Майкл Муркок
Карфаген смеется

Предисловие

За четыре с половиной года, прошедших с тех пор, так я закончил редактировать первый том мемуаров полковника Пьята «Византия сражается», мои собственные жизненные обстоятельства существенно переменились. Я занялся тщательной проверкой некоторых заявлений Пьята после того, как получил несколько писем от людей, знавших его до войны. Их воспоминания решительно отличались от известных мне. В результате я отправился по следам полковника, в какой-то миг мне показалось, что я вынужден буду продолжить странствия с того момента, где он остановился в 1940‑м. Отставной турецкий бимбаши^[1], один из революционных националистов Кемаля в 1920‑м, уверял меня, что Пьят был американским ренегатом, сионистом, работавшим на британцев. Два энергичных восьмидесятилетних старца в Риме настаивали, что он был польским коммунистом и собирался проникнуть в фашистскую организацию на раннем этапе ее развития. В Париже почти все соглашались, что он был русским, возможно, евреем, связанным больше с преступным миром, чем с политическим подпольем. Не все помнили его как Пьята (Рiаt или Руаtе – возможные варианты). Некоторые жители Берлина, с которыми я встретился, опознали его как Питерсона или Палленберга, но с готовностью подтвердили, что он был ученым, инженером. Одна немецкая леди, некогда узница Бухенвальда, а теперь жительница Оксфорда, очень удивилась, когда я спросил, считает ли она Пьята настолько выдающимся, как утверждал он сам. Она сообщила, что ей известно по крайней мере об одном исключительно успешном его изобретении, потом рассмеялась и отказалась продолжать. У этой женщины случались приступы умственной нестабильности.

После того как в 1941 году пришли нацисты, в Киеве не осталось фактически никаких письменных свидетельств, и даже о Бабьем Яре не сохранилось никаких упоминаний, за исключением произведений Евтушенко и Антонова^[2]. Теперь это часть новой автострады. Со своим обычным тактом Советская Украина предпочла позабыть о событии, которое могло представить в дурном свете всех украинцев в целом (нацисты еще нигде не находили такого множества восторженных добровольцев).

В Америке обнаружилось гораздо больше документов, но они оказались одновременно и полезными, и противоречивыми. Некоторые газетные сообщения не согласовывались с рассказами Пьята, и все-таки есть немало оснований полагать, что он мог пережить то, о чем умолчали газеты. О госпоже Моган, например, практически не упоминали в ходе кампании против клана, которую вела «Нью-Йорк уорлд» в 1921–1923 гг., но госпожа Тайлер^[3], которой Пьят уделил пару строк, представлена в газете одной из главных злодеек. Точно так же засаленные и выцветшие газетные вырезки в записных книжках Пьята не обязательно подтверждают его сообщения, находящиеся на соседних страницах, и, к сожалению, даты и источники часто неразборчивы или вовсе не указаны. Один заголовок, возможно, из «Нью-Орлеан тайме» конца 1921‑го, звучит так: «Бернс разоблачает клан». В статье идет речь о департаменте юстиции Бюро расследований, предшественнике ФБР, намеренном изучить всю деятельность клана^[4]. Это сообщение подтверждает все слова Пьята – но расследование началось раньше, чем он утверждал. Обвинения полковника в предвзятости и коррупции очень часто также сомнительны. Я имею в виду «Мемфисский коммерческий вестник»^[5], который Пьят считал правой рукой местных политиканов. На деле «Коммерческий вестник» получил Пулитцеровскую премию за смелые статьи о противостоянии клану. Газета представляла интересы значительного числа южан, которые возмущались действиями клана и активно протестовали против них, например, в Миссисипи, Теннесси, Алабаме, даже в Джорджии. Во многих западных штатах, включая Техас и Калифорнию, клан добился куда больших успехов, чем на Юге.

«Карфагенская демократическая газета», выходившая в Арканзасе, определенно сообщала о воздушном корабле майора Синклера в статье, озаглавленной «Местные граждане помогают летчикам», от 27 февраля 1922 г., но я не смог отыскать никаких упоминаний о Пьяте в «Канзас-Сити стар», хотя, по его собственным словам, он произвел настоящий фурор в 1923 г. Есть вырезки из «Толедо блэйд», «Кливленд плэйн Дилер», «Спрингфилдского республиканца» и «Сент-Луис лоуб демократ», но Пьята везде называют Питерсоном. «Индианаполис таймс», «Даллас ньюс» и «Нью-Орлеан таймс» в лучшем случае публиковали уклончивые комментарии, но чаще всего журналисты решительно критиковали его за «отвратительные искажения фактов», расовый и религиозный фанатизм. Иногда Пьят, кажется, не понимал, что его осуждают, и гордо вклеивал вырезку в альбом, чтобы подтвердить свою известность. Скандал с де Грионом упоминается в «Тон» за 1921 г., и здесь мсье Пьятницкий назван натурализованным французским гражданином. Заметка «Любовь в разгар красного террора» оказалась театральной рецензией из северокалифорнийской газеты, выходившей в Грасс-Вэлли: «Среди исполнителей ролей в этой увлекательной музыкальной драме были мистер Мэтью Палленберг, мисс Гонория Корнелиус, мисс Этель де Курси и мисс Глория Дуглас».

Но мои странствия были не совсем напрасными. Они оказались полезны, когда я наконец поселился в отдаленной части йоркширских долин, чтобы попытаться привести в порядок рукописи, о которых шла речь в первом томе. Я использовал записи разговоров с Пьятом, немногочисленные интервью, взятые у людей, с которыми я встречался, но в основном мне снова пришлось положиться на письменные источники, непоследовательные и скучные, как всегда. В то время как большая часть предыдущего тома была написана по-русски, основной текст следующего сочинения, за исключением упоминаний о сексе, как всегда, сделанных по-французски, состоял из записей на каком-то полусекретном языке, в котором преобладали английский, идиш и немецкий, с небольшими польскими и чешскими вкраплениями и незначительными фразами на турецком (а еще там были собственные, в значительной степени непереводимые, слова Пьята). Это относится к большей части дневника, который, по словам автора, был составлен между 1941 и 1947 г. Никаких еврейских букв в рукописи нет. И вновь без помощи М. Г. Лобковица я не смог бы продолжить работу: Пьят, как уверяет мой друг, плохо говорил на всех языках, включая русский. Конечно, его идиш, часто подсознательно смешиваемый с немецким и английским, подтверждает данное мнение. Пьят утверждал, что изучил язык, работая на евреев в киевском гетто, на Подоле.

И вновь я сохранил особенности оригинала – правописание, грамматику, хаотичные смешения языков и странные формы слов, а также часть (некоторым может показаться, что слишком большую часть) его безумных выпадов. Когда мнения и оценки Пьята менялись радикально, иногда на соседних страницах, по мере того как одно причудливое объяснение сменялось другим, я оставлял их без изменений, ибо это – существенные выражения индивидуальности автора. Я старался избегать решительных суждений или выводов, будучи уверен, что другие читатели могут заметить кое-что из того, что я не сумел разглядеть.

Вычитка этого сочинения оказалась нелегким делом. Зная о моем отвращении к большинству суждений Пьята и огромных временных затратах, друзья часто советовали передать «наследство» в академическое учреждение, которое могло бы обеспечить куда большую объективность. Однако, пусть это покажется донкихотством, я пообещал Максиму Артуровичу Пятницкому, что его воспоминания будут напечатаны. Я чувствую, что должен сдержать это обещание вопреки всем трудностям.

Особая благодарность всем людям, которые помогали мне в работе над этой книгой: Линде Стил, Джону Блэквеллу, Джайлсу Гордону, Робу Коули, Роберту Ланье, Элен Малленс, Явусу Селиму, «Петросу», Жан-Люку Фроменталю, Лили Стайнс, Дэйву Диксону, Полу Гэмблу, Майку Баттерворту, Джеффри Даймонду, мистеру и миссис Чайкин, мистеру и миссис Джейкобс, «Ма» Эллисон, Христиану фон Бодиссену, Франсуа Ландону, Фриде Крон, Натали Циммерманн, Лоррис Мюррейл, Лэрри Снайдеру из библиотеки Калифорнийского государственного университета в Лонг-Бич, сестре Марии Сантуччи, Мартину Стоуну Джону Клюту, Исле Венабльз, профессору С. М. Роуз, а также тем людям, которые пожелали остаться неназванными.

Майкл МУРКОК, Лондон, октябрь 1983

Глава первая

Я один из величайших изобретателей своего времени. Отвергнутый на родине, мой гений был признан всеми, даже турками. «Рио-Круз», перегруженный снегом и беженцами, двигался из Одессы к Севастополю и Кавказскому побережью. Британцы произносили тосты, называли меня русским Прометеем. Как я мог заметить иронию? Ведь я не представлял, что ждет меня в будущем. В те последние дни 1919‑го, избежав позорной смерти, я стал осознавать свою миссию: мне предстоит озарить весь мир светом науки. (Теперь, прикованный, я все еще жду своего Геркулеса. Es war nicht meine Schuld^[6].)

С того дня, как я взошел на борт, мистер Томпсон, главный инженер «Рио-Круза» – космополит по характеру своей профессии, любитель научных журналов – стал моим безоговорочным сторонником.

– Вам следует при первой же возможности приехать в Англию, – настаивал он. – Столько людей погибло! Ученые сейчас нужны как никогда.

Меня поддерживали еще несколько членов экипажа. Они были добродушными, непосредственными и искренними людьми – лучшие представители Англии, теперь таких нет.

Мы любили говорить о том, что, пока Россия не придет в себя, Англия будет самым подходящим местом для продолжения моей карьеры. Мистер Грин, деловой партнер моего дяди Семена, возвратился в Лондон в начале революции. У него непременно найдутся для меня деньги. Кроме того, поддержка, которую я обнаружил на борту «Рио-Круза», давала возможность предполагать, что, высадившись на английский берег, я мог бы быстро добиться важного правительственного поста.

В свете этих перспектив, поддерживая силы небольшим количеством кокаина и вина, я по крайней мере отчасти смог позабыть о своих прежних разочарованиях. Расстаться с Россией было труднее, чем я ожидал, и прошло целых три недели, прежде чем нам удалось добраться до Константинополя. Как только мы потеряли из виду берег, на корабль обрушились сильные ветра и волны. Я был неплохим моряком, но тем не менее иногда страдал от морской болезни и по временам впадал в ужасную, изнурительную меланхолию. В такие моменты мне приходилось покидать общество и возвращаться в свою койку, где около получаса все мое тело сотрясалось, как будто в унисон с колебаниями корабля. Эти случаи были как физической, так и психологической реакцией на события предшествующих двух лет, но всякий раз, когда происходило подобное, меня охватывало неутолимое стремление вернуться в невинное прошлое, в мое золотое одесское лето 1914‑го, когда передо мной, казалось, открывался целый мир. В полубреду мне представлялось, что благородный город Одиссея навеки отдан татарам, мусульманам, евреям. Завладев Одессой, они захватили какую-то часть меня – и удерживали до сих пор.

Троцкий и Ленин смотрели свысока и усмехались: в окровавленных пальцах они держали маленький осколок моей души. Стихии могучим хором стенали вокруг корабля, когда я оплакивал Эсме, моего маленького ангела, Эсме, светлая славянская красота которой воплощала все истинное и благородное в России. Обесчещенная анархистами, этим монгольским сбродом, моя утраченная возлюбленная не вернется уже никогда. Она смеялась надо мной, когда я ужасался ее рассказам о насилии и унижении. Эсме, моя величайшая опора после матери, была моей музой и моей надеждой. Если она все еще жива, то стала всего лишь большевистской шлюхой. Эсме, когда мое тело содрогалось на узкой койке, я так хотел повернуть время вспять, чтобы спасти тебя. Как изменились бы наши жизни, если бы мы сбежали вместе! Я остался бы верен тебе. Кabus goruyorum^[7]. И я до сих пор, даже в этом ветхом теле, верен тебе. Несмотря на все твои измены, я не виню тебя.

По пути в Константинополь «Рио-Круз» заходил в несколько портов Черного моря, чтобы подобрать пассажиров, высадить войска и выгрузить боеприпасы. Джон Монье-Уилльямс, капитан корабля, был седым коренастым валлийцем; с одной стороны его лицо избороздили ужасные шрамы – последствия давнего пожара. Капитан всегда был с нами вежлив, но явно испытывал некоторое отвращение к этому назначению, последнему перед выходом в отставку. Прежде его путь лежал в индонезийские, индийские и китайские колонии; для него наша гражданская война была непонятным местным конфликтом, не достойным британского участия. Грузовое судно превратили в военный транспорт; оно не слишком подходило для размещения пассажиров.

Большей частью каюты представляли собой общие спальни; мужчины располагались отдельно от женщин и детей. Мы с миссис Корнелиус получили собственную каюту, но необходимость изображать мужа и жену создавала для меня неожиданные неудобства, особенно ночью, так как моя спутница оставалась верной своему французу, а я сгорал от желания на верхней койке. Миссис Корнелиус была необыкновенно соблазнительной женщиной. Тогда ей только исполнилось двадцать, и она достигла расцвета. И я не мог не думать о ее нежной розовой плоти и чувственном аромате. Время от времени во сне она, прервав свое прелестное храпение, что-то нашептывала и причмокивала пухлыми, сладострастными губами, усиливая мое желание и заставляя меня лелеять и свою ностальгию, и бедный раздувшийся член в течение многих часов, пока корабль пробирался по темному суровому морю, скрипя, вздыхая и иногда издавая таинственный звук, напоминавший кряхтение перегруженного верблюда.

Другие пассажиры оказались в основном украинскими торговцами, nouveaux riches, которых я не терпел. Мало того что они были нелепы, женщины оказались самодовольными, мужчины – скучными, а их дети и слуги – отвратительными. Многие претендовали на благородное происхождение; все постоянно оплакивали потерю всего; при этом почти каждый, казалось, притащил на корабль по крайней мере по две шубы и три алмазных ожерелья. Эти люди были военными спекулянтами, спасавшимися от мести большевиков; среди них встречалось немало евреев. Я допрашивал многих, подобных им, во время службы в разведке и знал их на нюх. Кто-то из них, должно быть, узнал меня и начал распространять злостные слухи: я был красным шпионом, немецким чиновником и даже, как это ни забавно, евреем. Я начал замечать, что пассажиры в моем присутствии волнуются или ведут себя подобострастно. В ответ я начал избегать их. К счастью, мы с миссис Корнелиус общались с ними не слишком часто. Нас с самого начала путешествия пригласили обедать за маленький столик, предназначенный для мистера Томпсона и большинства офицеров, которые не могли пользоваться отдельной кают-компанией, поскольку корабль был переполнен. Истосковавшаяся по англичанам миссис Корнелиус с удовольствием приняла приглашение. Офицеры в свою очередь наслаждались ее веселым нравом. Их компания была намного понятливее и приятнее, чем общество моих соотечественников, так что меня это предложение тоже устроило.

Мы продвигались вперед через густой белый туман, через снежные бури и штормовые вихри, и, пока не оставили Россию, я по-прежнему страдал от болезненных перепадов настроения. Севастополь, Ялта и другие порты лежали впереди. Я, конечно, мог высадиться в любом из них, и меня это беспокоило. Было бы гораздо легче, если б расставание оказалось мгновенным. Однако я не испытывал нетерпения при мысли, что окажусь в Константинополе: как я понял, город был переполнен русскими, не способными получить визы в более гостеприимные страны. Я утешал себя: самое большее через несколько дней после прибытия в столицу Оттоманской империи я уже буду на пути в Лондон. Тем временем я делал все, что мог, лишь бы выбросить из головы воспоминания о Киеве и Одессе, забыть Эсме и первый полет над Бабьим Яром, приветствия товарищей-студентов во время моей речи в университете, восхитительные месяцы, проведенные с Колей в богемных кабаре Санкт-Петербурга. Я пытался сконцентрироваться на будущем, на практическом воплощении своей технологической Утопии. Мою жажду знаний и творчества до некоторой степени удовлетворил мистер Томпсон, который помог мне изучить корабль.

Старые поршневые двигатели, установленные на «Рио-Крузе», вызывали у мистера Томпсона, больше привыкшего к современным турбинам, одновременно и восхищение, и сомнение. Он считал удивительным, что двигатели вообще работали. Итальяшки пользовались ими уже много лет, сообщил он. Итальяшки прославились тем, что развалили все корабли, на которых плавали. Обычный текущий ремонт был для них чем-то немыслимым. «Они относятся к механизмам точно так же, как к лошадям: лупят их до тех пор, пока те не умирают на ходу». Мистер Томпсон бродил по темным содрогающимся коридорам машинного отсека, его красное лицо и волосы, казалось, пылали, а острый нос содрогался от пуританского страха. Он демонстрировал, что починил и усовершенствовал, обвинительными жестами указывал на пятна и вмятины на медных деталях, на ржавчину и заплаты на поршнях и трубах. Машинное отделение пропахло кипящим маслом. Из кочегарки валил угольный дым. В ужасной полутьме я воображал, как подпрыгивают заклепки на металлических пластинах и как рычаги вырываются из рук. Мистер Томпсон рассказал, что настоял на том, чтобы сверху донизу вымыли все помещения, чтобы очистили и смазали каждый винтик, прежде чем он позволил этому военному трофею снова выйти в море, и все же отделаться от налета грязи так и не удалось. Мистер Томпсон думал, что это всегда останется проблемой на любом корабле, независимо от того, насколько хороши системы вентиляции. В ответ я изложил ему свою концепцию корабля, которому не нужны ни уголь, ни нефть, потому что его двигатели работают от двух гигантских ветряков, возвышающихся над палубой судна; таким образом, нужен просто вспомогательный двигатель и маленький резервуар с дизельным топливом. Мистер Томпсон сомневался, пока я не сделал для него набросок чертежа будущего устройства; тогда он заволновался. Он всерьез настаивал, что мне следует запатентовать эти планы, как только я достигну Лондона. Я уверил его, что именно таковы мои намерения. В тот день за обедом он попросил меня описать изобретение еще раз его коллегам-офицерам. На них рассказ также произвел впечатление. Капитан Монье-Уилльямс, который служил на парусных судах, сказал, что оценил бы бесшумную работу моего двигателя. Ему не хватало тишины, что стояла на больших парусниках даже тогда, когда корабль развивал значительную скорость.

Миссис Корнелиус усмехнулась:

– У мня никада не б’вало ника’ого черт’ва ’покойствия до ветру, – сказала она и рассмеялась.

Ее поддержали все, кроме меня и капитана.

Позже она объяснила мне соль шутки. За столом, однако, она добилась своей цели и прервала чрезмерно серьезную беседу. После пудинга большинство пассажиров вышли из салона. Когда капитан Монье-Уилльямс и еще несколько офицеров удалились по служебным делам, миссис Корнелиус исполнила несколько номеров. Ее карьера началась в мюзик-холлах Степни^[8], и она знала немало популярных песенок. Моряков явно обрадовали номера, которые, очевидно, были известными хитами, но мне песни в основном показались незнакомыми. В конечном счете я выучил их все и не раз избегал неприятностей, доказывая, что я британец, исполнением «Лили из Лагуны» или «В церкви Троицы я встретился с судьбой».

В тот вечер миссис Корнелиус выпила довольно много. В конце концов мне пришлось помочь ей добраться до каюты. Она страдала слабостью желудка, и смех, пение, морская качка привели к тому, что она потеряла над собой контроль прежде, чем мы добрались до двери. Я помог ей улечься. Через некоторое время она пробормотала, что ей намного лучше и она готова продолжить. Я тоже, возможно, был не вполне трезв, потому что в темной каюте, когда она пела «Мальчик, которого я люблю, стоит на галерке», попытался забраться к ней в койку. Она почти тотчас прервала пение и резко напомнила мне, что мы оба дали слово чести. Стыдясь себя самого, я вернулся в свою постель.

Когда я проснулся на следующее утро, слабые лучи света пробивались сквозь стекло иллюминатора. Миссис Корнелиус, по-прежнему одетая в розовое с черным шелковое платье, крепко спала. Стараясь не беспокоить ее (и несколько опасаясь заговаривать после того, как едва не предал ее доверие), я умылся в тазу и поднялся на палубу. Это вошло у меня в привычку, отчасти потому, что я спал так ужасно, отчасти потому, что в ранние утренние часы моя похоть усиливалась, и мне было невыносимо лежать на койке прямо над желанной женщиной, отчаянно пытаясь сохранять самообладание.

На рассвете на палубе людей бывало не много. Я мог покурить и насладиться прогулкой в уединении час-другой до завтрака. Единственной пассажиркой, с которой я сталкивался регулярно, была худощавая женщина средних лет. Ее лицо всегда покрывал толстый слой косметики. Кожа ее казалась зеленоватой, а губы и волосы – ярко-алыми. Она сидела за маленьким столиком на палубе и раскладывала пасьянсы. Ветер часто смешивал ее карты и иногда уносил их за борт, но все же, очевидно, не задумываясь об этом, она продолжала игру. Я начал воображать ее героиней легенды, оракулом, пленной троянской пророчицей. Определенно, было что-то цыганское в ее черном платке, украшенном большими темно-красными розами, в ее ярко-изумрудном платье и красных перчатках до локтей. Каждое утро, в одно и то же время, она занимала свое место. Сосредоточенная на картах, она никогда не замечала моего присутствия. Ее муж, бритоголовый бывший военный в какой-то гражданской форме, состоявшей из сюртука и брюк для верховой езды, заправленных в охотничьи ботинки, подходил к ней в то мгновение, когда раздавался первый звонок к завтраку; тогда она собирала карты, укладывала их в серебристую сумочку, протягивала мужчине длинную руку и удалялась с палубы. Супруги никогда не разговаривали, но пользовались языком мимики и жестов, который позволял предположить, что они постоянно общаются друг с другом.

В первые дни путешествия главную палубу судна почти постоянно заливала вода. Холодная, серая, она сливалась с небом, и иногда казалось, что мы погружаемся в преддверие ада; возможно, мы плыли по краю мира, и нам не было суждено когда-нибудь пристать к берегу. Сидя в ресторане, который в перерывах между трапезами заменял нам кают-компанию, я наблюдал, как снаружи то возносятся, то отступают волны. Миссис Корнелиус обычно присоединялась ко мне примерно в два-три часа, к этому времени она успевала привести себя в порядок. Мы заказывали напитки и непринужденно беседовали с другими пассажирами. По словам моей спутницы, компания была не из лучших, но миссис Корнелиус терпимо относилась к нашим спутникам, которых я по большей части считал невыносимыми. Из толпы торговцев и их жен выделялись две миниатюрные неврастеничные дамы, сестры, всегда державшиеся за руки; я поначалу принял их за влюбленных лесбиянок. Толстый торговец зерном из Александровска рассказал миссис Корнелиус, что помог царю бежать в Румынию в начале 1918 года. Он был дружен с господином Риминским, бывшим владельцем самого крупного синема в Одессе, любившим поговорить о своей дружбе с известными актерами и явно считавшим себя кем-то вроде кинозвезды. Признаки возраста на его красивом лице были тщательно замаскированы румянами и сурьмой. Он планировал, по его словам, создать в Америке новую киностудию и предложил миссис К. стать одной из его первых актрис. Она захихикала и ответила, что подумает об этом. Риминский представил нас своему ближайшему приятелю, очень странному человеку, высокому молдаванину, князю Станиславу, розовокожему, худощавому и длинноногому, похожему на фламинго. От легкомысленной жены князя и их черноглазых сыновей-близнецов пахло эвкалиптом и камфарой, и я избегал их, предполагая, что они страдают от какой-то болезни. Среди других постоянных посетителей салона выделялся смуглый толстый грузин с темной раздвоенной бородой, торговец углем. Похоже, ему было нечего надеть – он все время ходил в одном и том же вечернем костюме и подбитом волчьим мехом пальто. Эти одеяния с каждым днем все сильнее покрывались плесенью. Фермер-меннонит, его полуголодная, дрожащая жена и пять дочерей, все в серых одеждах, были единственными людьми, общавшимися с бледным пухлым молодым человеком в плохо сидящем костюме. Неотесанный мужлан мог бы купить такой наряд для первого визита в город (все подозревали, что этот парень скопец, за спиной его дразнили «евнухом»). Наконец, был майор Волишаров, носивший белую форму донских казаков, – именно такую я когда-то упаковал в свой чемодан. Майор рассказал нам, что сопровождает маленького сына и дочь в Ялту, где к ним присоединится тетя. В Ялте он также надеялся отыскать свой полк. Его жену убили красные. Волишаров был занят только своими детьми, он говорил об их достоинствах и недостатках, об их физических свойствах, часто в их присутствии. «Быстрый, как крыса, – сказал он однажды вечером, взмахнув рукой, в которой держал стакан водки, и указал в угол салона, где играли мальчик и девочка. – Быстрый, как крыса. Но девочка – это мышь». Самой запоминающейся деталью на его невзрачном лице были усы, вощеные на немецкий манер; разумеется, этим усам он уделял почти столько же внимания, сколько детям. Мы говорили о гражданской войне. Узнав, что я сражался с красными под Киевом, он рассказал о трудностях крымской кампании. Он заявил, что не покинет Россию, пока не погибнет сам или не убьет Троцкого. Он первоначально собирался сойти с корабля в Севастополе, но стало невозможно предугадать, какая из сторон будет контролировать город в день нашего прибытия.

– Нам остается только надеяться, – сказал он.

Миссис Корнелиус, великодушная, как всегда, сочувственно выслушивала всех наших спутников. Иногда, чтобы сменить обстановку, мы сидели на палубе, закутавшись в пальто, в то время как другие пассажиры пытались совершать то, что они называли прогулкой.

– Б’дняги, – доброжелательно удивлялась миссис Корнелиус. – И ка’ово черта с ими струслось?

Их прогулка сводилась по большей части к тому, чтобы держаться за ограждение одной рукой, прижимая одежду другой, и выжидать, когда судно наклонится в желательном направлении; тогда им удавалось сделать несколько неуверенных, мелких шажков, пока корабль не бросало в противоположную сторону, – после этого пассажиры переводили дух и пытались уцепиться за ближайшую опору, какая только им подворачивалась.

– Они ’обще тьперь не знат, кто они и шо они, так?

Многие из этих беженцев, казалось, никак не могли прийти в себя от удивления. Да я и сам был несколько сбит с толку. Никто и никогда не понимает, насколько тесно личность связана с прошлым, или страной, или даже с какой-то улицей в каком-то городе, пока его насильно не оторвут от родного окружения. Я, в свою очередь, все сильнее привязывался к своим черным с серебром казацким пистолетам. Они всегда лежали в глубоких карманах черного пальто с медвежьим воротником. Я часто ощупывал их внушительные рукояти. Я не испытывал к ним никакой сентиментальной привязанности, ведь они принадлежали неотесанному бандиту, и случай, в результате которого у меня оказались, был болезненным и оскорбительным воспоминанием. И все же они стали для меня напоминанием о России.

Плохая погода задержала судно на два дня. В конце концов снегопад сменился дождем со снегом, небо слегка расчистилось, потом море успокоилось, и мы смогли рассмотреть и горизонт, и береговую линию. Мистер Томпсон объявил, что мы приближаемся к Крымскому полуострову, хотя не увидим Севастополя до утра. Мы остановились и ожидали радиограммы с подтверждением того, что можно безопасно встать на якорь. Миссис Корнелиус отправилась на корму корабля, чтобы отыскать одного из младших офицеров, Джека Брэгга, который был почти комично увлечен ею. Она вернулась с его биноклем. Так мы смогли осмотреть побережье. Примерно через час я увидел силуэты всадников, мчавшихся на запад; я слышал залпы тяжелых орудий, но не мог опознать наездников и определить, кто ведет обстрел. Когда миссис Корнелиус забеспокоилась, я сказал ей, что мы находимся вне зоны досягаемости орудий, принадлежащих красным. Кавалеристы исчезли, стрельба затихла. Море становилось все спокойнее, погода улучшалась. В сумерках мы узнали, что скоро можно будет продолжить путь.

После обеда миссис Корнелиус решила нас развлечь. Взяв за руки мистера Томпсона и Джека Брэгга (его руки оказались по-девичьи тонкими, как у многих молодых англичан), она танцевала вокруг стола, напевая «Человека, который сорвал куш в Монте-Карло», пока не упала. Я снова помог ей добраться до койки, а потом вскарабкался на свою полку и лежал с открытыми глазами, погруженный в меланхолию и тяжелые раздумья. Мне уже приходило в голову: может, стоит сойти на берег вместе с казаком-майором и сразиться с красными. Идея была нелепой. Очевидно, мой долг состоял в том, чтобы остаться в живых, использовать свои мозги и способности в изгнании, где я мог наиболее эффективно бороться с большевиками. Никто не назовет это решение трусливым. Даже мой командир в Одессе ни на мгновение не усомнился во мне. Поражение белых, в конце концов, было решительно неизбежно. Мне следовало остаться на борту. И все же призрак Эсме, призрак того, чем была Эсме и что она воплощала, продолжал преследовать меня. Он смущал мой разум, звал меня в Россию. С какой стати мне любить свою страну, спрашивал я ее, если снисходительность царя, его глупая терпимость ко всему иностранному и экзотическому, вместе с предательством евреев привела меня в нынешнее тяжелое положение? Россия могла бы стать великой. Все ее богатства могли послужить установлению блестящего, образцового нового мира. Вместо этого моя страна находилась в паре миль от меня – смертельно раненная, погибающая. Она дрожала в агонии, раздираемая волками и шакалами, дравшимися за ее останки. Изнасилованная, она больше не могла кричать; ограбленная, она даже не могла жаловаться. Я написал всем и предложил великолепную альтернативу этому положению. То видение было тонким, ярким силуэтом за вьющимися клубами черного дыма и нездоровыми отблесками огня; прекрасное видение – совершенные массивные башни, изящные дирижабли, мир и здравомыслие, исчезновение голода и болезней, идеальный мир для разумных, образованных, здоровых людей. Новый Санкт-Петербург мог бы буквально вознестись над старым: летающий город из стали и стекла. Как легко можно было бы воплотить их в действительность, те планы, которые исчезли вместе с моими вещами!

В ту ночь, когда «Рио-Круз» покачивался на якоре в неспокойных водах близ Севастопольской гавани, оставаясь легкой добычей для всех мин, установленных у входа в бухту, я заставил себя отказаться, по крайней мере на время, от мечты об абсолютном славянском возрождении. Когда рассвело, я, выспавшись еще хуже, чем обычно, принял укрепляющую дозу кокаина (предварительно убедившись, что миссис Корнелиус не проснулась и не видит меня, – она не одобряла этого дела) и вышел на палубу. В туманном зареве провидица с зеленой кожей уже раскладывала свои карты. Она не обернулась, когда я прошел мимо. Все было спокойно и тихо, только шумела вода и шелестели карты. На побережье я сумел разглядеть невысокие заснеженные холмы, смутные очертания зданий под мрачным серым небосводом. Судно все еще слегка раскачивалось, но его движения были уже достаточно слабыми. Закутавшись в бушлат, спрятав руки в карманы и натянув кепку на самые уши, Джек Брэгг присоединился ко мне у поручней.

– Думаю, мы уже рядом, – сказал он. – Слава богу, видимость теперь немного лучше. Я не представлял, как мы пройдем вслепую мимо всех этих мин. Раньше впереди ничего нельзя было разглядеть. – Из его рта вырывался пар. – Кажется, ничего особенного не происходит. Полагаю, это добрый знак.

Через пару минут, когда начали поднимать якорь, Брэгг возвратился к своим обязанностям, а я остался на месте. Мы приближались к Севастополю, и я вскоре разглядел вход в гавань, где зловещая линия бакенов указывала на заградительную полосу. За бакенами я смог различить несколько низких новых зданий, очевидно пустых. Нигде не обнаруживалось ни единого человека, ни корабля, ни дыма из труб. И ни единого звука. Самая большая военная гавань Черного моря казалась абсолютно пустынной.

Без военно-морской охраны, которая могла бы предупредить нас о потенциальной опасности, и без шкипера, который провел бы нас мимо мин-ловушек, у корабля, похоже, было мало шансов благополучно войти в гавань, но «Рио-Круз» продолжал двигаться вперед к бакенам. Я вцепился в поручень, готовясь к взрыву, который неминуемо должен был последовать, но мы как-то проникли в гавань. Несколько минут спустя мы обошли мыс и увидели серый силуэт британского военного корабля – единственного судна в пределах видимости. На линкоре нас, похоже, не заметили, и я решил, что корабль тоже покинут. Мертвая тишина окутала безлюдные холмы и город у их подножия. Внезапно чайка взмахнула крылом – это было неожиданно, пугающе и неприятно. Ни на земле, ни на воде мы не видели никого, за исключением нескольких птиц: пустыня из снега и льда, как будто Зимний король прошел, не оставив ни единой живой души, которая смогла бы выдержать встречу с ним.

«Рио-Круз» бросил якорь между линкором и огромным главным причалом. К тому времени на палубу вышли многие пассажиры. Их, как и меня, поразила тишина. Они тихо и озадаченно переговаривались. Джек Брэгг прошел мимо меня, усмехнувшись:

– Похоже, принимают нас получше, чем во время прошлого визита англичан в Крым!

В центре города стояли довольно высокие дома – в семь или даже восемь этажей, по большей части знакомого неоклассического образца, но кое-где сохранились и более старые, типично славянские кварталы, с блестящими куполами церквей и соборов, барочными административными зданиями, чаще всего из желтого известняка. Они напомнили мне о родном Киеве. Укрепления Севастополя были крепкими и с виду неповрежденными, но никаких флагов и вымпелов мне разглядеть не удалось. Качая головой, рядом со мной прошел майор Волишаров. Он пристально разглядывал берег, как будто смотрелся в зеркало, и механическим жестом сжимал маленький прыщ на левой щеке; потом начал приглаживать усы указательным пальцем. Он напоминал мне садовника, аккуратно подстригающего любимый куст.

– Вы знаете Севастополь, майор?

– О, очень хорошо. – Он указал куда-то влево. – Все самолеты исчезли. Там был аэродром. Ничего не осталось. И сигнальная станция покинута. – Он пригладил рукой усы. – Я видел такое и раньше. И все же завтра и красные, и белые могут вернуться, начнутся бои на улицах, а на пристанях появятся беженцы.

– Вы все еще надеетесь сойти на берег?

– Нет, нет. Здесь теперь как в Ялте. Разве эта тишина не ужасна? Когда замечаешь такое, то можно быть уверенным: где-то поблизости гора трупов. – Он расправил усы. – Как будто здесь появилась чума. И повсюду будет то же самое через год или два. Вся Россия вымерла.

Мы услышали, как слабый ветерок шумит в оснастке, как он раскачивает потрепанные флаги, бьющиеся о мачты. Потом до нас донесся звон корабельного колокола – начинался обед.

Примерно в час тридцать в порту послышался шум, и некоторые из нас, включая миссис Корнелиус, вышли из салона. От большого желтого причала отходил старый паровой катер. Он хрипел и плевался, как те лодки, за которыми я часто наблюдал летом, когда отдыхающие в Одессе отправлялись на прогулки, или как те речные пароходы, которые я когда-то чинил для армян в Киеве. Из трубы валил густой черный дым, а двигатель издавал такие звуки, словно его части были скреплены только древними остатками застывшей нефти. На корме стоял русский офицер средних лет в зеленом пальто и каракулевой шапке, его лицо побелело от холода. На носу катера застыл французский пехотный капитан. На нем была полковая фуражка, но при этом он весь закутался в лисью шубу. Британский моряк в обычной форме, стоявший у руля, с удивительной ловкостью подвел судно прямо к нашему кораблю. Офицеры ухватились за веревки, сброшенные членами нашей команды. Когда катер пришвартовался, они взобрались по лестнице и обменялись приветствиями с капитаном. У меня сложилось впечатление, что в Севастополе не осталось живых людей, кроме этих троих. Некоторые из наших матросов спрашивали о чем-то рулевого, но я не мог разобрать его ответов. В тот момент британский линкор, теперь находившийся у нас за кормой по правому борту, подал признаки жизни. Он был полускрыт туманом, и потому резкий звук боцманского свистка произвел еще большее впечатление. Потом один раз взвыла сирена. Ощущение полнейшего одиночества слегка развеялось. Люди начали заговаривать с русским офицером, справляясь о судьбе родственников, о новостях с фронтов гражданской войны. Они хотели узнать, что творилось в порту, но офицер просто пожал плечами и скрылся в капитанской каюте.

Через несколько минут мимо нас прошел мальчишка-поваренок с дымящимся подносом – он понес в каюту еду.

– Они нитшего не ели всью недьелю, – сказал поваренок миссис Корнелиус, которая ухватила его за руку. – Я не думать, тшто мы будьем тут долго, миссус.

Мы отправились в салон – присесть и выпить водки, а вокруг нас немногочисленные торговцы и бывшие князья обсуждали, что означает затишье в Севастополе. Примерно час спустя я увидел мистера Томпсона. Он ненадолго задержался и сообщил, что белые пытались удержать красных на Перекопе. Мы опоздали на день – или прибыли днем раньше, чем следовало. Линкор «Мальборо», как предполагалось, должен был орудийным огнем поддерживать белых во время атаки на город. Но Севастополь захватили прежде, чем корабль вошел в гавань. Потом разнеслись слухи о прорыве большого отряда красных, белые и большинство гражданских бежали. «Мальборо» не получил никаких приказов и стоял на якоре, ожидая распоряжений. Тем временем несколько человек на борту заболели – похоже, свинкой; корабль оказался в карантине. В городе все еще оставались беженцы. Офицеры прибыли к нам, чтобы выяснить, сколько человек мы сможем взять на борт.

– Мы будем держать машину на ходу, чтобы отплыть, если понадобится, в течение часа. Вероятно, мы возьмем раненых.

Воспользовавшись биноклем Джека Брэгга, мы с миссис Корнелиус снова осмотрели город. Магазины явно разграбили в первую очередь. На стенах я видел знакомые плакаты – и белогвардейские, и большевистские. Иногда какой-нибудь старик мчался от одной двери к другой. Я заметил двух собак, которые спаривались на причале, как будто понимая, что здесь самая многочисленная аудитория, какую они могли отыскать. На некоторых зданиях остались следы от артиллерийского обстрела, но особенно ужасных повреждений мы не заметили. Я видел много городов, опустошенных войной, но ни одного, в котором так быстро исчезло бы все население. Было очень трудно понять, куда могли подеваться люди. Чуть позже у причала остановились три гужевых фургона с яркими красными крестами на холщовых навесах. Оттуда вынесли раненых, которых уложили в старый паровой катер; он совершил несколько рейсов и в конечном счете доставил на борт около тридцати человек. Тем временем серый туман опустился на город. Прошел еще час. Потом доставили какое-то богатое семейство вместе с прислугой. Эти люди заняли последнюю отдельную каюту, которая была свободна. Высокие, величавые посетители прикрывали лица воротниками.

Мы предположили, что наши пассажиры – члены царской фамилии. Ни мистер Томпсон, ни Джек Брэгг не смогли нам ничего сообщить о них, молчал и капитан Монье-Уилльямс. Еду этим гостям относили в каюту. В сумерках мы подготовились к отплытию. Все русские солдаты были очень молоды; те, которые могли ходить, обедали с прочими пассажирами. К ним относились как к героям. Они, очевидно, не ели как следует уже в течение многих месяцев. Они сказали, что сражались вместе с британской военной миссией. Еще один отряд черной сотни все еще оставался где-то между Севастополем и Перекопом. «Мальборо», несмотря на карантин, должен был эвакуировать казаков, если они сумеют добраться до гавани.

Миссис Корнелиус, как обычно, почти тотчас начала болтать с солдатами, подмечая, у кого плохо перевязаны раны, кому нужно написать письма и так далее. Она также очень много узнала о положении дел. Ей стало ясно, что белые вряд ли выстоят. В ту ночь, прежде чем мы заснули, она долго смеялась:

– Я чувствую ся Флоренс, черт ее дери, Найтингейл!^[9]

На следующее утро, к тому времени, когда я встал, мы уже снимались с якоря и готовились отправиться в путь. Севастополь на рассвете был все еще окутан туманом, и единственное, что мне удалось рассмотреть, – главный причал. Когда поднялось солнце, начали появляться силуэты людей. Они выступали из тумана, как призраки мертвых, завернутых в саваны. Потом появились лошади, тянувшие фургоны, груженные картофелем и другими овощами, словно жизнь продолжалась, как обычно, и хозяева фургонов собирались торговать на рынке. Существа с тележками, в которых лежали морковь и капуста, направлялись к кораблю. Я слышал их выкрики. Все это представлялось мне зловещим, хотя они вполне могли оказаться всего лишь невинными крестьянами, пытавшимися продать нам свой урожай. Однако я ожидал, что они в любой момент могут отбросить овощи и вытащить пулеметы. Мы развернулись, двигаясь к выходу из гавани; люди все больше волновались, они подпрыгивали и размахивали руками. Загудела сирена – как будто в ответ на их призывы, а потом мы миновали по-прежнему безмолвный «Мальборо», обошли бакены и направились в открытое море.

На следующем этапе путешествия мы не удалялись от побережья, по-видимому, столь же безлюдного, как Севастополь. К вечеру мы достигли Ялты, королевы Черного моря, которая выглядела великолепно в лучах заходящего солнца. Казалось, город переживал свои лучшие дни. С виду Ялта представлялась совершенно обычной: модный курорт в межсезонье, окруженный роскошными холмами, поросшими лесом и покрытыми снегом. Весь город как будто состоял из одинаковых гостиниц и немного напоминал небольшой, как бы сжатый Санкт-Петербург. Мы находились недалеко от берега, и я мог легко разглядеть людей всех сословий, лошадей, автомобили, солдат. Ялту не обстреливали, город мог прокормить свое население. Отели вдоль берега были похожи на собрание вдовствующих дам, чопорных, великолепных и ухоженных. Все намеки на бедность и что-либо неблагоприятное скрывались на глухих задворках.

Вскоре навстречу нам вышли катера белых под императорскими флагами, и опытные моряки, вежливые и педантичные, помогли некоторым из наших пассажиров сойти на берег. Майор Волишаров на время передал детей под опеку украинской семьи и отправился в город, чтобы отыскать свою невестку и получить дальнейшие указания от командования. Раненых выгрузили. Мне показалось, что они не хотели покидать судно. Катера вернулись в порт, и немного спустя, когда солнце уже стало пригревать, начали доставлять ящики, по-видимому, с боеприпасами; ящики складывали в трюм. Затем появились новые пассажиры, в основном женщины аристократического происхождения с детьми; их мужья и отцы погибли или остались на берегу, чтобы сражаться с красными. Особенно сильное впечатление на нас с миссис Корнелиус произвела пара очень странных спутников – греческий священник и католическая монахиня, оба очень высокого роста. Он был бледен и испуган, она улыбалась, щеки ее покрывал здоровый румянец.

– ’охоже, она ’олучила немного то’о, шо ей нра’ится, – заметила миссис Корнелиус, подмигнув мне.

Я был еще слишком молод, чтобы равнодушно выслушивать подобные замечания, поэтому смутился и начал пристально разглядывать берег.

Царское семейство посещало Ялту каждое лето. Мысль о том, что замечательные виллы, усаженные деревьями улицы и парки, дворцы и сады могли в конце концов исчезнуть под огнем артиллерии красных, представлялась невероятной. Даже большевики должны чтить такую красоту, казалось мне. Я был настолько уверен, что они не пожелают разрушать Ялту, что снова почувствовал желание забрать багаж и покинуть корабль. Ялта находилась в осаде. Город пережил ужасные потрясения и все же выглядел по-прежнему гордо и беззаботно, как великолепный аристократ восемнадцатого столетия, просто отказывающийся признать присутствие санкюлотов Робеспьера в своем доме. Ялта одновременно напоминала о прекрасном прошлом и обнадеживала в настоящем – истинная цитадель хорошего вкуса и изящества. В самой ауре этого города есть то, что, несомненно, воспротивится любой попытке завоевания. Конечно, через несколько месяцев Деникин и Врангель покинули Ялту; британцы и французы также предоставили город его собственной судьбе, и красногвардейцы мочились в ялтинские фонтаны, облегчались на клумбах и блевали на улицах. С тем же успехом я мог бы ожидать, что Антихрист признает святость деревенской церкви.

У этих большевиков было врожденное стремление к разрушению, неприкрытая ненависть ко всему прекрасному, непреодолимое желание уничтожать все самое изящное и культурное в России. Они опустошили Севастополь – и точно так же опустела и умолкла Ялта. Еще через год онемела и целая страна. Теперь Сталин мог остановить все движение и все разговоры, запретить пение птиц в лесу и блеяние ягнят в полях.

Пришел Зимний король. Сталин погрузил своих подданных в сонное неведение, он заморозил их сердца – и все чувства стали невозможными. Те же мужчины и женщины, которые в 1917‑м кричали на улицах, срывая голоса, в 1930 году боялись даже перешептываться в уголках собственных комнат: Зимний король не выносил шума. Даже слабый перезвон сосулек его беспокоил. Он дрожал в своих ужасных покоях, он боялся, что какой-то шепот напомнит ему о преступлениях, он подозревал, что всем прочим свойственна такая же жестокость; его сон мог прервать даже мотылек, коснувшийся крылом уродливого лица. Тогда король проснулся бы и, задыхаясь, продиктовал бы своим палачам приказ: все мотыльки – предатели, всех их следует уничтожить к утру.

Майор Волишаров вернулся на корабль с неряшливой женщиной лет сорока. Он называл ее тетей. Нам ее представили, но я не расслышал имени и не нашел возможности переспросить. Майор, казалось, теперь уделял еще больше внимания своим усам, как будто ожидая возвращения к служебным обязанностям. Он пожал мне руку и попросил продолжать борьбу за белое дело, где бы мне ни случилось оказаться. Я дал ему слово.

– Это хуже, чем в тысяча четыреста пятьдесят третьем^[10], – сказал он. – Если бы христиане поверили императору и послали ему помощь, то Константинополь никогда не пал бы. – Он обернулся и посмотрел на Ялту, с виду нерушимо спокойную. – Это дело – на совести всех христиан. Скажите им это.

Я смотрел, как он поцеловал на прощание детей, еще несколько раз пригладил усы, а затем отправился на катер вслед за ординарцем, который нес чемоданы.

Таинственная семья аристократов сошла на берег, и их каюту заняла женщина с маленькой дочерью и служанкой. Женщина была удивительно хороша собой, она немедленно привлекла мое внимание. Вскоре после того, как доставили багаж новой пассажирки, судно вновь отправилось в путь. Час спустя пошел снег. Ялта, подумал я, отпустила нас с сожалением, но без жалоб.

Ялтинские беженцы были в целом гораздо приличнее тех, которые сели в Одессе. Они не теряли присутствия духа и спокойно относились к происходящему. Они принесли с собой новую атмосферу товарищества и дружелюбия. Разочарованные торговцы и их слезливые жены вскоре устыдились. Когда мы провели в море около суток, погода улучшилась, волны стали слабее, и моя собственная скорбь о расставании с прекрасной Ялтой, брошенной на произвол судьбы, вскоре угасла – на палубе звучали голоса и крики играющих детей, у меня наконец появилась возможность насладиться приятной беседой с людьми моего интеллектуального уровня, появились и женщины, которые, оставшись вдали от мужей, были рады немного повеселиться и пококетничать с красивым молодым человеком. Я начал лелеять некоторую надежду, что мое ужасное воздержание может вскоре прерваться, пусть и ненадолго.

Ради этого я стал великим создателем бумажных самолетиков и лодок и добился огромной популярности. Я получал невинное удовольствие от ребячьей радости – они восхищались плодами моего труда, а я забывал о собственных проблемах. Моя дружба с маленькими Борями и Катями приводила к близкому общению с их нянями и матерями, которые говорили, что я прекрасно обращаюсь с детьми, и расспрашивали о моем прошлом. Я многозначительно упоминал об аристократических связях, об учебе в Петербурге, о военной службе и особой миссии.

Тогда было неблагоразумно рассказывать слишком много. Шпионы большевиков уже появились среди беженцев. Я не хотел надевать ни один из своих мундиров, но пояснял, что сразу после прибытия в Лондон займусь вещами, которые имеют огромное значение для белого дела. Наконец я позволил себе намекнуть, что мы с миссис Корнелиус родственники, но не муж и жена. На самом деле я холостяк.

Единственный случай, который нарушил это приятное времяпровождение, произошел на вторую ночь после отъезда из Ялты. Я совершал свою обычную прогулку и только что миновал рулевую рубку, возвращаясь в бар, и тут увидел бледную фигуру человека, прижавшего ко рту носовой платок. Он резко отступил в одну из частных кают, как будто пораженный. На мгновение я решил, что это Бродманн, еврей, который угрожал предать меня в Одессе и который стал свидетелем моего унижения в Александровске, когда я пал жертвой казака-анархиста. Я почувствовал приступ слабости. Мой желудок, казалось, сжался. Я даже произнес его имя.

– Бродманн?

Дверь захлопнулась; ее тотчас же заперли изнутри.

Неужели предатель и трус сумел пробраться за мной на корабль? Это было невозможно. Я видел, как его арестовали. Может быть, я испытал нечто вроде галлюцинации? Я несколько раз видел Бродманна во сне. Мне снилось множество ужасов последних двух лет. И теперь, в состоянии крайней усталости, я мог спутать фантазию и реальность. Я понимал, что Бродманну никак не удалось бы сбежать и успеть на отходящий корабль. Меня просто одолели кошмары прошлого. Я немедленно отправился к себе в каюту и постарался уснуть.

Следующим утром я вел себя как обычно: встав, я поприветствовал детей, поболтал с их матерями, занялся изобретением новых игр на палубе, посочувствовал молодым женщинам, которые покинули своих возлюбленных, оставшихся воевать на Кавказе, выслушал вдов, мужья которых отважно погибли за царя и Отечество, и высказал несколько предположений насчет того, что вскоре откроются новые обстоятельства, большевики навсегда сгинут и в Петрограде восстановится законное правительство.

Я изгнал из своего сознания всякое воспоминание о Бродманне. Мне посчастливилось повстречать пару человек, которые знали князя Николая Федоровича Петрова, моего Колю. Мы поговорили об общих знакомых. Мы вспомнили старые добрые деньки, побеседовали о родственниках Коли и о войне. Я приобрел огромное значение в их глазах, когда они узнали, что я был вместе с кузеном графа, Алексеем Леоновичем, в «эртце», который рухнул в море близ Одессы, когда пилот погиб, а я был ранен. Это обеспечило мне звание военного героя, рыцаря воздуха – в итоге я получил небольшую компенсацию за свои страдания.

Женщина, проявившая ко мне в конце концов самый сильный интерес, оказалась тем прекрасным созданием, которое заняло освободившуюся каюту. Ей было около тридцати лет, она говорила по-русски, но носила фамилию мужа: баронесса фон Рюкстуль. Ее мужа, немца, владельца фабрики, сына колониста, застрелили харьковские рабочие в 1918 году после того, как Скоропадский сбежал в Берлин. Сама баронесса была не немкой, а настоящей славянской красавицей с большими сине-зелеными глазами, широким ртом и густыми темно-рыжими волосами. Она предпочитала элегантную и простую одежду, в основном платья и накидки консервативных темно-зеленых, красных и синих оттенков, которые ей превосходно шли и добавляли привлекательности. Единственной женщиной на «Рио-Крузе», которая могла ее затмить, оказалась ее же дочь (должен признать, что именно она и привлекла сначала мое внимание). Девочка унаследовала от матери цвет глаз и форму лица, но ее окружала аура уязвимости и отважного любопытства, которая очаровывала меня с детства. Это было у Эсме и это было у Зои. Есть нечто замечательное в молодых девушках, наделенных подобными качествами. Они пробуждают в мужчинах одновременно самые разные чувства – похоть, счастье, уверенность, стремление защищать. Маленькой девочке исполнилось одиннадцать, ее звали Катерина, но на корабле все обращались к ней: «Китти». Когда новые пассажиры впервые появились на палубе, баронесса казалась грустной и рассеянной и оживлялась лишь изредка – когда ее забавляли выходки дочери. Она никогда не ругала Китти. Эту обязанность возложили на няньку, Марусю Верановну, суровую старую женщину с ястребиным носом и толстыми губами, которая в обществе прочих пассажиров выглядела белой вороной. Она вызывающе смотрела на всех, кроме своей подопечной, и относилась к происходящему в путешествии с явным отвращением. Уже на второй день она начала возражать против того, что Китти избрала меня своим лучшим другом; наконец баронесса прямо приказала ей не вмешиваться.

Мы с Китти быстро подружились, но с ее матерью и служанкой я почти не общался, за исключением дежурных фраз. Встречая их на палубе, я приподнимал шляпу – мы были друг с другом равнодушно-вежливы. Конечно, никто не назвал бы извращенной мою привязанность к ребенку! В своем отчаянном состоянии я довольствовался малым: иногда гладил девочку по щеке или придерживал за плечо, когда набегала особенно сильная волна. Несомненно, мое желание усиливалось. Я теперь мечтал о Китти днем и о миссис Корнелиус ночью! Лишившись моего общества, миссис Корнелиус большую часть времени проводила с юным Джеком Брэггом. Если бы я был склонен к ревности, то мог бы заподозрить романтические интересы, но я знал, что миссис Корнелиус не предаст доверия своего француза. Поэтому не возникало и никаких вопросов насчет того, что я делаю какие-то там сексуальные авансы маленькой девочке. Я мог совладать со своими чувствами (и кроме того, Китти происходила из приличного семейства – было бы настоящим безумием рисковать и устраивать скандалы). Во всяком случае, заметив возрастающий интерес со стороны баронессы, я начал подумывать о том, чтобы обратить свои чувства на мать, а не на дочь. Это оказалось не слишком трудно, так как баронесса оставалась исключительно красивой и замкнутой женщиной. Я знал, что она чувствовала, по крайней мере, нечто вроде стремления к состязанию, которое испытывают очень многие матери, когда мужчины проявляют интерес к их дочерям. Ирония заключалась в том, что они склонны демонстрировать особое расположение к людям, ухаживающим за их юными чадами, пока не становится очевидным, что у них нет никакого шанса завоевать поклонника, после чего, конечно, они становятся воплощениями ярости, тигрицами этики, хранительницами закона. И пока я продолжал ухаживать за юной Китти, болтать с нею, шутить, буквально носить на руках – мои мысли были заняты соблазнением баронессы. Слава богу, я вполне сознательный и честный человек, тогда еще не особенно гордившийся своими достижениями в подобных делах, – хочу вам напомнить, что мне еще не исполнилось и двадцати лет. Я привык к полноценной сексуальной жизни, поскольку провел несколько месяцев в публичном доме в качестве особого гостя. Вдобавок я в глубине души надеялся, что однажды в море смогу насладиться близостью миссис Корнелиус. Такому мальчику, как я, было необходимо теплое женское общество ночью, чтобы забыть о страданиях, связанных с расставанием со святой Россией, ибо русский и его земля – это нечто единое, разделить их означает оторвать плоть от плоти, как будто украсть самое главное. Лишь немногие русские добровольно уезжали за границу. Почти все мы не можем смириться с изгнанием, и именно поэтому наши действия так часто истолковывают превратно. Я вовсе не растлитель детей! Эти глупые лондонцы не в силах понять печаль старого бездетного человека. Почему я должен считаться с предупреждениями их судей? Я просто хочу дать немного любви и немного получить взамен. Я не предавал ее доверия. Наоборот, она предала меня. Они всегда так поступают.

Почему они избегают меня теперь, когда я готов дать им все, чего они хотят? Разве я насильник или развратник? Мои чувства навеки обращены к благородным силам добра. То, что мы творили в Петербурге в 1916‑м, во всем мире теперь считают новым и свободным. Нам рассказывают по телевидению, что любить – это не преступление, независимо от возраста или пола. Именно так мы и жили. Коля научил меня ценить все стороны сексуальности без малейшего предубеждения. Если нет этических оснований или чувства ответственности – это не любовь. Почему этого не понимают люди, которые пытались сбить меня с пути? Они боялись меня, они ревновали к моей поистине прометеевой живучести. И они связали меня, заткнули мне рот и наслали на меня мелких птах, которые клюют мою плоть. Тридцать лет я был у них в плену, за мной следили, меня испытывали, меня преследовали слабоумные бюрократы, а ведь именно я мог их спасти! Они вложили мне в живот кусок металла. Es tut mir hier weh^[11]. Они вложили мне в живот железо, и я никогда не прощу их. («Нишо у тьбя ’нутри нет, окромя старо’о сердца», – говорит миссис Корнелиус. Она добрая. Она думает только о хорошем. Но кто же сделал меня настоящей шлюхой? Кто отнял у меня все, даже имя?) Когда они сталкиваются со мной, то видят только несчастного старика, беспаспортного владельца магазина, но в 1919‑м на «Рио-Крузе» мной восхищалась сама миссис Корнелиус: «Иван, ты умешь обращаться с леди, ’кажу я тьбе». Я мог бы заполучить дюжину прекраснейших благородных дам. Я выбрал баронессу, потому что она была старше. Я полагал, что она окажется более искушенной и не допустит нежелательных осложнений. Вдобавок я понимал, что помимо физической привлекательности важна и личная заинтересованность. У баронессы она была: в Константинополе ей следовало получить транзитную визу в Берлин, и она предположила, что именно я стану тем человеком, который окажет ей наибольшую помощь. Ее муж не был немецким гражданином. В 1885 году его отец принял российское подданство. Она, конечно, была русской. У нее остались в Берлине какие-то дальние родственники, которые уже предложили ей убежище, и она неплохо говорила по-немецки. Безопасность ребенка, по крайней мере, в Германии была бы обеспечена. Все это я выяснил, когда по предложению баронессы мы стали вместе пить кофе по утрам, а потом и чай днем.

Я по-прежнему обедал за офицерским столиком в дальнем углу столовой, но уходил пораньше, чтобы четверть часа прогуляться по палубе с баронессой, потом она отправлялась отдыхать.

Бродманн, если это был он, больше не появлялся. Я решил, что все попросту придумал. Однако я почувствовал бы себя намного легче, если бы судно бросило якорь в Константинополе и мое путешествие в Англию практически завершилось бы. На борту собралось слишком много злоязычных людей, уже не говоря о Бродманне; слишком много потенциальных врагов могли распускать ложные слухи о моем прошлом. По правде говоря, имелись у меня и союзники, и баронесса входила в их число. У нее было очаровательное, задумчивое и печальное выражение лица, типично русское и какое-то успокоительное. Ее голос звучал низко, тепло и музыкально, все ее фразы обычно заканчивались многоточиями и многозначительными паузами. Я понимал таких женщин, понимал их романтические устремления, я заставлял баронессу улыбаться, отпуская насмешливые замечания, одновременно сочувственные и философские. Мы постепенно сближались.

– Вы поразительный собеседник, Максим Артурович… – сказала баронесса однажды вечером, когда мы стояли на палубе, вслушиваясь в плеск волн. Она улыбнулась. – Полагаю, вы тоже пишете стихи.

– Моя поэзия, Леда Николаевна, заключена в определенных сочетаниях стали и бетона, – ответил я. – В том, чего можно добиться с помощью винтов, рычагов и поршней. Я прежде всего ученый. Я не думаю, что человек сможет достигнуть совершенства, если не добьется полного контроля над окружающим миром. Для меня поэзия – гигантский самолет, который может в одно мгновение взлететь в воздух и преодолеть бесконечные расстояния, приземляясь везде, где пожелает пилот. Поэзия – та свобода, которую обеспечивает нам техника.

Это произвело на нее впечатление.

– Я не претендую на такую проницательность, Максим Артурович, но действительно иногда пишу стихи. Для собственного развлечения.

– Вы покажете их мне?

– Возможно.

Она пожала мне руку, слегка зарделась, а потом быстро удалилась в каюту, которую делила с дочерью и служанкой.

Увлеченный этим нежным флиртом, я едва заметил, как корабль достиг Феодосии. Здесь выгрузили раненых и боеприпасы и взяли на борт группу грузинских офицеров, которые держались отдельно от всех остальных, курили чудовищные трубки и говорили на каком-то диковинном языке.

Мы встали на якорь возле полудюжины других судов, довольно далеко от берега. Было трудно разобрать детали побережья, уже не говоря о порте, и все же каждый раз, когда ветер дул от берега к морю, до нас доносился запах свежескошенной травы, его происхождение объяснить никак не удавалось. Моя баронесса романтически утверждала, что это «первые ароматы весны», но кто-то другой сказал, что так пахнет лошадиный фураж, еще кто-то заявил, что это негашеная известь. Грузины, с молчаливым безразличием относившиеся ко всем гражданским лицам, этим вопросом не интересовались. В отличие от Севастополя, в Феодосии корабли русских и союзников приходили и уходили очень часто. Порт напомнил мне Одессу в ее лучшие годы. Город до сих пор оставался одним из крупнейших центров подлинного сопротивления. Возможно, именно поэтому грузины так не хотели уезжать. Они стояли, выстроившись в ряд у поручней по правому борту, изучая горизонт и наблюдая, как дым из труб военных кораблей низко стелется над водой цвета металла. Я предположил, что они остались недовольны полученными приказами. Когда корабль отошел от берега, все они перебрались на корму и впились взглядами в клубы темного дыма, которые поднимались вверх, как ряды берез, что порой внезапно появляются в украинской степи и на первый взгляд кажутся чудом природы и указывают на близость населенного пункта. А когда порт скрылся за горизонтом, грузины разбрелись по палубе небольшими группами, смахивая брызги водяной пыли, которые попадали на их потертые зеленые одеяния. Когда им пытались как-то помочь, они встречали эти попытки с негодованием, а иногда просто грубили в ответ, как будто мы были в ответе за их бедствия. Возможно, они хотели отправиться в Батум^[12]. К нашему превеликому облегчению, выяснилось, что вместо этого они должны сойти на берег в Новороссийске, во время нашей следующей остановки. Я сказал баронессе, что в своих форменных мундирах, в черных каракулевых шапках, с огромными моржовыми усами они казались точными копиями наших сельских почтовых начальников. Это замечание вызвало у баронессы смех – она даже в лучшие времена не слишком симпатизировала грузинам, но эти, похоже, сошли прямо со страниц иллюстрированного юмористического журнала. Несколько лет спустя я задумался, не в этом ли кроется разгадка успеха Дяди Джо – Сталина. Зачастую очень трудно ненавидеть воплощенные стереотипы. Это также стало одной из причин удивительно быстрого восхождения Гитлера. Он настолько напоминал Чарли Чаплина, что многие люди не могли относиться к нему серьезно. Грузины отбыли на следующий день в лихтере, который прислали специально за ними. Они были рады уехать; думаю, не слишком опечалились и те люди, которым приходилось убирать палубу, вытирая их мокроту.

В Новороссийск прибывало множество кораблей, и мы не смогли войти в гавань. Взяв бинокль Джека Брэгга, я увидел обыкновенный, но оживленный индустриальный и военный порт, очевидно, готовящийся к обороне накануне большого наступления. Впервые с тех пор, как мы уехали из Одессы, я смотрел на прилетающие и улетающие самолеты. Это были разные машины, некоторые – русские, некоторые – союзнические; очень многие были захвачены у немцев и австрийцев. Меньше чем за час я увидел «сопвит кэмелс», «альбатрос», «пфальц DII», целую эскадрилью бомбардировщиков «фридрихсхафен GIII», «армстронг витворт FK8», «бреге-мишлен IV», мощный самолет Сикорского «РБВЗ», несколько «капрони СА 5» и множество летательных аппаратов «FBA» модели «Н». Некоторые из самолетов я показал баронессе, у которой сложилось впечатление, что я долго прослужил в военной авиации. Я не видел смысла ее разочаровывать, ведь мои исследования в области авиации могли бы изменить ход войны и всю историю России. Мое близкое знакомство со множеством самолетов подтвердило ее предположение (как баронесса сообщила мне позже), что я, скорее всего, знаменитый ас, ушедший с действительной военной службы для решения еще более неотложных задач. Я ее не обманывал. Из моих немногочисленных обмолвок она сочинила свой собственный роман. Взволнованная баронесса сочувственно взглянула на меня:

– И вы отказались от свободы, которую даруют небеса?

– Это было самое восхитительное переживание. – Я сделал многозначительный жест. – Если бы проклятый «эртц» не рухнул, я мог бы еще остаться наверху, с теми парнями.

– Может, вам позволят поступить на воинскую службу. – Она прижалась ко мне. Она дрожала. Заяц вот-вот должен был стать добычей ястреба. – Когда вы закончите свои дела в Лондоне…

– Конечно, я скоро снова буду летать. – Мои чувства обострились, я был готов перейти в атаку. – Но, вероятно, в новой машине моего собственного изобретения.

Повсюду вокруг нас в бледных утренних сумерках разносился вой корабельных сирен. Сине-белый патрульный самолет «ганза-бранденбург FB» пронесся прямо над нами, двигатели ровно гудели, когда машина кружила над гаванью. Я буквально чувствовал, как согревается в жилах кровь, – самолет опускался все ниже. Австрийские флаги на нем были закрашены, но новые российские надписи еще, очевидно, не высохли как следует. Длинные полосы краски виднелись на блестящих нижних частях крыльев.

– Как красиво! – восторженно воскликнула баронесса, обращаясь ко мне, будто я был создателем самолета. – Словно огромная чайка. Вы когда-нибудь полетите со мной, если появится такая возможность?

Я сжал ее руку. Я чувствовал, как учащается пульс. Она была и напугана, и очарована.

– Конечно.

Бросив якорь близ Новороссийска, мы дожидались следующего груза. Мистер Томпсон сказал, что, по его мнению, это будут артиллерийские боеприпасы для Батума. Видимо, обнаружились ошибки в маркировке груза. Тем вечером я, как обычно, прогуливался по палубе с Ледой Николаевной. Когда она собралась вернуться к себе в каюту, я поцеловал ее. Теперь она нисколько не возмутилась.

– Я ждала, что вы это сделаете, – пробормотала она.

Баронесса наконец решила начать любовную интрижку. Мы снова поцеловались. У нас перехватывало дыхание, наши ноги дрожали так, что я думал, мы упадем на палубу. А пойти нам было некуда.

– Может быть, завтра, – прошептала она.

Я с трудом разжал объятия.

– Скажите няне, что у вас болит голова, пусть она уведет Китти из каюты до обеда, – сказал я. – Вдруг она заподозрит?

Баронесса была удивлена:

– А что она заподозрит? Я ее хозяйка.

Я позабыл, как велика была тогда уверенность русских дворян в собственной власти. Я возвратился в свою каюту. Вероятно, миссис Корнелиус осталась в салоне, потому что ее койка пустовала. Я прикурил сигарету и расслабился. Я лежал, не раздеваясь, чувствуя себя завоевателем, и предвкушал грядущие удовольствия. Потом я разделся и почти немедленно заснул. Я помню, что ненадолго проснулся на рассвете, услышав шум, – миссис Корнелиус, спотыкаясь и бормоча проклятия, пыталась раздеться. Свалившись поперек койки, она прошипела:

– Пидор, – потом увидела, что я открыл глаза, и пожала плечами. – ’рости, Иван. Не х’тела будить тьбя.

Я что-то проворчал прежде, чем вернулся к своим грезам; эти грезы были вещественнее и приятнее, чем все сны, которые я видел в последние месяцы.

На следующий день мы по-прежнему стояли на якоре, дожидаясь груза. Дул сильный северо-восточный ветер, и наш корабль качался, как привязной аэростат. Мне было неважно, где мы находились, поскольку в тот момент я лежал на страстной баронессе, которая гладила и царапала меня, нашептывая мне в ухо восхитительные невинные ругательства. Я обнаружил, что ей свойственна удивительная страстность юной девственницы. По правде сказать, я ожидал, что отыщу спокойную, расчетливую и относительно опытную, даже несколько осторожную любовницу.

Но баронесса фон Рюкстуль не была ни спокойной, ни осторожной. Она оказалась не слишком опытной, но хотела поскорее изучить все уловки распутства, и это прекрасно компенсировало все неловкости; впрочем, ее неловкость сама по себе была привлекательна. Я не смог бы подыскать более восхитительную партнершу, за исключением разве что миссис Корнелиус. И вдобавок, напоминал я себе, когда мой жадный язык облизывал ее соски, а пальцы слегка поглаживали клитор, у баронессы превосходные связи – мы могли быть очень полезны друг другу. Моя депрессия окончательно исчезла с началом нашей связи. Когда я в первый раз кончил в нее, будущее внезапно предстало в новом восхитительном свете. Баронесса, со своей стороны, была изрядно удивлена моими навыками, хотя и не могла скрыть любопытства, где же я набрался подобных знаний. Zolst mir antshuldigen^[13], как мы говорим в России.

При звуке обеденного гонга мы поспешно оделись, скалясь, как счастливые псы. Я выскользнул из ее каюты. Все мое тело ликовало, в голове роилось множество великих замыслов, тысячи замечательных видений, сотни новых идей для наших любовных ласк. Тем вечером за столом я пребывал в самом лучшем настроении и поражал всех своим остроумием. Миссис Корнелиус наклонилась ко мне, подмигнула и прошептала:

– И шо с т’бой та’ое, Иван? Выиграл на б’гах?

Позднее мы с моей баронессой встретились на палубе, чтобы насладиться последним объятием, прежде чем разойтись по каютам. В глубокой темноте вдали от линии кораблей мы увидели вспышку огня и услышали отдаленный взрыв.

– Поджигатели, – сказал я, – без сомнения. Красные саботажники. Так они представляют себе войну.

– Какие ж они трусы!

Я согласился:

– Да, это верно, однако зачастую именно трусы выигрывают войны.

Она сочла это замечание слишком глубоким или слишком тревожным. Договорившись встретиться в то же самое время в ее каюте на следующий день, мы разошлись в разные стороны.

Я остановился возле мостика, закурил сигарету и посмотрел на далекие огоньки, которые гасли один за другим. Когда я устремил взгляд вверх, на палубе надо мной появилась какая-то фигура. Видно было плохо, и человек явно не хотел, чтобы его заметили. Он завернулся в платок или короткий плащ, негромко кашлянул и кивнул мне. Я присмотрелся повнимательнее. И вновь с моих губ сорвалось имя:

– Бродманн?

Если это был Бродманн, то он испугался меня сильнее, чем я его. Я рассмеялся:

– Чего вы хотите добиться, играя в привидения?

Человек натянул свой платок на плечи и скрылся с глаз. Я помчался по палубе, стараясь поскорее добраться до лестницы, по которой он должен был пройти, если собирался возвратиться в свою каюту. Но он двигался слишком быстро. Дверь оказалась заперта, и хотя на сей раз я барабанил в нее, света внутри разглядеть не удалось. Я не смог ничего расслышать, даже когда прижал ухо к вентиляционному отверстию, забитому старыми газетами.

Я отправился на поиски мистера Томпсона, чтобы спросить, когда, по его мнению, мы прибудем в Константинополь.

Глава вторая

На следующий день на борт подняли четыре гроба – четыре длинные деревянные коробки, вероятно, с боеприпасами. Мы покинули Новороссийск с новыми пассажирами: троицей пожилых русских женщин, глухим стариком, раненым британским капитаном и его санитаром-индийцем, итальянской медсестрой из Красного Креста. На нашем судне собралась одна из самых странных разношерстных компаний, какую только можно было вообразить. Мы плыли уже несколько дней. Теперь корабль направлялся в теплые края. Нашей последней остановкой в России должен был стать Батум. Настроение мое переменилось, и я уже с нетерпением ждал прибытия в Константинополь, путешествия по Европе и конечной остановки в Лондоне. Я хотел избавиться от Бродманна (или, скорее, от угрозы, которую он воплощал). Я хотел наслаждаться обществом баронессы, не думая о том, что мою идиллию могут прервать в любой момент. Я решил, что мне удастся добиться своего за несколько дней пребывания в Константинополе.

Восхитительные формы баронессы смешивались в моих фантазиях с более сложными формами корабля. И «Рио-Круз», и баронесса поражали меня: трепещущие, сильные, колеблющиеся животные, с которыми нужно обращаться умело и деликатно. На второй день я приобщил баронессу к кокаину. Я дарил ей все новые и новые ощущения. Она жадно набрасывалась на все, что я мог предложить.

– Этого уже давно не случалось. Мне так не хватало…

Она была огромной великолепной кошкой, которая пожелала подчиниться моей власти. Чем послушнее она становилась в удовлетворении похоти, тем сильнее была моя привязанность к ней, и все же она никогда не утрачивала индивидуальности. Она оставалась баронессой фон Рюкстуль, почти равной миссис Корнелиус. Она называла меня своим «таинственным смуглым незнакомцем». Она тоже слышала сплетни. Она говорила, что я могу быть евреем и шарлатаном – ее это нисколько не волнует; она верила в меня, в мое величие, в мою судьбу. По словам баронессы, она считала, что раса вообще не имеет значения. Ich verspreche Ihnen!^[14] Она была женщиной исключительно великодушной, хотя в чем-то и ограниченной.

Конечно, у меня возникали некоторые опасения. Они были связаны с тем огромным запасом страсти и чувственности, который я в ней обнаружил, – я боялся, что баронесса стремится к крайним проявлениям чувств, что она может в любой момент выйти из-под контроля. К примеру, вскоре ее первоначальное желание короткой любовной интрижки превратилось в нечто совершенно иное – она захотела более долгой, а возможно, и более формальной связи. Вскоре она, затаив дыхание, намекнула, что было бы замечательно, если бы мы могли оставаться вместе на всю ночь.

Я уже планировал проводить с ней больше времени, но не мог скрыть опасений, что баронесса сочтет простое увлечение проявлением исключительной преданности. Я уже однозначно дал ей понять, что моя карьера важнее всего остального. Я посмотрел в ее большие сине-зеленые глаза и произнес как можно нежнее:

– Это невозможно.

Она печально ответила:

– Я так и думала.

И все же было очевидно, что она уже планировала другой вариант. Поскольку наше путешествие подходило к концу, она надеялась получить от меня какие-то обещания. Мне нравилось, как она наклоняла набок свою большую голову, медленно опуская ее все ниже, к плечу. Она казалась большой школьницей. Я обнял ее и погладил по щеке.

– Должно быть, уже пошли слухи, – сказал я. – И это плохо, потому что миссис Корнелиус до сих пор официально моя жена. И ты можешь пострадать гораздо больше, чем я.

– Мне не надо обращать внимания на чертовы сплетни, не так ли?

Верно, я не хотел, чтобы пассажиры лишились мелких крох скандала. Это отвлекало их от собственных проблем, а уже через две недели я буду далеко от нынешних спутников. Но мне следовало изобразить беспокойство.

– Я и впрямь волнуюсь, – сказал я баронессе. – Сейчас такие времена, когда мелкие проступки могут стоить человеку жизни.

Мне не следовало забывать о чувстве меры. Кроме того, я до сих пор думал о Бродманне. Он мог поставить меня перед расстрельной командой, если определенные люди ему поверят. Также важно было успокоить баронессу. Если бы она разозлилась, то смогла бы устроить мне немало проблем с властями союзников. Гораздо лучше, если все закончится постепенно, без гнева и слез, оставив сладостно-горькие воспоминания. Вскоре наши пути разойдутся. Все путешествие запомнится как мимолетная пауза, приятный корабельный роман. Когда мы сойдем на берег, безумная страсть баронессы наверняка ослабеет. Тем не менее я впервые наслаждался обществом женщины, которая была лишена удовольствий на протяжении многих лет и вдобавок привыкла подчиняться. Я был очарован ею.

Даже когда баронесса пыталась поговорить о чем-то другом, в конечном счете все равно возвращалась к любимым темам. Она гладила меня по голове, как будто я был ее ребенком или любимым псом.

– Симка, в Константинополе я собираюсь встретиться кое с кем. Ты мог бы поработать с ними с немалой выгодой.

Так выяснилось, что она уже распланировала наше будущее! Баронесса, казалось, позабыла о моей миссии, о моих отношениях с миссис Корнелиус, о моих устремлениях. Когда я бормотал что-то обо всем этом, она просто отмахивалась:

– Ведь нет ничего плохого в том, чтобы рассмотреть разные варианты. Правда?

– Ты слишком много думаешь обо мне. – Я взял ее за руку. Я был нежен. И все же мы едва не повздорили. – Ты должна сначала подумать о собственных интересах. Я совсем неплохо заботился о себе несколько лет!

– Я считаю твои интересы своими, – сказала она. Это было едва ли не самое откровенное из ее утверждений.

Чтобы отвлечь баронессу от подобных мыслей, я плотно прижал руку к ее груди и укусил за мочку уха.

Поскольку я не мог совладать с ее воображением, мне пришлось прибегнуть к мелкому обману, использовав «тайные приказы», – это оправдание в прошлом сослужило мне превосходную службу. Если бы мне захотелось, я мог бы под этим предлогом сбежать на следующий день после прибытия в Константинополь. Я мог бы даже наслаждаться обществом баронессы в течение недели после высадки, а потом удалиться с высоко поднятой головой, не опасаясь, что Леда станет мне мстить. В крайнем случае я также обратился бы за помощью к миссис Корнелиус. Хотя тогда я не мог ей довериться – она почти все вечера проводила с английскими моряками и редко ложилась спать до рассвета.

Удовлетворившись разработанным планом отступления, я снова расслабился, хотя призрак Бродманна по-прежнему тревожил мой покой. Ночами я проводил немало времени в поисках Бродманна или человека, который так его напоминал, но безуспешно. Дважды я дожидался у запертой каюты, но был вознагражден лишь слабым стоном или негромким сухим кашлем, продолжавшимся несколько секунд. Я обычно вставал очень рано, часто до того, как миссис Корнелиус возвращалась со своих пирушек, и наслаждался одиночеством на палубе. Через пару дней после отплытия из Новороссийска погода начала улучшаться. Иногда между облаками, силуэты которых напоминали спящих белых медведей, даже виднелось синее небо.

Через некоторое время стало казаться, что эти белые горы окружили наш корабль. Мы словно дрейфовали в одной из тех подводных пещер, которые, по словам ученых, скрываются в толщах ледников; эти пещеры ведут к неоткрытым тропическим континентам, где исследователь может обнаружить примитивные страны, населенные дикарями. Рев двигателей громким эхом отзывался в моих ушах, словно заполняя весь мир вокруг. Неужели Россия утонула в слезах смерти, и только мы одни избегли общей участи? Может, мы плывем над крышами безмолвных городов, населенных одними лишь мертвецами – мертвецами, волосы которых качаются, как морские водоросли, а обреченные глаза молят об освобождении? Мы не могли остановиться. Мы не могли им помочь. Мы искали свой Арарат. Я начал думать, что цивилизации действительно настал конец, и мы – единственные оставшиеся в живых. Может статься, мне самой судьбой суждено привести этих людей в новую эру. Лучшие из них, особенно англичане, уже считали меня пророком. Теперь я вновь обрел смысл жизни, постиг свое великое предназначение. Разумеется, я не предполагал всерьез, что миру настал конец, но метафора была точна. Я стоял на передней палубе «Рио-Круза», кутаясь в меха. Черные с серебром казацкие пистолеты, лежавшие в карманах, по-прежнему напоминали о моем наследии, и я с каждой минутой все сильнее верил в то, что меня ожидает блестящее будущее. Позади осталась любимая, но полностью опустошенная Россия, впереди была Европа. Она выучила уроки войны и теперь, конечно, восстанет из руин, наступит золотой век справедливости и процветания, мои технические способности будут немедленно признаны, и я сыграю одну из главных ролей в великом Ренессансе. Будущее в руках могущественных христианских держав: Великобритании, Франции, Италии и Америки, даже Германии. Будущее небоскребов и подводных туннелей, телевидения, передатчиков материи и, самое главное, летающих городов. Пусть Россия со всеми ее грехами сгинет в Средневековье, в котором мелкие царьки будут сражаться за власть над ничтожными территориями. Запад станет раем из хрома и стекла, империей, возносящейся к облакам, миром современных машин и замечательной электроники, истинным наследником Византии. Наступит греко-христианская Утопия!

Две тысячи лет назад мы сбились с пути. Теперь нам снова даровали шанс отыскать путь и пойти по нему. Турки преклонили колени, евреи обратились в бегство. Карфаген снова побежден, и на сей раз он не получит передышки и не сможет вернуть утраченную силу. Я знал, что не одинок в своих мыслях. На всем протяжении христианской истории мужчины и женщины готовились к исполнению великой задачи. Bu ne demektir?^[15] Люди смеются надо мной, когда я рассказываю им, что могло бы случиться. Они не понимают, как много нас было, как легко (если бы не махинации ничтожных и жадных негодяев) мы могли бы воплотить мечту в действительность. Всякий, кто знает меня, скажет вам, что я совсем не склонен к подозрительности, – паранойя чужда мне, – и все же только идиот станет отрицать власть Сиона. Именно их темные замыслы противостояли идеалам, которые отстаивал я и такие, как я. Мистер Томпсон был одним из таких сочувствующих. Я обратился к нему. Следовало держаться на разумном расстоянии от баронессы. Я доверился мистеру Томпсону и сказал, что мне трудно представить, как я смогу выжить за пределами России. И он снова заверил меня, что такие мужчины, как я, необходимы везде, особенно в Великобритании. По его словам, я был чудом, гением. Мои таланты не пропадут впустую. На протяжении долгих часов, сосредоточенно покуривая трубку, он спокойно обдумывал мои идеи, признавая, что многие из них выше его разумения. Однако мистер Томпсон был убежден, что меня ожидает будущее инженера.

– Я завидую вам, мистер Пятницкий. Троцкий – идиот, раз изгнал из страны таких людей, как вы. Я удивлен, что вы не думаете об Америке. Будь я молод, отправился бы именно туда. В Америке ценят таких, как мы.

Но Соединенные Штаты тогда не привлекали меня, хотя образы краснокожих, жителей приграничья и буйволов, позаимствованные из романов Карла Мая и Фенимора Купера, были достаточно романтичными. Я полагал, что в Америке нет настоящих городов и подлинной цивилизации. Для того чтобы создать истинный город, по моему мнению, требовалось время. Я покачал головой:

– Я не хочу строить машины для ферм или локомотивы, не хочу изобретать методы массового производства дешевых часов. Пусть шахтеры добывают свое золото – я не стану отнимать у них ценности в обмен на какие-то дешевые игрушки!

Мистер Томпсон пожал плечами:

– Вам лучше бы позабыть о европейских склоках. Янки держатся особняком. Я знаю, каковы они. Британцы очень уж склонны заботиться о других.

– Я – русский и славянин, мистер Томпсон. Я не могу бросить Европу в такой беде. Вдобавок я христианин. Моя верность не подлежит сомнению. Но для большевиков и евреев я не буду изгнанником. Все знают, что евреи уже управляют Нью-Йорком. Я не имею ничего общего с жадными буржуа, которые плывут на этом судне. Пусть едут в Америку, если хотят. Все они дезертиры.

Когда начался этот серьезный разговор, мы прислонились к трубе, чтобы согреться, и устремили взгляды на черную, невыразительную морскую гладь. Разноцветные огни нашего корабля, красные, зеленые и белые, отражались в воде – мы как будто плыли в темных облаках сквозь бесконечное пространство. Мистер Томпсон вновь разжег свою трубку.

– Вы, русские, просто безнадежно упрямые существа, должен признать. Я уже видел беженцев в Константинополе. Человеку с вашими талантами будут рады где угодно. Но что, по-вашему, случится с остальными? С женщинами и детьми? Им позволят вернуться, когда закончится война?

Я не смог ответить. В те дни никто бы не поверил, какие будут твориться безобразия. Многие вернулись во время так называемой новой экономической политики. К 1930 году почти все они были мертвы. Не стану притворяться, что по прошествии лет я лелеял надежду на благодарность или по крайней мере признание у себя на родине. Я не дожил бы до нашего времени, если бы ухватился за соломинку, протянутую красными в середине двадцатых.

Когда мистер Томпсон возвратился к своим обязанностям, мною вновь овладела меланхолия. Вопреки обычному распорядку я отправился на поиски миссис Корнелиус. Она, как обычно, наслаждалась обществом нескольких помощников капитана в обеденном салоне. Там был и Джек Брэгг, напевавший «Побей их на Олд-Кент-роуд» и «Очи черные». Мне показалось, что, завидев меня, он покраснел, тем самым подтверждая подозрения: офицер влюбился в мою спутницу. Он не мог догадаться, как я ему сочувствовал. Миссис Корнелиус облачилась в черное с желтым платье (она называла его своим «танго-платьем») и исполняла традиционный английский танец, известный как «Колени вверх». Я взял стакан рома и начал подпевать другим, подражая всем жестам и интонациям миссис Корнелиус. Вот так мой довольно примитивный английский, позаимствованный из «Пирсона» и различных романов, начал приобретать то изящное разговорное звучание, которое отличало прирожденных британцев и позволяло мне свободно проникать во все слои общества.

Миссис Корнелиус подмигнула мне, как обычно, и попросила спеть одну из песен, разученных под ее руководством. Я охотно продемонстрировал свое мастерство, исполнив «Wot A Marf, Wot a Marf, Wot а Norf An’ Sarf»^[16]. Я всегда любил эту песню. Потом раздались громкие аплодисменты. Русские, которые оставались в дальнем конце салона, у самой двери, были совершенно сбиты с толку. Миссис Корнелиус любезными жестами пригласила их присоединиться к нам, но они или мялись, или прямо отказывались. Я также посоветовал им расслабиться и тут, к своему превеликому ужасу, внезапно увидел Бродманна, укутанного в какой-то плед и спрятавшегося за толстой вдовой. Он поднялся с места. Я с трудом сдержался. Лишь благодаря железной воле я сумел промолчать. Я заставил себя улыбнуться и протянул руку существу, которое нерешительно приблизилось к нам. Улыбка превратилась, вероятно, в нелепую гримасу, выражавшую облегчение, ибо я понял, что этот человек все-таки не был моим врагом. В ответ он просиял, его красное, сальное лицо исказилось в улыбке, и он запел какую-то популярную частушку, знакомую мне с первых дней, проведенных в Одессе. Я обычно никогда не оказывал такого радушного приема евреям, но теперь было слишком поздно.

– Я так рад, – сказал он, закончив первый куплет. – Я был болен, знаете ли. Боялся, что они выставят меня с корабля. Корь или что-то подобное… Но теперь я совершенно выздоровел. Я видел вас несколько раз, не так ли? Ночью, когда выходил подышать воздухом.

Прежде чем я высвободился, миссис Корнелиус положила одну пухлую розовую руку на его плечи, а другую – на мои; вскоре она уже поднимала ноги в каком-то канкане. Мне не оставалось другого выбора, кроме как поддержать ее. К тому времени, когда миссис Корнелиус отдалилась, чтобы потанцевать с Джеком Брэггом, я остался наедине с пьяным, болезненным евреем, фамилия которого, по его словам, была Берников. В дорогом безвкусном костюме, с золотой цепочкой для часов и огромными бриллиантовыми кольцами он выглядел гротескно. Он сильно потел, вытирал платком голову и шею и много раз повторял, что отлично себя чувствует. Он начал рассказывать, как тяжело ему пришлось в Одессе, как его семья погибла во время погрома, как его мать замучили белые казаки, – и все прочие знакомые истории, которые распространяют его соплеменники. Немного позже он искоса посмотрел на меня и спросил, собираюсь ли я тоже отправиться в Берлин вместе с «очаровательной баронессой». Мне с трудом удалось сдержаться. И все же меня, безусловно, очень обрадовало, что призрак исчез. Наконец мне удалось возвратиться к столу, где сидела, переводя дух, миссис Корнелиус. Я втиснулся между ней и Брэггом, снова наполнил стакан и сосредоточился на словах «О, какая счастливая страна – Англия». Конечно, путешествовать в непосредственной близости от таких, как Берников, было уже нехорошо, но становилось гораздо хуже, когда они начинали вести себя панибратски и настаивали на том, что ничем не отличаются от меня по характеру и устремлениям. Несомненно, я покинул Одессу, став куда богаче, чем раньше, вдобавок получив воинское звание. Но эти жирные торговцы, умолявшие о сочувствии, не пережили настоящих потрясений, не испытали истинного ужаса. Их не заключали в тюрьму анархисты или большевики, они не ведали, каково это – расстаться с надеждой на выживание. Они не видели, как мужчины и женщины становились на колени в снегу около железнодорожных путей и ждали выстрела в голову. Им не приходилось слаживаться с трупами и воронами, с завшивевшими казаками, которые могли убить просто от скуки. Они слышали о нескольких арестах и случайных жертвах, они видели каких-то евреев, которых преследовали на улицах, но их негодование в основном вызывали пропавшие накладные, реквизированные здания, товары, купленные на бесполезные деньги.

В ту ночь я чувствовал, что как будто вернулся в прежнее состояние; я оказался «в кошмарном сне», как говорят русские: это бесконечное призрачное состояние зачастую неявного ужаса мне было знакомо больше двух лет. Моя жизнь и рассудок подвергались угрозе, жестокое безумие революции и гражданской войны перевернуло все мое существование, разум и тело сотрясались от страха ночью и днем. Ужас становится явью… Во рту пересыхает. Слова не идут на язык. Все что угодно, лишь бы спастись! Когда опасность проходит, невозможно точно вспомнить, какие слова сорвались с твоих дрожащих губ. И это не имеет значения, потому что ты все еще жив. Но все-таки люди смотрят на тебя с презрением и называют лжецом! Конечно, они сами лгут. Я не дурак. Не стану это отрицать. Мое выживание зависит от самопознания. Но разве не такую ложь Герников поведал британцам просто для того, чтобы добиться сочувствия и получить паспорт в богатый Берлин? Со мной такие грязные фокусы не прошли бы. Я не горжусь тем, что сделал, но едва ли испытываю чувство вины. Ведь я выжил. И что с того, что евреи пытались снискать мое расположение? Что с того, что выскочки, вчерашние кулаки, пренебрежительно обходились со мной? Чего стоит такое осуждение? Кроме того, мной восторгались британцы. Меня любила женщина благородного происхождения. За мной наблюдала другая, которая была мне и матерью, и сестрой. От еврея каким-то образом избавились, и я раскачивался между миссис Корнелиус и лейтенантом Брэггом, напевая одну из печальных казацких песен, которые выучил в плену у красных. Джек Брэгг явно волновался. Он хотел остаться и дослушать песню, но его уже ждали на палубе. Я допел до середины, добрался до той части, когда вторая лошадь пала, отдав жизнь ради спасения героини, и тут миссис Корнелиус, захрипев, повалилась ко мне на колени и, устремив на меня огромные чистые глаза, медленно прошептала:

– Думаю, тьбе лучше ’п ’ложить мня в кр’вать, Иван.

Я помог ей вернуться в нашу каюту. На сей раз миссис Корнелиус сдерживалась, пока мы не разделись; затем, когда я наклонился, чтобы прикрыть ее одеялом, девушку вырвало прямо на мою единственную ночную рубашку. К тому времени, когда я отмыл одежду в корабельной ванной (в каюте не было ни водопровода, ни отопления), миссис Корнелиус заснула. Я стоял, опершись рукой о койку, и смотрел на свою спутницу, освещенную желтым светом аварийного фонаря, который раздобыл для нас Джек Брэгг. Весь корабль, казалось, пульсировал в унисон с моими чреслами. Когда ты привыкаешь к постоянному удовлетворению похоти, становится куда труднее контролировать возбуждение. Я очень хотел, чтобы она возжелала меня и распахнула мне свои объятия. Я наклонился, чтобы погладить ее волосы. Она с благодарностью что-то пробормотала и улыбнулась:

– Эт ’рекрасно… – Я коснулся ее шеи. – О-о-о… – прошептала она. – Ты гадкий мальчик. – Она пошевельнулась. Я присел на край кровати. Я поцеловал ее ухо. Глаза миссис Корнелиус приоткрылись, и ее улыбка сменилась выражением потрясения и удивления. – Иван! Ты маленький мерзавец. Я го’орила тьбе, шо… – Было очевидно, что она забыла имя своего француза.

– Франсуа… – Я начал подниматься.

– Да.

Поднявшись на верхнюю полку, я вновь погрузился в беспокойный сон, полный фантазий о Бродманне, который прикинулся Герниковым и вызвал мстительных казаков, чтобы замучить и убить меня. Стараясь избавиться от кошмара, я вспоминал крепкие бедра, алые нетерпеливые губы моей Леды, ее великолепную славянскую грудь, ее волосы, гладкую спину, изгибы ее ягодиц. Секс всегда помогал мне избавиться от страха. Я все более и более склонялся к тому, чтобы рискнуть и провести пару ночей в обществе баронессы. Последствия, в конце концов, окажутся незначительными, даже если она действительно выступит против меня. Неужели я не заслуживаю большего? Я был повинен в ужасной жадности – я возжелал обладать сразу и миссис Корнелиус, и Ледой Николаевной. Как мог я позабыть об уговоре, заключенном со своим единственным в целом мире другом, с человеком, который не раз спасал мою жизнь, с моим ангелом-хранителем? Иногда, даже теперь, когда мы с миссис Корнелиус уже познали чувственную любовь, я со стыдом вспоминаю о том случае. Я не чудовище. Но я полагаю, во всех людях таится нечто, заставляющее их иногда вести себя подобно чудовищам. Оглядываясь назад, я проклинаю Берникова. Когда окружающие циничны, когда они полагают, что твои побуждения так же циничны, как их собственные, иногда ты начинаешь вести себя так же, как они. Мы все – общественные существа, подсознательно управляемые желаниями и ожиданиями наших собратьев. Я не отличаюсь от прочих. Я никогда не утверждал, что не таков, как они.

Теперь я понимаю свое поведение немного лучше. Бесспорно, я все еще пребывал во власти кошмара. Потребовалось куда больше пары недель в море, чтобы уничтожить воздействие долгих лет ужаса. Ужас действительно становится старым другом. Человек начинает тосковать по нему. Внезапное исчезновение угрозы может стать почти таким же потрясением, как утрата безопасности. Именно по этой причине после окончания крупных войн часто начинаются небольшие. От любой привычки, какой бы опасной она ни была, трудно отказаться, особенно когда в ее существовании не признаются. Возможно, еще что-то меняется в химии тела, когда происходит такой выброс адреналина. Всем нам случалось видеть собачонку, спасенную от клыков более крупного животного, – зачастую она разворачивается и впивается зубами в запястье своего спасителя. Моя любовь к миссис Корнелиус была скорее духовной, чем физической, хотя, конечно, эта девушка отличалась исключительной чувственностью. Я знаю, что тоже был для нее чем-то особенным. Она тогда не хотела рисковать нашими отношениями и вносить в них обычную похоть. Она сказала мне об этом много-много лет спустя. Теперь, конечно, я все отлично понимаю. Но на «Рио-Крузе», однако, я часто испытывал замешательство.

На следующее утро я, как обычно, встал и вышел на палубу. Воздух стал гораздо теплее, и легкие брызги воды освежили меня. Несколько матросов работали, полируя металл и отмывая палубы так, будто готовились к торжественному мероприятию. Солнце светило сквозь тонкие, стремительно мчащиеся по небу облака. Мне казалось, что я чувствовал запах, доносившийся с азиатского побережья, хотя знал, что пройдет некоторое время, прежде чем мы увидим Батум. Раненый английский офицер кивнул мне – он, хромая, проходил мимо, опираясь на трость, его лицо побледнело от боли, а индиец-денщик сопровождал хозяина, держась в паре шагов от него и демонстрируя плохо скрытое беспокойство. Женщина с картами, моя личная мойра^[17], по-прежнему раскладывала колоду, концы ее черного платка взлетали и опускались на плечи, словно крылья ленивой чайки. Там же оказался и еврей Герников. На его лице появилась слабая усмешка, как будто встреча прошлой ночью сделала нас добрыми друзьями. В его поведении было что-то, все еще напоминавшее мне жалкого Бродманна. Я не хотел проблем. Я кивнул ему издали и попытался скрыться. Но он последовал за мной. Он был нетерпелив.

– Надеюсь, что вас не обидели мои вчерашние слова. Я не очень хорошо помню, что говорил. Наверное, я все-таки еще не до конца выздоровел. Вообще-то, обычно я пью совсем мало.

– Это неважно.

Чтобы избавиться от него, я начал подниматься по металлической лестнице на бак. Герников закудахтал, как больной цыпленок, и зашевелил ногами, будто разгребал гравий. Очевидно, он расстроился, потому что ему не удалось последовать за мной.

– Полагаю, что мог выйти за рамки внешних приличий. Все это так болезненно, знаете ли.

Когда он вытягивал шею, его голос становился еще более хриплым и даже отчаянным.

– Это для всех болезненно.

Я дошел до бака и посмотрел на него сверху вниз. Больше деваться было некуда. У меня за спиной простиралось море, и белая пена билась о борт корабля.

– О, конечно. – Снова искаженная гримаса вместо улыбки. – Полагаю, они никогда не покончат с нами.

Меня оскорбило то, что он именовал себя русским. Отворачиваясь, я услышат, как он произнес:

– Der Krieg ist endlos. Das Beste, was wir erhoffen können, sind gelegenliche Augenblicke der Ruhe in mitten des Kampfes^[18].

Я отлично понял его, но предпочел ответить очень холодно и по-русски:

– Я не говорю на идише.

Он запротестоват:

– Это же немецкий. Я решил, что вы знаете языки.

Он близоруко моргал, пытаясь разглядеть выражение моего лица. Я разозлился:

– Это что, проверка, мистер Герников? Вы думаете, что я не тот, за кого себя выдаю? Подозреваете, что я – провокатор? Бош? Красный?

Он изобразил оскорбленную невинность:

– Разумеется, нет!

– Тогда, пожалуйста, не преследуйте меня на этом судне и не разговаривайте со мной на иностранных языках.

Когда он отворачивался, его губы дрожали. Если бы я не подозревал его истинных намерений, то мог бы почувствовать жалость к нему. Но он не хотел мне добра. Вдобавок, если бы меня заподозрили в дружбе с человеком подобных убеждений, это вряд ли бы мне помогло. Мне позже пришло в голову, что из-за темных волос и карих глаз он посчитал меня единоверцем, подобные ошибки уже случались. Даже сам цесаревич… Неужели царь и его родные были евреями? Друзья всегда говорили мне, что я не должен принимать близко к сердцу подобные недоразумения. Но стать жертвой именно такой ошибки жестоко и подчас опасно. В иных случаях это едва не стоило мне жизни. Я смог спастись только с помощью острого ума, превосходных рекомендаций и везения.

После завтрака я, как обычно, присоединился к Леде. Она сидела неподалеку от обеденного салона в тени спасательной шлюпки, которая мягко раскачивалась на шлюпбалках. Солнце начинало светить в полную силу, и баронесса обратила к нему лицо, как будто пара бледных лучей могла покрыть ее кожу загаром. Она улыбнулась мне. Она отбросила тяжелые волосы назад, чтобы солнечные лучи могли коснуться всех открытых участков кожи.

– Доброе утро, Максим Артурович.

Мы всегда в таких случаях вели себя очень формально. Я снял шляпу и спросил, могу ли принести шезлонг и сесть рядом с ней. Думаю, она заметила, насколько я встревожен.

– Вы плохо спали? – Ее рука чуть заметно придвинулась к моей. Баронесса села прямо.

– Только потому, что тебя не было, – прошептал я.

Подбежала Китти. На ней было пальто бордового цвета с такой же шляпкой и перчатками.

– Вы поиграете со мной сегодня, Максим Артурович? Я уже думаю, что вы больше не любите меня!

Меня очень часто, как и в тот раз, поражало, насколько девочка похожа на мать. На мгновение вожделение буквально переполнило меня.

Леда рассмеялась:

– Ты дурная девочка, Китти. Кокетка! Что с тобой такое?

И все-таки мне пришлось стать ее осликом. Я проскакал два или три раза по палубе, чувствуя, как теплые маленькие бедра прижимаются к моей талии, потом изобразил утомление. Возвратившись к своему шезлонгу, я обнаружил Берникова, который прислонился к переборке. Он болтал с баронессой, как всегда исключительно вежливой, она притворялась, что счастлива уделить ему внимание. Я молча уселся и притворился, что углубился в изготовление бумажного самолетика для маленькой девочки. Я наслаждался восхитительным ощущением, когда ее прекрасное нежное тело прижималось ко мне. Я испытывал такой восторг, что едва заметил уход Герникова.

– Этот бедный человек… – сказала Леда. – Полагаю, вы слышали его историю.

– Я слышал тысячи таких историй. Этот бедный человек в лучшем случае оппортунист. Я пытаюсь отделаться от него с прошлой ночи.

– Он одинок.

Ее охватил приступ филосемитизма, столь распространенного у романтичных немецких женщин того поколения. Я не захотел расстраивать баронессу и промолчал. Вполне возможно, подумал я, что в жилах предков ее мужа текла и левантинская кровь.

– Он утомителен.

Я закончил самолетик и вручил его Китти. Девочка тотчас отпустила его на волю ветра. Самолетик исчез с другой стороны мостика, и Китти бросилась в погоню за ним.

Леда рассмеялась:

– Сегодня ты, верно, не в духе. Я обидела тебя?

Я едва не обезумел от смеси похоти и гнева.

– Нисколько! – с энтузиазмом заверил я баронессу и вдохнул соленый воздух. – Если тебе кажется, что я в дурном настроении, то лишь потому, что слишком долго был вдали от тебя.

Баронесса зарделась, она была одновременно и удивлена, и польщена. Она затаила дыхание.

– Мне бы хотелось, чтобы ты попытался быть вежливым с господином Герниковым. Все на этом корабле пренебрежительно обходятся с ним. Он был очень болен. И он потерял всю свою семью…

Я сдержался.

– Он знал моего покойного мужа. Они иногда вместе вели дела. Он был тогда очень влиятелен. Финансист. У него до сих пор еще есть немалые интересы за границей. Возможно, он окажется полезным, когда твоя миссия закончится, и поддержит некоторые из твоих изобретений. – Она накрыла колени пледом и придержала его рукой.

Я просто не мог поверить, что она не понимала, что еврейские деньги все портят. Лучшие из человеческих побуждений были испорчены еврейскими деньгами и всегда служили в угоду Сиону. Как она могла стать свидетельницей погружения России в пучину хаоса и варварства и до сих пор не понять основной причины случившегося? Как и многие женщины, она слишком уж полагалась на личные чувства к отдельным людям. Вероятно, Герников, который очаровал ее, сам по себе не был злодеем. Но он представлял силы, угрожавшие нашей христианской цивилизации. Я не видел смысла в том, чтобы просто нападать на такого человека. Я никогда не одобрял концентрационные лагеря и погромы, и все же для подобных действий существовали серьезные основания.

И были причины с подозрением относиться к любому улыбчивому еврею, который протягивал ближнему мешок с серебром. Где он взял свое серебро? Спросите Иуду. Может, с его губ неожиданно сорвался бы правдивый ответ? Неужели он мог бы все рассказать, если бы нашел человека, который сделал то же самое, что и он?

– У меня нет ни малейшего желания быть грубым, – сказал я Леде. – Все, что я хотел объяснить, – у меня с ним мало общего, и я не намерен становиться его ближайшим другом!

– Ты такой же сноб, как и остальные, – сказала она. – Это невероятно.

Поначалу я не хотел отвечать. Потом мне пришло в голову, что следует рассказать ей, как меня предал еврей и как я едва не лишился жизни. Я уже собирался заговорить, и тут баронесса улыбнулась мне.

– Что ж, – сказала она, подводя итог, – он приличный, доброжелательный человек. Как чудесен яркий свет после всей этой ужасной серости. – Она коснулась моей руки, небрежно разглядывая проходивших мимо двух маленьких смешных старух. Ее лицо приблизилось к моему. – Думаю, что сексуальная неудовлетворенность делает тебя раздражительным.

Я старался казаться веселым. Я улыбнулся. Солнце на миг коснулось волн и обратило воду в серебро.

– Трудно разгадать эту забавную шараду.

– А твоя миссис Корнелиус? Она возмущена? – Теплота ее тона не сочеталась с вопросом.

– Она ничего не знает.

– Я в этом сомневаюсь. Однако юный мистер Брэгг занимает почти все ее внимание.

Я возразил, слегка обидевшись на это замечание:

– Она уже не считает его общество приятным.

Я рассказал ей о сделке, которую мы заключили с миссис Корнелиус, о том, как моя спутница намеревалась встретиться со своим французом, едва только мы достигнем Константинополя. Я заподозрил баронессу в ревности. Она каким-то образом – все женщины способны на такое – разгадала мои чувства к миссис Корнелиус и теперь пыталась выведать все у меня. Я оставался настороже, даже когда она загадочно произнесла:

– Выходит, у тебя есть чудесное свойство: ты не замечаешь определенных вещей, мой дорогой. Ты все-таки не совсем невинен. Я преклоняюсь перед могуществом твоего воображения.

Это меня озадачило:

– Никак не могу обнаружить связь между своим воображением, которое многие хвалили, и невинностью, которую с тех пор, как мне исполнилось шестнадцать, замечали очень немногие.

Я не мог понять, почему баронесса едва не рассмеялась, хотя то, что она больше не возвращалась к разговору о миссис Корнелиус, меня успокоило.

– О, я знаю, что ты повидал в жизни намного больше меня. – Она сделала жест, выражавший преувеличенное уважение. – И ты почти во всех отношениях образованнее меня. Пожалуй, единственный твой недостаток, который я могу обнаружить, в том, что ты – мужчина.

Я предпочитал не отвечать на ее таинственные намеки. Всякий раз, когда женщина начинает с волнением говорить о тайном женском знании, лучше не обращать внимания на ее слова. Она бормочет заклинания, которые имеют значение только для нее самой (если в них вообще есть смысл). То, что женщина не может облечь в слова, она глубокомысленно именует «известным только женщинам». Таким образом в споре она сбивает с толку своего оппонента-мужчину, получая преимущество, а он задается вопросом, что же это такое – то, чего не может постичь его бедный, нечувствительный мужской мозг. Меня подобные уловки зачастую озадачивали. Я справлялся с ними, используя лишь свои выдающиеся интеллектуальные способности. Иначе почему очень многие женщины любили меня и восторгались мной? Они быстро начинают уважать мужчин, которые избегают их маленьких ловушек. Жизнь – непрерывное состязание (возможно, именно это имел в виду Герников). Нам следует всегда помнить об осторожности, особенно в тех случаях, когда мы сталкиваемся с людьми, утверждающими, что они принимают наши интересы близко к сердцу. Никто не уважает женскую интуицию больше меня, но иногда женщины уделяют слишком много внимания самым простым случайностям. Так произошло с моей баронессой. Страстно увлекшись мной, она предположила, что все женщины вокруг пытаются затащить меня в постель. Меня удивляло ее любопытство, но я тревожился, что оно может превратиться в ту сводящую с ума женскую ревность, которая как минимум неудобна и часто очень опасна. Днем мы занимались любовью, как обычно, все вокруг пропиталось выделениями наших тел, пока мы не стали пахнуть, по выражению баронессы, «как кошки в жару». К тому времени я уже почти пообещал ей уделить по крайней мере несколько дней в Константинополе, и она томилась в ожидании:

– Если б только это могло случиться поскорее.

Мои руки исследовали ее тело: я ласкал ее груди, бедра и ягодицы и в третий раз наслаждался невероятно теплой киской. Она напоминала греческую богиню и так восхитительно отличалась от молодых девушек, которых я обычно предпочитал. Я чувствовал, что мог погрузиться в нее навсегда и позабыть обо всех превратностях бытия. Женщина, подобная моей баронессе, сулила одновременно и спасение, и познание. Когда прозвучал обеденный гонг, я все еще упивался ее прелестями. Мы с превеликой неохотой расстались, вымылись как могли и вышли на палубу, где нас ожидали невыразительные взгляды Маруси Верановны и беспокойные метания юной Китти, всегда готовой к приключениям.

Леда не особенно интересовалась реакцией окружающих, но меня все же начинало возмущать молчаливое осуждение прислуги. Вдобавок раздражало, что приходилось прерывать любовные ласки ровно в шесть. Казалось, до Константинополя еще год пути.

Во время обеда миссис Корнелиус произнесла, обращаясь ко мне:

– Выгл’ишь усталым, Иван. Я за тьбя б’спокоила вчерась? Звиняй, б’ла плоха.

Я небрежно взмахнул рукой. Она, казалось, позабыла о случившемся, и я был ей за это признателен. Набросившись на свою порцию мясного пудинга, она улыбнулась сидевшим рядом офицерам, как будто ее извинения относились и к ним тоже. Капитан Монье-Уилльямс присоединился к нам. Он гордо осмотрел порцию пудинга, прежде чем перейти к еде. Он часто отмечал, как хорошо кормят на его корабле.

– Добрая порция пудинга поддержит ваши силы. – Он сообщил, что получится добраться до Батума, не подвергаясь опасности. – Вероятно, мы бросим якорь в самой гавани, слава богу. До сих пор у них все шло очень хорошо. – Он чуть заметно вздохнул. – А после Батума мы уже двинемся прямо к цели. Полагаю, вы оба будете рады добраться до Константинополя.

– Эт’ точно, – сказала миссис Корнелиус. – Х’отя, на мой вкус, поездка б’ла недурная.

Капитан взял нож и вилку и внимательно изучил свою порцию пудинга.

– Осталось всего несколько дней. А потом – дом и Англия!

Он закончил беседу, положил в рот большой кусок серого мяса и начал его медленно пережевывать. Капитан очень стремился в Дорсет, где он совсем недавно, выйдя в отставку, купил небольшой домик, но потом ушел на войну и стал командиром транспортного корабля. Все его родственники мужского пола служили в Королевском или в торговом флоте, и он часто вспоминал сыновей и племянников, которые ходили на тех или иных судах. По словам капитана, ему повезло больше, чем другим, и он потерял только двоих. Он вспоминал всех членов семьи, которые погибли между 1914 и 1918 годами.

Когда капитан поел, я сказал ему:

– Я согласен с миссис Корнелиус. Принимая во внимание все обстоятельства, это было замечательное путешествие. Русские всегда будут благодарны вам. На борту есть люди, которые считают вас почти святым.

Мои слова тотчас возымели действие. Капитан проглотил кусок пудинга и улыбнулся:

– Я исполняю свой долг, мистер Пьятницки. Им следует восхищаться британскими налогоплательщиками.

– Что касается меня, этот долг скоро будет уплачен, сэр. Подозреваю, когда красные обрушат мою страну в пучину хаоса, вновь будет призвано разумное правительство. Только тогда я смогу вернуться домой. К тому времени я передам вашим людям парочку идей, которые, уверен, они сочтут полезными. Есть немалая вероятность, что в будущем я стану членом российского правительства. В этом случае у Англии в моем лице появится верный друг.

Капитан в ответ покачал головой:

– Если это произойдет, то я буду первым, кто поздравит вас. Но мой опыт, старина, свидетельствует о другом: как только в стране начинаются кровавые восстания и перевороты, возвращение назад уже невозможно. Взгляните, как рассыпается Китай. Путь уже намечен.

– Россия – не Китай, капитан. И на Индокитай, которым управляет десяток сомнительных раджей, она тоже не похожа. – Я был вежлив, но непреклонен. – Россия – великая империя. Порядок в конце концов должен восторжествовать. Русские люди уже ждут нового царя.

– О, я уверен, что они его дождутся, – сказал капитан. – В каком-то смысле. – И он заговорил о превосходном пудинге.

Тогда меня опечалил его чрезмерный цинизм, но ему уже исполнилось шестьдесят, а мне – только двадцать. Конечно, его прогноз оказался абсолютно точным. Но тогда я не позволил себе поверить в это – и сохранил рассудок.

Тем временем миссис Корнелиус не проявляла интереса к нашей беседе. Она осторожно отмалчивалась, в то время как капитан Монье-Уилльямс обсуждал Троцкого и Ленина так, будто был с ними знаком лично. Она, разумеется, превосходно знала Троцкого и неплохо – Ленина.

В ее глазах сверкали искорки, когда капитан или кто-то из офицеров начинал авторитетно рассуждать о мотивах Троцкого.

Джек Брэгг, в какой-то мере сочувствовавший красным, восхищался всеми русскими людьми. Он даже проявлял уважение к Керенскому. С этим я смириться не мог.

– Ленин теперь может считаться главным злодеем, – сказал я, – но безответственный и восторженный либерализм Керенского и есть настоящая причина кризиса. Если бы Керенский был сильнее, он заставил бы Россию продолжать войну, и мы бы неизбежно победили. Константинополь непременно стал бы русским городом, как и предполагалось в наших договорах с союзниками. Вместо того чтобы почти ежедневно отдавать земли бывшим рабам, мы бы пожинали плоды победы. Керенский продал нас Ленину, а Ленин – немцам и евреям. Скоро Россия исчезнет как Отечество, она уподобится Оттоманской империи. Она просто вновь станет Московским царством. Причем сильно уменьшившимся. В итоге все западные границы будут уничтожены. Как же вы не видите? Мы сдерживали варваров на протяжении тысячи лет. Теперь татары возродят свою древнюю имперрию. Они объединятся с Турцией и создадут сильнейшую в истории мусульманскую державу! Союзники должны бороться, должны уничтожить Ленина. России нужно оказать помощь, иначе погибнет сама цивилизация. Христианство исчезнет.

Свои последние слова я адресовал капитану Монье-Уилльямсу, который покачал головой:

– Я так не думаю, дружище. Полагаю, вам остается надеяться, что появится более умеренный лидер, но бог знает, что в данном случае может означать слово «умеренный».

Я чуть не заплакал. По-детски открытое лицо капитана покрылось румянцем, ему явно стало неловко. Джек Брэгг понимающе сжал мою руку:

– Вы вернетесь раньше, чем думаете, мистер Пьятницки. Союзники просто обязаны послать больше войск. Тогда все это безобразие закончится.

Я взглядом поблагодарил его. Когда Джек отворачивался, я заметил, что в его честных голубых глазах блестели слезы. Он выглядел таким молодым, а был, вероятно, на два или три года старше меня. Он искренне сочувствовал, поскольку изведал ужасы войны на море и лучше всех прочих мог представить, какие испытания я перенес. К тому времени я уже слегка выпил и заговорил обо всем, чего лишился: о прекрасном Киеве, широкой степи, смешении культур в старой Одессе, величавой красоте Петербурга, дружбе моих сокурсников, обаянии Коли и его богемных друзей. Иногда я едва ли не с ностальгией вспоминал месяцы, проведенные с анархистами Махно! Я говорил о казаке Ермилове, который на свой лад попытался мне помочь и в результате погиб. Но воскрешение этих воспоминаний оказалось ошибкой, ведь потом я заговорил об Эсме.

В конце концов я овладел собой и удалился из салона, как только завершился обед. Проходя мимо маленького столика у двери, где сидели четверо пассажиров, я с отвращением заметил, что Герников каким-то образом сумел занять место напротив моей баронессы и даже ухватил за руку Китти! Совершенно растерявшись, я вышел на палубу, где долго стоял под дождем на холодном ветру.

Леда почти тотчас же присоединилась ко мне. Я ничего не сказал о Герникове, поскольку знал, что она мне ответит.

– Что-то не так? – спросила она и повела меня в темноту, подальше от корабельных фонарей.

Мы наконец остановились в тени юта. Я слышал, как в воде рокочет винт. Я слышал, как ходят поршни в машине. Я изучил корабельный механизм почти так же хорошо, как мистер Томпсон. Я очнулся и нежно поцеловал баронессу в щеку.

– Эти англичане хотят добра, – сказал я, – но иногда они воскрешают воспоминания, которые лучше всего стереть.

Она поняла. Она погладила меня по лицу мягкой, нежной рукой.

– Именно поэтому мы учимся никогда не задавать вопросов, – произнесла она. – И ждем, пока нам не расскажут.

Я смотрел на нее немного настороженно, думая о том, нет ли в ее словах какого-то скрытого смысла. Но Леда, казалось, говорила искренне. Она не обладала такими способностями, как миссис Корнелиус, и не помогала мне расслабиться, но все же теперь успокаивала меня. Я вздохнул и по такому случаю вытащил одну из своих последних сигарет. Воспользовавшись медной «вечной спичкой» – кто-то отдал мне ее, расплачиваясь за паспорт, – я осторожно раскурил сигарету. Леда прижалась ко мне, прежде всего для того, чтобы укрыться от холодного ветра, который теперь дул с северо-востока.

– Как трудно представить будущее, – сказала она.

– Ты говоришь о своей личной жизни?

Она улыбнулась:

– У тебя, конечно, есть прекрасное представление о будущем, даже если твоя мечта никогда не осуществится. Это должно придать твоей жизни импульс – мне такого не хватает. Все, что у меня есть, – это Китти. Она – единственная причина для возвращения в Берлин, где я могу найти какое-то убежище и приличную школу. И все-таки я завишу от доброты дальних родственников. Моя судьба в их руках.

– Со мной когда-то было то же самое. – Я глубоко вдохнул сигаретный дым. Табак был слишком сухим, и я боялся, что он может высыпаться из бумажной трубочки. – Так ужасно – снова стать ребенком. И все опять же ради ребенка. А для тебя там найдется какая-нибудь работа?

Леда протянула руку к моей сигарете. Она сделала несколько затяжек, потом вернула сигарету.

– Я училась быть женой выдающегося промышленника. Ничего другого. Таких, как я, мой дорогой, сейчас слишком много. В мире нас тысячи, а выдающихся промышленников – горстка! Некоторые из нас пытаются заняться воровством, обирая других, тех, кто отыскал своих промышленников, другие блуждают в каком-то тумане. Я даже слышала, что кто-то завязал тесные отношения с абсолютно неподходящими молодыми людьми.

Конечно, она шутила, но я снова забеспокоился. Неужели она предполагала, что я смогу жениться на ней и стать для нее подходящим мужем?

– Ты умна и привлекательна, – сказал я. – У тебя есть небольшой капитал в Германии, верно? Ты должна подумать о том, чтобы войти в какое-то дело. Стань сама выдающейся промышленницей! Поезжай в Париж. Все лучшие русские сейчас в Париже. Открой модный магазин. Или агентство секретарей. – Здесь мое воображение иссякло.

– Я бы лучше, – улыбнулась Леда, – стала международной авантюристкой и соблазняла бы королей и императоров.

– Но сейчас век республик и демократий. Гораздо труднее соблазнить и погубить комитет.

Она рассмеялась над этим:

– Максим Артурович, сегодня вечером вы недостаточно романтичны. Это я должна быть реалисткой, а ты – мечтателем. Неужели ты лишишь меня последнего развлечения?

Я выбросил из головы прежние подозрения.

– Ну хорошо, я продолжу мечтать для тебя. И ты можешь и дальше сомневаться. Но уверяю тебя: будущее, которое я наметил, почти реально. Дело ученого – знать, как все устроено, знать все движущие принципы…

Мы расстались у дверей ее каюты.

– До завтра, – сказала она, а затем: – Я надеюсь, мы сможем остаться вместе в Константинополе, по крайней мере на некоторое время.

– Надеюсь, что так.

Она поспешно добавила:

– В Батуме безопасно. Почему мы не можем сойти на берег там?

Я согласился обдумать эту идею, которая мне совершенно не нравилась. Я, конечно, был бы рад прервать путешествие, но по-прежнему опасался нашего дальнейшего сближения, особенно на такой ранней стадии. Я вернулся в свою каюту. Как обычно, когда миссис Корнелиус не было, я удовлетворил свои желания, приняв большую порцию кокаина. В конце концов, судя по всему, Константинополь стал столицей наркотического мира, и мне уж точно не угрожала опасность остаться без этого средства моральной поддержки. Я никогда в жизни не испытывал зависимости. Я курю, пью и принимаю кокаин по собственной воле, эти занятия доставляют мне удовольствие. Слабое ощущение, возникающее при отсутствии сигарет или «снежка», едва заметно, когда я работаю. В любом случае я бы не стал покупать то, что сегодняшние волосатые детишки называют «кокаином». Это всего лишь смесь каких-то хозяйственных средств с толикой хинина или прокаина, от которого лишь немеют губы, и добавкой амфетамина для имитации эффекта эйфории. С тем же успехом можно смешать имбирное пиво с жидкостью для мытья посуды и назвать это шампанским!

Они считают себя такими современными и отважными с этими своими «наркотиками». Они размягчают себе мозги марихуаной и снотворными до тех пор, пока не смогут уже отличить один препарат от другого. Я презираю этих ребят в кожаных куртках. Они выглядят в точности так же, как варвары, которые расхаживали по Зимнему дворцу в 1917‑м, думая, что уже все знают, а на самом деле у них было лишь необычайное высокомерие, порожденное столь же необычайной глупостью. Я вижу их каждый день, на другой стороне улицы, в пабе Финча. Они шепчутся и передают друг другу бумажные пакетики, в конце концов приезжают полицейские, усталые и злые, чтобы совершить какой-то ритуальный обыск и захватить парочку бездельников. Они заискивают перед неграми. Полиция просто возвращает этим мужланам веру в «бандитскую гордость». Они не меняются. Неудивительно, что теперь на распространение кокаина смотрят неодобрительно. Во времена моей юности это было средство для аристократов, художников, ученых, врачей. Спросите кого угодно. Хоть Фрейда. Я никогда не скрывал своего отношения к его учению. Триумвират, который разрушил нашу цивилизацию, – это Маркс, Фрейд и Эйнштейн. Их будут помнить и через миллион лет – это величайшие враги человечества. Маркс уничтожил основы христианского общества. Фрейд уничтожил наш разум – мы стали сомневаться во всем. Эйнштейн уничтожил самую сущность Вселенной. А еще говорят, что Геббельс был мастером лжи! Он был новичком. Как, наверное, потешается триумвират, когда рушатся хрупкие стены и памятники, когда топчут иконы, когда злодеи стоят, уперев руки в бока, среди обломков былого величия мира, а реки крови омывают их ноги, и надежда и человечность гибнут, сгорая в огне, свет которого отбрасывает чудовищную тень на весь мир – тень Зверя, трехглавый символ смерти.

Сам же Фрейд и уничтожил доброе имя кокаина. Но у них нет оснований меня арестовывать. Я не стану употреблять эту подделку, эту смесь талька и чистящих средств, которую они пытаются мне продать.

Спокойно наслаждаясь одиночеством, я растянулся на своей койке, чтобы обдумать предложение Леды. Было бы приятно сойти на берег в Батуме. Судя по рассказам, это весьма красивый город, хотя в нем и полно мусульман. Мы, вероятно, без труда отыскали бы отель и провели бы вместе пару ночей. Это был бы и праздник, и неплохой способ облегчить наше неизбежное расставание. Но все же, если бы баронесса после этого сочла, что продолжение нашей связи возможно, могли возникнуть затруднения. Вопреки всему, похоть снова одержала верх, и я решил спросить капитана, как он отнесется к тому, что некоторые пассажиры сойдут на берег. Я тем не менее не стал обсуждать этот вопрос во время обеда, опасаясь задеть самолюбие миссис Корнелиус, Я решил отыскать старика на следующий день и побеседовать с ним наедине.

Я уже уснул к тому времени, когда вернулась миссис Корнелиус. Проснувшись, я услышал шепот, доносившийся из-за двери, и понял, что Джек Брэгг пришел вместе с моей спутницей. Я услышал ее смешок. Потом началась какая-то возня. Было очевидно, что Брэгг тоже на время утратил контроль над собой. Чтобы избавить их обоих от затруднений, я воскликнул, как будто испугавшись:

– Кто там?

Шепот стих. Полагаю, миссис Корнелиус поцеловала Джека и пожелала ему доброй ночи. Закрыв за собой дверь, она спросила, не стану ли я возражать, если она зажжет лампу. Я сказал, что не против. Миссис Корнелиус прилично выпила, одежда ее была в беспорядке, но сама она находилась в обычном прекрасном расположении духа. Она взмахнула рукой:

– Ты ’се один, Иван?

Миссис Корнелиус села на край своей койки, чтобы снять обувь. В тот день она надела другое платье, розовое с серебром. Ей каким-то образом удалось в нескольких сумках притащить на борт содержимое целого платяного шкафа. Миссис Корнелиус всегда уделяла большое внимание своему гардеробу, по крайней мере, когда могла себе это позволить. Позднее нас обоих одолела бедность, и нам пришлось отказаться от многих привычек.

– Уф-ф! – вздохнула миссис Корнелиус. – Каждый вечер на эт черт’вом к’рабле веселле!

– Ваша энергия безгранична! – изумился я. – Мне так не суметь.

– Я в п’следние дни тож шо-то стала уст’вать. Эт Леон – та’ой черт’в мерзац. Забыл, как веселиться… ’се они, черт ’обери, такие ж.

Она относилась к лидерам большевиков свысока и говорила о них довольно грубо – для нее эти люди оставались бандой ханжей и лицемеров, подавленными интеллектуалами среднего класса. Если бы они смогли хоть немного расслабиться, то стали бы, вероятно, куда счастливее и доставили бы другим людям намного меньше неприятностей. Ни один из них, как она иногда говорила мне по секрету, не был хорошим любовником.

– А нек’торые ’обще странные! – Она всегда сочувствовала душевнобольным. – Я, мож, кончу тем, шо останусь со странным парнем. Они г’разд интереснее, п’началу уж точно.

С обычной легкостью она переоделась в ночную рубашку, выкурила сигарету, прочитала пару страниц в одной из своих «книг» – старых популярных журналов, которые кто-то отыскал для нее на корабле, – и погасила лампу.

– Баю-бай, Иван.

И вновь я слышал только ее храп, который в темноте можно было принять за стоны и страстные вздохи. И, как обычно, я находил утешение в мастурбации и фантазиях, вспоминая мою прекрасную славянку, лежавшую всего в сотне ярдов от меня. Тогда я и решил провести с ней в Батуме как можно больше времени.

Я рано проснулся и подумал, что лучше всего обдумать свои планы на свежем воздухе. По утрам в нашей каюте всегда было чрезвычайно душно. У нас оставался выбор: убрать тряпки и газеты из дверных щелей и замерзнуть или просто остаться без свежего воздуха. Когда я оделся, миссис Корнелиус пошевелилась. Она сонно пробормотала: «Смори, не заходи слишк далеко, Иван. Ты хитрый маленький ’аршивец, но ты нишо не чушь». Потом ее глаза сомкнулись, и она захрапела. Миссис Корнелиус не сказала ничего нового. Она была уверена, что я – извечный худший враг самому себе. Она повторяла это на протяжении всех последующих лет, почти до самой смерти (хотя ее ревнивые родственники не допустили меня к ее смертному одру). Меня восхваляли и осуждали великие лидеры, известные художники и интеллектуалы, но лишь ее мнение было для меня важно. Все ее помнят – она стала легендой. О ней сочиняли романы, точно так же, как сочиняли романы о Махно. Она могла вертеть политиками и генералами как хотела. Она никогда мне не лгала.

– Они должны были дать тьбе Ноб’левскую ’ремию, Иван, – сказала она однажды вечером в «Элджине». – Если б только ’опытаться.

Это случилось в субботу, как раз перед самым закрытием заведения. Паб полюбили цыгане из табора в Вествее, там постоянно играли на скрипках и аккордеонах. Они напоминали тех потрепанных людишек, которые заполонили Одессу, Будапешт и Париж за пятьдесят лет до этого. Было почти невозможно пройти по залу и ни с кем не столкнуться. Миссис Корнелиус очень редко давала волю чувствам, но тут пять пинт «Легкого и горького» развязали ей язык. Она жалела меня: незадолго до того у меня случились очередные проблемы в суде. Когда я пытался пробраться к бару, меня оскорбил какой-то мусорщик, от которого воняло мочой и моторным маслом. Миссис Корнелиус пыталась показать, что она, по крайней мере, до сих пор ценит мои дарования. Для меня это было дороже рыцарского титула. Я рад, что она смогла заговорить. Пусть и незадолго до смерти, но она признала, что верит в меня. Одно лишь это воспоминание поддерживает меня. Слишком долго я страдал от несправедливости. Теперь не осталось никакой надежды.

Я помог ей пройти мимо потных певцов в рубашках без воротников и в засаленных пальто. Мы вышли на темную Лэдброк-Гроув, шел дождь, из-под колес ревущих автобусов и грузовиков летела вода. Я поддерживал миссис Корнелиус. Она сказала, что ей дурно. Она наклонилась над сточной канавой у своей квартиры на Бленхейм-Кресент, но ничего у нее не вышло. Уже тогда было очевидно, что она очень больна. Она умирала. Ей не приходилось мне лгать. Мы всегда были честны друг с другом. Она всегда чуяла гениев, даже если иногда они оказывались злыми. Троцкий, Муссолини, Геринг – она знала их всех. Она покачала головой:

– Они никада не оценят тьбя как следут, Иван.

И это правда. Она одна могла подтвердить: если бы не большевики, мне воздали бы в России все мыслимые почести. Я приобрел бы мировую известность.

Поляки называли царскую империю Византией. Точно так же они называют сегодня Советский Союз. Набожность поляков почти столь же велика, как их лень. Я не стал эмигрантом просто потому, что хотел купить небольшой дом в Патни и работать в звукозаписывающей компании. Они не мученики. Они – мелкие буржуа, непрерывно жалеющие себя. Они так и будут ныть при любом режиме. Мне хочется, чтобы люди перестали приводить ко мне этих поляков. То же самое и с чехами. У нас нет ничего общего, кроме единого славянского языка. Во время войны кругом были поляки. Теперь повсюду чехи. Миссис Корнелиус рассказала соседям, каких высот я достиг и как пострадал. Но я не хотел их сочувствия. Я говорил ей, что сделал ставку и проиграл.

Я подхожу к каналу возле Харроу-роуд. Там очень холодно. Все гниет. Все серо. Вода покрыта какой-то слизью. Дорожка вся в грязи. Я смотрю на задние стены брошенных зданий, где больные дети бьют уцелевшие окна и мочатся на половицы, где ночуют бродяги. Они покрывают кирпичи своими экскрементами и безграмотными лозунгами. Это – воскресный день, и это – моя прогулка! Мой выходной, мой отдых, моя передышка! Я видел чудеса Константинополя, славу Рима, мужественное величие Берлина до бомбежек, элегантность Парижа, жестокое великолепие Нью-Йорка, волшебную роскошь Лос-Анджелеса. Я одевался в дорогие шелка. Я удовлетворял свои желания с женщинами поразительной красоты и высокого происхождения. Я на собственном опыте испытал все величайшие технические чудеса в мире: огромные лайнеры, небоскребы, самолеты и дирижабли. Я познал волнение быстрых и прекрасных путешествий. А теперь я бреду по грязной тропинке, глядя на бродяг и испачканные стены, страшась за свою никчемную жизнь, молясь о том, чтобы не вляпаться в собачье дерьмо и не привлечь внимание безжалостных юных бандитов. Эхо их криков разносится над водой – таинственные хрипы и стоны примитивных амфибий, свидетельствующие о возвращении к кровавому невежеству и безрассудной дикости.

И я провел здесь почти полжизни! С 1940 года – в одном районе Лондона. Dopoledne…^[19] Первую же половину жизни я потратил на исследование и обучение всего цивилизованного мира. Майор Синклер, великий американский летчик и мой наставник, предупреждал меня, чтобы я не делал ничего модного. Синклера также уничтожили из-за непопулярных взглядов. Его друг Линдберг – еще один великий человек, которого погубили мелкие и порочные враги. Линдберг однажды доверил мне свою сокровенную тайну. Он никогда не собирался лететь в Англию. Он вообще-то направлялся в Боливию, но его подвели приборы. У нас было много общего, у меня и у Линдберга. Он знал, почему евреи взорвали «Гинденбург»^[20].

Под арками автострады, которой «архитекторы» разделили пополам Ноттинг-Дейл и Лэдброк-Гроув, не подумав о тех, кто живет внизу, цыгане строят лачуги из старых дверей и смятого железа, ставят старые телеги среди куч щебня и мусора. Их тощие собаки носятся повсюду, их дети грязны и заброшены. По чудесной современной дороге машины мчатся в разные стороны, мчатся с запада, из Бристоля, Бата и Оксфорда, где люди живут в роскоши, сохранившейся с восемнадцатого столетия. Это чистая, созданная с умом дорога. Говорят, она помогла разгрузить жилые районы. Но чтобы ее построить, им пришлось снести наши дома. На их месте появились нелепые, безликие башни. По обе стороны Лэдброк-Гроув, в тени Вествея, стоят, пошатываясь, алкоголики обоих полов. Они просят денег, чтобы купить денатурата, и проклинают вас, если вы посмеете отказать им. Или по ночам к вам пристают мальчишки-тунеядцы, угрожая и паясничая. Из бетонных пещер рвется горящий бутан – точно так же отсветы пламени от керосиновых горелок поднимались над рыночными палатками зимой в старом Киеве. Они построили большую чистую дорогу на запад и создали настоящий кроличий садок для воров и бритоголовых, которые цепляются к поверхности цивилизации, как водоросли к лодке. Выжить без цивилизации они не смогут.

Я не говорю, что Портобелло-роуд и Ноттинг-Дейл были прекрасны. Таксисты отказывались по ночам возить пассажиров на Голборн-роуд. Район славился своими проститутками, и половина населения была связана с преступным миром. Полицейские ходили по нашим переулкам по трое. Но социальные работники и политики сказали нам, что все изменится. Дорога, утверждали они, уничтожит несправедливость и нищету.

Грязные грузовики исчезнут. В городе начнется райская жизнь. И что мы получили?

Рок-группы дают бесплатные концерты между пролетами автострады и призывают слушателей к революции и курению гашиша. Шлюхи по дешевке обслуживают клиентов возле опорных столбов, негры-гомосексуалисты ссорятся и визжат, а машины мчатся у них над головами и несут лордов и леди в Бат, Оксфорд и Хитроу. Эти архитекторы мечтали об Утопии, но отвергали реальность. Уже тогда Утопия была невозможна по финансовым причинам. Может, она и вообще была недостижима. И тем не менее они продолжали строить, как будто ничего не изменилось. Они проложили свою замечательную дорогу, в точности как обитатели Новой Гвинеи строят самолеты из бамбука, чтобы те вновь доставили изумительные грузы, падавшие к ним с неба во время Второй мировой.

Они говорили нам, что в сотворенной ими грязи разобьют цветники. Это bezhlavy^[21]. Они говорили, что построят театры и магазины и окажут социальную помощь всем живущим под Вествеем, но даже не смогли справиться с цыганами, которые дерутся и пьют под арками магистрали от Шепердз-Буш до Маленькой Венеции, убивают друг друга, колотят жен и детей, отказываются учиться и работать, молодые бандиты угрожают пенсионерам, умственно отсталые показывают свои синие члены маленьким мальчикам. И им еще хватало наглости смеяться надо мной из-за моих мечтаний! Чем их Утопия лучше моей? И где процветание, которое мы должны были увидеть? Торговцы приезжают из своих пригородов на Портобелло-роуд по пятницам и субботам, они носят богемные наряды и продают дорогое барахло. Они делают трущобы туристическим аттракционом. Но аттракцион снова превращается в трущобу, когда они уезжают. По четвергам я вижу изумленных американцев, снующих туда-сюда по грязным улицам в поисках волшебства, отыскивая волшебство, которое, подобно странствующему цирку, появляется только в определенное время, скрывая вечную бедность и невежество. Где «Битлз» и бобби на мотоциклах, едущие попарно? Где огромные стены Виндзора и колокола старого Святого Павла? Они не хотят ничего, кроме романтики. По четвергам мы не можем ее обеспечить.

И что, деньги, полученные от туристов, остаются здесь? Нет. Они возвращаются назад в Сербитон, Твикенхэм и Парли^[22], и ночью грабители и алкоголики появляются вновь, как будто ничего не происходило. Туристы возвращаются в «Браунс», «Уайтс» и «Парковую гостиницу». В Вест-Энд пойдешь – лучший конец найдешь… «Мир Диснея» в прошлом году, «Мир Англии» – в этом. Каждая страна – особый тематический парк, изолированный, косметически совершенный. И автобусы, спортивные автомобили и грузовики мчатся по Вествею над грязью и неромантичной нищетой. И никто никогда не узнает, в какую человеческую грязь вкопаны огромные дорожные опоры. Но магистраль принесла прибыль мистеру Марплзу и мистеру Риджуэю^[23], она принесла прибыль спекулянтам свингующих шестидесятых, Файнштейнам, Голдблаттам и Гринбергам.

Миссис Корнелиус ненавидела Вествей. Она говорила, что дорога разрушила образ района. Пришли чужаки, которым раньше здесь делать было нечего. «Эт ’сегда был дружелюбный район, ’се ’сех знали. Тьперь п’явились людишки, к’торые жи’ут в Тауэр-Хамлетсе и Спиталфилде. Черт ’озьми, нишо удивительного, шо стало много ’реступлений. Они знат, шо мамочки не смогут ’десь за ими следить». Миссис Корнелиус твердо полагала, что большинство воров – молодые люди, не понимающие, что у своих красть нельзя. Старые семейные банды из Ноттинг-Дейла обычно сражались друг с другом. Если ты не был связан с бандами, тебя никто не трогал. Разрушение семей привело к последствиям, которых не могла предвидеть даже Церковь. Но теперь мы наблюдаем, как распадается сама цивилизация – повсюду, во всем христианском мире. Гунны снова копаются в наших руинах, и мелкие торгаши ставят свои палатки в наших святых местах, странствующие актеры разыгрывают непристойные представления в наших храмах, а патриции прячутся на своих виллах подальше от города, опасаясь выступить против тех самых людей, которые купили право первородства. История повторяется, и Христос смотрит на нас с небес и рыдает. Я мечтал спасти мир от подлости и жестокости, а вместо этого стал свидетелем вырождения. Может, доживу и до последней катастрофы…

Я делал все, что мог. Одна только миссис Корнелиус поняла ужасную иронию моей жизни. Я был гением, но недооценивал силы Зла. Баронесса называла меня «очаровательно аморальным». Полагаю, она имела в виду то же самое.

Глава третья

Мы – живые пастбища, на которых пасутся микробы, наша омертвевшая кожа – их хлеб насущный, мы – их Вселенная. Возможно, мы, по их мнению, передвигаемся по таким же предсказуемым орбитам, как планеты, и именно поэтому москиты всегда знают, где нас искать. Может, это всего лишь наша иллюзия – будто мы движемся по воле случая или по собственной воле. Мои ноги коснулись русской земли гораздо раньше, чем я предполагал, когда покидал Одессу. Вероятно, это было предопределено. На капитана явно подействовал мой намек на дела в Батуме, имеющие значение для правительственных сил, поэтому он охотно дал мне разрешение провести время на берегу. Баронессе также разрешили сойти на берег, хотя капитан заметил, что не несет ответственности за пассажиров, которые не смогут вернуться к отплытию корабля.

– Мы получили приказ забрать столько беженцев, сколько сможем, мистер Пьятницки. Однако это не гражданское судно, и у нас есть и свои очень важные задачи. Я уверен, вы это понимаете.

Я дал ему слово, что буду на палубе, когда «Рио-Круз» поднимет якорь.

– Я надеюсь установить на берегу связь с некоторыми антибольшевистскими силами, – сказал я.

Он ответил, что это мое личное дело. Я немедленно отыскал Леду Николаевну, которая, конечно, пришла в восторг от моих новостей и уже решила оставить Китти и няню на борту. Она заявила в свое оправдание, что собирается день-другой посвятить прогулкам по магазинам. Она думала, что мы пробудем на берегу только одну ночь, а потом вернемся на корабль. Если «Рио-Круз» все еще не будет готов к отплытию, то мы сможем еще раз переночевать в Батуме, и так далее.

– Но как мы отыщем гостиницу?

– Я легко решу проблему, – сказал я ей. – Я всю жизнь полагался только на свою сообразительность. Я чрезвычайно находчив.

В тот день ее любовные ласки были пикантнее, чем когда-либо прежде. Я с нетерпением ожидал нашего «отпуска на берегу», как говорила баронесса.

На следующее утро ко времени завтрака воздух прогрелся, но пошел сильный дождь. За столом капитан Монье-Уилльямс объявил, что мы должны пришвартоваться в Батуме в течение двух часов.

– Как приятно будет оказаться в порту, где сохранился хоть какой-то порядок. – Капитан прибыл сюда в третий раз за два месяца. Британцы управляли и городом, и гаванью почти целый год. – Хотя бог знает, что там творится теперь. В прошлый раз, когда я говорил с Дрейком, начальником порта, он находился в безвыходном положении. Очень много беженцев со всех концов России.

– Британцев это должно радовать, – сказал я. – Значит, им доверяют.

– Извините, что я так говорю, мистер Пьятницки, но это – ужасное бремя. Что случится, когда мы уйдем?

– Они соберут вещи и переправятся в Турцию. – Джек Брэгг с присущей ему бодростью попытался поддержать меня. – Хуже там не будет. – Анатолия находилась всего в десяти милях от Батума. – А может, нам стоит пойти до конца и объявить, что город находится под британским протекторатом?

– Не думаю, что русская армия с восторгом примет это известие. – Капитан Монье-Уилльямс сухо улыбнулся мне. – Во всяком случае, здесь мы составили более или менее ясное представление о том, как нужно действовать. Все желающие сойти на берег должны получить увольнительную у мистера Ларкина.

Второй помощник исполнял обязанности казначея и связного между русскими пассажирами и британской командой. Миссис Корнелиус еще не проснулась, и я очень этому обрадовался. Я бы смутился, если б она пришла в салон прежде, чем я изложу ей свои планы.

– Предупреждаю вас, – продолжал капитан, – что в городе полно большевистских агентов. Уверен, там есть саботажники и погромщики. Так что будьте осторожны, не говорите лишнего. – Это предупреждение он адресовал всем нам. – Когда вы вернетесь, мы будем очень тщательно проверять вещи и документы. Мы не хотим, чтобы в ваши чемоданы подсунули бомбы.

С губ капитана не сходила сардоническая улыбка, но было очевидно, что его отношение к делу не изменилось. Как и все прочие, он с нетерпением ожидал прибытия в Константинополь.

Когда я собрался уходить, к капитану подкрался Герников. Он был одет в ужасный твидовый костюм и курил немецкую сигару. Губы его постоянно кривились, а голова вертелась, как будто он пытался выбрать из множества жестов и взглядов именно те, которые произведут наилучшее впечатление на нашего капитана.

– Сэр, – невнятно произнес он по-английски. – Я хотел бы сказать вам пару слов.

Капитану, я уверен, Герников нравился не больше, чем мне, но Монье-Уилльямс вел себя с евреем так же вежливо и терпеливо, как и со всеми нами. Герников говорил тихо, и я не мог ничего разобрать. Я очень хотел уйти, поэтому извинился и вышел на палубу, чтобы присоединиться к моей баронессе. Она держалась за поручень, прикрывшись большим зонтиком темно-синего цвета. Китти играла с двумя деревянными куколками совсем рядом, в тени мостика, а Маруся Верановна бесстрастно сидела возле девочки на складном табурете, следя за куклами так, будто они в любой момент могли взбеситься. Я приподнял шляпу, приветствуя их обеих. Баронесса обернулась, улыбнувшись мне. Мы обменялись обычными формальными приветствиями, а потом я спокойно сказал:

– Через два часа мы достигнем Батума. Но вам нужно повидаться с мистером Ларкиным и получить пропуск. Полагаю, будет лучше, если мы поедем порознь.

– Разумеется.

Она надушилась новыми духами. Я чувствовал аромат роз, который, казалось, предвещал лето. На несколько секунд, пока баронесса объясняла служанке, что уйдет на некоторое время, я перенесся в детство. Я вспоминал густой аромат сирени в весеннем Киеве, поля пшеницы, огромные маки и полевые цветы с длинными стеблями, которые Эсме собирала у подножия холмов. Я отдал бы все, лишь бы возвратиться ненадолго в то волшебное состояние невинности, которое исчезло очень скоро, – когда я нашел Эсме в лагере анархистов и она, смеясь, рассказала о том, что с нею сталось. Она говорила, ее насиловали так часто, что между ног у нее появились мозоли. И я больше никогда не мог любить как прежде – нежно, легко, беззаботно. Я жаждал того глупого счастья. Я надеялся вновь пережить его с Ледой, поверить в наш союз, неповторимый и вечный. Но это было невозможно. Все женщины, за исключением миссис Корнелиус, теперь угрожали моему благополучию.

Они предали мои лучшие чувства. Я не больше доверял мужчинам – но вряд ли кто-то рискнет доверять свои чувства им. А дети могли быть самыми худшими предателями – и в этом я убеждался снова и снова.

Баронесса вернулась в хорошем настроении, получив пропуск. Однако, когда я вернулся в салон, мне пришлось встать в очередь, в которой уже стояло больше десятка человек. Я оказался позади гнусного Берникова, который немедленно обернулся и еще раз настойчиво, с неуместной фамильярностью заговорил со мной. Он что-то рассказывал о родственниках, которых надеялся отыскать в Батуме, о слухах, будто белые и красные похищают евреев ради выкупа, чтобы раздобыть денег на продолжение войны, о том, что союзники обсуждают идею какого-то утопического сионистского государства между Россией и Турцией, которое станет своеобразной буферной зоной для большевиков. Он болтал всякую ерунду, и вскоре я перестал обращать на него внимание. Тем временем мистер Ларкин, как всегда занудный и серьезный, наморщив лоб и вытерев блестящую лысину, уселся за небольшой карточный столик, деловито проверил документы и выдал короткие справки на листках с отпечатанным сверху названием корабля. Он слишком много времени потратил на Берникова, но наконец и я получил свой паспорт. Мистер Ларкин действовал достаточно быстро, ведь он, конечно, узнал меня. В простой записке говорилось, что нижеподписавшийся, Максим А. Пятницкий, путешествовал на торговом судне его величества «Рио-Круз» из Одессы в Константинополь и мог находиться на берегу в Батуме, но обязывался вернуться на борт корабля за пять часов до отхода. Мне нужно было расписаться внизу и взять с собой обычное удостоверение личности.

– Эти пять часов – просто на всякий случай, – сказал мистер Ларкин. – У вас не будет никаких проблем, если вы немного задержитесь.

К тому времени, когда я воссоединился с баронессой, вдалеке показался берег, дождь поутих и горизонт очистился.

– Разве это не чудесно, что наконец станет солнечно? – оживилась Леда. – Боворят, даже в это время могут выдаться очень теплые дни.

Я не мог поверить, что британцы оставят Батум.

– Может, нам следует подумать о том, чтобы осесть там, – сказал я. Под покровом шутки я скрывал свое искреннее нежелание покидать родную землю. Я знал, что баронесса разделяла мои чувства.

Она отмахнулась от моих слов легко, как истинная фаталистка:

– Давай наслаждаться временем, которое у нас есть, и не думать о том, что могло бы быть.

Я решил сообщить новости миссис Корнелиус. Она одевалась, когда я постучал в дверь каюты.

– ’рост ’огоди минутку, пока я штанишки одену.

Она выглядела необыкновенно хорошо, ее лицо разрумянилось, глаза сверкали. Она собиралась надеть оранжевое платье. Я сказал, что хочу сойти на берег и провести день в Батуме, потому что надеюсь отыскать там пару старых друзей.

– Мож, мы с т’бой там свидимся, – заметила она, набросив на плечи пелерину из лисьего меха. – Я‑то думала сама сойти немного прогуляться. – Она рассмеялась, посмотрев мне в лицо. – Ты не ’ротив, лады?

Я не предполагал, что она захочет сойти на берег. Я смог только наклонить голову, пожать плечами, улыбнуться, упаковать смену белья в свою маленькую сумку и согласиться, что неплохо бы нам пообедать вместе где-нибудь в Батуме. Она была последним человеком, которому я хотел бы сообщать о связи с баронессой. Я оставил сумку на своей койке и вышел на переднюю палубу.

Вода внезапно стала синей, и белые толпы облаков быстро помчались на север. Когда они отступили, вода посветлела, деревянные и металлические части корабля засверкали на солнце. Мы как будто плыли на золотой барке по серебряному морю. Почти немедленно все вышли на палубу и выстроились вдоль поручней, снимая верхнюю одежду, болтая и веселясь, как клерки и фабричные девочки на пикнике. Корабль оставлял на воде след – кремовая пена вздымалась над густой синевой, а впереди были снежно-белые пики, зеленые склоны предгорий, очертания лесов, даже слабый намек на сам Батум. Когда корабль изменил курс и двинулся прямо к берегу, мы могли разглядеть отблески белого, золотого и серого цветов.

Пейзаж был необычайно красив, панорама поросших лесом холмов и зеленых долин открывалась в туманном свете. Казалось, мы волшебным образом перенеслись из зимней стужи в разгар весны. Птицы пролетали над густыми лесами. Мы видели, как бледная дымка поднимается над зданиями пастельных цветов – нам открывался удивительный мир, и мы к этому зрелищу были совершенно не готовы. Люди хихикали и вертели головами как сумасшедшие. Некоторые взрослые начинали плакать, возможно, поверив, что мы перенеслись в рай. Чайки хрипло и вульгарно приветствовали нас, они вились над самой палубой. Шум двигателя звучал все живее и веселее. Теперь мы могли разглядеть длинную охристую линию каменного мола, промышленные здания нефтяной гавани, угольные склады, белую пристань вдали, сверкающие купола церквей и мечетей. Британские и русские суда ровно выстроились вдоль пристаней. Батум оказался небольшим. Ему недоставало величия Ялты или военной основательности Севастополя, но в этом тумане, с позолоченными крышами и флагами, Батум выглядел бесконечно прекраснее любого города, который нам случалось видеть. Нам, привыкшим к неуверенности, разорению, смерти и опасности, он виделся одновременно хрупким и надежным – настоящим укромным уголком. Батум располагался в заливе, окруженном холмами, густо поросшими лесом, вдали от больших дорог. С остальной Россией его связывало лишь железнодорожное сообщение. Восточный облик города заставил нас почувствовать, что мы уже достигли цели, что мы оказались в легендарном Константинополе. И мы начали действовать так, будто это место и являлось конечной точкой нашего назначения. Теперь я по-настоящему хотел распаковать чемоданы и пустить корни в земле, которая была частью России, пусть и азиатской. Понятия не имею, чем бы все закончилось, если бы я подчинился тогда первоначальному импульсу. Я до сих пор иногда жалею, что не покинул «Рио-Круз» тотчас же, но я не мог позабыть о похвалах мистера Томпсона, не мог отказаться от мечты о предстоящей научной карьере в Лондоне. Наверное, через месяц я разочаровался бы в Батуме. Он был прекрасным оазисом в бурном мире. Это происходило за несколько лет до того, как Сталин полностью уничтожил старый город. И все же Батуме не мог стать подходящим убежищем для человека, который мечтал о гигантских воздушных лайнерах и летающих городах и хранил в своем чемодане описания новых способов управления силами природы. ...