ИСКАТЕЛЬ 2019 № 2

*

Учредитель журнала

ООО «Издательство «МИР ИСКАТЕЛЯ»

Издатель ООО «Либри пэр бамбини»

© ООО «Либри пэр бамбини»

Содержание

Борис ВОРОБЬЕВ

«ВЫЗЫВАЮ БОРТ 239»

рассказ

Алексей КУКСИНСКИЙ

ПРИТВОРИСЬ НОРМАЛЬНЫМ

рассказ

Игорь МОСКВИН

ДЕЛО О СЕМЕЙНОМ УБИЙЦЕ

повесть

Олег ЛЕМАШОВ

ТРЕТЬЯ ВОДА

рассказ

ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ!

Подписаться на журнал «Искатель» с любого номера можно в почтовых отделениях по следующим каталогам:

1) каталог «Подписные издания» («Почта России», обложка синего цвета) — индекс П2017;

2) «Каталог Российской Прессы» (МАП) — индекс 10922;

3) каталог «Газеты. Журналы» (агентство «Роспечать», обложка красного цвета) — индекс 79029.

В следующем номере «Искателя» читайте остросюжетный детектив Владимира Анина «Женщина в черном», фантастическую повесть Павла Амнуэля «Айзек» и мистический рассказ Станислава Росовецкого «Похождения скифского скелета». Приводим фрагмент из рассказа.

«Ветхая ткань походного шатра содрогалась в такт с раскатистым храпом его хозяина. Нагой Дустун раскинулся навзничь на ковре, служащем ему ложем. Казалось, он погрузился в сладкое беспамятство после любовной схватки с амазонкой Отрерой. Однако в самом ли деле сладок был сон могучего скифа? Ведь ни о какой любви между скифским богатырем и прославленной а амазонкой речь не шла. Дустун вполне брутально осуществил право победителя в поединке, при этом амазонка сопротивлялась изо всех сил. Что касается Отреры, то она испытала только боль и отвращение. И не могла избавиться от ощущения, что опозорена. Сейчас она, лежа на вытоптанной траве рядом с ковром, собиралась с силами, чтобы встать, наскоро избавиться от следов насилия — и совершить наконец задуманное.

Дело в том, что в специально подстроенном ею поединке Отрере пришлось поддаться скифскому грубияну, чтобы оказаться с ним, беззащитным, наедине. Правда, существовала возможность, что Дустун предпочтет сразу же обезглавить ее, сбитую с коня своего, Сиринфа, и обезоруженную, но она, точнее, хитромудрая царица племени Филиппа, рассчитывала на дикарскую похотливость скифа — и не ошиблась».

В ближайших номерах вашему вниманию будут представлены новые историко-детективные рассказы Игоря Москвина, а также исторические и приключенческие произведения других авторов.

Борис ВОРОБЬЕВ
«ВЫЗЫВАЮ БОРТ 239»

«Торпедные катера Северного флота под командованием капитана 3-го ранга Алексеева нанесли удар по вражеским кораблям. В результате торпедного удара потоплены четыре транспорта: один танкер, два миноносца и два сторожевых корабля противника. Один наш катер не вернулся на свою базу».

Сообщение Совинформбюро от 16 июля 1944 года

Утром ТК-239 принял на борт боезапас — две торпеды, снаряды для «Эрликона» и патроны для пулеметов. В бригаде объявлена готовность номер два, а это значит, что экипажи катеров могут быть в любой момент подняты по тревоге. Не далее как позавчера командир дивизиона предупредил всех, что ожидается крупный немецкий конвой в Варангер-фьорд. Его необходимо — перехватить и уничтожить. Конвой — это десятки транспортов с людьми, техникой, сырьем. Как знать, не везет ли обнаруженный конвой никелевую руду? Никель — проблема для Германии. Без никеля нет брони, без брони нет танков, а природа обделила Германию этим металлом. До войны рурские промышленники получали никель из Канады, теперь же получают его от вассальной Финляндии, которая открыла для немцев рудники в районе Пет-само. Добыча налажена, и транспорты днем и ночью везут красный никелевый колчедан в финские и норвежские порты, откуда он доставляется в Германию на металлургические заводы. Разгромить такой караван — значит лишить врага сотен танков.

Потому и объявлена готовность, потому и не отходит от своего места на мостике лейтенант Юрченко, командир «двести тридцать девятого».

Но пока все спокойно, и матросы, собравшись на причале, коротают время. И здесь без Зиякина не обойтись — он гитарист, и, если выпадает свободная минута, все просят Сергея сыграть. Даже боцман Олег Селянин, никогда не сидящий без дела, и тот забывает о своей строгости. Вот и сейчас, обойдя катер, наверное, уже в десятый раз и в десятый раз заглянув во все корабельные закоулки, Селянин спускается на причал. Матросский круг раздается, и боцман, увидев комендора Леонида Воробьева, говорит:

— А ну-ка, Леня, давай «Яблочко»!

Воробьеву всего семнадцать лет, но в дивизионе он числится лучшим плясуном. И упрашивать его не надо. Леонид всегда готов сплясать для друзей-товарищей.

— Э-эх!..

Звенит гитара, все учащается и учащается ритм задорного матросского танца, лихо стучат по бетону пирса каблуки Воробьева.

«Ну ловок, — качает головой Юрченко, — хоть определяй во флотский ансамбль…»

Но, говоря откровенно, лейтенанта не очень-то занимал танец, голова была полна другим. Он чувствовал: приближаются решительные события, с минуты на минуту может быть получен приказ о выходе в море. Тяжело придется. Юрченко вспомнил полученный от синоптиков прогноз: «Ветер северный, порывистый, волнение моря четыре балла, видимость пять кабельтовых…» В таких условиях искать конвой и выходить в атаку — это тебе не плясать.

Думая о том, что вот-вот раздастся сигнал тревоги, Юрченко был недалек от истины: как раз в те минуты, когда Воробьев отплясывал «Яблочко», на командный пункт бригады поступили данные авиаразведки: «Конвой приближается к району Вардё. Вижу шесть транспортов, идут в охранении трех эсминцев, трех сторожевых кораблей, шести тральщиков и пятнадцати сторожевых катеров».

Получив сообщение, командир бригады капитан 1-го ранга Кузьмин взглянул на часы: девятнадцать двадцать девять. Комбриг поднял телефонную трубку:

— Алексеева!

А спустя несколько минут собравшиеся на причале матросы увидели бегущего со всех ног дежурного:

— Боевая тревога!..

«Идти в кильватер. Ход — двадцать семь узлов, курс — триста десять!» — раздалась в мегафоне команда Алексеева.

И вот уже скрываются за кормой берега. Впереди — мерно покачивающийся горизонт. На нем ни дымка, ни силуэта хотя бы одинокого корабля — выпуклость воды, как защитный экран, до поры до времени скрывает вражеский конвой. Но он уже запеленгован, уже сделана прокладка его курса, идо боя остаются считанные минуты.

На мостике «двести тридцать девятого» рядом с Юрченко боцман Селянин и старшина мотористов Суслов. Они — первые помощники командира. От их умения, расторопности и выдержки во многом зависит успех предстоящего боя. Какие они все-таки разные и по возрасту, и по внешнему виду. Селянину восемнадцать лет, и даже сейчас он добродушно-весел, словно идет не в бой, а совершает морскую прогулку. Однако Юрченко знает: в деле Селянин решителен и находчив. Недаром он боцман, заместитель командира. Селянин из поморов, раньше служил на лидере «Баку», проводившем в Архангельск англо-американские конвои. Моряк знающий, опытный. Суслов почти на десять лет старше Селянина — ему двадцать семь.

Старшина строг и подтянут. Машину знает назубок, может обращаться с ней хоть с закрытыми глазами.

— Увеличить ход! — передали с флагмана.

Повинуясь знаку Юрченко, Суслов прибавляет обороты. За кормой катера вскипает бурун, и сразу становятся ощутимее удары волн о днище.

И снова команда:

— Построиться в строй фронта!

Не снижая скорости, катера уваливают кто вправо, кто влево, смотря по заранее намеченной диспозиции, рассыпаются цепью, в середине которой — флагман, катер командира дивизиона. Его почти не видно за буруном, фигуры людей на мостике едва различимы. Но Юрченко отчетливо представляет себе комдива — черноволосого, с прищуренными от ветра глазами. Алексеев — один из лучших на Севере катерников. Храбрец и умница. Сейчас он, как и Юрченко, озабочен только одним — не упустить конвой. А упустить проще простого — видимость ни к черту. С одной стороны, вроде и неплохо — можно сблизиться с противником незаметно; с другой, и у немцев при такой погоде есть все шансы проскочить под носом у катеров, затеряться среди тумана и водяной пыли, поднятой ветром. Кстати, расчетное время кончается, а конвоя пока нет и в помине. Может, и верно проскочил?

— Юрченко, Домысловский! — неожиданно раздается в шлемофоне голос Алексеева. — Вести поиск самостоятельно. При обнаружении противника немедленно докладывать!

— Есть вести поиск самостоятельно! — отозвался Юрченко.

Он одобрял инициативу комдива, не боявшегося полностью полагаться на своих подчиненных, доверявшего им. Конечно, самостоятельный поиск нес в себе определенный риск, одиночный катер мог напороться на превосходящие силы, но Алексеев не зря предупредил: при обнаружении противника немедленно докладывать. Скорость у катеров что надо, и, если даже кто напорется на корабли охранения, остальные успеют прийти на помощь. Зато район охвата при самостоятельном поиске значительно расширяется.

Переговорив с Домысловским о взаимодействии на случай обнаружения конвоя, Юрченко приказал усилить наблюдение. Но прошло еще несколько долгих томительных минут, пока наконец-то услышали крик сигнальщика:

— Вижу мачту!

Обнаруженное судно было малым танкером (разглядели, когда подошли ближе), и Юрченко тотчас связался с Алексеевым:

— Разрешите атаковать?

— Атакуйте!

— Витя! — сказал Юрченко в шлемофон. — Ты ближе, выходи в атаку, я прикрою.

— Понял, — отозвался Домысловский, — выхожу.

На танкере заметили катера и открыли по ним огонь. С «двести тридцать девятого» ответили пулеметы Гребенца и Воробьева и пушка Кондратия Казакова. Пользуясь их поддержкой, катер Домысловского приблизился к танкеру и выпустил торпеду.

Юрченко напрягся в ожидании взрыва. Он был уверен в Домысловс ком и уже представлял себе, как сейчас грохнет взрыв и танкер, разломившись, исчезнет под водой. Хорошее начало — голова всему делу!

Но взрыва нет, танкер продолжает идти своим курсом, отстреливаясь из пулеметов.

— Промахнулся! — слышен в наушниках злой выкрик Домысловского.

— Отходи! — отвечает ему Юрченко и командует: — Полный вперед!

Нельзя отпускать танкер, нельзя!

«Двести тридцать девятый» ложится на боевой курс. Самый ответственный момент атаки. Скорость — предельная, любая заминка на такой сумасшедшей скорости может оказаться роковой.

Ближе и ближе танкер. Еще несколько секунд — и Юрченко скомандует залп. Но из тумана неожиданно вырывается немецкий сторожевик и перерезает курс «двести тридцать девятого». Открывает огонь. Снаряды проносятся над самой головой Юрченко. С «двести тридцать девятого» отвечают точнее — снаряд, выпущенный Казаковым, разрывается на палубе сторожевика, и он окутывается дымом. Еще попадание. Сторожевик резко отворачивает, начинает ставить дымовую завесу. Путь к танкеру свободен.

— Залп!

Освободившись от торпеды, катер вздрагивает. Юрченко считает секунды. Сейчас, сейчас… Но ничего не происходит. Танкер — мелкосидящий, догадывается Юрченко. Ни он, ни Домысловский не подумали об этом, и торпеды, установленные на обычное углубление, прошли у немцев под килем. Атаковать второй торпедой? Жирно будет! Конвой где-то рядом, а там транспорты, начиненные техникой и снаряжением. Последняя торпеда — для них. А танкер… танкер они возьмут на абордаж!

— Боцман! Приготовиться к захвату! Взять с собой подрывные патроны и автоматы! С тобой пойдут комендоры и торпедист!

— Гребенец, Воробьев! Бить по танкеру безостановочно, не давать фрицам поднять головы!

Наверное, их приняли на танкере за смертников, решивших идти на таран. Юрченко видел, как запаниковали немцы, однако танкер продолжал уходить, фигура капитана по-прежнему маячила в рубке.

— Пулеметчики! — крикнул Юрченко.

Воробьев и Гребенец поняли командира, и на танкер обрушился ливень трассирующих очередей, распоровших борт и хлестнувших по рубке. Немцев с верхней палубы словно сдуло ветром^ рубка опустела. Танкер сбавил ход, затем остановился вовсе. «Двести тридцать девятый» подлетел к нему и застопорил моторы.

— Пошел, боцман!

Подтянувшись на руках, Селянин в один миг оказался на палубе немецкого судна. Не отставая от него, вскарабкались Казаков, Минин и Федякин. Работая на малых оборотах, Юрченко держал катер у борта танкера, напряженно следя за событиями.

А они приняли неожиданный оборот: не успела абордажная группа подняться, как из трюмов танкера выскочили немцы и бросились на моряков. Немцев было в два раза больше, и сердце Юрченко на секунду сжал страх. Чем помочь ребятам? Стрелять нельзя, в такой заварушке можно угодить в своих, а послать на помощь некого, на катере остались лишь те, кто в случае необходимости обеспечит кораблю ход, огонь и маневренность.

На танкере вовсю шла рукопашная. Офицер, руководивший нападающими, кинулся на Минина. Руки у того были заняты, он держал в них подрывные патроны, но матрос не растерялся. Мгновенно присев, он кубарем покатился под ноги офицера — сбил его. На упавшего тотчас прыгнул Селянин, схватил его за пояс и выбросил за борт.

Такое начало сразу деморализовало немцев. Их было больше, и они были на своем корабле, но уверенность вдруг покинула их. Против них воевали явно не по правилам, и они сопротивлялись все слабее и слабее. Избиваемые и расстреливаемые в упор, они уже не представляли никакой силы. Вскоре схватка закончилась, и абордажная группа стала минировать танкер.

«Скорее, боцман, скорее!» — мысленно торопил Юрченко. Невдалеке слышались взрывы и пулеметная трескотня, катера дивизиона, наверное, уже громили конвой, и командир «двести тридцать девятого» боялся поспеть к шапочному разбору.

Наконец из люка показался Селянин, за ним повыскакивали остальные.

— Порядок, товарищ лейтенант! — сказал Селянин, спрыгивая на катер.

Не медля ни секунды, Суслов дал полные обороты моторам, «двести тридцать девятый» взял курс на квадрат, где разрасталась стрельба. Через минуту позади грохнул взрыв. Танкер, разломившись пополам, стремительно ушел под воду. Теперь можно было связаться с комдивом.

— «Третий», «третий», я — «девятый», — заговорил Юрченко в микрофон переносного передатчика. — Где вы?

— «Девятый», слышу вас. Следуйте на зюйд-вест.

Юрченко круто развернул катер…

— Жми на всю железку, — велел он Суслову, думая только об одном — успеть. Есть еще торпеда, и ее надо израсходовать с толком. Танкер — хорошо, а транспорт — еще лучше. Лишь бы поскорее добраться до конвоя.

Но поскорей не удалось.

— Судно прямо по курсу!

Юрченко схватился за бинокль. Неужели транспорт?! Но радость померкла: перед ними был всего лишь дрифтербот, судно средних размеров, на которое тратить торпеду — все равно что стрелять из пушки по воробьям.

Юрченко готов был выругаться от досады, но тут он рассмотрел такое, от чего настроение моментально подпрыгнуло, как ртуть в градуснике: палуба дрифтербота была буквально забита солдатами.

«Пополнение. Понапихали как селедок в бочку. Сейчас мы вам устроим Варфоломеевскую ночь!» — со злостью подумал Юрченко.

Но, решив уничтожить дрифтербот, он не помышлял о торпеде. Кесарю — кесарево, рассудил командир «двести тридцать девятого», торпеда — для транспорта. А для этих хватит пушки и пулеметов.

— Огонь!

Трассирующие пули и снаряды впились в обшивку дрифтербота. Видимо, он был основательно пропитан соляром, потому что на палубе сразу же вспыхнули пожары. Горели рубка, кормовая надстройка. Спасаясь от огня, солдаты стали прыгать в воду. Но Баренцево море — не Черное, и, хотя на дворе июль, в здешней водичке долго не побарахтаешься…

И опять на полную мощность ревут моторы, кипит бурун за кормой, волны плещут на палубу. Вперед, вперед!

Нужный квадрат рядом. Оттуда доносится непрерывная канонада и тянутся длинные полосы дымовых завес. Они черны и плотны, как дым пожарищ. «Двести тридцать девятый» с ходу ныряет в этот искусственный туман, прорывает его и оказывается на чистой воде. И носом к носу сталкивается с двумя сторожевыми кораблями немцев, один из которых тотчас меняет курс с намерением перехватить катер. Противники открывают огонь одновременно, но на этот раз счастье на стороне немцев; они накрывают «двести тридцать девятый» первым же залпом. Один снаряд разрывается на палубе, два пробивают борт. Пулеметы Воробьева и Гребенца заливаются, как живые, жуют ленты, но «Эрликон» Казакова почему-то молчит. Юрченко оборачивается: у пушки горит магазин. Казаков сорвав с себя куртку, гасит огонь.

— Селянин, помоги! — кричит сквозь грохот выстрелов Юрченко.

Но Казаков справляется сам. Выкинув горящий магазин за борт, он вставляет другой. Пушка оживает, и вскоре на корме сторожевика вспыхивает пламя. Потеряв ход, сторожевик отваливает в сторону.

Из машинного отделения докладывают: взрывом пробита магистраль, убит юнга Макаров.

Юнга… Только вчера ему исполнилось семнадцать. Мечтал после войны поступить в кораблестроительный…

У Юрченко перехватывает горло. Он рвет пуговицы на воротнике куртки, пересиливая себя, спрашивает:

— Что с моторами?

— Повреждение устранено.

Вовремя, потому что второй сторожевик, развернувшись, готовится атаковать катер. Но тут порыв ветра разрывает дымовую завесу, и неожиданно для себя Юрченко видит чуть в стороне катер Домысловского. В шлемофоне раздается голос Виктора:

— Виталий, у тебя по корме транспорт! Атакуй! Сторожевик беру на себя!

Транспорт! Наконец-то! Юрченко приникает к биноклю. Здоровенный транспорт, дымя изо всех труб, старается уйти от преследования. Несколько сторожевиков, как собаки, охраняют его.

«Нужно атаковать с носа, — решает Юрченко, — там кораблей охранения нет».

Свистит в ушах ветер, брызги секут лицо… Сосредоточенный, одна рука на штурвале, другая — на рычаге торпедного залпа, Юрченко неотрывно вглядывается в стремительно приближающийся транспорт. Уже намечена точка, куда ударит торпеда. Еще немного, еще чуть-чуть…

И тут с транспорта выпускают ракету. Шипя, она падает в воду, и в тот же момент из-за транспорта, скрытые до сего времени его высоким бортом, на полном ходу выскакивают сторожевые корабли.

Все. Теперь без боя к транспорту не прорваться.

Юрченко с досадой бьет кулаком по поручню. Целый день он берег оставшуюся торпеду для крупной добычи — и вот на тебе! Конечно, сторожевик тоже не фунт изюма, но транспорт — кусок полакомей. А этот на три тысячи тонн потянет… Ладно, нечего плакаться, давай лучше врежем вон тому настырному, который всех ближе и который думает, будто остановит их своими пушками.

— Механик, полные обороты!

Раскидывая в стороны белые «усы», катер понесся на головной сторожевик. На нем поняли, что «двести тридцать девятый» выходит в торпедную атаку, и ударили по катеру из всех пушек и пулеметов. Не отстали и другие, и вода вокруг «двести тридцать девятого» закипела от разрывов. Но уже ничто не могло остановить Юрченко. Подавшись вперед, он ждал, когда катер достигнет расчетной точки. Он видел, как бегают матросы по палубе сторожевика, как суетится прислуга у орудий.

«Давай, давай, — мысленно подгонял ее Юрченко, — все равно сейчас на дно рыб кормить…»

Тяжело ударило по корме, кто-то застонал, но Юрченко даже не обернулся. И разрыв, и стоны прошли мимо сознания, которое было захвачено одним — атакой. Ударило еще раз. Мостик окутало едким дымом, и моторы вдруг заработали с перебоями. Ход сразу упал, и Юрченко понял: снаряд угодил в машинное отделение. Но сторожевик был уже рядом, и командир «двести тридцать девятого» рванул рычаг торпедного залпа. Сторожевик начал было отворачивать, но Юрченко знал, что уже поздно. Уже никакой зигзаг, никакой маневр не спасал вражеский корабль от гибели. Как огромный карандаш, торпеда воткнулась в его борт, и он, мгновенно опрокинутый освобожденной силой тротила, ушел на дно. На воде закружилась огромная воронка.

Только теперь Юрченко оглянулся и увидел разрушения на палубе, услышал шум воды, врывающейся в распоротое нутро катера. Лишенный хода, «двести тридцать девятый» безжизненно покачивался на волнах.

— Товарищ лейтенант, моторы вышли из строя. Убит Зиякин…

Это Суслов. Механик по-прежнему спокоен и строг, хотя левый рукав его куртки разодран и в крови, а по лицу разливается бледность.

Зиякин… Гитарист. Еще утром, на причале, он играл «Яблочко», а Воробьев плясал…

Шум врывающейся в катер воды нарастает. Боцман с торпедистом заделывают пробоину, но ненадолго: очередной снаряд пропарывает обшивку. Сторожевики, видя положение «двести тридцать девятого», бьют по нему со всех сторон, но подходить близко пока боятся — оба пулемета и пушка Казакова продолжают стрелять. Однако положение осложняется с каждой минутой. Ранен боцман Селянин, осколком оторвало пальцы Воробьеву. Ранен и Юрченко, но лейтенант не замечает этого. Включив передатчик, он раз за разом повторяет в микрофон одну и ту же фразу:

— Атакован кораблями эскорта! Прошу поддержки!

Передавая это, Юрченко не знал, что товарищи ищут его, но что сильная задымленность района боя сводит на нет все поиски.

Снаряд попал в рубку. Осколок ударил Юрченко в ключицу. Лейтенант пошатнулся, его поддержал Суслов.

— Ничего, старшина, ничего…

Шире расставив ноги, Юрченко ухватился рукой за штурвал.

Катер продолжал вести бой, но Юрченко понимал: близятся последние минуты. Упал раненный в грудь Воробьев, боцман и торпедист вынесли на руках окровавленного радиста Стройкина.

— Товарищ командир, — шептал он, — держитесь. Получено радио: к нам идут на помощь…

Пулемет и пушка стреляют с расстановками — и Гребенец и Казаков ранены. Кровь заливает Гребенцу глаза, но комендор не отрывается от гашетки. Чтобы не упасть, он привязал себя к пулемету.

Рядом с катером вырастает серый борт немецкого сторожевика.

— Рус маринер! Сдавайтесь! — кричат с него.

— Ах ты! — яростно выругался Гребенец, нажимая гашетку.

Длинные очереди потянулись к сторожевику, оттуда ударили из пушки, и тело Гребенца дернулось и обмякло.

Заговорил пулемет Воробьева — к турели встал Федякин. Не ожидавшие отпора от, казалось бы, мертвого корабля, сторожевики попятились. Там поняли: ни о какой добровольной сдаче речь идти не может, и ждали агонии катера, ускоряя ее огнем с безопасного расстояния. Снаряды и пули кромсали катер, он погружался. Сраженный осколком, упал Юрченко. Умолк пулемет, и только пушка Кондратия Казакова, стоявшего по колени в воде, еще огрызалась и сдерживала нетерпеливый пыл сторожевиков. Волны свободно перекатывались по палубе «двести тридцать девятого», уносили с собой мертвых, раненых и старались оторвать от лееров тех, кто еще мог держаться. Когда сторожевики подошли наконец вплотную к обреченному кораблю, с них услышали песню. Старинную морскую песню, в которой говорилось, что русские не сдаются и пощады никто не желает. Обнявшись, ее пели боцман Селянин, торпедист Минин и комендор Федякин…

Отыскался след — в шестидесятых годах стало известно, что некоторые моряки из команды «двести тридцать девятого» живы.

Первым нашли Леонида Воробьева. Смытый в море, он очнулся на палубе немецкого сторожевика. А дальше… Дальше — путь страданий и мучений. Сначала — норвежский порт Киркенес, концлагерь. Допросы, пытки, требования выдать командиров и комиссаров. Били железом по голове, прижигали раны кислотой. Воробьев молчал. Посчитали: тронулся умом — отстали. Три месяца между жизнью и смертью — раны не заживали. Когда немцы отступали из Киркенеса, пленных стали расстреливать. Воробьева и еще нескольких спасли норвежцы, спрятав их в морге. После войны, несмотря на искалеченные руки (на правой осталось только два пальца, а левая трудно сгибается), Воробьев освоил художественное литье, стал бригадиром участка…

В беспамятстве были подняты из воды Юрченко, Казаков и Стройкин. Их тоже отправили в Киркенес, в тюрьму. И тоже допросы, пытки. Даже инсценировали расстрел, все пытались узнать от моряков сведения о флоте, кораблях, технике. Там же, в Киркенесе, Юрченко встретил Селянина и Минина. А потом всех переправили в Тромсё. Бараки, похлебка, работа с утра до ночи. Знакомство с норвежцами из Сопротивления. В октябре 1944 года, когда советские войска начали наступление в районе Петсамо, Юрченко с товарищами бежал из лагеря. Помогли норвежцы, рассказав, как обойти немецкие заставы и выйти к посту шведов. Шведы встретили хорошо, накормили, показали дорогу дальше. На двенадцатый день, одолев по территории Норвегии и Швеции около четырехсот километров, беглецы добрались до Кируны, где находилось советское консульство. В конце сороковых годов Юрченко уехал на Дальний Восток. Работал в рыболовном флоте капитаном траулера. Затем капитаном большого морозильного рыболовного траулера БМРТ. Словом, всю жизнь в море.

До 1947 года был жив боцман двести тридцать девятого Олег Селянин. Вернувшись на Родину, он продолжал служить на торпедных катерах, но в декабре сорок седьмого трагически погиб.

Где они сейчас — Казаков, Суслов, Стройкин? Живы ли? О Суслове есть отрывочные сведения. Он еще некоторое время служил на флоте, потом демобилизовался…

Их было одиннадцать человек, молодых людей в возрасте от семнадцати до двадцати девяти лет. Их сроднила флотская служба, любовь к морю и кораблям, и в решающий час своей жизни они доказали делом, как важны стойкость и преданность, когда речь заходит о самом главном — защите Отечества…

Алексей КУКСИНСКИЙ
ПРИТВОРИСЬ НОРМАЛЬНЫМ

— Тащи, тащи его, хрипит Гурский, скользя по траве. В темноте хорошо увязанный сверток почти неразличим на земле, только иногда капли воды сверкают на непрозрачной полиэтиленовой пленке. Льет как из ведра, струи дождя лупят их по натруженным спинам, по деревьям, кустам и свертку. Ремин пыхтит и толкает, стараясь не думать о том, что завернуто в пленку, радуясь тому, что в доме Гурского нашлась именно непрозрачная. Спина, привычная к тренировкам в спортзале, гудит от напряжения. Из темноты слышится прерывистое дыхание Гурского, приглушаемое шумом дождя. Ладони скользят, Ремин не может ухватиться как следует, даже через холодный полиэтилен затянутые в перчатки руки не хотят касаться того, что там спрятано.

— Далеко еще? — спрашивает Ремин.

Гурский на мгновение включает налобный фонарик. Лицо его вымокло, волосы свисают из-под капюшона, а нижнюю губу он прикусил, красивые зубы сверкают, как алмазы. Он напоминает Ремину шахтера, добывающего в забое рекордную тонну угля. Гурский делает движение рукой, и фонарь гаснет, но через расплывающиеся в глазах яркие круги Ремин замечает темный провал ямы и кучу земли рядом. Кажется, он даже чует запах мокрого дерна. Здесь все мокрое, думает он, толкая сверток к краю. Мокрая трава и кусты, и запах из ямы ему просто померещился, его мозг, не привыкший к таким стрессам, играет по собственным правилам, на каждом неуверенном шаге может подвести.

Они уже у края ямы, на дне блестит вода, рябит от дождевых струй. Эту трудную работу нужно довести до конца, и они с Гурским пихают сверток вниз. Яма глубока, но сверток утыкается в землю, и один его конец торчит из-за края, словно огромный дождевой червь, выбирающийся наружу. Кому-то нужно толкнуть их ношу поглубже, и Ремин демонстративно отворачивается. «Я и так сегодня сделал слишком много, — думает он, — пусть и Гурский поработает». Он просто смотрит в мокрую темноту, пока сверток не сползает на дно. Это напарник Ремина уладил проблему и теперь стоит на краю ямы на коленях, весь перемазанный грязью, сверкая зубами и белками глаз.

— Неси лопаты, — говорит он.

Это можно, это просто. Он готов на все, лишь бы даже на несколько минуть убраться от этой ямы, свертка и его содержимого. Лопаты они привезли с собой, но до машины далеко, следы на земле могут предательски их выдать. Ремин ковыляет сквозь тьму, поминутно спотыкаясь о невидимые корни и кочки. Он мычит мелодию набившего оскомину шлягера, чтобы заглушить собственные мысли. Темные тени деревьев бросаются ему навстречу, но последние годы он был окружен куда более страшными тенями, да и сейчас за спиной Ремина колышется еще один зыбкий сгусток темноты. Он ускоряет шаги, шаркает ногами по податливому мху. Ему кажется, что шел все время прямо, но, когда он выходит на опушку, под струями дождя похожую на маленькое озеро, не видит машины. Он трясет головой, с капюшона падают капли, текут за воротник. Слишком холодно для летней ночи. Справа от него какой-то темный силуэт со слишком правильными угловатыми краями. Ремин подходит к машине, нащупывает ручку багажника, тянет. Под открывшейся дверью можно укрыться, как под навесом, и дать себе передышку. А что если, думает внезапно Ремин, сесть в машину и уехать? Оставить Гурского одного? Позвонить в милицию? Он не отделается версией о несчастном случае на рыбалке. Нет, Гурский предусмотрителен, наверняка перестраховался. Ремин вытаскивает лопаты из багажника и захлопывает дверцу. После минутной сухости вновь оказывается под потоками воды, и ему кажется, что дождь усилился.

Со стороны могло показаться, что по лесу бредет какой-то свихнувшийся приверженец скандинавской ходьбы, у которого лопаты вместо палок. Ремин рассматривал и другой вариант: Гурского не окажется возле ямы, и он останется разбираться в одиночестве. Он-то никаких путей к отступлению не заготовил. Но Гурский был на месте. Как маленький бульдозер, он нагреб на край ямы большую кучу земли и силился спихнуть ее вниз, пачкаясь еще больше. Потоки ливня плохо размывали плотную землю, но воды на дне ямы стало больше, и Ремину кажется, что сброшенный сверток всплывает. Он протягивает одну из лопат Гурскому, ожидая от него вспышки гнева, но тот молча сбрасывает землю на дно ямы.

— Может, обыщем его еще раз? — голос Гурского звучит медленно и глухо.

Ремин отрицательно трясет головой, разбрызгивая воду во все стороны.

— Там нет никакой флешки.

Сверток скрывается под слоем мокрой земли. Еще несколько минут работы, и они с Гурским хлопают лопатами по земле, разравнивая неаккуратные комья, а потом подтаскивают заранее срезанный Гурским дерн и выкладывают прямоугольники, скрывающие свежевскопанную землю. Дождь завершает за них работу по заметанию следов. Еще несколько минут они светят налобными фонарями в разные стороны, как маленькие взбесившиеся маяки, чтобы ничего не забыть.

Всю обратную дорогу они не разговаривают. Ремин оставил телефон дома, чтобы невозможно было отследить перемещения, и теперь ему до зуда в ладонях хочется проверить свои социальные сети; ему кажется, что все его друзья и знакомые знают, чем именно они с Гурским были заняты. Телефон Гурского лежит на наноковрике на приборной панели, но экран его темен, как двухполосная дорога перед ними, за все это время ни звонков, ни сообщений.

Гурский высаживает Ремина возле стоянки у «Простора», не заезжая на саму стоянку, чтобы не попасть под объективы видеокамер. Ремин под проливным дождем идет к своей машине, серебристому спортивному купе, и думает, что, если бы не развод, у него была бы другая машина, и тогда сверток с телом пришлось бы перевозить ему.

В машине он около минуты сидит, не заводя ее, просто отдыхает, утонув в ковшеобразном сиденье. Это просто самообман, думает он, если бы не было развода, не было бы и свертка с трупом, и всей этой кошмарной истории. Если бы он был тогда поумнее, менее жадным… Возвращаясь мысленно назад, он не видел стратегических ошибок, но цепь мелких недоразумений и оплошностей, а также судорожных попыток их исправить и привела его посреди ночи на эту огромную, залитую дождем стоянку. Ремин заводит мотор и, не давая ему прогреться, выезжает с парковки.

* * *

Еще с самого раннего детства Ремин был уверен, именно уверен, а не подозревал, что кроме реального мира существует еще один — зыбкий и непонятный, воспринимаемый только избранными, мир духов. Школьные каникулы, все три месяца, Ремин проводил у своих бабушки и дедушки, на глухом хуторе в Полесье. Все они давно умерли, и Ремин даже не мог уверенно сказать, сколько именно лет назад, он тогда еще учился в университете. Он уже не помнил подробностей, помнил лишь какие-то мелкие детали, остро врезавшиеся в память, помнил, как бабушка заговаривала головную боль, как разговаривала с животными и деревьями и общалась с духами умерших людей. По малолетству Ремин не испытывал никакого страха, только любопытство, когда бабушка, с кряхтеньем садясь на низкую лавочку, поворачивала голову то налево, то направо, разговаривала с людьми, умершими задолго до рождения Ремина, чьи имена помнила только она. Вопросы она задавала вслух, а ответов Ремин не слышал, их слышала только бабушка, а Ремин иногда замечал на краю поля зрения только мелкое подрагивание воздуха, как бывает в жару над разогретым асфальтом, или иногда ощущал спиной и затылком бесшумное движение, а когда оборачивался, вокруг было пусто. Уже повзрослев и забыв почти все, что с ним было в детстве, в тиши кабинета или в людской толчее он иногда оборачивался и вжимал голову в плечи, ощущая даже не кожей, а каким-то подкожным слоем знакомый холодок.

Ремин опасался, что проваляется без сна всю ночь, но, на удивление, хорошо выспался. От вчерашней непогоды не осталось и следа, его неухоженный и неуютный дом был залит утренним светом, что делало его почти приличным. Гурскому повезло, он уже больше недели числился в отпуске, и ему, в отличие от Ремина, не нужно было ехать в офис, изображать там рабочую активность и энтузиазм. Ремин включил кофеварку и подошел к окну, но из кухни были видны только заросли малины на неухоженном заднем дворе. Ни завываний милицейских сирен, ни скрежета тормозов. Только какое-то непонятное чувство, словно из кустов за ним наблюдают. Ремин пил кофе, размышляя о случившемся вчера. Шансов, что им удастся избежать наказания, объективно было немного. Крылова, вернее его тело, обязательно найдут, ниточка размотается до него и Гурского, а оттого, что будет дальше, веяло жутким холодом. Сердце сдавленно заныло, Ремин заученным движением растер левую половину груди, хотя боль отдавала под правую лопатку. Он отставил кружку с кофе, открыл ящик с лекарствами, принял две таблетки и закрыл глаза, стараясь вспомнить что-то хорошее, например, бегущую к нему по пляжу Карину. Он всегда хотел сына и на работе, говоря о новорожденной дочери, чувствовал себя слегка смущенным, но ни на секунду не пожалел, что пеленки, развешанные в ванной, розового цвета, а не голубого. Да, в то лето они с Кристиной еще были счастливы, кризис третьего года семейной жизни был ими преодолен без особых проблем. Они приступили к строительству дома, того самого, в котором Ремин жил сейчас. После развода он оставил жене городскую квартиру, а сам перебрался в недостроенный коттедж, слишком большой для одного человека, где лишь две комнаты были приспособлены для жизни. Разные люди советовали Ремину продать дом, но он не хотел этим заниматься, то ли надеясь, что жена одумается и вернется, то ли просто потому, что никогда не чувствовал себя таким счастливым, как в начале строительства.

Ремин посмотрел на часы и понял, что если не выедет прямо сейчас, то опоздает на утреннее совещание. Даже не вымыв кружку, он наскоро повязал галстук и поспешил к машине. Как обычно, на проезд от дома до границ поселка он потратил почти столько же времени, сколько на езду от кольцевой дороги до офиса. На совещание он успел к самому началу, вовремя надев на себя маску деловитого топ-менеджера. Кресло Крылова занимал его заместитель, прилежно глядевший в свои записи, чтобы не облажаться перед высшим руководством. Сам Крылов числился в краткосрочной командировке, и из собравшихся здесь только Ремин знал, что Крылов больше никогда не будет присутствовать на планерках. Вообще нигде не будет присутствовать. Никогда.

После совещания Ремин закрылся от офисной суеты в собственном кабинете. Здесь его никто не потревожит. Ремин понимал, что работа не отвлечет от мыслей, поэтому просто сел в кресло и стал смотреть перед собой. Гурский не звонил. Телефон лежал на полированной поверхности стола, в качестве фона на ноутбуке — фото Карины, где у нее смешная прическа — хвостик, перевязанный яркой резинкой, торчит вертикально вверх, как маленькая пальмочка.

* * *

Все это и началось через несколько месяцев после ее рождения. Ремин только недавно начал работать в финансовом управлении, стараясь разобраться в хитросплетениях счетов и расчетов с подрядчиками. Аккуратный и осторожный, Ремин не мог не заметить некоторых странностей. Часть денег многократно пропускалась через счета различных фирм, а потом возвращалась обратно, оседая на депозите. Ремин аккуратно задал свой вопрос непосредственному руководителю, который недавно отправил свою дочь учиться в Англию.

— Не обращай внимания, — сказал руководитель, меланхолично вращая на руке браслет швейцарских часов, стоящих дороже машины Ремина, — эти деньги наша фирма тратит на благотворительность.

Ремин благоразумно промолчал, а еще через несколько месяцев самолет, на котором его начальник летел отдыхать на свою виллу в Таиланде, упал в Индийский океан. Нельзя сказать, что Ремин сильно расстроился, хотя он хорошо ладил с начальником. Теперь в его руках оказался доступ ко всем счетам и финансовым потокам компании, и первые три месяца Ремин работал честно. Может быть, он и не стал бы пытаться присосаться к финансовой реке, но строительство дома требовало все больше средств. Первая сумма, которую он сумел вывести со счетов, была сравнительно небольшой, но все равно приятной. Ремин купил Кристине огромный букет цветов, изрядно озадачив ее.

Затем он затаился на некоторое время, но никто не заметил исчезновения средств. Он вывел деньги еще раз, потом еще, притупляя чувство опасности, но полученные цифры были несоизмеримы с риском. Работая в одиночку, он был обречен довольствоваться сравнительно небольшими суммами, рискуя собственной свободой. Ему нужен был человек из отдела компьютерной безопасности, причем второго шанса у Ремина не будет. Он стал приглядываться к ребятам, работавшим этажом ниже, ходил к ним пить кофе, слушал их специфические анекдоты и смотрел во все глаза. Выбор его пал на Гурского, самого старшего в отделе по возрасту, работавшего там дольше всех, но не продвинувшегося по служебной лестнице из-за нелюдимости и замкнутости. Ремин видел, как Гурский брал по несколько печений из общей тарелки и никогда не покупал чай или кофе для комнаты отдыха, как искажалось гримасой ненависти его лицо, когда кто-то рассказывал о какой-нибудь крупной покупке или поездке на отдых. Ремин понял, что человек с такими холодными непроницаемыми глазами сможет ему помочь.

Звонок. Ремин посмотрел на экран — незнакомый номер.

— Это я, — сказал Гурский. — Как оно?

— Нормально. — ответил Ремин, — откуда звонишь?

Гурский хрипло дышал в трубку, как будто только что пробежал полумарафон.

— Не волнуйся, — сказал он, — нашел тут таксофон. Ну что, все тихо?

— Пока да, — ответил Ремин, часто моргая. От долгого сидения все мышцы затекли. Опять появилось ощущение, что его затылок обшаривает требовательный взгляд. Он крутанулся в кресле, но из его окна не было видно даже верхушек деревьев, все-таки седьмой этаж.

— Отлично, — сказал Гурский, — ну, бывай.

— Пока.

В трубке квакнуло, и голос Гурского пропал.

Ремин положил телефон. Дальнейшие воспоминания были Ремину неприятны, там были только ссоры с Кристиной, возрастание украденных сумм, разлад с самим собой и проблемы, которые им с Гурским создал Крылов. Денег становилось все больше, но это не приносило Ремину ощущения счастья и гармонии. Ежедневное притворство, ожидание разоблачения издергали его, начались проблемы в семейной жизни. Он замыкался в себе, не общался с женой и дочкой. Запираясь в комнате, мелкими глотками пил водку, стараясь не думать о том, что будет дальше. Он подозревал, что у Кристины появился другой мужчина, но прямых доказательств не было. Строительство загородного дома продвигалось быстро и требовало все больше денег. Ремин погрязал в водовороте махинаций, умолчаний и пьянства, не в силах противостоять собственной жадности, разъедающей жизнь подобно кислоте.

Гурский, скрытный и немногословный, приспособился к ситуации лучше, возможно, потому, что меньше рисковал. Он купил небольшой, готовый к проживанию дом в пригороде, а прочие деньги бережливо откладывал; но и он увяз в махинациях очень плотно, и, как бы ни пытался заметать за собой следы, выявить его участие можно было достаточно просто.

* * *

В один из ничем не отличавшихся от других дней Ремин проснулся и не обнаружил дома ни жены, ни дочери, лишь записку на чисто убранном кухонном столе. Кристина писала, что больше не в силах выносить такую жизнь. Странно, но тогда Ремин почувствовал облегчение. Ситуация сдвинулась с мертвой точки, он тоже устал от той черной дыры, в которую превратилась его жизнь. ...