости от численности населения, установленной в результате переписи. Летописи знают перепись 1257–1259 годов, но не дают сведений о том, как часто эти переписи повторялись.

Чума поставила налоговый вопрос с новой остротой. Русские княжества и земли в разной степени пострадали от эпидемии, но все хотели по случаю мора получить скидку по ордынскому «выходу». А между тем ханская канцелярия и ее представители на Руси требовали уплаты по старым расценкам. Опустевшая страна не могла исполнить эти требования. Долговая петля затягивалась всё туже и туже. Именно поэтому в 60-х и начале 70-х годов XIV века между Москвой (как столицей великого княжения Владимирского) и Ордой назревало драматическое «розмирие»…

Рынок труда и услуг

Сокращение населения усилило борьбу за свободные рабочие руки. Землевладельцы зазывали немногих уцелевших крестьян всевозможными льготами, ремесленники привлекали подмастерьев повышением оплаты. Но наибольшим спросом на рынке труда пользовался ратный труд. Чума изменила соотношение сил русских князей, пробудила в одних страх потерь, а в других — жажду захватов. Летописи редко сообщают реальные цифры убыли населения в том или ином городе. Однако ясно, что потери были весьма различными. «Черная чума наносила удары неравномерно, и действие компенсаторных механизмов восстанавливало равновесие по-разному» (325, 167).

Вторая волна чумы («Великий мор» 1360-х годов) совпала с «замятней» в Орде. Теперь ничто не мешало разгулу хищных инстинктов. Если прежде Орда следила за сохранением определенного баланса сил в Северо-Восточной Руси, то теперь она была занята собственными проблемами — напряженной борьбой за ханский трон в условиях резкого сокращения общей численности населения в результате эпидемии.

Рынок военных услуг имел собственные расценки, колебавшиеся в зависимости от спроса и предложения. На Руси чума повысила расценки на услуги кондотьеров. Профессиональный воин пользовался правом свободного перехода из одной княжеской дружины в другую. Соответственно, князь делал всё возможное, чтобы удержать его у себя на службе, и за нехваткой денег щедро расплачивался вотчинами.

Поземельных актов этого периода сохранилось очень мало. Но можно думать, что в результате высокой смертности от чумы множество оставшихся без хозяев полей было безнаказанно присвоено «сильными мира сего». Происходила быстрая концентрация земельных владений в руках крупной знати и в рамках великокняжеского домена.

Обездоленные

Эпидемия чумы оказала глубокое и противоречивое воздействие на Русскую церковь. В основе всего лежало «пробуждавшееся с каждой эпидемией острое сознание гнева Божьеи» (338, 188). Охваченные паникой люди пытались спастись от Божьего гнева путем щедрых пожертвований как движимых, так и недвижимых имуществ духовенству. Многие давали обет в случае спасения принять монашеский постриг и посвятить себя служению Богу. Прежде полузабытые «тихие обители» теперь были переполнены насельниками.

В Западной Европе две страшные эпидемии «черной смерти» в середине XIV века вызвали всплеск покаянных настроений, вылившийся в массовое движение флагеллантов. Эти «бичующиеся» в экстазе наносили себе глубокие раны плетьми с железными наконечниками. Обличая пороки церкви, они считали, «что дорога к спасению идет за пределами церковных структур, вдали от авторитета папы и общепринятых литургий» (365, 164). Всплеск религиозного энтузиазма в его самой крайней форме, вероятно, имел место и на Руси. Церковные летописцы обходят эту тему. Но не отсюда ли — из покаянных настроений перед лицом неминуемой гибели — зародившееся в середине XIV столетия движение новгородских стригольников, исповедовавшихся на площадях у покаянных крестов и напряженно искавших прямых путей общения с Богом?

Около церковных стен искали спасения тысячи обездоленных, потерявших во время «Великого мора» семью, друзей и средства к существованию. Чудом избежавшие смерти люди жаждали новых чудес. Этот поток почти безумных энтузиастов не вмещался в русло существовавших в то время церковных институтов.

В западноевропейских странах именно монашество оказалось на переднем крае духовного противостояния ужасам эпидемии. В то время как приходские священники зачастую бежали из городов, спасаясь от заразы, монахи нищенствующих орденов мужественно шли исповедовать и причащать умирающих, совершали по ним заупокойные службы.

На Руси ничего подобного не происходило. Городские и пригородные монастыри жили по особножительному уставу и фактически являлись «подсобным хозяйством» своих ктиторов. В этих обителях процветала частная собственность, а образ жизни инока зависел от его личного богатства. Особножительные монастыри, в силу своей «обмирщенности», не могли стать рассадниками жертвенности и героизма, не могли должным образом освоить поток пожертвований, принять толпы новых братьев и оказать помощь обездоленным. А главное — они не могли превратить религиозный пыл людей, спасенных Богом от «черной смерти», в «системные» подвиги благочестия. Эту задачу могли решить только стройные, как македонская фаланга, и способные к бесконечному воспроизведению своей четкой структуры монастыри общего жития. Их быстрое распространение во второй половине XIV — первой половине XV века стало своего рода «монастырской реформой».

Успех любой реформы во многом зависит от осуществляющих ее деятелей. Реформа консервативного по своей природе и при этом весьма амбициозного монашеского мира требовала от ее исполнителей незаурядных личных качеств.

Новое вино и новые мехи

В эпоху чумы на рынке труда — понимаемом предельно широко — открылось множество вакансий. И это были не только «рабочие руки». Появился спрос на пророков и праведников, на людей, способных оживить веру делами. И к чести Русской церкви в ее рядах такие люди нашлись. Первым среди них был митрополит Алексей, сумевший не только правильно понять проблему «избыточного энтузиазма», но и найти такое решение, которое позволило практически без репрессий сохранить церковное единство. Избыточную покаянную энергию удалось направить в русло материального и духовного созидания.

Ближайшим сотрудником святителя в этом деле стал «великий старец» — игумен Сергий Радонежский.

Из чумного бреда и смрада мертвых деревень, из греха и покаяния, из безысходности и надежды рождались Московское государство и его историческое оправдание — Святая Русь.

Глава 6 СЛИШКОМ ДОБРОЕ СЕРДЦЕ

Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина.

Иез. 18,2
Традиция была одним из устоев русского Средневековья. Цель жизни человека состояла в том, чтобы следовать заветам отцов и дедов. Князь Дмитрий сравнивал свои дела с делами отца — Ивана Красного. Но что мы знаем о его отце? Практически ничего.

Для огромного большинства людей история представляется своего рода кукольным театром, где образы действующих лиц очерчены резко и узнаваемо. В этом театре отцу Дмитрия Донского московскому князю Ивану Ивановичу досталась далеко не героическая роль. Он предстает перед потомками в образе человека доброго и кроткого, но недалекого, а в качестве правителя — полного ничтожества.

Заслужил ли отец Дмитрия свою неприглядную роль или это всего лишь проигрышный билет, который по ходу пьесы всё равно должен был кому-то достаться? Вот вопрос, над которым стоит поразмыслить, если мы хотим понять главного героя нашей книги — самого князя Дмитрия Ивановича.

Взгляд Карамзина

В источниках не сохранилось практически никаких сведений о семейной жизни князя Ивана Красного. О его способностях как правителя можно судить только по результатам его правления для Москвы и для Руси. Но и результаты эти не вполне очевидны.

Карамзин представил Ивана как человека «тихого, миролюбивого и слабого» (166, 530). Понятно, что такие качества становятся пороками для человека, наделенного верховной властью. Вечная тема трагической несовместимости власти и морали красной нитью проходит через всю «Историю» Карамзина. Рассказывая о правлении Ивана Красного, историк высказывает суждение в духе Макиавелли — одного из самых любимых своих авторов: «Время государей тихих редко бывает спокойно: ибо мягкосердечие их имеет вид слабости, благоприятной для внешних врагов и мятежников внутренних» (166, 530).

Согласно Карамзину, добросердечие Ивана становится причиной всех несчастий его княжения. «Кроткий Иоанн уклонился от войны с Олегом…» А между тем рязанский князь захватил значительную часть Московского княжества. «Даже церковь российская в Иоанново время представляла зрелище неустройства и соблазна для христиан верных…»

Образ «кроткого» и «дремлющего» князя Ивана, созданный золотым пером Карамзина, остался жить в отечественной историографии.

Доказательствами предполагаемой «слабости» Ивана Красного были для Карамзина два обстоятельства. Первое — характеристика Ивана в кратком сообщении Никоновской летописи о его кончине.

«В лето 6867 (1359). Преставися благоверный, и христолюбивый, и кроткий, и тихий, и милостивый князь велики Иван Иванович во иноцех и в схиме…» (41, 230).

Однако очевидно, что стереотипный набор христианских добродетелей князя — не более чем дань литературному этикету. Не подтвержденные другими источниками, они выглядят столь же схематично, сколь и житийные добродетели святых. Примечательно, что почти такую же характеристику дает летописец и свергнутому с престола ордынскому хану Хидырю. «И убиен бысть царь Хидырь, тихий и кроткий и смиренный» (41, 233). А между тем это был отъявленный головорез, пришедший к власти по трупам своих врагов.

Другим свидетельством «слабости» Ивана Красного, его несостоятельности как правителя Карамзин считал таинственное убийство московского боярина Алексея Петровича, о котором Рогожский летописец сообщает под 6864 (1356) годом. Историк украшает это происшествие витиеватой словесной рамкой. «В самой тихой Москве, не знакомой с бурями гражданского своевольства, открылось дерзкое злодеяние, и дремлющее правительство оставило виновников под завесою тайны…» (166, 532).


Присмотримся внимательнее к описанию этого события в летописях. Начнем с первичного по времени рассказа Рогожского летописца, восходящего к тексту общерусского летописного свода рубежа XIV–XV веков.

«Тое же зимы (1356/57) на Москве вложишеть дьявол межи бояр зависть и непокорьство, дьяволим научением и завистью убьен бысть Алексии Петрович[ь] тысятьскии месяца февраля в 3 день, на память святаго отца Семеона Богоприемьца и Аяны пророчици, в то время егда заутренюю благовестять, убиение же его дивно некако и незнаемо, аки ни от ко[го]же, никимь же, токмо обретеся лежа на площади. Неции же рекоша, яко втаю свет сотвориша и ков коваша на нь и тако всех общею думою, да яко же Андреи Боголюбыи от Кучькович, тако и сии от своеа дружины пострада. Тое же зимы по последьнему пути болшии бояре Московьскые того ради убийства отъехаша на Рязань с женами и з детьми» (43, 65).

Никоновская летопись дает вольный пересказ известия Рогожского летописца (точнее, его протографа — московского свода начала XV века), прибавляя только одну подробность. После фразы о том, что боярин был убит, «якоже князь велики Андрей Боголюбский от Кучковичев», составитель Никоновской летописи продолжает: «И бысть мятеж велий на Москве того ради убийства» (41, 229). Однако эту подробность можно объяснить и как реальное событие, и как продолжение литературно-исторической параллели. В Повести об убиении Андрея Боголюбского ярко рассказано о беспорядках во Владимирской земле после гибели «самовластца» (33, 592). И в жизни, и в ее литературном отражении после убийства правителя наступал краткий период безвластия и разгула городской черни, всегда готовой к погромам и грабежам.

Безусловно, убийство тысяцкого вызвало в Москве немалое волнение. Однако власти сохраняли контроль над ситуацией. До погромов и убийств предполагаемых виновников гибели тысяцкого дело не дошло. Примечательно, что бояре, на которых пало подозрение в убийстве (или которые опасались разделить участь своего убитого приятеля), вынуждены были покинуть Москву только около двух месяцев спустя, «по последнему пути». Их отъезд «с женами и с детьми» не был бегством, а скорее публичной реализацией законного права вольного человека на смену сюзерена. Такой отъезд мог быть осуществлен только в присутствии князя, который обязан был исполнить свое обязательство не препятствовать переезду служивших ему вольных людей в другое княжество.

Очевидно, князь Иван Иванович во время гибели тысяцкого находился в Орде. Скорый гонец, передвигаясь от яма к яму, мог преодолеть расстояние от Москвы до Сарая по зимнему пути примерно за три недели. Узнав неприятную новость, князь Иван поспешил с возвращением в Москву. На сборы и улаживание ордынских дел ушло не менее недели. Две-три недели заняла обратная дорога. В итоге князь Иван вернулся в Москву где-то в конце марта. Рассмотрев дело, он вынес вердикт, содержание которого мы не знаем, но следствием которого стал торжественный отъезд московских бояр в Рязань. Подготовка к отъезду заняла у бояр не менее недели. В итоге они выехали из Москвы в точном соответствии с летописным известием — «по последнему пути».

Таким образом, в этой истории князь Иван как правитель выглядит вполне достойно. Он принимает решения и сохраняет контроль над ситуацией. Никаких оснований упрекнуть его в «слабости» источники не дают.

Тело на площади

И всё же убийство тысяцкого остается одним из самых загадочных событий в истории ранней Москвы. Загадочна уже сама титаническая фигура Алексея Петровича Хвоста Босоволокова. Доверенное лицо Семена Гордого, исполнившее почетную и ответственную миссию по сватовству и сопровождению из Твери в Москву невесты великого князя… Боярин, для борьбы с которым потребовались общие усилия трех московских князей… Крепкий хозяин, восставший из пепла великокняжеской опалы с конфискацией имущества…

И наконец — носитель странного прозвища, в котором смешаны славянские и тюркские мотивы. Загадочный «босый волк» из «Слова о полку Игореве» — вкрапление в текст древнерусской героической саги тюркского (половецкого) слова «босый», то есть «серый». Итак, прозвище боярина — Хвост Серого Волка. В этом уникальном прозвище угадываются какие-то восточные мотивы. И не там ли, в половецко-монгольских степях, следует искать истоки его необычайного положения в Москве? Впрочем, прозвище может быть и вполне реалистичным. Возможно, боярин Алексей Петрович как знак особого отличия (или родовой чести) носил на шапке пышный волчий хвост.

Не претендуя на окончательное решение этой загадки, попробуем вписать конкретное событие — убийство московского тысяцкого — в исторический контекст.

Начнем с календарной канвы происшествия. Хронология Рогожского летописца весьма сбивчива. Современные исследователи полагают, что «составитель Рогожского летописца придерживался мартовского начала года (мартовского стиля летосчисления)» (139, 25). В некоторых случаях имеет место ультрамартовский стиль, отстающий на один год от мартовского. Однако интересующее нас известие датировано мартовским стилем. Следовательно, датировку можно уточнить. Убийство произошло между 1 марта 1356-го и 28 февраля 1357 года. Таким образом, указанная летописцем дата события — 3 февраля — раскрывается как пятница, 3 февраля 1357 года. В этом году Прощеное воскресенье (канун Великого поста) приходилось на 19 февраля, а неделя (воскресенье) Мытаря и фарисея, с которой начинается приготовление к Великому посту, — на 29 января. С понедельника, 30 января, начиналась так называемая Сплошная седмица, когда без всяких ограничений, даже в среду и пятницу, разрешалось употребление скоромной пищи. Проще говоря, это было время пиров и застолий, особенно усердных 2 февраля по случаю двунадесятого праздника Сретения.

На одном из таких пиров и засиделся, вероятно, боярин Алексей Петрович Хвост. Отказавшись от услуг перепившейся охраны, он в одиночку отправился домой по тесным улочкам ночной Москвы. Эта хмельная отвага стоила ему жизни. Наутро Алексея Петровича нашли мертвым на одной из городских площадей.

Объяснения этого трагического происшествия могут быть самыми разными.

Версия первая, бытовая.

В средневековой Москве опасность подстерегала каждого во мраке зимней ночи. Лишь во времена Ивана III в Москве появились ночные караулы, а улицы стали с наступлением темноты запирать решетками. Не лучше было и в других городах. Летописи рассказывают, что зимой 1460 года московский воевода Федор Басенок, прибывший в Новгород в свите великого князя Василия Темного, однажды допоздна засиделся на пиру у посадника. Наконец, поднявшись из-за стола, он собрался и с небольшой свитой отправился через спящий город в резиденцию московских гостей на Городище. В одном из темных проулков на москвичей налетела шайка ночных грабителей — «шильников». Бравый воевода едва сумел отбиться и умчался прочь, потеряв убитым одного из своих слуг (48, 156).

Версия вторая, политическая.

Летописец явно сочувствует убитому и настойчиво повторяет слух о том, что Алексей Петрович стал жертвой зависти других бояр к его высокому положению. Он сравнивает его участь с участью горячо почитаемого во Владимире князя Андрея Боголюбского. Основанием для такого неожиданного сравнения, по-видимому, был не только сам факт гибели боярина от рук заговорщиков, но и принадлежность заговорщиков — как и в истории Андрея Боголюбского — к его ближайшему окружению.

Взгляд Соловьева

Уже в трудах С. М. Соловьева истории гибели тысяцкого придается откровенно политический характер. Историк буквально понимает все утверждения летописца по этому делу.

«Всего замечательнее княжение Ивана следующим в Москве происшествием: мы имели уже случай говорить, что вследствие оседлости князей бояре должны были приобрести большее значение в княжестве; по той же самой причине и тысяцкий, как член княжеской дружины, как боярин, приобрел важное значение на северо-востоке. Теперь, при оседлости князей и переходе княжества от отца к сыну, тысяцкий получил возможность отправлять свою важную должность при нескольких князьях сряду без смены, следовательно, будучи посредником между князем и городовым народонаселением, имел возможность приучить народ к себе, приобрести его расположение не только для себя, но и для потомства своего, почему князья назначали в тысяцкие сына умершего чиновника для удовольствия народного: отсюда наследственность должности в одном доме. Ясно, что такая сила могла быть опасна прежде всего другим боярам, которых влияние стеснялось влиянием тысяцкого, а потом могла быть опасна и самой власти княжеской: отсюда интерес бояр, равно как интерес самого князя, требовал уничтожения сана тысяцкого. В описываемое нами время должность московского тысяцкого отправлял знаменитый боярин Алексей Петрович; гордый народным к себе расположением, он поднял крамолу против Симеона Гордого, но был изгнан и лишен своих волостей; все три брата — Симеон, Иван и Андрей поклялись не принимать в свою службу мятежного боярина, и несмотря на то, он является тысяцким при в. князе Иване. Зимою, 3 февраля 1357 года, рано во время заутрень, тело Алексея Петровича было найдено на площади со всеми признаками насильственной смерти. Никто не видал, как совершалось убийство, но слух шел, что бояре собирали на тысяцкого тайный совет и ковали ковы, и погиб он от своих товарищей, общей всех думой, как погиб Андрей Боголюбский от Кучковичей. Сильный мятеж встал в народе озлобленном или уступил требованиям граждан, неизвестно; известно только то, что в следующем году Иван перезвал к себе опять из Рязани двоих бояр» (311, 264).

Взгляд Веселовского

Знаток Московской Руси С. Б. Веселовский также видел в этом событии драматический эпизод борьбы за власть между московскими боярскими кланами. Не останавливаясь на этом, он пошел дальше и предположил, что за убийством Алексея Петровича стоял могущественный клан Вельяминовых.

«В том же договоре великого князя Семена с братьями (1350/51 года. — Н. Б.) впервые появляется на исторической сцене соперник Вельяминовых Алексей Петрович Хвост Босоволков. Незадолго перед тем он „вошел в коромолу к великому князю“ и подвергся опале. Неизвестно, в чем состояла крамола, но видно, что он был очень значительным человеком, с которым князьям приходилось очень считаться. Семен и его братья приняли на себя обоюдное обязательство не принимать на службу ни самого Алексея Петровича, ни его детей, не возвращать ему конфискованное имущество и не помогать ничем его жене и детям.

Однако через несколько лет опала была снята с А. П. Хвоста, и он стал боярином великого князя Семена. В 1347 г. А. П. Хвост и Андрей Иванович Кобыла исполняли очень почетное порученье — великий князь посылал их сватами в Тверь за своей невестой, княгиней Марьей Александровной, дочерью великого князя тверского.

Весьма вероятно предположение, что „коромолой“ Д. П. Хвоста было его чрезмерное честолюбие, проявленное в борьбе с Вельяминовыми за должность тысяцкого. Дело в том, что после смерти Протасия должность тысяцкого унаследовал его сын Василий. В промежуток времени между 1347 г., когда помилованный А. П. Хвост ездил сватом в Тверь, и 1356 г. Василий Протасьевич умер и должность тысяцкого вторично стала предметом борьбы. На этот раз Алексей Петрович одолел Вельяминовых, но эта победа стоила ему жизни. 3 февраля 1156 г. (следует: 1357-го. — Н. Б.), во время заутрени, Алексей Петрович был убит „дивно некако и незнаемо“ и найден лежащим на Кремлевской площади.

Летописцы рассказывают об этом крупном московском событии как-то сбивчиво, загадочно, с недомолвками. Одни говорят, что Алексей Петрович был убит „боярскою думою“, т. е. боярским заговором, другие выражаются менее определенно: „всех общею думою, яко же Андрей Боголюбивый от Кучковичь, тако и сий от своея дружины пострада“. Убийство было действительно „дивно“, т. к. вообще у бояр было обыкновение никуда не выходить без сопровождения вооруженных слуг, а здесь был покинут своей дружиной и убит не кто иной, как главнокомандующий Москвы и Московского княжения. Явно, что Алексей Петрович был предан и убит своими слугами, подкупленными его врагами из боярской среды.

Последующие события показывают, что убийство было совершено не „всех общею думою“, а боярской партией, которая встретила отпор со стороны третьей партии, настолько сильной, что эта последняя не позволила заговорщикам воспользоваться плодами своего преступления и поставила их под угрозу возмездия. Если они не были наказаны немедленно, то только потому, что великий князь был в это время в Орде» (112, 213).

Свидетельство духовных грамот

Итак, история гибели московского тысяцкого, скорее всего, отражает жестокую борьбу между боярскими кланами. Но нет никаких оснований видеть в этой истории свидетельство слабости князя Ивана Ивановича как правителя. Более того. Существуют свидетельства прямо противоположного характера. Тщательный анализ духовных грамот Ивана Красного и других актов той эпохи, выполненный современным исследователем, позволил увидеть отца Дмитрия Донского в совершенно ином свете.

«Духовные Ивана Ивановича свидетельствуют, что после смерти великого князя Семена Ивановича и его младшего брата Андрея в Московском княжестве произошел настоящий переворот. Единственный оставшийся в живых взрослый мужской представитель московского княжеского дома звенигородский удельный князь Иван Иванович захватил власть в свои руки. Он установил контроль над Серпуховским уделом скончавшегося князя Андрея Ивановича, управлял волостями этого удела своими великокняжескими боярами, но главное — занял московский великокняжеский стол. Вдова Симеона Гордого Мария Александровна была лишена наиболее крупных из завещанных ей мужем владений — городов Можайска и Коломны. У нее были отняты все можайские волости и несколько коломенских, она лишилась прав и привилегий на московские доходы и повинности населения. Если иметь в виду не форму, а существо, то необходимо заключить, что Иван Красный грубо нарушил духовную грамоту Симеона Гордого, которую скрепил собственной печатью. Завещательные акты самого Ивана Ивановича должны были узаконить совершившийся переворот и утвердить новый порядок вещей: обеспечение преемственности великокняжеской власти за старшим сыном Ивана Дмитрием» (213, 278).

Таким образом, Иван Красный был сильным и склонным к произволу правителем, обладавшим стратегическим мышлением. Стремясь к сосредоточению земли и власти в руках старшего сына (и тем самым, в конечном счете, — к единовластию), он задевал интересы других членов московского княжеского дома и стоявших за ними групп правящей элиты. Отсюда — жестокие столкновения, борьба «партий», в которую был вовлечен и сам князь. И не отсюда ли неожиданно ранняя кончина князя — в возрасте тридцати трех лет — в год, когда летописи не сообщают о каких-либо эпидемических явлениях?

Дмитрий унаследовал от отца проблему выстраивания отношений с боярством и решал ее традиционным методом кнута (репрессий) и пряника (пожалований). Но соотношение этих методов Дмитрий существенно изменил в пользу кнута.

И еще одна черта, которую можно понимать как преемственность политики отца и сына. Под 6876 (1358) годом летопись сообщает о том, что московский князь Иван Иванович позволил себе необычайную смелость: не впустил в свои владения ордынского «великого посла царева сына» Момат Хожу (41, 230). В этой истории много неясного. Лаконичное летописное сообщение можно понять так, что «посол» занимался размежеванием спорных владений в Рязанской земле и собирался продолжить свою деятельность в Московском княжестве. Не ожидая от этого «землемера» ничего хорошего, князь Иван «не пусти его во свою очину в Русьскую земьлю» (43, 67). Эта смелость осталась для Ивана без последствий, так как «посол» вскоре стал жертвой каких-то придворных интриг в Орде.

Об этой истории говорила тогда вся Москва. Такого рода события, точно кованые гвозди, были вбиты в семейную память потомков Калиты. Придет время — и Дмитрий, идя по стопам отца, не пустит в свои владения татарский отряд, опустошавший Рязанское княжество. Это произойдет летом 1373 года (43, 104). А еще год спустя молодой московский князь окончательно выйдет из подчинения Орде…

Воспитание сына

Помимо политических уроков, преподанных на личном примере, князь Иван, безусловно, заботился о воспитании старшего сына, наследника престола при помощи обычных уроков. После его кончины эта забота перешла к матери, княгине Александре, воспитателю княжича («дяде») Василию Вельяминову, а более всех — к «ангелу-хранителю» московского княжеского семейства митрополиту Алексею.

Не знаем, какие успехи показывал будущий полководец за школьной партой. Но никак не можем согласиться с тем, что воспитанник митрополита Алексея — ученейшего человека своего времени, создавшего собственный перевод Евангелия с греческого языка на русский — в зрелом возрасте «не умел ни читать, ни писать» (206, 73). Основанием для такого суждения служит одна слишком буквально понятая фраза в «Слове о житии великого князя Дмитрия Ивановича» (в редакции Никоновской летописи). Восхваляя покойного князя, агиограф (возможно — Епифаний Премудрый) восклицает: «Еще дръзну несрамно рещи о житии великаго князя и царя Русскаго Дмитриа Ивановича, да, се слышаще, царие и князи научитеся тако творити; сий убо от уныя версты Бога возлюби и духовных прилежаше делех; аще и книгам не учен сый добре, но духовныа книги в сердци своем имяше» (42, 112).

В этом тексте есть отмеченная издателями летописи неисправность (в рукописи «книгам научен»), а есть и своего рода метафоричность. Агиограф использует обычный для житийной литературы троп: будущий святой в детстве получает знание не так, как прочие дети, а в силу таинственной благодати. Противопоставление двух способов познания — рационального и иррационального — классический прием христианской риторики. В качестве примера можно вспомнить обучение грамоте преподобного Сергия Радонежского в изображении Епифания Премудрого: будущий святой превращается из «двоечника» в отличника благодаря встрече с ангелом в образе старца.

Картину школьных лет князя Дмитрия можно найти в трудах знаменитого русского историка С. М. Соловьева. Рассказывая о воспитании будущего царя Ивана Грозного (судьба которого во многом сходна с судьбой «царя Русского» Дмитрия Донского), историк пишет:

«Пытливый ум ребенка требовал пищи: он с жадностию прочел всё, что мог прочесть, изучил священную, церковную, римскую историю, русские летописи, творения святых отцов, но во всем, что ни читал, он искал доказательств в свою пользу; занятый постоянно борьбою, искал средств выйти победителем из этой борьбы, искал везде, преимущественно в Священном писании, доказательств в пользу своей власти, против беззаконных слуг, отнимавших ее у него. Отсюда будут понятны нам последующие стремления Иоанна, стремления, так рано обнаружившиеся, — принятие царского титула, желание быть тем же на московском престоле, чем Давид и Соломон были на иерусалимском, Август, Константин и Феодосий — на римском; Иоанн IV был первым царем не потому только, что первый принял царский титул, но потому, что первый сознал вполне всё значение царской власти, первый, так сказать, составил себе ее теорию, тогда как отец и дед его усиливали свою власть только практически» (309, 414).

Именно так — или примерно так — можно представить отроческие мечты будущего «царя Русского» — великого князя Дмитрия Ивановича Московского.

Глава 7 СУЗДАЛЬСКИЙ СПОР

Горе тебе, земля, когда царь твой отрок.

Еккл. 10, 16
Московско-суздальская война 1360–1365 годов — первое серьезное дело, в котором Дмитрию довелось принять личное участие, — была вызвана не только ослаблением Москвы в связи с малолетством московского князя, но и очевидными правами суздальской династии на великое княжение Владимирское.

Существуют две версии происхождения суздальских князей XIV столетия. Первая — в Никоновской летописи, где князь Андрей Константинович Суздальско-Нижегородский (ум. 1365) представлен как «внук Василиев, правнук Михаилов, праправнук Андреев, прапраправнук Александров» (42, 4). Это значит, что родоначальником суздальских князей был сын Александра Невского Андрей Городецкий. Однако большинство исследователей считают это сообщение ошибкой летописца или переписчика летописи (132, 141). Родословную суздальских князей они ведут от младшего брата Александра Невского князя Андрея Суздальского (201, 199; 74, 6).

Теория и практика

Из этих генеалогических и, так сказать, «теоретических» изысканий следовали вполне практические выводы. Если суздальцы происходили от Андрея Ярославича, брата Александра Невского, то тёзка, тесть и соперник Дмитрия Донского Дмитрий Суздальский был на одно поколение старше своего зятя. При «лествичном» подходе к наследованию великокняжеского стола это давало ему право первенства. Старинное правило «дядя старше племянника» нередко нарушалось, но в принципе никем не оспаривалось. Тот, кто брался за оружие во имя этого правила, в глазах окружающих представал борцом за «правду».

Но если суздальские князья XIV столетия происходили от Андрея Александровича Городецкого, сына Александра Невского, — Дмитрий Донской был на поколение старше своего тестя. В этом случае права Дмитрия Донского на великое княжение Владимирское были столь очевидны, что не нуждались в особых доказательствах…

Под властью энергичного князя Константина Васильевича Суздальско-Нижегородское княжество быстро набирало силу. В 1350 году он перенес свой стол из Суздаля в Нижний Новгород. Это был важнейший в стратегическом отношении город Северо-Восточной Руси. Отсюда по Волге и Оке открывались дороги во все стороны. Пользуясь молчаливым попустительством Орды, Константин Васильевич развернул наступление на владения мордовских князей. Новое значение города символизировал построенный князем каменный Спасский собор.

В Москве на усиление Суздальско-Нижегородского княжества смотрели с хмурой настороженностью. Это была явная угроза дому Калиты. Глава большого семейства, Константин Васильевич во всех отношениях соответствовал роли великого князя Владимирского.

Смерть Семена Гордого 26 апреля 1353 года ослабила политический потенциал Москвы. Уставшие от многолетнего правления московской династии, русские князья осенью 1353 года собрались в ханской ставке, с нетерпением ожидая торжества Константина Васильевича Суздальского. О том же хлопотали и новгородцы, направившие к хану своего посла Семена Судакова (41, 226). ...



Все права на текст принадлежат автору: Николай Сергеевич Борисов.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Дмитрий ДонскойНиколай Сергеевич Борисов