Душа под бременем греха не может спастись бегством.

Айрис Мердок

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Думаете, вы знаете, что такое боль?

Поговорите с моей второй женой. Она знает. Или думает, что знает.

Когда ей было лет девятнадцать-двадцать, она вмешалась в драку между двумя котами — ее собственным и соседским — и один из них бросился к ней и вскарабкался по ней вверх, как по дереву, оставляя глубокие раны на бедрах, груди и животе — эти шрамы сохранились и по сей день. Она так перепугалась, что повалилась назад, прямо на мамин антикварный буфет начала столетия, разбила ее лучшую десертную тарелку из керамики и содрала шесть дюймов кожи с ребер, а котяра ринулся вниз — комок зубов, когтей и шипящей ярости. Пришлось наложить тридцать шесть швов, если не ошибаюсь. И несколько дней она пролежала в горячке.

Моя вторая жена утверждает, будто знает, что такое боль.

Да что она вообще знает, эта женщина?

***

Эвелин, моя первая, пожалуй, подобралась к этому знанию поближе.

Перед ней часто предстает такая картина.

Ранним летним утром она едет на взятой напрокат «вольво» по скользкой от дождя трассе, рядом сидит ее парень. Едет медленно и осторожно, потому что знает, каким вероломным может быть дождь, только что пролившийся на раскаленную дорогу. Ее обходит «фольксваген», который тут же идет юзом. Задний бампер с наклейкой «Свобода или смерть» заносит, и он целует радиаторную решетку «вольво». Нежно, как любимую. Остальное довершает дождь. «Вольво» кружится, сворачивает и соскальзывает с дорожной насыпи, и внезапно она и ее возлюбленный падают в пустоту, делаются невесомыми, а машина кувыркается, и верх становится низом, а потом снова верхом, а потом снова низом. В какой-то миг рулевое колесо ломает ей плечо. Лобовое стекло дробит запястье.

Потом движение прекращается, она смотрит вверх и видит педаль газа над головой. Она ищет взглядом любимого, но его там больше нет; он исчез; фокус-покус. Она нащупывает дверь со стороны водителя, выползает на промокшую траву, понимается на ноги и вглядывается в дождь. И вот она картина, что возвращается к ней снова и снова: кровавый куль, освежеванный, с содранной заживо кожей, лежит перед машиной в брызгах стекла, искрящегося красным.

Этот куль — ее возлюбленный.

Так что она знает лучше. Пусть даже пытается забыть то, что знает —пусть даже может спать по ночам.

Она знает, что боль — не просто следствие ранения, ушиба или еще чего-нибудь в этом роде, не просто реакция тела на любое посягательство на плоть.

Боль может пробраться в тебя снаружи. Я имею в виду, иногда боль — то, что можно увидеть.

Боль в жесточайшем, чистейшем виде. И эту боль не унять ни таблетками, ни сном, ни даже шоком или комой. Стоит раз увидеть — и боль уже у вас внутри. И отныне боль — это вы сами. Отныне в вас поселился длинный белый червь, он грызет и пожирает вас, растет и заполняет ваши внутренности, пока однажды утром вы не закашляетесь, и тогда покажется бледная головка твари, болтающаяся во рту, словно второй язык.

Нет, мои жены не знают. Не совсем. Хотя Эвелин к этому довольно близка.

Но я знаю.

Вам придется мне поверить.

Я знаю это уже давным-давно.

***

Я стараюсь не забывать, что тогда мы были детьми, всего лишь детьми. Боже мой, да мы едва выросли из своих енотовых шапок, как у Дэви Крокетта.^[1] Совсем зеленые. Трудно поверить, но сейчас я — тот же самый, что был тогда, разве только маскируюсь. У детей всегда есть второй шанс. Мне приятно думать, что я своим воспользовался.

Хотя после двух разводов, весьма неприятных, червь все еще меня гложет.

Тем не менее, мне нравится вспоминать пятидесятые — эпоху бредовых репрессий, секретов, истерии. Я думаю о Джо Маккарти, хотя едва ли могу припомнить, чтобы думал о нем в те дни; разве только удивлялся, почему папа каждый день на всех парах мчится с работы домой, чтобы посмотреть по телевизору очередное заседание Комиссии^[2], посвященное Холодной войне. Об учебных тревогах, проводимых в школьном подвале, и фильмах про ядерные испытания, что нам показывали — тех самых, где манекены разлетаются по макетам жилых комнат, распадаясь на куски, и горят. Об экземплярах «Плейбоя» и «Мэнс Экшн», завернутых в вощеную бумагу и спрятанных за речкой, которые быстро плесневели, да так, что к ним и прикоснуться было противно. Вспоминаю, как преподобный Дитц из Лютеранской церкви благодати Божьей осудил Элвиса, когда мне было десять, и рок-н-ролльное безумие на шоу Алана Фрида на «Парамаунт».

Я говорю себе: происходило нечто бредовое, и нарыв на теле Америки вот-вот должен был лопнуть.

Это творилось повсюду, не только в доме Рут, но везде.

И в какой-то мере это смягчает нашу вину.

Вину за нами содеянное.

***

Сейчас мне сорок один. Родился в тысяча девятьсот сорок шестом, через семнадцать месяцев после того, как мы сбросили бомбу на Хиросиму.

Матиссу как раз исполнилось восемьдесят.

Я делаю сто пятьдесят штук в год, работая на Уолл-Стрит. Дважды женат, детей нет. У меня дом в Раи и квартира, предоставленная мне компанией, в городе. Обычно я езжу на лимузине, хотя порой передвигаюсь на собственном голубом «мерседесе».

Может быть, я женюсь снова. Женщина, которую я люблю, ничего не знает о том, что я сейчас пишу. Не знают и мои бывшие. Сомневаюсь, что расскажу ей когда-нибудь. Зачем? Я щедр, заботлив, успешен и внимателен к другим, что еще нужно?

Разве только с того самого лета тысяча девятьсот пятьдесят восьмого, когда Рут, Донни, Уилли и все остальные познакомились с Мэг Лафлин и ее сестрой Сьюзен, в моей жизни все пошло наперекосяк.

Глава вторая

На речке я был один. Распластался на Большой Скале животом вниз, с жестянкой в руках. Ловил раков. Двое уже томились в банке побольше, стоявшей позади. Малыши. Я искал мамашу.

Речка весело бежала, обтекая меня со всех сторон. Я болтал ногами над водой, наслаждаясь ее прохладой. Вода была холодной, солнце — теплым.

Зашелестели кусты, и я посмотрел вверх. С берега мне улыбнулась самая красивая девчонка, какую я когда-либо видел.

У нее были длинные загорелые ноги и длинные рыжие волосы, собранные в хвостик. Одета в шорты и выцветшую блузку с вырезом на шее. Мне было двенадцать с половиной. Она была старше.

Помню, как я улыбнулся ей в ответ, хотя редко радовался незнакомцам.

— Раки, — сказал я и вытащил банку из воды.

— Правда?

Я кивнул.

— Большие?

— Эти — нет. Но тут и такие имеются.

— Можно посмотреть?

Она по-мальчишечьи прыгнула с берега на ближайший камень в ряду, зигзагом пересекавшем речку поперек течения. Не присела, а наклонилась к земле и махом перескочила три фута. На миг остановилась изучить ряд, а потом переправилась на Скалу. Я был впечатлен. Она идеально держала равновесие и ни разу не осеклась. Я подвинулся, чтобы она могла устроиться. Внезапно меня обдало ее чистым, приятным ароматом.

У нее были зеленые глаза. Она осмотрелась.

Тогда для всех нас Скала являла нечто особенное. Она торчала прямо посреди реки, на самом глубоком месте, в прозрачной и быстрой воде. На ней можно было уместиться вчетвером — если сидя, и вшестером — стоя. Ей доводилось бывать пиратским кораблем, «Наутилусом» капитана Немо, каноэ индейцев племени ленни-ленапе — всем, чего душа пожелает. В тот день глубина реки была около трех с половиной футов. Казалось, девушке тут хорошо, и она совсем не боялась.

— Мы зовем ее Большой Скалой, — сказал я. — Ну, звали. Когда мелкие были.

— Хорошо тут, — сказала она. — Можно посмотреть раков? Я - Мэг.

— Я - Дэвид. Конечно.

Она склонилась к банке. Время шло, а мы молчали. Потом она выпрямилась.

— Класс.

— Я их просто ловлю, посмотрю немножко, а потом отпускаю.

— А кусачие они?

— Большие кусаются. Но не сильно. А маленькие просто пытаются сбежать.

— На омаров похожи.

— Ты что, никогда не видела раков?

— Не думаю, чтобы они встречались в Нью-Йорке. — Она засмеялась. Я пропустил ее смех мимо ушей. — Зато там есть омары. Вот они кусаются будь здоров.

— А дома их держать можно? Ну, их же нельзя держать как домашних животных, да?

Она снова рассмеялась.

— Нет. Их едят.

— Раков тоже нельзя. Они мрут. День-два, и привет. Но я слышал, что их тоже едят.

— Честно?

— Ага. Некоторые. В Луизиане, или Флориде, или где-то там.

Мы заглянули в банку.

— Не знаю, — сказала она с улыбкой. — Там и есть-то почти нечего.

— Давай поймаем большого.

Мы лежали на Большой Скале бок о бок. Я взял банку и опустил обе руки в воду. Нужно было переворачивать камни по одному, медленно, чтобы не замутить воду, и держать банку наготове для того, кто бросится из-под камня наутек. Было так глубоко, что я закатал рукава финки по самые плечи, и сразу же застеснялся своих длинных костлявых рук. По крайней мере, такими они мне казались.

Вообще-то, рядом с ней я чувствовал себя довольно странно. Неуютно, но меня переполняли чувства. Она была не такая, как другие знакомые девчонки, не такая, как Дениз и Шерил из нашего квартала, или даже как девчонки в школе. Начнем с того, что она была в сто раз их всех симпатичней. Даже красивее самой Натали Вуд.^[3] Наверняка она была еще и умнее любой из моих знакомых девчонок, искушеннее в житейских делах. Она жила в Нью-Йорке и ела омаров. И двигалась точно, как мальчишка. И была сильной и грациозной.

Из-за всего этого я разволновался и упустил первого рака. Не сказать, чтобы огромного, но больше тех, что уже поймал. Тот попятился под Скалу.

Мэг тоже захотела попробовать. Я отдал банку.

— Нью-Йорк, да?

— Ага.

Она закатала рукава и окунула руки в воду. И тут я заметил шрам.

— Ого, а это что?

Шрам начинался от локтя левой руки и шел до самого запястья, словно длинный извивающийся червь.

Мэг перехватила мой взгляд.

— Авария, — сказала она. — Ехали на машине.

Она снова посмотрела в воду. Там мерцало ее отражение.

— Ого.

Но ей, похоже, не хотелось об этом говорить.

— А еще есть?

Не знаю, почему шрамы так очаровывают парней, но факт остается фактом: они привлекательны, и я ничего не мог с этим поделать. Не мог заткнуться, пусть и прекрасно понимал, что тему лучше закрыть. Я смотрел, как она перевернула камень. Под ним ничего не оказалось. Но она все проделала правильно и не замутила воду. Я подумал: она само совершенство.

Она пожала плечами.

— Парочка. Этот самый большой.

— Можно посмотреть?

— Нет. Не думаю.

Она засмеялась и эдак по-особому на меня посмотрела. До меня дошло, и я ненадолго заткнулся.

Она перевернула еще один камень. Ничего.

— А она сильная была? Авария.

Мэг не ответила, и я ее за это не винил. Я почувствовал, как нелепо, и глупо, и беспардонно это прозвучало, как только открыл рот. Я покраснел, но она этого, к счастью, не видела.

А потом она поймала.

Камень откатился в сторону, и рак задом наперед заполз оттуда прямо в банку, и все, что нам оставалось сделать — вытащить ее.

Она слила немного воды и наклонила банку к свету. Вы бы видели, как красиво раки отливают золотом. Рак задрал хвост, поднял клешни, и гордо зашагал по дну банки, высматривая, с кем бы подраться.

— Поймала! — воскликнул я.

— С первой попытки!

— Здорово! Какой здоровый!

— Давай бросим к остальным.

Она медленно слила воду, чтобы не потревожить рака, и когда воды осталось на дюйм или около того, шмякнула его в большую банку. Парочка, что уже сидела в банке, быстро освободила ему место. Это было хорошо, потому что иногда раки убивают друг друга, да, убивают себе подобных, а те двое были совсем еще малыши.

Вскоре новенький успокоился, и мы уселись понаблюдать за ним. Он обладал некой первобытной, смертоносной красотой. Панцирь очень красивого цвета и гладкий-прегладкий.

Я сунул было палец в банку, чтобы снова его раздразнить.

— Не надо.

Ее рука очутилась на моей. Холодная и нежная. Я вынул палец.

Предложил ей пластинку «Ригли», и взял одну себе. Потом мы немного помолчали и слушали ветер, что со свистом носился в высокой траве у берега и шелестел в кустах у реки, полной вчерашнего дождя. Молчали и жевали.

— Ты же их отпустишь? Обещаешь?

— Конечно. Я всегда отпускаю.

— Хорошо.

Она вздохнула и поднялась на ноги.

— Мне пора. Нам надо пройтись по магазинам. Но сначала я хотела тут осмотреться. У нас там, понимаешь, лесов не было. Спасибо, Дэвид. Было здорово.

Она была на полпути к берегу, когда я решил ее окликнуть.

— Эй! Куда пора? Куда ты идешь?

Она улыбнулась.

— Мы живем у Чандлеров. Сьюзен и я. Сьюзен — это моя сестренка.

Тут и я подскочил, словно меня дернули за невидимую нитку.

— У Чандлеров? У Рут? Мамы Донни и Уилли?

Мэг добралась до берега, повернулась и уставилась на меня. И что-то в ее лице внезапно изменилось. Появилась настороженность.

Это меня остановило.

— Ага. Мы — троюродные. Я Рут вроде как племянница.

Ее голос мне тоже показался странным. Безразличным — словно кое-что мне знать не следовало. Словно она говорила мне одно, и в то же время скрывала другое.

На миг это привело меня в замешательство. Думаю, она тоже смутилась.

Я впервые видел, как она смущалась. Даже если принимать во внимание ту историю со шрамом. Но я не стал беспокоиться.

Потому что дом Чандлеров стоял рядом с моим. Следующий справа.

А Рут… Рут была крутая. Пусть даже ее дети бывали порою теми еще придурками. Рут была крутая.

— Эй! — сказал я. — Мы соседи! Мой дом рядом, коричневый такой.

Я проследил, как она поднимается по берегу. Добравшись до вершины насыпи, она обернулась, и улыбка, и тот чистый, открытый взгляд, как тогда, когда мы сидели на Скале, снова к ней вернулись.

Она помахала ручкой.

— Пока, Дэвид.

— Пока, Мэг.

Класс, подумал я. Невероятно. Я снова ее увижу.

***

То была первая подобная мысль в моей жизни. Теперь я понимаю.

В этот день, на Скале, я лоб в лоб столкнулся со взрослением в лице Мэган Лафлин, незнакомки двумя годами старше, незнакомки с сестрой, секретом и длинными рыжими волосами. Это показалось мне настолько естественным, что я совсем не волновался и даже был весьма доволен встречей, не говоря уже об открывшихся возможностях. Когда я думаю об этом, я ненавижу Рут Чандлер.

***

Рут, ты в ту пору была великолепна.

Я много о тебе думал — нет, я тебя изучал, да, я зашел так далеко, я зарылся в твое прошлое, и однажды припарковался у обочины Говард-авеню, возле того самого офисного здания, о котором ты так часто нам рассказывала, где ты вела свои чертовы делишки, в то время как наши парни сражались с Гитлером на Войне Во Имя Конца Всех Войн, Часть Вторая^[4] — у того места, где ты была крайне необходима, до тех пор, «пока солдатики не поперли домой» — так ты говорила, да? — и ты вдруг не вылетела с работы. Я припарковался там, а здание оказалось совсем заурядным, Рут. Оно выглядело запущенным, унылым и скучным.

Я ездил в Морристаун, где ты родилась, и там тоже ничего не было. Разумеется, я не знал, где стоял твой дом, но не увидел ни твоих великих несбывшихся надежд, рожденных здесь, в этом городке, не увидел богатства, которым тебя осыпали родители, не увидел твоего безумного разочарования, ничего не увидел.

Я сидел в баре твоего мужа, Уилли-старшего, — да! —я нашел его, Рут! В Форт-Майерсе, Флорида, где он жил с того дня, как оставил тебя с тремя спиногрызами и закладной на руках тридцать лет назад. Он подвизался в роли содержателя бара для публики почтенного возраста — мягкий, дружелюбный человек, чьи лучшие года давно позади. Я сидел и смотрел на него — на лицо, в глаза, и не видел в нем того мужчину, о котором ты вечно рассказывала, того жеребца, того «смазливого ирландского ублюдка», сиречь сукиного сына. Нос выпивохи, животик выпивохи, дряблый жирный зад в мешковатых штанах. С виду и не скажешь, что он когда-либо мог быть жестким и грубым. Никогда. Это был сюрприз, честное слово.

Словно жесткость и грубость были где-то совсем в другом месте.

***

Так что это было, Рут? Ложь? Одни лишь твои блядские выдумки?

Я бы не стал за тебя ручаться.

Или, может, для тебя все так и было — пропитало тебя — и правда и ложь слились воедино?

***

Я хочу попробовать изменить это, если смогу. Я хочу рассказать нашу маленькую историю. Искренне, насколько смогу, с самого начала, не отвлекаясь.

И я пишу это для тебя, Рут. Потому что у меня никогда не было возможности отплатить тебе сполна, правда.

Так что вот он, мой чек. Просроченный и превышенный.

Обналичь его в аду.

Глава третья

На следующий день я спозаранку пошел к соседям. Помню, как стеснялся и чувствовал себя слегка не в своей тарелке, что довольно неожиданно, ведь не было для меня ничего естественнее, чем сходить и посмотреть, как там у них дела.

Утро. Лето. Вот как все было: просыпаешься, завтракаешь, а потом идешь на улицу и ищешь себе компанию.

Обычно все начиналось с дома Чандлеров.

***

Тогда Лорел-авеню заканчивалась тупиком — теперь это не так — единственная неглубокая просека в полукруге леса, граничащего с Вест-Мейпл на юге и тянущегося от городка на целую милю. Когда в начале прошлого века дорогу только прорубили, лес был настолько густым, что это место назвали Темной тропой. Ко времени моего детства лес уже проредили, но улица все равно осталась тиха и уютна. Тенистая, и каждый дом непохож на соседний, и промежутки между ними были шире обычного.

В нашем квартале было всего тринадцать домов. Дом Рут, наш, пять других, поднимавшихся вверх по холму на нашей стороне улицы, и шесть — на другой. В каждой семье, кроме Зорнов, были дети. И каждый малец знал любого другого как родного брата. Так что, если требовалась компания, всегда можно было найти кого-нибудь у реки, в яблоневой роще или на чьем-нибудь дворе — обычно у тех, кто в этом году заимел самый большой пластиковый бассейн, или мишень для стрельбы из лука, или еще что-нибудь интересное.

Если же вас посещало внезапное желание исчезнуть, с этим тоже не было проблем. Лес был глубоким.

Ребята с Тупика, так мы себя называли.

Это всегда был закрытый кружок.

У нас были собственный свод законов, свои тайны, свои загадки. У нас был свой порядок клевания, и мы жестко его придерживались. Так уж повелось.

Но тут в нашем квартале появился новичок.

Кто-то новый у Рут.

Это было любопытно.

Особенно потому, что этим «кем-то» была Мэг.

Особенно потому, что в доме Рут.

Конечно, это ого-го как любопытно.

***

В саду я застал Ральфи. Тот сидел на корточках. Было только восемь утра, а он уже успел извозюкаться. Струйки пота расчертили полосками грязное лицо, словно он все утро бегал и падал в пыль. Причем много-много раз. Так оно, видать, и было, насколько я знал Ральфи. Ральфи было десять лет, и я сомневаюсь, чтобы он хоть раз продержался чистым дольше пятнадцати минут. Шорты и рубашка тоже были в грязи.

— Эй, Рупор.

Никто кроме Рут никогда не называл его Ральфи — только Рупор. Чуть что, — и он голосил, как Митси, собака Робертсонов, а то и громче.

— Привет, Дейв.

Он переворачивал камни, высматривая мокриц и сороконожек, тут же бросавшихся от света наутек. Впрочем, я заметил, что они его не интересуют. Он поднимал камни один за другим. Переворачивал и снова опускал на место. У него была банка из-под лимской фасоли «Либбис», и он, переходя от камня к камню, постоянно переставлял ее поближе к своим избитым коленкам.

— Что в банке?

— Червяки, — ответил он.

Рупор до сих пор ни разу на меня не взглянул. Он сосредоточенно хмурился, двигаясь в своей неповторимой дерганной манере. Словно он — ученый на пороге невероятного, фантастического открытия, которому только и нужно, чтобы от него отвалили и шли к чертовой матери, не мешая заниматься делом.

Он отбросил очередной камень.

— Донни здесь?

— Ага.

Он кивнул.

Это значило, что Донни в доме. А я немного стеснялся туда заходить, так что решил постоять с Рупором еще чуть-чуть. Он поднял большой камень. И, по всей видимости, нашел что искал.

Рыжие муравьи. Под камнем их были сотни, тысячи. Все обезумели от внезапного света.

Никогда не любил муравьев. Обычно мы поливали их кипятком, если им вдруг взбредало в голову забраться на крыльцо нашего дома — а они по какой-то причине делали так каждое лето. Идея была папина, но я всецело ее одобрял. Я считал, что что ничего, кроме кипятка, они не заслуживают.

И повсюду витал их йодистый запах, смешанный с запахом влажной земли и свежескошенной травы.

Рупор оттолкнул камень и залез рукой в банку. Вытащил оттуда червяка, потом еще одного, и швырнул к муравьям.

С высоты трех футов, будто бомбу сбросил.

Муравьи в долгу не остались и сразу вцепились в нежную розовую плоть. Черви задергались, заизвивались.

— Ну ты больной, Рупор, — сказал я. — Точно больной!

— Там я еще черных нашел, — сообщил он и указал на крыльцо. — Таких, знаешь, больших. Соберу их и подброшу к этим. Устрою муравейную войну. Поспорим, кто победит?

— Красные победят, — сказал я. — Красные всегда побеждают.

Тут я знал, о чем говорю. Красные муравьи — лихие вояки. Эта игра тоже не была для меня в новинку.

— У меня есть другая идея, — сказал я. — Давай ты руку к ним сунешь? Типа ты сын Конга.^[5]

Он посмотрел на меня. Бьюсь об заклад, эта идея заставила его призадуматься. Потом улыбнулся.

— Не-а, — сказал он. — Что я, дурак что ли?

Я встал. Черви все еще извивались.

— Пока, Рупор, — сказал я.

Я поднялся на крыльцо, постучался дверь и вошел.

Донни растянулся на диване в одних мятых боксерских трусах. Он был всего на три месяца старше меня, но гораздо крупней, а теперь, в последнее время, пошел по стопам брата, Уилли-младшего, и начал отращивать изрядное брюшко. Зрелище было не из приятных, и я подумал, где же сейчас Мэг.

Он посмотрел на меня поверх выпуска «Пластикмэна». Лично я завязал с комиксами, когда в пятьдесят четвертом над ними установили цензуру и перестали выпускать «Паутину тайн».

— Как дела, Дэйв?

Рут недавно гладила. Доска стояла сложенной в углу, а в комнате висел острый мускусный аромат чистой горячей ткани.

Я осмотрелся.

— Хорошо. Где все?

Он пожал плечами.

— В магазин пошли.

— Уилли — в магазин? Шутишь?

Он захлопнул книжку и встал, улыбаясь и почесывая подмышку.

— Нет. Уилли в девять часов к зубному. У него дырка в зубе. Офигеть, да?

Донни и Уилли-младший родились с разницей в полтора часа, но волей случая Уилли достались очень слабые зубы, а Донни — нет. Уилли постоянно зависал у зубного.

Мы засмеялись.

— Говорят, ты уже ее видел.

— Кого?

Донни посмотрел на меня. Вообще-то, я никого дурить не собирался.

— А, кузину твою. Да. Возле скалы. Она поймала рака с первой попытки.

Донни кивнул.

— Да, она ничего, — сказал он.

Восторженной похвалой такое не назовешь, но для Донни — а особенно если Донни говорил о девчонке — эта фраза выражала глубокое уважение.

— Ладно, — сказал он. — Погодь, я оденусь. Пойдем посмотрим, как там Эдди поживает.

Я застонал.

Из всех ребят на Лорел-авеню Эдди был единственным, от кого я старался держаться подальше. Эдди был псих.

***

Помню, как-то играли мы на улице в бейсбол, и тут пришел Эдди. Обнаженный до пояса и с большой черной змеей в зубах. Живой. Дитя природы. Бросил ею в Рупора, тот заорал. Потом — в Билли Боркмана. Короче, он поднимал ее и швырял во всех, гонялся за нами, размахивая ею, пока змея от постоянных падений не окочурилась. А с дохлой было не так весело.

С Эдди бед не оберешься.

В представлении Эдди веселиться — значит, вытворять что-то опасное или незаконное. Желательно, чтобы и опасное, и незаконное сразу — ходить по балкам недостроенного дома или обстреливать яблоками-дичками с моста машины — желательно при этом еще успеть унести ноги. Если попался ты — это весело. Попался он — тоже весело.

Линда и Бетти Мартин клялись, будто видели, как он откусил голову живой лягушке. Кто бы сомневался.

***

Его дом находился на противоположной стороне улицы, наверху. Том и Лу Морино, жившие рядом, рассказывали, что его без конца избивает отец. Практически каждый вечер. Матери и сестре тоже доставалось. Помню его мать, крупную, добродушную женщину с грубыми руками крестьянки, помню, как она пила кофе с мамой у нас на кухне и плакала, а под глазом у нее сиял громадный отекший синяк.

По словам отца, на трезвую голову мистер Крокер был нормальный мужик, но как напьется — пиши пропало. Не знаю, так оно или нет, но Эдди унаследовал отцовский характер, и мог проявить его в любую минуту. В таких случаях, он тут же хватался за палку, за камень, а то и с голыми руками лез. У нас у всех были шрамы. Мне влетало не один раз. Так что я старался обходить его стороной.

Но Донни и Уилли он нравился. С Эдди было весело, этого не отнимешь. Хотя даже они знали, что Эдди — псих.

И рядом с Эдди они тоже лишались рассудка.

— Знаешь что, — сказал я. — Я тебя провожу. Но сам не пойду.

— Эй, ну ты чего.

— У меня дела.

— Какие дела?

— Просто дела.

— И что делать будешь? Домой пойдешь, мамочкины пластинки слушать? Перри Комо не наслушался?

Я посмотрел на него. Он знал, что это уж чересчур.

Мы все тащились с Элвиса.

Он рассмеялся.

— Как знаешь, чувак. Обожди минутку. Ща вернусь.

Он пошел в свою комнату, и мне стало интересно, как они устроились, ведь теперь у них жили Мэг и Сьюзен; кто где спит? Я подошел к дивану и взял «Пластикмэна». Полистал и положил на место. Потом я пошел в столовую, где на столе было разложено чистое белье, а оттуда — на кухню. Открыл холодильник. Еды там было, по обыкновению, на целый полк.

Я крикнул Донни:

— Я колу возьму?

— Конечно. И мне одну открой, ладно?

Я взял две колы и полез в ящик стола за открывашкой. Столовое серебро было тщательно натерто и аккуратно сложено. Меня всегда занимал вопрос: почему Рут, держа в доме столько еды, имела всего пять столовых приборов — пять ложек, пять вилок, пять ножей, пять ножей для стейка — и ни одной ложки для супа? Конечно, кроме нас Рут, насколько я знал, никаких компаний не водила. Но теперь здесь жили шесть человек. Я подумал, что она, возможно, в кои-то веки, сдастся и купит суповые ложки.

Я открыл бутылки. Пришел Донни, и я отдал ему одну. Донни нарядился в джинсы, кеды и футболку. Футболка обтягивала пузо.

Я похлопал по нему.

— Следи за ним, Дональд, — сказал я.

— За собой лучше последи, педик.

— О, так я, значит, педик?

— Дебил ты, вот ты кто.

— Я дебил? А ты — шлюшка.

— Шлюшка? Это девки — шлюшки. Девки и педики. Так что шлюшка тут ты. А я — Д’Артаньян.

Он подкрепил сие ударом в плечо, я дал сдачи, и мы немного потолкались.

Донни и я были настолько близкими друзьями, насколько это вообще возможно в нашем возрасте.

Через черный ход мы вышли во двор, потом по подъездной дорожке прошли к парадному и направились к Эдди. Игнорировать тротуар было делом чести. Мы прихлебывали колу. Все равно тут никто не ездил.

— Там твой братец червяков мучает, — сказал я.

Он обернулся.

— Славный малый, да?

— Ну и что, нравится тебе? — спросил я.

— Что?

— То, что у вас Мэг с сестрой.

Он пожал плечами.

— Не знаю. Они только приехали. — Он сделал большой глоток колы, отрыгнул и улыбнулся. — А симпатичная эта Мэг, да? Черт! Моя кузина!

Я воздержался от комментариев, хотя и был целиком согласен.

— Но троюродная, понимаешь. Разница есть. Кровь и все такое. Не знаю. Раньше я их не видел.

— Никогда?

— Мама говорит — один раз. Но я слишком мелкий был, чтобы помнить.

— А сестра ее какая?

— Сьюзен? Да никакая. Мелкая, как мелкая. Что ей там, одиннадцать, что ли?

— Рупору вообще десять.

— Ну да. А Рупор кто?

Тут не поспоришь.

— Неслабо она покалечилась.

— Сьюзен?

Он кивнул и указал на мою талию.

—Ага. Переломала все отсюда и ниже, так мама сказала. Все кости. Колени, ноги, и все остальное.

— Фу-у.

— До сих пор нормально не ходит. Вся скособоченная. И на ней эти, как их там, железяки, трубки, их привязывают ремнями к рукам, и на них опираются. Их еще носят, когда полимилит. Не помню, как называются. Как костыли.

— Боже. А ходить-то она будет?

— Она ходит.

— Я имею в виду — по-нормальному.

— Не знаю.

Мы допили колу и уже почти добрались до вершины холма. Самое время было ретироваться. Или так, или терпеть Эдди.

— Они оба умерли, — сказал он.

Вот оно как.

Я понял, о ком он, конечно же, но какое-то мгновение не мог этого осознать. Не сразу. Осознать такое слишком тяжело.

Родители не умирают. Только не на моей улице. И, конечно же, не в автокатастрофах. Такое происходит где угодно, но только не на Лорел-авеню. В книгах и фильмах. О таком рассказывают у Уолтера Кронкайта.^[6]

Лорел-авеню заканчивалась тупиком. Тут все ходили прямо посреди дороги.

Я знал, что он не лжет, но переварить такое было непросто.

Мы просто шли рядом, и я не сказал ни слова, только смотрел на него, но на самом деле его не видел.

Я видел Мэг.

Это было ни на что не похоже.

Видимо, именно тогда Мэг обрела в моих глазах некое особое очарование.

Неожиданно причиной этого стали не ее красота, не грация, с которой скакала она через речку, а то, что она показалась мне почти нереальной. Непохожей ни на кого из тех, кого я когда-нибудь, где-нибудь видел, кроме как в книгах или кино.

Я представил ее там, на Скале, и теперь только увидел в ней настоящее мужество. Увидел ужас. Страдание, отчаяние, борьбу за жизнь.

Трагедию.

***

И все это — в одно мгновение.

Наверное, я разинул рот, и Донни решил, будто я не понимаю, о ком речь.

— Родичи Мэг, дурень. Оба. Мама говорит, померли сразу. Не поняли даже, кто их ударил. — Он фыркнул. — А ударил их «крайслер».

Его дурные манеры привели меня в чувство.

— Я у нее на руке шрам видел, — сказал я.

— Да, я тоже. Круто, да? Ты б на Сьюзен посмотрел. Вся в шрамах. Кошмар. Мама говорит, ей повезло, что жива осталась.

— Так, наверно, и есть.

— Короче, вот так они к нам и попали. У них больше никого нет. Или к нам, или в приют. — Он улыбнулся. — Повезло им, да?

А потом он произнес фразу, которая вспомнилась мне многим позже. Я считал, что так оно и есть, но почему-то это врезалось мне в память. Я хорошо ее запомнил.

Он сказал это как раз, когда мы добрались до дома Эдди.

***

Я вижу себя: вот я стою на дороге, готовый развернуться и спуститься с холма, куда-нибудь подальше, потому что совершенно не желаю связываться с Эдди — по крайней мере, не сегодня.

Вижу, как Дэнни поворачивает голову, чтобы сказать мне что-то по пути к крыльцу. Мимоходом, но с какой-то странной искренностью, будто непреложную истину.

— Мама говорит, Мэг повезло, — сказал он. — Мама говорит, она еще легко отделалась.

Глава четвертая

Прошло полторы недели, прежде чем мы снова увиделись. Если не считать, что пару раз я замечал, как она выносит мусор или пропалывает сорняки в саду. Теперь, когда я все о ней знал, к ней еще трудней было подступиться. Не то чтобы я ее жалел. Я заучивал слова, которые скажу ей при встрече, но все звучало как-то фальшиво. Что скажешь человеку, совсем недавно потерявшему половину семьи? Это стояло между нами неприступной горной вершиной. Так что я избегал встречи.

Потом мы всей семьей отправились в обязательную ежегодную поездку в гости к отцовской сестре, и на следующие четыре дня я был избавлен от этих мыслей. Что было почти облегчением. Я говорю «почти», потому что родителям тогда оставалось меньше двух лет до развода, и поездка прошла отвратительно — три молчаливых, напряженных дня в машине по пути туда и обратно, и дурацкое деланное веселье, которое должно было порадовать моих дядю с тетей, но не радовало совсем. Вы бы видели, как они без конца переглядывались, словно говоря: «Господи Иисусе, забери отсюда этих людей!».

Они понимали. Все всё понимали. Мои родители не могли бы скрыть даже монетку от слепого.

Но едва мы вернулись домой, как снова я начал волноваться из-за Мэг. Не пойму, отчего до меня не дошло, что ей, наверно, не хотелось вспоминать о смерти родителей гораздо больше, чем мне хотелось об этом поговорить. Но — не дошло.

Я считал, что стоит сказать хоть что-нибудь, но не знал, что. Боялся дать маху. Дать маху перед Мэг.

О Сьюзен я тоже думал. За без малого две недели я ни разу ее не видел. Это уж ни в какие ворота не лезло. Как же так — живем по соседству, а я ни разу ее не видел? Я думал о ее ногах и о шрамах, по словам Донни, ужасных на вид. Наверно, она боялась выходить. Тут я ее понимал. Сам последнее время торчал дома, избегая ее сестры.

Но долго так продолжаться не могло. Уже наступила первая неделя июня, время Киванисского карнавала.^[7] Пропустить карнавал значило прошляпить все лето.

***

На другой стороне улицы, меньше чем в половине квартала от меня, располагалось старое здание на шесть классных комнат, называвшееся Центральной школой. Все мы посещали его в раннем детстве, с первого класса по пятый. Там, на спортплощадке, каждый год проводился карнавал. И едва мы выросли достаточно, чтобы родители разрешили нам переходить улицу, как стали наведываться туда, чтобы понаблюдать за приготовлениями.

Благодаря такой близости к празднику мы целую неделю ходили у местной детворы в счастливчиках.

«Киванис» организовывал только самое главное — ларьки со вкусностями, балаганы, колеса Фортуны. Всеми аттракционами заправляли профессионалы — странствующие ярмарочники. Для нас ярмарочники были дивом дивным. Грубоватые на вид, не выпускавшие из зубов «Кэмел» и щеголявшие татуировками и шрамами. Всегда щурились от дыма, вьющегося перед глазами, пахли жиром и застарелым потом. За работой они ругались, пили «Шлитц», и, как, впрочем, и мы, всегда были не прочь хорошенько отхаркнуться. ...