Расшифрованная жизнь. Мой геном, моя жизнь - Крейг Вентер

Все права на текст принадлежат автору: Крейг Вентер.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.

Крейг Вентер Расшифрованная жизнь. Мой геном, моя жизнь

J. Craig Venter

A Life Decoded

My Genome: My Life

Деривативное электронное издание на основе печатного аналога: Расшифрованная жизнь. Мой геном, моя жизнь / К. Вентер; пер. с англ. Л. Образцовой и П. Образцова. – М.: БИНОМ. Лаборатория знаний, 2015.–448 с.: ил., [16] с. цв. вкл. – (Universum). – ISBN 978-5-9963-1360-0.

В соответствии со ст. 1299 и 1301 ГК РФ при устранении ограничений, установленных техническими средствами защиты авторских прав, правообладатель вправе требовать от нарушителя возмещения убытков или выплаты компенсации

* * *

О науке, ее прошлом и настоящем, о великих открытиях, борьбе идей и судьбах тех, кто посвятил свою жизнь поиску научной Истины

Моему сыну Кристоферу Эмрису Вентеру и моим родителям Джону и Элизабет Вентер посвящается

Предисловие

Молекулу ДНК ничего не волнует, и она ничего не знает. Она просто есть. А мы пляшем под ее дудку.

Ричард Докинз

ДНК создает музыку. А клетки нашего организма и окружающая среда – оркестр, который ее исполняет.

Дж. Крейг Вентер

Традиционные автобиографии обычно вызывают весьма посредственные отзывы критиков. Писательница Дафна дю Морье с осуждением отзывалась о произведениях этого литературного жанра, считая их потворством собственным слабостям автора. Другие язвительно заявляли, что из автобиографии нельзя ничего узнать об авторе, кроме того, что у него плохая память. Джордж Оруэлл считал, что автобиографии следует доверять лишь в том случае, если в ней можно «обнаружить что-то постыдное». Почему? «Человек, который изображает себя положительным, скорее всего, лжет». А вот к какому выводу пришел Сэм Голдуин: «Не думаю, что автобиографию стоит писать, пока ты жив».

Поскольку мне посчастливилось участвовать в одном из самых удивительных и, вероятно, одном из наиболее удачных научных приключений за всю историю человечества, полагаю, что моя собственная история достойна того, чтобы о ней рассказать, – особенно потому, что по политическим, экономическим и научным причинам она оказалась весьма противоречивой. Я прекрасно понимаю, что наша память чрезвычайно податлива и легко поддается манипуляциям, ведь все так сильно зависит от случайностей, от мнения других людей, от точности воспоминаний и даже от факта моего собственного участия в событиях, повлиявших на мою жизнь. Однако в моей биографии представлены шесть миллиардов нуклеотидов генетического кода автора, и этим она выгодно отличается от других. Новые интерпретации ДНК самого Крейга Вентера будут появляться спустя еще много лет и после его смерти. А посему мне ничего не остается, как предоставить вам и истории возможность окончательно меня расшифровать.

Мой рассказ – это хронология невероятных поисков и грандиозных задач. Тут есть место и острому соперничеству, и ожесточенным спорам, и столкновениям мнений крупнейших авторитетов в биологии. Когда я занимался расшифровкой генома, я переживал острые периоды радостного возбуждения, руководя сравнительно немногочисленной, но преданной армией ученых, а также парком компьютеров и разнообразных приборов. Мы стремились достичь, как казалось, почти невозможного. А иногда я впадал в глубокую депрессию – при обсуждении моих достижений с нобелевскими лауреатами и высокопоставленными чиновниками, коллегами и даже с собственной женой. О некоторых эпизодах до сих пор больно вспоминать. Однако я и сегодня испытываю большое уважение к своим критикам. В нашей борьбе идеологических, нравственных и этических принципов мои оппоненты чаще всего вели себя весьма достойно. Каждый из них был искренне уверен, что правда на его стороне.

Надеюсь, читатель получит истинное наслаждение от научной составляющей этой книги, а кроме того, история моей жизни послужит для кого-то поучительным и вдохновляющим примером. Никто из знавших меня подростком не мог и вообразить, что я стану ученым, возглавлю крупнейший научный проект. И уж конечно, никто не мог предвидеть, в каких напряженных научных баталиях мне придется участвовать и над какими высокими чинами одерживать победы.

Уже в достаточно раннем возрасте меня заворожила тайна жизни. И это было не простое любопытство. В течение многих лет я пытался разобраться в судьбах людей, убитых или искалеченных на моих глазах по вине политиков, втянувших нас во вьетнамскую войну. Я изо всех сил пытался понять судьбы двух человек, совсем недолго находившихся на моем попечении: один из них, восемнадцатилетний парень, был смертельно ранен и должен был умереть, но выжил, а второй, тридцатипятилетний взрослый мужчина, с легкими ранениями, был обязан выжить, но сдался и умер.

Спустя десятки лет, задним числом я понимаю, что иначе и не могло быть – имея такой опыт, я просто был обязан понять жизнь в ее мельчайших деталях. Я видел силу человеческого духа, которая порой действеннее любого лекарства. Остается еще множество вопросов о том, как функционирует человеческое тело и – что является еще большей загадкой – как на него влияет наше душевное состояние. Столкновение с этими основополагающими вопросами во время моего короткого пребывания во Вьетнаме кардинально изменило меня и определило все мое будущее: я поступил в колледж, затем в университет и защитил диссертацию. Я стал ученым и занимался, главным образом, молекулой белка – медиатора адреналина, впоследствии переключившись на молекулярную биологию, чтобы освоить методы, которые помогли бы мне прочитать код ДНК, определяющий структуру молекул исследуемых белков. Таким образом, я пришел к пониманию биологических инструкций – генетическому коду, который используют клетки для управления производством белков. Как только я впервые столкнулся с кодом жизни, во мне немедленно проснулся аппетит: я сразу захотел узнать об этом как можно больше. Я хотел увидеть всю картину – весь набор генов в организме, то, что мы называем геномом. Спустя примерно десять лет я разработал методику, позволившую впервые полностью расшифровать геном живого организма, а в дальнейшем достичь и конечной цели: секвенировать геном человека. А что может быть важнее, чем понять свою собственную жизнь и стать первым человеком, сумевшим рассмотреть свое собственное генетическое наследие, подробно изучить те самые участки ДНК, те гены, которые создают генетический контекст его собственной жизни и его самого – уникальное сочетание природы и воспитания?

На то, чтобы окончательно понять, что говорит моя ДНК, уйдут многие годы, но и сейчас я уже кое-что разглядел и расслышал в этом послании. И хотя работа над расшифровкой ДНК продолжается, мы достигли поразительной точки в этом процессе: по мере того, как мы учимся соединять собственное существование с нашим эволюционным прошлым, мы начинаем понимать, что готовит нам будущее. А, пожалуй, одно из важнейших открытий, которое я сделал, таково: нельзя описать жизнь человека или любого живого организма на основе одной лишь ДНК. Жизнь невозможно понять без знаний о среде, в которой существуют клетки или целые виды живого. Окружение организма столь же уникально, сколь и его генетический код.

Подозреваю, многие пишут автобиографии, дабы разобраться в собственной жизни. В этой книге 6 миллиардов оснований моей ДНК изо всех сил пытаются разобраться в себе. Теперь, когда у нас есть механизм воспроизводства ДНК, неизбежно возникают новые и весьма заманчивые возможности. Люди, истолковывая содержание своей ДНК, перестанут ограничиваться ее заданной структурой и наверняка попытаются ее изменить. Вероятно, мы сумеем влиять на будущую историю своей жизни и даже создавать ее синтетические и искусственные версии. Но это уже – тема моей следующей книги.

Глава 1 Записывая мой код

Мне кажется, мы должны признать, что, невзирая на все его внутреннее благородство… человек до сих пор не может избавиться от неизгладимой печати своего низкого происхождения, проявляющегося в его внешнем виде.

Чарлз Дарвин

Самое яркое из моих детских воспоминаний – ощущение полной и абсолютной свободы. Современные американские мамаши сегодня планируют день своих чад до минуты, стараясь успеть развезти их после школы на всевозможные спортивные занятия. Они вручают своим детишкам мобильные телефоны, чтобы постоянно быть на связи. Некоторые дамы даже пользуются GPS и устанавливают камеры наблюдения, чтобы продолжать следить за детьми, находясь на работе. Но полвека назад жизнь обыкновенного ребенка была совсем иной…

Мне повезло – свобода была нашей семейной традицией. В детстве моя мама любила лазить босиком по скалам на океанском побережье около Сан-Диего. Мой отец провел детство, рыбача на реке Снейк в Айдахо, а летом работая на скотоводческой ферме своего дяди в Вайоминге. Когда я был маленький, родители просто говорили мне: «Пойди поиграй». Привыкший к такой свободе, я с детства любил рис ковать, не боялся трудностей и с тех пор в этом смысле не изменился. Больше всего на свете в те годы мне нравились всяческие соревнования, да я и сейчас их люблю.

Недалеко от аэропорта, в калифорнийском городке Милбрэ в районе Бейсайд-Мэнор у моих родителей был небольшой домик. Стоил он в те времена 9 тысяч долларов. В Милбрэ жили люди с небольшим достатком. Городок, расположенный примерно в 25 километрах к югу от Сан-Франциско, насчитывал не более 8 тысяч жителей. На востоке пролегла автострада № 101, на запад шла железная дорога, а с севера и юга нас окружали пастбища, где паслись коровы. Со временем местный аэропорт стал расти, неотвратимо вытесняя сельский пейзаж. В 1955 году аэропорт Сан-Франциско превратился в международный и продолжил свое безжалостное наступление. Вой турбовинтовых самолетов, пролетающих над нашим домиком, постепенно сменился ревом реактивных двигателей.

Но когда я был мальчишкой, аэропорт Сан-Франциско был совершенно другим. Не было никакой охраны, видеокамер и заборов с колючей проволокой. Главную взлетную полосу отделяли от дороги лишь дренажная канава и небольшой ручеек. На другую сторону дороги мы с друзьями переезжали на велосипедах прямо по воде. Сначала мы просто сидели в траве и наблюдали, как самолеты выруливали, а затем взлетали, и лишь удивлялись, как медленно двигались по взлетной полосе эти огромные птицы. И вот как-то мы решили попробовать обогнать самолеты на велосипедах. Дождавшись, когда самолет готовился к взлету и начинал выруливать, мы вскакивали на велосипеды и из всех сил мчались за ним…

Сегодня я часто бываю в аэропорте Сан-Франциско и каждый раз, во время взлета или приземления, оказываясь на той самой, пролегающей с запада на восток взлетной полосе, мысленно возвращаюсь в свое детство. Легко вообразить, что думал пилот, видя, как банда маленьких головорезов с ожесточением несется на велосипедах рядом с его самолетом. Некоторые пассажиры с изумлением глядели в иллюминаторы, размахивая руками и пытаясь что-то прокричать, другие были просто ошеломлены. Иногда пилоты грозили нам кулаками и даже сообщали диспетчерам на контрольной вышке, а те вызывали полицию. Но так как взлетно-посадочная полоса была очень далеко от терминала, мы успевали их вовремя заметить и исчезнуть. Однажды, приехав в аэропорт, мы обнаружили, что нашим гонкам пришел конец: вокруг взлетной полосы построили высокий забор.

Каждый день в моем детстве был наполнен играми и узнаванием чего-то нового, и это оказало куда большее влияние на меня, чем все, чему меня учили в школе. Ну, или, по крайней мере, хотя я не могу быть в этом абсолютно уверен, не меньшее, чем моя ДНК. Думаю, одна из причин моей успешной научной карьеры – это то, что система образования не выбила из меня мою естественную любознательность. Еще в школе я обнаружил, что соперничество, даже такое элементарное, как между группой мальчишек и огромным ревущим самолетом, способно повлечь за собой не только краткие острые ощущения, но и долгосрочные положительные результаты в будущем. И сегодня, когда я вижу ограждение вокруг взлетной полосы, я ощущаю гордость за свой вклад в развитие системы безопасности аэропортов.

Моя ДНК, моя жизнь
Мою генетическую биографию можно проследить в моем организме. Каждая из моих ста триллионов клеток (за исключением спермы и красных кровяных телец) содержит 46 хромосом с упакованными в них молекулами ДНК, в количестве, типичном для человека и не имеющем особого значения, – не считая того, что у шимпанзе, горилл и орангутанов их 48. (Когда-то полагали, что у нас их столько же, – до тех пор, пока в 1955 году один усердный ученый не удосужился повнимательнее все пересчитать.) Наряду с моими хромосомами также имеется 23 тысячи моих генов – их гораздо меньше, чем мы предполагали ранее. Похоже, они никаким особенно хитроумным образом не организованы, и гены, имеющие аналогичные функции, не обязательно сгруппированы вместе. Линейный генетический код состоит из трех «букв», причем триплет букв ДНК кодирует конкретную аминокислоту, которая, соединяясь с цепочкой других аминокислот, образует белок – один из основных элементов построения моих клеток и управления ими. Имея в своем арсенале в качестве строительных блоков всего 20 аминокислот, мои клетки могут создавать изумительное множество комбинаций для производства таких разнообразных белков, как кератин волос и гемоглобин, красный пигмент крови. Белки, например, инсулин, могут переносить сигналы, или создавать их, как наши зрительные пигменты, рецепторы нейротрансмиттеров, а также вкусовые и обонятельные рецепторы, имеющие сходную структуру. Не существует хромосомы, которая кодирует лишь сердце или мозг, – у каждой клетки есть весь набор генетической информации, необходимой для создания любого органа. Мы только начинаем понимать, как высокоактивные эмбриональные клетки – стволовые клетки, создают разнообразные комбинации генов для формирования около двухсот типов узкоспециализированных клеток в организме, таких, как нервные и мышечные клетки, которые, в свою очередь, образуют такие органы, как мозг и сердце. Но в общем мы действительно знаем, что именно последовательность расположения букв в ДНК (воплощенная в клетке с помощью более древней генетической молекулы РНК – рибонуклеиновой кислоты) и есть секрет того, как создать, в моем случае, одного конкретного Крейга Вентера.

Мой геном был написан в январе 1946 года в общежитии для семейных студентов Университета штата Юта, в Солт-Лейк-Сити, где мои родители, Джон и Элизабет Вентер, жили с моим старшим братом в весьма спартанских условиях – в общежитии когда-то размещались американские военные. Надо сказать, и моя мать, и отец были хорошо знакомы с жизнью в казармах, прослужив в морской пехоте во время Второй мировой войны на разных берегах Тихого океана. Впервые они встретились в Кэмп-Пендлтоне в Калифорнии, но оказались в Солт-Лейк-Сити с родителями моего отца. Хотя моя бабушка с отцовской стороны была набожной мормонкой, дед был весьма далек от религии.

Один знакомый вспоминал, как мой дед пригласил его в свой гараж, познакомиться со старым другом «Малкольмом». Старина «Малкольм» оказался бутылкой виски. Дед не хотел венчаться в церкви, поэтому бабушка устроила эту церемонию после его смерти, а роль деда сыграл ее брат. Идя по стопам деда, мой отец тоже был отлучен от церкви. Я всегда думал, – за то, что он пил кофе и курил, хотя это случилось скорее потому, что он возражал против уплаты мормонской церковной десятины (пожертвование одной десятой части своего дохода на «Божье дело»). В любом случае отлучение от церкви не слишком его волновало, он был не особенно религиозным человеком. На похоронах бабушки его антипатия к религии резко возросла – отцу не понравилось, что мормоны, а не наша семья руководили церемонией, и он даже поругался с кем-то.

Я родился 14 октября 1946 года. В то время отец посещал учебное заведение в Солт-Лейк-Сити – благодаря закону о правах военнослужащих он учился на бухгалтера. Мы едва сводили концы с концами – на содержании отца были моя мать, я и мой брат Гэри, которому тогда был год и два месяца. Наверное, отец воспринимал меня как дополнительное бремя, из-за которого жизнь станет еще тяжелее. Моя мать говорит, что я очень похож на отца, однако мы никогда не были особенно близки.

Некоторое время мама занималась продажей недвижимости, хотя отец и не одобрял этого. Работающая жена – значит, у тебя низкий социальный статус, считалось в те годы. То, что мать работала честно – не могла продать дом, который ей не нравился, – дела не меняло. Свое творческое начало она реализовывала в бесконечных картинах, изображающих океан. После моего рождения она уже не работала. Вот одно из моих самых ранних воспоминаний: мама вырезает купоны из газет и затем ходит по супермаркетам в поисках наиболее выгодных покупок. Для экономии мы использовали сухое молоко, хотя рядом было много молочных ферм. Летние каникулы мы с братом обычно проводили в туристических лагерях или у бабушки и дедушки в Сан-Диего, в городе, который много позже сыграет ключевую роль в моей жизни. Я также очень хорошо помню, как родители постоянно хвалили моего примерного старшего брата, вундеркинда-математика. А меня, чтобы заставить себя хорошо вести, грозились поместить в исправительный центр для несовершеннолетних.

Y-хромосома и почему все так, а не иначе?
Одна особенность моего генома была сразу очевидна моей матери, акушерам в родильном отделении, да и вообще любому свидетелю моего появления на свет – не говоря уж о каком-нибудь нобелевском лауреате, гуру генетики или королю секвенирования. Бо́льшая часть хромосом (22 пары) у мужчин и женщин одинаковы, они называются аутосомами, и только одна пара хромосом различается. Эта пара состоит из двух половых хромосом XX у женщин и XY у мужчин.
Моя Y-хромосома, как и у каждого человека, отвечает за характеристики, которые делают мужчин мужчинами. В частности, за это отвечает ген SRY (определяющий пол участок Y-хромосомы). Хотя это всего лишь 14 000 пар оснований, грандиозные возможности SRY впервые продемонстрировали британские ученые-генетики: они произвели пересадку этого гена, превратив мышь-самку в мышь-самца по имени Живчик. Этот мужской «вклад» на удивление не слишком велик. Для создания человеческого организма требуется, по крайней мере, 23 000 генов, а из них только одна тысячная – всего-то 25 генов, находятся в Y-хромосоме. Тем не менее это немногочисленное семейство генов оказалось весьма влиятельным. Для «счастливых» обладателей Y-хромосомы жизнь не складывается с самого начала и со временем становится лишь труднее. Взгляните на долгожителей этой планеты, и вы убедитесь, что обычно у них нет Y-хромосомы. С момента зачатия и до самой смерти те, у кого есть эта хромосома, заранее обречены на худшее состояние здоровья, чем везучие обладательницы пары Х-хромосом. Y-хромосома наделяет своего обладателя многими специфическими чертами, она увеличивает вероятность совершения самоубийства и развития рака, а также возможность разбогатеть, – но и потерять волосы на макушке.

Мне было всего два года, когда стала очевидной одна из черт моего характера, возможно, ключевая для моего будущего – моя любовь к риску. Я ничего не помню об этом случае, но рассказывают, что я чуть не утонул, задев бортик вышки в бассейне. Много позже Брюс Кэмерон, один из моих наставников, в шутку заметил, что мне нравилось нырять с высокой вышки в пустой бассейн. («Он старается так рассчитать свой прыжок, чтобы ко времени, когда донырнет до дна, бассейн уже заполнился водой»^{1}.)

После моего самого первого прыжка в пучину неизведанных вод родители настояли, чтобы я начал плавать в местном бассейне. Я рад, что они это сделали – во многом благодаря именно плаванию я обрел уверенность в себе, которая помогла мне выжить во Вьетнаме.

С годами становилось все очевиднее – любовь к риску у меня в крови. В детстве у меня было много разных приключений на железной дороге, которая занимала важное место в нашей жизни. Грохот поездов был слышен днем и ночью. Каждое утро поезд отвозил моего отца на работу в огромный и далекий Сан-Франциско – таким он мне казался тогда – и на поезде же отец каждый вечер возвращался домой. Мы жили на «неправильной», другой стороне железной дороги. Во время регулярных походов с мамой по магазинам мы с моим старшим братом Гэри обычно тащили домой по рельсам любимый красный вагончик известной игрушечной компании «Ред Флайер», груженый покупками.

Наш новый дом стоял гораздо дальше от железной дороги, но мы все равно ощущали близость к «железке». Каждое утро мама отвозила отца на станцию и каждый вечер ездила туда его встречать. Эти короткие поездки стали определяющими в жизни семьи Вентер, потому что по дороге мама рассказывала отцу обо всех проказах и разных неприятностях, произошедших по моей вине. Сегодня Гэри утверждает, что он тоже был еще тот хулиган, – только я жаждал, чтобы меня застукали: «Может, ты уже тогда хотел, чтобы тебя все считали гадким мальчишкой»!

Новый дом и новые соседи не повлияли на меня в лучшую сторону. Теперь на шалости меня вдохновлял один приятель, отец которого работал на железной дороге. Их семья жила в пассажирском вагоне, стоявшем на запасном пути рядом со станцией. Мне казалось, что это очень круто, и я старался приходить к нему в гости как можно чаще.

Он много чего знал и научил меня разным полезным вещам, например как включать тормоз и останавливать поезд, как сцеплять и расцеплять вагоны. В конце учебного года, к большому облегчению моих родителей, его семья переехала. Я с грустью смотрел, как их вагон с грохотом удалялся вдаль, увозя друга из моей жизни.

После этого мои авантюры тоже переехали – с железной дороги на Старое Бейшорское шоссе, пролегавшее вдоль залива к строящемуся аэропорту Сан-Франциско. В 1950-х годах это была совершенно нетронутая цивилизацией земля, сплошные поля и никаких построек.

Мы с друзьями часто гоняли на велосипедах по эстакаде, выезжая на Старое Бейшорское шоссе. Позднее, когда я уже учился в школе, это было одно из наших любимых мест, где мы устраивали гонки на машинах и играли в опасную игру «кто первый свернет».

Мне нравилась свобода, я бывал порой безрассуден, но во мне было и нечто еще – ненасытное желание конструировать разные вещи, от детекторных радиоприемников до макетов средневековых замков.

Больше всего мне нравилось придумывать замену необходимых деталей и делать их из подручных материалов с помощью простейших инструментов. Пока в школе из моих сверстников выбивали творческое начало, я всячески старался сообразить, из чего можно смастерить и построить какую-нибудь штуковину с нуля.

Многие из моих первых творений создавались с помощью моего младшего брата Кейта (он теперь работает архитектором в НАСА и занимается тем же самым – с той лишь разницей, что сейчас ему за это платят). Все происходило на нашем заднем дворе. Мы называли его «самый задний двор», потому что он располагался позади нашего сада, окруженного метровым забором. В одном углу двора была компостная куча, качели и дикая яблоня, а в другом углу – мои владения: абрикосовое дерево, кусты ежевики и, самое главное, полно земли, из которой можно было построить все что угодно.

Вначале мои строительные опыты были весьма скромными: в основном, небольшие, но довольно сложные туннели и крепости. Каждый месяц я также ухитрялся скопить один доллар, и этого хватало на покупку пластмассовой модели корабля или военного самолета. От скуки, имея в своем распоряжении лишь жидкость для зажигалок и спички, мы обнаружили, что баталии будут выглядеть куда более реалистичными, если мы подожжем наши модели. Игрушечные солдатики тоже хорошо горели, а подожженный пластик плавился и капал очень достоверно. По мере того, как наши туннели становились крупнее и масштабнее, моя страсть к поджигательству тоже росла, и я начал взрывать в туннелях петарды.

Строительство одного подземного туннеля к крепости быстро продвигалось, и чтобы его никто не заметил, приходилось накрывать туннель небольшими фанерками, а сверху засыпать землей. Но прошло несколько недель, и мой отец его обнаружил и велел немедленно зарыть, опасаясь, что кто-нибудь в него упадет, что-нибудь сломает или вообще убьется насмерть. Тогда я перешел к наземному строительству. Используя разные деревяшки, добытые на строительных площадках, я приступил к возведению фортификационных сооружений. Часами мы выдергивали и затем распрямляли старые гвозди для вторичного использования. Двухэтажная постройка, которую мы в результате сотворили, впечатлила бы даже Спэнки, предприимчивого сорванца, юного героя популярного телефильма 1930-х годов. В качестве боеприпасов у нас был неисчерпаемый запас абрикосов, ягод и диких яблочек – очень удобные снаряды для сражений.

В конце концов один сосед пожаловался, что наша крепость «мозолит ему глаза», и снова мое творение пришлось снести. Всем этим строительством и конструированием я занимался в 7–10 лет. Затем мои занятия вышли за границы двора и переместились на улицу, где я умудрялся совмещать два любимых занятия – конструирование и рискованные гонки на самодельных тележках, спускаясь с вершины холма, на котором стоял наш дом. Мы даже смастерили простейшую версию скейтборда, прикрутив роликовые коньки к куску фанеры.

Мы с Кейтом носились на них вниз по склону до тех пор, пока наш брат Гэри тоже не попробовал прокатиться и сломал руку, после чего родители объявили на эти гонки мораторий.

Позднее, вдохновленный журналом «Популярная механика», я приступил к более серьезным делам. В журнале давались схемы, по которым можно было из специальной судостроительной фанеры построить здоровый двухметровый глиссер с воздушным винтом, даже без сложного каркаса. Хотя мы жили в районе залива Сан-Франциско и были окружены водой, по своим интересам (гольф и теннис) наша семья была довольно «приземленной», и мы редко ходили на залив. Увидев чертежи, я впервые задумался: пожалуй, можно воспользоваться близостью к воде. Денег, которые я заработал стрижкой газонов и продажей газет, оказалось достаточно, чтобы купить необходимые материалы. Мой друг Том Кэй, не лишенный творческих наклонностей, показал, как превратить эти чертежи в реальные деревянные конструкции, и я, с помощью простейших инструментов, в течение нескольких месяцев строил эту моторную лодку. Мой отец был уверен, что у меня ничего не получится, и не без причины – ведь у меня не было подвесного мотора. Но затем один его приятель предложил мне купить у него старый, 1940 года, поломанный подвесной движок за 14 долларов. Мне пришлось научиться разбирать и собирать двигатель, после чего он ожил. Я поместил его винт в 200-литровую бочку из-под бензина, и он заработал! От счастья – я все-таки сумел отремонтировать эту древнюю штуковину! – я оставил починенный двигатель пыхтеть на заднем дворе несколько часов подряд.

После установки двигателя я покрасил лодку целиком в черный цвет, добавив оранжевые молнии на носу. Меня очень удивило, но и обрадовало, когда отец с гордостью вызвался мне помочь окончательно ее протестировать. Мы водрузили глиссер на крышу его новенького фургона «Меркури», и все семейство поехало в гавань Койот-Пойнт к югу от аэропорта. Никакого причала в бухте не было, не было и бутылки шампанского, дабы разбить ее о корму лодки. Чтобы спустить глиссер на воду, нам пришлось волочить его по грязи. Я сильно нервничал и в результате залил двигатель водой, но все-таки сумел его завести и даже сделал несколько кругов вокруг гавани на большой скорости, ослепленный брызгами воды с кормы. День закончился хорошо, но я помню, что был недоволен своенравным мотором. В мечтах-то все выглядело гораздо лучше…

Однажды, выполняя в 7 классе самостоятельную работу по естествознанию, я обнаружил, что мне интересно с помощью своих знаний сделать что-то полезное. Поход с отцом на матч с участием бейсбольной команды «Гиганты Сан-Франциско» вдохновил меня сконструировать электронное табло для школьного бейсбольного поля. Как же я был счастлив, когда на этом табло впервые появились цифры, показывающие счет в игре!

В сентябре 1960 года я поступил в среднюю школу в городке Миллз. Это знаменательное событие ничем особенным мне не запомнилось, поскольку школа во мне никакого интереса не вызывала, а учение никогда не было моим коньком. С орфографией у меня до сих пор проблемы, так как я с детства ненавидел зубрежку и диктанты. И вообще, похоже, мое образование, достигнув своих высот в детском саду, в дальнейшем катилось по наклонной плоскости. В школе отличные оценки у меня были только по физкультуре, плаванию и по труду. Мой преподаватель в столярной мастерской был далеко не в восторге, когда я сообщил ему, что вместо изготовления мебели я собираюсь построить оригинальную моторную лодку последней модели, развивающую рекордную скорость 60 км/ч. Я заказал чертежи, но получив их, обнаружил, что это оказалась очень сложная штука, представлявшая собой раму из пропаренных деревянных элементов, обитую фанерой из мореного красного дерева. Сумма в триста долларов, которую нужно было выложить за материалы, сильно превышала мои возможности, но меня выручил Тед Майерз, который был в школе очень важной персоной и каждый день приезжал в школу на блестящем спортивном автомобиле марки «тандербёрд»^[1]. Мы с Тедом вместе занимались плаванием. Он хорошо учился, но не любил ничего делать своими руками к большому разочарованию отца – владельца крупной строительной компании, который мечтал иметь ловкого и мужественного сына. Майерз-старший предложил купить материалов на две лодки, если я соглашусь втянуть в это дело Теда. Я согласился, Тед тоже.

Хоть Тед и действительно иногда приходил помочь и посмотреть, как я работаю, закончить удалось только одну лодку. За это время я довел своего отца до ручки, поскольку полностью оккупировал его гараж. (Вскоре я придумал, как найти в гараже место и для его машины: используя сложный подъемный механизм, я каждый вечер поднимал свою лодку до самого потолка.) Я также сделал одно открытие, актуальное до сих пор, – самый сладостный момент в любой работе наступает не тогда, когда все закончено, а когда становится виден конец дела. Вот и в те дни, делая лодку, самые волнующие минуты я пережил, когда построил ее каркас и в своем воображении уже видел все ее детали. И даже сейчас, когда я уже в чем только не поучаствовал – в строительстве новых зданий, открытии лабораторий и множестве других проектов, – я по-прежнему уверен в справедливости моего давнего открытия.

Безусловно, огромную роль в формировании человека наряду с друзьями и семьей играет образование и политические события в мире. В декабре 1961 года президент Джон Ф. Кеннеди принял решение об участии Соединенных Штатов в подавлении коммунистического восстания и сохранении Южного Вьетнама как отдельного государства, управляемого сайгонским режимом при поддержке Америки. Но нам, школьникам, война казалась чем-то очень далеким. Из-за своего мятежного и непокорного нрава я постоянно попадал в разные неприятные истории, и в 9 классе меня часто наказывали. Моя мать иногда даже проверяла мои руки и искала следы от уколов, подозревая, что я употребляю наркотики. Несмотря на полную свободу, которой я пользовался в детстве, теперь мне не разрешалось ходить без сопровождения даже на школьные футбольные матчи. Однажды я сбежал от своих родственников, чтобы потусоваться с ребятами под трибунами, где они пили пиво и курили. После матча вся компания отправилась в центр города Сан-Матео, и я вместе с ними – на заднем сидении чужой машины, которую они угнали и завели без ключа. Эта была классическая увеселительная поездка. Когда нас стал преследовать полицейский автомобиль с мигалками и сиреной, я запаниковал. Мы свернули в переулок недалеко от стадиона и затормозили. Я выскочил из машины и побежал что было сил обратно, к трибунам, к своей семье и нормальной жизни. Каким бы авантюристом я ни был, преступником все-таки не стал.

В 10 класс я перешел уже с новыми взглядами на жизнь. Я толком не знал, чего хочу и в каком направлении собираюсь двигаться, но точно понимал, что несовершеннолетним хулиганом быть не собираюсь. Настоящий шанс изменить жизнь появился летом 1962 года, когда я встретился с миниатюрной девушкой со светло-русыми волосами, скрипачкой в школьном оркестре, которая к тому времени уже ездила на гастроли. Линда начала знакомить меня с миром, выходящим далеко за пределы Калифорнии, плавания и судостроения. Мы пили кофе в местном книжном магазине и вели беседы о литературе, слушали классическую музыку и ходили на концерты Боба Дилана, выступавшего в колледже Сан-Матео. Но лето закончилось, а с ним и наш роман, но к тому времени Линде уже удалось кардинальным образом изменить мою жизнь.

Всему виной мои гены
Синдром дефицита внимания и гиперактивности (сокращенно СДВГ) характеризуется невнимательностью, чрезмерной двигательной активностью, – все это в точности совпадает с особенностями юного Вентера. Недавние исследования связывают СДВГ с генетически обусловленным заиканием, которое вызвано десятью повторами участка гена DAT1, гена-переносчика дофамина, химического вещества-посредника в головном мозге, а также мишени для амфетамина и кокаина. Возможно, не случайно, что варианты этого гена также влияют на реакцию детей на стимулятор метилфенидат (риталин), который используется для лечения СДВГ. Мой геном показывает, что у меня действительно есть эти самые десять повторов. И мое поведение – результат этого явления, если вы действительно верите, что генетически обусловленное заикание может стать причиной такого вот непростого характера. Не все с этим согласны.

Еще один поворотный момент в моей жизни наступил, когда уроки английской литературы в школе стал вести Гордон Лиш, двадцативосьмилетний учитель с густыми светлыми волосами, любитель рок-группы Beat Scene. Первое домашнее задание, которое он задал, касалось романа Сэлинджера «Над пропастью во ржи», с главным героем которого я легко себя идентифицировал. До этого момента уроки, по большей части, не вызывали у меня никакого энтузиазма, я на них скучал и мне было все неинтересно. Обычно я просто отключался, глядя в окно или поверх головы учителя, но и это лишь если учителю везло.

Нередко бывало, что я болтал с друзьями, мешал проведению урока и выводил учителя из себя. Сегодня ребенка, который вел бы себя так же, посадили бы на риталин. Но Лиш обладал интеллектуальной энергией, способной вдохновлять и действовать на воображение молодого человека гораздо эффективнее, чем лекарства. Кроме того, он явно проявлял ко мне неподдельный интерес, и мы проводили много времени вне школы, беседуя о литературе и о жизни, – я впервые старался постичь какие-то идеи, читал, учился и наконец-то начал преуспевать в школе.

Урок английской литературы, который вел Лиш, обычно был первым и мы, как все американские школьники, должны были произносить Торжественную клятву верности^[2]. Мы выразили Лишу свое неудовольствие по этому поводу, так как считали, что это противоречит либеральным идеям, которые мы обсуждали в классе. Лиш признал наше недовольство справедливым и иногда проводил этот ритуал довольно небрежно. Но однажды директор школы объявил, что Лиш уволен за свои антиамериканские настроения^{2}.

Мы были ошеломлены, а некоторые девочки даже плакали. Возмутившись, что единственного учителя, с которым у меня возникло взаимопонимание, больше нет, я убедил некоторых одноклассников присоединиться к протесту, которому суждено было превратиться в одну из первых школьных сидячих забастовок. Она развивалась лавинообразно, и в конце концов мы добились, чтобы школу временно закрыли. Мы продолжили протестовать и на следующий день, а местная пресса к тому времени подхватила эту историю. Как главного зачинщика, меня вызвали к директору для разбора наших требований. Они были довольно просты: немедленно восстановить Лиша в должности. Учитывая мою весьма не блестящую успеваемость, директор поинтересовался, не потому ли я так расстроен, что боюсь лишиться своей единственной пятерки – у Лиша. По правде говоря, я не выполнял даже тех заданий, которые задавал Лиш. Весь наш протест тихо закончился на следующий день после того, как ученикам пригрозили временным отстранением от занятий.

За преданность Лишу меня исключили из школы на неделю. Родители же наказали меня на целый месяц, то есть дольше, чем обычно. Мне недоставало общения с Лишем и не удивительно, что через несколько лет другой учитель литературы стал моим наставником. Сам Лиш позже вспоминал, как его сняли с должности преподавателя за «типичные нарушения, совершенные лицами, виновными в любых беспорядках в классе»^{3}. Кроме этого, были еще и другие проступки, в которых он признался, например: «позволял ученикам приходить в такое возбуждение по поводу некоторых идей, что их голоса можно было услышать в школьных коридорах»^{4}. Почти четыре десятилетия спустя он увидел меня по телевизору и заметил своему другу, лауреату Нобелевской премии, который абсолютно случайно оказался моим самым серьезным критиком: «Кажется, я знаю этого парня. Я не забыл его лица – на идише в таких случаях мы говорим punim, это лицо Крейгу дал Бог».

Сегодня я вижу, что в том моем детском бунтарстве видны все признаки характера, свойственные младшему брату, живущему в тени старшего. Подозреваю, что когда мои родители хвалили и поощряли Гэри за то, что он такой «суперуспешный», я решил привлечь их внимание, став «суперНЕуспешным». Гэри был и правда недосягаем. Но я старался. Я пытался обогнать его в соревнованиях в беге по пересеченной местности, но решил, что это слишком тяжело и до обидного не «круто». Весной я стал членом сборной по плаванию, но и тут оказалось, что я у него в кильватере. Сначала было очень трудно плавать по три часа каждый день, так что я просто подыхал на этих тренировках.

Но сами скоростные заплывы мне очень нравились, и тут я выиграл и этим удивил всех, включая самого себя. Поняв, что теперь я могу обогнать его в плавании на спине, Гэри переключился на баттерфляй. Побеждать для меня было в новинку, но к этому легко привыкаешь. Несмотря на мою слабую технику и неуклюжие повороты, мне все же удалось стать первым в группе Б. Мы с Гэри вступили в клуб, которым руководил известный пловец, бывший чемпион по плаванию Раймонд Тайт, и за лето я существенно улучшил свои показатели. Постепенно плавание стало занимать главное место в моей жизни. Меня пригласили в школьную сборную, и вскоре я занял первое место в плавании на 100 м на спине. Дистанция подходила мне идеально – чтобы выложиться за короткое время, адреналина у меня хватало. На тренировках я все еще нередко проигрывал, но благодаря гормональному выбросу на настоящих соревнованиях – никогда.

В мое последнее школьное лето я участвовал в комбинированной эстафете на 400 м, и мы вчетвером, в том числе и Гэри, установили новый рекорд США. Перед окончанием школы я выиграл важный чемпионат, разгромив давнего соперника и установив новые рекорды – школьный и округа. Золотые медали и освещение события в местной прессе оказали на меня существенное влияние, повысив самооценку. У девушек я тоже имел большой успех.

Но, несмотря на то, что мои спортивные достижения становились все более впечатляющими, школьные показатели сильно отставали. Оценки были настолько удручающими, что ставили под вопрос не только мое участие в команде по плаванию, но запросто могли сорвать и окончание школы. К счастью, я написал восторженное сочинение о вступившем в президентские гонки Барри Голдуотере, экстремисте-республиканце. Слоган его предвыборной кампании был такой: «В глубине души вы знаете, что он прав». Похоже, учитель, который проверял мою работу, был сторонником консервативных взглядов Голдуотера, и мое сочинение произвело на него впечатление, достаточное, чтобы поставить мне хоть и самую низкую, но удовлетворительную оценку. Неуд окончательно отнял бы у меня все шансы на благополучное окончание школы.

Рэй Тафт считал, что у меня есть потенциал, и я могу участвовать в Олимпийских играх. Он говорил, что у меня характер – надо еще поискать. И что раньше он таких не встречал, но проблема в том, что я выигрываю только за счет своей выносливости. Он хотел, чтобы в бассейне я забыл все ранее выученное и выработал собственный стиль плавания. Но мне слишком нравилось выигрывать, и я не стал ничего менять. И никогда больше не хотел участвовать ни в каких соревнованиях. Несмотря на отнюдь не блестящие оценки, за мои высокие достижения в плавании мне предложили стипендию Университета штата Аризона. Но мне было 17 лет, и я просто плюнул на плавание, на школу и на сам городок Милбрэ. Мне надоели вечные запреты, я мечтал о свободе и решил отправиться в Южную Калифорнию.

Моя Y-хромосома и секс
Когда мне было 16 лет, и у меня еще были длинные светлые волосы, я подробно ознакомился с генетической программой моей Y-хромосомы. У меня была подруга по имени Ким, с которой я познакомился в начале того года, когда она переехала в Милз и поступила в нашу школу. Моя Y-хромосома вступила в свои права, когда Ким отмечала свое шестнадцатилетие – важную и долгожданную дату в жизни каждой девушки, причем ее родители были в отъезде. Этот момент был исключительно важным и для меня. На ней было полупрозрачное платье, и она была не прочь поразвлечься. До этого мой сексуальный опыт ограничивался юношескими эротическими снами, всякими фантазиями да интимными ласками с девушками из школы, в том числе с лучшей подругой Ким. Всплеск эндорфина я впервые испытал во время своего первого романа после секса. И все это произошло благодаря хромосоме, состоящей из около 24 миллионов пар оснований, той самой Y-хромосоме человека, в которой имеется примерно 25 генов и их семейств. Как я уже говорил, один из них – ген SRY, который способствует развитию яичек. У нас появилась возможность встречаться чаще, когда Ким с родителями переехала в Берлингейм и стала жить в десяти минутах езды от меня. Я соорудил веревочную лестницу, и когда все ложились спать, удирал из дома, садился в машину, мчался к моей Ким и через окно залезал в ее спальню на втором этаже. Это продолжалось несколько недель летом 1963 года, пока однажды утром я не вернулся и не обнаружил, что моя веревочная лестница исчезла. Кейт решил надо мной подшутить, подумал я. Но вернувшись домой, я столкнулся со своим отцом, который сидел в холле. Еще раз тебя поймаю, предупредил он меня, позвоню отцу Ким и скажу ему, что ты спишь с его дочерью. Однако несколько недель спустя мои ночные вылазки возобновились. Вскоре я снова обнаружил, что лестница исчезла, а дверь заперта, и у меня с отцом случился жуткий скандал. Когда я в следующий раз появился у Ким, ее отец меня уже ждал. Он вытащил пистолет и приставил к моей голове. Спустя полгода Ким со всей семьей исчезла из Берлингейма и из моей жизни. Я так никогда до конца и не простил отцу его предательского доноса, который был даже ужаснее направленного на меня дула пистолета. Во всей этой истории мне остается винить Y-хромосому, играющую ключевую роль и в производстве андрогенного гормона. Кроме того, она управляет агрессией.

В Ньюпорт-Бич можно было заниматься серфингом при температуре воды +21 °С, а не +10 °С, как в Северной Калифорнии. Вдоль пляжа шел дощатый прогулочный настил, и атмосфера напоминала популярный тогда фильм «Гиджет» о приключениях подростков, занимавшихся серфингом на пляжах Малибу. В тот период мои занятия в основном состояли из употребления крепких алкогольных напитков, развлечений с девочками и серфинга в объятиях стихии у волнореза в Ньюпорт-Бич, где можно было легко свернуть шею. Я с четырьмя приятелями снимал тогда небольшой домик. Чтобы заработать деньги, мне пришлось работать ночами на складах компании «Сирс и Робак», прилепляя ценники к игрушкам. А еще я попробовал себя в роли ночного менеджера, водителя бензовоза и носильщика в аэропорту. Единственное, что делало работу носильщика более сносной, так это система, по которой мы присуждали друг другу баллы, соревнуясь, у кого будет больше раздавленных, промокших чемоданов или просто поврежденного от неаккуратной погрузки в самолеты багажа.

Хотя кое-какие деньги у меня появились, и днем я был свободен и мог без конца наслаждаться серфингом, уже тогда я стал понимать, что нужно найти какое-то более стоящее занятие в жизни, чем просто кататься по волнам Ньюпорт-Бич, болтаясь без дела или работая где придется. Для начала я поступил в двухгодичный колледж в городе Коста-Меса, в округе Ориндж, расположенный недалеко от прекрасных пляжей. Но вскоре меня коснулись тогдашние события в Юго-Восточной Азии: я опоздал подать заявку на получение студенческой отсрочки и получил повестку в армию. Как и сотням тысяч других молодых людей, мне предстояло оказаться очень далеко от безопасной провинциальной Америки 1960-х годов.

Вообще-то я был против войны, но моя семья была издавна связана со службой в армии. Один мой предок был горнистом и военным врачом во время Войны за независимость. Мой пра-пра-прадед служил в кавалерии во время войны 1812 года. Мой прадед был снайпером в армии конфедератов во время Гражданской войны. Мой дед был рядовым в Первую мировую войну и служил во Франции, где получил серьезное ранение. Чтобы выжить, ему пришлось ползком преодолеть несколько километров. И наконец, и мой отец, и моя мать служили в морской пехоте!

Понятно, что отец очень разволновался, узнав, что меня призвали в армию. Он убедил меня поговорить с рекрутером ВМС. За всю мою жизнь это был, наверное, его самый полезный совет. Благодаря моим достижениям и рекордам по плаванию, мне сделали весьма щедрое предложение: три года службы вместо обычных четырех, плюс место во флотской команде пловцов и шанс принять участие в Панамериканских играх. Несмотря на мой пацифизм, я с нетерпением ждал возможности послужить своей стране и даже был готов за нее поплавать. Это выглядело не самым плохим вариантом, но мне и в голову не приходило, что я могу оказаться во Вьетнаме. Однако когда я прибыл в учебный лагерь в Сан-Диего, ситуация обострилась, и к Рождеству 1965 года во Вьетнаме уже находилось около 185 тысяч американских солдат.

Моя военная карьера началась с того, что пришлось постричь длинные светлые волосы. Вместе с десятками тысяч других молодых людей, среди которых были и будущие высококлассные специалисты, и простые деревенские парни, и даже бывшие заключенные, я оказался за колючей проволокой. Это было началом долгого пути, в ходе которого мне по традиции предстояло сломить себя, чтобы стать хорошо обученным и послушным моряком. За нарушение дисциплины следовало наказание: целый день бегать с коромыслом и двумя ведрами песка. А если замедлишь бег или остановишься, тебя тут же отлупят. Я чувствовал себя несчастным; учебный лагерь больше всего походил на тюрьму.

Я даже решил сбежать в самоволку с другим таким же, как я, отчаявшимся новобранцем. И вновь мне на помощь пришел спасительный океан. Нам всего-то нужно было проплыть вниз по канаве, которая пересекала территорию базы и достигала моря. Я каждый день проплывал по три с половиной километра, поэтому был уверен, что это будет нетрудно. Вот только я не заметил, что когда мы с другом обсуждали наш план, кто-то стоял за стенкой. Накануне дня, когда мы собирались вырваться на свободу, ротный сделал важное объявление: два идиота планируют побег, и он хочет напомнить, что за дезертирство в военное время полагается смертная казнь.

Моя карьера пловца в ВМС закончилась, не успев начаться. В августе 1964 года в Тонкинском заливе произошел инцидент с участием северо-вьетнамских торпедных катеров, якобы дважды атаковавших американские эсминцы. (В докладе, опубликованном в 2005 году Агентством национальной безопасности, факт второго нападения не подтверждается.) Линдон Джонсон активизировал военные действия и прикрыл все военные спортивные команды, а это означало, что мне нужно искать себе новое занятие на флоте.

Коэффициент моего умственного развития по результатам тестирования (тест IQ) оказался весьма пристойным, 142 балла – один из лучших показателей среди многих тысяч призывников и новобранцев. Это результат открывал передо мной широкий выбор возможностей для карьеры в ВМС. Из всех интересных вариантов, от ядерной энергетики до электроники, только для одного не требовалось никакого продления срока службы. Мой выбор был определен: я пойду учиться на санитара. Никто не объяснил мне тогда, что причина, по которой военное командование не потрудилось увеличить набор санитаров, – высокая смертность среди раненых.

После окончания медицинской подготовки меня послали на практику в близлежащий госпиталь в Бальбоа, который был в то время крупнейшим военным госпиталем в мире. Вскоре я стал старшим санитаром, и мне разрешили жить за пределами базы. Мои бабушка и дедушка, которые жили недалеко от Оушен-Бич, позволили мне пожить в лачуге позади своего старого дома. Каждый день я ездил оттуда в госпиталь на своем мотоцикле 305cc Honda Dream (тогда это был самый большой мотоцикл компании «Хонда»). Санитар, у которого я его купил, повидал во время нейрохирургических операций столько разбитых всмятку мозгов, что ему не терпелось избавиться от мотоцикла как можно скорее.

Работа дала мне уникальную возможность получить широкое представление о медицине. Я обнаружил у себя особый талант брать спинномозговые пункции у больных менингитом, делать биопсии печени у больных гепатитом, и так далее. Через некоторое время меня поставили во главе большого инфекционного отделения, руководить командой из более чем двадцати санитаров в три смены круглосуточно, оказывая помощь сотням больных с разными заболеваниями, начиная от малярии и туберкулеза до холеры. Спустя десятилетия мне предстояло расшифровать геномы возбудителей многих из этих инфекционных заболеваний.

Госпиталь стал моим спасением от всякого рода инструкций и сводов правил, военной дисциплины и ежедневной, в семь часов утра, проверки внешнего вида. Я редко носил форму, предпочитая джинсы или хирургический костюм. Каждый день в три часа дня, как только заканчивалась моя смена, я несся на велосипеде на океан и занимался серфингом. Я отрастил волосы на сколько было можно, так как девушки на пляже старались держаться от стриженых морячков подальше.

В те годы мне было нелегко найти женское общество. Я был окружен медсестрами ВМС, однако санитарам срочной службы по инструкции запрещалось назначать им свидания, так как медсестры были офицерами. Но это меня, конечно, не останавливало. Первой была старшая медсестра. Потом я значительно больше заинтересовался ее подругой – настолько, что предпочел встречаться именно с ней. Как оказалось, это была большая ошибка.

Каждый месяц санитарам ВМС грозил набор в морскую пехоту в качестве военных медиков. Практику в госпитале мне назначили всего на полгода, после чего должны были отправить во Вьетнам. Большинство санитаров служили медиками в условиях боевых действий, и долго там не удерживались. Вьетконговцы выплачивали премии своим солдатам за каждого убитого санитара. Служившим тому доказательством обычно было трофейное удостоверение личности санитара. После шести недель на поле боя шансов выжить у санитара было процентов пятьдесят.

Но так как меня высоко ценили врачи в Сан-Диего, то каждый месяц, когда приходили списки призывников, моей фамилии там не оказывалось, а иногда ее удаляли в последнюю минуту. Так мне удалось продержаться более года, однако потом меня все-таки включили в список, но с оговоркой: направить на военно-морскую базу в Лонг-Бич, чтобы я возглавил работу отделения скорой помощи. Я был ошарашен, пришел в полный восторг и вздохнул с облегчением. Главный врач довольно посмеивался и гордился своей спасительной идеей.

Старшая медсестра, с подругой которой я встречался, была крайне недовольна, что мне еще раз удалось избежать отправки во Вьетнам. Когда я уезжал, она велела мне пойти подстричься. Я должен был явиться в распоряжение начальства в Лонг-Бич только через две недели, и все это время намеревался провести, занимаясь серфингом, поэтому короткая стрижка под ежик мне была совершенно ни к чему. В ответ на ее распоряжение я ляпнул что-то непочтительное. Не успел я дойти до своего мотоцикла, как два военных полицейских арестовали меня и сказали, что задерживают для передачи в военно-полевой суд. Меня быстро признали виновным в неповиновении прямому приказу – длинные светлые волосы сами по себе были достаточно возмутительным нарушением – и приговорили к трем месяцам гауптвахты в Лонг-Бич. Мне грозили тяжелые работы, судимость и безоговорочная отправка во Вьетнам, либо увольнение с военной службы по приговору суда за недостойное поведение с лишением прав и привилегий.

Военные полицейские взяли у меня пухлый конверт с документами и моим личным делом, к внешней стороне которого был прикреплен приказ о моем назначении. Вернувшись через несколько минут, они вручили мне новый приказ, напечатанный ярко-красным цветом поверх прежнего. Одна из особенностей военно-морской бюрократии состояла в том, что до гауптвахты у меня все еще оставались две недели отпуска. Я вернулся домой к бабушке с дедушкой, чувствуя себя одиноким и несчастным. И не знал, как сообщить им, не говоря уже о моих родителях, бывших морских пехотинцах, о решении военно-полевого суда. Моя медицинская карьера, начавшаяся столь многообещающе, пошла под откос.

Не отрываясь, я смотрел на конверт с документами, раздумывая о его содержимом. Казалось, так прошло много часов. Стоял 1966 год. Компьютеризированных архивов еще не существовало, поэтому, когда военнослужащие отправлялись на новые задания, все документы они получали в свое распоряжение. Я подумал о мгновенно принятом решении военно-полевого суда, и мне стало интересно, были ли внутри конверта копии всех документов, прикрепленных к нему с внешней стороны? Были ли изменения внесены во все документы или только в оригинал? Я решил рассказать моему дяде Дэйву об этом и спросить, стоит ли мне рискнуть и вскрыть конверт. Сначала он заволновался, но потом ему тоже стало любопытно, и он решил поделиться с бабушкой. Внимательно изучив конверт, она велела Дэйву вскипятить воду на плите. Я не поверил своим глазам, когда она взяла конверт и подержала его над паром. Через несколько минут конверт открылся, и она протянула его мне.

Вынув из конверта документы, я обнаружил нетронутые копии первоначальных приказов, предписывающих мне явиться на медицинскую станцию в Лонг-Бич. Удостоверившись, что все документы в порядке, бабушка помогла мне запечатать конверт. Единственное, что я должен был теперь сделать, это «потерять» измененный приказ, прикрепленный к конверту, и придумать правдоподобную причину, по которой он потерялся. Так как я должен был ехать в Лонг-Бич на мотоцикле, у меня было прекрасное оправдание: пока я гнал по шоссе, конверт упал, и бумага открепилась. Дядя решил, что это хороший план. Для большей правдоподобности мы вышли на улицу и стали возить конвертом по асфальту, а затем тщательно удалили все остатки нового приказа, чтобы не осталось никаких следов красной краски.

Однако оставалась вероятность, что вторая копия приказа о моей отправке на гауптвахту была послана заранее. Но я рассудил, что, поскольку мне все равно сидеть, выбор между шансом остаться на свободе или отсидеть большой срок на гауптвахте показался вполне очевидным. К тому времени у меня уже не было никаких сомнений в некомпетентности военной бюрократии. Тем не менее, пока я два часа ехал на мотоцикле в Лонг-Бич, меня одолевали мрачные мысли. На проходной военно-морской базы меня послали в пункт оформления вновь прибывших для регистрации, куда я с тревогой и направился.

Я вручил мой потрепанный конверт весьма внушительного вида офицеру, сидящему за столом. Он вскрыл его, внимательно просмотрел документы и нахмурился. «Сынок, ты по уши в дерьме». Сердце у меня упало, и я запаниковал. Я рассказал мою грустную историю о путешествии на мотоцикле, но он и слышать ничего не хотел и только повторял: «Ты по уши в дерьме». На короткое время он исчез, а затем вернулся, отчитал меня как следует и сказал, что меня ждет серьезное наказание: в течение недели я буду содержаться во временной казарме для прохождения тщательной проверки. И только после того, как осознаю всю важность бережного отношения к имуществу ВМС, я получу право проследовать в отделение неотложной помощи и приступить к своим обязанностям старшего санитара. На самом деле, я получил тогда очень важный жизненный урок: всегда стоит рискнуть, дабы самому решать свою собственную судьбу!

Пока я руководил отделением неотложной помощи в Лонг-Бич, у меня появилась и личная жизнь. Приятель познакомил меня с Кэти, студенткой художественной училища в Пасадене, и очень скоро большинство ночей мы стали проводить вместе. Несмотря на такое везенье в жизни и в любви, вскоре стало ясно, что в Лонг-Бич мне осталось пробыть всего несколько месяцев и от Вьетнама больше не отвертеться. При одной мысли о том, что меня ждет, меня охватывал ужас. К счастью, я встретился – случайно – с молодым офицером, который только что вернулся из Вьетнама, где он проводил какие-то исследования, и он сказал, что если я добьюсь отправки в госпиталь ВМС в Дананге, мои шансы пережить этот год резко возрастут. Однако такое назначение могли получить лишь несколько санитаров. Как же все организовать? Начальник медицинского центра посоветовал написать командующему ВМС США и вызваться добровольно отправиться в этот госпиталь, прежде чем я получу официальное назначение.

Все думали, что такая попытка повлиять на неповоротливые жернова военно-морской бюрократии обречена на провал. Но я понимал, что терять мне нечего. В письме начальству я описал мой обширный опыт работы в инфекционном отделении в Сан-Диего, а также опыт в оказании неотложной помощи. И в качестве последнего штриха высказал предположение, что мои медицинские навыки принесут гораздо большую пользу, если я буду работать в Дананге, чем в Лонг-Бич. Шли недели, ответа не было, и постепенно я терял надежду. Но через месяц я получил назначение прибыть в госпиталь ВМС в Дананг! Вероятно, то, что я взял инициативу в свои руки, и спасло мне жизнь.

До отъезда в зону боевых действий мне полагался 30-дневный отпуск, и так вышло, что это был один из лучших периодов в моей жизни. У Кэти был небольшой спортивный автомобиль, британский «Триумф TR 4», и на нем мы отправились вдоль побережья из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско. Мы остановились в доме моих родителей в Милбрэ, провели какое-то время с моим братом Гэри и школьными друзьями, катаясь на водных лыжах за моей моторной лодкой по озеру Шаста. Потом мы с Кэти поехали в Сан-Франциско и болтались в районе Хайт-Эшбери, где я в течение недели работал в центре бесплатной медицинской помощи. На перекрестке улиц Хайт и Эшбери находился один из центров движения хиппи; там вся жизнь была одной большой вечеринкой, окутанной туманом марихуаны, и царили пацифизм и идеология «Власть цветам!» Все, с кем я там встречался, советовали перебираться в Канаду, чтобы избежать отправки во Вьетнам, но я чувствовал, что это как-то неправильно. Вероятно, причина была в том, что я не хотел лишиться своего единственного шанса сделать медицинскую карьеру, а может, это было как-то связано с армейскими традициями нашей семьи.

Я прочитал все, что мог, о вьетнамском конфликте, но окончательного вывода для себя сделать не сумел. С точки зрения правительства, война была единственным способом остановить коммунизм, и с этим могло согласиться старшее поколение, в том числе мои строгие родители, бывшие морские пехотинцы. Я хотел бы принять такой аргумент, но позиция сомневающихся казалась мне более резонной. К тому же я верил, что война может изменить меня. Я встречал воевавших во Вьетнаме, и было видно, что они – другие, не такие, как те, кто там не был, хотя это было трудно объяснить. Я хотел сам испытать это приключение и думал, что Вьетнам даст мне ответы на некоторые важнейшие вопросы жизни. Еще до прибытия к месту военных действий я оценил взаимопонимание, существовавшее между фронтовиками, этакое братство по оружию. Мы ехали с Кэти в ее «Триумфе» вдоль побережья по шоссе № 1, делая крутые повороты на высокой скорости, как вдруг за нами погнался какой-то полицейский на мотоцикле. Когда он догнал нас, я объяснил, что это мой последний отпуск перед отправкой во Вьетнам. Он оказался ветераном, которому санитар спас жизнь, и в ту же секунду между нами возникло взаимопонимание. Он велел мне ехать помедленнее, чтобы не разбиться и не помереть еще до того, как я попаду во Вьетнам.

Перед отправкой меня послали в учебный центр. Первые две недели месячного курса проходили на военно-морской базе десантных сил Литл-Крик, в Вирджиния-Бич. Там какой-то незадачливый офицер пытался скормить нам официальную версию. Пока он говорил, я доставал его разными неудобными вопросами. Хотя я сопротивлялся политической обработке и вначале отказывался от практических занятий с оружием, вскоре выяснилось, что я хороший стрелок, и потом я с удовольствием стрелял по мишеням. Может, это было и хорошо. Мне сказали, что во Вьетнаме большинство санитаров вооружены до зубов, и гораздо лучше, чем солдаты.

В последнюю неделю подготовки нас разделили на команды и выбросили в болоте без еды. Пытаясь уйти от преследования солдат, вооруженных реальными боевыми патронами, мы должны были полагаться лишь на приемы выживания, которым нас обучили. Если нас поймают, всю оставшуюся часть недели мы проведем в лагере для военнопленных. Один парень из моей команды, южанин, умел есть кормовую капусту, из которой в основном и состояла наша диета, не считая земляники и чая из кореньев. Некоторые ели лягушек и болотных рыбешек. Как-то мы выжили.

Моя команда была единственной, долго не попадавшей в плен. Когда мы все-таки сдались, нам стали угрожать и запугивать, а потом отвели в лагерь для военнопленных, где члены других команд уже подверглись различным унижениям. Мы нашли их сидящими на корточках в нижнем белье в грязи и слякоти. Я вырос в Калифорнии, где проживало мало представителей национальных меньшинств, и был весьма далек от движения за гражданские права и от идеологии «Власть черным». Но я был потрясен, увидев, что все рассказы о белых южанах – правда. С чернокожими они обращались особенно жестоко. Одного из них ударили прикладом винтовки. Я вызвался обработать его рану на голове, которая сильно кровоточила. Когда на меня не обратили никакого внимания, я потребовал, чтобы мне дали возможность оказать ему помощь. Меня тоже ударили винтовкой и вместе с моим «пациентом» посадили в камеру. Вернувшись в основной лагерь, я подал протестный рапорт.

Начальник лагеря вызвал меня перед окончанием занятий. Он изо всех сил старался объяснить мне, что чернокожих необходимо подвергать такому жестокому обращению, якобы для подготовки их к тому, что будет происходить во Вьетнаме, если они попадут в плен: им будут промывать мозги, пытать или даже убивать. После чего мне предоставили на выбор, что было типично для военной юстиции того времени: снять свою жалобу и закончить курс подготовки на следующий день или задержаться в лагере для военнопленных с гарантией «особого отношения», пока я не соглашусь с требованиями начальства. Я был вынужден сдаться и забрать свой протест. (Через несколько лет, после расследования, проведенного конгрессом в связи с насилием в отношении солдат, этот лагерь был закрыт.) Теперь ничто не могло уберечь меня от службы в стране, вождь которой Хо Ши Мин сказал французам: «Вы можете убить десять моих людей за каждого убитого мной вашего человека, но даже в этом случае вы проиграете, а я выиграю». Во Вьетнаме я узнал намного больше о мимолетности человеческой жизни, чем хотел бы…

Глава 2 Университет смерти

Мне осточертела война. Воинская слава – вздор, выдумки. Война – это ад.

Генерал Уильям Шерман

Каждому живому существу в определенный период его жизни, в течение определенного времени года, в течение жизни каждого поколения или с некоторыми перерывами приходится бороться за существование и подвергаться значительным разрушениям. Когда мы размышляем над этим, мы можем утешаться лишь безграничной верой в то, что борьба с природой конечна, никто никакого страха не испытывает, а смерть обычно мгновенна, и что энергичные, здоровые и счастливые несмотря ни на что выживают и размножаются.

Чарлз Дарвин. Происхождение видов

Я хотел бежать. Я был полон решимости бежать прочь и от живых, и от мертвых, и от умирающих, – от всех, кто хотел жить, но не мог. От калек с ампутированными конечностями, которые выживут, хотя хотели бы умереть. От тяжелораненых, которые сами не знали, живые они или мертвые. От бесконечного потока изувеченных тел, вывезенных из джунглей для оказания им срочной медицинской помощи, от рисовых полей, испещренных следами взорванных бомб, и деревушек с крытыми соломой глиняными домишками, лежащими в руинах. Я думал о письме моей подруги Кэти, начинавшемся со стандартных слов «Дорогой Джон»: она больше не могла ничего слышать об ужасных вещах, которые мне пришлось повидать, и не хотела знать, что я чувствовал. Теперь все, что я был в состоянии ощущать, – это волны теплого моря на Китайском пляже. Через пять месяцев службы во Вьетнаме я окончательно решил уплыть подальше от этого дерьма, от этого безумия и ужаса.

Мой план состоял в том, чтобы плыть, пока есть силы, до изнеможения, а затем погрузиться в темные воды и впасть в забытье. Это будет нелегко, потому что я был хорошим пловцом и находился в отличной форме. Примерно в полутора километрах от берега я увидел, как неподалеку от меня из воды выпрыгивали ядовитые морские змеи, и засомневался, правильно ли поступаю. Но я все еще продолжал плыть вперед в изумрудно-зеленых волнах – до тех пор, пока буквально не столкнулся с реальностью, когда рядом появилась акула и начала меня подталкивать и покусывать, как бы проверяя, готов ли я сыграть с ней в игру «кто кого». Я поплыл медленнее и с меньшей решимостью. Через некоторое время я перестал плыть и огляделся вокруг. Все было в дымке, и я уже не видел берега. На мгновение я разозлился на эту акулу за то, что она нарушила мои планы. Затем меня охватил ужас. Какого черта я делаю? Все мысли о смерти мгновенно испарились. Я хотел жить – больше, чем когда-либо, от рождения до моих тогдашних 21 года.

Я развернулся и поплыл к берегу в состоянии паники, исключительно за счет адреналина. Мне было страшно, как никогда в жизни, но я боялся не столько акул и ядовитых змей, а того, что не смогу доплыть до берега из-за своего глупого желания умереть, понадеявшись таким образом найти легкий выход и избавиться от жестокости вьетнамской войны и одиночества.

Путь назад к берегу длился, казалось, целую вечность; я не мог поверить, что заплыл так далеко, и стал даже сомневаться, в правильном ли направлении двигаюсь. Я думал только о том, как сильно хочу жить и какой я глупец. Наконец я поймал волну и понял, что у меня есть шанс добраться до берега. И вот я почувствовал под ногами песчаное дно. Я проплыл еще метр, затем побежал вперед по отмели и рухнул на берег.

Выносливость
Моя способность плавать на большие расстояния зависит отчасти от того, что у меня отсутствует мутация одного из генов, который отвечает за продукцию фермента аденозинмонофосфатдезаминаза-1 или AMPD1, – того самого, который играет ключевую роль в мышечном метаболизме. Мутация этого гена – очень распространенное явление, она вызывает дефицит фермента и, как следствие, может привести к возникновению болей, судорог и преждевременной усталости. Разница всего-то в одной букве: цитозин (С) вместо тирозина (Т) – и продукция фермента прекращается, а в результате страдает выносливость. К счастью для меня, я – C/C, а не T/T.

Я нагишом лежал на песке, в течение, казалось, многих часов. Я был без сил, но благодарил судьбу за то, что остался в живых. Я страстно хотел жить – и больше в этом не сомневался.

Я пошел по пляжу в сторону пыльной тропы, ведущей к лагерю армейского спецназа. Там, на гребне песчаной дюны, стояли бамбуковые клетки, каждая около метра в высоту и площадью полтора квадратных метра. В каждой клетке на корточках сидели вьетнамцы, по-видимому, вьетконговцы. Мне трудно было представить себя на их месте, но тем не менее я понимал, что любой из этих заключенных мог только мечтать о моих проблемах. Я злился на себя и испытывал глубокий стыд из-за того, что всего несколько минут назад был готов умереть.

Миновав авиабазу морпехов, я направился к двухполосной мощеной дороге из Дананга к полуострову Обезьянья гора, мимо военно-морского госпиталя. Я прошел через задние ворота, поднялся по деревянным ступенькам и открыл дверь в слабоосвещенный барак, где всегда царил полумрак. Там была моя «спальня», единственное место, где я мог скрыться от Вьетнама и остаться в живых. В то время это был мой дом.

Впервые я ощутил реальную, настоящую вьетнамскую жизнь сразу, прилетев во Вьетнам. Огни переполненного само лета были выключены, и когда он вошел в крутое пике и начал спуск, я увидел вспышки выстрелов – в нас стреляли, когда мы приближались к взлетно-посадочной полосе. С того момента, как я приземлился во Вьетнаме 25 августа 1967 года, жизнь моя приобрела драматический характер. Я оказался в порту Дананг на Южно-Китайском море вблизи границы провинции Куангнам, где моя работа была похожа на телесериал МЭШ^[3], только без шуток и красивых женщин. Рядом с нами с коммунизмом боролась армия Республики Вьетнам, которую в просторечье называли Арвин. Двумя годами ранее миллионы американских зрителей были потрясены репортажем телекомпании CBS из Вьетнама о первых сельских домах вблизи Дананга, сожженных американскими войсками. Когда я оказался в военно-морском госпитале в Дананге, сожженные деревни были уже обычным явлением.

Как и почти все остальные военнослужащие, я жил в бараке из гофрированного железа. Такое дешевое жилье можно было найти везде: вдоль военных взлетно-посадочных полос, рядом с казармами и госпиталями. Эти ряды бараков в виде арочных сводов из гофрированного железа называли хижинами куонсет – в честь города Куонсет в Род-Айленде, где их производили. Моя койка и шкафчик для одежды располагались прямо у двери, чтобы их было легко найти, – когда я приходил, в бараке было всегда темно, потому что госпиталь работал в две смены, по двенадцать часов в сутки, с семи утра до семи вечера и наоборот.

Я предпочитал ночную смену – так я мог каждый день ходить на пляж, побегать, поплавать или позаниматься серфингом. Кроме того, именно после наступления темноты противник часто обстреливал ракетами авиабазу, расположенную на противоположной стороне улицы. А еще, работая ночью, можно было избежать встречи с крысами, которые охотились в темноте, и тогда то и дело раздавались щелчки капканов, очень мешавшие сну. А бывало, спишь, и вдруг просыпаешься оттого, что по твоему лицу снуют крысы. И это уже настоящий кошмар!

«Ночные» гены
Каждый человек инстинктивно понимает, «сова» он или «жаворонок», то есть «ночной» он человек или «ранняя пташка». Я – ярко выраженная «сова», мне всегда было трудно вставать по утрам. Дело, скорее всего, в моих биологических часах. На самом деле в человеческом организме нет единого хронометра, но в него встроены суперчасы: этакие часики в каждой клетке, состоящие из взаимосвязанных циклов нарастания и убывания количества белков.
Действуя сообща, изготовленные «часовыми» генами белковые «винтики» создают так называемые циркадные ритмы, которые помогают контролировать периодичность биологических изменений, в том числе производство гормонов, кровяное давление и замедление обмена веществ во время сна. Что же это за механизм, который делает меня «совой»?
В одном исследовании отмечалась связь между мутацией гена PER2 и «синдромом преждевременной фазы сна» (желанием рано ложиться спать и просыпаться ранним утром). Здесь мой геном отражает мой образ жизни: именно этой мутации у меня нет.
Намного больше обнадеживает недавнее открытие зависимости предрасположенности человека быть «совой» от величины еще одного «часового» гена – PER3, сделанное голландскими и английскими учеными. Более длинный вариант этого гена чаще встречается у людей, склонных вставать рано, – «жаворонков» (хотя наличие такой зависимости пока не бесспорно), а более короткий вариант гена, а именно его самая ярко выраженная версия, так называемый ген «синдрома задержки фазы сна» (DSPS), – у «сов», предпочитающих ночной образ жизни. Правда, моя собственная версия гена PER3 предполагает, что я вряд ли могу быть «совой». Предстоит провести еще много исследований, чтобы понять особенности моих биологических часов.

Хотя госпиталь служил буфером между базой и территорией, занятой Вьетконгом, ракеты часто не долетали до цели и рвались на территории госпиталя. Как будто специально для наводки противника, на госпитальных бараках были нарисованы красные кресты. (Командование наивно предполагало, что Вьетконг будет соблюдать условия Женевской конвенции об обращении с ранеными.) Однажды ночью, когда я работал, ракета взорвалась прямо рядом с моей койкой, перед домом. Вся стена была в отверстиях от осколков, а один большой осколок шрапнели упал на матрас, на котором я спал всего несколько часов назад. Сирена воздушной тревоги располагалась близко к дому, и нередко ее предупреждающий вой казался страшнее самих ракет. Позже я узнал, что это был классический пример образования условного рефлекса по Павлову, а во сне его эффект усиливается.

Гены и пагубные пристрастия
Я ненавидел Вьетнам, но не маниакально. Одной из причин этого, возможно, является воздействие дофамина – химического соединения, активизирующего центр удовольствия в мозге. Ген, который кодирует белки – мишени для дофамина, а именно ген рецептора дофамина 4 (DRD4), содержит большой участок из 48 пар оснований, повторяющийся от 2 до 10 раз. Некоторые ученые считали, что более длинные варианты этого гена связаны с шизофренией, аффективными расстройствами и алкоголизмом. Часть других вариаций этого гена, например, DRD2, который кодирует дофаминовый D2-рецептор, связаны со злоупотреблением психоактивными веществами. Как и у всех любителей острых ощущений, прибегающих к алкоголю и наркотикам, набор этих генов позволяет получать большее удовольствие от употребления этих веществ, которые напрямую активизируют центры удовольствия в мозге. Я тоже не прочь пропустить рюмочку. Надо сказать, в моей семье были примеры настоящего алкоголизма. Алкоголь унес жизнь моего деда в возрасте всего лишь 63 лет. Его отец в пьяном виде попал на скачках под лошадь и погиб. Может ли это влечение быть связано с геном дофамина? Может ли моя собственная судьба зависеть от повтора генов? Ведь у меня действительно есть четыре копии повторяющегося участка DRD4, что примерно соответствует среднему уровню^{5}. Иные гены тоже связаны с дофамином, поэтому DRD4 не дает полной картины. Я исследовал и другие виды генов моего рецептора дофамина (DRD1, 2, 3, 5 и IIP), но не обнаружил ничего, заслуживающего особого внимания.

Заводить друзей во Вьетнаме было нелегко. Мало кто интересовался чем-то серьезным и большинство хотело лишь накуриться, словить кайф и забыть про ужасы войны. Марихуану можно было достать на любой базе, тонны травки беспрепятственно попадали во Вьетнам. Прямо у ворот больницы я мог купить целый мешок сигарет, набитых высококачественной марихуаной «золото Бангкока», – 200 сигарет всего за 2 доллара. (На героин и другие, более тяжелые наркотики личный состав перешел уже позже, спустя некоторое время после начала войны.)

Кроме наркотиков, хорошо шел и алкоголь. В больнице было что-то вроде ночного клуба, такой подозрительный бар, где 24 часа в сутки можно было задешево купить спиртное. Вьетнамские ансамбли во все горло распевали песни «Битлз», «Энималз» и «Роллинг Стоунз». Большинство санитаров ходили туда в свободное от дежурства время и напивались в стельку. Иногда я тоже так делал, и травку тоже курил, но бо́льшую часть своего свободного времени я все-таки занимался спортом.

Почти каждый день я бегал на пляже Ми-Ан, который сейчас называется Китайским пляжем. Горы песка сползали с Обезьяньих гор над заливом Дананг, простираясь до Мраморной горы, где почти каждую ночь гремели бои. Но в те редкие минуты, когда мне, конечно, с трудом, удавалось забыть о войне, я любовался окружающей меня природой. Горы были пронизаны туннелями и таинственными пещерами, в некоторых находились буддийские и конфуцианские святыни. Всего в нескольких милях от моего барака, в одной из таких огромных, как храм, пещере располагался полевой госпиталь Вьетконга.

Пробежать почти пять километров вдоль побережья уже само по себе было приключением. Мой путь пролегал мимо переносных проволочных заграждений и сторожевых башен, установленных примерно через каждые 800 метров. В качестве развлечения морские пехотинцы постреливали в мою сторону либо из пулемета 50-го калибра, либо из своих штурмовых винтовок M16. Постепенно я научился не снижать темп во время этих обстрелов. После каждой такой пробежки я шел плавать и часами качался на волнах, пока не раздобыл доску для серфинга.

Из-за подводного течения около Дананга всегда бушевал прибой и волны обрушивались на берег. После того, с чем мне каждый день приходилось сталкиваться в лагере, я без колебаний нырял навстречу волнам. А в море кишела жизнь: там плавали акулы, двухметровые барракуды и морские змеи. Особое беспокойство вызывали последние. Двухцветные пеламиды и оливковые морские змеи, часто встречающиеся в Южно-Китайском море, перемещаются большими стаями, с милю длиной и полмили шириной. Обычно змеи не агрессивны, но если их потревожить, они нападают и могут укусить и впрыснуть нейротоксин, который быстро вызывает летальный исход. Вьетнамские рыбаки нередко умирали от укусов морских змей, которых они пытались вынуть из сетей.

Однажды днем, качаясь на волнах, я почувствовал какой-то толчок в ногу. Опустив руку, я попытался оттолкнуть непрошеного гостя, но сразу понял, что схватил морскую змею. У меня в руке была округлая часть ее тела около головы, а не плоский хвост, так что разжимать руку было нельзя. Пасть змеи была широко раскрыта, и она явно хотела меня укусить.

Морские змеи прекрасно плавают, но и мне оставалось делать то же самое, чтобы не утонуть. Плыть только с одной свободной рукой и барахтаться в трехметровых волнах, причем в другой руке у тебя извивается змея, – такое никому не пожелаешь. Наконец я смог встать на ноги и попытался выбежать на пляж, но волна сбила меня с ног. Спотыкаясь и с трудом дыша, я устремился к берегу, где заметил какую-то корягу. Схватив ее, я стал бить змею по голове, пока она не сдохла. Приятель сфотографировал меня с этим трофеем, зафиксировав один из важнейших моментов в моей жизни, – я легко мог погибнуть, если бы судьба не распорядилась иначе.

Я решил увековечить свое спасение. Взяв нож, я содрал кожу с поверженного врага и в госпитале, с помощью иголки для подкожных инъекций, приколол ее к доске и оставил сушиться на солнце. Эта змеиная кожа и сейчас висит у меня в кабинете, напоминая о моей победе над морским гадом.

Я служил старшим санитаром в отделении интенсивной терапии, занимавшем один-единственный барак – без окон, с двумя дверьми и двадцатью койками. Жара, влажность – все это давило на психику. В разгар сезона муссонов, когда идут затяжные холодные дожди, пол барака так заливало, что мы вынуждены были подкладывать доски и осторожно ходить по ним. По ночам слышались разрывы, велись обстрелы ракетами, но поскольку наши пациенты не могли двигаться, мы оставались вместе с ними и разговаривали с бодрствующими, чтобы успокоить их, – а заодно и себя.

В любом случае поспать практически не удавалось: со стороны авиабазы морпехов, расположенной рядом, постоянно доносился гул вертолетов – боевых и военно-транспортных, «больших железных птиц», как их называли вьетнамцы. Вертолеты приземлялись позади нашего барака, и каждый из них привозил новых жертв мин, ям-ловушек с заостренным колом на дне, пуль, гранат, снарядов, минометов, взрывчатки, напалма и белого фосфора.

Барак отделения интенсивной терапии был заставлен медицинскими кроватями с поворачивающимися рамами. Конструкция этих специальных кроватей позволяла нам подкладывать под парализованных больных дополнительные тонкие матрасы. Эти кровати никогда не пустовали, и глядя на страдающих солдат, я мог только надеяться, что никогда не окажусь в их положении.

Часто к нам попадали по нескольку человек с обеими оторванными миной конечностями. То чудо, что они вообще у нас оказались после разрыва бедренных артерий, происходило благодаря мастерству полевых санитаров, и в результате использования вертолетов для эвакуации пострадавших. (Вьетконговцы предпочитали просто расстреливать тяжелораненых, а не брать их в плен.) Эти пациенты прекрасно понимали, в каком ужасном состоянии они находятся. Они кричали от боли и ужаса, осознав, что у них больше нет либо ног, либо рук. Раненые, перенесшие операции на головном мозге, превращались в «овощи». Кроме этих безнадежных случаев, было много ранений в живот и грудную клетку.

У пациентов моего отделения были только две возможности: либо выжить, если их удастся эвакуировать в Японию или на Филиппины для более эффективного лечения, либо испустить дух на месте. У меня на глазах умирали сотни солдат, нередко прямо в те минуты, когда я вручную массировал их сердца или как-то иначе пытался вдохнуть в них жизнь. Образы некоторых из них навсегда отпечатались в моей памяти.

Среди них – один восемнадцатилетний морской пехотинец. Он выглядел нормальным и здоровым, серьезных ран заметно не было, но при этом юноша оставался без сознания. Присмотревшись, я обнаружил у него на затылке небольшой марлевый тампон с пятнами крови. А потом его сердце вдруг остановилось. Как главный в реанимационной бригаде, я начал хорошо известные манипуляции. Обычно мы неплохо справлялись, ведь наши пациенты были молоды и сильны, но этот юноша оказался исключением. Мы пробовали дефибрилляцию, затем – инъекции адреналина прямо в сердце, непрерывный массаж сердца. Но, несмотря на все усилия, через час с небольшим мы вынуждены были признать, что он мертв.

Причину его смерти никто не понимал, и поэтому было назначено вскрытие. Поскольку все видели, как я был потрясен кончиной этого парня, мне предложили ассистировать. На следующее утро я пришел в патолого-анатомический барак. На столе лежал мой пациент. Патологоанатом отметил отсутствие каких-либо ран, кроме небольшого отверстия на затылке. Я почувствовал, что не смогу этого вынести: запах формальдегида, исходящий от трупа в жаркой и влажной хижине, был ужасен. Я старался справиться с подступающей тошнотой, а в это время патологоанатом сделал подковообразный разрез от одной стороны грудной клетки до другой, приподнял большой лоскут кожи и отогнул его на лицо трупа. Большими ножницами он разрезал ребра по центральной линии, обнажив сердце, которое мы с таким трудом пытались запустить несколько часов назад. Никаких травм видно не было.

Вернув обратно кожный лоскут, патологоанатом закрыл разрез и поднес скальпель к голове солдата, обнажив череп, верхнюю часть которого он срезал специальной пилой. Затем он извлек мозг, сделал разрезы. и мы увидели небольшую бороздку длиной с карандаш, в конце которой находилась пуля. Я был ошеломлен – как могло повреждение менее одного процента его мозга стать фатальным? И попросил патологоанатома хоть как-нибудь это объяснить. «Пуля, должно быть, поразила нечто жизненно важное», – вот и все, что он мог сказать. Хотя моя смена закончилась, я долго не мог уснуть. Любая клетка нашего организма может до бесконечности делиться в чашке Петри, а между тем погибло 100 триллионов, целое сообщество клеток, из которых состоял этот молодой человек, хотя была уничтожена всего лишь крошечная часть его организма.

Два других раненых произвели на меня еще большее впечатление – они удивительным образом продемонстрировали силу человеческого духа. У обоих были обширные ранения брюшной полости: один, белый американец, около 35 лет, получил огнестрельное ранение в живот из винтовки M16.

Небольшой размер ее патрона приводил к предельной нестабильности стрельбы – любое препятствие, даже слой ткани, могло отбросить пулю в непредсказуемом направлении и стать причиной ужасных травм. Я видел ранения, при которых входные и, соответственно, выходные отверстия находились в абсолютно разных и совершенно непостижимых местах тела. Этот пациент не был исключением: его кишечник был просто искромсан и имел многочисленные разрывы. Хирурги удалили поврежденную часть кишечника и не сомневались, что солдат выживет. Он не был в передовых частях, находился в отдалении от линии фронта и был неожиданно атакован наступающими вьетконговцами. После операции он проснулся, приятно удивился, что жив, и пришел в прекрасное настроение. Однако боль после полосной операции может быть очень сильной, и вскоре его настроение резко изменилось.

Три дня спустя дверь в палату распахнулась, и на каталке ввезли нового пациента: 18-летнего чернокожего с пулевыми ранениями в живот в ходе пулеметного обстрела. У него практически не было кишечника, а то, что осталось, кучкой лежало на носилках. Хирург и его команда сделали все, что могли, но так как этот парень потерял еще и селезенку, и часть печени, а из его внутренностей сочилась кровь, шансов дожить до утра у него практически не было. Но, как ни удивительно, когда я вышел в свою следующую смену, пациент не спал и был в сознании.

Он был очень славный, этот парень. Ему хотелось общения, и он рассказал, как его отряд попал в засаду. «Как там мои ребята», – волновался он. Жизненная энергия, которую он излучал посреди всего этого хаоса и трагедий, сила духа, его стремление жить буквально заразили меня. Помня о мрачном прогнозе хирургов, я провел рядом с ним почти всю ночь. Мы говорили о его семье, друзьях, внезапных атаках противника, но в основном о возвращении домой, о его мечте еще поиграть в баскетбол. В конце концов он уснул.

Признаться, я не ожидал увидеть его снова. Но на следующий день, когда я заступил на дежурство, он все еще был в палате, о чем-то громко рассказывая и находясь в центре всеобщего внимания, – вопреки прогнозу врачей и всем законам природы.

Пока все это происходило, я менял повязки тому 35-летнему парню, жертве M16, и он попросил меня об одном одолжении – написать под его диктовку письмо жене, в котором хотел сказать ей, что прожил хорошую жизнь, что любит ее, но не может терпеть боль и думает, что больше ее не увидит. Мне казалось, что у него очень хорошие шансы на выздоровление, и что со дня на день его эвакуируют и демобилизуют. Я пишу с орфографическими ошибками, и к тому же у меня плохой почерк, поэтому я попросил другого санитара выполнить просьбу раненого.

И потом я злился, что он раскис. Мы делали все что могли для его спасения, используя все возможности медицины 1967 года, причем в ужасных условиях боевых действий. Когда я вышел в свою следующую смену, его уже не было. Он умер в полдень, а в качестве причины его смерти стояло: «Сдался». Человек, который должен был жить, – умер, в то время как человек, который должен был умереть, – выжил, выжил вопреки всему, потому что хотел жить! Люди обычно не отказываются от жизни, ее у них отнимают…

А тот негр все же умер – через несколько дней после отправки самолетом на Филиппины. Однако наши усилия продлить ему жизнь еще на несколько дней были не впустую: он преподнес всем нам дорогой подарок – поделился своей жаждой жизни, которую я и ныне остро ощущаю.

Я часто вспоминаю этих двух солдат. Благодаря им я превратился из бездумного юнца, не имеющего никакой цели в жизни, в человека, стремящегося постичь самую ее суть.

Мне понадобилось пробыть всего нескольких недель на фронте и поработать с сотнями жертв, чтобы окончательно сформировалось мое неприятие войны. Правда, среди военнослужащих во Вьетнаме тогда редко можно было найти человека, одобрявшего войну. Как и другим моим сверстникам, мне было плевать на объявленный приезд во Вьетнам двух очень важных представителей власти: вице-президента Хьюберта Хамфри и генерала Уильяма Уэстморленда.

Хамфри поддерживал политику президента Линдона Джонсона и его намерение расширить военные действия, а Уэстморленд, ставший «Человеком года» по результатам опроса журнала The Times в 1965 году, был фанатичным воякой, одержимым безумной идеей подсчета потерь противника. Его цель была проста: уничтожать врага любыми способами, сбрасывая на него как можно больше бомб, снарядов и напалма.

Американская военная машина планировала успеть расправиться с вьетконговскими партизанами и войсками армии Северного Вьетнама, прежде чем руководство Демократической Республики Вьетнам в Ханое примет решение о переброске сил по Тропе Хо Ши Мина для ведения боевых действий на юге.

Кёртис Лемэй, начальник штаба ВВС США, едко высмеянный в антимилитаристком сатирическом фильме Стенли Кубрика «Доктор Стрейнджлав» (1964), поклялся, что «разбомбит вьетнамцев и отправит их обратно в каменный век». В этой страшной войне одним из показателей был «подсчет потерь вьетконговцев», а другим – количество убитых и раненых американских парней.

В сопровождении журналистов генерал Уэстморленд и вице-президент Хамфри посетили и госпиталь в Дананге, где им представили штат сотрудников из 150 человек. Как бы заявить о своем протесте этим военным бонзам, и сделать это хлестко, ярко, чтобы привести их в замешательство и попасть на страницы газет, думал я. Но единственное, на что я тогда решился, – это отказаться пожать им руки и пробормотать: «То, что мы во Вьетнаме, – это большая ошибка!» В результате возникла лишь небольшая неловкость, зато один из моих пациентов с двумя ампутированными конечностями поступил гораздо эффектнее. На виду у фотографов и репортеров, в тот момент, когда генерал Уэстморленд собирался прикрепить ему на грудь медаль, инвалид посоветовал ему «взять это свое “Пурпурное сердце” и засунуть себе в задницу». Уэстморленд свирепо посмотрел на раненого солдата, потом на меня и зашагал прочь. А вице-президент, не растерявшись и сохраняя спокойствие, пожал бедняге руку и сказал: «Я понимаю, что вы чувствуете», и мое мнение о Хамфри слегка улучшилось.

Надо сказать, я сталкивался со многими видами и формами протеста и даже бунта. Было много случаев дезертирства – и во время службы, и во время отпусков. Бывало, солдаты отказывались идти в бой, особенно к концу войны.

Была еще и такая скрытая и смертоносная форма протеста, как «убийство командира во время боя». Несмотря на мистическое товарищество морских пехотинцев, никогда не покидавших своих погибших однополчан, рядовые морпехи иногда одним выстрелом расправлялись с каким-нибудь безумным лейтенантом, которому важны были только количество убитых врагов и продвижение по службе, но совершенно не имело значения, какой ценой достигается победа и в кого он велел стрелять, – в мирного крестьянина или вьетконговца. ...

Все права на текст принадлежат автору: Крейг Вентер.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.

Купить эту книгу в ЛитРес