А. Домбровский Тритогенея Демокрита

Повесть

Галине Сергеевне Домбровской посвящаю

Есть имена, с которыми связано начало человеческих дорог в науку, в искусство, в поэзию. К ним принадлежит имя Демокрита, древнегреческого философа, который первым сказал, что мир состоит из атомов, несущихся в буйном созидающем вихре и образующих все. В мире нет произвола, говорил он, им управляют законы. Истина — есть точное знание законов и не зависит от того, согласны мы с ней или нет.

Эти принципы, высказанные Демокритом около двух с половиной тысяч лет назад составляют и теперь основу всякого научного знания.

К. Маркс называл Демокрита первым энциклопедическим умом среди греков, В. И. Ленин — наиболее ярким выразителем материализма в древности.

«Тритогенеей», то есть дарующей нам три плода, три способности: способность хорошо мыслить, способность хорошо говорить и хорошо делать, называл Демокрит философию, мудрость.

Сама жизнь Демокрита — пример для многих.

У фракийского купца Дамасиппа было три сына. Старшие сыновья посвятили свою жизнь тому, чтобы разбогатеть, третий же истратил все свое состояние на поиски знаний. Богатство старших исчезло, рассеялось, а богатство Демокрита осталось и приумножается. Имя ему — наука.

Жизнью своей Демокрит доказал, что является истинной ценностью, а что — ложной, что вечно, а что тленно, что достойно и что недостойно человека.

Демокрит сравнивал душу с огнем. И в ком больше огня, говорил он, в том больше жизни, в том больше света, ума. И не надо жалеть трудов на возжигание духовного огня в себе и других.

Ради этого написал я повесть о Демокрите.

Автор

Что мне сказать о Демокрите?

Кого можно сравнить с ним, сравнить не только по обширности ума, но и по величию души? Ведь он дерзнул так начать:

«Это я говорю обо всём».

Цицерон

Глава первая

орабль Фавбория входил в бухту при попутном ветре. Синева неба обильно пролилась на море и на землю. Сквозь нее просвечивали красные крыши и белые стены храмов на агоре¹ Абдер.

«Густая синева воды, пенящаяся синева волн, дрожащая синева дальних берегов, ослепительная синева неба — столько синевы! Не удивительно, что фракийцы голубоглазы», — подумал Демокрит, хотя чувства его были наполнены другим, и это другое вылилось в слова:

— И все же родная земля! И все же есть счастье в возвращении!

Но и после этих слов трепет в душе не унялся, трепет или томление, сладкая тягость, затрудняющая дыхание. Он так пристально вглядывался в красные и белые пятна тонущих в мареве храмов на родном берегу, что из глаз потекли невольные слезы. Из голубых глаз голубые слезы — так плачут фракийцы.

Восемнадцать лет он провел на чужбине — у персов, египтян, вавилонян… Разговаривал на варварских языках. И уже оставалось мало надежды на возвращение. Но люди брата Дамаста разыскали его и взяли на корабль. Теперь его глаза видят очертания знакомой бухты, на берегах которой раскинулся его родной город Абдеры. Городом глупцов называют его высокомерные афиняне, кичащиеся своей мудростью. Щедрым нарек его грозный персидский царь Ксеркс, гостивший некогда в доме Дамасиппа — отца Демокрита. Милым сердцу называл его в долгих скитаниях Демокрит.

И вот он перед его глазами — город милых и щедрых глупцов, город голубоглазых фракийцев, земля, где покоится прах его родителей, давших ему жизнь в год 79-й Олимпиады², и где живут его старшие братья, Дамаст и Геродот. Город, который отныне станет обладателем мудрости мира…

Демокрит оглянулся, желая убедиться в том, что люди Фавбория уже вынесли на палубу его ларь.

В этом ларе он хранил свои бесценные сокровища, в сравнении с которыми все пурпурные ткани, золотые украшения и благовония, находящиеся на корабле Фавбория, — пыль, пустота, ничто.

Старый, обитый железом ларь Демокрита стоял на палубе среди тугих тюков. Руки, плечи и спина еще помнят его тяжесть. Ремни, которыми он перетянут, потерлись и блестят, как лошадиная сбруя. Да и железная обивка в иных местах отливает серебром. Демокрит сам внес его на корабль и, пока стояли в порту, не спускал с него глаз, спал возле него. Подходили любопытные и спрашивали, что в ларе. Демокрит в ответ посмеивался и называл разные вещи: то золото, то бриллианты, то жемчуга. Ему не верили, конечно: дырявая хламида, протертые на пятках сандалии, худоба, давно нестриженные волосы и борода говорили о том, что владелец ларя нищ. Впрочем, бывают ведь скряги, которые умирают от голода среди золотых блюд…

Когда Демокриту надоели любопытные, он сказал о себе:

— Я — брат Дамаста. Спросите у кормчего…

Вскоре уже все знали об этом и больше не беспокоили его, хотя, наверное, не переставали перешептываться, удивляясь тому, что у Дамаста брат — оборванец…

Но что скажет Дамаст, увидев его столь жалкий наряд? Что скажет Геродот?

Еще в детстве они прозвали его Умником, не разделяя его страсти к приобретению знаний, издеваясь над этой страстью, презирая ее, а учителям его — персидским халдеям, подаренным их отцу Ксерксом, — досаждали тем, что портили их одежду и книги. Потом, конечно, остепенились, получив в наследство от отца корабли и товары, стоимость которых составляла больше ста талантов, заговорили о пользе мудрости, о том, что мудрость и богатство делают человека могущественным. Хотя под мудростью понимали лишь способность увеличивать богатство, сеять малые деньги и пожинать большие, предпочитая всем истинам ту, которая гласит: «Человек — это деньги». Ты тем больше человек, чем больше у тебя денег, ты ровно настолько человек, насколько ты богат, а если у тебя нет ни обола³ — ты вовсе не человек.

Геродот скажет:

«Здравствуй, Умник. У тебя такой вид, будто тебя можно купить за две мины⁴».

В те времена две мины стоил раб.

Дамаст скажет:

«Здравствуй, Умник! Ты был прав: галька ложится рядом с галькой, голуби садятся рядом с голубями, подобное стремится к подобному. Но почему мудреца я не смогу отличить от нищего?»

Дамаст не так прост, как Геродот. Когда умер отец, Геродот потребовал для себя склады с товарами — зримое богатство. Дамаст взял только корабли, которые принесли ему, как говорят, богатства неисчислимые. Но ни тот, ни другой не польстились на третью, самую малую часть наследства — на деньги. Деньги взял Демокрит. Он потратил их, но приобрел взамен нечто бесценное, потому что он — Умник…

Впрочем, Демокрит не осуждает братьев: у каждого — свой путь. И когда б мир состоял из одних только мудрецов, в нем воцарилась бы тоска. У каждого — свой путь. И если он выбран добровольно, никто не вправе показывать на него пальцем и хохотать. В конце концов братья искали его по всей земле и нашли в тот самый день, когда у него уже не оставалось ни одной драхмы. А теперь, надо думать, они приютят его и не откажут в куске хлеба и кружке вина.

До берега оставалось еще четыре-пять стадиев⁵, лиц людей было не различить, но уже хорошо были видны плащи абдеритян: белые — праздничные; красные, как у спартанцев; шафранные с узорами — служителей храма Диониса, для которых корабль Фавбория вез лесбийское вино, смешанное с медом и морской водой.

— Да, — сказал Демокрит, — та же радость, та же радость…

И это означало, что с той же радостью, с какой восемнадцать лет назад покидал Абдеры, теперь он возвращается сюда. Годы хоть и изменили его внешность, не изменили души. Двадцатилетний наивный юноша и тридцативосьмилетний мудрец разнятся умом, но не разнятся чувствами — пусть кто-нибудь скажет, что это не так!.. Возможно, что потом наступит время оскудения ума и чувств, время рассеяния огненных атомов души, но слава Зевсу, это время еще не пришло.

Надо будет подумать на досуге над тем, как лучше выразить чувство тоски по родной земле. Ни великий Гомер и Гесиод, ни Эсхил, ни Софокл — эти славные и мудрые мужи — не сказали, кажется, об этом. Есть запах родины — в чужих краях мимолетный, настигающий тебя на один миг и ранящий в самое сердце. Есть очертание, линия, чей изгиб словно нежнейшая ласка. Лица соплеменников кажутся самыми прекрасными на земле, их голоса, их песни, их обычаи. Кипарисы и мальвы на могилах родителей — вечный укор тому, кто странствует от них вдалеке. Все подвиги твои и труды, если они совершаются на чужбине, не приносят радости, и только мысль о том, что ты посвятил их родине и сумеешь донести до соплеменников плоды этих трудов, утешает тебя и защищает от расслабляющего уныния. Смерть — ничто, атомы души рассеиваются в пустоте и не несут о прошлой жизни никаких воспоминаний. Ум говорит: все равно, где умереть — ничто не бывает ни больше, ни меньше, ни слаще, ни горше. И все же умереть от кротких стрел Аполлона и Артемиды⁶ в родном краю утешительнее, чем в жарком и правом бою на чужбине.

И еще: есть тропинки, которые ты протоптал в юности, есть единственный и неповторимый свет — свет родины и образ ее, который возбуждал твою душу, питал ее. Увидеть это вновь, отдав за это жизнь, — не слишком большая цена…

Праздная пестрая толпа поджидала корабль, стоя поодаль от причала, у портиков агоры. На причале теснились рабы, готовые по первому же знаку надсмотрщика принять концы корабля и приняться за его разгрузку. У других причалов стояло еще десятка два кораблей, на некоторых кипела работа, другие, уже опорожненные или готовые к отплытию, были безлюдны.

— Дамаст, — сказал Демокриту кормчий, указав на высокого человека в белоснежном шерстяном плаще и черноременных крепидах⁷, стоящего у самого причала в окружении четырех рабов-спутников. — Твой брат встречает тебя, Демокрит.

— Пусть человек возьмет мой ларь и следует за мной, — сказал кормчему Демокрит. — Благодарю тебя, Фавборий. Путешествие было приятным.

Они улыбнулись друг другу: чернобородый крепыш Фавборий и худой светловолосый Демокрит.

— Надень мою новую хламиду, — предложил Фавборий.

— Не надо: пусть Дамаст подарит мне платье — это доставит ему радость.

— Рад буду вновь увидеть тебя на моем корабле, Демокрит.

Дамаст был красив, как и все дети Дамасиппа. Статный, голубоглазый, с курчавыми светлыми волосами, с золотистой, аккуратно подрезанной и ухоженной бородой. Дорогой белый гиматий⁸ с голубой окантовкой и золотистыми шнурками на рукавах ниспадал с его плеч глубокими плавными складками. Под ногами его лежал красивый коврик, чтобы раскаленные солнцем камни не жгли ему ступни, хотя у его крепид были толстые подошвы. Двое рабов-спутников держали над ним легкий навес из белого полотна, укрепленного на двух шестах.

Дамаст улыбался приближающемуся Демокриту, но не сделал ни шага ему навстречу. Он обнял брата, когда тот подошел к нему, похлопал по спине и сказал:

— Здравствуй, Умник. Ты мог бы надеть праздничное платье для такого случая: люди глазеют на тебя, подумают, что я обнимаюсь с нищим.

У Демокрита закружилась голова: так пахло от Дамаста дорогим розовым маслом.

— Радуйся, что я не сошел с корабля нагим, — ответил Демокрит брату. — У меня нет другого платья… — Он засмеялся, отступил на шаг. — А ты похож на дорогую статую, Дамаст. Когда б ты окаменел, ты стал бы украшением агоры. Где старший брат Геродот?

— Он болен, — ответил Дамаст. — Но вечером он будет на пиру, где мы споем наш семейный пеан⁹. Я пригласил друзей, а также Протагора и Диагора, чтобы сделать тебе приятное. Надеюсь, ты еще помнишь этих людей?

— Протагор — тот самый носильщик дров, которого я обучил когда-то письму и чтению? — спросил Демокрит.

— Да. Но вряд ли он теперь помнит, что был носильщиком дров. Протагор теперь — мудрец, софист, почитаемый многими. Лучшие семьи отдают ему в обучение своих детей. Теперь он пьет лучшее вино и натирается лучшими маслами.

— А Диагор? О каком Диагоре ты сказал? — спросил Демокрит.

— О том, который должен тебе десять тысяч драхм. Раб Диагор, которого ты выкупил за десять тысяч драхм и отпустил на свободу.

— Кто же он теперь?

— Поэт. И тоже знаменит. На состязании поэтов в Афинах он был увенчан лавровым венком.

— Я рад, — сказал Демокрит.

— А кем стал ты? — спросил Дамаст.

— Я мог бы стать царем персидским, — ответил Демокрит, — но не стал им. Персидский царь предлагал мне свой престол, когда умерла его жена. Правда, для этого я должен был воскресить его жену…

— Ты не воскресил? — усмехнулся Дамаст, дав знак рабам, что пора идти.

— Я воскресил бы, если бы царь сумел написать на могиле жены имена трех людей, не знавших печали.

— Он не смог найти таких людей?

— Да. И я сказал ему: «О величайший чудак, что ты плачешь, не переставая, как будто только ты один на всем свете охвачен столь великим горем? Ведь нет ни одного человека из когда-либо живших, который бы не разделял твоего страдания».

Дамаст взял Демокрита за локоть, и они пошли рядом.

— Ты хорошо ответил, — сказал он Демокриту. — Ты хорошо ответил царю. Но ты не ответил на мой вопрос: кем стал ты?

— Я не стал, Дамаст. Я остался. Ты знаешь, кем я был.

— Умником? — засмеялся Дамаст.

— Да.

— Что в твоем ларе, который с таким трудом несет мой раб? Не золото ли?

— Все, что в моем ларе, можно обратить в горы золота. Но это не лучшая цена.

— Да?! — остановился в удивлении Дамаст.

— Потом я все покажу тебе. Веди меня домой, брат.

Они поднялись на агору — центральную площадь города. Шли по той стороне, где было больше тени, падавшей от портиков храмов и общественных зданий. Каменные плиты, не защищенные тенью, жгли ноги сквозь протертые педилы словно угли. Солнце слепило, отражаясь от белых стен и белых камней.

Статуи героев, число которых, кажется, не увеличилось с тех пор, как Демокрит покинул Абдеры, подобно факелам светились на фоне голубого неба.

— Я живу в отцовском доме, — сказал Дамаст. — Надеюсь, ты еще помнишь дорогу к нему?

— Да, — ответил Демокрит. — Как ты узнал, что корабль Фавбория придет сегодня?

— Вы приплыли на Лесбос за вином в тот день, когда оттуда ушел мой корабль. Вы собирались пробыть там три дня. Я рассчитал…

— Ты научился считать? — засмеялся Демокрит.

Дамаст взглянул на него неодобрительно, но ответил:

— Чему не научили нас в детстве учителя, тому учит нас суровая жизнь.

— Это справедливо, Дамаст. Я хочу поблагодарить тебя за то, что ты приказал своим людям найти меня. Ты спас меня от нищенского прозябания на чужбине. Я отплачу тебе добром…

— Не торопись благодарить. Я просто выполнял завет отца. Он говорил нам: не оставляйте друг друга в беде. Дух отца взирает на меня с похвалой. И этого достаточно.

Дальше их путь пролегал по улочкам, изрытым ливневыми потоками. Там духота была еще сильней. Улочки были узки, а глухие стены домов и камни оград раскалены, от них веяло жаром, как от печей. Рабы не могли поднять над братьями полотно — четырем идущим никак не удавалось разместиться в один ряд.

И все же для Демокрита это было приятное путешествие. И он снова вернулся было к размышлениям о том, как выразить необыкновенное чувство, посещающее человека, вернувшегося на родную землю. «Даже дикая, пыльная трава, пробивающаяся из-под каменных оград, кажется столь милой, что ее хочется приласкать», — подумал Демокрит.

— Старая Клита ждет тебя у ворот, — сказал брату Дамаст, прерывая его мысли.

— Клита жива? — радостно воскликнул Демокрит. — Моя нянька еще жива!

— Да, — сказал Дамаст. — Если жива твоя нянька, ты еще младенец, даже с седой бородой, — вспомнил он пословицу.

Клита нянчила и Дамаста, была и его нянькой. Дамасипп, отец Дамаста и Геродота, купил Клиту еще девчонкой у владельца абдерийских красилен Ксеноклета. Она стоила дорого — шесть мин. Две мины стоила она сама, одну мину — ее мастерство красильщицы и три мины — ее красота. Так говорила сама Клита. Она действительно была красавицей — это признавали все. И друзья Дамасиппа, зная об этом, требовали, чтобы Клита прислуживала им на пирах. Но Дамасипп щадил её, берег для своих детей. Она была ласковой и заботливой. «Интересно, что сталось с ее красотой?» — подумал Демокрит.

— Ты возьмешь Клиту себе, — сказал Дамаст. — Она еще сможет тебе прислуживать.

— У меня нет дома, Дамаст, — напомнил брату Демокрит, — куда бы я мог взять Клиту. И я не смогу купить дом. В моем ларе нет и обола.

— Совсем недавно ты сказал, что содержимое твоего ларя нельзя купить и за горы золота, — сказал Дамаст.

— Это правда. Нельзя купить, но и нельзя продать. Это как в той истории с солнцем, о которой нам рассказывала Клита. Помнишь ли?

— Помню, — ответил Дамаст. — Чтобы купить солнце, надо продать луну… Пока ты путешествовал, Клита приносила жертвы Аполлону Агиею, чтобы пути твои были счастливы. Она ждет тебя у ворот.

— Где я буду жить, Дамаст?

Дамаст не успел ответить: из-за угла ближнего дома вышла женщина. Увидев Дамаста и Демокрита, она вскинула руки в короткой молитве и поспешила навстречу братьям.

— Вот она! — сказал Дамаст.

— Клита?

— Клита.

Демокрит сам ускорил шаг. Когда они встретились, Клита лишь на один миг задержала взгляд на лице Демокрита, потом обняла его, уткнулась лицом в его грудь.

— Клита, — сказал Демокрит, обнимая няньку, — ты рада, что я вернулся?

— Да, да, да, — ответила Клита. — Я рада.

Она плакала. И у нее ослабели ноги. Она хотела опуститься на колени, но Демокрит удержал ее, сказал, как когда-то в детстве:

— Я хочу есть, Клита. Веди меня домой.

— Да, да, да, — как и много лет назад, засуетилась Клита. — Сейчас, сейчас. Дом совсем близко, — и перестала плакать. Отстранилась от Демокрита, улыбнулась и взяла его за руку. — Дом совсем близко, — повторила она. — Совсем, совсем.

Она тяжело дышала и сильно сутулилась. Волосы у нее были цвета вымоченного льна. Ноги стали костлявые и худые. На лице морщины — словно рябь на воде. И говорила Клита, отворачиваясь, чтобы Демокрит не видел ее беззубого рта.

— Да, да, — сказала Клита, заметив, как пристально Демокрит рассматривает ее. — Теперь я ничего не стою. Теперь меня и подарить нельзя — надо приплачивать: две мины — за дряхлость тела, мину — за слабость, три мины — за старческое уродство, — она засмеялась. — Но я дождалась тебя, теперь можно и умереть.

— Если хочешь, Клита, я ослеплю себя, чтобы не видеть твоей старости. Голос же у тебя чистый, и руки у тебя нежные, как тогда…

— Пусть боги будут добрыми к тебе, как ты ко мне, — сказала Клита. — Зевс царствующий послал мне вещий сон: я видела себя ребенком на твоих руках.

— Что это значит, Клита?

Клита оглянулась на шагавшего следом за ними Дамаста, приблизила лицо к Демокриту, сказала шепотом:

— Ты полюбишь Алкибию.

— Алкибию? Кто она?

— Проси ее у Дамаста.

— Кто она?

— Алкибия — моя племянница, дочь моей младшей сестры. Дамаст купил ее у Хармида, сына Ксеноклета.

— Разве у тебя есть сестра? Ты никогда не говорила мне об этом…

— Сестра умерла. Алкибия — красавица. Ей пятнадцать лет. Сестра умерла при родах. Дамаст купил малютку по моей просьбе, я вырастила ее. И теперь она мне как дочь. Она красавица, Демокрит. Проси ее у Дамаста. Или купи.

— Хорошо, — сказал Демокрит. — Я сделаю это. Я попрошу ее у Дамаста. Вместе с тобой.

Старуха закивала головой, утирая слезы.

Демокрит вошел в ворота. Увидел знакомый с детства широкий двор с алтарем Зевса в центре, над которым поднимался дымок недавно принесенной жертвы, раскрытые двери хозяйственных построек и кладовых, в которых стояли, глядя на него с любопытством, рабы Дамаста, деревянные колонны от огромного зала, в углу которого был очаг — жертвенник Гестии, уловил запах хлева, скошенной травы, козьего сыра.

— Я провожу тебя в сад, — сказала Демокриту Клита. — Помоешься в летней купальне. Там хорошо, цветут розы. Хочешь, я пришлю Алкибию, чтобы она натерла тебя щелоком?

— Нет, — сказал Демокрит. — За годы странствий я привык все делать сам.

— Она натрет тебя маслом.

— Нет!

— Тогда принесет одежды.

— Принеси сама, — сказал Демокрит. — Покажешь мне Алкибию на пиру.

— Ладно. Ты такой же упрямый, как и прежде.

* * *

Летняя купальня — небольшой бассейн, наполняемый водой из родничка, бившего тут же из-под камня, — находилась почти у самой садовой ограды среди плотного кольца кустов роз. В сущности, был не один, а два бассейна: один — верхний, мелкий, у самого родника, в нем вода быстро нагревалась под солнцем, другой — нижний, глубокий и меньших, чем первый, размеров. В верхнем купались дети, в нижнем — взрослые. Вода стекала через желобок под ограду и дальше — в овраг, поросший колючим дроком. В этом овраге водились дрозды, на которых охотился в детстве с Дамастом и Геродотом Демокрит.

Демокрит сбросил с себя хитон и по ступенькам спустился в бассейн, охая и вскидывая руки, — вода была не очень теплой. Ступил ногами на усыпанное мелкой плоской галькой дно, окунулся с головой, открыл под водой глаза, опрокинулся кверху лицом.

Золотая пленка поверхности воды колыхалась, по ней пробегали голубые и матово-серебряные складки. Там, где она светилась всего ярче, было солнце. Демокрит приблизился к этому месту лицом, вода вытолкнула его, золотая пелена разорвалась, и он увидел, как солнце стремительно метнулось ввысь и снова застыло неподвижно в самом зените голубого небесного купола.

Демокрит засмеялся, стал фыркать, бить по воде руками, крутиться волчком, отталкиваясь ногами от дна. И все закружилось: розовые кусты, деревья, высокая каменная ограда, выступавшая над деревьями крыша дома, солнце. Несколько мгновений все это еще плыло и после того, как он остановился. Ему показалось, будто над розовыми кустами качнулось чье-то лицо. Но когда все остановилось, лицо исчезло. Возможно, что он принял за лицо большую желтую розу, которая по какой-то причине раскачивалась. Воздух был неподвижен, и, значит, розу раскачала либо взлетевшая птица, либо какой-то зверек, прячущийся под кустом.

Демокрит поднялся на ступеньку, выступавшую над водой, опустился на нее, придвинул к себе чашу со щелоком, зачерпнул из нее пригоршню белого порошка, стал посыпать им голову, плечи, грудь.

Пахло горячей травой, розами и левкоями. Журчала стекающая в бассейн по мраморным плитам вода, щебетали птицы. Большая ярко-зеленая ящерица подбежала к краю бассейна, замерла, чуть приподняв голову, уставилась черными бусинами глаз на Демокрита.

— Что? — спросил Демокрит. — Что ты хочешь узнать? — Он плеснул на нее водой, ящерица юркнула в траву.

— А! — засмеялся Демокрит. — Я догадался. Роза — это Алкибия, и ящерица — тоже Алкибия. Старая Клита — колдунья, все это знают. Верно, Клита? — спросил он громко. Но никто не отозвался.

Ведь правда, если все состоит из одинаковых частиц, из атомов, то каждая вещь может стать любой другой вещью, каждое существо — любым другим существом. Так, в сущности, и происходит в этом мире, но, увы, не по воле вещей, которые лишены всяких желаний, и не по воле людей, а по велениям самой лрироды и не так скоро, чтобы вещь становилась другой на глазах у человека, а человек — кем-то другим в течение своей жизни. Вихрь Вселенной выбрасывает на берег Бытия свои удивительные создания и располагает подобное рядом с подобным — людей с людьми, голубей с голубями, деревья с деревьями, как морские волны выбрасывают и располагают в одном месте гальку, в другом — песок, в третьем — ракушки. И чтобы одна вещь стала другой, ее должно поглотить Небытие, размолоть на мельчайшие частицы, метнуть их в самое сердце Вихря, чтобы тот вновь слепил из них зримую вещь. Волны растирают ракушки в песок, мидии лепят из песка ракушки, века спрессовывают песок и ракушки в камень, волны дробят его, обкатывают осколки в гальку, растирают ее в песок… И так — вечно, вечно, вечно. Но ни одна вещь, ни одно существо не помнит о своем предшествующем существовании, и человек не помнит, но знает. И знает, что будет конец. А роза не знает, и ящерица не знает. И все же знание предпочтительнее незнания, потому что возвышает нас над бездной неведения бездушного мира и дает нам право сказать: «Все существует только для нас, потому что только мы знаем о существовании этого мира». Человек настолько человек, насколько он знает.

Глава вторая

Демокрит и гости были приглашены на симпосион¹⁰ в пастаду — главный зал дома, где некогда отец Дамасипп принимал персидского царя Ксеркса¹¹. Еще и теперь у алтаря Гестии¹² стоял медный треножник — подарок Ксеркса. На ободе треножника была сделана по желанию Ксеркса надпись. Она гласила: «Гостеприимство Дамасиппа достойно величия Ксеркса».

Ложе, на котором возлежал Ксеркс, также почиталось в доме как священная реликвия. Оно стояло у стены, застеленное мягким шерстяным ковром, и на него никто никогда не ложился.

Стены в пастаде были расписаны художником Тимолитом еще при жизни Дамасиппа. Живописная повесть рассказывала о том, как некогда теосцы¹³, осажденные войсками Гарпага — лидийского наместника персидского царя Кира, покинули на кораблях свой родной город и приплыли во Фракию, в Абдеры, основанные Тимесием из Клазомен. Последняя часть росписи изображала празднество в честь Тимесия, которого абдеритяне и сейчас почитают как героя.

Двери пастады, ведущие во двор, были распахнуты и занавеси подняты. На высоких медных подставках горели масляные лампы, распространяя пряный аромат. Через раскрытые двери и высокие окна в зал вливался воздух, принося запахи сада, теплой земли и готовящейся пищи: во дворе на вертелах над углями жарились зайцы, посыпанные ячменной мукой, жирные гуси, пеклись на медных листах пироги с творогом и квасные хлебы, в котлах в оливковом масле тушилась свинина, кипели в жиру начиненные кровью и чесноком колбасы.

В зал, уставленный ложами и столиками, на которых стояли кратеры¹⁴ и сверкали отделанные серебром рога для вина, уже были внесены амфоры с вином. Подбоченясь, они стояли в ряд, прислоненные к стене, и дышали из узких горловин дурманящим запахом.

Гости мыли руки над лоханью, посмеивались в предвкушении обильного угощения.

Дамаст указывал каждому его ложе, подводил к нему гостя, приглашал ложиться. Старший брат Геродот занял первое из шестнадцати лож, расставленных веером изголовьями к очагу, и, значит, разносящие пищу и вино рабы должны были подходить прежде всего к Геродоту; Дамаст занял последнее, отделенное от ложа старшего брата лишь узким проходом. Ложе Демокрита было вторым после ложа Геродота. Дальше возлежали софист Протагор, поэт Диагор, родственники и друзья дома Дамаста.

Пока все устраивались, на столиках появились плетеные корзины с горячими хлебами. И не успели еще гости надышаться хлебным духом, как кравчий внес, держа над головой, огромный поднос, на котором возвышалась пирамида, сложенная из обжаренных гусей и зайцев. Старший брат Геродот взял одного гуся и одного зайца и подал их Дамасту. Еще одного гуся и одного зайца Геродот оставил на своем столике, который был общим для него и для Демокрита. Едва кравчий направился к другим ложам, вошли еще двое слуг, неся на длинном вертеле кольца горячих кровяных колбас. Геродот рассек ножом два кольца. Одно снова передал Дамасту, другое оставил для себя и Демокрита.

Яства были обильно политы жиром, так что гости едва успевали промокать хлебными мякишами струйки жира, стекавшие по рукам от запястий к локтям. Жирные мякиши, как и кости, бросали на пол собакам, которых впустили в пастаду со двора.

Насыщались хоть и не молча, но все же общего разговора не было: перебрасывались словами, шутками, покрикивали на собак, тянувших морды к пище на столах. Старший брат Геродот вообще не проронил ни слова до тех пор, пока Демокрит не спросил его:

— Не болен ли ты, брат?

— Да, — со вздохом ответил тот, перестав есть. — И хочу просить тебя о помощи. Меня замучила трясучка. Наши лекари все бездарные. Ты же, я слышал, гостил у знаменитого Гиппократа, читал его труды и беседовал с ним. Я перепробовал все снадобья и спал в храме Асклепия¹⁵. Но болезнь не оставила меня.

— Я осмотрю тебя завтра, — ответил Демокрит.

— Завтра ты будешь гостить в моем доме.

— Хорошо.

— Сыты ли гости? — спросил Дамаст, когда наступила дремотная тишина.

— Да, — ответили несколько голосов.

— Пусть уберут столы, подметут пол и наполнят кратеры вином, — приказал Дамаст кравчему.

Гости оживились — приближалась самая желанная часть симпосиона. После мытья рук им подали неразбавленное вино в малых бокалах, и все выпили за здоровье. Затем перед пирующими появились три больших кратера с вином для возлияний. Возлияния в честь богов-олимпийцев, в честь героев и в честь Зевса-Охранителя были совершены под звуки кларнета и с пением. По старому обычаю, плескали смешанное вино на пол.

— Богов создал Гомер, — сказал Протагору Демокрит. — И если бы он знал, сколько вина в честь сотворенных им богов выплеснули на землю и жертвенники эллины, он усомнился бы в мудрости своих потомков.

— Ты хочешь сказать, что Гомер выдумал богов? — спросил Протагор. — Но можно ли измыслить то, чего не может быть?

— Наверное. Вот и о тебе говорят, будто ты самый мудрый в Абдерах.

Слышавший эти слова поэт Диагор громко засмеялся.

— Мом¹⁶ покровительствует тебе, Демокрит, — ответил Протагор. — Я же призываю на помощь Гарпократа¹⁷, чтобы не поссориться с тобой. Я помню — ты мой учитель.

— Но помнишь ли ты, чему я тебя учил? — спросил Демокрит. — Тому ли ты обучаешь теперь своих учеников?

— Он утверждает, что мир наш настолько безумен, — заговорил стихами Диагор, — что никакому уму не постичь его странной игры.

— Наш Подкидыш перевел уже столько чернил и папируса, — сказал Протагор, — что их хватило бы десяти Гомерам. Но все, что написано Диагором, не стоит и одного слова Гомера.

— Мом покровительствует и тебе! — засмеялся Демокрит. — Я рад встрече с вами, Протагор и Диагор. ...