Все права на текст принадлежат автору: Н Демурова, Томас Гарди.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
В краю лесовН Демурова
Томас Гарди

Гарди Томас В краю лесов

РОМАН

Главы I–XXV в переводе А. Сергеева,

главы XXVI–XLVIII в переводе М.Литвиновой

ГЛАВА I

Если досужему путешественнику захочется по старой памяти или из каких-либо других соображений пройти заброшенным трактом по почти меридиональной линии от Бристоля к южному побережью Англии, то с середины пути он окажется в краю обширных лесов, иногда перемежающихся яблоневыми садами. Здесь деревья — будь то лесные или плодовые — ломают черту придорожных изгородей, бросая на них узоры света и тени, непринужденно протягивают свои горизонтальные ветви над дорогой, словно бесплотный воздух служит им достаточной опорой. В одном месте с холма, на который взбирается тракт, открывается вид на самый большой из здешних лесов; он надвое разделен трактом подобно тому, как густые волосы разделяются светлой линией пробора. Место это пустынное.

Вид заброшенной дороги выражает одиночество гораздо острее, нежели безлюдные долы и холмы, а ее могильная тишина намного выразительней тишины озер и болот. Вероятно, причиною этому невольное сравнение того, что есть, с тем, что могло бы быть. Поэтому шагнуть из-за ограды на белеющую дорогу и на миг задержаться среди ее пустоты — значит внезапно сменить простое отсутствие людей на ощущение заброшенности.

Именно здесь в сгущающихся сумерках зимнего дня и стоял человек, оказавшийся на дороге описанным выше образом. Он только что перелез через изгородь и, нимало не будучи «избранным сосудом» для лирических переживаний, все же на миг ощутил себя более одиноким, чем за минуту до этого.

Взглянув на весьма щеголеватую одежду незнакомца, можно было заключить, что это не местный житель, да и по лицу его было видно, что направление дороги ему намного важнее, чем мрачная красота пейзажа, пение ветерка или вызванная к жизни воображением зыбкая процессия призраков в старинных каретах. Его не волновали ни труд ушедших поколений, проложивших дорогу на холм, ни бесчисленные путники, утрамбовавшие ее, ни слезы, ее окропившие, ибо времени, отпущенного ему судьбой, хватало лишь для сугубо практических нужд.

Он посмотрел на север, потом на юг, и машинально потыкал землю своей тростью. Лицо незнакомца при более пристальном взгляде подтверждало то, о чем свидетельствовал его щеголеватый костюм. Оно выражало ни на чем не основанное самодовольство. Ничто не озаряло это лицо, и не только мудрец, но и простой наблюдатель увидел бы в его выражении полную подчиненность немногочисленным правилам и привычкам и незыблемую в них веру.

Кругом не было, — да, казалось, и не будет, — никого, кто мог бы указать ему дорогу. Однако вскоре послышался негромкий скрип колес и размеренный постук подков, и в седловинке между деревьями и вершиной холма замаячил одноконный фургон. Вглядевшись, незнакомец сказал себе с некоторым облегчением:

— Это миссис Доллери — она-то мне и поможет.

В фургоне было несколько пассажиров, главным образом женщин. Подождав, когда фургон приблизился, путник поднял трость, и сидевшая на козлах женщина натянула вожжи.

— Миссис Доллери, я тут полчаса ищу дорогу на Малый Хинток, — сказал он. — Я раз десять бывал в Большом Хинтоке и в Хинток-хаусе, но эта деревушка просто куда-то запропастилась. Не поможете — а?

Миссис Доллери заверила его, что поможет, — она сама направляется в Большой Хинток и будет проезжать мимо Малого — это совсем рядом, вверх по тропинке в сторону от дороги, на которую они сейчас свернут.

— Впрочем, — продолжала миссис Доллери, — это такая неприметная деревушка, что вы, городской житель, сами днем с огнем не найдете, ежели заранее не знаете, где она. Боже! Да я бы за деньги не стала там жить! То ли дело Большой Хинток! Тут есть все, что душе угодно.

Он вскарабкался на козлы и свесил ноги так, что лошадь порой задевала их хвостом.

Для знавших эти места фургон миссис Доллери был скорее движимой принадлежностью тракта, чем посторонним предметом, оказавшимся на пути. Ее кляча, чья грива жесткостью и цветом напоминала вереск, а ноги и тело были изувечены упряжью и многолетним тяжким трудом, появлялась на этой дороге почти ежедневно в течение двух десятков лет — хотя полагалось бы ей пастись где-нибудь на восточной равнине, а не тащиться здесь, ибо когда-то это была ладная породистая лошадь. Да и править ею было не так уж легко: коротковатая сбруя все время сползала набок, и хвост не был должным образом пропущен через подхвостник. Лошадь знала каждый малейший уклон дороги на протяжении всех семи или восьми миль от Хинтока до Шертон-Аббаса — торгового городка, куда лежал ее обычный путь, знала так хорошо, как может знать разве что землемер, вооруженный нивелиром.

Черный квадратный кузов фургона покачивался на ходу; от него над головою возницы торчал крюк, за который иногда цепляли вожжи; тогда они свисали с плеч лошади, как оковы. Где-то около оси болталась цепь, единственным назначением ее было греметь на ходу.

По дороге миссис Доллери по многу раз приходилось слезать с козел, поэтому она для соблюдения приличия надевала под платье короткие гамаши, особенно в ветреную погоду; на голове ее был не чепчик, а фетровая шляпа, обмотанная платком, ибо у миссис Доллери частенько болели уши. В задней стенке кузова имелось застекленное окошечко, которое хозяйка протирала носовым платком каждый рыночный день перед отправкой в город. Шагая позади фургона, можно было увидеть сквозь стекло квадратный кусочек окрестностей и небосвода, но их то и дело заслоняли профили пассажиров, шевеливших губами и кивавших головами в оживленной дорожной беседе, блаженно не ведая, что их ужимки и гримасы как нельзя лучше видны постороннему глазу.

Для них час дороги домой с рынка был счастливым, если не счастливейшим часом недели. Усевшись поудобнее, они забывали о горестях бытия и с умиротворенными улыбками рассуждали о жизни, вспоминая происшествия минувшего дня.

Пассажиры тесно сдвинулись в задней части фургона и, пока незнакомец толковал с хозяйкой, принялись обсуждать его, благо скрип колес заглушал их слова.

— Это парикмахер Перкомб — тот, у которого восковая кукла в окне — на Эбби-стрит, — сказал кто-то. — Хотела бы я знать, что ему надобно в наших краях. Он ведь не бродячий цирюльник, а настоящий парикмахер. Он даже убрал вывеску, потому что это не благородно!

Они прислушивались к его словам, но мистер Перкомб, казалось, не собирался удовлетворять их любопытство, хотя все время кивал и что-то говорил; а вдохновлявший пассажиров общий разговор прервался с его появлением.

Так они ехали, пока не свернули на еле заметную крутую тропинку, с вершины которой можно было различить в полумиле направо во впадине сады и огороды, словно срезанные с поверхности лесного края. Оттуда в сторожком молчании подымались высокие столбы дыма; воображение могло проследить за дымами до незыблемых камней очага, обвешанного гирляндами копченых окороков. Это было одно из тех отдаленных мест, где обычно бывает больше раздумий, чем действия, и больше пассивности, чем раздумий; рассуждения здесь строятся на зыбких основаниях и приводят к фантастическим выводам; тем не менее здесь, как и во всех подобных местах, от нагнетания страстей и тесной взаимосвязи коренных обитателей порою разыгрываются драмы истинно софокловского величия.

Это и был Малый Хинток, который разыскивал парикмахер. Сгущавшаяся ночь постепенно поглощала дым, вырывавшийся из труб, но местоположение маленького уединенного мирка выдавали несколько слабых огоньков, неверно мерцавших сквозь безлиственные ветви, среди которых устроились на ночлег пичуги, похожие в потемках на шары из перьев.

От проезжей тропинки ответвлялась тропинка поуже; тут парикмахер сошел, ибо миссис Доллери направлялась в Большой Хинток, чье превосходство над презренным Малым Хинтоком не слишком явствовало из сравнения тропинок, ведущих в эти деревни. Но такова уж прихоть судьбы.

— Там поселился очень умный и ученый молодой доктор. Говорят, он в союзе с дьяволом. И больных у него нет, а выбрал он это место потому, что это самая середина нашего края, — сообщила парикмахеру одна из пассажирок, надеясь хоть напоследок узнать цель его путешествия:

Но он не сказал ни слова и углубился во мрак, с осторожностью ступая по скользким опавшим листьям, почти скрывавшим от глаз дорогу и улицу деревушки. С наступлением темноты посторонние тут не ходили, и большинство обитателей Малого Хинтока считало оконные занавески излишеством, — именно поэтому мистер Перкомб мог заглядывать в окна почти каждого дома, очевидно, стараясь угадать местожительство того или тех, кого разыскивал.

Его интересовали дома поменьше, он равнодушно прошел мимо нескольких домов, чьи размеры, возраст и службы свидетельствовали о том, что и в этих глухих местах жили или живут люди, занимающие достаточно высокое положение в обществе. Запах яблочных выжимок и шипение забродившего сидра, доносившиеся из дворов, говорили о недавних трудах обитателей и соединялись с запахом гниения от волглой листвы, под ногами.

Так он прошел пол-улицы. Дом у высокого дерева излучал необычное сияние; зарево, вырывавшееся из печной трубы, превращало дым в мерцающее облако. Увиденное в окне заставило парикмахера решительно остановиться и всмотреться внимательнее. Дом был великоват для деревенского; сквозь приоткрытую наружную дверь длинная лента света падала в ночь. Сонные осенние мотыльки то и дело влетали в узкую полосу лучей и тут же пропадали во тьме.

ГЛАВА II

В доме, распространявшем это приветливое сияние, он увидел девушку в огромном кожаном переднике. Она сидела на плетеном стуле и работала при ярком пламени полыхавшего очага. В правой руке она держала секач, на левую была надета непомерно большая кожаная рукавица. Девушка с поразительной ловкостью обстругивала ветки, изготовляя кровельный прут. Слева от нее находилась кладка гладких, ровных прутьев, справа — гора обрезков, которыми и поддерживалось пламя в печи; перед ней аккуратной стопой лежал готовый кровельный материал. Она брала ветку, критически окидывала ее взглядом, ловкими ударами отсекала боковые отростки и заостряла ее с обоих концов, придавая им сходство с треугольным концом штыка.

В случае надобности она могла бы зажечь и свечу в медном подсвечнике, который стоял близ нее на скамейке — из тех, на которые ставят гробы. Чтобы придать ей сходство со столиком, на скамейку набили круглую сосновую доску, белизна которой странно оттеняла черный резной дуб подставки. Былое общественное положение обитателей дома распознавалось по этому предмету с той же точностью, с какой дом дворянина узнают по висящим в нем старым щитам и шлемам. Когда-то каждый зажиточный крестьянин, чьи права на землю значились в бумагах поместного суда или были, по крайней мере, неоспоримее, чем у простого арендатора, считал необходимым приобрести пару таких скамей для гробов своих близких. Однако в последних поколениях мысль cui bono (кому это нужно?) вытеснила привязанность к старому обычаю, и скамьи для гробов теперь часто использовали так, как мы это только что описали.

Девушка на мгновение отложила в сторону секач и осмотрела отнюдь не жесткую и не грубую ладонь правой руки, которая, в отличие от левой, не была защищена рукавицей.

Ладонь была красная и в водяных мозолях; стругание веток явно не относилось к числу ее привычных занятий. Как у множества людей физического труда, в очертаниях руки этой девушки не было ничего, подтверждавшего ходячее мнение, что происхождение человека — от высокого до самого низкого неизменно сказывается на форме руки. Лишь волей случая пришлось ей готовить кровельный прут; и пальцы, охватившие тяжелую ясеневую рукоятку, могли бы уверенно вести перо по бумаге или трогать струны, будь они приучены к этому в должное время.

Лицо ее было исполнено той одухотворенности, которая рождается одиночеством. Взгляды множества людей словно стирают с лица индивидуальность, обкатывают его, как волна камень. Но в тихих водах уединенной жизни каждое чувство и мысль распускаются с той откровенностью, какую можно увидеть разве что на лице ребенка. Лет ей было не более девятнадцати — двадцати, однако необходимость рано задумываться над жизнью придала очертаниям ее почти детского лица преждевременную законченность. Эта девушка не претендовала на красоту, одно бросалось в глаза сразу — ее волосы, густые и непослушные до неукротимости. В зареве очага они казались темно-коричневыми, однако при свете дня выяснилось бы, что их истинный цвет — редкий и роскошный оттенок каштанового.

От этого дара, поднесенного временем своей жертве, и не мог отвести взгляда пришелец, пальцы его правой руки машинально поигрывали ножницами, засунутыми в жилет; на их блестящем металле слабо горел отсвет пламени из очага. Мысленно парикмахер уподобил девушку за работой великолепному полотну позднего Возрождения. Волосы ее были выписаны ярко и отчетливо, лицо же, плечи, руки и вся фигура, будучи скоплением маловажных деталей, терялись в тени.

Не колеблясь более, он постучал в дверь и вошел в комнату. Песок, которым был посыпан пол, захрустел под его ногами, девушка оглянулась и, побледнев, воскликнула:

— Ах, мистер Перкомб, как вы меня напугали!

— Закрывай дверь плотнее — и не напугаешься.

— Не могу, — сказала она, — печь дымит. Мистер Перкомб, когда вы не у себя в парикмахерской, у вас такой забавный вид, — ну точь-в-точь канарейка на боярышнике. Вы ведь сюда не из-за меня пришли, не из-за того…

— Нет, я как раз пришел из-за этого самого. — Он коснулся ее головы своей тростью; девушка содрогнулась. — Ты согласна? — продолжил он. — Мне надо знать это сейчас же. Дама скоро уедет, а на работу мне нужно время.

— Не торопите меня, прошу вас. Я уж думала, что вы забыли. Я не могу расстаться с ними — нет, нет!

— Послушай, Марти, — сказал парикмахер, присаживаясь на столик, сделанный из скамейки. — Сколько тебе платят за этот прут?

— Тс! Отец наверху не спит. Он не знает, что я делаю работу за него.

— Так сколько тебе за это платят? — сказал парикмахер, понизив голос.

— Восемнадцать пенсов за тысячу, — неохотно ответила она.

— А для кого ты их делаешь?

— Для мистера Мелбери, лесоторговца, он живет тут неподалеку.

— Сколько же ты их можешь сделать за день?

— За день и полночи — три связки. Это полторы тысячи.

— Два шиллинга с четвертью. — Парикмахер помолчал, вычисляя ту наименьшую сумму, которой можно было бы победить сопротивление бедности и женскую любовь к красоте. — Взгляни-ка, вот соверен — золотой соверен, почти новенький. — Он держал монету между указательным и большим пальцами. — Это ровно столько, сколько ты получаешь за полторы недели мужского труда. Соверен твой, если ты позволишь состричь то, чего у тебя и так слишком много.

Грудь девушки вздымалась.

— Почему эта дама не обратилась к кому-нибудь другому? Может, другой девушке это было бы безразлично. Почему именно ко мне? — воскликнула она.

— Глупышка, да потому, что у тебя волосы точь-в-точь как у нее, а этого не добьешься никакой краской. Ты ведь мне не откажешь — я же нарочно приехал сюда из Шертона.

— Я… я не продам их ни вам, ни кому другому.

— Послушай. — Он подвинулся поближе к ней. — Дама очень богата, ей не жалко прибавить несколько шиллингов, — беру это на себя, я дам тебе соверен и два шиллинга, только чтобы не возвращаться с пустыми руками.

— Нет-нет-нет! — волнуясь, заговорила она. — Вы искуситель, мистер Перкомб. Вы как Дьявол, искушающий доктора Фаустуса, из книжки! Я не хочу ваших денег, я не согласна! Зачем вы пришли? Когда вы привели меня в парикмахерскую и начали уговаривать, я сразу сказала, что ни за что не продам свои волосы! — Она говорила горячо и решительно.

— Марти, послушай меня внимательно. Твои волосы крайне нужны этой даме. Между нами говоря, лучше б ты с ними рассталась. Худо тебе будет, если ты ей не удружишь.

— Худо? А кто она такая?

Парикмахер молчал, — и девушка повторила вопрос.

— Я не имею права говорить. Но она скоро уедет за границу, так не все ли тебе равно?

— Она хочет взять с собой за границу мои волосы? Перкомб кивнул. Девушка задумчиво смотрела на него.

— Парикмахер Перкомб, — сказала она, — я знаю, кто эта дама. Это миссис Чармонд, из Хинток-хауса.

— Пока это мой секрет. Отдай волосы, и я тебе его открою.

— Не отдам, пока не узнаю правду. Это миссис Чармонд? Парикмахер понизил голос:

— Ну… да, она. Вы в церкви сидели почти что рядом, и она заметила, что у тебя волосы точь-в-точь как у нее. Вот ей и взбрело на ум купить их. Но она наденет шиньон не раньше, чем окажется за границей, а там никто не заметит перемены. Мне поручено сделать шиньон. Я бы не потащился на край света, если б меня не послала такая важная особа. Теперь учти, что она откажется от моих услуг, если узнает, что я выболтал ее тайну. Поклянись, что ты ничего никому не скажешь. Иначе мне несдобровать.

— Я и не собираюсь ничего говорить, — сухо ответила Марти. — Но мои волосы принадлежат мне, и я с ними ни за что не расстанусь.

— Я тебе все рассказал, а ты мне отказываешь. Это нечестно! воскликнул уязвленный парикмахер. — Рассуди, Марти, ты с ней в одном приходе, ты живешь в доме, которым она владеет, твой отец болен, и ему не захочется покидать эти стены. Тебе бы следовало ее уважить. Я говорю это как друг. Я ведь не требую ответа сейчас же. Завтра по дороге на рынок загляни ко мне. Когда ты все хорошенько обдумаешь, ты без колебаний отдашь то, что мне нужно.

— Мне вам нечего больше сказать, — прежним тоном ответила девушка.

Парикмахер понял, что дальше убеждать ее словами бесполезно.

— Я знаю, что на тебя можно положиться, — сказал он. — Я оставлю здесь эти соверены для красоты, чтобы ты могла на них как следует полюбоваться. Завтра ты принесешь мне свои волосы или вернешь золотые. — Он поставил монеты ребром за рамку небольшого зеркала. — Хочу надеяться, что ты принесешь волосы — так будет лучше и для тебя и для меня. Я и сам думаю, что она могла бы обойтись без твоей помощи, да уж раз она вбила себе это в голову, то приходится ей потакать. Если ты вздумаешь срезать их сама, то постарайся не перепутать пряди. Вот как это делается…

— Я не буду, — ответила она кратко и безразлично. — Я сама хочу быть красивой. Даме нужны мои волосы, чтобы привлечь нового поклонника. Говорят, она разбила немало сердец.

— Боже, удивительно, как ты догадлива, Марти, — сказал парикмахер. Знающие люди говорят, что у нее и вправду есть на примете один иностранный джентльмен. Как бы то ни было, помни мою просьбу.

— Пусть завлекает любовников без моей помощи.

Перкомб, стоявший уже в дверях, вернулся, положил свою трость на подставку для гроба и взглянул прямо в лицо девушки.

— Марти Саут, — сказал он нарочито отчетливо, — у тебя у самой есть любовник, поэтому ты не хочешь расставаться с волосами!

Она покраснела, но это был тот румянец, который только подчеркивает красоту. Натянув желтую кожаную рукавицу на левую руку, в правую она взяла секач, повернулась спиной к посетителю и вновь упрямо углубилась в работу. Некоторое время он смотрел на нее; затем пошел к дверям и, еще раз оглянувшись, переступил порог.

Несколько минут Марти продолжала работать, затем решительно отложила секач, встала и направилась к двери в глубине комнаты, за которой открывались добела выскобленные ступеньки. Поднявшись по лестнице, она на цыпочках приблизилась к двери спальни и, не открывая ее, спросила:

— Отец, тебе ничего не надо?

Слабый голос ответил, что ничего не надо, и добавил:

— Если бы не это дерево, я к утру был бы совсем здоров!

— Опять дерево — вечно это дерево! Успокойся, отец! Ты же знаешь, что оно не может тебе повредить.

— С кем ты там разговаривала?

— Заходил человек из Шертона — ничего важного, — заверила она старика. — Отец, — продолжала она, — может миссис Чармонд выгнать нас из дому, если захочет?

— Выгнать? Нет. Никто не может выгнать нас, пока моя бедная душа не расстанется с телом. Я арендовал дом пожизненно, как и Джон Уинтерборн. Дом перейдет к ней, когда я умру, не раньше. — Голос старика прозвучал разумно и внятно. — Пока меня не убьет это дерево, — продолжал он плаксиво.

— Полно, ты ведь знаешь, что это чепуха. — Она не стала продолжать разговор и спустилась по лестнице вниз. — В таком случае слава богу, сказала она себе. — Мое у меня и останется.

ГЛАВА III

Дом за домом огни деревушки гасли, и вот в темноте их осталось всего два. Один из них светился в большом доме на склоне холма — о нем мы пока умолчим, — другой в окне Марти Саут. Однако, когда часы пробили десять, она встала и задернула окно плотной холщовой занавеской. Тогда снаружи показалось, что свет погас и в ее доме. Только дверь у нее, как и у многих соседей, оставалась приоткрытой из-за дыма, наполнявшего комнату, но, чтобы свет не падал на улицу, она занавесила холстиной и дверь. Марти была из тех, кто предпочитает скрывать от соседей трудности, и не хотела показывать, что ей приходится засиживаться допоздна; лишь по невнятному треску ветвей случайный прохожий мог догадаться, что в этом доме не спят.

Пробило одиннадцать, двенадцать, потом час; груда кровельного прута росла, увеличивалась и куча обрезков. Наконец свет на холме погас, а она все работала. Ночь за окном стала еще холодней, девушка стала зябнуть и, чтобы спастись от ветра, отгородилась от двери большим голубым зонтиком. Два соверена выглядывали из-за рамочки зеркала, словно пара подстерегающих желтых глаз. Переводя дыхание, Марти на мгновение отрывалась от работы и задерживалась взглядом на монетах, но тут же отводила глаза и касалась пальцами прядей, словно желая удостовериться, что они целы и невредимы. Когда пробило три, она встала и присоединила последнюю вязанку к тем, что уже были сложены у стены.

Накинув на плечи красный шерстяной платок, она открыла дверь. Необъятная ночь встретила ее на пороге; за его гранью словно разверзлась вселенская пустота, предшествовавшая сотворению мира[1] — Гиннунг-гэп из легенд ее предков-датчан. Мрак показался Марти особенно непроглядным, так как глаза ее только что были обращены к пламени очага, на улице же не горело ни одного фонаря, который мог бы смягчить переход от света комнаты ко тьме ночи. Ленивый ветерок доносил из соседнего леса скрипение трущихся друг о друга веток с уснувшими птицами, доносил превращенную в звуки печаль деревьев, уханье сов, глухое трепыханье крыльев лесного голубя, неловко устроившегося на ночлег.

Но глаза ее скоро привыкли к темноте. Она взяла две вязанки прутьев и, определяя путь по темным зубчатым вершинам деревьев, вырисовывавшимся на более светлом небе, отнесла их под длинный сарай, окруженный ковром из опавших листьев, который был в сотне ярдов от дома. Ночь — это странное существо, — в четырех стенах она побуждает человека к губительному самоанализу и вселяет недоверие к себе, и та же ночь под открытым небом гонит душевную тревогу, представляя ее не достойной внимания. Ночь умиротворила Марти Саут, и ее движения стали спокойней и уверенней. Опустив вязанки наземь, она возвратилась в дом за следующими двумя; и так перетаскала в сарай все плоды своего труда.

Это строение было каретным сараем главного из местных дельцов, мистера Мелбери, лесоторговца и поставщика всевозможных изделий из дерева; на мистера Мелбери и работал отец Марти, получая за труды сдельно. Сарай принадлежал к многочисленным службам, беспорядочно разбросанным вокруг дома мистера Мелбери, столь же беспорядочного и неуклюжего строения, чьи непропорционально длинные трубы различались даже теперь. В сарае находилось четыре по старинке сколоченных фургона; они раздавались вширь и закруглялись у основания и в концах, странным образом напоминая достопочтенные и неуклюжие корабли Трафальгарского боя[2]. Один был нагружен кормушками для ягнят, другой штакетником, третий древесным углем, четвертый, возле которого Марти сложила прутья, был наполовину заполнен такими же вязанками.

Она помедлила там с успокоительным чувством довольства от выполненной нелегкой работы, как вдруг услышала из-за изгороди взволнованный женский голос: «Джордж!» И через мгновение опять:

— Джордж! Иди в дом! Что ты там делаешь? Каретный сарай примыкал к саду лесоторговца, и прежде чем Марти успела шевельнуться, в сад с черного крыльца спустилась пожилая женщина, она прикрыла пламя свечи рукой, отчего темнота сгустилась и скрыла лицо девушки. Перед женщиной вырисовывалась фигура мужчины, — костюм его был в страшном беспорядке. Пламя осветило гладко выбритого, худощавого, ссутуленного человека с маленьким нервным ртом. Он ходил по дорожке, уставясь в землю. Марти узнала своего хозяина мистера Мелбери и его жену. Это была вторая миссис Мелбери, ибо первая умерла вскоре после рождения единственной дочери лесоторговца.

— Что толку зря валяться в постели, — сказал он, беспокойно расхаживая взад-вперед. — Не спится. Все думаю о девочке, и от этих дум нет спасенья. Потом он сказал, что никак не поймет, отчего она не пишет (Марти поняла, что он имеет в виду свою дочь). — Наверно, она захворала — не иначе как захворала, — повторял он.

— Ну что ты, Джордж. Ничего там с ней не случилось, — заверила его жена и начала убеждать, что ночью все кажется особенно мрачным, что нечего поддаваться дурным мыслям, что, только настанет утро, все страхи растают, как призраки.

— Грейс жива-здорова, как мы с тобой, — говорила она. Мелбери возражал, что ей всего не понять, что ему виднее.

Грейс не пишет, но это лишь одна из причин его тревоги. Если бы не дочь, он бы так не беспокоился из-за денежных дел. Ведь о ней некому позаботиться, кроме отца, вот он и хочет, чтобы после его смерти Грейс была надежно защищена от бедности.

Миссис Мелбери отвечала, что Грейс, без сомнения, сделает хорошую партию, а значит, не все ли равно, получит она сотней фунтов больше или меньше.

Муж согласился, что так думать вполне естественно, тем не менее миссис Мелбери не права: ему есть отчего тревожиться.

— Я уже обдумал ее будущее, — сказал он, — она выйдет замуж за небогатого человека.

— Ты хочешь, чтобы она сделала невыгодную партию? — Жена была озадачена.

— В некотором роде да, — ответил Мелбери. — Она должна выйти замуж за одного человека, а так как у него нет больших денег, то это можно назвать, как назвала ты. Может быть, я на это и не решусь, а даже если решусь, может, оно для нее не очень-то хорошо обернется. Я хочу ее выдать за Джайлса Уинтерборна.

Его собеседница повторила имя.

— Что ж, прекрасно, — сказала она, подумав. — Он готов целовать следы ее ног; только он не из тех, кто показывает свои чувства.

Марти Саут была поражена, теперь она не могла уйти отсюда.

Лесоторговец подтвердил, что сам прекрасно все знает. Уинтерборн давно влюблен в его дочь; именно поэтому он и решил соединить их в браке. И он знает, что его дочь не будет против. Никаких препятствий к женитьбе нет, и не это его беспокоит. Дело в том, что он дал дочери такое хорошее образование, что она теперь выше всех девушек в округе, и поэтому, в сущности, неразумно отдать ее за подобного человека.

— Это-то я и хотела сказать, — проговорила миссис Мелбери.

— Вот теперь, Люси, ты понимаешь меня, — с чувством заключил лесоторговец. — В этом-то вся беда. Я поклялся, что позволю ей выйти за него, что я сделаю из нее превосходную жену, дам ей самое лучшее образование. И я хочу сдержать свое слово. Я дал эту клятву, потому что причинил его отцу ужасное зло, и оно тяготило мою совесть до тех пор, пока я не увидел, как она нравится Джайлсу. Тогда-то я и понял, что сумею загладить свою вину.

— Ты причинил зло его отцу? — спросила миссис Мелбери.

— Да, ужасное зло, — ответил муж.

— Не думай об этом хоть ночью, — сказала она. — Пойдем домой.

— Нет, нет, у меня голова горит. На воздухе мне лучше. Я скоро приду.

Помолчав, он сказал отчетливо, так что Марти расслышала каждое слово, что его первую жену, мать Грейс, когда-то любил отец Уинтерборна, но он, Мелбери, отбил ее самым нечестным образом.

Голос Мелбери звучал невесело. Он причинил несчастье сопернику, и хотя тот позднее женился на матери Джайлса, брак этот был не по любви. Мелбери прибавил, что впоследствии нечестный поступок его угнетал, но со временем, когда дети подросли и вроде бы привязались друг к другу, он дал себе слово загладить свою вину, позволив дочери выйти замуж за Джайлса; и более того, он решил дать дочери самое лучшее образование, чтобы искупление было полнее.

— И слова я не нарушу, — заключил он.

— Так в чем же дело? — спросила миссис Мелбери.

— Вот что меня мучит, — сказал он. — Я понимаю, что хочу искупить свою вину за счет дочери, и не могу отделаться от этой мысли. Я часто прихожу сюда и смотрю.

— На что? — спросила жена.

Он взял у нее свечу, наклонился и отодвинул кусок черепицы, который лежал на дорожке.

— Вот след ее ботинка, она пробежала тут за день до отъезда — а было это столько месяцев назад. Когда она уехала, я прикрыл его и сейчас все прихожу сюда и смотрю на него и спрашиваю, почему она должна жертвовать собой за мои грехи и выходить замуж за бедняка?

— Это совсем не жертва, — сказала жена. — Он ее любит, он честный, порядочный человек. Если она не против, так чего еще желать?

— Я ничего особенного и не желаю. Но ведь ей может представиться столько счастливых случаев. Скажем, я слышал, что миссис Чармонд ищет образованную молодую девицу в компаньонки — или как это там называется — для поездки за границу. Грейс для нее — находка.

— Как знать. Лучше уж держаться за то, что есть.

— Верно, верно, — сказал Мелбери, — должно быть, ты права. Надо бы их поженить поскорее и разделаться с прошлым раз и навсегда. — И, не сводя глаз со следа, он вдруг проговорил: — А что, если она сейчас при смерти? Что, если ей больше никогда не ходить по этой дорожке?

— Будь спокоен, она скоро напишет. Пошли, нечего тут ломать себе голову, — сказала жена.

Он согласился, но прибавил, что поделать с собой ничего не может.

— Напишет она или не напишет, я через два-три дня съезжу за ней. — Он прикрыл след черепицей и первым вошел в дом.

Чувствительность, заставлявшая Мелбери оберегать след на дорожке, надо думать, была ему немалой помехой в жизни. Природа правит людьми, никоим образом не принимая в расчет подобные чувства; и когда на старости лет их сердца не защищены от бурь, они «страдают под ударами грома и молний»[3] не меньше, чем слабые лютики.

Марти медленно зашагала домой, мысли ее занимало горе не мистера Мелбери, а собственное.

— Так вот в чем дело, — говорила она себе, — Джайлс Уинтерборн не для меня. Что ж, чем меньше я буду думать о нем, тем лучше.

Она вернулась домой. Соверены по-прежнему выглядывали из-за рамки зеркала. Удерживая слезы, она достала ножницы и стала сосредоточенно и беспощадно обрезать свои прекрасные длинные волосы и раскладывать их прядь к пряди, как показывал парикмахер. На добела выскобленной крышке столика, сделанного из подставки для гроба, они лежали, словно волнистые длинные водоросли на светлом каменистом дне прозрачного ручья.

Из жалости к себе она не отважилась повернуться к зеркалу, зная, что оттуда на нее глянет обезображенное лицо, а это было бы невыносимо; она боялась собственного отражения не меньше, чем богиня ее предков Сиф, когда волосы ее похитил зловредный Локи[4]. Покончив с волосами, Марти завернула их в пакет, потом выгребла из очага головешки и легла спать, не забыв поставить возле себя будильник, сооруженный из горящей свечи и нитки с подвязанным камешком.

Однако эта предосторожность оказалась излишней. Промаявшись без сна часов до пяти, Марти услышала, что воробьи, проснувшиеся в длинных ходах под крытой ветвями крышей, уже спешат к выходам под застреху; тогда она тоже встала и спустилась на нижний этаж.

Было еще темно, но она стала ходить по дому и что-то делать с машинальностью, которой у хозяек отмечено начало очередного дня. Среди хлопот она услышала громыхание фургонов мистера Мелбери, лишний раз подтверждавшее, что дневные труды уже начались.

Марти бросила несколько прутьев на еще горячие угли очага, и они весело вспыхнули, отчего на стену упала сильно уменьшившаяся тень ее головы. Кто-то в это время подошел к дверям дома.

— Вы не спите? — спросил хорошо знакомый ей голос.

— Нет, мистер Уинтерборн, — ответила Марти, натягивая на голову большой чепец, полностью скрывший опустошительную работу ножниц. — Входите!

Дверь распахнулась, и на рогожку у входа ступил человек, равно не похожий ни на юного влюбленного, ни на зрелого дельца. Взгляд его изобличал скрытность, очертания губ — сдержанность. Он держал фонарь на длинной проволочной ручке, который, раскачиваясь, отбрасывал узорчатые блики на еще темные стены.

Уинтерборн объяснил, что зашел по пути сказать, чтобы ее отец не спешил с работой, пока нездоров. Мистер Мелбери подождет еще неделю, а сегодня они поедут в город налегке.

— Работа готова, — сказала Марти. — Она в сарае.

— Готова? — повторил он. — Значит, ваш отец не так уж болен и может работать?

Марти ответила уклончиво.

— Если вам по пути, я вам ее покажу, — добавила она. Они вышли из дому и пошли рядом; свет из отверстий для воздуха в крышке фонаря огромными кругами отражался в тумане над головой и, казалось, доставал до низкого полога небес. Им нечего было сообщить друг другу, и они молчали. Трудно представить себе более обособленных, замкнутых людей, чем эти двое, шагавшие рядом в безлюдный предрассветный час, когда тени в природе и душе становятся особенно темными. И все же, если подумать, их уединенная прогулка входила крохотной крупицей в повседневные дела, занимающие человечество от Белого моря до мыса Горн.

Они дошли до сарая, и Марти указала на связки прутьев. Уинтерборн молча взглянул на них, а потом на нее.

— Марти, мне кажется… — начал он, покачав головой.

— Что?

— Что это вы сами сделали всю работу.

— Никому не говорите об этом, мистер Уинтерборн, прошу вас, взмолилась она, — если мистер Мелбери узнает, что это сделала я, он не примет работу.

— Как вам удалось? Это же надо уметь.

— Уметь! — сказала она. — Да я научилась за два часа.

— Не волнуйтесь, Марти. — Уинтерборн опустил фонарь и осмотрел аккуратно обструганные прутья. — Марти, — сказал он со сдержанным восхищением, — ваш отец с сорокалетним опытом не сделал бы лучше. Для кровли они слишком ровные, могут пойти и на мебель. Я вас не выдам. Покажите-ка мне ваши руки!

Он говорил доброжелательно, тихо и строго; увидев, что Марти как будто не хочет выполнить его просьбу, он сам взял ее руку и рассмотрел ее, как свою собственную. Все пальцы были в волдырях.

— Со временем загрубеют, — сказала она. — Если отец не поправится, мне придется работать самой. Дайте-ка я помогу вам их погрузить.

Она склонилась над вязанками, но Уинтерборн, не сказав ни слова, поставил фонарь на землю, поднял на руки Марти, перенес ее в сторону и начал сам укладывать вязанки в фургон.

— Лучше уж это сделаю я, — сказал он. — Да и люди сейчас сюда придут. Что случилось, Марти? Что с вашей головой? Господи, да она стала вдвое меньше!

Сердце ее так билось, что она не могла выговорить ни слова. Наконец, уставясь в землю, она простонала:

— Ну, я себя изуродовала — вот и все!

— Нисколько, — ответил он. — Я понял — вы только остригли волосы.

— Ах, зачем об этом говорить!

— Но дайте я посмотрю.

— Ни за что! — И Марти убежала в сумрак медлительного рассвета. Уинтерборн не пытался ее догонять. Добежав до крыльца родительского дома, Марти оглянулась. Работники мистера Мелбери уже грузили вязанки в фургоны, и на таком расстоянии казалось, что их фонари окружены серыми кругами, какие ложатся вокруг утомленных глаз. Пока запрягали лошадей, Марти помедлила на пороге, а затем вошла в дом.

ГЛАВА IV

В воздухе уже явственно ощущалось наступление утра; вскоре пасмурный зимний день появился на свет, как мертворожденный ребенок. Деревня проснулась более часа назад; в это время года крестьяне встают до рассвета. Еще ни одна птица не вынула головы из-под крыла, а в деревне зажглись два десятка огней в двух десятках спален, распахнулись двадцать пар ставней, и двадцать пар глаз взглянули на небо, чтобы определить, какая сегодня будет погода.

Совы, ловившие мышей в сараях, кролики, объедавшие деревья в садах, и горностаи, пившие кровь кроликов, заслышав, что соседи их — люди уже шевелятся, благоразумно попрятались до следующей ночи.

При свете дня обозначилась вся усадьба мистера Мелбери. Она представляла собой четырехугольник, с трех сторон заставленный разного рода постройками; центральной и самой большой из них был жилой дом. Открытой стороной четырехугольник выходил на улицу.

Поместительный дом глядел на прохожих с чувством собственного достоинства; и он, и его одряхлевшие соседи своим видом указывали на то, что Малый Хинток некогда играл куда более важную роль; о том же свидетельствовало и старинное его наименование Хинток Сент-Осмонд. Дом Мелбери был не старинный, но достаточно старый, хотя и не запущенный особняк; старость его не была почтенной, он не поседел, а просто слинял с лица; фасад его смотрел на вас из начала Георгианской эпохи[5], еще свежей в памяти, и поэтому пробуждал воспоминания куда живее, чем древние и величественные сооружения, взывающие к нам из туманных далей средневековья. Сравнивая этот дом с непритязательными современными постройками, можно было представить себе лица, одежду, страсти, добрые и недобрые чувства прапрадедов и прапрабабок, которые первыми смотрели в эти прямоугольные окна и стояли под этой сводчатой дверью. Если как следует вслушаться, в таком доме можно услышать отзвуки чьих-то странных судеб — не то, что в древнем замке или монастыре, где давно уже смолкло самое эхо.

Фасад, обращенный к саду, в общем сохранил свой первоначальный вид, здесь были дверь и крыльцо. Однако главный вход в дом находился со стороны четырехугольного двора, обращенного к улице; двор был некогда рассчитан на то, чтобы по нему могла проехать и развернуться карета; сейчас же вся середина его была завалена фашинником, бревнами, брусьями и тому подобными предметами. От улицы его отделяла грязная, поросшая мхом стена с воротами, навешенными на покосившиеся столбы с круглыми белыми шарами.

В длинной постройке по левую руку изготовляли кровельный материал, пилили бревна на доски, сколачивали кормушки и занимались разного рода плотницкой работой. Напротив располагались сараи, в один из которых ночью Марти сложила свою работу.

Здесь-то и остался Уинтерборн после внезапного ее бегства, желая проследить, чтобы все фургоны были нагружены как следует. Уинтерборн был связан с семейством Мелбери многими узами. Их объединяли не только сентиментальные воспоминания о том, что первая миссис Мелбери любила его отца; тетка Уинтерборна много лет тому назад вышла замуж за единственного брата лесоторговца и вместе с ним уехала из Англии, — этого брака было вполне достаточно для того, чтобы поставить Уинтерборна на одну ступеньку общественной лестницы с семейством Мелбери. В таких обособленных деревнях, как Малый Хинток, соседи связаны узами родства не менее тесно, чем европейские династии, и во всей деревне едва ли можно было найти два дома, не состоящих между собой в родстве.

Благодаря этому обстоятельству между мистером Мелбери и Уинтерборном существовали некие дружеские взаимоотношения, основанные на своего рода неписаном законе, по которому оба считали своим долгом идти на взаимные уступки и все решать по справедливости. У лесоторговца Мелбери самой страдной порой были зима и весна. Уинтерборн занимался садоводством и приготовлением сидра и отправлял свой товар на рынок в осеннюю пору, поэтому, когда яблоки начинали падать, Мелбери давал ему лошадей, фургоны и даже работников; в свою очередь, Уинтерборн, как мы уже видели, помогал Мелбери в холодное время года, когда спрос на товары лесоторговца особенно возрастал.

Уинтерборн уже собирался уйти из сарая, когда к нему прибежал мальчик из дома и сказал, что мистер Мелбери хочет его видеть и просит подождать. Уинтерборн направился в длинный сарай напротив, где уже трудилось несколько человек — двое из них были сезонники из Уайтхарт-Лейна, неизменно появлявшиеся в пору заготовки кровельного материала; когда работа кончалась, они молча исчезали до следующего сезона.

Чего-Чего, а топлива в Малом Хинтоке было в избытке; в сарае весело полыхали щепки и стружки, и свет их еще соперничал со светом дня. В полых тенях под крышей виднелись бесцветные и безвольные побеги плюща, которые, пробравшись между черепицами, теперь тщетно искали опоры; из-за отсутствия солнечного света листья на них были мелкие и хилые; плющ же, росший на свету, с такой силой давил снизу вверх на застрехи, что, казалось, готов был приподнять самое крышу.

Кроме уже упомянутых сезонников, в сарае находились жившие неподалеку столяр Джон Апджон; пильщики старый Тимоти Тенге и молодой Тимоти Тенге и фермер Баутри, промышлявший изготовлением сидра; у огня грел руки старый Роберт Кридл, работник Уинтерборна; последних привлек весело разгоревшийся огонь, и они зашли в сарай, хотя не имели в нем решительно никакого дела. Отдельного описания никто из них не заслуживает, разве что Кридл. Чтобы всесторонне изобразить его, пришлось бы начать с воспоминаний о войне, ибо из-под холщового халата у него выглядывал ворот видавшего виды солдатского мундира с чужого плеча; продолжить воспоминаниями об охоте, чтобы включить в картину высоченные сапоги, купленные по случаю, и закончить воспоминаниями о путешествиях и кораблекрушениях, ибо в кармане он носил складной нож подарок моряка, бывавшего в разного рода переделках. Жизнь самого Кридла была лишена событий, и он хранил эти памятки войны, охоты и приключений, нимало не задумываясь над тем, какие мысли они способны вызвать у стороннего наблюдателя.

Пока руки заняты, думы обычно далеки от предметов труда, и побасенки, истории и семейные хроники, которые мастера своего дела рассказывают за работой, настолько богаты подробностями, что пересказать их просто нет возможности.

Увидев, что мистера Мелбери еще нет, Уинтерборн вышел на улицу, и беседа, прерванная его приходом, потекла вновь, в лад каплям сгустившегося тумана, которые монотонно струились с ветвей.

В сарае обсуждался вечный неразрешимый вопрос — свойства характера миссис Чармонд, владелицы окрестных рощ и лесов.

— Шурин мне говорил, а уж он-то знает, — рассказывал Кридл, — что она сидит за обедом в таком платье, что считай, что голая. Когда он только ее увидел, он сказал себе: «Мерзкая баба, ты ходишь в церковь, стоишь на коленях и делаешь вид, что святей тебя и на свете нет, а сама обсчитываешь арендаторов на медяки, как последний торгаш, да и хлеб господень ешь только что не нагишом!» Кто знает, может, она уже образумилась, а в общем, не все ли равно, что там делается с тех пор, как мой шурин оттуда сбежал.

— И она это вытворяла еще при муже?

— Не знаю… Навряд ли, нрав у него не такой. М-да! — От малоприятных мыслей Кридл склонял голову ниже и ниже, на глазах его появились слезы: Это был крепкий орешек! «Пусть ангелы небесные сойдут просить за тебя, сказал он мне, — но ты все равно не останешься здесь ни днем дольше!» Да, он мог сказать что угодно, да и кощунствовать был мастак. Ну ладно, надо снести все эти вязанки домой и завтра с божьей помощью взяться за дело.

В сарай вошла старуха, служанка мистера Мелбери, постоянно сновавшая по двору между домом и сараем. Сейчас она пришла за растопкой. Когда она прислуживала в гостиной или спальне, лицо ее изображало униженность и угодливость, когда же она появлялась в сарае или вообще на людях, на нем было выражение суровости и надменности.

— А, бабушка Оливер! — приветствовал ее Джон Апджон. — Сердце радуется при виде такой шустрой, юркой старушки. Еще бы, после пятидесяти каждый год можно считать за два! Однако сегодня ты растопила печь поздновато — дым у тебя пошел в четверть восьмого по моему будильнику. Так-то, бабушка Оливер!

— Ты такой недомерок, Джон, что люди просто не замечают твоего ехидства. При твоем росточке ни одна женщина не обратит на тебя внимания, хоть плюй на нее огнем и серой. Бери, — сказала она, протягивая одному из работников прут, на который был надет длинный кусок кровяной колбасы, — это тебе на завтрак; если хочешь чаю, зайди в дом.

— Что-то мистер Мелбери сегодня запаздывает, — сказал молодой Тимоти Тенге.

— Да. Сегодня и рассвело поздно, — ответила миссис Оливер. — Даже сейчас так темно, что невозможно отличить босяка от джентльмена или Джона от метлы. Кажется, к тому же хозяин сегодня плохо спал. Он все тревожится за дочку; я-то знаю, что почем, я сама целое ведро слез выплакала.

Когда старуха ушла, Кридл сказал:

— Он с ума сойдет, если дочка скоро ему не напишет. Да, ученье надежней, чем дома да земля. Только держать девку в школе, когда она уже вымахала выше мамаши, это просто судьбу искушать.

— Кажется, и дня не прошло, как она тут с куклами возилась, — сказал молодой Тимоти Тенге.

— Я еще помню ее мать, — сказал столяр. — Она всегда была такая тоненькая, хрупкая; пальчики нежные, холодные — дотронется, как ветерок. А когда ей привили оспу, так ей хоть бы что. Это было как раз тогда, когда я выходил из подмастерьев… И долго же я в них ходил. Я работал у мастера шесть лет и триста четырнадцать дней.

Столяр произнес число дней с таким выражением, словно оно было более важно, чем число лет.

— Она раньше дружила с отцом мистера Уинтерборна, — сказал старый Тимоти Тенге. — Мистер Мелбери ее отбил. Она была совсем дитя и, чуть что, плакала в три ручья. Мистер Мелбери переносил ее через все лужи, как куколку, чтобы она не запачкалась. Если он продержит дочку в пансионе так долго, она будет такая же нежная, как ее мать. А вот и хозяин.

Несколькими минутами раньше Уинтерборн увидел, как мистер Мелбери выходит из дому. В руке у него было вскрытое письмо. Он шагал прямо к Уинтерборну. Тревога минувшей ночи совершенно исчезла с его лица.

— Я, Джайлс, никак не мог понять, отчего это она не едет и не пишет, пока вот не получил от нее письма: «Клифтон, среда. Дорогой отец, — пишет она, — я приеду домой завтра (это значит — сегодня), я решила, что не стоит извещать об этом заранее». Вот плутовка, она, видите ли, решила! Послушай, Джайлс, поскольку ты уж сегодня везешь в Шертон свои яблони, то давай встретимся все там и вернемся домой втроем.

Он обращался к Уинтерборну радостно и энергично: это был совсем не тот человек, которого Марти видела в темный предрассветный час. Так уж заведено, что даже самые мрачные люди легче поддаются оживлению, нежели унынию; душа все же легче, чем беды, и всегда всплывает над их океаном[6].

Обычно медлительный Уинтерборн согласился сразу и даже с некоторой поспешностью. По-видимому, у Марти были все основания пожертвовать волосами, коль скоро она дорожила ими для привлечения Джайлса. Что же до лесоторговца, то он прямо вел дело к браку дочери и Уинтерборна. В этом он видел свой непременный долг и старался как можно лучше его исполнить.

В сопровождении Уинтерборна Мелбери направился к сараю, и тогда-то шаги его были услышаны работниками.

— Ну, работнички, — сказал он, кивая им, — прохладненькое нынче утро.

— Вот именно, сэр, — энергично ответил Кридл; он все никак не мог решиться уйти и засесть за работу, а потому испытывал необходимость вести себя поразвязней. — Кто знает, может, это самое прохладное утро за всю осень.

— Я слышал, вы тут удивлялись, с чего я так долго держу дочь в пансионе, — заговорил мистер Мелбери, поднимая глаза от письма, которое перечитывал у огня; он повернулся со своей обычной резкостью. — Ну? язвительно вопросил он. — Я же слыхал. Ладно, хоть это вас не слишком касается, я объясню вам. Когда я был мальчишкой, другой мальчишка, сын священника, спросил меня при товарищах: «Кто тащил кого вокруг стен чего»? и я ответил, что когда жена Сэма Баррета родила, он носил ее в кресле вокруг церкви. Мальчишки стали надо мной издеваться, и я просто сгорел со стыда. Ночью я проплакал всю подушку насквозь. Но потом я подумал: «Смейтесь надо мной, отец меня ничему не выучил. Мне так и жить, но зато над моими детьми никто смеяться не сможет, чего бы мне это ни стоило». Слава богу, мы не голодали, пока моя дочь училась. А теперь она такая ученая, что сама учила других в пансионе. Пусть теперь посмеются: сама миссис Чармонд знает не больше, чем моя Грейс.

Уязвленная гордость пробивалась в мистере Мелбери сквозь маску деланного безразличия, и работники не нашлись, что ему ответить. Уинтерборн слушал его с интересом, но молча; он все время стоял у огня, пошевеливая угли прутом.

— Так мы встречаемся, Джайлс? — продолжал Мелбери, словно освобождаясь от дум. — Ну, а что нового было вчера в Шотсфорде, мистер Баутри?

— Что ж, Шотсфорд — это Шотсфорд, без денег там не накормят; а кружечку настоящего и за деньги не купишь… Но, как говорится, поезжай за тридевять земель и там услышишь о собственном доме. Как будто наш новый сосед доктор, как его там, ну тот странный джентльмен, который все время читает, — будто бы он продал душу нечистому.

— Бог его разберет, — пробормотал лесоторговец; новость его не заинтересовала; однако слова Баутри напомнили ему о некоем уговоре. — Я как раз сегодня утром договаривался о встрече с одним джентльменом, а мне придется ехать в Шертон-Аббас встречать дочку.

— Интересно, сколько доктор получил за свою душу, — сказал старый Тимоти Тенге.

— Это все только бабьи россказни, — продолжал Баутри. — Говорят, что он разыскивал книги не то по какой-то тайной науке, не то по черной магии, и чтобы никто в округе не прознал про это, он выписал их прямо из Лондона, а не из Шертона. Посылку же по ошибке принесли к священнику, а того не было дома; жена и раскрой ее; когда она почитала их и поняла, что ее муж — еретик и погубит детишек, с ней сделался обморок. Но тут он пришел и сказал, что ничего такого не знает, и догадался, что книги посланы этому самому мистеру Фитцпирсу. Поэтому он написал на посылке «Остерегайтесь!» — и отправил ее с пономарем.

— Должно быть, занятный малый, — высказался столяр.

— Должно быть, — подтвердил старый Тимоти Тенге.

— Чепуха, — решительно сказал мистер Мелбери, — этот джентльмен просто любит науки, философию, поэзию и тому подобное; ему здесь скучно, вот он и пристрастился к чтению.

— М-да, — сказал старый Тимоти Тенге, — странно, что все доктора чем хуже, тем лучше. Я хочу сказать, что если услышишь о них такое, можно поставить десять к одному, что они вылечат вас, как никто.

— Это верно, — с чувством подтвердил Баутри. — Кто как, а если со мной что случится, я теперь пойду не к старому Джонсу, а прямо к этому. В прошлый раз старый Джонс прописал мне такое лекарство, что я и вкуса его не почувствовал.

Как знающий человек, мистер Мелбери не прислушивался к подобным суждениям, тем более что его занимали мысли о деловом свидании, про которое он чуть было не позабыл. Он прохаживался взад-вперед по сараю и глядел себе под ноги, как обычно бывало с ним в минуты нерешительности. Руки и ноги у него были прямые, почти негнущиеся — следствие тяжелой физической работы, ибо в молодости он начинал лесорубом и выбился в люди только благодаря трудолюбию и выносливости. Он мог бы порассказать о каждом ушибе, о каждом вывихе: это он заработал, когда один нес домой на левом плече длинное бревно от Татком-Боттома; это — когда на лесоповале его ударил по ноге вяз; другую ногу он растянул, корчуя пень. Изнуренный тяжелым трудом, он едва дотягивал до ночи, но на следующее утро вставал как ни в чем не бывало; усталость проходила и, казалось, никогда не вернется; уверенный в непобедимой силе молодости, он вновь возвращался к трудам. Но годы предательски копили болезни, и на склоне лет Мелбери поразили ревматизм, подагра и судороги, в которых он безошибочно узнавал то или иное происшествие, от которого своевременно не предостерегся.

Бабушка Оливер позвала Мелбери завтракать, и он ушел. На кухне, где, во избежание лишних хлопот, хозяева завтракали в зимнее время, он уселся у очага и долго глядел на голубоватые блики, плясавшие на побеленной стене, которую слегка желтил свет из окна.

— Прямо не знаю, что делать, — сказал он наконец жене. — Совсем забыл, что в двенадцать я должен встретиться с управляющим миссис Чармонд в Круглом лесу, а мне еще надо съездить за Грейс.

— За ней может съездить Джайлс. Это даже поможет им лучше сдружиться.

— Можно и так, только мне хотелось бы съездить самому. До сих пор я всегда сам встречал ее, всегда. Так приятно приехать в Шертон и ждать ее, она, может, еще и расстроится, если я ее там не встречу.

— Ты сам расстроился, а за нее не беспокойся. Ее встретит Джайлс, сухо сказала миссис Мелбери.

— Ладно… Пошлю его.

Спокойствие миссис Мелбери действовало убедительней, чем горячность, которая не привела бы ни к чему. Вторая жена лесоторговца отличалась уравновешенностью; она нянчила Грейс, когда мать той была смертельно больна, и успела привязать к себе девочку. Когда матери не стало, Мелбери, опасаясь, что единственная женщина, которая может позаботиться о его дочери, вдруг покинет их, уговорил кроткую Люси выйти за него замуж. Эта сделка — а это была отчасти сделка — оказалась удачной: Грейс было хорошо, да и сам мистер Мелбери не раскаивался.

Он возвратился в сарай и, увидев Джайлса, сообщил ему о своем намерении.

— Она приедет не раньше пяти; ты успеешь закончить дела и встретить ее, — сказал Мелбери. — Возьми зеленую двуколку, на ней ты доедешь скорее, и вам не придется возвращаться в потемках. За вещами можно послать фургон.

Не подозревая, что лесоторговец стремится загладить свою вину, Уинтерборн счел все это счастливой случайностью; он еще более мистера Мелбери торопился сбыть саженцы до приезда Грейс и поэтому был готов отправиться в путь сейчас же.

Мистер Мелбери позаботился о том, чтобы выезд имел достойный вид. Колеса двуколки, которые в зимнее время мыли редко, ибо их тут же залепляла дорожная грязь, были сегодня надраены до блеска. Сбрую начистили ваксой, и, когда уже была запряжена старая белая лошадь, а Уинтерборн сидел на козлах, готовый тронуться в путь, мистер Мелбери вышел с сапожной щеткой и собственноручно обмахнул сверху желтые копыта лошади.

— Видишь ли, Джайлс, — приговаривал он, — она ведь из новомодной школы, и простые домашние вещи могут ей не понравиться. Женский глаз приметлив. Мы тут живем в стороне ото всего и не замечаем нашу грязь, а она только что из города, и сразу все углядит.

— Углядит, — подтвердил Джайлс.

— И будет нас презирать.

— Не будет.

— Верно, верно, это я только так сказал. Она очень хорошая и не будет нас презирать. Но ведь она столько знает, да еще с последнего приезда столького навидалась, что надо уж постараться, чтобы мы ей понравились. Она не была у нас целый год, потому что летом ездила за границу; я на все иду только бы ей было лучше. Понятно, мы ей покажемся мелкими поначалу, конечно, только поначалу.

Мистер Мелбери старался делать вид, что осуждает собственную незначительность, но его интонации выдавали гордость, — еще бы, разве это возвышенное, утонченное существо не было его безраздельной собственностью? Иные чувства испытывал Джайлс; его терзали сомнения, он больше не ждал ничего хорошего, ибо все слова мистера Мелбери относились непосредственно и к нему. Поэтому он неодобрительным взглядом оглядел свой костюм.

В сезон посадок Джайлс обычно возил на рынок яблоньку как — образец и рекламу своего дела. Эту яблоньку, сегодня привязанную к двуколке, придется отдать кому-нибудь в городе, чтобы она не смущала взгляда возвращающейся домой мисс Грейс Мелбери.

Двуколка тронулась; веточки яблоньки затрепетали; мистер Мелбери скрылся за дверью. Но не успела двуколка исчезнуть из виду, как он выбежал на улицу и прокричал:

— Эй, Джайлс! — Задыхаясь, он нагнал Уинтерборна и вручил ему несколько пледов. — Вдруг вечером похолодает. Она, может быть, захочет укутаться во что-нибудь теплое. И еще, Джайлс, — добавил он, когда молодой человек уложил пледы и натянул вожжи, — объясни ей, что я бы, конечно, приехал сам, но у меня важное дело с управляющим миссис Чармонд. Не забудь.

Он стоял и смотрел на дорогу, по которой удалялась двуколка с Уинтерборном и, как с ним часто бывало в минуты волнения, отрывисто бормотал:

— Ну вот, теперь, может, они столкуются — и делу конец! Жалко отдавать такую дочь за него… Черт знает как жалко… И все же надо… ради его отца.

ГЛАВА V

По дороге в Шертон-Аббас Уинтерборн не испытывал ни воодушевления, ни подавленности. Займись он рефлексией, к которой все больше склоняются влюбленные наших дней, он вероятнее всего почувствовал бы гордость, признав за собой редкое достоинство — способность в трудные минуты сдерживать чувства и не терять здравого смысла. Но ни о чем подобном он не задумывался. Не размышлял он и над тем очевидным обстоятельством, что хотя и питал самые теплые и искренние чувства к Грейс Мелбери, но рабом ее никоим образом не был. Тут надо вспомнить, что он не видал ее целый год.

Выезжая на длинный плоский тракт, утоптанный в те времена, когда путешествовать означало ходить пешком, Уинтерборн заметил перед собой съежившуюся фигурку в деревянных башмаках; весь вид решительно шагавшей и занятой своими мыслями девушки ясно говорил, что идет она по делу, а не ради удовольствия. Нагнав ее, он узнал Марти Саут.

«Клик-клик-клик», — стучали деревянные башмаки; девушка не оборачивалась.

Она давно уже догадывалась, что приближающейся повозкой правит Джайлс. Ей было не по себе, но, зная, что от встречи не уклониться, она только сжала задрожавшие губы и, чтобы не выдать себя, зашагала еще решительнее.

— Марти, отчего вы в деревяшках? Дорога, правда, грязная, но обочины ведь сухие.

— Оттого, что берегу ботинки.

— Но идти двенадцать миль в деревяшках — вы же собьете ноги. Ну-ка, влезайте сюда.

Подумав, Марти сняла башмаки, постучала ими о колесо, чтобы вытряхнуть набившиеся камешки, и уселась в двуколку перед подрагивавшей яблонькой. В дорогу она надела большой чепец, скрывший отсутствие волос так искусно, что ее внешность почти не пострадала; впрочем, Джайлс видел все и прекрасно понимал, в чем дело, так как подобная купля-продажа в этих краях совершалась хоть и нечасто, но не впервые. Он не подозревал только, что проданное сокровище совсем рядом, в каких-нибудь двух футах от него. Длинные каштановые пряди Марти лежали у нее в корзинке в пакете из оберточной бумаги, который она не могла никому доверить ради сохранения тайны.

Неуверенным голосом Джайлс осведомился о здоровье мистера Саута.

— Отцу лучше, — ответила Марти, — через день-два он сможет работать. Да он бы давно был на ногах, если бы не дерево. Ему все кажется, что его вот-вот придавит наше дерево.

— Вы, должно быть, поняли, отчего я не часто справляюсь о вашем отце, продолжал Уинтерборн.

— Кажется, да.

— Вы думаете, дело в домах? Марти кивнула.

— Поймите меня, Марти, я в самом деле беспокоюсь о вашем отце, а не о домах, которые потеряю, если он умрет. Хотя дома, конечно, не шутка — от них идет половина моих доходов… Как нелепо, что дома сдаются пожизненно из-за этого возникают такие сложные отношения!

— После смерти отца они перейдут к миссис Чармонд? — Да.

«Как и мои волосы», — подумала Марти. Так, разговаривая, они подъехали к городу. Но Марти не могла позволить себе проехать рядом с Джайлсом по улице.

— Это право принадлежит другой, — сказала она с шутливым вызовом, надевая деревянные башмаки. — Хотела б я знать, о чем вы сейчас думаете! Спасибо, что подвезли на такой красивой двуколке. До свиданья.

Он слегка покраснел, покачал головой и въехал в город; его путь лежал мимо церквей, мимо аббатства и других зданий, которые этим ясным светлым утром обладали четкостью линий первоначального замысла, словно на несколько мгновений перед нашим равнодушным веком вспыхнула мечта их строителя, какого-нибудь Виларса или другого средневекового зодчего, так и не познавшего славы. В прозрачном воздухе это видение предстало перед Джайлсом, но он не был способен понять его и равнодушно свернул во двор трактира.

Марти, шедшая той же дорогой, спешила в парикмахерскую мистера Перкомба. Перкомб был главным лицом в своей профессии на весь Шертон-Аббас. К его клиентуре принадлежали боковые отпрыски знатных родов, поневоле скромно живущие в небольших особнячках этого старинного города, местное духовенство и прочие знатные персоны. Для некоторых из них он изготовлял парики; но и те, кто не прибегал к его услугам при жизни, неизбежно попадали в его руки после смерти для последнего туалета. В силу этих обстоятельств на его доме не было вывески, сам же он именовал себя «аристократическим куафером».

Тем не менее подобная деятельность не давала ему возможности прокормить семью, а ведь дети должны быть сыты. Поэтому во дворе лицом к переулку на его доме висела обычная вывеска обычной цирюльни, которая ничего общего не имела с солидным салоном, выходившим на главную улицу. Здесь субботними вечерами с семи до десяти он без передышки взимал по два пенса с работников окрестных ферм, стекавшихся к нему толпами. Так он и жил.

Марти, разумеется, вошла в салон со стороны улицы и молча вручила ему пакет.

— Спасибо, — сказал обрадованный парикмахер. — Я совсем было отчаялся после того, что услышал от тебя вчера вечером.

При упоминании о вчерашнем разговоре она отвернулась, чтобы скрыть стоявшие в глазах слезы.

— Ни слова о том, что я тебе сказал, — проговорил он шепотом, так как в салоне были посетители. — Впрочем, я вижу, что на тебя можно положиться.

Исполнив это мучительное обязательство, Марти безразлично зашагала по другим делам. Разделавшись с ними часам к четырем, она на обратном пути вновь оказалась на рыночной площади, где нельзя было не заметить Уинтерборна. Каждый год в эту пору осени он стоял на площади со своей яблонькой, которая высоко поднимала над толпой свои ветви и наводила людей на благую мысль о садах среди тесных зданий. Когда Марти в последний раз взглянула на Джайлса, он стоял в стороне и сжимал деревцо, как древко знамени, но сам смотрел в землю и не старался выставить свой товар напоказ. Его торговля как сидром, так и саженцами обычно шла не слишком успешно, ибо если он заговаривал с покупателем, он никогда не старался расхвалить свое добро, а это, разумеется, не служило к пользе дела.

В это самое мгновение Джайлс тоже поднял глаза, только взгляд его обратился в другую сторону, и лицо вспыхнуло от радости и удивления. Обернувшись, Марти увидела стройную юную особу, в которой признала мисс Грейс Мелбери, впрочем, лучше одетую и более изысканную, чем в прежние времена. Яблонька словно пригвоздила Джайлса к месту; не в силах шагнуть, он свободной рукой снял шляпу и растерянно смотрел, как Грейс на цыпочках пробирается к нему по грязи.

Марти догадалась, что столь ранний приезд мисс Мелбери был неожиданностью для Джайлса и что он не готов к встрече. В самом деле, Мелбери говорил ему, что Грейс прибудет не раньше пяти, и весь день перед ним маячил этот срок. И вот оказывается, что она уже здесь и в его приготовлениях нет смысла. Джайлс нахмурился, видя, что ей пришлось самой разыскивать его и что она чувствует неловкость от встречи на рыночной площади под десятифутовой яблонькой. Сняв перчатки, нарочно купленные в дорогу, Грейс протянула Уинтерборну белую руку с розовыми пальчиками. Рукопожатие, осененное яблонькой, являло собой зрелище, какого не знали улицы Шертон-Аббаса.

В выражении лица Грейс и словах приветствия была вполне объяснимая сдержанность. Действительно, по сравнению с фермерами Джайлс Уинтерборн был недурно одет и неплохо воспитан, но рядом с Грейс Мелбери выглядел деревенщиной. В задумчивой тишине Малого Хинтока ему порой приходило в голову, что внешние, малосущественные свойства человека — скажем, форма и цвет шляпы, покрой пиджака, фасон ботинок или случайный взгляд, жест, поза могут сильно повлиять на мнение женщины о мужчине. И сейчас его обычное скептическое отношение к себе и окружающему миру удержали Джайлса от каких-либо проявлений радости. Грейс мгновенно почувствовала, что ей следует быть суровой и этим наказать его нерешительность.

Отдав яблоньку первому встречному, охотно принявшему обременительный подарок, Уинтерборн тут же направился с Грейс к трактиру, где остановился утром. Марти шагнула было вперед, чтобы поклониться мисс Мелбери, но удержалась и отступила за ближайший фургон.

«Зачем я им?» — подумала она, критически оглядывая спутницу Уинтерборна.

Описать Грейс Мелбери в эту минуту, да и в любое другое время, весьма затруднительно. С высшей точки зрения описать человека вообще невозможно как-никак в нем сосредоточена целая вселенная. Но в данном случае, даже не призывая на помощь философию, придется признать, что едва ли когда-нибудь попытка оценить женщину по ее внешности бывала менее успешной. Попросту говоря, Грейс Мелбери в иные минуты казалась очаровательной, в иные — нет, все зависело от ее настроения и состояния здоровья.

Впрочем, если говорить только о внешности, Грейс была блондинка с чистым, скорее бледным, нежели румяным лицом и тонкой, гибкой фигурой. В ее глазах читалось стремление узнать, что думает собеседник, прежде чем высказать свое мнение, а возможно, и посмотреть, как поступят другие, прежде чем самой решиться на поступок. В очерке ее тонких нежных губ, по-видимому, едва привыкших сдерживать чувства, была мягкость, скрывавшая заметное в ее чертах болезненное самомнение. Работая над портретом Грейс, живописец, наверное, написал бы ее красивые брови праутовской или ван-дейковской коричневой[7].

В платье Грейс тоже не было ничего особенно примечательного, разве что для шертонских глаз покрой его выдавался своей новизной. Будь это платье даже экстравагантно — что бы это прибавило к нашему портрету? Ничто не говорит о личности женщины меньше, чем ткань, цвет, покрой ее одежды, ибо они от нее не зависят; женщина едва успевает бросить на них одобрительный взгляд, когда ей укажут, какой надо носить фасон и цвет, потому что где-то за нее уже решили, что сейчас надо одеваться так, а не иначе.

Бегло взглянув на Грейс, люди замечали ничтожно мало, главным образом то, что не было ею самой. Переменчивая и неуловимая, она имела мало общего с образом, представшим перед глазами шертонцев; она оставалась загадкой, и разгадать ее сущность можно было, лишь соединив все случайно подмеченные движения и взгляды, а на такое постоянное участливое внимание способна только любовь.

Воспользовавшись тем, что Грейс и Уинтерборн задержались в городе, Марти Саут поспешила домой: ей хотелось уклониться от встречи с ними в дороге, чтобы не помешать их приятному уединению. Она шагала торопливо и проделала треть пути, когда обнаружила, что в быстро сгущавшихся сумерках ее нагоняет повозка. Взбираясь на холм, она ясно различила очертания двуколки у поворота в низине; головы едущих в ней, казалось, слегка наклонялись друг к другу — так вожжи сближают непослушных коней. Марти прибавила шагу.

Между ними, однако, оказался еще один экипаж, очевидно, двухместная карета, ехавшая в том же направлении с зажженными фонарями. Когда карета нагнала девушку, — а на это потребовалось немало времени, ибо Марти шагала быстро, — было уже совсем темно, и за ярким светом фонарей не удавалось разглядеть, кто сидит внутри.

Марти еще раньше подумала, что, если не отставать от кареты, быть может, удастся избежать унизительной встречи с Грейс и Уинтерборном. Поэтому, когда на долгом подъеме карета поравнялась с ней, она зашагала рядом с колесами, ярко освещаемая светом ближайшего фонаря. Чуть-чуть отстав, она заметила, что карета вдруг остановилась, и, к изумлению Марти, кучер через плечо спросил, не надо ли ее подвезти. Самое странное было то, что кучер пригласил ее несомненно не по своему желанию.

Марти с радостью согласилась, — после целой ночи трудов и дня на ногах ее одолевала усталость. Взобравшись на козлы рядом с кучером, она молча радовалась такой удаче. Кучер был огромен и суров с виду, и Марти долго не решалась к нему обратиться.

Наконец она проговорила:

— Кто это так любезно пригласил меня?

— Миссис Чармонд, — величественно ответил ее сосед. Марти взволновало это имя, столь тесно связанное с переживаниями минувшей ночи.

— И карета ее? — прошептала она.

— Да, она сама в ней едет.

Марти подумала, что миссис Чармонд узнала ее в свете фонаря по стриженой голове — лицо Марти упорно отворачивала — и догадалась, по чьему желанию острижена эта голова.

Марти была не далека от истины. Из окна кареты смотрело уже не очень молодое красивое лицо с блестящими глазами, в которых был виден ум, странный и непостижимый; впрочем, сердце этой женщины, не чуждое внезапным порывам, воспламенялось порою безудержной страстью. Вот и сейчас, узнав девушку, миссис Чармонд поддалась движению души, очевидно, испытывая радость при виде Марти, внешность которой свидетельствовала об успехе парикмахера.

— Удивительно, что она тебя пригласила, — важно произнес кучер. — Я такого что-то не припомню, она деревенских обычно не замечает.

Марти промолчала; несколько раз она оглядывалась в надежде увидеть возвышенное существо, которое, как верно заметил кучер, редко спускалось с облаков и снисходило к дольним крестьянам. Однако леди не было видно. Она поискала глазами мисс Мелбери с Уинтерборном. Их лошадь временами чуть не тыкалась мордой в задок кареты миссис Чармонд, но они ни разу не попытались выехать вперед и оказались на свободной дороге, лишь когда карета свернула к воротам парка. Здесь карета остановилась, и в тишине, наступившей перед открытием ворот, Марти услышала негромкий гортанный звук, нежный, как ветерок.

— Что это? — прошептала она.

— Хозяйка зевнула, — ответил кучер.

— С чего это она?

— Да с того, что она привыкла к удивительной, прекрасной жизни, а здесь ей скучно. Поэтому она снова скоро уедет.

— Такая богатая, все может, и вдруг зевать! — пробормотала девушка. Выходит, жизнь у нее не счастливей моей.

Когда Марти слезла с козел, свет фонаря опять упал на нее, и нежный голос из отъезжавшей кареты произнес:

— До свидания.

— До свидания, сударыня, — сказала Марти. Ей опять не удалось разглядеть лица миссис Чармонд, второй из двух женщин, весь день занимавших ее мысли.

ГЛАВА VI

Тем временем на той же дороге Уинтерборн и Грейс Мелбери предавались своим мыслям и чувствам.

При выезде из города со всех сторон к ним обращались любопытные взгляды; молодые люди думали, что Уинтерборн неплохо устроился, и гадали о его отношениях с мисс Мелбери. Один Уинтерборн ничего не подозревал. В своих хлопотах он не заметил ни толпы любопытных, ни наряда Грейс и не догадывался, какое зрелище представляют они вдвоем на фоне шертонского пейзажа. ...



Все права на текст принадлежат автору: Н Демурова, Томас Гарди.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
В краю лесовН Демурова
Томас Гарди