Лишь бы жить Великая Отечественная война в частных рассказах и частной памяти Проект «Букник»

© Проект «Букник», 2015

© Сергей Струнников, фотографии, 2015

Редактор Линор Горалик

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

От составителей

В первых числах мая 2015 года «Букник» обратился к своим читателям с просьбой ответить на очень конкретный вопрос: «Что у вас дома рассказывали о войне?» Мы и до этого обращались к устной истории: частная память, частные нарративы всегда казались нам бесценным ключом к давней и недавней истории. Но этот проект — впоследствии получивший название «Лишь бы жить» — с самого начала нарушил одно из важнейших правил, которых мы всегда старались придерживаться: на этот раз мы расспрашивали людей не об их собственном опыте (как, скажем, в проекте «Как я был очень бедным и все равно выжил», который тоже вот-вот станет книгой), и даже не об опыте их близких, а о том, как этот опыт преломлялся в чужих словах и действиях, о том, как старшие члены семьи рассказывали дома про войну. Или не рассказывали — молчали, плакали, кричали в ответ на расспросы или отвечали, что рассказывать здесь нечего: «Просто кровь и говно», — буркнул отец одного из участников нашего проекта.

О чем мы читаем, когда читаем текст в жанре устной истории? Что является предметом высказывания, когда человек вспоминает ситуацию крайней нищеты, или самый запомнившийся ему праздник в жизни, или рождение ребенка, или войну? Читателю всегда приходится помнить, что объектами описания здесь оказываются не только (а зачастую и не столько) события и факты, сколько сами частные нарративы: специфика выбора языка и сюжетов, обнаженные механизмы памяти, тот индивидуальный, уникальный отпечаток, который факты и события накладывают на человека. Истории, собранные в книге «Лишь бы жить» благодаря исключительной щедрости участников проекта (согласившихся не только лишний раз вспомнить и пересказать — а значит, заново пережить — крайне личные, крайне болезненные истории, но и позволить им стать доступными широкому кругу читателей), полны поразительных, невероятных, типичных, жутких, нежных, радостных, отталкивающих сюжетов, но эти сюжеты — далеко не единственная и даже, может, не главная ценность этой книги. Если бы мы спрашивали друзей и читателей: «Что происходило с вашей семьей во время войны?», сюжетная составляющая проекта могла бы оказаться еще более впечатляющей и весомой. Но нам очень хотелось предложить читателю еще более ценную вещь: подлинные (а не лубочно-официальные) механизмы проживания, переживания и передачи другим поколениям ни с чем не сравнимой по масштабу травмы, которую Вторая мировая война нанесла каждому своему участнику и свидетелю.

Одним из поводов убедиться в том, насколько эта травма до сих пор не изжита и не проработана многими из нас за семьдесят лет и несколько поколений —стал сам ход проекта «Лишь бы жить». Мы планировали сделать подборку историй на «Букнике» к 9 мая 2015 года — в противовес официальной милитаристской риторике, казавшейся на этот раз особо нестерпимой. Мы полагали, что подборка будет небольшой, — но количество присланных нам рассказов, масштаб их обсуждения, накал развернувшихся вокруг этой публикации споров превзошли все наши ожидания. В результате материал, опубликованный на «Букнике» 8 мая, состоял почти из сотни частных историй. Реакцией на него стал целый поток новых рассказов о том, как тема войны бытовала в семьях, в частных разговорах, в персональных воспоминаниях. Из текстов, принесенных этим потоком, мы собрали и опубликовали вторую подборку, по объему не уступающую первой. Статистика прочтений, количество ссылок и отзывов в социальных сетях дали нам ощущение, что этот разговор заслуживает продолжения — и что в нем могут быть заинтересованы не только постоянные читатели «Букника». Тогда мы обратились к проекту Ridero с предложением сделать книгу «Лишь бы жить», которая будет распространяться бесплатно. Коллеги из Ridero поддержали нашу идею — спасибо им за это большое.

Нам кажется, что на смену советскому подавлению и замалчиванию травмы, нанесенной Второй мировой войной стране и людям, пришла насильственная официальная ретравматизация, бесконечная манипуляция подлинной болью войны, чтобы удерживать общество в агрессивном страхе перед призрачными врагами Отечества. Ровно поэтому нам представляется бесценной любая возможность честного разговора о том, какой война на самом деле виделась ее участникам: фронтовикам, СМЕРШевцам, эвакуированным, пленным, сиротам, найденышам, пораженным, победителям и другим героям собранных в этой книге личных историй. В текстах сборника «Лишь бы жить» очень мало оголтелого военнославия и очень много ужаса, тоски, страха, разлившегося по нескольким поколениям.

Мы бесконечно благодарны всем участникам проекта «Лишь бы жить» за их откровенность, силу и поддержку. И за то, что для многих из них война — это не бравурное шествие, а кровь и говно. Спасибо вам.

Линор Горалик,

шеф-редактор проекта «Букник»

Лишь бы жить

***

Мой дед Николай служил на крейсере «Максим Горький». Дел был немногословен, и я знаю только одну историю. В 43-м он был в Ленинграде, однажды ночью стоял на посту на Невском, где-то в районе Гостиного Двора, и увидел море крыс, переходящих проспект. Ему было очень страшно.

Annushka Sinichkina

***

Бабушка о войне молчала и как-то очень горько, но принимающе улыбалась. Ну, знаете, такая улыбка, которую один раз достаточно увидеть, чтобы больше никогда даже намеком не напоминать. Было мне тогда совсем мало лет, может 3—4, но запомнилось на всю жизнь. Даже сейчас вижу эту улыбку, поджимаю губы и опускаю глаза. Из семейно-военной истории знаю только, что всех сестер как-то странно эвакуировали из Ленинграда, так что одна оказалась в средней полосе России, другая на Украине, а третья на Сахалине. Дедушки тогда все погибли.

Alexandra Klok

***

У меня воевал только дед, причем ушел на войну уже в 44-м, до того по возрасту не проходил — в 17 лет взяли. Он учился в радиоинженерном техникуме, поэтому отправлен был радистом. Был на фронте до конца войны. Рассказывать не любил, отделывался фразами вроде «Ты ползешь, в тебя стреляют». Я помню, когда я была маленькой, дед собирался с двумя бывшими однополчанами (дружили всю жизнь), но о войне они не говорили даже выпив. Только песни пели.

Катя Голубева

***

В моей семье почти не говорили о войне. Некому. Вернулся один прадед из четырех. Вернулся в 47 году. Бабушка как-то раз сказала, что из плена. Болел и умер в 52-м. Один погиб на Курской дуге. Двое других — без вести. Только одна бабушка рассказывала иногда, как немцы в деревню приходили за едой. Не трогали никого. Только дверь откроет солдат, скажет «Баба, яйки, млеко есть?» Бабушка передразнивала, как они неловко по-русски говорили. А вторая рассказывала, как из гнилой картошки (остальную подъели уже или на семена), мать ее драники делала и всех соседей угощала. Тогда всем делились, всем. И как ели жмых. И что тогда это было вкуснее, чем сейчас любая булка хлеба.

Ira Zvereva

***

Дедушка со стороны папы — Иван Гаврилович Луговской — прошел почти всю войну (был ранен весной 45-го, почти год лежал по госпиталям, два осколка из головы так и не смогли вытащить: сочли, что слишком опасно. Судя по всему, это было верным решением — они его особо не беспокоили, вел он весьма насыщенную, в том числе и интеллектуально, жизнь, умер в 1994 году от рака). Имел несколько наград. Никогда о войне ничего не рассказывал, уклонялся от всех попыток притащить его в качестве ветерана в школу. А друзья с войны остались, порой приходили в гости к нам — но тоже беседовали о делах повседневных. Уже после его смерти к нам приехал какой-то дальний родственник, вроде бы воевавший с ним. Он рассказал, что за всю войну дед так никого и не убил — просто потому, что не хотел стрелять в живых людей, пусть даже врагов.

Правда это или нет — я не знаю.

Tanda Lugovskaya

***

Самым близким другом отца, спасшим ему жизнь на войне, был дядя Саша (Александр Моисеевич Каренман), который стал известным адвокатом в Киеве и каждый год принимал нашу семью у себя в гостях, в трехкомнатной квартире в Нивках. Отец с дядей Сашей часто вспоминали былые дни и однополчан, но мне запомнился веселый эпизод из их историй. После взятия Берлина Советской армией границ как таковых не существовало, и два бравых гвардейца (отец начинал комиссаром одного из первых дивизионов «Катюш», сформированных в Москве) Солонько и Каренман решили посетить Париж на трофейном «Мерседесе». Сказано — сделано, загрузили несколько ящиков шнапса и в путь. Четыре дня отсутствовали в части, если бы узнали — не поздоровилось бы. Я все допытывался:

— Ну и как Париж?

— А никак, только башню и помню.

Alexander Solonko

***

Брат бабушки, Давид, во время атаки был ранен. Потом в атаку пошли немцы. Его, раненого, расстреляли в упор, в голову. После боя трупы покидали в сторонке, друг вытащил прощальное письмо — они все носили под сердцем — и отправил родным. Уже перед тем, как скидывать в братскую могилу, кто-то заметил, что Давид дышит. Выжил чудом, но потерял глаз и зрение. Несколько месяцев по госпиталям, домой о ранении не писал, не хотел возвращаться инвалидом. Позже зрение на одном глазу восстановилось. Бабушка рассказывала, что мама ее потеряла сознание, увидев давно оплаканного сына на пороге. Всю жизнь ходил с повязкой на глазу. Мы, малышня, поначалу боялись его из-за этого, потом привыкли. Помню его огромным, веселым и добрым. Удивительно, его отец — мой прадед — потерял тот же глаз в Первую мировую.

Roman Rozengurt

***

Моя бабушка из Кадиевки (будущий Стаханов — кстати, его она тоже помнила, говорила, пьяница был и баламут) рассказывала, что немцы очень порядочные были, при них на улицах спокойно было, а иногда даже по хозяйству помогали! Ей тогда 13 лет было.

Inna Deriy

***

Бабушка моя рассказывала только, как они всей семьей уезжали из Москвы в Казахстан в эвакуацию. Было у нее к тому времени трое детей. Младшая девочка двух лет заболела и сильно кашляла в поезде. Высадили их из вагона ночью с больным ребенком где-то на станции в средней полосе. Девочка умерла, а бабушка моя так и просидела с ней на руках до утра…

Natalia Tikhonova

***

Моя бабушка в 14 лет пошла медсестрой на фронт. Ее отца, Семена Андреевича Скобелина, посадили перед войной, но когда началась война, он тоже оказался на фронте. Он был очень хороший врач и довольно быстро стал главврачом санитарного поезда. Бабушка рассказывала, что когда они отступали под Воронежем, она была уже совсем доходягой, но на одном из полустанков их нагнал санитарный поезд, в котором был ее отец…

Tatiana Sirotinina

***

Остался в живых только один — дед, мамин папа. Никогда и ничего не рассказывал. Он закончил войну в Праге. Никогда и ничего…

Сергей Даниелян

***

Бабушка со стороны мамы — Малка Абрамовна Лучанская (потом Троепольская, потом Мучникова) — воевала, в частности, участвовала в освобождении Ленобласти. Тоже категорически не хотела ничего рассказывать о войне, кроме того, что это страшное время. С тех пор у нее был диабет и крайне бережливое отношение к любым продуктам: не помню, чтобы она выбросила хоть кусок хлеба. При этом такое отношение отнюдь не переходило в накопительство: она просто скрупулезнейшим образом все планировала так, что еды было ровно столько, сколько нужно именно на этот обед или ужин для такого-то количества людей.

Tanda Lugovskaya

***

Мой дедушка войну прошел в контрразведке, старший оперуполномоченный СМЕРШ. Потому про войну говорил только одно: «Шпионов ловили». После войны случилась реформа НКВД, и он ушел в МВД, где и прослужил спокойно до пенсии.

Avaks

***

Мой дед, герой советского союза Василий Васильевич Филимоненков, танкист, партизанил под Великими Луками, «Героя» получил за взятие Одера. Рассказывал тоже немного: у нас в школе были «уроки мужества», я уговорила его прийти. Он вышел к доске, обвел глазами класс и заплакал… Про взятие Одера говорил так: «Проскочили мост тремя танками, потом немцы мост взорвали. Надо было продержаться часов пять, пока не сделают понтонную переправу наши. Крутились на одном месте вокруг своей оси, молились, чтобы патронов хватило отстреливаться…»

Tatiana Sirotinina

***

Мне ничего не рассказывали. Ну, только бабушка Роза очень следила всегда, как я чищу картошку (не слишком ли толстая шкура выходит), а мы как-то над этим посмеивались, хотя были девяностые, тоже, в общем, не очень сытое время. А вот другая бабушка, как-то совершенно по другому поводу, рассказала, как она с детьми отправилась в эвакуацию. Там ей, городской совершенно женщине, выдавали паек — мукой. А хлеб нужно было печь самой. Я еще спросила: «А как ты научилась?» Ну как, говорит, сначала испортила, а потом сразу научилась. Я тоже решила научиться на всякий случай. Ой, нет, неправда. И бабушка Роза рассказывала. Как она отправилась рыть противотанковые рвы. И рисовала мне профиль этого рва, а ей уже было около восьмидесяти. И что они, девчонки, жили в избах, там их подселяли куда-то, а забрали их летом, а вернулись они поздней осенью, и за теплой одеждой еще не сразу отпускали и не всех. И что ее мама приезжала как-то всеми неправдами и ей привозила теплую одежду.

Катерина Макарова

***

Папа ничего не рассказывал, как ни просили. Говорил только, что война — это совсем не то, что показывают в кино. Это кровь, страх, 7 лет на улице, спать в строю, грязь, вши, голод. Рассказывал только смешные истории и про друзей. Они переписывались и общались до самой смерти. В 50-летие победы только разговорился немножко. Я записала.

Ольга Эйгенсон

***

Бабушка рассказывала, как в эвакуации выживали сбором грибов-ягод и как безумно радовались ржаным лепешкам. Прабабушка (по другой линии) рассказывала, как работала в аэродромной столовой под Москвой, про бомбежки и про то, что летчик Талалихин морковку любил очень.

Alexander Sviridov

***

Мне рассказывала бабушка про всю войну только одно — легенду о своем отце. Прадед был идейным коммунистом, даже детей назвал в честь Розы Люксембург и Владимира Ильича. В Москве его назначили начальником охраны завода имени Горбунова, который теперь Хруничева. Вскоре после начала войны прадед отправил семью в эвакуацию в Саранск. От завода у него была бронь, но когда немцы подошли к Москве, он ушел на фронт добровольцем, командовал каким-то подразделением. Во время боя машина, в которой ехал прадед, налетела на мину, и развороченный взрывом мотор рухнул ему прямо на ноги. Шофер оценил обстановку: немцы близко, мотор тяжелый, зима, страшно холодно, прадед теряет кровь — и сбежал. Прадед достал пистолет и стал ждать, когда придут немцы. Пять патронов в них, шестой в себя.

Вместо немцев пришли наши.

Врачи в полевом госпитале осмотрели прадеда (кости размозжены, все обморожено, начинается гангрена) и спросили — ну что, ноги спасать будем? Какие ноги, сказал прадед, вы мне жизнь спасайте. Правую отрезали всю, на левой сделали три операции, но ничего не помогло. Прадед попросил, чтобы его перевели в госпиталь в Саранске, поближе к семье.

Моя прабабушка Мария Павловна за месяц до этого видела мужа во сне. Он был весел и бодр, только ноги почему-то совсем белые. Она проснулась с криком: «Только не ноги, только не ноги!». Когда прадеда перевезли в Саранск и сообщили семье, она не смогла пойти к нему в госпиталь сама, послала детей. Розе тогда было 14, ее брату — 10.

Я прадеда не застала, а мама моя его прекрасно помнит, говорит, веселый был и жизнелюб, даром что без ног.

Мария Вуль

***

Папа, Пальчик Александр Иосифович, пережив блокаду, в 1944 году, в 18, с другом ушел в разведшколу. Из них делали диверсантов и забрасывали в тыл немцам, их никто не готовил к возвращению, предполагалось, что они погибнут на месте, им не давали никаких контактов для обратной дороги домой. Папа с другом три дня просидел под землей в холодной воде, затопившей взорванный ими подземный завод, их спасли партизаны Тито, папа в 19 лет стал лысым, как бильярдный шар, на него пришли три похоронки, но он выжил. Война догнала его в 59 лет. Он никогда не рассказывал об этом мне и вообще никогда не говорил о войне, я знаю эту историю со слов его друга детства, бывшего с ним рядом всю их военную историю. Мой дедушка, папин отец, который умер через год после моего рождения, всю блокаду работал на пункте распределения хлеба, он был честным человеком и, работая в таком месте, от голода получил открытую форму туберкулеза.

Галина Пальчик

***

У нас дома 9 мая праздник и застолье, поэтому есть какое-то количество историй, которые остались как постоянные байки и часть ритуала. Дедушка — я почему-то только одного расспрашивала — говорил мало, в основном смешные истории рассказывал (я его однажды пытала для школьного сочинения). А за пару лет до его смерти мы узнали, что он пехотой входил в Освенцим, он об этом говорить не мог.

prichudno

***

У меня дедушка (мамин отчим), который служил водителем, рассказывал, как видел Рокоссовского, и какой Рокоссовский был орел-мужчина.

Олег Лекманов

*** ...