Алмазная Анна МАКСИМ

1

Следующий день принес хоть маленькое, но облегчение. В институте об Александре молчали, внутренний голос больше не беспокоил, вот я и решила, что на этот раз обошлось.

Чувствовала себя глупо. Зачем волновалась? Зачем искала в справочнике его домашний телефон, тревожила его семью? Зачем мне это? Кому нужна глупая перебранка с его женой, бессмысленный разговор с его сыном? В очередной раз выставила себя дурой, свела Александра на скандал с ревнивой супружницей, и чего ради?

Кто мне сказал, что каждый раз, когда пьяный садиться за руль, заканчивается аварией? Если было бы так, то любой праздник в нашем краю увенчивался бы серией похорон. Кому-кому, а мне это хорошо известно. Сколько идиотов я безуспешно оттягивала от машин после шумных вечеринок? Один Димка чего стоил — как подвыпьет, так сразу ему Шумахер становиться навязчивым конкурентом, которому надо «нос утереть».

Чего мы только не делали: и ключи от машины прятали, и машину втихаря отгоняли… Но один раз Димка все ж дорвался, потягался с «выскочкой» Шумахером на чужом автомобиле, и ничего, живой: в канаве искупался, хозяину кучу бабок на ремонт отвалил, да и зарекся садиться пьяным за руль, а туда, где решил выпить, стал предусмотрительно являться как пассажир, а не как водитель. При этом шутил, что второй раз своего ангела-хранителя так подставлять не будет… Может и до Александра наконец-то дойдет? Да и голос его сына, вроде как, не был обеспокоен. Значит, у нашего кристально чистенького психолога уже случалось… А раз случалось, то почему именно сейчас и не пронесет? Правда, при моей феноменальной везучести все возможно, но смерть Александра — это уж слишком даже для моего не слишком расторопного светлого гения… Вскоре вместо беспокойства пришло раздражение — с чего это психолог позвонил именно мне? Почему мне, а не кому-то другому он рвет душу пьяным бредом? Больше некому? Я что, крайняя? Или был это всего лишь эксперимент? Проверял, насколько я сама верю во весь этот бред? Для своей научной работы, к примеру, или для симпатичной папочки с красивой надписью над моим именем «Досье»? Но к концу среды злость уже не помогала. Звонить ему после воскресных разговоров я, ясное дело, побаивалась, сам он не звонил, в институте не появлялся, а я мало помалу начала беспокоиться. Никак не желала уходить из души тревога, тихим шелестом плескался в желудке страх. Какое-то шестое чувство говорило, что все еще только начинается, а мой сравнительно благополучный до сих пор период канул в Лету… Беспокоила днем и ночью брошенная Александром фраза… Я не первая… Что он еще сказал? Имя, какое-то имя… Сначала Макс, вот что он сказал. Макс… Кто это — Макс? Наверное, Максим. Кто это?

Вопрос, что отнял у меня первую половину ночи и испоганил кошмарами вторую. Наступил четверг — мой самый нелюбимый день недели. Поганый четверг — с проливным дождем, мокрым снегом и лужами на дорогах. Это называлось гордым словом — «зима»! По всем каналам плохую погоду списывали на всемирное потепление, опять выступали с громкими лозунгами экологи, а мне стало скучно. Не помогала и учеба. По той простой причине, что этой самой учебы не наблюдалось. Заболел преподаватель психологии, и у меня не было двух первых пар. Сначала это даже радовало. Но проснулась я, как автомат, в обычное время, заснуть, не смотря на тягучую сонливость, больше не смогла, занять себя было нечем (мелодии по радио надоели еще пол года назад, по телевизору крутили теленовеллы, включать компьютер не хотелось), и мне, естественно, стало скучно. От нечего делать я решила забежать в киоск за программкой. Благо, что этот самый киоск стоял за дорогой, моя любимая газета выходила как раз по четвергам, и там же можно было приобрести «Крота» с японскими кроссвордами, а, значит, нашлось бы приятное занятие на оставшуюся часть утра. Идея оказалась не из лучших. При выходе я не посмотрела в окно, а зря: вместо накапавшего с утра дождика на улице оказался чуть ли не ливень с сильным ветром на закуску. Это зимой-то! Мокрая и злая, проклиная дармоедов экологов с их всемирным потеплением, я прошлепала к киоску, чудом выдернула из сумки кошелек, умудрившись при этом не выронить сумку а, заодно, не отдать холодному ветру зонтик, купила, наконец, влажную газету с программкой, и получила свой облом с «Кротом» — не одна я оказалась любительницей японских кроссвордов. Сунув газету в сумку и на ходу застегивая молнию, я побежала назад к подъезду, проклиная болезнь, так некстати одолевшую нашего преподавателя. Сидела бы я сейчас в теплой аудитории, пыталась бы придумать ответы на каверзные вопросы психологических тестов и в ус себе не дула, а теперь… даже «Крота» мне в этот проклятый день не положено! В подъезде, пропахшем следами человеческой, собачьей и кошачьей жизнедеятельности, я почувствовала себя словно в раю. Обмерзшие щеки горели, как в огне, с зонтика на пол стекали крупные капли, зато работал лифт, и это радовало. Как ни странно, повезло мне еще раз — в тот момент, когда я открывала дверь, из соседней квартиры появился почтальон и сунул мне в руки толстый конверт. Схватив конверт в зубы, я чиркнула нечто вроде подписи в журнале почтальона, прошмыгнула в квартиру, налетела в темноте на острый угол трюмо, взвыла от боли (опять синяк будет), бросила сумку на пол, и вошла в комнату. Письмо жгло руки… вернее, зубы женским любопытством. Конверт был большим, белым и подписан неразборчивым почерком.

Фамилия на нем было то ли Месев, то ли Мясев, или Месяв, кто его там знает, но писал мне явно мужчина, и это интриговало еще больше. С трудом отыскав ножницы (с душой клеили!), я разрезала конверт, и оттуда вылетели сложенные листы А4, в которых я с удивлением узнала собственное творчество… Была там еще дискета. Прочитав письмо, я почувствовала, как кровь отливает от щек, а, прочитав написанные неровным почерком строки еще раз, осмелилась поверить. В голове звоночком бил вопрос: «Кто из нас после этого сумасшедший? Кого лечить надо?»

«Никому не рассказывайте о вашем сне. Не пытайтесь забыть.

Продолжайте писать. Это вам поможет справиться и понять. Александр».

Он что, издевается? В конце концов, я не игрушка, и не подопытный кролик! Психолог, мать твою! Провокатор какой-то! Психолог успокаивает, а этот… Я тоже хороша! Зачем я к нему пошла? Чтобы в сумасшедший дом попасть? Мишку послушала. Нашла, дура, кого слушать!

Ну а Александр дает! И кто бы подумал? Такой с виду ангелочек, а…

Да какого черта этому психу от меня надо? Что это за выходки! Он что, ребенок? Может, псих-ученый? Довольно! Пусть не надеется… Бросив письмо на туалетный столик, я проигнорировала дурное предчувствие, раскрыла газету на первой попавшей странице и решила забыться среди банальных новостей и слезоточивых историй. Но не удалось… В тот день меня и в самом деле вела судьба, вела по прямой и неотвратимой дорожке. Страшной дорожке… Потому что первые же бросившиеся в глаза черные строки перевернули мне душу. Газета задрожала руках, пальцы отказались держать страницы, и пахнущие типографской краской листы с легким шелестом полетели на пол. Через мгновение слезы покатились по моим щекам. А перед глазами все так же стояло написанное крупным шрифтом объявление:

«Коллектив психотравматической больницы выражает соболезнование жене и сыну доктора А.С. Меняева в связи со скоропостижной кончиной мужа и отца. Похороны состоятся 14 декабря в 11.00. на старообрядческом кладбище».

Выла я тяжело и в голос. Каким-то непостижимым способом доктор ворвался в мое сердце гораздо прочнее, чем какой-то там Дал. Было больно… плохо, так плохо, как редко было в жизни… Помню, как огромная тяжесть легла мне на плечи. Помню, как сползла на пол и вбилась в угол между тумбочкой и стенкой. Помню, как не хотела оттуда вылазить… но было надо… Помогало лишь недоверие. Я не могла до конца поверить, что написанное правда, и Александр все же попал в ту аварию. Попал!

Господи, я же чуяла… Знала! Но когда кукушка пробила 9, я вспомнила, что уже 14 и осталось не так много времени, чтобы добраться до кладбища. А проститься с Александром необходимо, жизненно необходимо, недаром же я так внезапно узнала о его смерти? Недаром я еще могу успеть на кладбище, и не хватит времени, чтобы испугаться, передумать, отдаться горю прямо сейчас и здесь… Еще будет час поплакать, позже… Спешить, надо спешить, надо перестать плакать, еще успею погоревать, позже… Успею… Собраться, чуточку постараться, подумать, подумать, что мне необходимо… Венок… Купить… Деньги… Собрав волю в комок, я порылась в чулке и извлекла наружу помятую купюру. Последнюю… Но на более или менее человеческий венок хватит… А потом… А какая разница, что потом? Какое «потом», Господи? В хлопотах проблемы казались мельче, а горе чуть отошло на задний план. Перерыв шкаф, я сменила обычные джинсы на черную юбку до пят, смыла макияж, натянула пальто, хватила на ходу сумку, и, естественно, забыв о зонтике, не обращая внимания на дождь, побежала по лужам прямо к магазину с венками. Купив венок с пушистыми хризантемами, я вскочила в как бы поджидающий меня трамвай и застыла у окна, не замечая, как крупные капли падают с промокшей насквозь куртки прямо на покрытый резиновым ковриком пол. В трамвае почти никого не было. Старая кондукторша посмотрела на меня сочувствующим взглядом, прикусила губу и молча потянулась за чуть влажной купюрой. Мои руки задрожали так сильно, что купюра заходила ходуном, и кондукторше пришлось приложить усилие, чтобы поймать непослушную бумажку.

— Ничего деточка, пройдет боль, пройдет… — тихо прошептала кондукторша. — Держись, красавица, сначала всем тяжело, а потом легче. Верь старой. Минует, как страшный сон… Я отвернулась, сдерживая нахлынувшие на глаза слезы и машинально подставляя ладонь для сдачи. Пройдет… Не все пройдет! Александра больше нет, и это не пройдет, не минует. Нет его улыбки, нет непонятных выходок, нет понимающих глаз… И этот странный конверт… Он чувствовал, Господи, чувствовал ведь! Почему… Зачем? Слезы потекли по щекам, залетая за воротник. Я не пыталась их отереть. Какая разница? Чуть менее мокрее, чуть более, а Александра уже нет. Нет! Холодно… душно, невыносимо! Господи, почему, что мы тебе сделали, больно-то как! С удивлением я почувствовала, как кто-то сунул мне в ладонь одноразовый бумажный платок. Очнувшись и вынырнув из густого страдания, я вытерла со щек предательскую влагу и посмотрела на случайного благодетеля, чье лицо расплылось из-за непрерывно наплывающих на глаза слез.

— Кого вы потеряли? — мягко спросил он. Красивый голос, немного знакомый, теплый, как весеннее солнышко.

— Друга, — прошептала я, с удивлением почувствовав, как тяжело мне даются хоть даже простые слова.

— А я — отца, — тихо ответил он, и только тогда я заметила, что венка у моих ног теперь два. Один мой — второй его. Оба — похожие, как родные братья. Скорбные братья… Я сжала платок, пытаясь справится с эмоциями, но мои губы предательски задрожали от внезапно нахлынувшей жалости к себе и этому молодому человеку. Почему мы обязаны терять близких, переживать такую страшную боль? Зачем? Куда ты ушел, Александр, куда унес свое тепло, кому теперь его даришь? А если никому, если там ничего нет, только пустота… И тебя нет, и меня не будет, и этого странного незнакомца тоже не будет… Трамвай резко затормозил, и, не удержавшись, я упала в объятия незнакомца, прижалась к его щеке своей, а моя слеза нашла дорожку на его коже. Как приятно и удобно мне в его руках, как знаком запах! Выругав себя за глупые мысли и извинившись, я резко вырвалась из мягких мужских объятий. Он и не возражал. На миг я забыла о своем горе, а по моей измученной душе пронеслось сожаление… Все закончилось так же внезапно, как и началось. Закончилось до боли банально. Трамвай остановился, молодой человек вышел, а я осталась — надо было проехать еще одну остановку. Можно было выйти и здесь, но мне не хотелось идти по главной аллее, как не хотелось продолжать так глупо начавшееся знакомство, впечатления о котором вновь затмило нахлынувшее волнами горе. Дождь кончился, и мне следовало пройтись по лесу, мимо старых могил, успокоиться, собраться с силами, чтобы не показать всему свету, как мне больно.

Горевать можно и позже, в гордом одиночестве, а в шумной похоронной толпе слезы мало уместны. Тем более, что до похорон оставалось еще целых полчаса. Уйма времени в моей ситуации, целая вечность для погруженной в горе души… Я пришла вовремя. На похоронах бывшего психолога собралась уйма народу, как на панихиде у суперзвезды средней величины. Были среди разношерстных соболезнующих и студенты. Последнее меня обрадовало — это давало надежду, что жена Александра меня не узнает, не разглядит в толпе ту странную незнакомку, которая нахамила ей перед смертью мужа. А жену я узнала сразу. Как же не узнать худую сорокалетнюю женщину в черном у гроба, которая даже в такой день умудрилась выделиться своей несуразностью: наложить на лицо тонну косметики и облачиться в старомодное, гротескное черное платье с огромной черной розой у глубокого декольте. Время от времени новоиспеченная вдова прижимала к глазам черный кружевной платочек, в остальное же — окидывала толпу испытывающим взглядом, оценивая каждый принесенный цветочек, каждое неосторожное слово, каждый жест. Рядом с ней стоял молодой человек, наверное, сын, к которому я не приглядывалась. Меня интересовал только он… Александр лежал в гробу, такой непривычно серьезный и слегка злой, а по его бледному лбу расплылся длинный кровоподтек, скрываясь в зарослях посеребренных временем, зачесанных назад волос. Мне стало страшно. Всхлипнув, я вдруг подумала, что не похожа эта кукла на моего друга, не он это! Не может быть, что это он… Только похож, не он… Кто сказал, что смерть красива, похожа на сон, страшный это сон, бессмысленный… Собравшись с силами, я встала в длинную очередь. Очередь продвигалась достаточно быстро. Каждый соболезнующий оставлял цветы или венок у гроба, подходил к покойнику, потом к его вдове и сыну, говорил несколько слов и растворялся толпе. Все время ожидания я не могла отвести взгляда от гроба. Теперь мне уже не казалось, что там лежит манекен. Напротив, я не могла избавиться от странного ощущения, что Александр что-то силится мне сказать, поднять отяжелевшие веки, но не может, не в силах овладеть чужим теперь, непослушным телом… А очередь все продвигалась.

Александр с каждым шагом становился все ближе, вот уже стали видны морщинки у его внимательных когда-то глаз, скорбная складка у лба, тоненькая волосинка на воротнике… Вот легкий сквозняк чуть приподнял волосы у его лба, поиграл с цветочными тенями на его лице. Мне стало жутко. Казалось, что восковые губы сейчас разомкнуться, уже размыкаются… А очередь все продвигается. Вот уже гроб совсем рядом, последний шаг, и я смогу дотронуться до его бледной кожи, помочь разлепить непослушные уста… Александр, что же ты наделал! Но наваждение ушло так же внезапно, как и началось. Теперь лежавшее в гробу тело вновь стало, как и полагалось, мертвым, но таким знакомым… Я осторожно наклонилась над гробом, чтобы в первый и в последний раз поцеловать его в лоб. Оставив слезу на щеке покойника, я, сдерживая рыдания, положила венок у гроба в уже огромную общую кучу, прошептала вдове слова соболезнования и уже собралась отойти, смешаться с разношерстной толпой, как вдруг…

— Явилась, стерва! Я уж надеялась, что не осмелишься, — я вздрогнула, поняв, что не пронесло. Она меня узнала, но как? И тут все вновь изменилось. Мне показалось, что все враз посмотрели на меня, обрадовались развлечению на скучных доселе похоронах, внезапно предоставившейся оказии посплетничать о покойном и обо мне, что нормальная до того толпа вдруг превратилась в огромного, многоглазого зверя с единой глоткой, и глотка это принадлежала худой женщине с черной розой в огромном декольте… Я молчала, не в силах справиться с нахлынувшим на меня стыдом перед Александром, его памятью, его друзьями, а «несчастная» вдова все продолжала осыпать меня бессмысленной грязью. Зачем?

— Сучка! Думаешь, я дура последняя! А нет! Давно заметила, как он по тебе, потаскуха, сохнет! Сказочки твои читает, с сыном на ножах!

И все ты, ты!

— Мама! — принялся успокоить ее стоявший рядом молодой человек, но я уже ничего не видела и не слышала. Меня обливали грязью, обливали незаслуженно, и это в день, когда я потеряла дорогого мне человека! Что я тебе сделала, Господи, что ты со мной так, за что? Все поплыло у меня перед глазами — неужели я, которая знала Александра всего месяц, более ценила его покой, чем жена, родившая ему сына! Стало обидно и за себя и за него, жаль тех лет, что потратил Александр на эту раскрашенную бабу, стало стыдно перед его гробом, стыдно за колкие, грязные слова. Он ведь никогда не бранился, был всегда предельно вежливым и понимающим, интеллигентным… Как же так? Как?

— Стерва крашенная! Сучка! Кошка ощипанная, да я тебя! — жена Александра решила свои слова подкрепить действием и, было, бросилась ко мне, но кто-то ее удержал, не дал сделать и шагу. Мне стало совсем плохо, а реальность вдруг отошла на второй план, оставив в душе тупое безразличие. Если бы она в тот момент на меня набросилась, я бы не стала защищаться, не смогла бы… — Пусти! Это она его убила, она!

— Рита, идем, — внезапно раздался рядом Димкин голос. «Дима, Димочка, откуда ты, родненький, забери меня, — молила моя душа, — Дима, мне плохо, тошно, не могу так… помоги!!!» Говорить я уже не могла, могла только думать, да и мысли были медленными, ведь им надо было пройти сквозь густую жидкость безразличия.

— Риточка, родная, видишь же, что она не в себе, — урезонивал меня Димка, силой отводя в сторону. Лишь после полуминуты до меня дошло, чего он хочет, и я смогла сделать первый самостоятельный шаг. Второй дался мне легче.

— Идем, малышка, идем… — обрадовался успеху Димка. — Я тебя потом к нему отведу, он поймет… Не плачь, хорошая, потом, не здесь… Я прижалась к Димке, дрожа всем телом, встречая каждое новое оскорбление, как удар хлыстом. Но мой спаситель ошибался, я не плакала. Не могла уже плакать, соображать тем более, просто доверилась дружеским рукам, и шла, шла… Куда, зачем, какая разница? А брань летела за нами, постепенно удаляясь — видимо, жену Александра все еще кто-то удерживал, не давал броситься за нами, подтвердить свои слова делом… Я не помню, как мы шли по главной аллее. Припоминаю, что не смела оторвать глаз от черного, недавно положенного асфальта, как чувствовала на себе чужие, насмешливые взгляды, слышала за спиной тихий шепот. Мне казалось, что все перестали замечать даже Александра, а все внимание сосредоточили на мне, облепленной грязью… Помню, что горе в моей душе смешивалось со жгучим чувством обиды.

Опозорили перед всем университетом, и за что? Что я такого сделала?

Пыталась спасти Александра? Пришла проститься с ним? И только? Димка силой всунул меня в свою машину, заботливо защелкнул на мне ремень безопасности, сел на водительское место, на мгновение сжав мою ладонь в своей.

— Все позади, больше не дам тебя в обиду. Все позади… Рука Димы отпустила мою, машина плавно сдвинулась с места. Тут-то меня и прорвало. Так сильно я не выла никогда, даже несколько часов назад, даже после смерти крестной. Димка, остановив у обочины машину, дрожащими руками отцепил мой и его ремни безопасности, обнял меня за плечи, прижал к себе, шепча ласковые слова, гладил мои волосы и мягко покачивал, как ребенка. И тут я вдруг поняла, что это Димка, именно Димка с его улыбочкой и глупой интеллигентностью был для меня другом все эти годы. Тот самый Димка, что так хорошо смотрелся с Ленкой. Мысль о Ленке, которая все же была мне подругой, отрезвила меня, и я начала постепенно приходить в себя. Сколько времени я отдавалась истерике, я не знала, но после внезапной вспышки эмоций стало легче дышать, думать и жить вообще.

— Домой? — спросил Димка, быстро уловив перемену. Я кивнула, и Дима осторожно вывел машину на проезжую полосу.

— Что это она так? — спросил он, когда молчание стало совсем невыносимым.

— Я не знаю, — покраснела я.

— Прости, — прошептал Димка, — конечно, ты не знаешь… Больше я из того дня ничего не помню. И из последующих тоже. Горе обняло меня крепко, так крепко, что не оставалось места для других эмоций. Я ходила в университет, сдавала очередные зачеты, но как-то вяло, без души, хотя сдала все. Помню, как в день похорон заставила себя слезть с кровати, пойти в аптеку и купить белоснежный пластиковый флакон с каким-то лекарством. Аптекарша посоветовала, сказала, что спать буду, как невинный ребенок, без снов. И хорошо, что без снов. Будьте прокляты эти сны! Не хочу его больше видеть! Это он, Дал, во всем виноват! И в тот день я и в самом деле не видела. И в следующий, и через неделю…

2

Приближалось католическое Рождество. Рождество без снега, без настоящей зимы. Магазины незаметно украсились мохнатыми еловыми и сосновыми веточками, везде запахло хвоей, преддверием праздника, улицы стали ярче, насыщеннее. Всем было хорошо, одной мне — неуютно. Ну да ладно, не привыкать к одиночеству. Рождество я собиралась встречать одна — из города уехать не было возможности, приглашать никого не хотелось, идти к кому-то — тем более. Праздника тоже не хотелось. Компьютер перекочевал обратно в угол, а вся бумага была аккуратно сложена в столе — от греха подальше.

Зеркало теперь радовало. Вместо толстушки оно настойчиво показывало высохшую каргу. Смотреть туда не хотелось, к холодильнику лезть тоже. Отсутствие там продуктов тоже не беспокоило. Но в тот вечер одиночество почему-то волновало меня особенно.

Злодейка судьба, которая, казалось, утратила меня из виду, завернула новый виток событий, но тогда я этого не знала. Накинув на плечи теперь большое мне пальто, я спустилась вниз и побрела по голому без снега городу. До Рождества осталась лишь неделя. Пройдя мимо костела (как всегда закрыт!), я взглянула на блестящую витрину, прикинула, что таких денег у меня нет и не будет, и побрела дальше. Богатая жизнь манила и злила, на душе было холодно и одиноко. Мимо пробежала, весело смеясь, стайка молодежи и на их фоне я почувствовала себя старой и никому ненужной. В мои-то двадцать три!

— Маргарита Юрьевна! До меня не сразу дошло, что это я. Рита — это я слышала часто.

Ритка — еще чаще, Потапова — так то каждый день, Маргарита — изредка, но Маргарита Юрьевна — это что-то новое! Старею! Оглянувшись, я пожалела, что оглянулась: во рту пересохло, а ноги стали ватными. Это не может быть он…

— Здравствуйте, Маргарита Юрьевна, — не дождался моего приветствия назойливый мужчина. — Вы уж простите, что так внезапно и назойливо.

Знаю, что мы не знакомы… Вернее, не совсем знакомы… Тут я и поняла — конечно, не знакомы. Этот чуть старше меня, а тот, тот был старше намного… Не может быть… Это…?

— Меня зовут Максим Александрович. Ну да, тот же был Александр Алексеевич…

— Максим Александрович Меняев, — добавил он.

— Тоже психолог? — ляпнула я, вспомнив наши первые встречи: телефонную и на кладбище. И как это я сразу не узнала этот голос? Может, потому, что теперь он не напоминал кусок льда? Как тогда, по телефону…

— Нет, — почему-то засмеялся он. Тепло засмеялся, как старой знакомой. Мы пошли по темной полосе асфальта. Ближе друг к другу, чем шапочные знакомые и дальше, чем влюбленная парочка. Я искоса наблюдала за попутчиком. Мимо проехала машина, бросив на Максима столб света. Теперь он уже не казался так похож на отца, и мне стало чуть легче дышать. Одиночество вдруг отступило, оставив вместо себя легкое беспокойство. Мы молчали. Но слова были и не нужны. Я молча спрашивала, что ему нужно, а он молча отказывался отвечать. Или стеснялся. Я же не психолог!

— Вы знаете, что он сам? — сказал, наконец, Максим. — Сам съехал с того моста.

— Нет, — удивилась я. — Почему?

— Мы не знаем, — хмуро ответил мой новый (или уже старый?) знакомый. — Мама думает, что из-за вас. Я, мягко говоря, удивилась.

— Вы тоже? Боюсь, что в моем голосе прозвучало легкое подозрение. Что если сейчас Максим, наподобие своей матери, будет орать на всю улицу, что я убийца? Эта мысль внезапно показалась мне настолько нелепой, что я улыбнулась. Как ни странно, но Максим на мгновение ответил мне теплой улыбкой.

— Я? — усмехнулся Максим. — Я — нет. Я знаю правду. Он из-за меня. Я вздрогнула, вновь насторожившись… вот только еще одного сумасшедшего мне и не хватало…

— В институте просили замять, — продолжал Максим, избегая смотреть мне в глаза. — Мама согласилась. Как тут не согласиться? Такой скандал…

— Почему так думаете? — прервала его я. И внезапно разозлилась. Не получается у нас разговор, ох не получается! Чего он от меня хочет? Шел бы своей дорогой и оставил в покое оставил… Я попала каблуком в ухаб, и Максим подхватил меня, не дав упасть.

Проверив целостность сапог, я огляделась. Сами того не заметив, мы оказались в темном переулке, куда не проникали лучи фонарей. Рука Максима отпустила мою руку. На мгновение стало страшно. Все же я так мало знаю этого человека, зато слишком много — его родителей.

Хорошо, если Максим выдался в папу, а если — в мамочку?

— Он не верил мне, — вновь начал говорить Максим. Почему его голос показался мне таким знакомым? Будто слышала я его не только по телефону и на кладбище…

— Думал, что я сумасшедший. А потом пришли вы… — на мгновение я сжалась, вспомнив, где я еше слышала этот голос — Господи, это же Максим ехал со мной тогда в трамвае! — С продолжением моих снов!

Когда я увидел, не мог поверить. Думал, что схожу с ума, а теперь, поверив, не могу жить дальше без ваших рассказов! Что, что было дальше, скажите мне! И тут до меня дошло… Что говорил Александр: «Сперва Макс, потом вы…» Макс, или Максим, его сын…

— Да отстань ты! — сама того не ожидая, взорвалась я. — Забудь!

— Не могу! — тихо ответил он.

— А я — могу! — разозлилась я, физически чувствуя, как меня засасывает в новую ловушку. — Хватит с меня! И сна твоего хватит, и отца твоего хватит! Слышишь, знать ничего не хочу!

— Девушка, тебе помочь? — спросил пьяный голос из открытого окна.

— Нет! — резко ответила я.

— Тогда, парень, — не угоманивался голос, — тебе помочь? Внезапный порыв ветра всколыхнул подол моего пальто и ударил мягкой тканью по ногам Максима. Внезапно сообразив, как близко он стоит от меня, я на миг задохнулась. Обычно я держу дистанцию, а теперь стою в полушаге от него и чувствую себя… нормально чувствую, естественно, будто рядом стоит кто-то очень близкий…

— Рита, пожалуйста, — взмолился Максим, — я тебе денег дам!

— Парень, уймись, тут у меня девок много, любую дам, — посочувствовал тот же голос. — Бросай эту ломаку, и денег не надо.

— Отстань! — бросила я. Только вот кому? Пьянице над головой или Максиму? Или обоим?

— Рита, я не могу, не могу больше их видеть, — продолжал молить Максим, провоцируя во мне волну паники. — Ты — можешь. Рита, Риточка, Ритуша, милая, я прошу! Хочешь, на коленях?

— Дурак ты, парень! — заявил пьяный голос, и окно с треском запахнулось, я вздрогнула от неожиданного звука, а Максим плюхнулся дорогими брюками прямо в лужу и обнял мои колени. Сказать, что было неприятно, значит солгать. Приятно. И тошно. И страшно, потому что Максим явно еще более сумасшедший, чем его отец.

— Почему? — спросила вдруг я, уже не совсем соображая, что происходит.

— Не знаю, Риточка, действительно не знаю. Больно мне.

— И мне… — внезапно призналась я, начав таять. Почувствовав, как на глазах выступили слезы, я вдруг поняла — ведь это было первым настоящим чувством после смерти Александра! Мне стало страшно, и и опять черным туманом заклубилось внутри жуткое предчувствие. Как и тогда… В ту проклятую воскресную ночь, когда Александр… Голос Максима так напоминал его, нотки отчаяния такие же, как тогда… А если еще раз? Не пущу, не дам! Не отдам и его, ни за что! И вдруг я заплакала, безнадежно, бесшумно. Потому что больно, или потому что не знала, что делать, может, потому что он был рядом, не знаю. Максим замер. Внезапно он рывком поднялся с колен и обнял меня, прижал к себе крепко-крепко, так что дышать было сложно. А я и не хотела дышать. Продолжая плакать, я прижалась у нему, ответила объятиями на объятие и пила его запах… такой чужой и такой знакомый, забыв обо всем на свете. Он был настоящим! Не как тот Дал, а живым, настоящим! К нему можно было прижаться, сказать что-то! Он слышал, он отвечал мне, он меня чувствовал, он был рядом…

— Испортили нас наши фантазии, погубили, — прошептал Максим. — Сначала отца, потом — меня. Я ведь тогда твою дискету нашел. А как нашел, так и обмер, потребовал у отца сказать, кто ты. Но тот молчал, кричал, что многим пожертвовал для меня. Чем? Мы поссорились. Он что-то орал о снах, и я не выдержал, ушел. А он…

Он, через час… С моста… Сам…

— Максим…

— А потом ты пришла, на те похороны. И я узнал тебя, понимаешь, видел во снах! Я замерла и холодно переспросила:

— Где? Он замолчал и лишь после долгой паузы ответил.

— Не помню… — я не поверила, но промолчала. — Ты мне расскажешь?

— Напишу, — сама того не заметив, пообещала я.

— Я буду ждать, — просто, по-домашнему, ответил мне Максим. И мне вновь стало тоскливо — он сын Александра. Ему тоже больно, больнее, чем мне, а он меня успокаивает… неправильно, все это неправильно… — Нет, сам приду.

— Когда?

— Завтра, — выпалил Максим, мягко меня отталкивая. Сразу же стало холодно, неуютно.

— Я не успею.

— В среду, — ответил Максим. Сегодня было воскресение.

— Хорошо. Слезы на моих щеках высохли, Максим наскоро простился, и мы пошли в разные стороны. Как чужие…

Период траура закончился так же внезапно, как и начался. Я шла по улицам и чувствовала, как ожидание праздника входило в каждую мою клеточку. Внезапно я поняла, чего мне не хватало для нормальной жизни… Почти нормальной… Личного психолога. Желательно сумасшедшего… Как Максим или его отец. Тучи внезапно разошлись, и прямо надо мной мелькнула звездочка.

Моя душа запела. В морозный вечер я была согрета теплом и чувствовала себя по-настоящему счастливой — ведь я опять обрела своего единственного и неповторимого читателя. Пусть даже немного сумасшедшего, но ему я уйти не дам… Ни за что! Откуда взялась эта уверенность?

3

«Тот сон пришел с ясной, по-весеннему теплой погодой. Я так соскучилась по весне, что вдыхала влажный, пахнущий землей, воздух полной грудью… но эти двое все воспринимали иначе. Даже для моего мира они были необычно одеты. Их плащи казались чуть короче тех, что носили люди из моих предыдущих снов, и были сделаны из ярко-синей ткани с богатой вышивкой по подолу. Видимо, эти двое не были бедны, и, судя по отсутствию уже ставших мне ненавистными ошейников, — свободными. Оба казались примерно одинакового возраста, около двадцати, но совершенно разными на вид. ...