Кен Фоллетт Граница вечности

Всем борцам за свободу,

в особенности Барбаре

Серия «Ф.О.Л.Л.Е.Т.Т.»

Ken Follett

EDGE OF ETERNITY

ГРАНИЦА ВЕЧНОСТИ

Список действующих лиц

Американцы

Семейство Дьюаров:

Камерон Дьюар

Урсула Бип Дьюар, его сестра

Вуди Дьюар, его отец

Белла Дьюар

Семейство Пешковых-Джейксов:

Джордж Джейкс

Джеки Джейкс, его мать

Грег Пешков, его отец

Лев Пешков, его дед

Марга, его бабушка

Семейство Марквандов:

Верина Маркванд

Перси Маркванд, ее отец

Бэйб Ли, ее мать

Сотрудники ЦРУ:

Флоренс Гиари

Тоуни Савино

Тим Теддер

Кит Дорсет

Прочие:

Мария Саммерс

Джозеф Хьюго, агент ФБР

Ларри Мохинни, помощник начальника штаба ВВС США

Нелли Фордхэм, старая любовь Грега Пешкова

Деннис Уилсон, помощник Бобби Кеннеди

Скип Дикерсон, помощник Линдона Джонсона

Леопольд Ли Монтгомери, репортер

Херб Гоулд, тележурналист программы «Сегодня»

Сузи Кэннон, репортер светской хроники

Фрэнк Линдеман, владелец телевизионной сети

Исторические личности:

Джон Кеннеди, 35-й президент США

Джеки, его жена

Бобби Кеннеди, его брат

Дейв Пауэре, личный секретарь президента Кеннеди

Пьер Сэлинджер, пресс-секретарь президента Кеннеди

Преподобный Мартин Лютер Кинг, основатель Конференции христианских лидеров Юга

Линдон Джонсон, 36-й президент США

Ричард Никсон, 37-й президент США

Джимми Картер, 39-й президент США

Рональд Рейган, 40-й президент США

Джордж Буш, 41-й президент США

Англичане:

Семейство Леквизов-Уилъямсов:

Дейв Уильямс

Иви Уильямс, его сестра

Дейзи Уильямс, его мать

Ллойд Уильямс, член парламента, его отец

Этель Леквиз, бабушка Дейва

Семейство Мюрреев:

Джаспер Мюррей

Анна Мюррей, его сестра

Ева Мюррей, его мать

Музыканты поп-групп «Гвардейцы» и «Плам Нелли»:

Ленни, двоюродный брат Дейва Уильямса

Лу, барабанщик

Баз, бас-гитарист

Джеффри, лид-гитарист

Прочие:

Граф Фицгерберт

Сам Кейкбред, друг Джаспера Мюррея

Байрон Честерфилд (настоящее имя Брайан Чесновиц), музыкальный агент

Хэнк Ремингтон (настоящее имя Харри Райли), поп-король

Эрик Чапман, сотрудник студии звукозаписи

Немцы:

Семейство Франков:

Ребекка Гофман

Карла Франк, названная мать Ребекки

Валли Франк, сын Карлы

Лили Франк, дочь Вернера и Карлы

Мод фон Ульрих, урожденная Фицгерберт, мать Карлы

Ганс Гофман, муж Ребекки

Прочие:

Бернд Гельд, школьный учитель

Каролин Кунц, исполнительница народных песен

Одо Фосслер, священник

Исторические личности:

Вальтер Ульбрихт, первый секретарь Социалистической единой партии Германии

Эрих Хонеккер, преемник Ульбрихта

Эгон Кренц, преемник Хонеккера

Поляки:

Станислав Павляк, армейский офицер

Лидка, подружка Камерона Дьюара

Данута Горская, активистка «Солидарности»

Исторические личности:

Анна Валентинович, крановщица

Лех Валенса, лидер профобъединения «Солидарность»

Генерал Ярузельский, премьер-министр

Русские:

Семейство Дворкиных-Пешковых

Таня Дворкина, журналист

Димка Дворкин, помощник кремлевских лидеров, Танин близнец

Нина, подруга Димки

Аня Дворкина, их мать

Григорий Пешков, их дед

Катерина Пешкова, их бабушка

Владимир, их дядя

Зоя, жена Владимира

Прочие:

Даниил Антонов, редактор редакции очерков ТАСС

Петр Опоткин, главный редактор редакции очерков

Василий Енков, диссидент

Наталья Смотрова, должностное лицо в министерстве иностранных дел

Ник Смотров, муж Натальи

Евгений Филиппов, помощник министра обороны Родиона Малиновского

Вера Плетнер, секретарь Димки

Валентин, друг Димки

Маршал Михаил Пушной

Исторические личности:

Никита Сергеевич Хрущев, первый секретарь ЦК КПСС

Андрей Громыко, министр иностранных дел при Хрущеве

Родион Малиновский, министр обороны при Хрущеве

Алексей Косыгин, председатель Совета министров

Леонид Брежнев, преемник Хрущева

Юрий Андропов, преемник Брежнева

Константин Черненко, преемник Андропова

Михаил Горбачев, преемник Черненко

Прочие иностранцы:

Паз Олива, кубинский генерал

Фредерик Биро, венгерский политик

Енох Андерсен, датский бухгалтер

Часть первая СТЕНА
1961 год

Глава первая

Ребекку Гофман: вызвали в тайную полицию в дождливый понедельник 1961 года.

Утро начиналось как обычно. Муж вез ее на работу в своем светло-коричневом «трабанте-500». На красивых улицах центрального Берлина кое-где еще оставались пустыри после бомбежек времен войны, а бетонные здания торчали, как инородные вставные зубы. Ведя машину, Ганс думал о своей работе.

— Суды служат судьям, адвокатам, полиции, правительству — всем, но только не жертвам преступлений, проговорил он. — Такое может быть в западных капиталистических странах, но при коммунистическом режиме суды, несомненно, должны служить народу. Похоже, мои коллеги не понимают этого.

Ганс работал в министерстве юстиции.

— Мы женаты уже почти год, и я знаю тебя два года, но я никогда не встречалась ни с одним из твоих коллег, отозвалась Ребекка.

— С ними ты умерла бы со скуки, — моментально отреагировал он. Они все юристы.

— А женщины среди них есть?

— Нет, по крайней мере, в моем отделе.

Ганс занимался административной работой: назначением судей, составлением графиков судебных заседаний, содержанием зданий судов.

— И все же мне хотелось бы пообщаться с ними.

Как человек волевой, Ганс умел контролировать свои эмоции.

Посмотрев ему в глаза, Ребекка увидела в них знакомую вспышку гнева, вызванного ее настойчивостью. Усилием воли он подавил его.

— Я постараюсь что-нибудь устроить, — сказал он. — Может быть, как-нибудь вечером мы сходим в бар.

До Ганса Ребекка не встречала ни одного мужчины, похожего на ее отца. При всей своей самоуверенности и властности муж всегда прислушивался к ее мнению. У него была хорошая работа — не многие имели собственный автомобиль в Восточной Германии, — и люди, работавшие в правительственных учреждениях, были убежденными коммунистами, но Ганс, на удивление, разделял политический скептицизм Ребекки. Как и ее отец, он был высок, красив и хорошо одевался. Вот такого-то мужчину она и ждала.

Только раз в период ухаживания она засомневалась в нем на короткий момент. Они попали в небольшую автомобильную аварию. Она произошла целиком по вине другого водителя, который выехал из боковой улицы, не остановившись. Такое случалось каждый день, но Ганс пришел в бешенство. Хотя обе машины получили минимальные повреждения, он вызвал полицию, предъявил удостоверение сотрудника министерства юстиции и настоял, чтобы того арестовали за опасное вождение и водворили в тюрьму.

Потом он извинился перед Ребеккой за то, что вышел из себя. Ее пугала его мстительность, и она была готова прервать отношения с ним. Но он объяснил ей, что сорвался, поскольку на работе очень много дел, и она поверила ему. Ее доверие оправдалось: в дальнейшем ничего подобного больше не повторялось.

Весь год, пока продолжался период ухаживания, и в течение шести месяцев, когда они спали вместе большую часть выходных, Ребекка задавалась вопросом, почему он не просит ее выйти за нее замуж. Они уже не дети: ей было двадцать восемь лет, ему — тридцать три. Так что она сама сделала ему предложение. Он сильно удивился, но сказал «да».

Сейчас он остановился перед ее школой. Это было современное и хорошо оборудованное здание — коммунисты придавали большое значение образованию.

За воротами пятеро или шестеро старших парней стояли под деревом и курили сигареты. Не обращая внимания, что они смотрят, Ребекка поцеловала Ганса в губы и вышла из машины.

Мальчишки вежливо поздоровались с ней, но, переступая через лужи на школьном дворе, она почувствовала на себе сальные подростковые взгляды.

Ребекка выросла в семье политических деятелей. Ее дед был членом рейхстага от социал-демократической партии, до того, как Гитлер пришел к власти.

Ее мать являлась членом городского совета также от социал-демократов в течение непродолжительного периода демократии в Восточном Берлине после войны. Но сейчас в Восточной Германии господствовала коммунистическая тирания, и Ребекка не видела смысла в том, чтобы заниматься политикой. Поэтому она направила свой идеализм в русло преподавания и надеялась, что следующее поколение будет менее догматичным, более сочувственным, трезвомыслящим.

В учительской на доске объявлений она проверила расписание ближайших занятий. Большая часть ее уроков сегодня были сдвоенными, то есть в одном классе объединялись две группы. Она преподавала русский язык, а также в одном классе давала уроки английского. По-английски она не говорила, хотя получила поверхностные знания этого языка от своей бабушки-англичанки Мод, все еще энергичной в свои семьдесят лет.

Ребекку попросили вести английский во второй раз, и она стала думать над текстом. В первый раз она воспользовалась листовкой, которую раздавали американским солдатам, где разъяснялось, как общаться с немцами. Ученикам она показалась смешной, но они почерпнули много полезного. Сегодня, может быть, она напишет на доске слова песни, которую они слышали: «Твист», — ее все время проигрывали на радиосети американских вооруженных сил, — и даст им задание перевести ее на немецкий. Это будет необычный урок, но это было все, что она могла придумать.

Школе недоставало учителей, потому что половина из них эмигрировала в Западную Германию, где месячные зарплаты были больше на триста марок, а люди были свободны. Такая ситуация наблюдалась в большинстве школ Восточной Германии. И это касалось не только учителей. Врачи могли удвоить свой заработок, пребравшись на Запад. Мать Ребекки, Карла, работала старшей медсестрой в крупной больнице в Восточном Берлине, и она рвала на себе волосы оттого, что им не хватало медсестер и врачей. То же самое происходило в промышленности и даже в армии. Страна испытывала общенациональный кризис.

В то время как Ребекка записывала в блокнот слова песни «Твист», пытаясь вспомнить строку со словами «моя сестренка», в учительскую вошел заместитель директора школы. Берн Гельд, стройный, темноволосый мужчина сорока лет, был, пожалуй, лучшим другом Ребекки. Лоб его пересекал бледный шрам, оставшийся от ранения шрапнелью, когда он защищал Зееловские высоты в последние дни войны. Он преподавал физику, но разделял интерес Ребекки к русской литературе. Пару раз в неделю во время обеда они вместе ели свои бутерброды.

— Послушайте, — обратился ко всем Бернд, — боюсь, плохие новости. Ансельм уехал от нас.

По комнате пробежал шепоток удивления. Ансельм Вебер занимал должность директора школ. Но, похоже, над его принципами взяли верх заманчивое процветание в Западной Германии и свобода.

— Я займу его место, пока не назначат нового директора, — продолжил Бернд.

Ребекка и все учителя в школе знали, что он должен был бы занимать эту должность, если бы во внимание принимались способности, но такое продвижение для него было невозможным, потому что он не вступал в Социалистическую единую партию — по всем статьям коммунистическую партию, кроме названия.

По этой самой причине Ребекка никогда не стала бы директором школы. Ансельм убеждал ее вступить в партию, но об этом не могло быть и речи.

Для нее это означало бы добровольно поселиться в сумасшедшем доме и делать вид, что все другие его обитатели здоровые люди.

Пока Бернд подробно говорил, что следует срочно сделать в сложившейся ситуации, Ребекка строила догадки, когда школа получит нового директора. Через год? Как долго будет продолжаться кризис? Никто не знал.

Перед первым уроком она заглянула в свою почтовую ячейку, но она была пуста. Почту еще не доставили. Может быть, и почтальон сбежал в Западную Германию?

Письмо, которое перевернет ее жизнь, пока не дошло.

На первом уроке с большой группой семнадцатилетних и восемнадцатилетних ребят она обсуждала поэму «Медный всадник». Урок на эту тему она проводила каждый год с тех пор, как начала преподавать. Как всегда в духе ортодоксального советского анализа, она объясняла, что конфликт между личными интересами и обязанностью перед обществом Пушкин решает в пользу народа.

В обеденный перерыв она пошла со своим бутербродом в кабинет директора и села по другую сторону большого письменного стола напротив Бернда. Она посмотрела на полку с дешевыми керамическими бюстами Маркса, Ленина и восточногерманского коммунистического лидера Вальтера Ульбрихта. Бернд перехватил ее взгляд.

— Ансельм большой хитрец, — улыбнулся он. — Годами прикидывался верным партийцем, а потом — бац, и был таков.

— А ты не испытываешь искушение тоже податься туда? — спросила Ребекка. — Разведен, детей нет, ничто тебя не держит.

Он огляделся по сторонам, словно убеждаясь, что их никто не слышит, и пожал плечами

— Я подумывал об том, — признался он. — А кто нет? Ты, наверное,

тоже. Как — никак, твой отец работает в Западном Берлине, не так ли?

— Да. У него заводик по сборке телевизоров. Но мать намерена оставаться на Востоке. Она говорит, мы должны решать свои проблемы, а не бежать от них.

— Я знаком с ней, она настоящая тигрица.

— Что правда, то правда. А дом, в котором мы живем, принадлежал ее семье несколько поколений.

— А что твой муж?

— Он весь в работе.

— Стало быть, мне нечего беспокоиться, что я потеряю тебя. Это хорошо.

— Бернд… — Она хотела что-то сказать, а потом раздумала.

— Говори, не стесняйся.

— Могу я задать тебе личный вопрос?

— Конечно.

— Ты ушел от жены, потому что она завела с кем — то роман?

Бернд весь напрягся и односложно ответил:

— Точно.

— Как ты узнал об этом?

— Бернд сморщился, словно от внезапной боли.

— Извини, я наверное, задала слишком личный вопрос, — смутилась Ребекка.

— Ничего, я отвечу, — сказал он. — Я спросил ее напрямую, и она призналась.

— Но что вызвало у тебя подозрение?

— Уйма разных мелочей.

Ребекка перебила его:

— Звонит телефон, ты берешь трубку, кто — то несколько секунд молчит, а потом короткие гудки.

Он кивнул.

— И еще, продолжала она, — твой обожаемый человек рвет в туалете записку на мелкие кусочки и спускает их в унитаз. В выходной его неожиданно вызывают на совещание. Вечером он тратит два часа на какую — то писанину и тебе ее не показывает.

— Дорогая, — с грустью заметил Бернд, — ты говоришь о Гансе.

— Наверное, у него есть любовница? — Она отложила бутерброд — аппетит пропал. — Как думаешь? Скажи честно.

— Мне очень жаль.

Однажды Бернд поцеловал ее, четыре месяца назад, в последний день учебной четверти. Они прощались перед зимними каникулами и желали друг другу веселого Рождества. Он слегка сжал ее руку, наклонился и поцеловал ее в губы.

Она сказала, чтобы он никогда больше не делал этого, и что она хотела бы оставаться его другом. А когда они вернулся в школу в январе, они сделали вид, что ничего особенного не произошло. Он даже сказал ей несколько недель спустя, что идет на свидание с некой вдовой его возраста.

Ей не хотелось пробуждать безнадежные желания, но Бернд был единственным человеком, с кем она могла поговорить, кроме своей семьи, и ей не хотелось волновать их пока что.

— Я была так уверена, что Ганс любит меня, — вымолвила она, и у нее на глаза навернулись слезы. — И я люблю его.

— Возможно, и он любит тебя. Просто некоторые мужчины не могут устоять перед искушением.

Ребекка не знала, удовлетворяет ли Ганса их сексуальная жизнь. Он никогда не выражал недовольства, хотя они занимались любовью только раз в неделю, что, она считала, не так часто для новобрачных.

— Все, что я хочу, — это иметь свою семью, такую же, как у моей матери, чтобы все друг друга любили, поддерживали и защищали, — сказала она. — Я думала, что с Гансом так и будет.

— Может быть, еще не все потеряно, — попытался утешить ее Бернд. — Увлечение другой женщиной не обязательно означает конец брака.

— В первый год?

— Согласен, в этом нет ничего хорошего.

— Что мне делать?

— Тебе нужно поговорить с ним. Он может признать это, может отрицать, но он будет знать, что ты об этом знаешь.

— И что потом?

— А чего ты хочешь? Развестись?

Она покачала головой:

— Я никогда не смогла бы уйти. Супружество — это обещание. Нельзя сдержать обещание, только когда тебя это устраивает. Нужно выполнять его вопреки влечению. Вот что такое супружество.

— Я поступал наоборот. Ты, наверное, будешь осуждать меня.

— Я не осуждаю ни тебя, ни кого-либо еще. Я просто говорю о себе. Я люблю своего мужа и хочу, чтобы он был верен мне.

В улыбке Бернда сквозило восхищение и сожаление.

— Надеюсь, твое желание исполнится.

— Ты хороший друг.

Прозвенел звонок на первый урок второй смены. Ребекка встала и завернула бутерброд в прежнюю бумажную обертку. Она не собиралась есть его ни сейчас, ни потом, но не допускала мысли выбросить еду, как большинство людей, переживших войну. Носовым платком она осушила влажные глаза.

— Спасибо, что ты выслушал меня, — сказала она.

— Я не гожусь в утешители.

— Неправда, годишься.

Она вышла.

Подходя к кабинету английского языка, она осознала, что не подготовилась к уроку. Но ей хватало преподавательского опыта, чтобы импровизировать.

— Кто слышал пластинку под названием «Твист»? — громко спросила она, войдя в класс.

Они все слышали.

Она подошла к доске и взяла кусочек мела.

— Какие слова?

Они все сразу начали выкрикивать.

На доске она написала: «Come on, baby? Let’s do the Twist». А потом спросила:

— Как это будет по — немецки?

На какое-то время она забыла о своих неприятностях.

В своей почтовой ячейке она обнаружила письмо во время большой дневной перемены. Она принесла его в учительскую и сделала себе чашку растворимого кофе, прежде чем вскрыть конверт. Прочитав письмо, она выронила чашку из рук.

Вверху одного-единственного листа было напечатано типографским шрифтом «Министерство государственной безопасности». Так официально называлась тайная полиция, а неофициально — Штази. Письмо пришло от сержанта Шольца и предписывало ей явиться в его главное управление для допроса. Ребекка вытерла разлившийся кофе, извинилась перед коллегами, делая вид, что ничего особенного не случилось, и вошла в дамскую комнату, где закрылась в кабинке. Ей нужно было подумать, прежде чем с кем-то делиться своей новостью.

Все в Восточной Германии знали о таких письмах, и каждый боялся получить его. Это означало, что она сделала что — то не так, — возможно, какой-нибудь пустяк, но он не остался без внимания. Она знала от других людей, что бесполезно доказывать свою невиновность. Если тебя вызывают на допрос, значит, за тобой есть какая — то вина. Иначе зачем тебя вызывать? Так считали в полиции. Утверждать, что они могли ошибаться, означало ставить под сомнение их компетентность, а это еще одно преступление.

Снова пробежав глазами уведомление, она увидела, что ей назначено явиться сегодня в пять часов.

Что она сделала? Конечно, ее семья вызывала подозрение. Ее отец Вернер — капиталист, имеет предприятие, до которого правительству Восточной Германии не добраться, потому что оно в Западном Берлине. Ее мать Карла была хорошо известным социал — демократом. Ее бабушка Мод — сестра британского графа.

Тем не менее власти не тревожили семью пару лет, и Ребекка думала, что ее брат с должностным лицом из министерства юстиции гарантировал отношение к ним как к благонадежным. Как видно, нет.

Совершила ли она какое — нибудь преступление? У нее на книжной полке стояла запрещенная антикоммунистическая аллегория Джорджа Оруэлла «Скотный двор». Пятнадцатилетний Валли играл на гитаре и пел американские песни протеста, такие как «Эта земля — твоя земля». Ребекка иногда ездила в Западный Берлин на выставки абстрактной живописи. В вопросах искусства консерватизм коммунистов походил на консерватизм викторианских матрон.

Ополаскивая руки, она взглянула в зеркало. Она не выглядела испуганной. У нее был прямой нос, сильный подбородок и проницательные карие глаза. Непокорные темные волосы зачесаны назад. Из-за высокого роста и величавой осанки некоторые люди считали, что у нее пугающий вид. Она не робела перед классом шумных восемнадцатилетних подростков и могла заставить их замолчать одним словом.

Но она была испугана. Страх порождало сознание того, что Штази могла сделать все, что угодно. Для них не существовало ограничений — жаловаться на них уже было преступлением.

На последнем уроке она разбирала образование пассивного залога в русском языке и проводила его из рук вон плохо, так что он стал худшим уроком за все ее преподавательскую практику. Ученики не могли не заметить, что что-то происходило, сочувственно пытались облегчить ее задачу и даже подсказывали ей, когда в растерянности она не могла подобрать нужное слово. С их помощью она довела урок до конца.

После окончания занятий Бернд удалился в кабинет директора, по всей видимости, с чиновниками из министерства образования, чтобы обсудить, как выходить из положения и не закрывать школу, когда из преподавательского состава осталась половина. Ребекка не хотела идти в штаб-квартиру Штази, никому не сказав об этом, на тот случай, если она захотят задержать ее, поэтому она написала Бернду записку, сообщая ему о вызове.

На автобусе по мокрым улицам она доехала до Норманнен штрассе в пригороде Лихтенберга.

Штаб-квартира Штази помещалась в уродливом новом здании. Его еще не закончили, одну его сторону закрывали леса, а на парковке стояли бульдозеры.

В дождливую погоду вид у него был зловещий, а в солнечную — не более радостный.

Открыв дверь, она подумала, выйдет ли она оттуда когда-нибудь.

Она пересекла просторный вестибюль, предъявила письмо дежурному за стойкой и на лифте поднялась наверх в сопровождении охранника. Страх ее возрастал по мере того, как поднимался лифт. Из него она вышла в коридор, выкрашенный в кошмарный горчичный цвет. Ее провели в небольшую комнату с голыми стенами, в которой стоял стол с пластиковым верхом и два неудобных стула из металлических трубок. В комнате витал едкий запах краски. Сопровождающий вышел.

Вошел сержант Шольц. Он немного моложе Ребекки — на ее взгляд, лет двадцати пяти. В руках он держал тонкую папку. Он сел, откашлялся, открыл папку и нахмурился. Ребекка подумала, что он напускает на себя важность и что, возможно, это его первый допрос.

— Вы преподаете в политехнической средней школе имени Фридриха Энгельса? — спросил он.

— Да.

— Где вы живете?

Она ответила, придя в недоумение. Неужели тайная полиция не знала ее адреса? Вероятно, по этой причине письмо пришло в школу, а не к ней домой. Она должна была сообщить имена и возраст ее отца и матери и их родителей.

— Вы мне лжете! — торжествующе сказал Шольц. — Вы говорите, что вашей матери тридцать девять лет, а вам двадцать девять. Как она могла родить вас в десять лет?

— Я приемная дочь, — ответила Ребекка, довольная, что может дать просто объяснение. — Мои настоящие родители погибли в конце войны, когда наш дом рухнул от прямого попадания.

Ей было тринадцать. Красная Армия вела артобстрел, город лежал в руинах, она осталась одна, растерянная, потрясенная ужасом. Ребекку, пухленькую девочку намеревались изнасиловать солдаты. Спасла ее Карла, предложив себя вместо нее. После этого ужасного случая Ребекка без охоты относилась к сексу и всегда нервничала. Если Ганс бывал не удовлетворен, она относила это на свой счет.

Она содрогнулась и попыталась прогнать воспоминания.

— Карла Франк спасла меня от… — Ребекка вовремя спохватилась. Коммунисты отрицали, что солдаты Красной Армии совершали насилия, хотя каждая женщина, находившаяся в Восточной Германии в 1945 году, знала ужасную правду. — Карла спасла меня, — сказала она, обойдя молчанием спорные подробности. — Позднее она и Вернер на законных основаниях удочерили меня.

Шольц все записывал. В деле мало что содержится, подумала Ребекка. Но кое-что наверняка есть. Если о ее семье он мало что знал, что же такое вызвало его интерес?

— Вы преподаете английский? — спросил он.

— Нет, я преподаю русский.

— Вы снова лжете.

— Нет, я не лгу и не лгала до этого, — решительно заявила она, удивившись самой себе, что говорит с ним вызывающим тоном. Ее страх уже прошел. Возможно, это была безрассудная храбрость. Может быть, он еще молод и неопытен, подумала она, но все же в его власти погубить меня. — У меня диплом по русскому языку и литературе, продолжала она, попытавшись дружелюбно улыбнуться. — В школе я заведую отделением русского языка. Но половина наших учителей уехала на Запад, и нам приходится выкручиваться. И за прошедшую неделю я провела два урока по английскому языку.

— Так значит, я был прав! И на своих уроках вы отравляете сознание учеников американской пропагандой.

— Черт возьми, — простонала он. — Это из — за инструкции американским солдатам?

Он прочитал запись на листке бумаги.

— Здесь говорится: «Помните, что в Восточной Германии нет свободы слова». Разве это не американская пропаганда?

— Я объяснила ученикам, что у американцев наивное домарксистское представление о свободе, — сказала она. — полагаю, ваш информатор не упомянул об этом. — Она терялась в догадках, кто мог оказаться доносчиком. Вероятно, ученик или родитель, которому рассказали об уроке. У Штази было больше агентов, чем у нацистов.

— Здесь также говорится: «Находясь в Восточном Берлине, не спрашивайте у полицейского, как пройти куда-нибудь. В отличие от американского полицейского, их задача не в том, чтобы помогать вам». Что вы скажете на это?

— А разве это не правда? — отозвалась Ребекка. — Когда вы были подростком, вы когда-нибудь спрашивали у полицейского, как пройти к станции метро?

— Не могли бы вы найти что-то более подходящее для обучения детей?

— Почему бы вам не прийти в нашу школу и не преподавать английский?

— Я не говорю по-английски!

— И я тоже! — выкрикнула Ребекка и тут же пожалела, что повысила голос. Но Шольц не рассердился. Определенно ему не хватало опыта. Но ей нужно держать ухо востро. — И я тоже, — тише повторила она. — Вот и приходится находить выход из положения и использовать любые материалы на английском языке, какие попадаются под руку. — Настало время проявить показную покорность, подумала она. — Конечно, я сделала ошибку и очень сожалею, сержант.

— Вы производите впечатление умной женщины, — сказал он. Она прищурилась. Что это — ловушка?

— Спасибо за комплимент, — бесстрастно произнесла она.

— Нам нужны умелые люди, особенно женщины.

Такого оборота Ребекка никак не ожидала.

— Зачем? — озадаченно спросила она.

— Чтобы замечать, что происходит, и ставить нас в известность, когда что-то не так.

Ребекка пришла в изумление.

— Вы предлагаете мне стать информатором Штази? — не сразу спросила она.

— Это важно с точки зрения общественных интересов, — сказал он. — Особенно важно в школах, где формируется мировоззрение молодых людей.

— Понятно. — То, что это было понятно Ребекке, не совсем доходило до этого молодого сотрудника тайной полиции. Он вышел на нее по месту работы, но он не имел никакого представления ее печально известной семье. Если бы Шольц навел справки о ее близких, он никогда не обратился бы к ней.

Она могла представить, как это произошло, Гофман — одна из распространенных фамилий, и Ребекка — не такое уж редкое имя. Поле зрения начинающего сотрудника могла по ошибки легко попасть не та Ребекка Гофман.

Шольц продолжал:

— Но люди, делающие такую работу, должны быть предельно честными и надежными.

Это звучало настолько парадоксально, что она чуть не рассмеялась.

— Честными и надежными? — переспросила она. — Чтобы шпионить за своими друзьями?

— Абсолютно. — Похоже, он не почувствовал иронии. — Есть и преимущества. — Он понизил голос. — Вы стали бы одной из нас.

— Не знаю, что сказать.

— Вам не обязательно сейчас принимать решение. Идите домой и подумайте. Но не обсуждайте с кем — либо. Разумеется, это должно оставаться в тайне.

— Разумеется. — Теперь она могла вздохнуть с облегчением. Скоро он обнаружит, что она не отвечает цели, и он возьмет обратно свое предложение. Но в тот момент он едва ли мог отказаться от обвинения ее в распространении измышлений империалистической пропаганды. Возможно, она отделается легким испугом.

Шольц встал, и Ребекка последовала его примеру. Неужели ее визит в Штази завершился так удачно? Просто уму непостижимо!

Он вежливо открыл перед ней дверь и потом проводил ее по желтому коридору. Группа из пяти-шести сотрудников Штази стояла перед дверями лифта и оживленно разговаривала. Один из них был удивительно знаком: высокий широкоплечий мужчина, немного сутулившийся, в светло — сером фланелевом костюме, хорошо ей знакомом. Она непонимающе устремила на него взор, подходя к лифту.

Это был ее муж Ганс.

Почему он здесь? Сначала она со страхом подумала, что его тоже вызвали на допрос. Но потом она поняла, судя по тому, как они держались, что к нему не относятся как к подозреваемому.

Тогда в чем дело? Ее сердце заколотилось от страха, однако чего ей бояться?

Возможно, подумала она, время от времени он появляется здесь по работе в министерстве юстиции. И тут она услышала, как один из других мужчин сказал, обращаясь к нему: «Но при всем моем уважении, лейтенант…»

Остальную часть фразы она не слышала. Лейтенант? У гражданских служащих нет военных званий, если они не служили в полиции…

И тогда Ганс увидел Ребекку.

Она легко читала его по лицу. Сначала он озадаченно нахмурился, как человек, который видит знакомый предмет в несвойственном для него месте, например, репу в библиотеке. Потом его глаза расширились от удивления, когда он воспринял реальность того, что видел, и рот его приоткрылся. Но следующее выражение потрясло ее больше всего: его щеки потемнели от стыда, и он отвел глаза в сторону, пряча явно виноватый взгляд.

Ребекка несколько мгновений молчала, пытаясь осознать, что происходит. Тем не менее, не понимая того, что видит, она сказала:

— Здравствуйте, лейтенант Гофман.

У Шольца сделалось одновременно недоуменное и испуганное лицо.

— Вы знаете лейтенанта?

— Очень хорошо, — проговорила она, изо всех сил пытаясь не потерять самообладание, поскольку у нее в голове начало созревать ужасное подозрение. — Я вот думаю, не следит ли он за мной с некоторых пор. — Но это просто невозможно, или она ошибается?

— В самом деле? — тупо спросил Шольц.

Ребекка пристально смотрела на Ганса, наблюдая за его реакцией на ее предположение, и надеялась, что он отделается шуткой и тотчас же даст правдивое, невинное объяснение. Он открыл рот, словно намереваясь сказать что-то, но она видела, что говорить правду он не собирается, а отчаянно пытается придумать нечто такое, что не противоречило бы всем фактам, но никак не может.

Шольц чуть не плакал.

— Я не знал!

Продолжая смотреть на Ганса, Ребекка произнесла:

— Я жена Ганса. Тот снова изменился в лице, и оно стало похоже на маску ярости, когда с него сошло выражение вины. Наконец он заговорил, но обращался не к Ребекке.

— Закрой рот, Шольц, — выдавил он из себя.

Тогда она поняла, и окружающий ее мир полетел в тартарары.

Шольц был слишком изумлен и не внял предостережению Ганса. Он сказал Ребекке:

— Так вы та самая фрау Гофман?

Ганс словно взбесился. Увесистым кулаком правой руки он ударил Шольца по лицу. Молодой человек едва устоял на ногах, на губах у него выступила кровь.

— Дубина ты стоеросовая! — набросился на него Ганс. — Ты завалил кропотливую двухлетнюю секретную работу.

Ребекка невнятно пробормотала себе под нос:

— Странные телефонные звонки, неожиданные совещания, разорванные записки…

У Ганса нет любовницы. Все гораздо хуже.

Она была ошеломлена, но в то же время понимала, что может сейчас выяснить правду, пока все сбиты с толку, и прежде чем они начнут лгать и придумывать всякие небылицы. Собравшись с духом, она спросила:

— Ты женился на мне, чтобы шпионить за мной, Ганс?

Он молча смотрел на нее.

Шольц повернулся и, пошатываясь, пошел по коридору.

— Идите за ним, — приказал Ганс.

Подошел лифт, и Ребекка вошла в кабину, услышав за собой голос Ганса:

— Арестуйте этого болвана и посадите в камеру.

Потом он повернулся, чтобы что-то сказать Ребекке, но дверь лифта закрылась, и она нажала на кнопку первого этажа.

Слезы застилали ей глаза, когда она проходила по вестибюлю. Никто не обращал на нее внимания — несомненно, видеть плачущих людей здесь было обычным делом. Под дождем через стоянку для машин она дошла до автобусной остановки.

Ее супружеская жизнь была сплошным обманом. Это просто не укладывалось в голове. Она спала с Гансом, любила его, вышла за него замуж, а он все время обманывал ее. Неверность можно было расценить как временную слабость, но Ганс обманывал ее с самого начала. Должно быть, он начал ухаживать за ней, чтобы следить за ней.

Конечно, он и не собирался жениться на ней. Вначале он, вероятно, не думал ни о чем другом, кроме флирта, чтобы проникнуть в дом. Уловка сработала как нельзя лучше. Очевидно, он пережил шок, когда она предложила пожениться. Возможно, он стоял перед выбором: отказаться и прекратить наблюдение или жениться и продолжать его. Его боссы могли даже приказать ему принять ее предложение. Как же могло случиться, что ее так легко провели?

Подошел автобус, она села в него, прошла, не поднимая глаз, на заднее сиденье и закрыла лицо руками.

Она вспоминала некоторые эпизоды, относящиеся к периоду ухаживания. Когда она поднимала вопросы, служившие помехой в ее прежних отношениях, — ее феминизм, антикоммунизм, близость к Карле, он давал правильные ответы. Ей даже казалось, что они единомышленники. Ей и в голову не приходило, что с его стороны это притворство.

Автобус медленно полз к центральной части города. Ребекка пыталась представить, как сложится ее жизнь в дальнейшем, но у нее ничего не получалось. Она снова и снова возвращалась мыслями к прошлому. Она вспоминала день их свадьбы, медовый месяц и год супружества, видя все это как спектакль, в котором Ганс исполнял роль. Он украл у нее два года жизни, и это так рассердило ее, что она перестала плакать.

Ей припомнился тот вечер, когда она сделала ему предложение. Они гуляли в Народном парке Фридрихсхайн и остановились перед старым Фонтаном сказок взглянуть на каменных черепах.

На ней было платье ее любимого темно-синего цвета, а на Гансе — новый твидовый пиджак; ему удавалось доставать хорошую одежду, хотя в Восточной Германии она была большим дефицитом. Ганс обнимал ее за талию, и Ребекка чувствовала себя в безопасности, под защитой и нежно любимой. Она хотела иметь одного мужчину, навсегда, и Ганс был тем самым мужчиной.

— Давай поженимся, Ганс, — сказала она и улыбнулась.

Он поцеловал ее и ответил:

— Какая замечательная идея.

Я была дурой, со злостью подумала она, набитой дурой.

Они договорились с Гансом об одном. Он пока не хотел иметь детей. Он сказал, что сначала ему нужно получить повышение и построить для них свой собственный дом. До свадьбы он об этом не говорил, и Ребекка удивилась, принимая во внимание их возраст: ей уже исполнилось двадцать девять, а ему тридцать четыре. Сейчас она поняла истинную причину.

К тому моменту как она вышла из автобуса, она кипела от ярости. Под дождем, подгоняемая ветром, она быстро дошла до высокого старого дома, где жила. Из коридора через открытую дверь она увидела, что ее мать занята разговором с Генрихом фон Кесселем, который после войны был вместе с ней членом городского совета от социал-демократов. Ребекка быстро прошла мимо, ничего не сказав. Ее двенадцатилетняя сестра Лили делала уроки за кухонным столом. Из гостиной доносились звуки пианино — ее брат Валли играл блюзы. Ребекка поднялась по лестнице на второй этаж, где они с Гансом занимали две комнаты.

Первое, что она увидела, войдя в комнату, был макет Бранденбургских ворот, который Ганс, в течение года их супружеской жизни склеивал из спичек. Все, кого он знал, должны были оставлять обгорелые спички. Макет был почти готов и стоял на маленьком столе посредине комнаты. Ганс закончил центральную арку и оба крыла и собирал самую сложную часть наверху — квадригу, колесницу, запряженную четверкой лошадей.

Ему, видимо, надоело это занятие, с горечью подумала Ребекка. Несомненно, так он по вечерам убивал время, вынужденный жить с нелюбимой женщиной. Их супружество напоминало макет, непрочное подобие настоящей вещи.

Она подошла к окну и стала смотреть на дождь. Через минуту к краю тротуара подъехал светло — коричневый «трабант—500», и из него вышел Ганс.

Как он посмел явиться сюда?

Ребекка распахнула окно, не обращая внимания на порывы ветра и дождь, и закричала:

— Убирайся прочь!

Он остановился на мокром тротуаре и посмотрел вверх.

Взгляд Ребекки упал на пару его ботинок, стоявших на полу рядом с ней. Они были ручной работы, и сделал их старый сапожник, которого нашел Ганс. Она схватила один ботинок и кинула его в мужа. Бросок оказался удачным: хотя Ганс попытался увернуться, ботинок угодил ему в голову.

— Безмозглая корова! — выкрикнул он.

Валли и Лили вошли в комнату. Они стояли в дверях, глядя на взрослую сестру с изумлением, словно она стала другим человеком, что, вероятно, и произошло.

— Ты женился по приказу Штази! — крикнула она из окна. — Так кто из нас безмозглый?

Она швырнула второй ботинок, но промахнулась.

— Что ты делаешь? — в ужасе спросила Лили.

Валли усмехнулся и сказал:

— Ну и отпад!

Перед домом остановились двое прохожих, чтобы посмотреть, сосед появился на своем пороге насладиться происходящим. Ганс свирепо посмотрел на них. Человек самолюбивый, он испытывал страдание, что его публично выставили в дурацком свете.

Ребекка огляделась вокруг, ища что-нибудь еще, чтобы бросить в него, и ее взгляд упал на макет Банденбургиских ворот из спичек. Он стоял на листе фанеры. Ребекка взялась за края и подняла его. Конструкция была тяжелой, но она справилась с ней.

— Нихрена себе! — проронил Валли.

Ребекка поднесла макет к окну.

— Не смей! Это мое! — заорал Ганс.

Она поставила фанерное основание на подоконник.

— Ты искалечил мне жизнь, ты, тайная полицейская ищейка! — крикнула Ребекка.

Кто-то из собравшихся зевак разразился смехом, презрительным издевательским гоготом, покрывшим шум дождя. Ганс налился краской от ярости и оглянулся по сторонам, ища глазами того, кто посмел смеяться над ним, что было для него самой мучительной пыткой, но не находил.

Он взревел:

— Поставь назад модель, сука! Я потратил на нее целый год!

— Я потратила столько же времени, чтобы создать нашу семью, — ответила Ребекка и подняла макет.

— Я приказываю тебе! — завопил Ганс.

Ребекка поставила макет за окно и выпустила из рук.

Макет перевернулся в воздухе так, что фанерное основание оказалось вверху, а квадрига внизу. Казалось, что сооружение падает медленно, а Ребекка почувствовала, что время остановилось для нее на мгновение. Потом модель упала на вымощенную площадку перед домом со звуком, похожим на то, как мнут бумагу. Модель взорвалась, спички полетели в разные стороны, а потом опустились на мокрые камни, образовав подобие солнечного диска с расходящимися лучами. Фанера лежала рядом; то, что было выстроено на ней, перестало существовать.

Ганс несколько мгновений смотрел на свое уничтоженное творение, открыв рот от потрясения.

Придя в себя, он показал пальцем на Ребекку.

— Слушай меня, — сказал он, и его голос был так холоден, что ей вдруг стало страшно. — Ты пожалеешь об этом, говорю тебе. Ты и твоя семья. Вы будете жалеть об этом всю оставшуюся жизнь. Обещаю тебе.

Потом он сел в машину и уехал.

Глава вторая

На завтрак мать Джорджа Джейкса приготовила ему оладьи с черникой и вдобавок бекон с овсянкой.

— Если я все это съем, мне придется выступать в тяжелом весе, — сказал он.

Джордж весил 77 килограммов и был звездой в команде борцов Гарварда во втором полусреднем весе.

— Ешь на здоровье и брось ты свою борьбу, — отозвалась мать. — Я растила тебя не для того, чтобы ты стал твердолобым спортсменом.

Она села напротив него за кухонным столом и насыпала корнфлекса в тарелку.

Джордж не был твердолобым, она знала это. Он заканчивал юридический факультет Гарвардского университета. Он сдал выпускные экзамены, и весьма успешно. Сейчас он гостил у своей матери, жившей в скромном загородном доме в округе Принс Джорджес, штат Мериленд, севернее Вашингтона.

— Я не хочу терять форму, — пояснил он. — Может быть, я стану тренером по борьбе в средней школе.

— Это стоящее дело.

Он с нежностью посмотрел на нее. Джеки Джейкс в свое время была хороша собой — он видел ее фотографии в подростковом возрасте, когда она грезила стать кинозвездой. Она до сих пор молодо выглядела. У нее была кожа цвета темного шоколада, которая не покрывалась морщинами. «Чернокожая красота — без морщинок лет до ста», — говорили негритянки. Но уголки пухлых губ, широко улыбавшихся на старых фотографиях, сейчас опустились вниз, выражая мрачную решимость. Она так и не стала актрисой. Возможно, у нее никогда не было шанса: немногие роли для негритянок обычно отводились для более светлокожих красавиц. В любом случае ее карьера закончилась, не начавшись, когда в шестнадцать лет она забеременела Джорджем. Ее лицо приобрело озабоченное выражение, после того как она одна растила сына в первое десятилетие его жизни, работая официанткой и живя в крошечном доме на задах Юнион-стейшн, и прожужжала ему все уши, что нужно упорно трудиться, получить образование и заслужить уважение.

— Я люблю тебя, мама, но я все-таки приму участие в рейсе свободы на автобусах, — сказал Джордж.

Она неодобрительно сжала губы:

— Тебе двадцать пять лет. Ты волен поступать, как тебе заблагорассудится.

— Нет, мама. Какое бы важное решение я ни принимал, я всегда советовался с тобой. И, вероятно, так будет и дальше.

— Ты меня не слушаешь.

— Не всегда. Но ты же самая умная из всех, кого я знаю, в том числе в Гарварде.

— Ты мне льстишь, — сказала она, но ей было приятно слышать его слова, он это видел.

— Мама, Верховный суд постановил, сто сегрегация на межштатных автобусах и автовокзалах противоречит Конституции, но южане не считаются с законом. Мы обязаны что-то сделать.

— Но как, по — твоему, это поможет, ваша поездка на автобусах?

— Мы сядем в автобусы здесь, в Вашингтоне, и поедем на юг. Мы будем сидеть впереди, заходить в залы ожидания только для белых, просить, чтобы нас обслуживали в ресторанах только для белых. И если люди будут возражать, мы скажем им, что закон на нашей стороне, что они нарушают закон и порядок.

— Сынок, я знаю, что ты прав. Не нужно говорить мне об этом. Я понимаю Конституцию. Но что, по-твоему, случится?

— Полагаю, рано или поздно нас арестуют. Потом будет суд, и мы будем отстаивать свою правоту перед всем миром.

Она покачала головой:

— Очень надеюсь, что для тебя это обойдется.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты находился в привилегированном положении, — попыталась объяснить она. — По крайней мере, после того как твоей белый отец вернулся в нашу жизнь. Тебе тогда было шесть лет. Ты не имеешь представления, как живет большинство цветных.

— Ты ошибаешься. — Джордж не мог согласиться с тем, что сказала мать. Он слышал это обвинение от чернокожих активистов, и это его раздражало. — Я не ослеп оттого, что богатый белый дед платит за мое образование. Я знаю, что происходит.

— Тогда ты должен, наверное, знать, что арест — не самое худшее из того, что с тобой может случиться. Что если к вам начнут задираться?

Джордж знал, что она права. Участникам акции за права негров грозило нечто худшее, чем тюремное заключение. Но он хотел успокоить мать.

— Я научился оказывать пассивное сопротивление, — сказал он. Все, кого выбрали для участия в рейсе свободы, были опытными борцами за гражданские права и прошли специальную подготовку, в том числе разыгрывание различных ситуаций. — Один белый, делая вид, будто он батрак, назвал меня черномазым, толкнул и потащил из комнаты, но я не сопротивлялся, хотя мог вышвырнуть его из окна одной рукой.

— И кто же он был:

— Один из борцов за гражданские права.

— Не настоящий белый батрак?

— Конечно нет. Он просто играл роль батрака.

— Ну хорошо, — сказала она, но он понял по ее тону, что она так не думала.

— Все будет нормально, мам.

— Молчу. Ты будешь, наконец-то есть оладьи?

— Посмотри на меня, — попросил Джордж. — Мохеровый костюм, узкий галстук, коротко стриженные волосы и ботинки, начищенные так, что в них можно смотреть, как в зеркала. — Он всегда хорошо одевался, но участников предстоящей акции проинструктировали, чтобы они выглядели особенно респектабельно.

— Ты выглядишь превосходно, вот если бы изуродованное ухо.

Ушную раковину Джорджу повредили во время борьбы.

— Кому захочется сделать что-нибудь плохое такому симпатичному цветному парню?

— Что ты знаешь? — неожиданно рассердилась она. — Эти белые южане, они… — К его досаде, слезы навернулись ей на глаза. — Господи, я боюсь, что они убьют тебя.

Он потянулся над столом и взял ее за руку.

— Я буду осторожен, мам, обещаю.

Она вытерла слезы фартуком. Джордж съел немного бекона, чтобы сделать ей приятное, но без аппетита. Он волновался больше, чем делал вид. Мать не преувеличивала степень риска. Некоторые борцы за гражданские права выступали против рейса свободы из опасения, что акция может спровоцировать насилие.

— Ваша поездка на автобусах продлится долго? — спросила она.

— Тринадцать дней. Отсюда до Нового Орлеана. Мы будем делать остановки каждый вечер для проведения митингов.

— Что у тебя есть почитать?

— Автобиография Махатмы Ганди. — Джордж считал необходимым знать больше о Ганди, чья философия ненасильственного протеста вдохновила движение за гражданские права.

Она взяла книгу, лежавшую на холодильнике.

— Эта будет поинтереснее. Бестселлер.

Они всегда обменивались книгами. Ее отец был преподавателем литературы в негритянском колледже, и она с детства много читала. Когда Джордж был мальчиком, он вместе с матерью прочитал «Близнецы Босби» и «Братья Харди», хотя все герои были белыми. И сейчас они регулярно обменивались книгами, которые им понравились. Он посмотрел на переданную матерью книгу.

По прозаичной полиэтиленовой обертке на ней можно было судить, что она взята из местной публичной библиотеки.

— «Убить пересмешника», — прочитал он. — Этому роману совсем недавно присуждена Пулитцеровская премия, если я не ошибаюсь.

— И действие происходит в Алабаме, куда ты направляешься.

— Спасибо.

Несколькими минутами позже он поцеловал мать на прощанье, вышел из дома с небольшим чемоданом в руках и сел в автобус до Вашингтона. Он вышел в деловой части города на автостанции компании «Грейхаунд». Небольшая группа борцов за гражданские права собралась в кафе. Джордж знал некоторых из них по тренировочным занятиям. Здесь были белые и темнокожие, мужчины и женщины, старые и молодые. Помимо десятка с лишним самих участников поездки прибыли несколько организаторов из Конгресса за расовое равенство, двое журналистов из негритянской прессы и несколько сторонников акции. Организаторы решили разделить участников на две группы, и одна из них отправится с автостанции компании «Трейлуэйз», что на противоположной стороне улицы. Не было никаких плакатов и телекамер — все выглядело очень обыденно.

Джордж поздоровался с Джозефом Хьюго, однокурсником, белым парнем с выпуклыми голубыми глазами. Вместе с ним они организовали бойкот студенческого буфета от компании «Вулворт» в Кембридже, штат Массачусетс. Во всех штатах магазины этой компании не разделяли покупателей по расовому принципу, а на юге в них существовали отделы для белых и для черных, как места в автобусах. Джо умел быстро исчезать, когда назревала конфронтация, и Джордж прозвал его благонамеренным трусом.

— Ты едешь с нами, Джо? — спросил он, стараясь скрыть скептицизм в голосе.

Джо покачал головой.

— Я пришел, чтобы пожелать вам удачи. — Он курил длинные ментоловые сигареты с белым фильтром и постучал такой сигаретой по краю пепельницы.

— Жаль. Ты ведь с юга, не так ли?

— Из Бирмингема, штат Алабама.

— Нас хотят представить пришлыми агитаторами. Было бы хорошо, чтобы среди нас в автобусе был южанин, тогда им нечем будет крыть.

— Не могу, у меня дела.

Джордж не настаивал. Он и сам — то побаивался. Если он будет распространяться об опасности, то, глядишь, и сам передумает. Он окинул взглядом группу и с радостью увидел Джона Льюиса, студента — теолога, умевшего ненавязчиво производить на людей впечатление, одного из основателей, студенческого координационного комитета ненасильственных действий, самой радикальной из групп борцов за гражданские права.

Их руководитель привлек к себе внимание собравшихся в кафе и начал делать заявление для прессы. Пока он выступал, Джордж заметил, что в зал, стараясь быть незамеченным, пробирался белый мужчина лет сорока, в помятом полотняном костюме, приятной наружности, хотя немного полноватый, с румянцем на лице, как у пьяницы. Он выглядел как пассажир с автобуса, и никто не обратил на него внимания. Он подсел к Джорджу, положил ему руку на плечи и прижал к себе.

Это был сенатор Грег Пешков, отец Джорджа.

Их отношения не представляли собой большого секрета, в Вашингтоне о них знали, но никогда не признавали во всеуслышание. Грег был не единственным политическим деятелем, имевшим такой секрет. Сенатор Стром Тёрмонд платил за обучение в колледже дочери их домработницы: ходили сплетни, что эта девочка от него, но это не мешало ему быть оголтелым сторонником сегрегации. Когда объявился Грег, никогда раньше не видевший своего шестилетнего сына, он попросил Джорджа называть себя «дядя Грег», и лучшего эвфемизма нельзя было придумать.

Эгоистичный и ненадежный Грег по — своему любил Джорджа. Подростком Джордж долгое время сердился на отца, но потом он воспринял его таким, какой он есть, решив, что отец наполовину лучше, чем никакой.

— Джордж, — негромко сказал Грег, — я волнуюсь за тебя.

— И мама тоже.

— Что она говорит?

— Она боится, что все эти расисты-южане убьют всех нас.

— Я не думаю, что до этого дойдет, но ты можешь потерять работу.

— Мистер Реншо что — то сказал?

— Ни черта подобного, он еще ничего не знает, но узнает, если тебя арестуют.

Реншо, родом из Буффало, был другом детства Грега и старшим партнером в престижной вашингтонской юридической фирме «Фосетт Реншо». Летом прошлого года Грег устроил Джорджа на работу солиситером-практикантом на фирме, и они оба надеялись, что после окончания университета вместо временной должности ему предложат постоянную работу. Вот была бы удача: Джордж стал бы первым негром, кто работал бы там не уборщиком, а кем-то еще.

Джордж сказал с некоторым раздражением:

— Участники рейса свободны — не нарушители закона. Мы пытаемся сделать так, чтобы закон вступил в силу. Преступники те, кто выступает за сегрегацию. Я бы хотел, чтобы такой юрист, как Реншо, понял это.

— Он понимает, но все равно не может держать на работе человека, у которого неприятности с полицией. Поверь мне, было бы то же самое, если бы ты был белый.

— Но мы за соблюдение закона!

— В жизни много несправедливостей. Студенческие дни позади — добро пожаловать в реальный мир.

Руководитель обратился к участникам поездки:

— Покупайте билеты и проверьте свой багаж.

Джордж встал.

— Ну как, смогу ли тебя отговорить? — спросил Грег.

У него был такой жалкий вид, что Джорджу очень хотелось уступить, но он не мог.

— Нет, я решил, — ответил он.

— Тогда, пожалуйста, будь осторожен.

Джордж был тронут.

— Я счастлив, что у меня есть люди, которые беспокоятся обо мне, — сказал он. — Я знаю это.

Грег сжал его руку и быстро вышел.

Джордж встал в очередь вместе со всеми в кассу и купил билет до Нового Орлеана. Потом он прошел к сине — серому автобусу и отдал свой чемоданчик, чтобы его закрыли в багажном отделении. На борту автобуса была нарисована огромная борзая и написан лозунг: «Мы повезем вас с комфортом». Джордж вошел в автобус.

Руководитель поездки направил его на одно из мест в передней части салона. Другим он предложил сесть так, чтобы рядом были белый и черный. Водитель не обращал никакого внимания на участников акции, а обычные пассажиры, казалось, проявляли лишь небольшое любопытство. Джордж раскрыл книгу, которую дала ему мать, и прочитал первую строку.

В этот момент руководитель сказал одной из женщин сесть рядом с Джорджем. Довольный, он кивнул ей. Он виделся с ней раза два раньше, и она ему понравилась. Ее звали Мария Саммерс. На ней было светло-серое хлопковое платье с высоким вырезом и пышной юбкой. У нее была такая же темная кожа, как мать Джорджа, миловидный приплюснутый носик и губы, которые навели его на мысль о поцелуе. Он знал, что она студентка юридического факультета Чикагского университета и, как он, должна в этом году окончить его, то есть они были примерно одного и того же возраста. Он понял, что она не только умна, но и целеустремлена: иначе как девушка, да к тому же темнокожая, могла попасть на юридический факультет.

Он закрыл книгу, так как водитель завел двигатель, и автобус тронулся. Мария опустила глаза и сказала:

— «Убить пересмешника». В прошлом году летом я была в Монтгомери.

— Что ты там делала? — спросил он.

— Мой отец юрист, а его клиент подал в суд на штат. Я помогала отцу во время каникул.

— Вы выиграли дело?

— Нет. Но я, наверное, мешаю тебе читать.

— Я могу почитать в любое другое время. Не часто доводится сидеть в автобусе рядом с такой красивой девушкой, как ты.

— Меня предупреждали, что ты не скупишься на комплименты.

— Я могу раскрыть свой секрет, если хочешь.

— Идет. Что за секрет?

— Я говорю искренне.

Она засмеялась.

— Только, пожалуйста, никому об этом не рассказывай. Иначе подорвешь мою репутацию.

Автобус пересек Потомак и въехал в штат Виргиния по автодороге 1.

— Ну вот, Джордж. Мы уже на Юге, — заметила она. — Ты боишься?

— Конечно, боюсь.

— И я тоже.

Шоссе прямой узкой полосой на многие мили разрезало леса, покрытые весенней листвой. Они проезжали через небольшие города, где у людей было так мало дел, что они останавливались, чтобы поглазеть на автобус. Джордж редко смотрел в окно. Он узнал, что Мария выросла в семье, регулярно посещавшей церковь, а ее дед был проповедником. Джордж рассказал, что ходил в церковь, только чтобы порадовать мать, и Мария призналась, что и она тоже. Они разговаривали всю дорогу, пока ехали 50 миль по Фредериксбурга.

Участники рейса свободы затихли, когда автобус въехал в небольшой исторический город, где продолжали верховенствовать белые. Конечная станция автобусов, принадлежащих «Грейхаунд», располагалась между двумя церквами из красного кирпича с белыми дверями, но христианство не обязательно было добрым знаком на Юге. Когда автобус остановился, Джордж увидел туалеты и удивился, на дверях не было табличек с указанием «только для белых» или «Только для цветных».

Пассажиры вышли из автобуса и стояли, щурясь от солнца. Посмотрев более внимательно, Джордж заметил светлую краску на дверях туалетов и догадался, что сегрегационные указатели закрасили недавно.

Так или иначе, участники рейса свободы начали осуществлять свой план действий. Один из белых руководителей пошел в грязный туалет на задах, явно предназначенный для негров. Он вышел оттуда как ни в чем не бывало — эта часть плана оказалась более легкой. Джордж вызвался стать тем темнокожим, который пренебрегает правилами. «Была не была!» — сказал он Марии и вошел в чистый, свежевыкрашенный туалет, на дверях которого, несомненно, совсем недавно ликвидировали указатель «только для белых».

В туалете белый молодой человек расчесывал свою высокую прическу с коком. Он посмотрел на Джорджа в зеркало, но ничего не сказал. Джордж не осмелился помочиться, но он не мог позволить себе выйти просто так и поэтому вымыл руки. Молодой человек вышел, а вошел мужчина старших лет и занял кабинку. Джордж вытер руки бумажным полотенцем. Больше ничего не оставалось делать, и он вышел.

Все другие ждали. Он пожал плечами и сказал:

— Ничего. Никто не пытался остановить меня, никто ничего не сказал.

— А я, — начала Мария, — попросила коку у прилавка, и продавщица подала ее. Думаю, кто — то решил здесь не поднимать шума.

— И так будет на всем пути до Нового Орлеана? — спросил Джордж. — Все будут делать вид, что ничего не произошло? А потом, когда мы уедем, вернутся к старым порядкам? Это выбивает почву у нас из-под ног.

— Не беспокойся, — сказала Мария. — Я встречала людей, которые правят в Алабаме. Поверь мне, они не такое добрые.

Глава третья

Валли Франк играл на рояле в гостиной наверху. Это был настоящий «Стенвей», и отец Валли заботился о том, чтобы инструмент был всегда настроен для бабушки Мод. Валли играл по памяти рефрен песни Элвиса Пресли: «Смертная тоска». Он был в тональности до-мажор и поэтому исполнялся достаточно просто.

Бабушка Мод читала некрологи в «Берлингер цайтунг». В свои семьдесят лет она не утратила своей стройности и прямой осанки. На ней было темно-синее кашемировое платье.

— Ты хорошо играешь эту вещицу, — сказала она, не отрываясь от газеты. — У тебя мой слух и мои зеленые глаза. Твой дед Вальтер, в честь кого ты был назван, никогда не мог сыграть регтайм, царствие ему небесное. Я пыталась учить его, но все напрасно.

— Ты играла регтайм? — удивился Валли. — Я никогда не слышал, чтобы ты играла что — нибудь, кроме классики.

— Регтайм спас нас от голода, когда твоя мать была ребенком. После Первой мировой войны я играла в клубе под названием «Нахтлебен» здесь, в Берлине. Мне платили миллионы марок за ночь, но этого едва хватало, чтобы купить хлеб. Но иногда мне давали чаевые в иностранной валюте, и мы могли хорошо жить целую неделю на два доллара.

— Вот это да! — Валли не мог представить себе, чтобы его седовласая бабушка играла на пианино за чаевые в ночном клубе.

В комнату вошла сестра Валли. Лили была почти на три года младше, и сейчас он не знал, как к ней относиться. Потому что, насколько он себя помнил, она стояла ему поперек горла, как мальчишка младшего возраста, только еще глупее. Однако спустя некоторое время она стала более разумной, а у некоторых ее подруг появились груди, что создавало трудности.

Он отвернулся от рояля и взял гитару. Он купил ее год назад в Западном Берлине в ломбарде. Ее, вероятно, сдал американский солдат под залог, который так и не вернул. На ней имелось фирменное клеймо «Мартин», и, хотя она была дешевая, Валли казалось, что это очень хороший инструмент. Он считал, что ни владелец ломбарда, ни солдат недооценивали ее.

— Послушай это, — сказал он Лили и запел багамскую мелодию «Все мои испытания» со словами на английском языке. Ее слышал ее на западных радиостанциях — она была популярна у американских фольклорных групп. Минорные аккорды делали ее меланхоличной песней, и ему нравились грустно звучавшие переборы, которые он сочинил.

Когда он закончил, бабушка Мод посмотрела поверх газеты и сказала по — английски:

— У тебя совершенно ужасный акцент, дорогой Валли.

— Извини.

Она перешла на немецкий.

— Но поешь ты хорошо.

— Спасибо. — Валли повернулся к Лили. — А ты что скажешь о песне?

— Она грустная, — ответила сестра. — Может быть, она мне больше понравится, если я послушаю ее несколько раз.

— Плохо, — огорчился он. — Я хочу исполнить ее сегодня вечером в «Миннезингере». — Этот фольклорный клуб, название которого означает «трубадур», находился поблизости от Курфюрстендамм в Западном Берлине.

— Ты будешь выступать в «Миннезингере»? — удивилась Лили.

— Это особый случай. Они проводят конкурс. Выступить может кто угодно. Победитель получит шанс выступать регулярно.

— Я не знала, что клубы устраивают такие конкурсы.

— Обычно не устраивают. Это первый раз.

— Тебе нужно подрасти, чтобы посещать такие заведения, — заметила бабушка.

— Ты права, но я уже бывал там.

— Валли выглядит старше своих лет, — сказала Лили.

— Гм.

Лили обратилась к Валли:

— Ты никогда не пел со сцены. Ты волнуешься?

— Еще бы!

— Тебе бы спеть что — нибудь веселое.

— Думаю, что ты права.

— А как насчет «Эта земля — твоя земля»? Мне нравится эта песня.

Валли запел, а Лили стала ему подпевать.

В это время вошла их старшая сестра Ребекка. Валли обожал ее. После войны, когда их родители работали не покладая рук, чтобы прокормить семью, они часто оставляли Валли и Лили на Ребекку. Она была как вторая мать, только не такая строгая.

И мужества ей не занимать! Он с ужасом смотрел, как она выбросила в окно макет из спичек, сделанный ее мужем. Валли недолюбливал Ганса и в тайне радовался, когда он ушел.

Все соседи сплетничали, что Ребекка, сама того не зная, вышла замуж за офицера Штази. Валли сразу приобрел вес в школе: до этого никто не мог представить себе, что семья Франков чем — то отличается от других. Особенно девочки были потрясены тем, что все, что говорилось и делалось в его доме, доносилось в полицию почти целый год.

Хотя Ребекка была сестрой Валли, он не мог не видеть, что она бесподобна. У нее была великолепная фигура, а прелестное лицо выражало доброту и силу. Но сейчас она выглядела так, как будто кто — то умер. Он перестал играть и спросил:

— Что случилось?

— Меня уволили с работы, — сказала она.

Бабушка Мод положила газету.

— Что за чушь? — не сдержался Валли. — Мальчики в школе говорят, что ты у них лучшая учительница.

— Я знаю.

— Почему же тебя уволили?

— Я думаю, это месть Ганса.

Валли вспомнил реакцию Ганса, когда тот увидел, как разлетелся его макет, как тысячи спичек лежали, разбросанные на мокром асфальте. «Ты пожалеешь об этом», — завопил Ганс, глядя вверх через струи льющегося дождя. Валли подумал тогда, что это пустые угрозы, но потом сообразил, что агенту тайной полиции ничего не стоит выполнить такую угрозу: «Ты и твоя семья», — выкрикнул Ганс, и это проклятье распространялось и на Валли. Он вздрогнул.

Бабушка Мод сказала:

— Разве они не испытывают острую потребность в учителях?

— Бернд Гельд в отчаянии, — пояснила Ребекка. — Но он получил указание сверху.

— Что ты будешь делать? — спросила Лили.

— Найду другую работу. Это не будет трудно. Бернд дал мне блестящую характеристику. И в каждой школе Восточной Германии не хватает учителей, потому что многие уехали на Запад.

— Тебе тоже надо ехать на Запад, — заметила Лили.

— Нам всем нужно ехать на Запад, — поспешил поделиться своим мнением Валли.

— Мама не поедет, ты же знаешь, — возразила Ребекка. — Она говорит, мы должны решать свои проблемы, а не бежать от них.

Вошел отец Валли в темно-синем костюме с жилетом, старомодном, но элегантном.

— Добрый вечер, Вернер, дорогой, — обратилась к нему бабушка Мод. — Ребекке нужно выпить чего — нибудь, ее уволили с работы. — Бабушка часто говорила, что кому — то нужно выпить. Тогда она тоже выпивала рюмочку за компанию.

— Я знаю про Ребекку, — коротко сказал отец. — Я разговаривал с ней.

Он был не в духе, а как могло быть иначе, если ему предстоял неприятный разговор с тещей, которую он любил и которой восхищался. А Валли недоумевал, что могло так расстроить старика.

Вскоре ему все стало ясно.

— Пойдем ко мне в кабинет, Валли, — сказал отец. — Я хочу с тобой поговорить.

Через двойную дверь он вышел в маленькую гостиную, сок жившую ему рабочей комнатой. Валли пошел за ним. Отец сел за письменный стол. Валли знал, что ему полагается стоять.

— Месяц назад мы беседовали с тобой о курении, — заговорил отец.

Валли сразу почувствовал себя виноватым. Он начал курить, чтобы выглядеть старше, но ему это понравилось, и теперь стало привычкой.

— Ты обещал бросить, — напомнил отец.

По мнению Валли, отца не касалось, курит он или нет.

— Ты бросил?

— Да, — соврал Валли.

— Но то, что остается запах, ты знаешь?

— В общем — то, да.

— Я сразу заметил, что от тебя пахнет, как только вошел в гостиную.

Валли почувствовал, что оказался в глупом положении. Его поймали на детской лжи. Это не очень способствовало дружескому расположению к отцу.

— Значит, ты не бросил.

— Зачем тогда спрашивать? — Валли не понравился раздраженный тон в его голосе.

— Я надеялся услышать от тебя правду.

— Ты надеялся подловить меня.

— Понимай как хочешь. У тебя сейчас в кармане, наверное, есть пачка.

— Есть.

— Положи ее на мой стол.

Валли достал пачку из кармана брюк и со злостью бросил ее на стол. Отец взял ее и небрежно швырнул в выдвижной ящик. Это были сигареты «Лаки страйк», не худшая в Восточной Германии, к тому же пачка была почти полная.

— Ты будешь по вечерам оставаться дома в течение месяца, — сказал отец. — По крайней мере, ты не будешь ходить по кафе, где играют на банджи и курят.

От отчаяния, охватившего Валли, у него защемило в животе. Он старался изо всех сил оставаться спокойным и не терять головы.

— Это не банджи, а гитара, и я никак не могу оставаться дома целый месяц.

— Не говори глупости, будешь делать как я сказал.

— Хорошо, — в отчаянии сказал Валли. — Только не сегодня.

— Начиная с сегодня.

— Но я должен вечером идти в «Миннезингер».

— Как раз в такое заведение я не хочу, чтобы ты ходил.

Невыносимый старикан!

— Я буду оставаться дома целый месяц, но с завтрашнего дня, пойдет?

— Условия твоего карантина не будут приводиться в соответствие с твоими планами. В противном случае, он не достигнет своей цели, состоящей в том, чтобы доставить тебе неудобства.

Сейчас, когда отец в таком дурном расположении духа, он останется непоколебимым в своем решении, но Валли был в таком отчаянии, что продолжал стоять на своем:

— Ты не понимаешь, сегодня я выступаю на конкурсе в «Миннезингере» — это уникальная возможность.

— Твое наказание не будет откладываться, чтобы позволить тебе играть на банджо.

— Это гитара, бестолковый старый глупец! Гитара! — пошел в наступление Валли.

Три женщины в соседней комнате, очевидно, все слышали и посмотрели на него широко раскрытыми глазами, когда он появился в дверях.

— Валли, — укоризненно произнесла Ребекка.

Он схватил гитару и выскочил из комнаты.

Когда он сбегал по лестнице, у него не было никакого плана, лишь гнев переполнял его. Но оказавшись перед парадной дверью, он уже знал, что делать. Сжимая гитару в руке, он вышел из дома и хлопнул дверью так, что задолжал весь дом.

Открылось верхнее окно, и до него донесся голос отца:

— Вернись, ты слышишь меня? Вернись сию минуту, или тебе будет хуже.

Валли продолжал удаляться от дома.

Сначала его просто одолевал гнев, но потом он вдруг оживился. Он не послушал отца и даже назвал его бестолковым старым глупцом! Он держал путь на запад, идя легкой походкой. Но вскоре его эйфория стала проходить, и он задумался о последствиях. Отец серьезно относился к непослушанию. Он командовал своими детьми и рабочими и требовал, чтобы они слушались и подчинялись. Но что он сделает? Валли уже вырос из того возраста, когда его можно было отшлепать. Сегодня отец попытался не пускать его из дома, словно это была тюрьма, но у него ничего не вышло. Иногда отец грозился забрать его из школы и заставить работать на производстве, но Валли считал это пустой угрозой: отцу не понравилось бы, чтобы обиженный подросток болтался по его любимому заводику. Все-таки у Валли было чувство, что старик что-нибудь придумает.

Улица, по которой он шел, на перекрестке переходила из Восточного Берлина в Западный. На углу, покуривая, стояли трое восточногерманских полицейских. Они имели право остановить любого, кто пересекал невидимую границу. Но разговаривать с каждым они не имели возможности, потому что тысячи людей ежедневно переходили туда и обратно, в том числе Grenzänger, жители Восточного Берлина, которые работали на Западе ради более высокой зарплаты, выплачиваемой в ценившихся немецких марках. Отец Валли был Grenzänger, но он работал не на зарплату, а чтобы получить прибыль. Сам Валли по крайней мере раз в неделю переходил границу, чтобы с друзьями пойти в Западной Берлине в кино, где показывали американские фильмы с эротикой и насилием, более увлекательные, чем поучительные басни коммунистического кинематографа.

На деле полицейские останавливали каждого, кто привлекал их внимание. Если границу пересекала целая семья — родители с детьми да еще с багажом, их останавливали обязательно из подозрения, что они намереваются эмигрировать на Запад. Еще полицейские любили цепляться к подросткам, особенно к тем, которые одевались по западной моде. Многие молодые люди в Восточном Берлине были членами различных неформальных групп, которые отвергали принципы, навязываемые правящей верхушкой: «техасские ребята», «любители джинсов», «общество поклонников Элвиса Пресли» и другие. Они ненавидели полицию, и полиция ненавидела их.

Валли был в обычных черных брюках, белой майке с короткими рукавами и светло-коричневой ветровке. Ему казалось, что он держится непринужденно, немного как Джеймс Дин, но не как член какой-нибудь группировки. Однако гитара могла привлечь к нему внимание. Это был основной символ так называемой «американской культуры» — даже хуже, чем комикс о Супермене.

Он перешел улицу, стараясь не смотреть на полицейских. Краем глаза он заметил, что один из них как будто смотрит на него. Но никто ему ничего не сказал, никто его не остановил, он прошел в свободный мир.

Он сел на трамвай, идущий по южной стороне парка до Курфюрстендамм. Лучшее в Западном Берлине то, думал он, что все девушки носят чулки.

Он держал путь в клуб «Миннезингер», помещавшийся в подвале на улице недалеко от Курфюрстендамм, где подавали некрепкое пиво и копченые сосиски с приправой в продолговатой булочке. Он пришел рано, но кафе уже заполнялось посетителями. Валли поговорил с молодым владельцем клуба Данни Хаусманом и внес свое имя в список конкурсантов. Он купил кружку пива, и никто не спросил, сколько ему лет. В зале было полно парней, как он, с гитарами, почти столько же девушек и немного людей старшего возраста.

Часом позже начался конкурс. Каждый номер включал в себя две песни. Некоторые исполнители были безнадежными новичками, бренчавшими простые мелодии, но, к ужасу Валли, кое-кто из гитаристов был более искусен, чем он. Большинство подражали американским артистам и заимствовали репертуар. Трое мужчин, одетых как «Кингстонское трио», пели «Том Дулей», а девушка с длинными черными волосами играла на гитаре и пела «Дом восходящего солнца» точно как Джоан Баэз. Ей громко аплодировали.

Пожилая пара в вельветовых брюках встала и исполнила песню на деревенскую тему под названием «I’m Märzen der Bauer» под аккомпанемент аккордеона. Это была фольклорная музыка, но не та, которую хотела слышать эта аудитория. Их проводили шуточными возгласами. Что поделаешь — они были старомодными.

В то время как Валли с нетерпением ждал своей очереди, к нему подошла миловидная девушка. Так с ним часто случалось. Он думал, что он не красив собой, потому что у него широкие скулы и миндалевидные глаза, словно он наполовину японец. Но многие девушки считали, что он привлекателен. Девушка, подошедшая к нему, представилась Каролин. Он выглядела на год или на два старше Валли. У нее были длинные прямые светлые волосы с пробором посередине, обрамляющие овальное лицо. Сначала он подумал, что она, как и все другие, исполнительница народной музыки, но ее широкая улыбка заставила его сердце екнуть.

Она сказала:

— Я собиралась принять участие в конкурсе вместе с братом, который должен был играть на гитаре, но он подвел меня. Не мог бы ты выступить со мной?

Первым желанием Валли было отказаться. Его репертуар состоял из песенных соло и никаких дуэтов. Но Каролин была обворожительна, и он искал причину продолжить с ней разговор.

— Ну тогда нам нужно репетировать, — засомневался он.

— Мы могли бы отойти в сторону. Какие песни ты хотел исполнять?

— «Все мои испытания» и «Эта земля — твоя земля».

— А как насчет «Noch Einen Tanz»?

Эта песня не входила в репертуар Валли, но он знал мелодию, и ее легко было играть.

— Я никогда не думал о шуточной песне, — признался он.

— Она понравится публике. Ты бы мог петь мужскую партию, где он говорит ей, чтобы она шла к больному мужу, а потом я бы запела: «Еще один танец», а последнюю строку мы спели бы вместе.

— Давай попробуем.

Они вышли из клуба. Было раннее лето, и поэтому еще было светло. Они сели на пороге и начали играть. У них неплохо получалось, и на последнем куплете Валли подпевал ей.

У Каролин было чистое контральто, которое, как ему показалось, могло звучать захватывающе, и он предложил следующим номером исполнить грустную песню для контраста. «Все мои испытания» она отвергла, сказав, что это чересчур унылая вещица, но ей понравилась медленная спиричуэл «И в этом будет лишь моя вина». И когда они пропели ее дуэтом, у Валли мурашки побежали по спине.

Американский солдат, входивший в клуб, улыбнулся им и сказал по — английски:

— Ну и ну, они точь-в-точь близнецы Бобси.

Карролин засмеялась и сказала Валли:

— Мне кажется, мы очень похожи друг на друга: светлые волосы, зеленые глаза. А кто такие близнецы Бобси?

Валли не заметил, какого цвета у нее глаза, но он был польщен, что она обратила внимание на его.

— Я никогда не слышал о них, — ответил он.

— Все равно как название дуэта это звучит неплохо. Как «Братья Эверли».

— Нам нужно название?

— Конечно, если мы победим.

— Хорошо, давай вернемся. Должно быть, подходит наша очередь.

— И еще, — попросила она его. — Когда мы будем петь «Еще один танец», давай смотреть друг на друга и улыбаться.

— Идет.

— Словно мы влюбленная парочка. На сцене это будет здорово.

— Ну конечно. — Улыбаться Каролин, будто она любимая девушка, — это очень просто.

Когда они вернулись в клуб, какая — то блондинка бренчала на гитаре и исполняла песню «Товарный поезд». Она была не такой красивой, как Каролин, но по — своему хороша собой. Следующим выступил гитарист, который виртуозно исполнил блюз со сложными переборами. Затем Данни Хаусман объявил Валли.

Он весь напрягся, увидев перед собой публику. У большинства гитаристов были красивые кожаные ремни, но Валли никогда не думал обзавестись таким ремнем, и его инструмент висел на шее на простом шнуре. Сейчас ему вдруг захотелось иметь ремень.

— Добрый вечер, — обратилась к слушателям Каролин. — Мы «Близнецы Бобси».

Валли сыграл аккорд и запел, и ему почему — то уже не хотелось иметь ремень. Песня была в ритме вальса, и он весело наигрывал ее. Каролин стала изображать легкомысленную девицу, а Валли — чопорного прусского лейтенанта.

Зал смеялся.

С Валли вдруг случилось что-то странное. В зале, где собралось человек сто, слышались всего — то одобрительные общие смешки, но у него появилось чувство, которое он не испытывал раньше, чувство, похожее на легкое головокружение, как от сигареты при первой затяжки.

Люди засмеялись еще несколько раз, а в конце, к радости Валли, громко зааплодировали.

— Мы им понравились, — восторженно прошептала Каролин.

Валли начал исполнять «И в этом будет лишь моя вина», защипывая струны, чтобы усилить грустное драматическое звучание седьмой струны, и слушатели затихли. Каролин сменила роль и теперь представлялась страдающей падшей женщиной. Валли наблюдал за публикой. Никто не разговаривал. Одна женщина смахнула слезу, и он подумал, не переживала ли она когда — нибудь то, о чем пела Каролин.

Реакция в виде молчаливого внимания была даже лучше, чем смех.

Взрыв аплодисментов в конце перекрывали возгласы «Браво!», «Бис!».

По правилам конкурса можно было исполнять только две песни, поэтому Валли и Каролин сошли со сцены, несмотря на требования публики, но Хаусман предложил им вернуться. Они не репетировали третью песню и в растерянности смотрели друг на друша Тогда Валли спросил:

— Ты знаешь «Эта земля — твоя земля»?

И Каролин кивнула.

Публика подхватила песню, поэтому Каролин запела громче, и Валли удивился силе ее голоса Он пел в высокой тональности, и их два голоса покрывали звук толпы.

Когда наконец они сошли со сцены, он чувствовал себя окрыленным. Глаза Каролин горели огнем.

— У нас здорово получилось. Лучше, чем с моим братом.

— У тебя есть сигареты? — спросил Валли.

Оставшийся час до конца конкурса они сидели вместе и курили.

— Я думаю, мы лучше всех, — сказал Валли.

Каролин была более осторожной.

— Им понравилась блондинка, которая пела «Товарный поезд», — возразила она.

Наконец, объявили результаты.

— «Близнецы Бобси» на втором месте.

Победительницей стала девушка, подражавшая Джоан Баэз.

Валли возмутился:

— Да она совсем не умеет играть.

Каролин более реалистично смотрела на вещи.

— Людям нравится Джоан Баэз.

Публика начала расходиться, и Валли и Каролин направились к выходу. Валли чувствовал себя подавленным. У двери их остановил Данн Хаусман. Этот молодой человек лет двадцати с небольшим был одет по — современному просто: черный свитер и джинсы.

— Не могли бы вы в следующий понедельник выступить с получасовой программой? — спросил он.

Валли от неожиданности лишился дара речи, а Каролин сразу ответила:

— Конечно.

— Но победительницей стала подражательница Джоан Баэх, — выпалил Валли, но тут же спохватился: зачем я спорю?

Данни сказал:

— Похоже, что в вашем исполнении готовы слушать не один и не два номера. У вас в репертуаре найдется достаточно песен, чтобы выступить дольше?

Валли опять заколебался, но Каролин снова улучила момент:

— К понедельнику будут, — сказала она.

Вадди вспомнил, что отец собрался не выпускать его из дома по вечерам в течение месяца, и решил не упоминать об этом.

— Спасибо, — стал заканчивать разговор Данни. — Вы выйдете в числе первых в восемь тридцать. Будьте здесь к семи тридцати.

В радостном, приподнятом настроении они вышли на освещенную улицу. Валли не представлял, как быть с отцом, но он с оптимизмом думал, что все образуется.

Как оказалось, Каролин тоже жила в Восточном Берлине. Они сели на автобус и стали обсуждать, с какими песнями будут выступать на следующей неделе. Они оба знали много народных песен.

Выйдя из автобуса, они направились в парк. Каролин нахмурилась и сказала:

— За нами кто-то идет.

Валли оглянулся. В тридцати или сорока шагах позади них шел мужчина в кепке и курил.

— И что из того?

— А в «Миннезингере» его не было?

Человек, шедший за ними, старался не встречаться взглядом с Валли, хотя тот какое — то время не спускал с него глаз.

— Кажется нет, — сказал Валли. — А тебе нравятся «Братья Эверли»?

— Да.

Валли начал наигрывать на гитаре, висевшей у него на шее на шнуре, песню «Мне остается лишь мечтать». Каролин охотно подхватила. Они пели вместе, пока шли по парку. Потом они запели хит Чака Берри «Я вернулся в США».

Когда они во весь голос выводили рефрен «Я так рад, что живу в США», Каролин вдруг остановилась и сказала: «Тихо!» Валли понял, что они дошли до границы, и увидел трех полицейских под уличным фонарем, недоброжелательно смотревших на них.

Он моментально замолк и подумал, не слишком ли поздно они перестали петь.

Один из полицейских был сержантом, и он смотрел мимо Валли. Юноша оглянулся и увидел, что человек в кепке чуть заметно кивнул. Сержант шагнул навстречу Валли и Каролин и сказал: «Документы». Человек в кепке что-то передал по рации.

Валли нахмурился. Каролин, должно быть, была права: за ними кто — то следил.

Не стоит ли за всем этим Ганс, подумал он.

Неужели он настолько низок и мстителен? Да, может быть.

Сержант взглянул на удостоверение личности Валли и сказал:

— Тебе только пятнадцать. В это время ты должен сидеть дома.

Валли решил придержать язык, Какой смысл с ними спорить?

Сержант посмотрел на удостоверение Каролин и сказал:

— Тебе семнадцать лет. Что ты делаешь с этим ребенком?

Валли вспомнил ссору с отцом и сердито ответил:

— Я не ребенок.

Сержант не обратил на него внимания.

— Ты могла бы погулять со мной, — сказал он Каролин. — Я настоящий мужчина.

Двое других полицейских понимающе засмеялись.

Каролин промолчала, но сержант продолжал наседать.

— Ну так как?

— Вы не в своем уме, — спокойно ответила Каролин.

Сержант возмутился.

— Ты грубишь, девочка.

Валли замечал такое за некоторыми мужчинами. Если девушка давала им от ворот поворот, то они начинали злиться, а любой другой ответ воспринимался ими как обнадеживающий знак. Что делать женщинам в такой ситуации?

Каролин сказала:

— Верните мое удостоверение, пожалуйста.

Сержант спросил:

— Ты девственница?

Каролин покраснела.

Двое других полицейских снова захихикали.

— В удостоверении личности у женщин это должно указываться, — продолжал сержант. — Девственница она или нет.

— Прекратите, — вмешался Валли.

— Я обращаюсь вежливо с девственницами.

Валли кипел от негодования.

— Эта форма не дает вам права приставать к девушкам.

— Неужели? — Сержант не собирался отдавать им их удостоверения.

В этот момент подъехал светло — коричневый «трабант—500», и из него вышел Ганс Гофман. Валли почувствовал страх. Как он мог попасть в такую историю? Он всего — то и сделал, что пел в парке.

Ганс подошел и сказал:

— Покажи — ка мне то, что у тебя висит на шее.

Валли собрался с духом и спросил:

— Зачем?

— Я подозреваю, что она используется для контрабанды империалистической пропаганды в Германскую Демократическую Республику. Давай сюда.

Гитара была настолько ценной, что Валли не спешил подчиняться, хотя ужасно перепугался.

— А если я не отдам, — спросил он, — меня арестуют?

Сержант потер костяшки правой руки ладонью левой.

Ганс сказал:

— Вероятно.

Валли в страхе снял шнур с шеи и отдал гитару Гансу.

Тот взял ее в руки, словно намереваясь играть на ней, ударил по струнам и запел по-английски: «Ты собака, и ничто иное». Все полицейские истерически захохотали.

Похоже, даже полицейские слушали поп — музыку по радио.

Ганс просунул руку под струны и попытался прощупать, нет ли чего-нибудь внутри.

— Осторожно, — воскликнул Валли.

Верхняя струна со звоном лопнула.

— Это нежный музыкальный инструмент, — в отчаянии проговорил Валли.

Из-за струн Ганс не мог дальше просунуть руку.

— У кого — нибудь есть нож? — спросил он.

Сержант засунул руку в куртку и достал нож с широким лезвием, который, как предположил Валли, не был табельным оружием.

Ганс попытался обрезать струны лезвием, но они оказались прочнее, чем он думал. Ему удалось перерезать вторую и седьмую струны, но более толстые не поддавались.

— Внутри ничего нет, — взмолился Валли. — Это очевидно, потому что она не тяжелая.

Ганс посмотрел на него, улыбнулся, а потом острием ножа сильно ударил по резонатору у основания грифа.

Лезвие пронзило дерево, и Валли вскрикнул от боли.

Довольный такой реакцией, Ганс продолжил всаживать нож в гитару. Поверхность резонатора ослабла, и натянутые струны вырвали гриф с частью искромсанной древесины из корпуса инструмента. Ганс довершил ломку, вскрыв внутреннюю часть, как пустой гроб.

— Никакой пропаганды, — сообщил он. — Поздравляю, за тобой вины нет.

Он отдал разломанную гитару Валли, и тот взял ее.

Сержант с ухмылкой отдал им удостоверения личности.

Каролина взяла Валли за руку и потянула за собой.

— Давай уйдем скорее отсюда, — негромко произнесла она.

Валли позволил увести себя. Он не представлял, куда идет, и не переставая плакал.

Глава четвертая

Джордж Джейкс сел в автобус компании «Грейхаунд» в Атланте, штат Джорджия, в воскресенье 15 мая 1961 года, в День матери.

Ему было страшно.

Мария Саммерс села рядом с ним. Они всегда сидели вместе. Так уж повелось: каждый считал, что незанятое место рядом с Джорджем предназначалось Марии.

Чтобы скрыть нервозность, он завел с ней разговор:

— Так какое впечатление у тебя сложилось о Мартине Лютере Кинге?

Кинг возглавлял Конференцию христианских лидеров Юга, одну из наиболее значительных групп борцов за гражданские права. За день до этого они встречались с ним на ужине в одном из ресторанов Атланты, владельцами которых были негры.

— Он удивительный человек, — сказала Мария.

Джордж не был склонен высказываться столь категорично.

— Он говорил замечательные вещи о рейсе свободы, но его нет среди нас в автобусе.

— Поставь себя на его место, — возразила Мария. — Он лидер различных групп, выступающих за гражданские права. Генерал не может быть рядовым солдатом в каком-нибудь полку.

Джордж не расценивал этот факт с такой точки зрения. Мария — очень рассудительная женщина.

Джорджу она очень понравилась. Он сожалел, что ему не представлялся случай побыть наедине с ней. Люди, в чьих домах участники рейса свободы останавливались, были уважаемые темнокожие граждане, и многие из них — добропорядочные христиане, которым не понравилось бы, чтобы их комнаты для гостей служили местом для обжимания. А Мария, по всей своей привлекательности, сидя рядом с Джорджем, ничего не делала, кроме как разговаривала с ним и смеялась, когда он шутил. Она ни разу не позволила себе ничего такого, что говорит, что женщина хочет большего, чем просто дружеских отношений Она не касалась его локтя, не бралась за руку, предложенную, когда выходила из автобуса, не прижималась к нему в толпе. Она даже могла быть девственницей в свои двадцать пять лет.

— Ты долго говорила с ним, — заметил он.

— Не будь он проповедником, я бы подумала, что он клеится ко мне, — призналась она.

Джордж не знал, что ответить на это. Он не удивился бы, если бы проповедник начал заигрывать с девушкой, такой очаровательной, как Мария. Но с мужчинами она сама наивность, подумал он.

— Я разговаривал с ним.

— И что же он тебе сказал?

Джордж задумался. Как раз слова Кинга испугали его. Во всяком случае, Джордж решил сказать Марии: она имела право знать.

— Он считает, что в Алабаме у нас могут возникнуть неприятности.

Мария побелела.

— Он правда сказал это?

— Он так и сказал.

Теперь им обоим стало страшно.

Автобус отъехал от автостанции.

Первые дни Джордж опасался, что рейс свободы пройдет слишком мирно. Обычные пассажиры не реагировали на то, что темнокожие сидели не на тех местах, и иногда подпевали им. Ничего не происходило, когда участники акции на остановках игнорировали надписи «только для белых» или «черных». В некоторых городах такие указатели даже закрасили. Джордж думал, что сторонники сегрегации выработали удачную тактику. Все было тихо и спокойно, и в прессе никакого шума, и цветных участников поездки вежливо обслуживали в ресторанах для белых. Каждый вечер они сходили с автобусов и проводили встречи с общественностью, без каких — либо инцидентов, обычно в церквях, а на ночь останавливались у своих сторонников. Но Джордж был уверен, что после их отъезда в городах снова появятся таблички и сегрегация будет как и прежде, и тогда рейс свободы обернется пустой тратой времени.

Парадоксальность ситуации была поразительной. Сколько Джордж помнил себя, он всегда оскорблялся и возмущался, когда ему внушали, иногда намеками, а иногда открыто, что он человек низшей расы. И это при том, что он был умнее, чем 99 процентов белых американцев. Не говоря уже о том, что он был прилежный, вежливый и хорошо одевался. На него с презрением смотрели некрасивые белые люди, слишком тупые или ленивые, чтобы выполнять какую — либо более сложную работу, чем разливать напитки или заправлять бензином машины. Он не мог зайти в универмаг, занять место в ресторане или подать заявление на работу без мысли, что на него не станут обращать внимания, скажут, чтобы он ушел, или откажут из — за цвета его кожи. Он кипел от негодования. Но сейчас, как ни парадоксально, его разочаровывало, что этого не происходило.

Между тем Белый дом был в смятении. Когда шел третий день путешествия, министр юстиции Роберт Кеннеди выступил с речью в Университете Джорджии, обещая добиться установления гражданских прав на Юге. А тремя днями позже, его брат — президент дал задний ход, отказавшись поддержать два законопроекта о гражданских правах.

Неужели вот так сторонники сегрегации одержат победу, думал Джордж? Без конфронтации все вернется на круги своя?

Но нет. Мир длился всего четыре дня.

На пятый день поездки одного из их числа посадили за решетку за то, что он настаивал на своем праве на чистку обуви.

Акты насилия начались на шестой день.

Жертвой стал Джон Льюис, студент-теолог. Хулиганы напали на него в туалете для белых в Рок — хилле, штат Южная Каролина. Льюис не сопротивлялся, когда его били руками и ногами. Джордж не видел происходившего, что, вероятно, было к лучшему, поскольку он не стал бы проявляться гандистскую сдержанность, как Льюис.

На следующий день Джордж прочитал в газете короткие сообщения о насилии, но, к сожалению, эти события затмил полет в космос первого американского астронавта Алана Шепарда. Кому какое дело, с горечью подумал Джордж. Советский космонавт Юрий Гагарин стал первым человеком в космосе месяцем раньше. Русские опередили нас в этом. Белый американец смог полететь в космос, а черный американец не может войти в туалет.

Потом в Атланте участников рейса свободы громкими возгласами приветствовала толпа, когда они вышли из автобуса, и Джордж воспрял духом.

Но это была Джорджия, а сейчас они держали путь в Алабаму.

— Почему Кинг сказал, что в Алабаме у нас могут возникнуть неприятности?

— Говорят, что ку-клукс-клан что-то замышляет в Бирмингеме, — мрачно сказал Джордж. — Очевидно, в ФБР все знают об этом, но никакие меры не принимаются, чтобы не допустить этого.

— А местная полиция?

— Полиция заодно с ку-клукс-кланом.

— А как насчет тех двоих? — Мария кивком головы показала на места в следующем ряду, позади них через проход.

Джордж посмотрел через плечо на двух крепких белых мужчин, сидящих рядом.

— А что такого?

— Тебе не кажется, что они оттуда?

Он понял, что она имела в виду.

— Ты думаешь, они из ФБР?

— Одежда у них слишком дешевая для ФБР. Думаю, они из дорожной полиции Алабамы, только в штатском.

Джордж изумился:

— Как ты стала такой умной?

— Мама заставляла меня есть овощи. А отец — адвокат в Чикаго, гангстерской столице США.

— И что, по — твоему, те двое делают?

— Трудно сказать, но я не думаю, что они здесь, чтобы защищать наши гражданские права. А ты как думаешь?

Джордж посмотрел в окно и увидел указатель, сообщающий, что они въезжают в Алабаму. Часы показывали час дня. На голубом небе ярко светило солнце. Прекрасный день, чтобы расстаться с жизнью, подумал он.

Мария хотела заниматься политикой или работать на государственной службе.

— Оппозиционеры могут оказывать большое влияние, но в конечном счете мир преобразуют правительства, — сказала она.

Джордж задумался, соглашаться ли с этим утверждением или нет. Мария подала заявление на работу в пресс — службу Белого дома, и ее пригласили на собеседование, но работу там она так и не получила. «На работу в Вашингтоне не берут много темнокожих юристов — как — то раз сказала она Джорджу. — Вероятно, я останусь в Чикаго и буду работать в юридической фирме моего отца».

Через проход от Джорджа сидела белая женщина средних лет в пальто и шляпе. На коленях она держала большой белый пластиковый саквояж. Джордж улыбнулся ей и сказал:

— В такую погоду приятно путешествовать в автобусе.

— Я еду к своей дочери в Бирмингем, — ответила она, хотя он не спрашивал.

— Это хорошо. Меня зовут Джордж Джейкс.

— Кора Джоунз. Миссис Джоунз. Моей дочери через неделю рожать.

— Первенец?

— Третий?

— С вашего позволения, вы слишком молоды для бабушки.

Она издала звук, похожий на мурлыканье, и сказала:

— Мне сорок девять лет.

— Я бы ни за что не дал вам столько.

Автобус «Грейхаунд», ехавший во встречном направлении, моргнул фарами, и автобус с участниками рейса замедлил ход и остановился. Белый мужчина подошел к водительскому окну, и Джордж услышал, как тот сказал:

— На автобусной остановке в Аннистоне собралась толпа.

Водитель что — то ответил, чего Джордж не услышал.

— Так что будь осторожен, — сказал человек у окна.

Автобус тронулся с места и поехал дальше.

— Что это значит — толпа? — встревоженно спросила Мария. — Может быть, двадцать человек или тысяча. Встречающие или негодующая толпа. Почему он не сказал ничего более конкретно?

Джордж понял, что под маской раздражения скрывается страх.

Он вспомнил слова матери: «Я боюсь, что они убьют тебя». Некоторые участники рейса говорили, что они готовы умереть за дело свободы. Джорджу как — то не хотелось быть мучеником. Было много всего другого, чего он хотел: например, спать с Марией.

Через минуту они приехали в Аннистон, небольшой город, как любой на Юге: невысокие дома, прямоугольные кварталы, пыльные и раскаленные на солнце улицы. По обеим сторонам вдоль дороги стоял люди, как будто в ожидании парада. Многие оделись по — праздничному, женщины в шляпах, дети тщательно отмытые, несомненно, только что из церкви.

— Что они ожидают увидеть? Людей с рогами? — сказал Джордж. — Вот, полюбуйтесь, мы настоящие северные негры в ботинках и все такое. — Он говорил, словно обращался к ним, хотя его могла слышать только Мария. — Мы здесь, чтобы отобрать у вас ваши винтовки и научить вас коммунизму. Где здесь купаются ваши девушки?

Мария засмеялась.

— Если бы они могли слышать тебя, они не поняли бы твоих шуток.

По сути дела, он не шутил. Это больше походило на браваду. Таким образом он пытался подавить в себе страх.

Автобус повернул к остановке, на которой, как ни странно, никого не было. Дома вокруг казались наглухо закрытыми и запертыми. У Джорджа по спине пробежали мурашки.

Водитель открыл двери автобуса.

Джордж не видел, откуда набежала толпа. Они появились неожиданно вокруг автобуса — белые, некоторые в рабочей одежде, другие в воскресных костюмах. В руках у них были бейсбольные биты, металлические трубы и железные цепи. И они кричали, что именно, в общем гомоне невозможно было разобрать, но Джордж услышал отдельные слова ненависти и даже «Зиг хайль!».

Джордж встал со своего места, его первым желанием было закрыть дверь автобуса, но те двое, которых Мария распознала как алабамских полицейских, оказались проворнее — они вручную захлопнули дверь. Возможно, они здесь для того, чтобы защитить нас, подумал Джордж, или они просто защищают самих себя.

Он посмотрел в окна и не увидел полицейских. Как местная полиция могла не знать, что вооруженная толпа собралась на автобусной остановке? Они не иначе как в сговоре с ку-клукс-кланом.

Секундой позже люди набросились на автобус со своим оружием. Поднялась жуткая какофония от ударов по бортам цепей и ломов. Вдребезги стали разбиваться стекла, и миссис Джоунз закричала. Водитель завел мотор, но кто — то из толпы лег перед автобусом. Джордж с испугом подумал, что водитель может переехать человека, но автобус остановился.

Камень ударил в стекло и разбил его. Джордж почувствовал острую боль, словно в щеку его укусила пчела. В него попал осколок. Мария сидела у окна, ей угрожала опасность. Джордж схватил ее за руку ниже локтя и притянул к себе.

— Встаньте на колени в проходе и пригнитесь, — крикнул он.

Ухмыляющийся человек с кастетом на руке просунул кулак в окно, у которого сидела миссис Джоунз.

— Нагнитесь, — закричала Мария, потянула миссис Джоунз к себе и прикрыла своими руками старшую по возрасту женщину.

Крики на улице становились все громче.

— Коммунисты! — орали в толпе. — Трусы!

— Нагнись, Джордж! — сказала Мария.

Он не мог заставить себя пригибаться перед хулиганами.

Шум толпы вдруг начал стихать. Удары по бортам автобуса прекратились, в окна перестали лететь камни. Джордж увидел полицейского.

Наконец-то, подумал он.

Полисмен, помахивая дубинкой, дружелюбно разговаривал с ухмыляющимся человеком с кастетом.

Потом Джордж увидел еще трех полицейских. Они успокоили толпу, но, к негодованию Джорджа, больше ничего не делали. Они действовали так, словно не было совершено никакого преступления. Они непринужденно разговаривали с налетчиками, как со своими приятелями.

Двое из дорожной полиции сидели на своих местах в некоторой растерянности. Джордж понял, что они получили задание следить за участниками поездки и не рассчитывали стать жертвами насилия со стороны толпы. В целях самозащиты они были вынуждены занять сторону участников рейса свободы. Им представился случай взглянуть на вещи с иной точки зрения.

Автобус снова поехал. Через ветровое стекло Джордж видел, что один полицейский освобождал дорогу от людей, а другой махал, чтобы водитель ехал вперед. Несколько дальше от остановки перед автобусом выехала патрульная машина, и он продолжил следовать за ней до самой дороги из города.

Джордж почувствовал себя лучше.

— Кажется, мы удрали, — сказал он.

Мария встала на ноги, на ней не было ни единой царапины. Она достала платок из нагрудного кармана его пиджака и легкими движениями вытерла ему лицо. На белой ткани осталось пятно крови.

— А ранка глубокая, — сказала она.

— Я выживу.

— Но ты не будешь таким красивым.

— Я красивый?

— Был красивый, а сейчас…

Относительное спокойствие длилось недолго. Джордж посмотрел назад и увидел длинную вереницу грузовиков с открытым кузовом и легковых машин, едущих за автобусом. В них было полно кричащих людей. Джордж простонал:

— Нет, мы не удрали.

Мария сказала:

— В Вашингтоне, до того как мы сели в автобус, ты разговаривал с молодым белым парнем.

— С Джозефом Хьюго. Он учится на юридическом факультете Гарварда. А что?

— Мне показалось, что я видела его там, в толпе.

— Джозефа Хьюго? Нет, он на нашей стороне. Должно быть, ты ошиблась. — Но Джордж вспомнил, что Хьюго из Алабамы.

Мария сказала:

— У него голубые глаза навыкат.

— Если он был с толпой, это означало бы, что все это время он притворялся, что поддерживает гражданские права, а сам шпионил за нами. Он не может быть стукачом.

— Ты уверен?

Джордж снова посмотрел назад.

Полицейская машина, сопровождавшая автобус, повернула назад при выезде из города, но преследователи нет.

Люди в машинах орали так громко, что их было слышно, несмотря на шум моторов.

Миновав пригород, на длинном безлюдном участке автострады две машины обогнали автобус, замедлили ход, вынуждая водителя затормозить. Он пытался объехать их, но они виляли их стороны в сторону, загораживая дорогу.

Кора Джоунз, побледнев и задрожав, вцепилась руками в свой саквояж, словно это был спасительный талисман.

— Мне очень жаль, что мы втянули вас в эту историю, миссис Джоунз, — сказал Джордж.

— И мне тоже, — ответила она.

Ехавшие вперед машины наконец отвернули в сторону, и автобус обогнал их, но испытание еще не закончилось — преследование продолжалось. Затем Джордж услышал знакомый хлопок. Когда автобус начал вилять по всей дороге, он понял, что лопнула покрышка. Водитель остановился у продуктового магазина на обочине. Джордж прочитал вывеску: «Форсайт и сын».

Водитель выпрыгнул из кабины. Джордж услышал, как он удивленно сказал: «Два прокола?» — и вошел в магазин, очевидно, чтобы позвонить и вызвать аварийную машину.

Нервы у Джорджа напряглись, как тетива. Одна лопнувшая покрышка — это прокол, а две — это засада.

Как следовало ожидать, машины преследователей также остановились, и из них стали выходить порядка дюжины человек в выходной одежде, выкрикивая ругательства и размахивая своим оружием, как дикари на тропе войны. В животе у Джорджа похолодело при виде бегущих к автобусу людей с перекошенными от ненависти лицами, и он понял, почему у матери на глазах навернулись слезы, когда она говорила о белых южанах.

Во главе группы людей подбежал подросток с ломом, которым он ликующе разбил окно.

Кто-то из нападавших попытался ворваться в автобус. Один из двоих крепких белых пассажиров встал на верхней ступеньке и выхватил револьвер, подтвердив предположение Марии, что они переодетые полицейские штата. Человек, попытавшийся проникнуть в автобус, отпрянул, и полицейский закрыл дверь на запор.

Джордж подумал, что это едва ли нужно было делать. Что если пассажирам понадобится спешно выбраться из салона?

Люди снаружи начали раскачивать автобус, словно пытаясь перевернуть его, и кричали: «Смерть неграм! Смерть неграм!» Женщины завизжали. Мария прижалась к Джорджу так, что это могло бы понравиться ему, если бы он не боялся за свою жизнь.

В это время появились двое полицейских в форме, и у Джорджа возродилась надежда, но к его негодованию, они не предприняли никаких мер, чтобы остановить толпу. Он посмотрел на двух полицейских в штатском — у них был глупый испуганный вид. Очевидно те, которые были в форме, не знали, что в автобусе их коллеги в штатском. По всей видимости, дорожная полиция Алабамы действовала также неорганизованно, как и расисты.

Джордж в отчаянии думал, как защитить Марию и себя. Выскочить из автобуса и бежать? Лечь на пол? Вырвать револьвер у полицейского и застрелить несколько белых? Каждая возможность казалась еще хуже, чем ничего не делать.

Он с негодованием смотрел на полицейских, снаружи наблюдавших за тем, что творилось вокруг, так, словно ничего особенно не происходило. И это называется полиция! О чем они думают? Если они не применяют закон, какое они имеют право носить эту форму?

И тогда он увидел Джозефа Хьюго. Ошибиться он не мог: Джордж знал эти глаза навыкате. Хьюго подошел к полицейскому и что — то сказал ему, и они оба засмеялись.

Хьюго был стукачом!

Если я уцелею, подумал Джордж, этот подонок еще пожалеет.

Молодчики кричали участникам рейса:

— Выходите и получите своей, заступники черномазых!

Джордж подумал, что оставаться в автобусе будет безопаснее. Но недолго.

Кто-то из толпы вернулся к своей машине, открыл багажник, а потом побежал к автобусу с чем — то горящим в руках. Он швырнул пылающий пакет в одно из разбитых окон. Через секунду пакет взорвался и повалил серый дым. Но это была не просто дымовая шашка. Загорелась обивка на сиденьях, и пассажиры начали задыхаться от черного дыма.

Снаружи донеслось:

— Сожгите черномазых! Зажарьте их!

Все бросились к двери. В проходе образовалась давка. Люди задыхались, пытаясь протиснуться вперед. Джордж закричал:

— Выходите из автобуса! Все выходите!

Спереди кто — то закричал ему в ответ:

— Дверь не открывается!

Джордж вспомнил, что полицейский с револьвером запер дверь, чтобы не ворвалась толпа.

— Выпрыгивайте из окон, — прокричал он.

Он встал на сиденье ногой выбил оставшиеся стекла в окне. Потом он снял пиджак, положил его на нижнюю часть оконного проема, чтобы как — то закрыть еще торчащие осколки.

Мария беспомощно кашляла.

— Я прыгну первый, а потом подхвачу тебя.

Держась за спинку сиденья, он встал на нижнюю часть оконного проема, согнулся и прыгнул. Он услышал, что его рубашка порвалась, зацепившись за что — то, но боли он не почувствовал и благополучно приземлился на придорожную траву. Толпа в страхе отошла от горевшего автобуса. Джордж повернулся и протянул руки к Марии.

— Заберись на окно, как я, — крикнул он.

Подошвы ее лакированных туфель были слишком тонкими по сравнению с его оксфордскими ботинками, и он был рад, что пожертвовал свой пиджак, когда увидел, как она ступает своей маленькой ногой в оконный проем. Она была меньше ростом, чем он, но как женщина — шире в бедрах. Он чуть не ойкнул, когда она бедром задела острый край разбитого стекла, протискиваясь наружу, но платье не порвалось, и в тот же миг, она опустилась ему на руки.

Он с легкостью подхватил ее. Она весила не слишком много, а он был в хорошей атлетической форме. Он поставил ее на ноги, но она опустилась на колени, глотая ртом воздух.

Джордж огляделся. Молодчики держались на некотором расстоянии. Он бросил взгляд в автобус. Кора Джоунз стояла в проходе, кашляла, в страхе глядя по сторонам и не зная как спастись.

— Кора, идите сюда! — крикнул он.

Она услышала, что ее зовут, и посмотрела на него.

— Вылезайте в окно, как мы. Я помогу вам.

Она, кажется, поняла. С трудом она встала на сиденье, продолжая держать в руке свой саквояж. Она с опаской смотрела на осколки стекла, торчащие со всех сторон в раме. На ней было пальто из плотной таки, и она решила: уж лучше порезаться, чем задохнуться. Когда она поставила ногу на нижний край окна, Джордж потянулся, схватил ее за руку и потянул на себя. Она порвала пальто, но не поранила себя, и он опустил ее на землю. Она, пошатываясь, отошла в сторону и попросила пить.

— Давай отойдем от автобуса. Бензобак может взорваться, — сказал Джордж Марии.

Ее душил такой сильный кашель, что она не могла идти. Джордж поднял ее на руки и понес к продовольственному магазину. Убедившись, что они на безопасном расстоянии, он поставил ее на ноги.

Оглянувшись назад, он увидел, что пассажиры быстро покидают автобус. Двери наконец открыли, и люди выходили через них и выпрыгивали из окон.

Пламя разгоралось. Когда выбрались последние пассажиры, салон превратился в топку. Джордж услышал, что кто — то крикнул про бензобак.

— Сейчас он взорвется! Сейчас он взорвется! — подхватила толпа, и все в страхе бросились бежать подальше от огня.

Раздался глухой хлопок, и вверх взметнулся столб пламени. Автобус содрогнулся от взрыва.

Джордж был совершенно уверен, что никто не остался внутри. Слава богу, подумал он, по крайней мере, никто не погиб — пока.

Взрыв как будто бы утолил жажду насилия у толпы. Они стояли вокруг и смотрели, как горит автобус.

Небольшая группа, вероятно, местных жителей собралась у магазина, некоторые из них приветствовали толпу. В это время из магазина вышла девушка с ведром воды и пластиковыми чашками. Она дала попить миссис Джоунз и подошла к Марии, которая с благодарностью выпила чашку воды и попросила еще.

К ним подошел молодой человек с сочувствующим выражением на лице. Он был похож на грызуна: острый нос, выступающие вперед зубы, скошенные назад лоб и подбородок, намазанные бриолином рыжевато — коричневые волосы зачесаны назад.

— Так как, крошка? — спросил он у Марии.

За спиной он что — то прятал, и когда Мария стала отвечать, он поднял вверх лом, нацелившись ударить ее по голове. Джордж выставил руку, чтобы защитить Марию, и удар пришелся ему по левому предплечью. От страшной боли он взревел. Парень снова замахнулся ломом. Несмотря на боль, Джордж бросился вперед, выставив правое плечо, и толкнул парня с такой силой, что тот отлетел назад.

Джордж повернулся к Марии и увидел, что из толпы выбежали еще трое, очевидно, намереваясь отомстить ха своего крысоподобного дружка. Джордж раньше времени подумал, что расисты насытились насилием.

Он привык к схваткам. Он был членом студенческой команды по борьбе Гарвардского университета, и даже ее тренером, когда получал степень. Но это будет борьба без правил. И у него только одна действующая рука.

Зато он ходил в начальную школу в вашингтонских трущобах и знал, что такое нечестная драка.

Они втроем шли на него одной шеренгой, и он увильнул от них в сторону. Тем самым он отвел их от Марии и расстроил их ряд.

Первый нападавший изо всей силы взмахнул железной цепью.

Джордж отскочил назад, и цепь не достигла цели. Его соперник потерял равновесие из-за инерции цепи, и в тот же миг ударом ноги Джордж сбил его с ног. Упав на землю, он выпустил из рук цепь.

Второй нападавший споткнулся о первого. Джордж сделал шаг вперед, повернулся спиной и ударил противника в лицо локтем правой руки, рассчитывая выбить ему челюсть. Тот издал сдавленный крик и упал, выронив колесный ключ.

Последний из троицы в страхе остановился. Джордж сделал шаг ему навстречу и ударил его в лицо со всей силой. Кулак Джорджа угодил ему в нос. Хрустнули кости, хлынула кровь, и человек взвыл от боли. Это был самый удачный удар, который Джордж наносил в жизни. К черту Ганди, подумал он.

Прогремели два выстрела. Все застыли на месте и посмотрели туда, откуда они донеслись. Один из двоих полицейских в форме держал вверх револьвер.

— Хватит, парни, повеселились, — сказал он. — Расходитесь.

Джордж негодовал. Повеселились? Полицейский был свидетелем покушения на жизнь, и он называет это «повеселились»? Джордж начал понимать, что форма мало что значила в Алабаме.

Толпа вернулась к своим машинам. Джордж с возмущением заметил, что ни один из четырех полицейских не потрудился записать номера машин. Они не записывали и имена, хотя, вероятно, знали каждого.

Джозеф Хьюго исчез.

В сгоревшем автобусе раздался еще один взрыв. Джордж подумал, что это второй бензобак. Но сейчас все были далеко, и никому не угрожала опасность. Огонь постепенно стал угасать.

Несколько человек лежали на земле, многие пытались перевести дыхание, после того как надышались дымом. У кого-то кровоточили раны. Там были и борцы за гражданские права, и обычные пассажиры, белые и темнокожие. Джордж сам правой рукой прижимал к боку левую, стараясь держать ее в неподвижном положении, потому что малейшее движение причиняло мучительную боль. Те четверо, с которыми он имел стычку, помогали друг другу доплестись до своих машин.

Превозмогая боль, Джордж дошел до полицейских.

— Нам нужна «Скорая помощь», — сказал он. — Может быть две.

Более молодой из двух полицейских в форме вперил на него взгляд.

— Что ты сказал?

— Этим людям нужна медицинская помощь, — сказал он. — Вызовите «Скорую».

По взгляду полицейского можно было понять, что он пришел в ярость. Джордж понял, что совершил ошибку, сказав белому, что надо делать. Более пожилой полицейский сдержал своего коллегу.

— Оставь это, оставь. — А потом сказал Джорджу. — «Скорая» уже едет, парень.

Несколькими минутами позже прибыла «скорая» по размерам небольшого автобуса, и участники рейса начали помогать друг другу войти в нее. Но когда подошли Джордж и Мария, водитель рыкнул.

— А вы куда?

Джордж с удивлением посмотрел на него.

— Что?

— Это «Скорая» для белых, — сказал водитель. — Не для негров.

— Что за чертовщина?

— Ты мне не груби, парень.

Белый участник рейса, уже сидевший в карете «Скорой помощи», вышел из нее и сказал водителю:

— Ты должен всех отвезти в больницу. Белых и черных.

— Эта «Скорая» не для негров, — упрямо повторил водитель.

— Без наших друзей мы не поедем.

Белые участники рейса начали выходить из «Скорой» один за другим.

Водитель остолбенел. Он окажется в глупом положении, сообразил Джордж, если не вернется с места происшествия без пациентов.

Подошел более пожилой полицейский и сказал:

— Лучше забери их, Рой.

— Как скажешь, — ответил водитель.

Джордж и Мария сели в «Скорую».

Когда они стали отъезжать, Джордж посмотрел назад на автобус. Шлейф дыма тянулся от оставшегося черного остова, из которого торчали опаленные огнем стойки крыши, как ребра мученика, сожженного на костре.

Глава пятая

Таня Дворкина вылетела из Якутска, самого холодного города в мире, после раннего завтрака. Она летела в Москву на «Ту-16» советских ВВС. Кабина была рассчитана на полдюжины военных, и конструктор не заботился о комфорте для них — сиденья были сделаны из перфорированного алюминия, и звукоизоляция отсутствовала. Полет длился восемь часов с посадкой для заправки горючим. Поскольку разница во времени между Москвой и Якутском составляла шесть часов, Таня прибыла на место к завтраку.

В Москве было лето, и тяжелое пальто и меховую шапку она несла в руках. На такси она доехала до Дома правительства, многоквартирного здания для московской привилегированной элиты. В гнс вместе с матерью Аней и братом — близнецом Дмитрием, которого всегда называли Димка она занимала большую квартиру с тремя спальнями.

Но, как говорила ее мать, большая — это только по советским меркам. В Берлине, где мама жила ребенком, когда дед Григорий работал дипломатом, у них были еще более просторные апартаменты.

В это утро в квартире было тихо и пусто — мама и Димка уже ушли на работу. Поскольку стояла теплая погода, их верхняя одежда — Димкин черный плащ и мамин твидовый пиджак — висела в прихожей на гвоздях, вбитых Таниным отцом четверть века назад. Таня повесила пальто между их одеждой и поставила чемодан в своей спальне. Она не рассчитывала застать родных дома, и все — таки пожалела, что их нет, иначе мама приготовила бы ей чай, а Димка слушал бы о ее приключениях в Сибири. Она думала пойти к дедушке и бабушке Григорию и Катерине Пешковым, которые жили на другом этаже в том же здании, но решила, что у нее нет времени.

Она приняла душ, переоделась и поехала на автобусе в ТААС, советское информационное агентство. Там работали более тысячи репортеров, в том числе и она, но немногие из них летали на военных реактивных самолетах. Как восходящая звезда, она писала живые, интересные статьи, которые нравились молодым людям, но тем не менее выдержанные в партийном духе. Ей часто давали трудные и важные задания.

В столовой она съела тарелку гречневой каши со сметаной и пошла в редакцию очерков, в которой работала. Хотя ее считали очень способной, она еще не заслужила отдельного кабинета. Поприветствовав коллег, она села за свой стол, вставила бумагу и копирку в пишущую машинку и начала печатать.

Из — за болтанки она не могла делать записи во время полета, но мысленно наметила канву статьи и сейчас могла быстро печатать, время от времени заглядывая в свой блокнот, чтобы уточнить детали. Своим материалом она должна была воодушевить молодые советские семьи отправляться в Сибирь и работать в быстро развивающихся отраслях промышленности, таких как горно- и нефтедобыча, и эта задача была не из легких. Исправительно — трудовые лагеря представляли большое количество неквалифицированной рабочей силы, но в этом регионе требовались геологи, инженеры, геодезисты, архитекторы, химики и управленцы. В своем очерке Таня обошла стороной мужчин и писала об их женах. Она начала с красивой молодой матери по имени Клара, которая с энтузиазмом и юмором рассказывала, как она справляется с бытовыми трудностями при минусовых погодных условиях.

Ближе к полудню Танин редактор Даниил Антонов взял напечатанные страницы с ее стола и начал читать. Невысокого роста, он был деликатный по натуре человек, что не свойственно для журналистского круга.

— Великолепно, — сказал он, прочитав текст. — Когда будет готово остальное?

— Стараюсь закончить как можно скорее.

Он некоторое время постоял молча.

— Когда ты была в Сибири, ты ничего не слышала об Устине Боляне? — Бодяна, оперного певца, задержали при возвращении на границе, когда он пытался провезти три экземпляра книги «Доктор Живаго», которые он приобрел во время гастролей в Италии. Сейчас он находился в исправительно — трудовом лагере.

У Тани учащенно забилось сердце. Даниил подозревает и ее? Для мужчины он обладает развитой интуицией.

— Нет, — солгала она. — Почему ты спрашиваешь? Ты что — то слышал?

— Ничего.

Даниил вернулся за свой стол.

Таня допечатывала третью статью, когда к ней подошел Петр Опоткин и начал читать готовый экземпляр, не выпуская сигарету изо рта. Главный редактор, человек резкого склада и с плохой кожей, родом из подмосковской деревни, Опоткин, в отличие от Даниила, был не профессиональным журналистом, а назначенным политическим надсмотрщиком. В его обязанности входило следить за тем, чтобы статьи отвечали установкам Кремля, и он соответствовал должности только своей непримиримой ортодоксальностью.

Он прочитал несколько первых страниц и сказал:

— Я же говорил не писать про холодную погоду.

Таня вздохнула.

— Петр, это статья о Сибири. Всем известно, что там холодно. Никого не введешь в заблуждение.

— Но здесь лишь об этом.

— Здесь о том, как находчивая молодая женщина из Москвы воспитывает семью в трудных условиях и это ей в радость.

Даниил выступил в разговор:

— Она права, Петр, — сказал он. — Если мы будем избегать упоминаний о холоде, люди поймут, что статья — полная туфта и не поверят ни единому слову.

— Мне все равно не нравится, — упрямо сказал Опоткин.

— Согласись, — упорствовал Даниил. — Таня делает это деликатно.

Опоткин задумался.

— Может быть, ты прав, — сказал он и бросил страницы на стол. — В субботу вечером у меня будут гости, — обратился он к Тане. — Дочь закончила школу. Не могла бы ты зайти с братом,

Объявленный карьерист, он приглашал к себе только видных и влиятельных людей, но на таких встречах они изнывали от скуки. Таня знала, что она может решать за брата.

— Я бы с радостью, и Димка тоже, но у нашей мамы день рождения, извини пожалуйста.

Опоткин обиделся.

— Очень плохо, — сказал он и ушел.

Когда он уже не мог услышать, Даниил произнес:

— Про день рождения матери — это правда?

— Нет.

— Он проверит.

— Тогда он поймет, что я вежливо отказалась, потому что не хотела идти.

— Тебе нужно бывать у него.

Таня не хотела спорить. Ее мысли были заняты более важными вещами. Ей нужно написать статью, уйти из редакции и спасти жизнь Устина Бодяна. Но Даниил хороший босс и либерально настроенный, поэтому она подавила свое нетерпение.

— Петру все равно, приду я к нему в гости или нет, — сказала она. — Ему нужен мой брат, который работает у Хрущева.

Таня привыкла, что люди пытаются завести с ней дружбу, поскольку у нее влиятельная семья. Ее покойный отец был полковником КГБ, а дядя Владимир — генерал в армейской разведке.

Даниил продолжал с журналистской настойчивостью:

— Петр уступил нам в том, что касается статей о Сибири. Тебе следует показать свою признательность.

— Я ненавижу его сборища. Его приятелем напиваются и начинают хватать чужих жен.

— Я не хочу, чтобы он имел зуб на тебя.

— А почему он должен иметь зуб на меня?

— Ты очень привлекательна, — Даниил не заигрывал с Таней, он жил вместе с другом, и она была уверена, что он один из тех, кого не влекут женщины. Он говорил прозаическим тоном. — Красивая, талантливая и — что хуже всего — молодая. Петр может очень просто возненавидеть тебя. Попытайся быть с ним жестче.

И Даниил удалился.

Таня осознавала, что он, вероятно, прав, но решила подумать об этом позже и снова сосредоточила свое внимание на машинке.

После полудня в столовой она взяла картофельный салат с прочной селедкой и перекусила за своим столом.

Вскоре она закончила третью статью и отдала страницы Даниилу.

— Я еду домой спать, — сказала она. — Пожалуйста, не звони.

— Молодчина, похвалил он ее за хорошую работу. — Отдыхай и ни о чем не думай.

Она положила блокнот в сумку и вышла из здания.

Сейчас ей нужно убедиться, что за ней никто не следит. Она устала, а значит, могла сделать глупые ошибки. Она волновалась.

Не останавливаясь у ближайшей автобусной остановки, она прошла несколько домов назад по этому маршруту и там села на автобус. Смысл заключался в том, что если бы кто — то за ней следил, он сделал бы то же самое.

Никто не следил.

Она сошла с автобуса у большого дореволюционного дворца, превращенного в жилой многоквартирный дом. Она обошла здание, но никто вроде не держал его под наблюдением. С волнением она еще раз прошла вокруг, чтобы убедиться. Затем она вошла в мрачный подъезд и поднялась на потрескавшейся мраморной лестнице в квартиру Василия Енкова.

В тот самый момент, когда она собиралась вставить ключ в замочную скважину, дверь открылась. В прихожей стояла стройная светловолосая девушка лет восемнадцати, а за ней Василий. Таня мысленно чертыхнулась. Было слишком поздно убегать или делать вид, что она идет в другую квартиру.

Блондинка взглянула на Таню жестким оценивающим взглядом, пробежав глазами по ее прическе, фигуре и одежде. Потом она поцеловала Василия в губы, бросила торжествующий взгляд на Таню и пошла вниз по лестнице.

Василию было тридцать лет, но он любил молоденьких девушек. Они липли к нему, потому что он был высок, энергичен и привлекателен, с густыми темными длинноватыми волосами и карими обаятельными глазами. Таня восхищалась им по совершенно другой причине: потому что он был ярким, смелым и первоклассным писателем.

Она вошла в его кабинет и бросила сумку на стул. Василий работал редактором радиосценариев и по природе своей был человеком неаккуратным. Сто его был завален бумагами, книги лежали на полу. Похоже, он сейчас работал над радиоверсией первой пьесы Максима Горького «Мещане». Его серая кошка Мадмуазель спала на диване. Таня отпихнула ее и села.

— Кто эта потаскушка? — спросила она.

— Моя мать.

Таня засмеялась, несмотря на раздражение.

— Мне жаль, что ты застала ее здесь, — сказал он, хотя по виду не очень сожалел об этом.

— Ты же знал, что я приду сегодня.

— Я думал, что ты появишься попозже.

— Она видела мое лицо. Никто не должен знать, что между тобой и мной есть связь.

— Она работает в ГУМе. Зовут Варвара. Она ничего не заподозрит.

— Пожалуйста, Василий, пусть это будет в последний раз. То, что мы делаем, достаточно опасно. Нам не нужен лишний риск. Ты можешь заниматься сексом с девицами в любой день.

— Ты права, этого больше не повторится, я приготовлю тебе чай. Ты выглядишь усталой.

Василий занялся чайником.

— Да, я устала, а Устин Бодян умирает.

— Черт возьми. Отчего?

— Пневмония.

Таня не знала Бодяна лично, но она брала у него интервью до того, как он попал в беду. Необычайно талантливый, он был к тому же еще отзывчивым и добросердечным человеком. Как советский артист, которым восхищался весь мир, он пользовался большими привилегиями, и те не менее мог открыто выразить негодование по поводу несправедливости в отношении людей, чья жизнь сложилась не столь удачно, как у него. Вот поэтому его и отправили в Сибирь.

— И его все еще заставляют работать? — спросил Василий.

Таня покачала головой:

— Он уже не может работать. Но его кладут в лазарет. Он просто целый день лежит на нарах. И ему становится все хуже.

— Ты виделась с ним?

— Черт возьми, нет. Небезопасно даже спрашивать о нем. Если бы я поехала в исправительно — трудовой лагерь, меня бы там и оставили.

Василий налил ей чая и дал сахар.

— Хоть какое — то лечение ему проводится?

— Нет.

— Ты имеешь представление, сколько он еще протянет?

Таня покачала головой.

— Я тебе сказала все, что знаю.

— Нужно распространить эту новость.

Таня согласилась.

— Единственное, что можно сделать, чтобы спасти его жизнь, это предать гласности, что он болен, и надеяться, что правительство смягчится.

— Может быть, подготовить специальный выпуск?

— Да, — сказала Таня, — сегодня.

Василий и Таня издавали нелегальный вестник «Инакомыслие». Они сообщали о произволе цензуры, демонстрациях, судебных процессах и политических заключенных. В кабинете Василия на Московском радио стоял копировальный аппарат, обычно использовавшийся для размножения текстов. Тайком он печатал пятьдесят экземпляров номера. Большинство людей, получавших один экземпляр, размножали копии на своих пишущих машинках или даже от руки, в результате тираж рос. Эта система называлась в России «самиздат» и была широко распространена — таким образом расходились целые романы.

— Я напишу об этом. — Таня подошла к шкафу и достала большую картонную коробку, полную сухого кошачьего корма. Погрузив руку в шарики, она достала пишущую машинку в чехле. Ею они пользовались для выпуска «Инакомыслия».

Печатание в своем роде уникально, как почерк. У каждой машинки имелись свои характерные особенности. Буквы никогда не становились строго в линию: некоторые были чуть выше, некоторые смещались в сторону. Вследствие этого эксперты в милиции могли установить, на какой машинке печатался тот или иной текст. Если бы «Инакомыслие» печаталось на той же машинке, что и рукописи Василия, это мог бы кто — нибудь заметить. Поэтому Василий тайком вынес старую машинку из отдела планирования, принес ее домой и завалил кошачьим кормом, чтобы она не попадалась на глаза. При тщательном обыске она, конечно обнаружилась бы, но в случае тщательного обыска его песенка все равно была бы спета.

В коробке также находились листы специальной вощеной бумаги, используемой на ротаторе. У машинки не было ленты, буквы пропечатывались на такой бумаге, и на ротаторе они заливались печатной краской.

Таня написала заметку о Бодяне, подчеркнув, что Генеральный секретарь Никита Хрущев будет лично ответственен, если один из наиболее выдающихся теноров СССР умрет в исправительно — трудовом лагере. Она перечислила основные обвинения суда против Бодяна в антисоветской деятельности, в том числе его страстные выступления в защиту свободы творчества. Чтобы снять с себя подозрения, она сослалась на вымышленного любителя оперы из КГБ, который якобы сообщил о болезни Бодяна.

Закончив заметку, она отдала две страницы восковки Василию.

— Я постаралась сделать ее как можно короче, — сказала она.

— Краткость — сестра таланта, говорил Чехов. — Василий прочитал заметку и кивнул в знак одобрения. — Я поеду на Московское радио и размножу ее, а потом нужно будет доставить тираж на площадь Маяковского.

Таня не удивилась, но встревожилась:

— Это не опасно?

— Конечно опасно. Это культурное мероприятие, устраиваемое не властями. Поэтому оно отвечает нашим целям.

Несколько раньше в тот год московская молодежь начала неофициально собираться у памятника Владимиру Маяковскому. Кто — то громко читал стихи, привлекая больше людей. Праздник поэзии стал устраиваться регулярно, и многие декларируемые у памятника стихи содержали косвенную критику правительства.

При Сталине такое мероприятие длилось бы не больше десяти минут, но Хрущев был реформатором. Его программа предусматривала культурную терпимость в ограниченной степени, и пока никакие меры не принимались против чтения стихов. Но либерализация делала два шага вперед и один назад. Танин брат говорил, что это зависело от того, преуспевал ли Хрущев, чувствовал ли он себя политически сильным или терпел неудачи и боялся переворота со стороны своих консервативных политиков в Кремле. Какой ни бы причина, нельзя было предугадать, что сделают власти.

Таня слишком устала, чтобы думать об этом, но она понимала, что в любом другом месте будет не менее опасно.

— Я посплю, пока ты будешь на радио.

Она пошла в спальню. Увидев незастеленную кровать, она догадалась, что Василий и Варвара утро провели в ней. Она набросила покрывало поверх смятых простыней, сняла ботинки и растянулась.

Ее тело устало, но мозг работал. Ей было страшно, а идти на площадь Маяковского все равно хотелось. «Инакомыслие» было важным изданием, несмотря на любительское производство и маленький тираж. Оно служило доказательством, что коммунистическое правление не всесильно, и показывало, что диссиденты не одиноки. Религиозные деятели, боровшиеся против преследований, читали об исполнителях народных песен, которых сажали за песни протеста, и наоборот. Вместо того чтобы чувствовать себя единственным голосом в монолитном обществе, диссидент осознавал, что он или она — звено обширной сети и что тысячи людей хотят, чтобы правительство было другое и лучше.

И оно могло бы спасти жизнь Устина Бодяна.

Наконец, Татьяна уснула.

Она проснулась оттого, что кто-то гладил ее по щеке. Она открыла глаза и увидела Василия, растянувшегося рядом с ней.

— Проваливай, — сказала она.

— Это моя кровать.

Она села.

— Мне двадцать два года — я слишком стара, чтобы интересовать тебя.

— Для тебя я сделаю исключение.

— Когда я захочу пополнить свой гарем, я дам тебе знать.

— Ради тебя я брошу всех.

— Нет, ты этого не сделаешь

— Правда, сделаю.

— На пять минут, может быть.

— Навсегда.

— Сделай на шесть месяцев, и я подумаю.

— На шесть месяцев?

— Вот видишь. Если ты не в состоянии сдержаться полгода, то как ты можешь обещать навсегда? Сколько сейчас времени, черт возьми?

— Ты проспала весь день. Не вставай. Я сейчас разденусь и нырну в кровать к тебе.

Таня встала.

— Нам нужно идти.

Василий оставил свои попытки. Возможно, с его стороны это было несерьезно. Но он не мог не соблазнять молодых женщин. Потерпев неудачу он забывал об этом, по крайней мере на какое — то время. Он дал ей небольшую пачку из пятидесяти листов бумаги с немного слеповатым текстом, напечатанном на обеих сторонах страницы, — экземпляры свежего выпуска «Инакомыслия». Потом он повязал на шее красный хлопковый шарф, несмотря на хорошую погоду. Он делал его более заметным.

— Ну что же, пойдем, — сказал он.

Он попросила его подождать и пошла в ванную комнату. В зеркале на нее устремила проницательный взгляд молодая женщина с голубыми глазами и с лицом, обрамленными светлыми, по — девичьи коротко стриженными волосами. Она надела темные очки и повязала на голове невзрачный коричневый платок. Сейчас она могла сойти за любую моложавую женщину.

Она пошла на кухню, не обращая внимания на нетерпеливое постукивание ногами Василия, налила стакан воды из-под крана и выпила его. Потом сказала:

— Я готова.

Они дошли до станции метро. Вагон был переполнен людьми, возвращающимися с работы домой. Они доехали до площади Маяковского. Там они не будут задерживаться — как только раздадут все пятьдесят экземпляров своего новостного листка, уйдут.

— В случае чего, — сказал Василий, — запомни, мы не знаем друг друга.

Они расстались и порознь поднялись наверх в город. Садилось низкое солнце, и летний день становился прохладнее.

Владимир Маяковский был поэтом мирового уровня, и в Советском Союзе гордились им. Его статуя высотой шесть метров стояла посредине площади, названной его именем. Несколько сотен человек собрались вокруг памятника на газоне, по большей части молодые люди, одетые в подражание западной моде — голубые джинсы и водолазки. Какой-то парень продавал свой роман в виде напечатанных под копирку листов, сшитых бечевкой через проделанные дыроколом отверстия. Роман назывался «Движемся вспять». Появилась длинноволосая девица с гитарой, которая была у нее в руках чем — то вроде дополнения к туалету, как дамская сумочка, потому что она явно не собиралась играть на ней. В толпе затерялся лишь один милиционер в форме, но зато переодетые в штатское сотрудники секретных органов сразу бросались в глаза, поскольку в этот теплый вечер они выглядели комично в кожаных куртка, скрывавших табельное оружие. Таня старалась не встречаться с ними взглядом, потому что с такими ребятами шутки плохи.

Люди по очереди поднимались на постамент и читали одно-два стихотворения. В большинстве это были мужчины. Паренек с игривой ухмылкой прочитал стишок о неумелом пастухе, пытавшемся паси гусей, и толпа моментально поняла аллегорию: так коммунистическая партия руководит страной. Все громко смеялись, кроме людей из КГБ, которые пришли в замешательство.

Таня, стараясь не привлекать к себе внимания, пробиралась через толпу, вполуха слушая стихотворение о юношеских страхах в футуристическом стиле Маяковского, доставала по одному листы бумаги из своего кармана и незаметно давала их кому — нибудь, кто внушал ей доверие. Она поглядывала на Василия, который делал то же самое. И вдруг до нее стали доноситься возгласы удивления и огорчения, когда люди между собой начали говорить о Бодяне: большинство собравшихся здесь знали, кто он такой и почему его посадили. Она раздавала листы, стараясь как можно быстрее избавиться от них, прежде чем блюстители порядка сообразят, что происходит.

Человек с короткой стрижкой, похожий на бывшего военного, вышел вперед перед толпой и вместо того, чтобы декламировать стихи, начал читать Танину заметку о Бодяне. Таня обрадовалась: новость разлеталась быстрее, чем она ожидала. Послышались возгласы негодования, когда он прочитал, что Бодяну не оказывают медицинскую помощь. Люди в кожаных куртках почувствовали изменение атмосферы и насторожились. Таня заметила, что один из них что-то срочно стал передавать по рации.

У нее остались пять листов, которые прожигали дыру в ее кармане.

Стражи порядка располагались по краю толпы, но сейчас они стали продвигаться к оратору. Они уже были недалеко от него, когда он вызывающе замахал экземпляром «Инакомыслия», продолжая громко говорить о Бодяне. Кое — кто из толпы подошел к основанию памятника, преградив собой дорогу сотрудникам КГБ. В ответ те начали грубо расталкивать людей. Так вспыхнуло всеобщее негодование. Таня стала нервно выбираться из толпы. У нее оставался еще один экземпляр «Инакомыслия», и она бросила его на землю.

Вдруг появились с полдюжины милиционеров в форме. Со страхом пытаясь понять, откуда они взялись, Таня посмотрела на ближайшее здание на другой стороне улицы и увидела, что из подъезда выбегают еще больше милиционеров — они находились там на случай, если понадобятся. Они выхватил дубинки, ворвались в толпу и без разбора принялись бить людей. Таня увидела, что Василий пытается выбраться из толпы как можно скорее, и последовала его примеру. Но тут на нее налетел в страхе убегавший паренек и сбил ее с ног.

На мгновение у нее помутилось сознание. Когда зрение прояснилось, она увидела, что люди разбегаются. Она приподнялась на колени, но у нее закружилась голова. Кто — то споткнулся об нее, и она снова упала на землю. Неожиданно к ней подбежал Василий и, обхватив ее обеими руками, поднял на ноги. Она никак не ожидала, что он будет рисковать собой, чтобы помочь ей.

Неожиданно один из милиционеров ударил его дубинкой по голове, и он упал. Милиционер встал на колени, завел руки Василия за спину и надел наручники быстрым, отработанным движением. Василий приподнял голову, повернулся к Тане и проговорил:

— Беги!

Она рванулась вперед, но в тот же миг столкнулась с милиционером в форме. Он схватил ее за руку. Она попыталась вырваться, закричав:

— Пустите!

Он крепче сжал ее руку и произнес:

— Ты арестована, сучка.

Глава шестая

Комната Нины Ониловой в Кремле была названа так по имени пулеметчицы, погибшей во время обороны Севастополя. На стене в рамке висела черно-белая фотография генерала Советской армии, возглавлявшего орден Красного Знамени на ее могилу. Фотография висела над камином из белого мрамора с желтыми пятнами, как на пальцах курильщика. На всех стенах сохранилась лепнина искусной работы, обрамляющая квадраты светлой окраски, где когда-то висели другие картины, что свидетельствовало о том, что стены не красили со времен революции. Возможно, раньше это была уютная гостиная. Сейчас здесь стояла длинная вереница приставленных друг к другу обеденных столов и десятка два дешевых стульев. На столах стояли керамические пепельницы, выглядевшие так, словно у них ежедневно выбрасывали окурки, но никогда не протирали.

У Димки Дворкина голова шла кругом и в животе ощущался неприятный холодок, когда он вошел в эту комнату. Здесь проводились регулярные совещания помощников министров и секретарей, составлявших Президиум Верховного Совета, руководящего органа СССР. Димка был помощником Хрущева, первого секретаря партии и председателя Президиума Верховного Совета, но все равно чувствовал, что ему не следует находиться здесь.

Через несколько недель должен состояться Венский саммит, первая встреча между Хрущевым и новым американским президентом Джоном Кеннеди. Завтра на самом важном в этом году заседании Президиума руководители СССР будут обсуждать стратегию на саммите. Сегодня собирались помощники для подготовки Президиума. Это было подготовительное совещание перед подготовительным заседанием.

Представитель Хрущева должен был изложить позицию руководителя другим помощникам, чтобы те могли подготовить своих шефов к завтрашней встрече. Его негласная задача заключалась в том, чтобы выявить скрытое несогласие с идеями Хрущева и по возможности подавить его. На нем лежала важная обязанность обеспечить руководителю спокойное обсуждение на Президиуме.

Димка имел представление, его хочет Хрущев от саммита, но все равно чувствовал себя неуверенно. Он был самым молодым и самым неопытным из помощников Хрущева. Он всего за год до этого окончил университет и ни разу не присутствовал на подготовленном совещании перед Президиумом из-за своего невысокого положения. Но десять минут назад его секретарь Вера Плетнер сообщила ему, что один из старших помощников заболел, а двое других попали в автомобильную аварию, так что ему, Димке, придется идти вместо них на совещание.

Димка получил место в аппарате Хрущева по двум причинам. Первая состояла в том, что везде и всюду он был лучшим из лучших, начиная с детского сада и кончая университетом. А вторая — в том, что его дядя был генералом. И Димка не знал, какой фактор возобладал.

Для внешнего мира Кремль представлялся монолитом, но на самом деле он был полем битвы. Хрущев не крепко держал власть в своих руках. Будучи коммунистом до мозга костей, он также был реформатором, который видел слабости советской системы и хотел претворить в жизнь новые идеи. Но старые сталинисты в Кремле еще не были побеждены. Они искали любую возможность, чтобы ослабить Хрущева и обратить вспять его реформы.

Совещание носило неофициальный характер. Помощники пили чай и курили, сняв пиджаки и ослабив галстуки. Большинство составляли мужчины. Димка заметил дружелюбное лицо Натальи Смотровой, помощника министра иностранных дел Андрея Громыко. Ей было примерно двадцать пять лет, и она не потеряла привлекательности, несмотря на строгое черное платье. Димка мало знал ее, но несколько раз разговаривал с ней. Сейчас он сел рядом с ней. Казалось, она удивилась, увидев его.

— Константинов и Паджария попали в аварию, — объяснил он.

— Они пострадали?

— Слегка.

— А что Алкаев?

— Болен. Опоясывающий лишай.

— Ужасно. Значит, вы — представитель руководителя.

— У меня трясутся поджилки.

— Все будет нормально.

Он обвел присутствующих взглядом. Казалось, что все они чего-то ждут. Негромко он спросил у Натальи:

— Кто председательствует на совещании?

Его услышал один из помощников — Евгений Филиппов, работавший у консервативного министра обороны Родиона Малиновского. Филиппову было за тридцать, но носил он, как мужчина старшего возраста, мешковатый послевоенный костюм и серую байковую рубашку. Он громко повторил Димкин вопрос насмешливым тоном:

— Кто председательствует на совещании? Ты, конечно. Ты помощник председателя Президиума, не так ли? Давай начинай, студент.

Димка почувствовал, что покраснел. Несколько мгновений он подбирал слова. Потом его осенило, и он сказал:

— Благодаря замечательному полету в космос майора Юрия Гагарина товарищ Хрущев поедет в Вену под впечатлением поступающих со всех концов мира поздравлений с этим грандиозным достижением.

Месяцем раньше Гагарин стал первым человеком, совершим космический полет, на несколько недель опередив американцев и ознаменовав тем самым громадный научный и пропагандистский успех для Советского Союза и Хрущева.

Помощники, сидевшие за столом, зааплодировали, и Димка почувствовал себя увереннее.

Филиппов заговорил снова:

— Было бы лучше, если бы генеральный секретарь был под впечатлением инаугурационной речи президента Кеннеди… — Создавалось впечатление, что он не может говорить без усмешки. — Осмелюсь напомнить товарищам за этим столом, что Кеннеди обвинил нас в стремлении к мировому господству и поклялся любой ценой остановить нас. После всех дружественных шагов, сделанных нами — по мнению некоторых опытных товарищей, неразумных, — Кеннеди не мог более ясно выразить свои агрессивные намерения. — Он поднял вверх палец, как школьный учитель. Единственный возможный ответ с нашей стороны — усиление военной мощи.

Димка все еще обдумывал возражение, когда Наталья опередила его.

— Гонку нам не выиграть, — сказала она с рассудительностью здравомыслящего человека. — Соединенные Штаты богаче Советского Союза, и они могут легко ответить на любое наращивание наших вооруженных сил.

Она более благоразумна, чем ее консервативный босс, заключил Димка. Он бросил на нее признательный взгляд и сказал:

— Из этого обстоятельства следует политика мирного сосуществования Хрущева, что позволяет нам меньше тратить на армию и развивать промышленность и сельское хозяйство.

Кремлевские консерваторы ненавидели мирное сосуществование. Для них противоборство с империализмом означало войну не на жизнь, а на смерть.

Краем глаза Димка увидел, что в комнату вошла его секретарь Вера, толковая и решительная женщина лет сорока. Он показал знаком, чтобы она вышла.

Филиппова было не так просто перебороть.

— Давайте не будем склоняться к тому, чего от нас добиваются наивные политики в мире: быстрого сокращения нашей армии, — насмешливо сказал он. — Мы едва ли можем утверждать, что одерживаем верх на мировой арене. Посмотрите, как китайцы игнорируют нас. Это ослабляет нас в Вене.

Почему Филиппов так настойчиво пытается выставить Димку дураком? Димка вдруг вспомнил, что Филиппов хотел получить работу в аппарате Хрущева, ту самую, что досталась Димке.

— Так же как Плайя — Хирон ослабил Кеннеди, — ответил Димка. Американский президент поддержал бредовую затею ЦРУ осуществить вторжение на Кубу в районе Залива Свиней. Она провалилась, и Кеннеди был унижен. Я думаю, позиция нашего руководителя сильнее.

— Все — таки Хрущеву не удалось… — Филиппов осекся, осознав, что зашел слишком далеко. Эти предварительные обсуждения носили откровенный характер, но ведь существовали и пределы.

Димка воспользовался моментом.

— Что же не удалось сделать Хрущеву, товарищ? — спросил Димка. — Просветите нас всех, пожалуйста.

Филиппов быстро поправился:

— Нам не удалось добиться нашей главной внешнеполитической цели: долговременного разрешения ситуации в Берлине, Восточная Германия — наш форпост в Европе. На ее границах обеспечивается безопасность на границах Польши и Чехословакии. Ее нерешенный статус нетерпим.

— Хорошо, — сказал Димка и сам удивился, услышав уверенность в своем голосе. — Думаю, достаточно обсуждать общие принципы. Прежде чем я закрою совещание, я объясню позицию первого секретаря по этой проблеме.

Филиппов открыл рот, чтобы возразить против внезапного прекращения обмена мнениями, но Димка оборвал его.

— Товарищи выскажутся, когда председательствующий даст слово, — сказал он, придав некоторую резкость своему голосу; И они все не проронили ни звука.

— В Вене Хрущев скажет Кеннеди, что мы больше не можем ждать. Мы сделали разумные предложения по урегулированию ситуации в Берлине, а в ответ мы слышим от американцев, что они не хотят никаких изменений. — Кое — кто из сидевших за столом кивнул в знак согласия. — Если они не согласятся с планом, скажет Хрущев, мы предпримем односторонние действия; и если американцы попытаются остановить нас, мы ответим на силой на силу.

Наступила недолгая минута молчания. Димка воспользовался ею и встал.

— Благодарю за внимание, — сказал он.

Наталья произнесла то, о чем думали все:

— Означает ли это, что мы хотим воевать с американцами из — за Берлина?

— Первый секретарь не верит, что будет война, — ответил Димка не так же уклончиво, как Хрущев в разговоре с ним. — Кеннеди не сумасшедший.

Выходя из-за стола, он поймал на себе Натальин взгляд удивления и восхищения. Он не поверил, что говорил так резко. Он никогда не был робким, но перед ним находились влиятельные и неглупые люди, и он пересилил их. Его положение служило надежной поддержкой: хотя он выступал в роли новичка, придавало ему силу то, что его стол стоял рядом с кабинетом первого секретаря. Парадоксально, но ему помогла враждебность Филиппова. Все они наверняка были согласны, что нужно приструнить того, кто пытался выражать несогласие с мнением руководителя.

Вера все это время оставалась за дверью. Она была опытным помощником по политическим вопросам и никогда не паниковала без причины. У Димки сработала интуиция:

— Что — то с моей сестрой? — спросил он.

Вера вытаращила глаза.

— Как вам это удается? — изумилась она.

Ничего сверхъестественного здесь не было. Его уже некоторое время не покидало опасение, что она навлечет на себя беду.

— Что она сделала?

— Ее арестовали.

— О черт!

Вера показала на маленький столик, на котором стоял телефон со снятой трубкой, и Димка взял ее. Звонила его мать Аня.

— Таня на Лубянке! — сказала она почти истерическим голосом.

Димка отнюдь не удивился. Он и его сестра придерживались мнения, что далеко не все обстояло как надо в Советском Союзе, но тогда как он считал, что необходимы реформы, она была убеждена, что от коммунизма нужно отказаться. Эти политические расхождения между ними никак не влияли на их привязанность друг к другу. Они были и оставались лучшими друзьями.

За такой образ мысли, как у Тани, могли арестовать — и это было неправильно, как и многое другое в стране.

— Успокойся, мама, я вызволю ее оттуда, — сказал Димка. Он надеялся, что сможет оправдать эту убежденность. — Ты знаешь, что случилось?

— На каком — то поэтическом сборище начались беспорядки!

— Наверное, она отправилась на площадь Маяковского. Если это все… — Он не знал всего о своей сестре, но подозревал, что речь идет о чем — то более серьезном, чем поэзия.

— Ты должен что — то сделать, Димка. Прежде чем они…

— Я понял. — Прежде чем они начнут допрашивать ее, хотела сказать мать. Холодок страха пробежал по спине Димки. Перспектива допроса в пресловутых подвалах КГБ приводила в ужас каждого советского человека.

Первое, что ему пришло в голову, — это сказать ей, что он позвонит куда нужно, но потом решил, что этого будет недостаточно. Ему нужно явиться явиться туда лично. Однако в тот же миг он засомневался: его карьере может повредить, если станет известно, что он отправился на Лубянку спасать свою сестру. Но это не смутило его. Сестра важнее и его самого, и Хрущева, и всего Советского Союза.

— Все, мама, я выхожу, — сказал он. — Позвони дяде Володе и расскажи, что случилось.

— Правильно. Мой брат знает, что нужно делать.

Димка повесил трубку.

— Позвоните на Лубянку, — обратился он к Вере, — и скажите им прямо, что вы из аппарата первого секретаря и что он озабочен в связи с арестом ведущей журналистки Татьяны Дворкиной. Скажите им, что помощник товарища Хрущева едет к ним для выяснения дела, чтобы они ничего не предпринимали до его прибытия.

Она делала пометки у себя в блокноте.

— Машину вызвать?

Лубянская площадь менее чем в полутора километрах от Кремля.

— У меня внизу мотоцикл. На нем будет быстрее.

У него был мотоцикл «Восход—175» с пятиступенчатой коробкой передач и двумя выхлопными трубами сзади.

Он знал, что сестра попадет в беду, потому что перестала ему все рассказывать, подумал он по дороге. Обычно брат и сестра ничего не скрывали друг от друга. Между ними существовала близость, которой они ни с кем не делились. Когда мать уходила из дома, и они оставались одни, Таня ходила голой по квартире, чтобы взять чистое нижнее белье из сушильного шкафа, а Димка не закрывался в туалете, когда писал. Иногда Димкины приятели, посмеиваясь, говорили, что у них эротическая близость, но на самом деле все обстояло наоборот. Они могли быть настолько близки, потому что в их отношениях отсутствовала сексуальная искра.

Но в последний год он чувствовал, что она что — то скрывает от него. Он не знал, что именно, хотя догадывался. Конечно, не ухажер, в этом он был уверен. Они рассказывали друг другу все о своих романтических приключениях, сопоставляя их, сочувствуя. Наверняка здесь замешана политика, думал он. Она могла что — то скрывать от него только по одной причине: чтобы обезопасить его.

Он подъехал к ненавистному зданию из желтого кирпича, построенному до революции, в котором тогда помещалась страховая компания. При мысли, что здесь заключалась его сестра, у него все переворачивалось внутри. На мгновение ему показалось, что его сейчас вырвет.

Он припарковал мотоцикл прямо перед главным входом, взял себя в руки и вошел в здание.

Танин редактор Даниил Антонов уже находился там, он разговаривал в фойе с каким — то сотрудником КГБ. Даниил был невысокого роста, хрупкого телосложения, и Димка думал, что он никому не способен перечить, но тут он проявлял напористость.

— Я хочу видеть Татьяну Дворкину, и я хочу видеть ее немедленно.

Лицо кэгэбэшника выражало ослиное упрямство.

— Это невозможно.

Димка решил, что настал его момент.

— Я из аппарата первого секретаря, — выпалил он.

На кэгэбэшника это не произвело впечатления.

— И что ты там делаешь, сынок? Разливаешь чай? — грубо сказал он. — Как твоя фамилия?

Это был устрашающий вопрос: людей бросало в дрожь при необходимости называть свое имя в подобной ситуации.

— Дмитрий Дворкин, и я должен заявить, что этим делом интересуется лично товарищ Хрущев.

— Не вешай мне лапшу на уши, Дворкин. Товарищ Хрущев ничего не знает об этом деле. Ты явился сюда выручать свою сестру.

Жимка растерялся от грубости этого человека. Он понимал, что многие, кто пытался не допустить ареста членов своей семьи или друзей, ссылались на личные связи с высокопоставленными людьми. И все же он возобновил наступление.

— Как ваше имя?

— Капитан Мец.

— И в чем вы обвиняете Таню Дворкину?

— В нападении на офицера.

— Выходит, какая — то девчонка избила одного из ваших громил в кожаных куртках? — насмешливо сказал Димка. — Должно быть, она сначала отняла у него пистолет. Не валяйте дурака, Мец.

— Она участвовала в подстрекательном митинге. Там распространялась антисоветская литература. — Мец дал Димке измятый лист бумаги. — Участники митинга начали совершать хулиганские действия.

Димка посмотрел на листок. На нем стояло название «Инакомыслие». Он слышал об этом подрывном издании. Таня легко могла иметь отношение к нему. Этот выпуска посвящался оперному певцу Устину Бодяну. От внимания Димки не ускользнуло шокирующее утверждение, что Бодян умирал от воспаления легких в исправительно — трудовом лагере в Сибири. Потом он вспомнил, что Таня сегодня утром вернулась из Сибири, и предположил, что она написала это. Тогда ей несдобровать.

— Вы утверждаете, что этот листок был у нее? — спросил он.

Мец помолчал немного и ответил:

— Думаю, что нет.

— Она вообще могла не присутствовать там.

Даниил вступил в разговор:

— Она репортер, болван. Она наблюдала за тем, что там происходило, так же, как ваши люди.

— Она не наш человек.

— Все корреспонденты ТАСС сотрудничают с КГБ, вы знаете это.

— Вы можете доказать, что она находилась там официально?

— Да, могу. Я ее редактор. Я послал ее.

Димка сомневался, так ли это на самом деле. Тем не менее он был признателен Даниилу, что тот вступился за Таню.

Мец терял уверенность.

— Она была с человеком по имени Василий Енков, у которого в кармане нашли пять экземпляров этого вестника.

— Она не знает никакого Василия Енкова, — сказал Димка. Это походило на правду: по крайней мере, он никогда не слышал такого имени. — Если люди там начали протестовать, как вы можете определить, кто с кем был.

— Мне нужно поговорить с начальством, — буркнул Мец и повернулся, чтобы уйти.

— Не заставляйте себя долго ждать, — громко и резко сказал Димка. — Следующий, кто может пожаловать к вам, может быть не мальчишка, который разливает чай.

Мец пошел вниз по лестнице. Димка содрогнулся: все знали, что в подвалах находятся камеры для допроса.

Минутой позже к Димке и Даниилу подошел немолодой человек с сигаретой, висевшей на губах. На его некрасивом мясистом лице агрессивно выступал подбородок. Даниил не обрадовался появлению главного редактора Петра Опоткина, которого он представил Димке.

Опоткин посмотрел на Димку, сощурившись от сигаретного дыма.

— Так значит, вашу сестру арестовали на митинге протеста, — проговорил он рассерженным тоном, но Димка почувствовал, что в глубине души Опоткин по какой — то причине доволен.

— Там, где люди собрались послушать декламацию стихов, — поправил его Димка.

— Небольшая разница.

— Я послал ее туда, — вставил Даниил.

— В тот же самый день, когда она вернулась из Сибири? — скептически заметил Опоткин.

— По сути дела, это не было заданием. Я предложил, чтобы она как — нибудь побывала там и посмотрела, что происходит. Вот и все.

— Не ври мне, — огрызнулся Опоткин. — Ты пытаешься выгородить ее.

— А вы зачем злесь? — с вызовом, подняв подбородок, спросил Даниил.

Прежде чем Опоткин успел ответить, подошел капитан Мец.

— Дело еще рассматривается, — сообщил он.

Опоткин представился и показал Мецу свое служебное удостоверение.

— Вопрос не в том, нужно ли наказать Таню Дворкину, а в том, как наказать, — сказал он.

— Правильно, — согласился Мец. — Не хотите ли пройти со мной.

Опоткин кивнул, и Мец повел его вниз по лестнице.

Димка негромко произнес:

— Он ведь не позволит им пытать ее?

— Опоткин и так злился на Таню, — встревожился Даниил.

— За что? Я думал, она хороший журналист.

— Блестящий. Но она не приняла его приглашение прийти к нему в гости в субботу. Он хотел, чтобы и ты пришел. Петр обожает важных особ. Когда ему дают от ворот поворот, это задевает его самолюбие.

— Проклятье.

— Я сказал ей, чтобы она согласилась.

— Ты правда послал ее на площадь Маяковского?

— Нет. Мы никогда не смогли бы дать репортаж о таком неофициальном мероприятии.

— Спасибо, что пытаешься помочь ей.

— Не стоит благодарности. Толку от этого все равно никакого.

— Как думаешь, что будет?

— Ее могут уволить. И скорее всего, пошлют в какую-нибудь дыру, куда — нибудь в Казахстан. — Даниил нахмурился. — Нужно придумать какой — то компромисс, чтобы он устраивал Опоткина и в то же время не был тяжелым испытанием для Тани.

Димка бросил взгляд на входную дверь и увидел мужчину лет сорока с лишним, коротко, по — военному подстриженного, в генеральской форме.

— Наконец-то, дядя Володя, — сказал Димка.

У Владимира Пешкова были такие же голубые глаза и такой же проницательный взгляд, как у Тани.

— Что за ерунда здесь происходит? — сердито спросил он.

Димка рассказал ему. Прежде чем он успел закончить, вновь появился Опоткин и заискивающе обратился к генералу:

— Я обсудил эту проблему с нашими друзьями в КГБ, и они сказали, что будут согласны, если она будет рассматриваться как внутреннее дело ТАСС.

Димка вздохнул с облегчением. Потом он подумал, не пытается ли Опоткин представить эту уступку как одолжение генералу благодаря его — Опоткина — стараниям.

— Позвольте мне высказать одно предположение, — сказал генерал. — Вы можете отнестись к этому происшествию со всей серьезностью, но не возлагайте на кого-либо вину, просто переведите Таню на другое место работы.

Вот такое наказание и имел в виду Даниил минуту назад.

Опоткин задумчиво кивнул, словно взвешивая эту идею, хотя Димка был уверен, что он охотно примет любое «предложение» генерала Пешкова.

— Может быть, послать ее за границу? Она говорит по — немецки и по — английски.

Димка знал, что это преувеличение. Таня изучала эти языки в школе, но это не значило уметь говорить на них. Даниил старался оградить ее от направления в какой — нибудь удаленный район Советского Союза.

— И она могла бы писать статьи для моей редакции. Я не хотел бы, чтобы ее способности растрачивались на новости, — добавил Даниил.

Казалось, что Опоткин колеблется.

— Мы не можем послать ее в Лондон или Берлин. Это выглядело бы как поощрение.

Этого никто не стал бы отрицать. Назначение в капиталистические страны считалось пределом мечтаний. Зарплаты там были огромные, и хотя на них там нельзя было купить столько всего, сколько в СССР, советские граждане жили на Западе намного лучше, чем у себя дома.

Генерал сказал:

— Тогда Восточный Берлин или Варшава.

Опоткин кивнул. Командировка в другую Коммунистическую страну больше походила бы на наказание.

— Я рад, что нам удалось уладить это, — заключил генерал.

Опоткин сказал Димке:

— В субботу у меня будут гости. Может быть, и ты придешь?

Димка понял, что сделка совершена. Он кивнул.

— Таня говорила мне об этом, — сказал он с гамно аннам энтузиазмом. — Мы оба придем. Спасибо.

Опоткин просиял.

— Я слышал, — заметил Даниил, — что в данный момент есть свободное место в одной Коммунистической стране. Нам срочно кто — то. Нужен там. Она могла бы отправиться туда хоть завтра.

— Где это? — поинтересовался Димка.

— На Кубе.

Опоткин, пребывающий сейчас в прекрасном расположении духа, сказал:

— Ну что же, с этим можно согласиться.

Конечно, это лучше, чем Казахстан, подумал Димка.

В фойе появился Мец, Таня шла рядом с ним. Димкино сердце екнуло: она выглядела бледной и испуганной, но какие — либо следы пыток на ней отсутствовали. Мец заговорил с почтительным и в то же время пренебрежительным видом, как у собаки, которая лает, потому что ей страшно.

— Я посоветовал бы Тане на будущее держаться подальше от поэтических сборищ, — сказал он.

Генерал готов был задушить этого идиота, но он выдавил из себя улыбку.

— Очень верный совет, я уверен.

Он и все вышли. На город уже опускалась темнота. Димка сказал Тане:

— Здесь у меня мотоцикл. Я отвезу тебя домой.

— Да, пожалуйста, — ответила Таня. Очевидно, она хотела поговорить с ним.

Дядя Володя не мог прочитать ее мысли, как Димка, и он предложил:

— Я отвезу тебя в моей машине — ты слишком потрясена для езды на мотоцикле.

К удивлению Владимира, Таня сказала:

— Спасибо дядя, но я поеду с Димкой.

Генерал пожал плечами и сел в ожидавший его «ЗИЛ». Даниил и Петр попрощались.

Как только они удалились на достаточно большое расстояние, Таня обратилась к Диске с трезвого в голосе:

— Они что-нибудь спрашивали о Василии Енкове?

— Да. Они сказали, ты была с ним. Это правда?

— Да.

— Черт! Он что — твой дружок?

— Нет. Ты не знаешь, что с ним?

— У него в кармане нашли пять экземпляров «Инакомыслия», так что он нескоро выйдет из Лубянки, даже если у него есть друзья наверху.

— Ты думаешь, они будут докапываться?

— Уверен, что будут. Они захотят знать просто раздает ли он «Инакомыслие» или издает его, что было бы намного серьезнее.

— Будут ли они обыскивать его квартиру?

— Они будут простофилями, если не обыщут. А почему ты спрашиваешь? Что они там могут найти?

Она посмотрела по сторонам — вокруг никого не было. Тем не менее она понизила голос:

— Пишущую машинку, на которой печатается «Инакомыслие».

— Тогда я рад, что Василий не твой дружок, потому что следующие двадцать пять лет он проведет в Сибири.

— Неужели?

Димка нахмурился.

— Я вижу, ты не любишь его… но он тебе небезразличен также.

— Послушай, он смелый человек и замечательный поэт, но наши отношения — это не роман. Я даже ни разу не поцеловала его. Он один из тех, кому нужно много женщин.

— Как моему другу Валентину. — Димкин сосед по комнате в студенческие годы, Валентин Лебедев, был настоящим донжуаном.

— Да, точно как Валентин.

— Так… Тебя в какой — то мере касается, если будут обыскивать квартиру Василия и найдут машинку?

— В большой. Мы выпускали «Инакомыслие» вместе. Я написала заметку в сегодняшний выпуск.

— Черт! Этого я и боялся. — Сейчас Диска узнал то, что она скрывала от него последний год.

Таня сказала:

— Нам нужно сейчас поехать на ту квартиру, забрать машинку и избавится от нее.

— Это абсолютно невозможно. Забудь об этом, — сказал Димка, отступив назад.

— Мы должны!

— Нет. Ради тебя я готов рискнуть чем угодно и многим — ради того, кого ты любишь, но я не собираюсь рисковать головой ради этого парня. Кончится тем, что мы окажемся в Сибири.

— Тогда я сделаю это сама.

Димка Нахмурился, оценивая риски тех или иных действий.

— Кто ещё знает о тебе и Василии?

— Никто. Мы осторожны. За мной никто не следил, когда я приехала к нему. Мы никогда не встречались в общественных местах.

— Значит, КГБ не сможет установить, что вы каким — то образом связаны друг с другом.

Она задумалась, и в эту секунду к ней пришло осознание того, что им грозят большие неприятности.

— Да или нет? — настаивал он.

— Это будет зависеть от того, насколько профессионально они работают.

— То есть?

— Сегодня утром, когда я пришла к Василию, меня видела одна девушка — Варвара.

— Очень некстати.

— Она выходила из его квартиры. Она не знает моего имени.

— Но если они покажут ей фотографии людей, арестованных на площади Маяковского сегодня, она узнает тебя?

Таня изменилась в лице.

— Она окинула меня взглядом с ног до головы, предположив, что я ее соперница. Да, она могла бы меня узнать.

— Тогда нам нужно забрать пишущую машинку. Если она не попадет им в руки, они подумают, что он всего лишь распространитель «Инакомыслия» и не станут искать его девиц, тем более, что их так много. Тогда ты, может быть, выкрутишься. Но если они найдут машинку, тебе придется плохо. — Я сама все сделаю. Ты прав, я не могу подвергать тебя такой опасности.

— Но я не могу бросить тебя, — сказал он. — Где это?

Она назвала адрес.

— Не так далеко. Поедем. — Он сел за руль и завел мотор.

Таня постояла в нерешительности и потом села позади него.

Димка включил фару и рванул с места.

По дороге он думал, провел ли КГБ обыск на квартире Василия. Как он считал, это было возможно, но маловероятно. Если предположить, что они арестовали сорок или пятьдесят человек, почти всю ночь им пришлось бы проводить предварительные допросы, выяснять имена и адреса и решать, за кого браться в первую очередь. Тем не менее будет разумно проявить осторожность.

Когда они доехали до места, он, не сбавляя скорости, проскочил мимо. В свете уличных фонарей пронеслось величественное здание XIX века. Все такие строения теперь стали либо государственными учреждениями, либо жилыми многоквартирными домами. Ни машин, припаркованных поблизости, ни кэгэбэшников в кожаных куртках поблизости видно не было. Он объехал квартал и не заметил ничего подозрительного, потом он припарковался метрах в двухстах от входа.

Они слезли с мотоцикла. Женщина, выгуливавшая собаку, сказала им «добрый вечер» и пошла дальше. Они вошли в здание.

Нынешняя передняя раньше представляла собой роскошный вестибюль. Единственная электрическая лампа отбрасывала свет на мраморный пол, выщербленный и поцарапанный, и парадную лестницу с отсутствующими в некоторых местах стойками балюстрады.

Они поднялись по ступеням. Таня достала ключ и открыла дверь квартиры. Они вошли внутрь и закрыли дверь.

Таня первая вошла в комнату. На них настороженно смотрела серая кошка. Из шкафа Таня достала большую коробку. Она была наполовину заполнена кошачьим кормом. Изнутри Таня вытащила пишущую машинку, накрытую чехлом, и несколько листов восковки. Прорвав их, она бросила их в камин и поднесла спичку. Наблюдая, как они горят, Димка сердито произнес:

— Какого черта ты всем рискуешь ради бессмысленного протеста?

— Мы живем в условиях жестокой тирании, — сказала она. — Мы должны что — то делать, чтобы не умирала надежда.

— Мы живем в обществе, занятом построением коммунизма, — возразил Димка. — Это трудно, и у нас есть проблемы, и их нужно решать, а не разжигать недовольство.

— Как можно что-то решить, если никому не разрешается говорить о проблемах.

— В Кремле мы все время говорим о проблемах.

— И все та же горстка ограниченных людей все время решают, что не нужно осуществлять какие-либо серьезные перемены.

— Они не все ограниченные. Кто-то много делает, чтобы изменить положение вещей. Дай нам время.

— Революция свершилась более сорока лет назад. Сколько еще времени понадобится, чтобы наконец признать, что коммунизм потерпел фиаско?

Листы в камине быстро догорели, обратившись в горстку пепла. Димка в расстройстве отвернулся.

— Мы так много спорили на эту тему. А сейчас нужно отсюда уносить ноги. — Он взял машинку.

Таня подхватила кошку, и они вышли из квартиры.

На лестнице им повстречался человек с портфелем. Проходя мимо, он кивнул им. Димка с надеждой подумал, что при тусклом свете он не разглядел их лица.

На улице Таня поставила кошку на землю.

— Теперь ты сама себе хозяйка, Мадмуазель, — сказала она.

Кошка презрительно удалилась.

Они торопливо пошли по улице. Димка тщетно пытался спрятать под пиджаком машинку. Как назло взошла луна, и их было хорошо видно. Они дошли до мотоцикла.

Димка отдал Тане свою ношу.

— Как нам от нее избавиться? — прошептал он.

— Что если сбросить в реку?

Димка припомнил, что раза два с приятелями — студентами он пил водку на берегу реки.

— Я знаю где.

Они сели на мотоцикл, и Димка покатил из центра города на юг. Место, которое он имел в виду, находилось на окраине города, но это было даже лучше — там больше вероятности, что их никто не увидит.

Они быстро ехали двадцать минут и остановились недалеко от Николо — Перервинского монастыря.

Древнее сооружение с величественным собором сейчас превратилось в развалины, десятилетиями оно находилось в заброшенном состоянии, и его сокровища были разграблены. Монастырь располагался на узком участке земли между железной дорогой, идущей в южном направлении, и Москвой — рекой. Поля вокруг застраивались новыми высотными жилыми домами, но в ночное время вся окрестность была безлюдной.

Димка свернул с дороги в перелесок и остановил там мотоцикл. Потом он повел Таню среди деревьев к разрушенному монастырю. Заброшенные строения казались призрачными в лунном свете. Купола собора обвалились, но зеленые черепичные кровли монастырских зданий по большей части сохранились. Димка не мог избавиться от чувства, что призраки монахов смотрят на него из пустых глазниц окон.

Он шел на запад через заболоченные поля к реке.

Таня спросила:

— Как ты узнал об этом месте?

— Студентами мы бывали здесь. Мы напивались и смотрели, как всходит солнце над водой.

Они вышли на берег. В широкой излучине река медленно катила спокойные воды, блестящие в лунном свете. Но Димка знал, что в этих местах достаточно глубоко.

Таня не спешила делать то, зачем они сюда приехали.

— Какая потеря, — сказала она.

Димка пожал плечами.

— Да, пишущие машинки не дешевы.

— Дело не только в деньгах. Это голос инакомыслящих, альтернативный взгляд на мир, другое мировоззрение. Пишущая машинка — это свобода слова.

— Поэтому без нее тебе будет спокойнее.

Она передала ему машинку. Димка сдвинул каретку в крайнее правое положение, что позволило ему взяться за нее, как за ручку.

— Вот так, — проговорил он и отвел руку назад, а потом со всей силы швырнул машинку. Далеко она не полетела, а с громким всплеском плюхнулась в воду и сразу исчезла из вида.

Они стояли и смотрели, как по воде расходятся круги.

— Спасибо, — сказала Таня. — Особенно потому, что ты веришь в то, что я делаю.

Он обхватил ее за плечи, и вместе они пошли к мотоциклу.

Глава седьмая

Джордж Джейкс был в скверном настроении. Его рука все еще очень болела, хотя ему наложили гипс, и она висела на поддерживающей повязке на груди. Он потерял желанную работу, не получив ее. Как предсказывал Грег, юридическая фирма Фосетта Реншо отозвала свое предложение, после того как Джордж появился в газетах как раненый борец за гражданские права. Теперь он не представлял, чем будет заниматься всю оставшуюся жизнь.

Церемония присуждения почетных степеней проводилась на Старом дворе Гарвардского университета, травяной площадке, окруженной красивыми университетскими корпусами из красного кирпича. Члены попечительского совета были в цилиндрах и фраках. Почетные степени присуждались британскому министру иностранных дел, «веселому» аристократу лорду Дугласу-Хьюму и одному из членов администрации президента Кеннеди со странным именем Макджордж Банди. Несмотря на плохое настроение, Джордж испытывал легкую грусть, что покидал Гарвард. Он провел здесь семь лет, сначала как студент колледжа, а потом — университета, познакомился с некоторыми выдающимися людьми и обзавелся хорошими друзьями, успешно сдавал все экзамены. Он ухаживал за многими женщинами и спал с тремя. Один раз он напился и с тех пор ненавидел состояние, когда человек не может управлять собой.

Сегодня он был слишком сердит, чтобы предаваться воспоминаниям. После бесчинства толпы в Аннистоне он ожидал жесткой реакции со стороны администрации Кеннеди. Джон Кеннеди представил себя американскому народу как либерал, и темнокожая часть электората отдала ему свои голоса. Бобби Кеннеди был министром юстиции, генеральным прокурором, высшим государственным чиновником, отвечающим за соблюдение законов, Джордж ожидал, что Бобби скажет громко и ясно, что Конституция Соединенных Штатов должна соблюдаться в Алабаме как и повсюду в стране.

Он этого не сделал.

Никого не арестовали за нападение на борцов за гражданские права, совершавших поездку на автобусах. Ни местная полиция, ни ФБР не расследовали многие жесткие преступления, которые были совершены. В Америке в 1961 году на глазах полиции белые расисты могли нападать на тех, кто протестовал против нарушения гражданских прав, ломать им кости, пытаться сжечь их на костре — и все это безнаказанно.

Последний раз Джордж видел Марию Саммерс у частно практикующего врача. Раненых участников рейса за гражданские свободы не приняли в ближайшей больнице, но они все же нашли людей, выразив гиз готовность лечить их. Медсестра занималась его сломанной рукой, когда пришла Мария, чтобы сказать, что она улетает в Чикаго. Если бы он мог, он бы встал и обнял ее. Это она поцеловала его в щеку и исчезла.

Увидит ли он ее когда-нибудь, думал он. Он мог бы по-настоящему полюбить ее. А возможно, уже полюбил. За десять дней беспрестанных разговоров с ней он ни разу не почувствовал, что ему скучно. Она не уступала ему в остроумии, а может быть, и превосходила его. И хотя она производила впечатление невинной молодой женщины, ее бархатистые карие глаза заставляли его представлять ее при свете горящих свечей.

Церемония присуждения почетных ученых степеней подошла к концу в половине четвертого. Студенты, родители и бывшие питомцы университета начали расходиться под сенью высоких вязов, направляясь на официальные обеды, в ходе которых выпускникам будут вручаться дипломы. Джордж пысса отвал Салих родителей, но сначала не увидел их.

Зато он увидел Джозефа Хьюго.

Он стоял один рядом с бронзовой статуей Джона Гарварда и закуривал длинную сигарету. В черной церемониальной мантии его белая кожа казалась еще более бледной. Джордж сжал кулаки. Ему хотелось вытрясти душу из этой крысы, но его левая рука не годилась для драки, и что бы там ни было, если он и Хьюго устроят кулачный бой на Старом дворе в такой день выйдет грандиозный скандал. Их даже могут лишить диплома. У него и без этого хватает неприятностей. Лучше не обращать на Хьюго внимания и пройти мимо.

Но он не сдержался и сказал:

— Ты дерьмо, Хьюго.

Тот явно испугался, несмотря на сломанную руку Джорджа. Они были одинакового роста и, вероятно, не уступали друг другу в силе, но на стороне Джорджа была ярость, и Джозеф знал это. Он отвернулся в сторону и попытался обойти Джорджа, пробормотав:

— Я не хочу разговаривать с тобой.

— Неудивительно. — Джордж встал у него на пути. — Ты смотрел, когда взбесившаяся толпа напала на меня. Эти подонки сломали мне руку.

Хьюго сделал шаг назад.

— Тебе нечего было ехать в Алабаму.

— А тебе — строить из себя борца за гражданские права и все это время шпионить за нами. Кто платил тебе? Ку-клукс-клан?

Хьюго вскинул голову, выставив вперед подбородок, и Джорджу захотелось ударить его в челюсть.

— Я согласился добровольно сообщать информацию ФБР, — сказал Хьюго.

— Значит ты делал это задаром! Не знаю, это лучше или хуже.

— Но я больше не буду волонтером. Со следующей недели я начинаю работать у них, — сказал он со смешанным и одновременно вызывающим видом, как человек, признающий, что принадлежит к религиозной секте.

— Ты такой хороший стукач, — что они предложили тебе работу.

— Я всегда хотел работать в правоохранительных органах.

— Это не имеет ничего общего с тем, что ты делал в Аннистоне. Там ты оказался на стороне преступников.

— А вы — коммунисты. Я слышал, вы говорили о Карле Марксе.

— И о Гегеле, и Вольтере, и Ганди, и Иисусе Христе. Не валяй дурака, Хьюго.

— Я не люблю, когда нарушают порядок.

В том-то и дело, с горечью подумал Джордж. Люди не любят, когда нарушают порядок. Пресса винила борцов за гражданские права в том, что они возбуждают беспорядки, а не сторонников сегрегации с их бейсбольными битами и бомбами. Его бесило то, что в Америке никто не задумывается о том, что справедливо, а что нет.

Вдруг он заметил, что на другой стороне газона ему машет рукой Верина Маркванд, и сразу потерял интерес к Джозефу Хьюго.

Верина заканчивала английский факультет. Но в Гарварде училось так мало цветных, что они все знали друг друга. А она была такой красивой, что он заметил бы ее среди тысячи цветных девушек в Гарварде. У нее были зеленые глаза и кожа цвета кофе с молоком. Из-под ее мантии виднелись длинные гладкие ноги и зеленое платье с короткой юбкой. На голове очень мило сидела сдвинутая набекрень академическая шапочка с квадратным верхом.

В университете говорили, что они очень подходят друг другу, однако они никогда не встречались наедине. Случалось, что когда у него никого не было, за ней кто-нибудь ухаживал, и наоборот. Так что сейчас было слишком поздно.

Верина входила в число активных борцов за гражданские права и после окончания университета собиралась работать с Мартином Лютером Кингом в Атланте.

Джордж подошел к ней, и она с восторгом сказала ему:

— Поздравляю с боевым крещением. Как говорится, лиха беда начало.

Она попала в точку. После разгула расистов в Аннистоне Джордж улетел из Алабамы на самолете с гипсом на руке, но другие борцы за гражданские права приняли вызов. Десять студентов из Нэшвила отправились на автобусе в Бирмингем, где их арестовали. Им на смену пришла другая группа активистов, которые также столкнулись с произволом расистов. Выступления за гражданские права вылились в массовое движение.

— Но я потерял работу, — сказал Джордж.

— Приезжай в Атланту и работай у Кинга, — предложила Верина.

Джордж растерялся от неожиданности.

— Он что — просил об этом?

— Нет, но ему нужен юрист, а из тех, кто предлагал свои услуги, нет равного тебе по способностям.

Это уже представляло интерес. Он почти влюбился в Марию Саммерс, хотя ему лучше бы забыть ее — едва ли он когда-нибудь снова увидится с ней. Станет ли Верина встречаться с ним, если они оба будут работать у Кинга, подумал он.

— Неплохая мысль, — сказал он. Тем не менее он хотел обдумать ее предложение.

Он сменил тему разговора:

— Твои родители сегодня здесь?

— Конечно. Пойдем, я познакомлю тебя с ними.

Родители Верины относились к числу знаменитостей, которые поддерживали Кеннеди. Джордж надеялся, что они выступят с критикой президента за его слабую реакцию на бесчинства сторонников сегрегации. Может быть, Джорджу и Верине удастся уговорить их сделать публичное заявление. И от этого стала бы меньше болеть его рука.

Он пошел через газон рядом с Вериной.

— Мам, пап, это мой друг Джордж Джейкс, — представила она.

Ее отцом был высокий, хорошо одетый темнокожий мужчина, а матерью — белая женщина — блондинка с замысловатой прической. Джордж много раз видел фотографии этой межрасовой пары: Перси Маркванда, «негритянского Бинга Кросби», киноактера и певца, и Бейб Ли, театральной актрисы, игравшей роли женщин с сильным характером.

Перси заговорил мягким баритоном, знакомым по дюжине шлягеров:

— Мистер Джейкс, там, в Алабаме, вы не пожалели своей руки ради всех нас. Почту за честь пожать вам руку.

— Благодарю вас, сэр, но, пожалуйста, называйте меня Джордж.

Бейб Ли взяла его руку и посмотрела ему в глаза так, словно хотела выйти за него замуж.

— Мы так благодарны вам, Джордж, и гордимся вами. — Она говорила в такой обольстительной манере, что Джордж смущенно посмотрел на ее мужа, подумав, не рассердится ли он, но ни Перси, ни Верина никак не прореагировали, и Джордж позволил себе предположить, не проделывает ли она такую штуку с каждым мужчиной, с которым встречается.

Как только Джордж высвободил руку из цепкой хватки Бейб, он обратился к Перси.

— Насколько мне известно, в ходе президентских выборов в прошлом году вы высказывались в поддержку Кеннеди, — напомнил он. — Вас сейчас не возмущает его позиция по гражданским правам?

— Мы все разочарованы, — ответил Перси.

В разговор вступила Верина:

— Еще бы! Бобби Кеннеди просил временно не устраивать поездки на автобусах за гражданские права. Можете себе представить? Естественно, Конгресс расового равенства не согласился. В Америке правит закон, а не толпа.

Об этом должен был бы заявить министр юстиции, — сказал Джордж.

Перси кивнул, оставаясь невозмутимым, несмотря на то, что два человека развернули против него атаку.

— Я слышал, что администрация заключила сделку с южными штатами, — заметил он. Джордж навострил слух: этого в газетах не было. — Губернаторы штатов согласились сдерживать толпу, чего хотят братья Кеннеди.

Джордж знал, что в политике просто так ничего не делается.

— И на каких условиях?

— Министр юстиции будет закрывать глаза на незаконные аресты защитников равноправия цветного населения.

Верина рассердилась на отца.

— Почему ты не сказал об этом раньше, папа? — выпалила она.

— Я знал, что ты будешь безумно негодовать, дорогая.

Верина изменилась в лице от такой снисходительности и отвернулась.

Джордж сосредоточился на ключевом вопросе:

— Вы будете протестовать открыто, мистер Маркванд?

— Я думал об этом, — ответил Перси. — Но я сомневаюсь, если ли в этом смысл.

— Смысл в том, что вам протест может повлиять на темнокожих избирателей, и в 1964 году они проголосуют против Кеннеди.

— Вы уверены, что мы заинтересованы в этом? Для нас все может обернуться еще хуже, если в Белый дом придет кто — нибудь вроде Ричарда Никсона.

Верина с негодованием спросила:

— Тогда что нам делать?

— То, что произошло на Юге в последние месяцы, вне всякого сомнения, доказывает, что существующий закон слишком слаб. Нам нужен новый закон о гражданских правах.

— Аминь, — произнес Джордж.

Перси продолжал:

— Я мог бы посодействовать в этом отношении. Сейчас я пользуюсь некоторым влиянием в Белом доме. Если я выступлю с критикой в адрес братьев Кеннеди, у меня его не будет.

Джордж чувствовал, что голос Перси должен быть услышан. Верина высказала ту же мысль.

— Ты должен выступить и дать понять, что справедлива, — сказала она. — В Америке много здравомыслящих людей. Они поймут.

Ее мать возмутилась:

— Твой отец всегда говорит, что справедливо. Он этим и славится. Он то и дело ставит себя под удар.

Джордж понял, что Перси не нужно уговаривать. Но, может быть, он и прав. Новый закон о гражданских правах, запрещающий южным штатам притеснять негров, мог бы стать единственным реальным решением.

— Пойду-ка поищу своих родителей, — сказал Джордж. — Большая честь познакомиться с вами.

— Подумай насчет работы у Мартина, — крикнула Верина ему вдогонку.

Он пошел в парк, где должны были вручать дипломы об окончании юридического факультета. Там соорудили временную сцену, в палатках поставили столы для обеда после официальной церемонии. Родителей он нашел сразу.

Мать была в новом желтом платье. Она, наверное, копила на него. Гордыня ей не позволяла, чтобы богатый Пешков покупал вещи для нее, только для Джорджа. Она окинула его взглядом с головы до пят — в академической шапочке и мантии.

— Это самый радостный день в моей жизни, — сказала она, а потом, к его удивлению, расплакалась.

На нее это было не похоже. Последние двадцать пять лет она не показывала слабости. Сын обнял ее и прижал к себе.

— Я так счастлив, что ты у меня есть, мама, — проговорил он.

Джордж осторожно высвободился из ее объятий, вытер ей слезы белым платком и повернулся к отцу. Как большинство питомцев университета, он был в канотье с лентой, на которой стоял год окончания Гарварда — в его случае 1942-й.

— Поздравляю, мой мальчик, — сказал он, пожав Джорджу руку. Он здесь, подумал Джордж, и это что-то значит.

Минутой позже появились его дед и бабушка. Оба были русскими иммигрантами. Дед, Лев Пешков, начинал с того, что открывал бары и ночные клубы в Буффало, а сейчас владел студией в Голливуде. Он всегда одевался как денди и сегодня был в белом костюме. Джордж никогда не знал, что думать о нем. Про него говорили, что он безжалостный бизнесмен и не очень уважает закон. В то же время он проявлял доброту к своему темнокожему внуку, давая ему щедрое содержание и оплачивая его учебу.

Сейчас он взял Джорджа под локоть и доверительно сказал:

— Мой тебе совет в юридической карьере. Не будь адвокатом у преступников.

— Почему?

— Потому что они остаются в проигрыше, — хихикнул дед.

Многие считали, что Лев Пешков — сам преступный элемент, занимавшийся торговлей контрабандными спиртными напитками во времена сухого закона. Джордж спросил:

— В проигрыше остаются все преступники?

— Те, которых удается поймать, — ответил Лев. — остальным адвокаты не нужны. — Он добродушно засмеялся.

Бабушка Джорджа — Марга — нежно поцеловала его.

— Не слушай деда, — сказала она.

— Я должен слушать, — возразил Джордж. — Он платил за мое образование.

Лев ткнул пальцем Джорджу в грудь.

— Я рад, что ты этого не забываешь.

Марга пропустила эти слова мимо ушей.

— Подумать только, — сказала она Джорджу голосом, полным любви. — Такой красивый и теперь к тому же юрист.

Джордж был единственным внуком Марги, и она обожала его. Сегодня она с удовольствием сунула ему пятьдесят баксов.

Марга когда-то пела в ночном клубе и в свои шестьдесят пять лет двигалась так, словно выходила на сцену в облегающем платье. Вероятно, сейчас она красила волосы в черный цвет. На ней висело больше драгоценностей, чем того требовала церемония на открытом воздухе. Джордж знал это, а также догадывался, что скорее как любовница, чем жена, она нуждалась в статусных символах.

Марга состояла любовницей Льва почти пятьдесят лет и родила от него единственного сына — Грега.

У Льва также был жена Ольга в Буффало и дочь Дейзи. Она состояла в браке с англичанином и жила в Лондоне. Так что у Джорджа был, как он полагал, белые двоюродные брат и сестра, которых он никогда не видел.

Марга поцеловала Джеки, и Джордж заметил, что люди, стоящие поблизости, смотрят на них удивленно и неодобрительно. Даже в либеральном Гарварде непривычно было видеть, чтобы белых человек обнимался с кем-то из черных. Но семья Джорджа всегда привлекала к себе взгляды в тех редких случаях, когда они вместе появлялись на людях. Даже там, где территориально воспринимались представители всех рас, смешанные пары вызывали скрытые предрассудки у белых. Он знал, что до конца своих дней он будет слышать, как кто — нибудь втихомолку произносит «мулат». Он не обращал внимания на оскорбление. Его черные дед и бабка давно умерли, а это его семья в полном составе. Невозможно переоценить переполняющее их всех четверых чувство гордости, что он оканчивает Гарвард.

Грег сказал:

— Вчера я обедал со старым Реншо. Я уговорил его снова сделать предложение фирмы «Фосетт Реншо» о работе.

Марга сказала:

— Замечательно. Джордж, ты все — таки будешь вашингтонским адвокатом.

Джеки улыбнулась Грегу, что случалось нечасто.

— Спасибо, Грег, — сказала она.

Грег предостерегающе поднял палец:

— При одном условии.

Марга сказала:

— Джордж согласится со всем, что разумно. Это такая блестящая возможность для него.

Джордж знал, что она имела в виду для чернокожего мальчика, но не стал возражать. В любом случае она была права.

— Какое условие? — осторожно спросил он.

— Ничего такого, что неприемлемо для любого адвоката в мире, — ответил Грег. — Ты должен избегать всяких неприятностей и только. Адвокат не должен становиться в оппозицию к властям.

Джордж насторожился:

— Избегать неприятностей?

— Просто больше не принимай участия в каких-либо движениях протеста, маршах, демонстрация и тому подобном. Впрочем, у тебя, как у начинающего сотрудника, не будет времени для этого.

Такое предложение не пришлось Джорджу по душе.

— Значит, я начну трудовую жизнь, дав обещание ничего не делать во имя свободы.

— Не смотри на это под таким углом зрения, — сказал его отец.

Джордж сдержался и не стал спорить. Его семья желала ему только лучшего, он знал это. Стараясь говорить нейтральным голосом, он спросил:

— Под каким углом зрения я должен смотреть?

— Твоя роль в движении за гражданские права не должна быть ролью бойца на передовой, только и всего. Поддерживай финансово. Посылай чек раз в году в Национальную ассоциацию содействия прогрессу цветного населения. — Это было старейшая и самая консервативная организация, отстаивающая гражданские права: она выступала против бойкота сегрегированных автобусов, считая такие формы борьбы слишком провокационными. — Не теряй головы. Пусть кто-нибудь другой ездит на автобусах.

— Есть и другая возможность, — сказал Джордж.

— Какая?

— Я мог бы работать у Мартина Лютера Кинга.

— Он предлагал тебе работу?

— Нет, мне высказали такую идею.

— Сколько он будет тебе платить?

— Думаю, немного.

Лев предостерег его:

— Не думай, что ты можешь отказаться от хорошей работы, а потом обращаться ко мне за денежной помощью.

— Хорошо, дедушка, — согласился Джордж, хот он думал как раз об этом. — В любом случае я, наверное, соглашусь на эту работу.

— Не делай этого, Джордж, — вступила в разговор его мать. Она хотела сказать еще что — то, но в этот момент выпускников позвали построиться для получения дипломов. — Иди, сынок, — проговорила она. — Обсудим это позже.

Джордж отошел от своих родственников и занял место в очереди. Церемония началась, и он стал медленно продвигаться вперед. Он вспомнил, как прошлым летом работать у Фосетта Реншо. Мистер Реншо считал себя геройски либералом, взяв на работу темнокожего солиситора — практиканта. Но Джорджу эта работа показалась унизительно легкой даже для практиканта. Он набрался терпения и ждал случая, и он представился. Джордж провел юридическое исследование, которое помогло фирм выиграть дело, и они предложили ему работу после окончания университета.

Такое с ним происходило часто. Широко было распространено убеждение, что студент Гарварда должен обладать умственными способностями — если он не темнокожий, а в этом случае и говорить не о чем. Всю жизнь Джорджу приходилось доказывать, что он не идиот. И это возмущало его. Он надеялся, что его дети, если они у него будут, вырастут в другом мире.

Подошла его очередь подняться на сцену. Когда он поставил ногу на ступеньку невысокой лестницы, то с удивлением услышал свист позади себя.

В Гарварде обычно освистывали преподавателя, который плохо читал лекции или бывал груб со студентами. Джорджа настолько поразила такая реакция, что он остановился на лестнице и оглянулся назад. Взглядом он поймал глаза Джозефа Хьюго. Тот был не один — свистели слишком громко, но Джордж мог поклясться, что затеял это Хьюго.

Джорджу показалось, что на него смотрят с неприязнью. Он почувствовал себя настолько униженным, что не мог сдвинуться с места. Он стоял как вкопанный, и кровь бросилась ему в лицо.

Потом кто — то начал хлопать. Глядя на ряды мест, Джордж увидел, что встал один профессор. Это был Мерв Уэст, преподававший на младших курсах. Вслед за ним зааплодировали другие, и они быстро заглушили свист. Встали еще несколько человек. Джордж подумал, что люди, не знавшие его, догадались, кто он, по гипсу на его руке.

Он собрался с духом и поднялся на сцену. Одобрительные возгласы послышались, когда ему вручали диплом. Он медленно повернулся к аудитории и поблагодарил за аплодисменты, скромно наклонив голову. Потом спустился со сцены.

Сердце его бешено колотилось, когда он снова оказался в гуще студентов. Кто-то молча жал ему руку. Он пришел в ужас от свиста и испытал восторг от аплодисментов. Почувствовав, что пот выступил у него на лбу, он вытер лицо платком. Какое суровое испытание!

Остальную часть церемонии он наблюдал как в тумане, медленно приходя в себя. Когда потрясение от освистывания прошло, он окончательно осознал, что все это устроил Хьюго и кучка правых недоумков, а остальной либеральный Гарвард с уважением отнесся к нему. Он должен гордиться этим, подумал он.

Студенты вернулись к своим родителям и приступили к обеду. Мать Джорджа обняла его.

— Тебе аплодировали, — сказал она.

— Да, — заметил Грег. — Хотя в какой-то момент казалось, что будет по — другому.

Джордж развел руками.

— Как я могу оставаться в стороне от борьбы? — сказал он. — Я действительно хочу работать у Фосетта Реншо и хочу сделать приятное для семьи, которая поддерживала меня в течении всех лет, пока я получал образование, но это не все. Что, если у меня родятся дети?

— Это было бы замечательно! — обрадовалась Марга.

— Но, бабушка, мои дети будут цветными. В каком мире они вырастут? Они будут второсортными американцами.

Разговор прервал подошедший Мерв Уэст. Он пожал руку Джорджу и поздравил с получение диплома. Профессор был одет не совсем к случаю: в твидовый костюм и рубашку, к которой концами пристегивался воротничок.

— Спасибо, что вы начали аплодировать, профессор, — сказал Джордж.

— Не стоит благодарности, вы заслужили это.

Джордж представил свою семью.

— Мы только что говорили о моем будущем.

— Надеюсь, вы еще не приняли окончательного решения.

Эти слова возбудили у Джорджа любопытство. Что бы они значили?

— Нет еще, — сказал он. — А что такое?

— Я разговаривал с министром юстиции Бобби Кеннеди. Как вы знаете, он тоже выпускник Гарварда.

— Надеюсь, вы сказали ему, что его отношение к тому, что произошло в Алабаме, — позор для страны.

Уэст грустно улыбнулся.

— Не в таких выражениях. Но он и я согласились, что реакция администрации была неадекватной.

— Весьма. Я не могу себе представить, что он… — Джордж оборвал речь, потому что у него в голове промелькнула мысль. — А какое отношение это имеет к решению о моем будущем?

— Бобби решил взять к себе на работу молодого чернокожего юриста, чтобы он изложил команде министра юстиции негритянское видение проблемы гражданских прав. И он спросил меня, могу ли я порекомендовать кого — нибудь.

Джордж не поверил своим ушам.

— Вы хотите сказать…

Уэст остановил его, подняв вверх указательный палец.

— Я не предлагаю вам работу. Это прерогатива Бобби. Но я могу договориться о собеседовании для вас, если вы пожелаете.

Джеки воскликнула:

— Джордж! Работать у Бобби Кеннеди! Фантастика!

— Мама, братья Кеннеди так подвели нас.

— Тогда иди работать у Бобби и сделай все иначе.

Джордж задумался. Он посмотрел на напряженные лица вокруг себя: на маму, отца, деда и бабушку и снова на маму.

— Может быть, я так и поступлю, — сказал он наконец.

Глава восьмая

Димка Дворкин стеснялся, что в свои двадцать два года он оставался девственником.

Учась в университете, он встречался с несколькими девушками, но дальше дело не шло. Да и сам он не был уверен, что оно должно идти. Никто не говорил ему, что сек должен составлять часть длительных любовных отношений, но ему так казалось. Он никогда не стремился форсировать события, как некоторые молодые люди. И все же отсутствие опыта теперь создавало трудности.

У его друга Валентина Лебедева все было наоборот. Высокий, уверенный в себе, черноволосый и с голубыми глазами, он обладал исключительным обаянием. К концу первого года в Московском государственном университете он уложил в постель большинство студенток факультета мировой политики и одну преподавательницу.

Вскоре после того как они подружились, Димка спросил у него:

— Что ты делаешь, чтобы они не забеременели?

— Это проблема девушек, — беспечно ответил он. — На худой конец можно сделать аборт.

Разговаривая с другими молодыми людьми, Димка узнал, что многие из них придерживались того же мнения. Мужчины не беременеют, значит, это не их проблема. А аборты делают по желанию в первые двенадцать недель. Но Димка не одобрял такой подход Валентина, вероятно, потому что его сестра с презрением относилась к этому.

Валентин интересовался главным образом сексом, учеба у него стояла на втором месте. У Димки все было наоборот, вот почему он сейчас работал помощником в Кремле, а Валентин — в Московском городском управлении парков.

Благодаря своим связям в управлении Валентин получил для них две путевки в кемпинг для молодых коммунистов им. В.И. Ленина на неделю в июле 1964 года.

Кемпинг немного напоминал военный лагерь: палатки стояли ровными рядами, и с десяти тридцати начинался комендантский час, но там имелись плавательный бассейн и озеро для катания на лодках и пруд пруди девушек. Недельный отдых там считался привилегией, которой многие добивались.

Димка считал, что он заслужил отдых. На Венском саммите Советский Союз одержал победу, и он внес свой вклад в этот успех.

Поначалу обстановка складывалась не в пользу Хрущева. Кеннеди со своей ослепительный женой прибыл в Вену с кортежем лимузинов, на которых развевались десятки звездно — полосатых флагов. Когда два лидера встретились, телезрители во всем мире увидели, что Кеннеди на несколько дюймов выше Хрущева, чья лысина находилась на уровне патрицианского носа американского президента. Хрущев выглядел фермером в выходном костюме рядом с Кеннеди, появившимся в строгом пиджаке с узким галстуком. Америка выиграла конкурс гламура, а Советский Союз даже не подозревал, что ему пришлось в нем участвовать.

Но когда начались переговоры, Хрущев взял верх. Если Кеннеди пытался вести дружелюбную беседу, то Хрущев становился громогласно агрессивным. Кеннеди говорил, что Советский Союз поступает нелогично, пытаясь распространить коммунизм в страна третьего мира и возмущаясь, когда Америка прилагает усилия, чтобы вырвать некоторые страны из советской сферы влияния. Хрущев презрительно отвечал, что распространение коммунизма — историческая неизбежность и ничего не может помешать этому, как бы ни старался тот или иной лидер. Кеннеди не особо разбирался в марксистской философии и не знал, что ответить.

Стратегия, выработанная Димкой и другими советниками, восторжествовала. Когда Хрущев вернулся в Москву, он распорядился напечатать десятки экземпляров протоколов саммита и распространить их не только в советском блоке, но и разослать руководителям дальних стран, таких как Камбоджа и Мексика. С тех пор Кеннеди замолчал и даже не отвечает на угрозы Хрущева забрать Западный Берлин. А Димка отправился отдыхать.

В первый день Димка надел свою новую одежду — рубашку в клетку и короткими рукавами и шорты, которые его мать сшила из брюк поношенного костюма из саржи.

— Такие шорты модны на Западе? — спросил Валентин.

— Нет, насколько я знаю, — засмеялся Димка.

Пока Валентин брился, Димка пошел за продуктами.

Выйдя из палатки он с радостью увидел молодую женщину. Очевидно, их соседку, собиравшуюся зажечь портативную газовую плитку, какие имелись в каждой палатке. Она была немного старше Димки, как он предположил, лет двадцати семи. У нее были коротко стриженные рыжевато-каштановые волосы и россыпь симпатичных веснушек на лице. Она выглядела очень модной в оранжевой блузке и черных облегающих штанах ниже колен.

— Здравствуйте, — сказал Димка и улыбнулся. Она подняла на него глаза. — Вам помочь?

Она зажгла спичкой газ и ушла в свою палатку, не проронив ни слова.

Нет, я не стану терять непорочность с ней, подумал он и пошел дальше.

В магазине рядом с санитарным блоком он купил яйца и хлеб. Когда он вернулся обратно возле соседней палатки стояли две девушки: та, с которой он пытался заговорить, и симпатичная блондинка с хорошей фигурой. Блондинка была в таких же черных штанах, но в розовой блузке. Валентин разговаривал с ними, и они смеялись.

Он представил их Димке. Рыжеволосую звали Нина. Она не подала виду, что они встретились незадолго до этого, и все еще казалась сдержанной. Блондинку звали Анной, и, судя по всему, она была общительной — улыбалась и откидывала волосы легким движением руки.

Димка и Валентин взяли с собой сковородку, намереваясь в ней готовить всю еду, и Димка налил в нее воду, чтобы сварить яйца. Но девушки обосновались со знанием дела, и Нина забрала у него яйца и пошла печь блины.

Лед тронулся, подумал Димка.

Пока они ели, Димка наблюдал за Ниной. Ее узкий нос, маленький рот и элегантно выступающий вперед подбородок придавали ей настороженный вид, словно она постоянно составляла себе мнение. Но она возбуждала чувственные желания, и когда Димка осознал, что он может увидеть ее в купальнике, во рту у него пересохло.

Валентин сказал:

— Мы с Димкой хотим взять лодку и переплыть на другой берег. — Димка впервые слышал о таком плане, но ничего не сказал. — Почему бы нам не поплыть всем четверым вместе? Устроили бы там пикник.

Это будет совсем непросто, подумал Димка. Они только что познакомились.

Девушки обменялись телепатическим взглядом, и Нина коротко ответила:

— Там видно будет. Давайте уберем со стола.

Она начала собирать тарелки и столовые приборы. Надежды начинали рушиться, но, может быть, еще не все было потеряно.

Димка вызвался отнести грязные тарелки в санитарный блок.

— Откуда у тебя такие шорты, душа — человек? — спросила Нина, когда они шли.

— Мама сшила.

Она засмеялась.

Димка подумал, что подразумевала бы его сестра, если бы назвала мужчину душа-человек, и решил: это значит, он добрый, но не очень привлекательный.

В санитарном блоке помещались туалеты, душевые и длинные ряды умывальников, служивших и мойками. Димка смотрел, как Нина моет посуду. Он пытался придумать, что сказать, но ничего не лезло в голову. Если бы она спросила его про берлинский кризис, он мог бы говорить целый день. Но у него не было дара нести остроумный вздор, который потоком и с легкостью изливал Валентин. Наконец он додумался произнести:

— Вы с Анной давно дружите?

— Мы работаем вместе, — сказала она. — Мы администраторы в профсоюзе сталеплавильщиков в Москве. Год назад я развелась, а Аня хотела пригласить кого — нибудь жить в ее квартире, вот теперь мы живем вместе.

Разведенная, подумал Димка; значит, в сексуальном отношении опытная. Диске стало страшновато.

— Каким был твой муж?

— Дрянь дрянью. Я не хочу говорить о нем.

Димка мучительно придумывал, что бы такое приятное сказать.

— Мне кажется, Аня очень милая женщина, — отвалился он.

— У нее хорошие связи.

Странное замечание о подруге, подумал Димка.

— Как это?

— Ее отец достал нам сюда путевку. Он секретарь Московского областного профсоюза, — не без гордости сообщила Нина.

Димка понес чистые тарелки в палатки. Валентин встретил своего друга и Нину словами:

— Мы приготовили бутерброды с ветчиной и сыром.

Аня взглянула на подругу и сделала беспомощный жест, словно говоря, что не могла сопротивляться напору со стороны Валентина, но Димка сразу понял, что ей не очень-то хотелось. Нина пожала плечами, и таким образом решился вопрос с пикником.

Им пришлось час дожидаться, когда освободится лодка, но москвичи были привычны к очередям, и ближе к полудню они плыли по холодной воде. Валентин и Димка гребли по очереди, а девушки загорали на солнце. Никому не приходило в голову завести пустячный разговор.

На дальнем конце озера они нашли небольшой пляж и пристали к берегу. Валентин снял рубашку, и Димка последовал его примеру. Аня тоже сняла верхнюю одежду и осталась в небесно — голубом раздельном купальнике. Димка знал, что такой купальник называется бикини и что он моден на Западе, но он никогда не видел их раньше и удивился, почувствовав возбуждение. Он не мог отвести глаза от гладкого плоского живота и пупка Ани.

К его разочарованию, Нина оставалась в одежде.

Они съели бутерброды, и Валентин достал бутылку водки. В магазине кемпинга спиртные напитки не продавались, Димка знал это. Валентин объяснил:

— Я купил ее у дежурного на лодочной станции. Он занимается небольшим капиталистическим предпринимательством. — Димка не удивился: большинство товаров, нужных людям, продавались на черном рынке — от телевизоров до джинсов.

Они передавали друг другу по кругу бутылку, и девушки пили большими глотками.

Нина вытерла губы тыльной стороной ладони.

— Так значит, вы вместе работаете в управлении парков?

— Нет, — засмеялся Валентин. — Димка слишком умный для этого.

Димка сказал:

— Я работаю в Кремле.

На Нину это произвело большое впечатление.

— Кем же?

Димка не любил говорить, потому что это звучало как хвастовство.

— Я помощник у первого секретаря.

— У товарища Хрущева? — в изумлении воскликнула Нина.

— Да.

— Как же ты умудрился попасть на такую работу?

— Я же говорил, — вставил Валентин, — у него ума палата. В каждом классе он был лучшим учеником.

— На такую работу не берут только за отличные отметки, — заметила Нина. — Какие у тебя знакомства?

— Мой дед Григорий Пешков штурмовал Зимний дворец во время Октябрьской революции.

— За это не дают хорошую работу.

— Мой отец работал в КГБ, он умер в прошлом году. Мой дядя генерал. И у меня есть голова на плечах.

— И скромности тебе не занимать, — проговорила она с мягким сарказмом. — Как зовут твоего дядю?

— Владимир Пешков. Мы зовем его Володя.

— Я слышала о генерале Пешкове. Значит, он твой дядя. У тебя такая семья, а ты ходишь в сшитых матерью шортах?

Димка смутился. Она впервые заинтересовалась им, но он не мог понять, то ли она восхищается им, то ли насмехается. А может быть, у нее просто такая манера.

Валентин встал.

— Давай пройдемся, — предложил он Ане. — А эти двое пусть обсуждают Димкины шорты. — Он протянул руку девушке, она взяла ее и позволила поднять себя на ноги. Потом, держась за руки, они ушли в лес.

— Я не понравилась твоему другу, — сказала Нина.

— Зато ему понравилась Аня.

— Она хорошенькая.

Димка тихо произнес:

— Ты красивая. — Он не собирался говорить этого, просто так вышло само собой. Но он имел это в виду.

Нина задумчиво посмотрела на него, словно оценивая, а потом спросила:

— Поплавать не хочешь?

Димку не особенно тянуло в воду, но ему очень хотелось увидеть Нину в купальнике. Он разделся, под шортами на нем были плавки.

Сняв с себя верхнюю одежду, Нина осталась в коричневом нейлоновом цельном купальнике, и он так хорошо сидел на ней, что Димка не пожалел, что это не бикини. В отличие от Ани, она не впечатляла стройностью. Димке бросились в глаза ее пышные груди, широкие бедра и веснушки на шее. Она перехватила его взгляд, отвернулась и побежала к воде.

Димка поспешил за ней.

Несмотря на солнце, вода была колюще — холодной, и у Димки радостно захватило дух, когда он погрузился в воду. Они энергично поплыли, чтобы не замерзнуть. Заплыв не так далеко, они медленно вернулись к к берегу. Почувствовав под собой дно, Димка встал на ноги. Вода доходила им до пояса. Димка посмотрел на Нинины груди. От холодной воды ее соски напряглись и выступили под купальником.

— Нечего глазеть, — игриво сказала она и плеснула воду ему в лицо.

Он ответил тем же.

— Вот тебе! — воскликнула она и за голову потянула его под воду.

Упираясь, он схватил ее за талию. Они боролись в воде. Ее тело было тяжелым, но упругим, и он наслаждался от прикосновения к нему. Он обхватил ее за талию и поднял вверх, так что ее ноги больше не касались дна. Когда она начала болтать ногами, смеяться и вырываться, он крепче прижал ее к себе и уткнулся лицом в ее мягкие груди.

— Сдаюсь! — закричала она.

Неохотно он опустил ее. Несколько мгновений они смотрели друг на друга. В ее глазах он увидел проблеск желания. По какой — то причине изменилось ее отношение к нему: от водки ли, от осознания того, что он всемогущий аппаратчик, от возбуждения, вызванного эротикой игры в воде, или от всего вместе. Ему это было безразлично. Он увидел призыв на ее губах и поцеловал их.

Она с энтузиазмом ответила ему поцелуем.

Он забыл о холодной воде, упиваясь мягкостью ее губ и языка, но через несколько минут она задрожала и сказала:

— Давай вылезать.

Он держал ее за руку, пока по мелководью они вышли на сухую землю. Они легли бок о бок на траву и начали снова целоваться. Димка дотронулся до ее грудей и подумал, не настал ли день, когда он лишится целомудрия.

И в этот момент их остановил зычный голос, многократно усиленный мегафоном:

— Верните лодку на станцию! Ваше время истекло!

Нина прошептала:

— Полиция нравов.

Димка хихикнул, несмотря на разочарование.

Он поднял голову и увидел маленькую надувную лодку с навесным мотором, плывущую в сотне метров от берега.

Он махнул рукой, показывая, что их требование услышано и сейчас будет выполнено. Они брали лодку на два часа. Он мог бы дать деньги дежурному на лодочной станции и продлить прокат лодки, но он об этом даже не подумал. Его отношения с Ниной развивались так быстро, что он потерял голову.

— Мы не можем возвращаться без них, — встревожилась Нина, но не прошло и минуты, как Валентин и Аня появились из леса. Димка догадался, что они тоже слышали предупреждение из мегафона.

Молодые люди отошли немного в сторону и стали надевать свою одежду поверх плавок. Димка услышал, что Аня и Нина о чем-то негромко переговаривались: Аня — эмоционально, а Нина — посмеиваясь и кивая головой в знак согласия.

Потом Аня бросила на Валентина многозначительный взгляд. Похоже, это был условленный сигнал. Валентин кивнул и, повернувшись к Димке, тихо сказал:

— Сегодня вечером мы вчетвером пойдем на танцы. Когда вернемся, Аня придет в нашу палатку, а ты пойдешь с Ниной в их палатку. Понял?

Он не только понял, но весь затрепетал.

— Ты договорился обо всем с Аней? — шепотом спросил он.

— Да, и Нина только что согласилась.

Димка не мог поверить этому. Он сможет провести всю ночь, обнимая упругое тело Нины.

— Я ей нравлюсь!

— Там разберешься.

Они сели в лодку и попыли обратно. Девушки объявили, что хотят принять душ, как только вернутся. Димка не представлял, чем он займет себя, чтобы быстрее наступил вечер.

Когда они приплыли на лодочную станцию, на причале их ждал человек в черном костюме.

Интуиция подсказала Димке, что это по его душу. Можно было предвидеть, с сожалением подумал он; уж слишком хорошо все начиналось.

Они вылезли из лодки, и Нина, взглянув на человека, потевшего в своем костюме, сказала:

— Вы нас арестуете за то, что мы не вовремя сдаем лодку? — Ее шутка походила на полуправду.

Димка сказал:

— Вы за мной? Я Дмитрий Дворкин.

— Да, Дмитрий Ильич, — ответил человек, уважительно назвав его по имени и отчеству. — Я ваш водитель. Мне нужно отвезти вас в аэропорт.

— Почему такая срочность?

Водитель пожал плечами.

— Вас желает видеть первый секретарь.

— Сейчас я заберу свой чемодан, — сказал раздосадованный Димка. Нина с благоговением смотрела на него, что он воспринял как некоторое утешение.

***

Димку доставили в аэропорт Внуково, к юго-западу от Москвы, где его жала Вера Плетнер с большим конвертом и билетом в Тбилиси, столицу Грузинской Советской Социалистической Республики.

Хрущев находился не в Москве, а на своей даче в Пицунде, курорте для высших правительственных чиновников на Черном море. Туда-то и должен отправиться Димка.

Он оказался не единственным помощником, чей отпуск был неожиданно прерван. В зале ожидания, когда он собирался вскрыть конверт, к нему подошел Евгений Филиппов, как всегда, в серой байковой рубашке, несмотря на летнюю погоду. У него был довольный вид, что служило плохим знаком.

— Твоя стратегия потерпела фиаско, — сказал он Димке с явным удовольствием.

— Что случилось?

— Президент Кеннеди выступил с телевизионным обращением.

В течение нескольких недель после Венского саммита Кеннеди не делал никаких заявлений. Соединенные Штаты не ответили на угрозу Хрущева подписать договор с Восточной Германией и забрать назад Западный Берлин. Димка заключил, что американский президент слишком боится противостоять Хрущеву.

— О чем велась речь?

— Он сказал, что американский народ должен быть готовым к войне.

В этом и состояла срочность.

Их пригласили на посадку. Димка спросил у Филиппова:

— Что конкретно говорил Кеннеди?

— По поводу берлина он заявил: «Нападение на город будет расценено как нападение на всех нас». Полная расшифровка речи у тебя в конверте.

Они поднялись на борт. Димка все еще оставался в шортах, в которых отправился на пикник. Лететь им предстояло на реактивном лайнере «Ту—104». Димка смотрел в окно, когда они взлетали. Он знал, как летает самолет: изогнутая верхняя поверхность крыла создает разность воздушного давления, но все равно казалось волшебством, когда тяжелый лайнер поднялся в воздух.

Наконец Димка оторвал взгляд от земли и вскрыл конверт.

Филиппов не преувеличивал.

Кеннеди не только поднял угрожающий шум. Он предложил втрое увеличить число призывников, мобилизовать резервистов и довести численность американской армии до миллиона человек. Он предлагал организовать новый воздушный мост до Берлина, перебросить шесть дивизий в Европу и ввести экономические санкции против стран Варшавского договора.

И он увеличил военный бюджет более чем на три миллиарда долларов.

Димка понял, что стратегия, выработанная Хрущевым и его советниками, катастрофически провалилась. Они все недооценили симпатичного молодого президента. Его невозможно было запугать.

Что мог сделать Хрущев?

Он мог бы уйти в отставку. Никто из советских лидеров не делал этого — Ленин и Сталин умерли, оставаясь на своих постах. Но в революционной политике все делалось в первый раз.

Димка дважды прочитал речь и обдумывал ее в течение двух часов полета. Отставке Хрущева была лишь одна альтернатива, думал он: руководитель мог уволить всех своих советников, набрать новых и произвести перестановки в Президиуме, предоставив больше власти противникам, как признание того, что он был не прав, и пообещать, что в дальнейшем он будет слушать более дельные советы.

В любом случае Димкиной недолгой карьере приходит конец. Возможно, безрадостно подумал он, она была чересчур честолюбивой. Ясно, что теперь его ждало более скромное будущее.

Его встревожила мысль, захочет ли полнотелая Нина провести с ним ночь.

Полет закончился в Тбилиси, а потом небольшой военный самолет с Димкой и Филипповым на борту приземлился на взлетно — посадочной полосе на побережье.

Там их ждала Наталья Смотрова из министерства иностранных дел. От влажного морского воздуха ее волосы пошли кудряшками, придав ей игривый внешний вид.

— Плохие новости от Первухина, — сообщила она, когда они сели к ней в машину. Михаил Первухин занимал пост советского после в Восточной Германии. — Поток эмигрантов на Запад достиг катастрофических размеров.

Филипп не скрывал своего недовольства, очевидно потому, что не получил этих сведений до Натальи.

— О какой численности идет речь?

— Она приближается к тысяче человек в день.

— Тысяче в день? — изумленно переспросил Димка.

Наталья кивнула.

— Первухин сообщает, что восточногерманское правительство нестабильно. Страна приближается к краху. Возможно народное восстание.

— Вот видишь, к чему привела ваша политика, — сказал Филиппов Димке.

Тот ничего не ответил.

Наталья вела машину по прибрежной дороге, свернула к лесистому полуострову и въехала в массивные ворота в длинной оштукатуренной стене. Посредине ухоженных лужаек стояла белая вилла с длинным балконом вдоль верхнего этажа. Почти к самому дому примыкал бассейн глубиной в человеческий рост. Дика никогда не видел дома с бассейном.

— Он там, у моря, — сказал охранник Димке, кивнув головой в сторону дальнего конца дома.

Среди деревьев Димка прошел к галечному пляжу. Солдат с автоматом пристально посмотрел на него и жестом показал, чтобы он проходил.

Хрущев сидел под пальмой. Второй самый могущественный человек в мире, небольшого роста, толстый, лысый и некрасивый, был в брюках от костюма на подтяжках и в белой рубашке с закатанными рукавами. Он сидел на плетеном пляжном стуле, и на маленьком столе перед ним стоял кувшин с водой и стеклянный стакан. Казалось, он сидит просто так.

Он взглянул на Димку и сказал:

— Откуда у тебя такие шорты?

— Мама сшила.

— Мне тоже нужны шорты.

Димка выговорил слова, которые много раз мысленно повторял:

— Товарищ первый секретарь, я немедленно подаю в отставку.

Хрущев пропустил их мимо ушей.

— Мы перегоним Соединенные Штаты и в военной мощи, и в экономическом процветании за двадцать следующих лет, — произнес он, словно продолжая прерванную дискуссию. — Ну а пока как нам не допустить, чтобы более сильная держава доминировала в мировой политике и сдерживала распространение коммунизма в мире?

— Не знаю, — откровенно признался Димка.

— Вот смотри, — сказал Хрущев. — Я буду Советский Союз. — Он взял кувшин и медленно налил воду в стакан до самых краев. Потом он отдал кувшин Димке. — Ты — Соединенные Штаты. Лей воду в стакан.

Димка сделал, как ему велели. Вода перелилась через край на белую скатерть.

— Видишь, — сказал Хрущев, словно ему что — то удалось доказать. — Когда стакан полон, в него нельзя долить воды, иначе выйдет черт-те что.

Димка пришел в полное замешательство и задал сам собой напрашивавшийся вопрос:

— Что вы хотите этим сказать, Никита Сергеевич?

— Мировая политика как стакан. Агрессивные шаги той или иной стороны — это наливаемая в него вода. Когда она льется через край, это война.

Димка понял аллегорию.

— Когда напряженность доведена до предела, любой шаг может послужить причиной войны.

— Молодец! Американцы не хотят войны, равно как не хотим ее и мы. Таким образом, если мы будем нагнетать международную напряженность до максимума — до самых краев, — американский президент окажется в безвыходном положении. Он ничего не сможет предпринять, не спровоцировав войну. Поэтому он будет вынужден ничего не делать.

Блестящая идея, подумал Димка. Вот так более слабая держава может взять верх.

— Значит, Кеннеди бессилен что — либо сделать.

— Поскольку следующий его шаг — это война.

Можно ли считать, что это долгосрочная программа Хрущева, терялся в догадках Димка. Или он просто крепок задним умом? В любом случае он импровизатор высшей марки. Впрочем, какое это имеет значение.

— Как же мы будем реагировать на берлинский кризис? — спросил Димка.

— Мы построим стену, — ответил Хрущев.

Глава девятая

Джордж Джейкс пригласил Верину Маркванд пообедать в «Жокейском клубе». Собственно, это был не клуб, а шикарный новый ресторан в гостинице «Фэрфакс», который облюбовала команда Кеннеди. Среди посетителей Джордж и Верина были лучше всего одеты. Она щеголяла в клетчатой юбке с широким красным ремнем, а он — в сшитом на заказ темно — синем льняном блейзере и полосатом галстуке. Тем не менее их посадили за столик у кухонной двери. Вашингтон был толерантен, но не без предрассудков. Джордж не обращал на это внимания.

Верина гостила у своих родителей. Сегодня их пригласили в Белый дом на коктейль, устраиваемый в знак благодарности видным сторонникам нового президента, таким как Маркванды, и чтобы заручиться их поддержкой во время следующей предвыборной кампании.

Верина с довольным видом смотрела по сторонам.

— Я давно не была в приличном ресторане, — сказала он. — Атланта — это дыра. — Снобизм для девушки, выросшей в семье голливудских звезд, представлялся нормальным явлением.

— Тебе нужно перебраться сюда, — поделился Джордж своими мыслями, глядя в ее изумительные зеленые глаза. В платье без рукавов она впечатляла идеальной кожей цвета кофе с молоком и, конечно, осознавала это. Если бы она переехала в Вашингтон, он обязательно стал бы ухаживать за ней.

Джордж пытался забыть Марию Саммерс. Он встречался с Норин Латимер, выпускницей исторического факультета, которая работала в Национальном музее американской истории. То, что она была привлекательная и умная, не действовало на него — он все время думал о Марии. Возможно, Верина скорее излечила бы его.

Естественно, он ни с кем этим не делился.

— Там, в Джорджии, ты находишься в стороне от событий, — заметил он.

— Не скажи, — возразила она. — Я работаю у Мартина Лютера Кинга. Он намерен изменить Америку больше, чем Джон Кеннеди.

— Он видит перед собой только одну цель: гражданские права. У президента их сотня. Он защитник свободного мир. Сейчас у него основная проблема — это Берлин.

— Любопытно, не правда ли, — сказала она. — Он печется о свободе и демократии немцев в Восточном Берлине, а не об американских неграх на Юге.

Джордж улыбнулся. Она всегда готова спорить.

— Дело не в том, о чем он печется, — попытался объяснить он свою позицию, — а в том, чего добивается.

Она пожала плечами.

— Ты почувствовал на себе какую — нибудь разницу?

— В министерстве юстиции работают девятьсот пятьдесят юристов. До того как я пришел туда, темнокожих было всего десять. То есть я на десять процентов улучшил статистику.

— И чего же ты добился?

— Министерство занимает жесткую позицию в отношении Комиссии по торговле между штатами. Бобби потребовал от них, чтобы они запретили сегрегацию на автобусных маршрутах.

— Что заставляет тебя думать, что это указание будет лучше претворяться в жизнь, чем все предыдущие?

— Пока немногое, — констатировал он с горечью, в то же время стараясь скрыть от Верины это чувство. — В личной команде Бобби есть молодой белый юрист по имени Деннис Уилсон, который видит по мне угрозу и не дает мне возможности присутствовать на действительно важных совещаниях.

— Как это? Тебя взял на работу Роберт Кеннеди. Разве он не хочет знать, какой вклад ты вносишь в общее дело?

— Мне нужно завоевать доверие Бобби. ...