Рут Хоган Мудрость Салли

Copyright © 2018 by Ruth Hogan

© Сорокина Д.С., перевод, 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

Дюку Роаринг Вотер Бэй

Ты мое благословение

…один ушел совсем, совсем навсегда, мы останемся одни, чтобы начать нашу жизнь снова. Надо жить… Надо жить…

Антон Чехов «Три сестры»

Этикет можно определить как искусство общественной жизни. По многим весомым причинам здесь установились определенные традиции, как в любых других искусствах, науках или жизненных сферах, и только очень легкомысленные люди могут не обращать внимания на свод правил, которым мы руководствуемся в социальных отношениях.

Леди Трубридж «Книга Этикета»

Пожилая дама полной грудью вдыхает прохладный осенний воздух, раскидывает руки и берет безупречное верхнее до. Чистая, точная нота взлетает над могильными камнями, разбросанными перед ней по склону холма. Лишь вороны, сидящие высоко в ветвях окрестных сосен, да белка, что извлекает желуди из тайника у покосившегося каменного креста, слышат поразительной силы голос с прекрасным тембром.

Дама прячет руки в карманы поношенного твидового пальто, с улыбкой вспоминая красное шелковое платье, которое носила в прошлой жизни, много лет назад. Почти того же оттенка, что ее потертые туфли. Под трещинами морщин и складок на обветренном лице сохранились следы редкой красоты, а в глазах сверкает любопытство – она всматривается в пейзаж впереди. Потом начинает медленно спускаться, петляя среди могил по заиндевевшей траве. Белка стрелой взмывает вверх, испуганно дергая хвостом, но далеко от кладовой не уходит.

Когда дама добирается до тропы под холмом, она находит одинокую потрепанную розу с пунцовыми лепестками, обрамленными инеем, – цветок лежит прямо под ногами. Поднимает и внимательно рассматривает, изумляясь хрупкой красоте, а потом осторожно кладет на ближайшее надгробие. Жизнь полна маленьких радостей, если знаешь, где искать, а блестящие глаза женщины ищут всегда, и находят – даже в самые темные времена и в самых темных местах.

Черный силуэт падает с неба, опускается перед ней, поправляет перышки и громко каркает. Появляется еще одна ворона, потом еще и еще. Их становится все больше, они следуют за ней в парк через ржавые кованые ворота – некоторые прыгают по земле, некоторые парят над головой. В парке почти никого нет, только несколько собачников да группка школьников, идущих домой короткой дорогой. Дама достает из кармана пальто бумажный пакет и рассыпает вокруг содержимое.

Пока вороны хватают и поедают свой насущный хлеб, дама с восхищением смотрит в небо: темные облака подсвечены медными отблесками заката.

Маленькие радости.

1

Маша

Несколько лет назад…

Сегодня температура воды в бассейне 6,3 градуса – немного теплее, чем в морге, но ведь и я еще не совсем мертва.

Туман низко висит над голубой плоскостью воды, словно сухой лед над сияющим танцполом дискотеки, но в глубине, под блестящей поверхностью, меня ждет последний танец, танец смерти. Данс макабр. Пронзительный холод притупляет сильную боль, как ледяная примочка, и меня начинает клонить в сон. Тело инстинктивно пытается бороться за жизнь, и я чувствую, как горят легкие, отчаянно требуя воздуха.

Но мой разум, как у Майора Тома из песни Дэвида Боуи, совершенно спокоен.

Говорят, за секунду до смерти перед глазами пролетает вся жизнь, но в моем случае это лишь один фрагмент. Мгновение, когда я проснулась, а он исчез. Те последние секунды, когда мои тело и душу еще объединяла хрупкая алхимия под названием «быть живой». Но дух мой утомлен невыносимой скорбью, и душа жаждет проститься с плотью и кровью, которые называла домом.

Такое облегчение – просто отпустить.

2

Элис

Несколько лет назад…

Насыщенный сладкий аромат ириса и фруктов наполнил кухню, когда Элис открыла духовку и осторожно достала горячую форму. Ананасовый пирог-перевертыш. Любимый пирог Мэтти. Элис глянула на часы. Он скоро вернется домой, как обычно, страшно голодный после тренировки в бассейне. Сегодня у Мэтти было квалификационное тестирование, оно включает множество испытаний, в том числе – базовые спасательные навыки. Элис не сомневалась: он справится без труда. С раннего детства он совсем не боялся воды и научился плавать еще до школы.

Элис бросила в раковину несколько картофелин, чтобы почистить к ужину, для пастушьего пирога – еще одного фаворита Мэтти. Сегодня ей хотелось его побаловать, не только за тестирование, но и просто из безмерной любви: она всегда переживала, что недостаточно часто ему об этом говорит. Возвращение Мэтти из школы было кульминацией ее дня. Закончив с картошкой, Элис поставила ее вариться и перевернула пирог из формы на тарелку. Снова посмотрела на часы. Остались считанные минуты. Элис стерла ладонью пар с кухонного окна, чтобы увидеть, как он идет по дороге, и вскоре там появилась растрепанная фигурка: пиджак расстегнут, несмотря на холод, галстук съехал, шнурок развязался. На одном плече рюкзак, на другом – спортивная сумка, и широкая улыбка на лице. Он ворвался в дом, хлопнув дверью, бросил рюкзак на стул, а спортивную сумку – на пол и ринулся прямиком к пирогу.

– Не так быстро, молодой человек! – воскликнула Элис, улыбаясь его нетерпению. – Как успехи?

– Прошел! – заявил ее сын и победоносно поднял кулак, не сводя глаз с пирога.

– Я не сомневалась, – сказала Элис, потрепав его по влажным волосам. – А теперь иди переоденься, отнеси мокрые вещи в ванную, и потом можешь приниматься за пирог.

– Мааам, – добродушно запротестовал Мэтти, но поднял спортивную сумку и понесся вверх по ступенькам. Элис едва успела отрезать кусок пирога, а он уже переоделся и вернулся на кухню.

3

Маша

Настоящее время

Сегодня температура воды в бассейне – 10,4 градуса, и холодный ветер скользит по поверхности воды. Открытый бассейн «Чарльстон Лидо» появился в 1931 году – украшение города и прекрасное место отдыха. Но к середине 1980-х плеск воды и детский смех превратились в призрачное эхо. Прошло еще двадцать лет, плитка в пустом бассейне потрескалась, облетела и проросла сорняками. Стены раздевалок покрыла мягкая плесень, а флажки, висевшие вдоль дорожек, беспомощно бились о дно, как умирающие рыбы. Возрождение бассейна стало маленьким чудом, его совершила упорная группа обычных увлеченных людей, живущих по соседству: некоторые из них научились здесь плавать, когда были детьми. И лично я им очень благодарна. Бассейн, где я училась барахтаться по-собачьи, ухватившись за грязный прямоугольник полистирола, одетая в нейлоновый купальник с отвисшей попой, прятался в унылой бетонной коробке, где воздух загустел от теплой вонючей хлорки и можно было подхватить грибок с любой поверхности. Чарльстон на закате – место неземной красоты. Но еще он – моя епитимья.

Каждую неделю я прихожу сюда, чтобы утонуть. Почти.

Я спец по утопающим, и я прилежно училась. В мельчайших подробностях знаю работы Франческо Пиа. Франк – седой лис с двумя учеными степенями и широкой улыбкой. Он проработал спасателем больше двадцати лет и стал всемирно признанным экспертом, легендой в своем деле. Утопающие. Его специальность – утопающие. Я могу дословно пересказать его «инстинктивную реакцию тонущего». Ролик сохранен в закладках у меня на «Ютубе».

Сегодня земля блестит от мороза, а значит, меня ждет обжигающе ледяная вода, но она, как всегда, принимает меня в русалочьи объятья, увлекая все глубже и глубже. Сначала я просто окунала голову под воду в ванной. Но этого оказалось недостаточно. Моя ванная – слишком уютное место, чтобы всерьез играть в опасные игры со смертью. В бассейне я доплываю под водой до ступеней в глубокой части и держусь за перила, пока легкие не начинают разрываться от боли, но не тону. Почти. Японские ныряльщики за жемчугом до семи минут задерживают дыхание в поисках подводных сокровищ, но средний человек выдерживает от тридцати до сорока секунд. Мой личный рекорд пока – скромные две минуты. И это было мучительное водное самоистязание.

После заплыва (я вынуждена немного поплавать, иначе это выглядит странно) я возвращаюсь в свой уютный эдвардианский дом с высокими потолками и не менее высокими счетами за отопление – щедрое наследство от бабушки по материнской линии единственной внучке. Мне навстречу с незаслуженным восторгом выбегает Хайзум, мой волкодав. Длинноногий волосатый пес с глазами ангела и дыханием гоблина. Вообще-то, он – мой смысл жизни. Правда. Он обожает все отвратительное и неуместное, а в его меню успело побывать почти все содержимое компостного бака, птичий помет, целые дольки чеснока, кусок мыла, дохлая лягушка и пара резиновых перчаток. У меня космические счета за ветеринарные услуги.

Перекусив сэндвичами и чипсами с солью и уксусом, я усаживаюсь за стол и делаю вид, что работаю. Мне повезло, у меня есть возможность трудиться из дома, а если нужно встречаться с клиентами, то я принимаю их в специальном месте, а не у себя. Боже упаси! Хайзум угрюмо валится на лежанку, разочарованный, что дальше по расписанию – не прогулка. Я проверяю электронную почту, захожу на любимый словарный сайт, чтобы посмотреть слово дня (паупер – бедняк, голодранец, нищий), и неизбежно забредаю на «Ютуб». Как мы вообще теряли время до изобретения интернета? Я стойко держусь около часа, но потом сдаюсь. Обычно посещение Чарльстона ненадолго успокаивает моих внутренних демонов. Но не сегодня.

Услышав, что я сняла с крючка поводок, Хайзум оживляется: угрожающий вихрь из лап и волос проносится по покрытому плиткой полу кухни. До кладбища идти совсем недолго, через парк. Холодный свежий воздух еще хранит земляные, осенние ноты и опьяняет с каждым вдохом. Если бассейн – моя епитимья, то это место – мое убежище, и сегодня здесь сказочно красиво. Прекрасный образец кладбища-парка викторианской эпохи: люди того времени принимали смерть очень красиво. Деревья стражами возвышаются над рядами внушительных надгробий и изящных скульптур. Больше всего мне нравятся ангелы, их здесь целое воинство. Некоторые, на детских могилах, – маленькие, с неоперившимися крыльями и нежно сложенными в молитве ладонями. Другие стоят молчаливыми стражами, опустив взгляд и охраняя тех, кто лежит у них под ногами, а третьи протягивают руки к небу, расправив крылья, готовые к полету.

Но есть среди них особенный. Я очарована каждой изящной линией, каждым изгибом отполированной мраморной фигуры и выражением безмятежности на лице. Это Кейт Бланшетт от ангелов, она склоняет колени над могилой в самой старой части кладбища, довольно близко к часовне. Но если когда-нибудь она решит расправить крылья, то, несомненно, улетит прямо в рай самым грациозным образом.

Надеюсь, рай существует. Потому что, когда умирает человек, которого ты любил сильнее всех, это единственное место, где вы можете воссоединиться, но если рай – просто фантазия или городская легенда, надежда обрести его вновь исчезает навсегда.

– Но, если он все же существует, попаду ли туда я?

Я знаю, ангел не даст ответа, но всегда нахожу утешение в ее прекрасном лице. Я не следую никакой конкретной религии. Я не коллективист, скорее одиночка. При одной мысли о незнакомцах, которые будут обнимать меня и рассказывать о любви, своей и Бога, мне хочется убежать за тридевять земель. Откуда им знать? Может, он меня не любит. Я бы сочла благословением, если бы мое периодическое богохульство, патологическую нетерпимость к слабакам и плохим водителям и прогулы уроков богословия в тринадцать лет удалось компенсировать любовью к животным и довольно упорными – хоть и не всегда успешными – попытками быть порядочным человеком. Ведь это, несомненно, гораздо важнее чьих-то деспотичных религиозных правил?

– Как думаешь?

По-моему, этот ангел вовсе не похож на бюрократа. Сочту ее молчание за согласие. И хотя я не коллективист, но многие хотели бы присоединиться, а их просто не принимают. Предпочитаю называть себя фрилансером в плане религии. Мне нравятся ангелы, и потому я неизбежно благоволю религиям, где присутствует ангельское начало. Если они порицают неуместные объятья, то совсем хорошо.

Земля покрыта влажными листьями – они уже гниют, сменяя кристальные осенние оттенки на зимнюю серо-коричневую грязь. Хайзум копает их носом, жадно вдыхая запах ежей, лисиц и бог знает чего еще. Я же слышу лишь аромат свежевскопанной земли и гниения. Одинокая ворона, словно часовой, сидит на могильном камне с крестом и якорем, наблюдая за нами с тревожным подозрением. Она протестующе каркает, когда мы подходим слишком близко, а потом широко расправляет черные крылья и взмывает на одну из темных высоких елей. Пара белок носится вверх и вниз по грубой коре толстого ствола, играя в догонялки, как восторженные дети, а Хайзум пристально наблюдает, удрученный, что их не достать. Золотистый вечерний свет медленно утекает прочь, и теперь я чувствую запах костра. Скоро все ангелы скроются в тенях.

Но мою могилу ангел венчать не будет. И на похороны не придет никто, кроме гробовщиков и священника. Не будет ни цветов, ни гимнов, ни слезливой музыки. Вообще никаких слез. Потому что скорбеть будет некому. Дом престарелых – или, как я их называю, Хэппи Энды, – где я, скорее всего, проведу старость, дожидаясь смерти в уродливых платьях и туфлях, воняя дешевой присыпкой с запахом розы и мочой, и с пятнами красной помады на зубах, будет очень рад от меня избавиться. Священник, который, конечно же, будет низеньким и щуплым, с маленьким подбородком и шепелявым голосом, и в бежевых трусах под облачением (или, в наши времена зарождающегося равенства, в больших застиранных дамских трусиках и бюстгальтере, столь же соблазнительном, как кресло стоматолога), затолкает мой гроб в печь со словами: «Громолеты, вперед!».

Если повезет, мне даже достанется молитва.

Разумеется, я мечтаю вовсе не о таких похоронах. Я бы предпочла стеклянную погребальную колесницу с двумя шикарными черными жеребцами, и чтобы мой гроб внесли в изумительную готическую церковь под звуки «Каста Дивы» из оперы «Норма» Беллини. Не удержусь от искушения и добавлю модель в тельняшке от Жана Поля Готье. Священник будет высоким, темноволосым и харизматичным – достаточно праведным, чтобы служить Господу, и достаточно божественным для меня. Элегантно одетая паства будет скорбеть искренне, но достойно. Мой гроб проскользнет сквозь сиреневые бархатные занавески под песню «Жизнь в розовом цвете», и, разумеется, со мной будет прощаться любимый мальчик.

В моих мечтах.

Когда мы уходим с кладбища, день угасает, уступая место расплывчатому миру теней, и парк напоминает иллюстрацию Артура Рэкхема: высокие черные деревья простирают длинные острые ветви в кроваво-багровом небе. Уличная эстрада – призрачный силуэт на фоне пятнистых оранжевых и малиновых облаков, вуалью покрывших осенний закат во всем его великолепии. Мы срезаем путь по грязной траве, уже жесткой от мороза: Хайзум мечется по все стороны, выискивая воображаемых маленьких существ и отвратительные запахи, а я уверенно иду вперед, стараясь не походить на легкую цель для грабителя, который ищет, где бы поживиться мобильником. Когда мы выходим на тропу, я вижу маленькую, оборванную фигурку пожилой женщины, которая кормит ворон. Каждый вечер она приносит пакет хлеба для шумных черных птиц, которые слоняются по верхушкам деревьев в той части парка, что граничит с кладбищем. Беспокойно толкаясь на траве в ожидании хлеба, вороны напоминают компашку угрюмых подростков, околачивающихся на углу улицы. Женщина укутана в залатанное твидовое пальто на несколько размеров больше, чем надо, на ней красная шерстяная шапка с помпоном и красные туфли Мэри Джейн^[1] с коричневыми носками. Моя бабушка всегда говорила: «Шляпа красна, а трусиков нет». Я мысленно прозвала незнакомку «Салли в красных туфельках», но понятия не имею, как ее зовут и есть ли на ней нижнее белье.

– Здравствуйте, – кричу я, когда мы выходим на дорожку. – Вечером будет прохладно.

– Отвали, – с улыбкой отвечает она. – Проклятые дрозды сожрали весь мой хлеб.

Ее лексика совершенно не соответствует поведению. У Салли безукоризненные манеры, и она прекрасно владеет бранными словами. «Отвали» в ее устах значит «добрый вечер». Словно словарь у нее в голове перемешался и значения всех слов поменялись местами. У нее бывают периоды просветления, когда она придерживается общепринятых норм, но не сейчас. Возможно, это просто процесс, обратный пройденному нами в раннем детстве, – изучение новых слов и их сопоставление со значениями, как в той карточной игре, когда все карты лежат лицом вниз и вы по очереди переворачиваете по две, пока не подберется пара. В детстве я очень любила придержать какое-нибудь интересненькое словечко, пока не представлялся случай связать его со значением. Я держала при себе слово «хер», пока однажды, лет в девять, не вставила его в беседу с мамой. Она так и не смогла снабдить меня точным значением, но шлепок по попе донес основную суть. Возможно, подобранные пары Салли просто постепенно разваливаются.

Она кидает остатки хлеба на траву, и Хайзум торопится заглотить несколько кусков, прежде чем я успеваю оттащить его за поводок. Мое «до свидания» теряется в хлопанье крыльев ворон, выискивающих последние крошки и дерущихся из-за них. Мы идем привычным маршрутом – вдоль лужайки для боулинга у ограды кладбища, а потом снова по главной аллее, к уличной эстраде. Встревоженный крик дрозда эхом разносится в полумраке – птица напугана Хайзумом, тщательно исследующим кусты и заросли трав. Я снова чувствую запах дыма, люди возвращаются домой с работы, включают свет и разжигают камины в больших викторианских домах возле парка.

Зайдя домой, Хайзум несется прямиком к миске с водой, пьет с шумным чавканьем и оставляет на кухонном полу дорожку слюны с водой, на которую я немедленно наступаю, сняв ботинки у входной двери. Я всегда думаю, что после вечерней прогулки хорошо выпить чашечку чаю.

Но сегодня, как обычно, наливаю себе бокал вина.

4

Осталась только лошадка-качалка. Я ждала ровно год. Триста шестьдесят шесть дней. Тогда был високосный год. А потом я освободила комнату.

Ее видно из сада, в окне комнаты на втором этаже: прекрасное создание, серое в яблоках, с раздутыми ноздрями и красным седлом. Сад погружен в обычный для поздней осени хаос. Остатки ежевики превратились в твердые черные шишечки и покрылись милдью, а сбитые ветром яблоки, размякшие и сладкие, гниют под деревьями – щедрый пир для голодных птиц. Несколько стойких георгинов и хризантем еще цветут в потрепанных клумбах, но последние розы опали, и их хрупкие лепестки усыпали темную почву.

Я работала в саду весь день – подметала листья, подрезала кусты и деревья, сажала луковицы и переставляла растения в горшках в теплицу, на зимнюю спячку. Приводила все в порядок. Готовилась. Спина болит, лицо покрыто потом и землей, ногти все черные, а руки исколоты розовыми шипами. Но скоро меня ждет вознаграждение. В кармане начинает жужжать телефон, я достаю его и смотрю на экран. Папа.

– Как зовут проклятое ничтожество, называющее себя старшим констеблем?

Мой отец пренебрегает в телефонных разговорах приветственными любезностями вроде «Привет, это папа».

– Сразу не вспомню, но уверена, что смогу выяснить. Это срочно? Происходит ограбление почтового ящика или нелегальный дикий рейв в павильоне для боулинга?

– Детка, язви сколько хочешь, но сама основа общества трещит по швам, раз пожилой человек не в состоянии выехать с собственной парковки, потому что заблокирован полноприводной колымагой какой-то дуры, которая не может пройти пять метров, чтобы забрать своих лоботрясов из школы. К тому же, когда я попросил ее подвинуться, она сказала: «Отвали, глупый старый ублюдок!» Тут нарушение, усугубленное словесным оскорблением, и я этого просто так не оставлю.

Папу никогда нельзя было назвать сдержанным человеком. Высокая планка, которую он ставит самому себе в вопросах поведения и отношений, является мерилом для всего человечества, и он весьма скептически относится ко всем, кто до нее не дотягивает.

– Я выясню, но учти, старший констебль – женщина.

– Черт подери!

Старшие констебли женского пола явно не внушают ему доверия.

После очень позднего обеда, как обычно, разделенного с Хайзумом, я награждаю себя костром. Не уверена, что это разрешено – скорее всего, противоречит какому-нибудь закону, – но я с удовольствием иду на риск ради треска и шипения горящих листьев, согретых у огня лица и рук и аромата лесного дыма, пропитывающего волосы и одежду. К тому же в это время года костры повсюду. Вчера был Хэллоуин, а на этих выходных предстоит бесконечная какофония фейерверков. Но куда исчезли процессии просителей «пенни для Гая»? Когда мы были детьми, половина удовольствия от Ночи Гая Фокса заключалась в старательном сооружении чучела самого Фокса из старых штанов, рубашки, колготок (для головы) и огромного количества смятых газет. Потом мы водружали его на самодельную тележку и расхаживали по улицам, выпрашивая деньги на фейерверки у добрых соседей. В те времена это было очень доброжелательное мероприятие, не то что современные вымогательства с угрозами. Прошлым вечером Хайзуму удалось прогнать от моей двери толпу подростков, наряженных в вампиров и зомби, но цена, которую мне пришлось заплатить за их бегство без наживы, – полдюжины разбитых яиц на стекле машины.

Огонь занимается не сразу. Некоторые листья промокли, и я раздуваю неуверенное пламя пустым пакетом из-под земли для горшков. Мои старания вознаграждаются шипением и внезапной вспышкой. Наверху, в окне спальни, легонько покачивается деревянная лошадка. Или это лишь игра затуманенного дымом воздуха? Сегодня – Día de los Angelitos. День маленьких ангелов. Один из трех дней мексиканского празднования «Дня мертвых» – в Día de los Angelitos семьи собираются, чтобы вспомнить умерших детей. Они приглашают в гости их души и чествуют их жизни, пусть и короткие. И мы соблюдаем этот день, каждый год.

Но мне хочется, чтобы нам не приходилось делать это в одиночку. Хочется, чтобы мы могли делиться воспоминаниями, и счастливыми, и печальными. Первые все еще вызывают у меня улыбку, а вторые заставляют сжиматься в комок и плакать.

Мне никогда не хватало мужества пригласить близких и друзей присоединиться. Они могут счесть это излишне сентиментальным, или неадекватным, или просто странным. Эдвард – единственный, кто действительно меня понимает, и поэтому к нам присоединится только Эдвард. Эдвард и Лорд Байрон, его пес. Я сооружаю в саду особый алтарь, офренду, и украшаю ее сахарными черепами, светильниками и бумажными бархатцами. Земля, воздух, огонь и вода представлены фруктами, бумажными гирляндами, свечами и стаканом воды, и я расставляю вокруг фотографии моего маленького ангела тарелки с его любимыми сладостями и печеньем (с шоколадом и с заварным кремом) и кладу белого кролика. Это была его любимая игрушка. Он всегда засыпал с ним в обнимку, и кролик истрепался и облысел от многих тысяч поцелуев ангельских губок и объятий пухлых ручек. Костер ярко пылает, Хайзум искоса поглядывает на пламя и чихает от дыма. Я хочу сидеть у огня с Эдвардом и парой бутылок вина и хочу, чтобы лошадка в окне качалась. Хочу откинуть вуаль между нами и прошлым и заставить себя вспомнить. Вспомнить все.

Через несколько часов бутылки пусты, а моя голова покоится у Эдварда на плече. Мы придвинулись поближе к кучке тлеющих углей – это все, что осталось от костра. Мои руки заледенели, как у покойника, но я не могу заставить себя пошевелиться.

– Маша?

Эдвард тихонько шепчет мое имя, но я не отвечаю. Он гладит меня по голове и вздыхает.

– Уснула, – он смущенно ерзает на стуле и целует меня в макушку. – Моя милая девочка, порой мне кажется, мы здесь лишь для того, чтобы поддерживать скорбь.

У меня из-под век струятся слезы.

Хайзум и Лорд Байрон все же поддались искушению и уплетают печенье с заварным кремом.

5

Элис

Настоящее время

Элис снова перечитала список покупок, чтобы убедиться, что ничего не забыла, и принялась перекладывать содержимое корзины на ленту кассы. Она улыбнулась при мысли, насколько список предметов на листке бумаги изменился за прошедшие годы, отражая превращение ее маленького мальчика в измученного тестостероном подростка. После бесчисленных атрибутов детства его потребности сократились до очень простого меню. Газировка с черной смородиной, сырные шарики, рыбные палочки и пастуший пирог. Он ел все, что она готовила, за исключением грибов и брюквы, но рыбные палочки дважды в неделю подавались непременно. Как все меняется! Рыбные палочки по-прежнему значились в списке, но еда быстро скрывалась под грудой предметов личной гигиены. Дезодоранты, лосьоны для лица, одеколоны, кремы от прыщей и одноразовые бритвы стали повседневной необходимостью. Бритвы! Зачем они вообще нужны? Подбородок у Мэтти почти такой же гладкий, как у Элис. Может, он бреет ноги?

Выгрузив содержимое тележки на ленту кассы, она задумалась, есть ли у Мэтти подружка. Ему всего тринадцать, но нынешнее поколение начинает рано. У Элис первый нормальный поцелуй случился в шестнадцать с половиной, и даже тогда она была не в восторге. Это произошло с мальчиком по имени Гарет Бладворт после школьной дискотеки. Он проводил ее до остановки и поцеловал, пока они ждали автобус номер девятнадцать. Элис помнила, что тогда шел дождь, и что она порвала колготки об сиденье на остановке, и что Гарет ей не слишком-то нравился, но она решила: на нем вполне можно потренироваться. К тому моменту все ее подруги уже успели поцеловаться – даже Дебора Дики, которая носила брекеты. Элис начинала чувствовать, что отстает, выбивается из компании. Но поцелуй с Гаретом Бладвортом не помог. Ничего ужасного, просто небольшое разочарование – словно откусить от рыхлого яблока. И глаза она не закрывала. Наблюдала, как капли дождя сползают по грязному пластику остановки, пока Гарет пытался положить руку на ее задницу.

– Вам помочь с упаковкой?

У девушки на кассе были сиреневые волосы и серьга в носу. Элис не сомневалась, что «Кортни» – как значилось на бейдже – успела поцеловаться к шестнадцати с половиной годам. А еще, вероятно, заняться сексом, сделать татуировку и несколько раз испытать тяжелое похмелье.

– Нет, спасибо, – улыбнулась Элис. – Я справлюсь.

Она расправила принесенные с собой пластиковые пакеты и начала заполнять их покупками, в то время как Кортни сканировала продукты и кидала их в ее сторону с головокружительной скоростью. Элис надеялась, что первый поцелуй Мэтти будет с девушкой, не похожей не Кортни. Или Дебору Дики, раз уж на то пошло. Кортни протянула чек и скидочный купон на фруктовый чай и пожелала Элис «хорошего дня» со всем равнодушием, на которое только была способна.

Снаружи, на парковке, гулял холодный ветер, и тяжело нагруженная тележка почти не слушалась. Когда Элис добралась до багажника своего «ниссана», внезапный порыв ударил тележку об заднюю дверь машины, оставив скол на бордово-красной краске. Элис потерла вмятину пальцем, скорее из любопытства. Все равно машина уже старая. Надежная рабочая лошадка. Пока она в состоянии безопасно доставить их с Мэтти из пункта А в пункт Б, пока работает радио и печка, Элис все устраивает. Когда она выехала с парковки, движение в городе стало оживленным – родители отправились забирать детей из школы. Мэтти ездил в школу на автобусе, из поселка на окраину города. Дома постепенно поредели, пейзаж заполнили поля и деревья. С промозглого, разбухшего неба падал мокрый снег, залепляя грязное ветровое стекло. Пока щетки пытались расчистить Элис вид, она размышляла, расскажет ли ей Мэтти, если у него появится девушка. Она включила для компании радио, и, пока поп-дуэт Чарльза и Эдди сладкими голосами вопрошал: «Обману ли я тебя?», Элис ответила на собственный вопрос. Конечно, расскажет.

Между ними никогда не было секретов.

6

Маша

Все, что я слышу, – звук капающей воды. Она мягко приземляется на траву и землю, сильными блестящими брызгами отскакивает от камней и дорожки. В шестнадцатом веке применялась китайская водяная пытка: жертв сводили с ума, просто капая водой им на лоб. Кап, кап, кап. А иногда – кап. Кап, кап. Непостоянный ритм и постоянные мучения.

Этим утром мелкая морось саваном накрыла памятники и гробницы на кладбище, придавая мрамору блеск, а листьям падуба – сияние. И все вокруг капает.

Я пришла навестить детей. После насыщенного утра на работе – я консультировала человека, страдающего бессонницей, ипохондрика и мужчину средних лет, который считает себя реинкарнацией Элизабет Тейлор, – мне нужно немного покоя и тишины. В укромном уголке кладбища, под защитой древних елей, «спят» дети. Здесь всегда свежие цветы и свежие слезы. Вертушки, плюшевые мишки и блестящие шары из фольги. Жалобные напоминания о внезапно оборвавшемся детстве, хотя для некоторых оно и вовсе не началось. Сегодня, под мелким дождем, у меня почти получается представить, что это – детская площадка. А дети просто убежали домой, оставив игрушки в спешном бегстве от дождя. Но эти дети никогда не вернутся. Эмме Грейс Спенсер было всего три годика, когда она умерла. Единственный ребенок Уолтера и Мари, она обожала танцевать, а ее любимой едой были сандвичи с джемом. Клубничным джемом. У нее был полосатый котенок по имени Попси, а когда Эмма Грейс хихикала, она морщила носик. Ее родители переехали на побережье и открыли кафе. Они не смогли жить в доме, где умерла их дочь. Интересно, возвращались ли они на ее могилу, где держатся за руки два ангелочка. Эмма Грейс танцевала слишком близко к камину, когда загорелось ее новое платье.

Для оставленных родителей жизнь всегда превращается в ад. Билли Бэнд был активным мальчиком и любил похулиганить. Отец называл его «настоящим маленьким мерзавцем», но все равно любил без памяти. На гранитном надгробии Билли вырезан футбольный мяч, напоминание обо всех голах, забитых им за короткую жизнь. Ему было семь, когда он выскочил за мячом на дорогу и попал под фургон с хлебом.

Должна признаться: это была моя вина. Мой любимый мальчик погиб двенадцать лет, семь месяцев и одиннадцать дней назад, и это была моя вина. У него был спутанный клубок темно-каштановых волос и глаза цвета сирени. Я еще помню мягкость и сладковатый аромат его кожи и чувствую в своей руке его маленькую, совершенную ладошку. Почти все говорили, что это была трагическая случайность, и мне незачем себя винить. Но я, разумеется, это делаю. Каждый божий день.

Я сворачиваю в сторону от детских могил, чтобы подняться на холм, к польской части кладбища, и вдруг меня пугает маленькая фигурка, снующая среди надгробий. Маленький мальчик в синей куртке играет один, таская за ногу грязного плюшевого медведя. Скорбь порождает безумие особого рода, и на короткий миг над разумом берет верх отчаянная, глупая фантазия. Мой малыш? Внутри все сжимается. Разумеется, нет. Сейчас он уже превратился бы в нескладного юношу, боролся бы с подростковыми прыщами и бешеными гормонами и мучился бы на свиданиях. Я приводила его сюда. Некоторым такое место для игр может показаться странным, но ему нравилось. Он без умолку болтал с ангелами и воронами и пытался кормить белок еловыми шишками.

Хайзум заметил ребенка и тянет поводок, чтобы подойти поздороваться. Я удерживаю его и оглядываюсь в поисках мамы мальчика или другого взрослого, но вокруг никого. Увидев Хайзума, мальчишка радостно пищит и спешит к псу, но поскальзывается на мокрой траве и ударяется головой о бордюрный камень могилы. Я поднимаю его на ноги и осторожно провожу рукой по красному отпечатку на лбу, где начинает расти шишка. Внезапный крик мальчика подтверждает тот факт, что ему скорее страшно, чем больно, и я вытираю с щечек слезы, изо всех сил стараясь его успокоить. Аромат детской кожи и мягкость волос приводят меня в смятение, даже спустя столько лет. Неужели никто не присматривает за таким красивым маленьким мальчиком?

– Где твоя мама?

Он качает головой, уткнувшись лицом в медвежонка. Я встаю и снова оглядываюсь по сторонам. Женщина с младенцем в коляске спешит к нам по центральной аллее, рассерженно крича от страха.

– Джейден, маленький негодник! Где ты был?

Увидев маму, Джейден снова начинает плакать и тянет к ней руки. Он награжден шлепком по попе и удушающими объятиями. Теперь женщина рыдает так же сильно, как сын, и покрывает его головку сердитыми поцелуями.

– Он упал. Немного ушиб голову, но, думаю, ничего серьезного.

Я пытаюсь сдержать укоризненные нотки, но, видимо, тщетно. Где ее носило? Она испуганно смотрит на меня сквозь слезы – похоже, она не услышала ни единого слова, – и когда малыш в коляске решает присоединиться к хору, я выдавливаю улыбку и разворачиваюсь, чтобы уйти и не сказать ничего лишнего. Но напоследок не могу удержаться и глажу мальчика по голове. Темно-каштановые кудри. Я спускаюсь с холма обратно к входным воротам, а от нижней дорожки все еще слышен их плач.

Когда умер мой мальчик, некоторым людям могло показаться, что я недостаточно скорблю. Недостаточно громко. Но люди тонут всегда тихо. По словам седого лиса Франка, настоящим утопающим редко удается позвать на помощь – они не могут закричать или помахать руками. Слишком много сил уходит, чтобы просто удерживать голову над водой. Так было и со мной. Нужно было разобраться с ужасными, но неизбежными делами, и на неуклюжее публичное выражение скорби просто не хватало сил. Мои вопли вполне могли разрушить стены Иерихона – только звучали они в голове. Но людям нужны проявления горя. Его нужно демонстрировать, чтобы они смогли сыграть роль: вытереть слезы, послать цветы, предложить утешение, хоть и слабое. Стоицизм исключает сочувствие. Его слишком часто и слишком охотно принимают за бессердечность, он неудобен потенциальным утешителям и ставит на скорбящем клеймо изгоя. Неприкасаемого.

Но, оставшись в одиночестве, я оказалась угрозой для себя же самой. Выжила, но не больше. А теперь угодила в отбойную волну скорби и пытаюсь бороться, но тщетно. Борьба утомительна, и порой мне приходится тратить все силы, только чтобы остаться на плаву. Мне не нравится человек, в которого я превратилась, но я не знаю, как стать кем-то другим.

Хайзуму не терпится вернуться в парк. На кладбище его обычно приходится брать на поводок, чтобы он не воровал игрушечных мишек и не задирал ногу на надгробия и траурные венки. Он не проявляет должного уважения к памяти покойных, и ему нельзя доверять ничего маленького и пушистого. Когда мы проходим под пихтами, стерегущими ворота в железной ограде, я отпускаю пса, и он бросается прочь, словно чупакабра (слово дня – нечто очень свирепое), в погоне за жирными голубями – но они улетят задолго до того, как Хайзум добежит до них, бросив меня в одиночестве.

Да, я совершенно одна. У меня нет ребенка, а значит, я больше не мать, и нет мужчины, так что я не жена и не любовница. У меня есть чудесные друзья, которых я люблю и знаю, что это взаимно, но нет человека, для которого я стала бы центром вселенной, как и он для меня. Только Хайзум. И поэтому я ужасно боюсь стареть. В итоге я окажусь в доме Хэппи Эндов, потому что больше обо мне будет некому позаботиться, и, возможно, именно это я и заслужила.

Дорога от ворот усеяна скелетами еловых шишек, объеденных белками и сброшенных с высоты в надежде попасть по какому-нибудь ничего не подозревающему прохожему. Собираются вороны, предвкушая появление Салли с ужином. Они непрестанно толкаются и громко кричат от голода и нетерпения. Я вижу, как она шаркает вдалеке в своем огромном пальто, словно растрепавшаяся посылка. Нерешительно машу рукой, сомневаясь, что она меня увидит и узнает, и спешу за Хайзумом. Он разогнал голубей и теперь яростно лает на высокое дерево, явно ругая какую-то белку, которая сжульничала при игре в догонялки и забралась на ствол. Моросящий дождь усилился, и, несмотря на шапку, шарф и пальто, меня колотит от холода. А может, от мыслей о медвежатах, цветах и вертушках, что лежат в сырой траве на детских могилах.

7

– Дорогая Маша! Как ты?

Епифания целует воздух возле обеих моих щек, а потом пристально смотрит в глаза, положив руки на плечи. Она понимающе поднимает брови.

– Хм. Возьму тебе выпить.

Епифания – настоящий друг. Из тех, кого можно смело брать в разведку, если вдруг возникнет необходимость. Мы подружились в школе, вместе путешествовали после университета, а потом вместе работали. Она всегда была рядом со мной: в хорошие, в плохие и в крайне скверные времена. Епифания прибегает в паб «Кок энд Кертан»^[2] и обольстительно хлопает ресницами в сторону привлекательного бармена, лет на двадцать ее моложе и куда более женственного, чем следует. Епифания твердо уверена, что название паба соответствует внутреннему убранству, безумной смеси викторианского борделя и раздевалки мюзик-холла. Кроваво-красные шторы с пышными оборками, как на юбках у танцовщиц канкана, и бутылочно-зеленые бархатные стеганые диваны, заляпанные пивом и прожженные сигаретами для пущей колоритности. На фоне бордово-кремовых флоковых обоев висят в рамках черно-белые фотографии звезд немого кино и артистов мюзик-холлов и подписанная фотография Барбары Картлэнд. Над открытым камином – ужасающая композиция из чучел маленьких ярких птиц, сухих цветов, листьев, бус, лент и чучела мыши, погребенная под большим стеклянным куполом. Она завораживает своим уродством, словно плод сотрудничества Дэмьена Хёрста и Лоры Эшли. С потолка свисает коллекция фарфоровых ночных горшков, и повсюду витает запах выдохшегося пива, печного дыма и мебельного лака.

Маша – не мое настоящее имя. Епифания дала мне это прозвище много лет назад, и оно сразу намертво прилипло. Она говорит, что назвала меня в честь героини «Чайки» Чехова, чья первая реплика в пьесе звучит как «Это траур по моей жизни», намекая на тот факт, что я провожу слишком много времени, шатаясь по кладбищу. Она возвращается от барной стойки с бокалами белого вина и со звоном ставит один передо мной, широко улыбаясь.

Епифания делает большой глоток вина и откидывается на спинку стула. Ее золотисто-каштановые волосы пострижены в короткую круглую прическу, а губы – словно ломтик блестящей сливы на бледном лице с высокими скулами. Она работает в местном совете, в отделе кадров, который теперь называется «Министерство развития, распределения и ликвидации людей» (Оруэлл бы оценил), где я когда-то была ее коллегой, и ей явно не терпится поделиться со мной какими-то крайне непристойными сплетнями. Паб постепенно заполняется посетителями вроде нас – друзьями, которые встречаются пропустить пару стаканчиков по дороге с работы, – и Епифания выразительно оглядывается, а потом театральным шепотом сообщает: «Заместитель главного пожарного был арестован в мужском туалете, одетый в женскую одежду!»

Заместитель главного пожарного – розовощекий амбал с рыжими кудрями, явный любитель стейков, пудингов с почками и пива «Гиннесс».

– Его вполне справедливо отпустили без обвинений, потому что никаких преступлений он не совершал, разве только в плане стиля. Юбка-колокол, шифоновая блузка и довольно скучная двойка. Вот правда, дорогая, о чем он только думал! Облегающее платье от Дианы фон Фюрстенберг смотрелось бы куда эффектнее. С его зарплатой вполне можно себе позволить.

Я делаю глоток вина, пытаясь поспеть за весьма хаотичным ходом мыслей Епифании.

– Но если его отпустили без обвинений, в чем проблема?

Епифания опускает бокал и вздыхает. Выражение ее лица меняется, моментально выдавая истинные чувства.

– Какой-то хитрожопый говнюк из местного участка сфотографировал его на телефон, а теперь телефон пропал. А заместитель очень хочет сохранить дело в тайне, и провел – ха-ха! – все утро в своем кабинете со старшим констеблем, устроив ей разнос насчет непрофессионализма ее офицеров и пытаясь найти способы минимизировать ущерб.

Я улыбаюсь, представив, как этим напыщенным индюкам пришлось иметь дело со столь неожиданной шифоновой блузкой.

– Как оказалось, он вышел в таком виде лишь на один вечер, и его вскоре поймали. Выходить из дома в женской одежде для него в новинку, и когда позвала нужда, ему не хватило смелости зайти в женский туалет. К несчастью для него, местный проныра, которому было больше нечем заняться, увидел, как он заходит в мужской туалет, и вызвал полицию.

Когда я работала в совете, обсуждаемый джентльмен был молодым чиновником, относительно амбициозным и строго соблюдавшим правила, а все наши встречи производили на меня исключительно приятное впечатление. И теперь я испытала какое-то необъяснимое восхищение этим тридцатипятилетним мужчиной, которого до нынешнего момента считала здравомыслящим и скучным, как телесные колготки и мюсли с отрубями на завтрак. Я страсть как люблю скрытые глубины. Но прекрасно могу понять, почему мое внезапное одобрение разделяют далеко не все.

– Думаю, они боятся, что желтая пресса раздует пламенный скандал, который может неудачно совпасть с недавним обзором зарплат начальников отделов, после которого у большинства местных избирателей сложилось впечатление, что недавнее повышение муниципального налога обеспечило старшему руководству отпуска в Тоскане.

– Именно! И поэтому его выбор одежды еще более непростителен.

Я оставила работу в местном совете по многим причинам. И странно, что вообще продержалась так долго. К сожалению, текущая ситуация вполне типична. Совет заявил о политике «Управления с учетом многообразия» еще много лет назад. Была объявлена незаконной дискриминация всего и вся, в том числе трансвеститов. Но когда появился настоящий мужчина в помаде, на высоченных белых каблуках и со знаменитой огромной зарплатой сотрудника правления, высокие лица упустили блестящую возможность доказать, что среди них есть человек, который не только говорит, но и пытается довести дело до конца. Но поскольку дело это шло пошатываясь на шпильках сорок третьего размера, оно было провалено на первом же препятствии. ...