Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Купить эту книгу в ЛитРесНиколай Горбунов Дом на хвосте паровоза. Путеводитель по Европе в сказках Андерсена
В., без которой не было бы ни этого, ни многого другогоИллюстрации и оформление обложки Марии Югановой На обложке использована фотография Jacques Holst
«Путешествовать — значит жить!»
Идея путешествий по сказкам Андерсена поначалу может показаться нелепой: все мы с малых лет знаем, что «Лукоморья нет на карте — значит, в сказку нет пути». Стоит, однако, проявить немного любопытства — и с еще одной иллюзией детства приходится расстаться. Если бы авторы «Маши и Вити против диких гитар» заглянули в атлас Меркатора, от них бы не ускользнуло, что Лукоморье значилось на картах России еще в XVI веке: так называлась территория, прилегавшая с востока к Обской губе. Аналогично дело обстоит и с другими «тридевятыми царствами»: действие многих известных нам сказок разворачивается во вполне реальной местности, и андерсеновские не исключение — насчитывается порядка двух десятков его сказочных сюжетов, в которые можно в буквальном смысле купить билет. География сказок Андерсена распространяется практически на всю Европу — и это очень неспроста. За привычным для нас восприятием Ханса Кристиана как классического сказочника (сразу представляешь себе заваленную книгами мансарду с видом на копенгагенские крыши) теряется одна ключевая деталь: он был если не самым, то одним из самых путешествующих европейских писателей своего времени. Цифры говорят сами за себя: Центром Андерсена в Оденсе[1] задокументировано тридцать[2] одних только заграничных его путешествий длительностью по нескольку месяцев, а ведь были еще и постоянные поездки по родной стране. «Ваш дом — на хвосте дракона-паровоза!» — напишет ему однажды Бернхард Северин Ингеман (впоследствии эта метафора всплывет в андерсеновской «Деве льдов», которой посвящена далее отдельная глава). Сам же маэстро в биографической «Сказке моей жизни» комментировал свою непоседливость так:Я люблю путешествовать совсем не ради того, чтобы искать материал для творчества, как это высказал один рецензент в статье о «Базаре поэта» и как потом повторяли за ним другие. Я черпаю идеи и образы в собственной душе, и даже жизни не хватит, чтобы исчерпать этот богатый источник. Но для того, чтобы переносить все это богатство на бумагу, нужны известная свежесть, бодрость духа, а ими-то я и запасаюсь во время путешествий.При взгляде на плотный график путешествий Андерсена невольно закрадывается прозаическая мысль: должно быть, сказочник — профессия доходная. Однако чтение его путевых заметок и мемуаров быстро отваживает от этой мысли, а обилие материалов о бюджетном туризме в современном инфопространстве подтверждает: чтобы много путешествовать, богатым быть совсем необязательно. В этом смысле Андерсена можно заслуженно назвать одним из зачинателей философии лоукостинга. Секрет доступности ему «кочевого» образа жизни заключался в тщательном планировании и привычке к бережливости, приобретенной еще в юности, когда ему порой приходилось в буквальном смысле обходиться одной лишь пищей духовной[3]. Характеризует Андерсена как практичного путешественника и его друг Эдвард Коллин:
Прежде чем отправиться в путешествие, Андерсен обыкновенно набрасывал точный план его, с подробным обозначением мест и продолжительности остановок, а также исчислением всех расходов до мелочей. И план выполнялся обыкновенно пунктуально.Самое интересное, что ограниченность в средствах совершенно не мешала Андерсену быть на короткой ноге со всем цветом европейской культуры тех времен. (Как однажды выразилась мой давний друг и бессменный партнер по проекту Маша Могилевич, «в этом вся суть гуманитария: ты пьешь дорогое вино в красивом месте с правильными людьми, но денег у тебя нет».) Гиперобщительный Андерсен запросто вытаскивал из постели Александра Дюма, жаловался на гонорары Чарльзу Диккенсу, катался на лодке с королем Максимилианом II (не оттого ли его сын Людвиг Баварский вырос таким «сказочным»?), обсуждал с Листом оперы Вагнера, а с самим Вагнером — оперы Кулау и даже умудрился выпросить у дочерей русского генерала Мандерштерна автограф Пушкина (одни исследователи потом недоумевали, куда подевалась страница из бесценной пушкинской тетради, а другие — откуда она взялась в архиве Андерсена). Не задалось у Андерсена разве что с братьями Гримм: когда он без предупреждения возник у них на пороге, то был встречен вполне заслуженной отповедью Якоба, что тот, мол, знать не знает никакого Андерсена, сказок его не читал и вообще ему некогда. Впрочем, впоследствии все встало на свои места — вода, как говорится, дырочку найдет. Однако сводить все к выводу, что Андерсен путешествовал исключительно для поддержания бодрости духа и расширения круга социальных связей, было бы слишком мелко. Дело в том, что именно путешествия сделали Андерсена сказочником вопреки всем его изначальным планам на жизнь. Вообще-то он с детских лет грезил поэтическим Олимпом и, будучи гимназистом, даже молил Господа на могиле поэта Франкенау сделать его «коллегой» покойного, а нет — так убить на месте. Всевышний пощадил юнца, но настоящего поэта из него так и не вышло. Признать поражение на этом фронте Андерсен смог далеко не сразу, хотя и мучительно переживал нападки критиков, которые, поначалу поощрив начинающего автора из педагогических соображений, вскоре показали свое истинное лицо — а точнее, зубы. Не удалось Андерсену достичь больших высот и в драматургии, даже несмотря на протекцию первых людей в Копенгагенском королевском театре. Андерсен торопился, писал много, но небрежно и с ошибками; кое-что, впрочем, принимали к постановке, однако большую часть заворачивали, не преминув сопроводить язвительными замечаниями. «Вы и Дания великолепно уживаетесь — и уживались бы еще лучше, не будь в Дании театра», — подтрунивал над другом даже упомянутый Эдвард Коллин. Глумление соотечественников аукалось Андерсену еще долго и буквально повсюду — вплоть до того, что, оставив где-нибудь за границей четверостишие в гостевой книге, он впоследствии находил ниже приписку наподобие: «Андерсен, Вы своими стихами уже в Дании замучили всех, за границу хоть не вывозите!» Зарубежные друзья Ханса Кристиана быстро научились по выражению его лица определять, когда он получал письма с родины — недоброжелатели не ленились даже присылать ему в заграничные отели копенгагенские газеты с эпиграммами. Например, одна из анонимных шпилек, настигшая Андерсена в Париже в 1834 году, начиналась так:
Ты покидаешь датский лес,
Где нянчились с тобою слишком.
Не рано ль из гнезда полез
С неоперившимся умишком?
[4]
Сказки эти могут позабавить детей, но считать их мало-мальски назидательными или ручаться за их полную безвредность нельзя. Вряд ли кто найдет особенно полезным для детей читать о принцессе, разъезжающей по ночам на собаке к солдату, который целует ее, и т. д.Много позже на детских книгах с подобной многослойной реальностью, написанных качественно валявшими дурака взрослыми с академическим образованием, вырастет не одно поколение, имеющее под рукой цитаты на все случаи жизни. В каком-то смысле мы обязаны этим А. П. Чехову, не признававшему детскую литературу как жанр и не стеснявшемуся при случае отполоскать собеседника на этой почве. Вот, например, что он писал издателю Г. И. Россолимо в ответ на просьбу прислать несколько детских рассказов для сборника:
Писать для детей вообще не умею, пишу для них раз в 10 лет и так называемой детской литературы не люблю и не признаю. Детям надо давать только то, что годится и для взрослых. Андерсен, “Фрегат Паллада”, Гоголь читаются охотно детьми, взрослыми также. Надо не писать для детей, а уметь выбирать из того, что уже написано для взрослых, т. е. из настоящих художественных произведений; уметь выбирать лекарство и дозировать его — это целесообразнее и прямее, чем стараться выдумать для больного какое-то особенное лекарство только потому, что он ребенок.Но копенгагенские критики середины XIX века Чехова не читали, и Андерсену пришлось выкручиваться самому. Предвосхитив известный афоризм капитана Врунгеля, он начал «ребрендинг» с названия. Несколько последующих сборников получили заголовок «Истории», который сменился затем на более гибкое «Сказки и истории», как бы давая читателю свободу самостоятельно классифицировать каждый конкретный текст. Вот как комментировал это сам писатель:
Для новой серии понадобилось новое, подходящее название, и я остановился на названии «Historier» («Истории»). Я нашел, что оно всего больше подходит к моим сказкам: на датском народном языке «история» одинаково означает и простой рассказ, и самую смелую фантастическую сказку; нянькины сказки, басни и рассказы — все известно у детей, крестьян и простолюдинов под именем «истории».Сменой названия, однако, дело не обошлось — потребовалась также длительная просветительская работа: Андерсен многократно объяснял свой выбор целевой аудитории, свирепея всякий раз, когда его называли детским писателем. Это хоть и принесло свои плоды, но абсолютного успеха он так и не добился — осколки «троллиного зеркала» дают о себе знать до сих пор. В последний раз Андерсен убедился в этом лично, когда незадолго до смерти к нему явился скульптор для утверждения проекта памятника, задуманного к его семидесятилетию; устроив скульптору разнос, Андерсен потом записал в дневнике:
Вечером приходил скульптор Собю, которому я четко высказал свое несогласие. Ни он, ни другие скульпторы меня не поняли, они не видели, как я читаю свои произведения, и не знают, что я не люблю, когда кто-нибудь стоит у меня за спиной; кроме того, я никогда не держу детей ни у себя на закорках, ни между ног, ни на коленях. Мои сказки предназначены взрослым, а не одним только детям, которые схватывают лишь второстепенное, в то время как до конца понимают их только взрослые.Не будучи искушенным в искусстве информационных войн, Андерсен ограничился полумерой, попросив исключить детей из композиции. Жители же города Оденсе впоследствии прислушались к словам земляка и даже пошли дальше, украсив новый отель Radisson Blu на площади Доминиканцев (построенный на месте того самого театра, где Андерсен мальчиком помогал расклеивать афиши) жутковатой скульптурной группой: у входа сидит сам Андерсен в дорожном плаще, с тростью и саквояжем, а козырек подъезда поддерживают три литые колонны, кишащие героями его фантазий. Отрешенная Русалочка с кинжалом в руке. Кроткая жаба у печки. Болезненно зажмурившийся Руди в объятиях Бабетты (или самой Девы льдов?). Балерина в ломаном, неестественном вертикальном шпагате. Невольно пробирает холодок, и через мгновение догадываешься — дело не только в топящей тебя эмоциональной волне, а еще и в том, что осознаешь себя тем Абрамом, которому Рабинович насвистел Моцарта. Мы всегда кичились тем, что наши Шерлок Холмс, принц Флоризель, Винни-Пух и донна Роза д’Альвадорец глубже и тоньше заморских оригиналов, но по части Андерсена датчане нас уделали, как котят (достойным их соперником можно назвать разве что нашего художника Оскара Клевера). После таких сказочных персонажей хочется, как после оригиналов Босха, присесть и отдышаться. На то, видимо, и был расчет — скамейка там тоже есть. С человеческими ногами. Но памятники были потом, а началось все именно с путешествий. Спустя три года после первого из них Андерсен отправился во второе, еще через два — в следующее, а дальше его было уже не остановить — писатель не сидел на месте почти до самой смерти. Его не смущал даже собственный «топографический кретинизм» в опасном сочетании с незнанием иностранных языков. Эдвард Коллин описывает случай, когда однажды в Лондоне Андерсен, заблудившись, показал полисмену бумажку, на которой — как он думал — был записан нужный ему адрес, и… оказался в участке, откуда, не приди на помощь датский консул, ему светила прямая дорога в сумасшедший дом. Выяснилось, что он все сделал правильно, кроме одного: вместо таблички с названием улицы срисовал надпись со знака «Афиши не клеить». Ну а что — так ведь даже интереснее. Со временем «свежесть и бодрость духа», которыми Андерсен запасался в своих многочисленных поездках, обострят его авторское чутье настолько, что он научится видеть истории в любых окружающих мелочах. В какой-то момент он сам открыто признается в этом:
Материала у меня для сказок множество — больше, чем для какого-либо другого рода творчества. Иногда кажется, что каждый забор, каждый цветочек говорят мне: «Взгляни на меня, и у тебя возникнет моя история!» И в самом деле, стоит мне поглядеть — и история у меня готова!В свете этих слов идея объединения реальности художественной с реальностью физической звучит уже менее кощунственно: раз сама окружающая действительность подсказывала автору сюжеты, значит, и читателю, ищущему глубокого погружения, есть смысл прислушаться к тому же голосу. Для этого и стоит отправиться по следам Андерсена, поселившись на время, как он, в доме на хвосте дракона-паровоза. Путешествовать по андерсеновским сказкам вообще правильнее всего по железной дороге — хотя нам она, возможно, и не кажется уже таким чудом, каким казалась Андерсену, писавшему в «Базаре поэта»:
Великое изобретение железная дорога. Благодаря ей мы теперь поспорим могуществом с чародеями древних времен! Мы запрягаем в вагоны чудо-коня, и пространства как не бывало! Мы несемся, как облака в бурю, как птицы во время перелета! Конь наш храпит и фыркает, из ноздрей его валит дым столбом! Быстрее не летели и Фауст с Мефистофелем на плаще последнего!Впрочем, в путешествии, которое начнется уже со следующей страницы, одной железной дорогой, при всей ее аутентичности, мы ограничиваться не будем. Если от Ольборга до Скагена действительно стоит ехать поездом, то, например, в Стуббекёбинг лучше плыть на пароме, в Копенгаген — ехать на автомобиле через пролив Эресунн, а тропу Штокальпера — проходить пешком. Хотя, когда спускаешься к основанию Трюммельбахского водопада, сидишь в тиши на крыше Миланского собора или застаешь бушующее море у берегов Ютландии, становится уже не так важно, как именно ты туда попал. Потому что Страна чудес — она на то и волшебная, что, как писал Владимир Высоцкий, «в ней можно оказаться, стоит только захотеть».
Ноябрь 2014, Флоренция
Огниво
Дания: КопенгагенПриди Андерсену в голову идея «Огнива» на пару десятков лет позже, до издания бы, наверное, дело так и не дошло. Представьте только: известный во всей Европе сказочник, обласканный не одной королевской семьей, опубликовал бы историю о том, как простой солдат, молодецкой удалью добывший шальных денег, переселяется в столицу, днями кутит напропалую, по ночам целует принцессу, а когда приходит время отвечать за свои безобразия, узурпирует власть. Такой традиционно фольклорный сюжет скорее подошел бы для какого-нибудь «О бедном гусаре замолвите слово» — да ведь это-то произведение появилось на свет в совсем не монархической стране. Но чем хорош удел начинающего автора, так это свободой от постоянных оглядок на власть имущих: малочисленность читательской аудитории позволяет импровизировать, не привлекая внимание санитаров. «Огниво» благополучно проскочило незамеченным среди «Сказок, рассказанных детям», то есть в самом первом сборнике (кстати, конкретно эта история и правда была рассказана ребенку — самому Андерсену в его детстве). Реакция критиков ограничилась одной-единственной статьей с обвинением в непедагогичности («Где это видано, чтобы солдат принцессу целовал?»), на чем и завяла. Попытки подорвать доверие к монархическим устоям в сказке, слава богу, никто не усмотрел.
https://goo.gl/UB3hED Отсканируйте QR-код, чтобы открыть электронную карту
Впрочем, в этом смысле и прицепиться было особо не к чему: действие «Огнива» разворачивается во вполне абстрактной столице условного сказочного королевства, и увидеть Копенгаген в ней можно с тем же успехом, что и, скажем, Стокгольм. Единственные географические привязки, да и то чисто формальные, — это ремарка насчет количества припасенных солдатом денег («На это золото он мог бы купить весь Копенгаген») и упоминание Круглой башни, но и она фигурирует лишь для масштаба. Других топонимов в «Огниве» нет вообще: по иронии судьбы, сказка, с которой все началось, оказалась самой топографически бедной. И здесь можно было бы со спокойной совестью закончить главу, не окажись история той самой Круглой башни и связанных с ней астрономических страстей не менее достойной отдельной сказки, чем похождения бравого солдата.
Легкий налет сказочности
Расположение Круглой башни можно было бы назвать неудачным, но на деле оно только усиливает производимое впечатление. Окружающая застройка настолько плотна, что самой башни не видно до последнего момента; Илл. 1 когда же внезапно налетаешь на нее, например, из соседней Крюстальгеде (Crystalgade), то и рассмотреть толком не можешь из-за тесноты (кто пытался сфотографировать собор Санта-Мария-дель-Фьоре во Флоренции, тот поймет). Зато можешь полностью прочувствовать андерсеновскую гиперболу о размере глаз собаки: когда подходишь к башне вплотную, пятнадцать метров ее диаметра буквально пробирают до печенок.
Илл. 1 Круглая башня в Копенгагене
А захочешь, так достанешь и золота, сколько сможешь унести; пойди только в третью комнату. Но у собаки, что сидит там на деревянном сундуке, глаза — каждый с Круглую башню. Вот это собака! Злющая-презлющая! Но ты ее не бойся: посади на мой передник, и она тебя не тронет, а ты бери себе золота, сколько хочешь!
Однако не только в размере дело. Круглая башня так и кажется «пришельцем» из иной, какой-то сказочной реальности из-за своих откровенно чужеродных Копенгагену форм. Если вы были в железнодорожном музее на Варшавском вокзале в Санкт-Петербурге, то наверняка видели там советский ракетный комплекс «Молодец», которым мы долгое время грозили надменному соседу: вроде как обычный вагон-рефрижератор, только с одного конца внушительно торчит межконтинентальная баллистическая ракета. А теперь представьте, что ракета эта толщиной с башню маяка, а вагон — размером с церковь. И все это посреди старого Копенгагена с его башенками и шпилями. Если не делом рук какого-нибудь заезжего волшебника все это объяснить, то чем еще? Неудивительно, что за почти четыреста лет своего существования Круглая башня обросла непробиваемым слоем легенд. Ее часто связывают с именем знаменитого датского астронома и тоже весьма «сказочной» личности Тихо Браге, хотя на самом деле она была построена только через сорок лет после его смерти. Браге тоже попал в сказку Андерсена — в «Хольгера Датчанина», до которого мы еще доберемся (см. соответствующую главу). Однако историю этого выдающегося персонажа имеет смысл рассказать уже сейчас, ведь без него, возможно, не было бы ни башни, ни таких огромных глаз у собаки.
Мудрец и шут
Талантливый человек талантлив во всем. Незаурядные способности Тихо Браге проявились с ранних лет и нашли применение сразу в нескольких областях знания: он одинаково успешно и увлеченно занимался медициной (и некоторые из разработанных им снадобий дожили аж до XX века), алхимией (в медицинском контексте, т. е. по Парацельсу) и, конечно, астрономией. Последняя стала его основной профессией, после того как в 1572 году ему посчастливилось наблюдать вспышку сверхновой (SN 1572) в созвездии Кассиопеи. Опубликовав результаты своих наблюдений, Браге сумел развеять многочисленные заблуждения, доказав, что появившееся яркое светило — не комета и не предвестник приближающегося конца света, а далекая звезда. Астрономические достижения Браге не остались без внимания занимавшего в то время датский трон Фредерика II. Желая удержать талантливого ученого, подумывавшего об эмиграции в Германию, король выделил ему субсидию на строительство исследовательского центра на острове Вен (Hven)[5], что к северо-востоку от Копенгагена. По заказу Браге здесь были созданы пять обсерваторий, алхимическая лаборатория, библиотека, инструментальная мастерская, бумажная фабрика, типография и переплетный цех. Это позволило сделать исследовательский центр, названный «Ураниборг» («Замок Урании», музы астрономии), учреждением «полного цикла»: все измерения делались прямо на месте, здесь же производились расчеты, и результаты исследований сразу публиковались. Жилые и большая часть исследовательских помещений, в том числе четыре из пяти обсерваторий и лаборатория, располагались в трехэтажном замке, оборудованном всеми удобствами, включая водопровод на всех этажах (такого не было даже в королевском дворце). Пятая, отдельно стоящая обсерватория — Стьернборг («Звездный замок»), — была подземной, что позволяло защитить точные инструменты от непогоды, а также изолировать исследователей от их коллег в Ураниборге для чистоты эксперимента и независимости полученных результатов. В период с 1576 по 1597 год на острове постоянно работало около сотни человек, включая персонал и студентов. Скрупулезный подход Браге к исследовательскому процессу принес богатый урожай в виде огромного архива данных о положении небесных тел. При этом все координаты были измерены с беспрецедентной по тем временам точностью — до единиц угловых минут (все предшественники и современники Браге могли похвастаться разве что единицами градусов). Правда, с интерпретацией этих данных оказалось не все так просто, учитывая религиозно-политическую обстановку того времени. В 1616 году модель мира, предложенная Коперником, была официально причислена к еретическим учениям, и приходить к гелиоцентрическим выводам, даже опираясь на точные измерения, стало небезопасно. Стремясь «открыть гипотезу, которая в любом отношении не противоречила бы как математике, так и физике и избежала бы теологического осуждения», Тихо Браге вывел из своих данных так называемую гео-гелиоцентрическую систему мира, где Земля была неподвижна, Луна и Солнце вращались вокруг Земли, а остальные планеты — вокруг Солнца. Эта теория оказалась приемлемым на тот момент компромиссом между системами Птолемея и Коперника и котировалась до конца XVII века, пока Ньютон не открыл закон всемирного тяготения, забив тем самым решающий гвоздь в гроб геоцентризма. (Теория Ньютона, кстати, была вдохновлена законами Кеплера, полученными на основе все тех же эмпирических данных Тихо Браге; так что фактически именно измерения, сделанные Браге в Ураниборге, заложили основу небесной механики.) Но не только научной деятельностью славился Тихо Браге: как и положено большому ученому, он отличался недюжинной эксцентричностью, по сравнению с которой нашумевшие выходки его современных коллег — детский лепет. В частности, пишут, что Браге держал в качестве домашнего питомца дрессированного лося (который впоследствии погиб, спьяну упав с лестницы), имел персонального шута-карлика (которого на званых обедах держал под столом), использовал в качестве рабочей спецовки расшитый звездами синий плащ и чуть ли не водил шашни с самой королевой. Внешность Браге также была весьма незаурядной. Еще в студенчестве на одном из балов у университетского профессора он умудрился сцепиться на почве математических выкладок со своим дальним родственником (фамилии их общих прапрадедушки и прапрабабушки, к слову, были Розенкранц и Гильденстерн). Когда аргументы иссякли, спор перерос в переговоры на мечах, в результате чего будущий королевский астроном лишился носа (именно над этим эпизодом Андерсен иронизирует в «Хольгере Датчанине», говоря, что Тихо Браге «тоже владел мечом, но употреблял его не для того, чтобы проливать кровь, а чтобы проложить верную дорогу между звездами небесными»). С тех пор Браге пришлось носить металлический протез — якобы из сплава золота, серебра и меди[6], имитировавшего телесный цвет. Судя по прижизненным портретам, имитация удалась не очень, а в остальном — майор Ковалёв бы обзавидовался. Несмотря на все сказочные, а кое-где и почти цирковые декорации, судьба Браге сложилась, увы, невесело. В 1588 году умер король-меценат Фредерик II, а его наследник, Кристиан IV, никакого интереса к наукам не питал. Финансирование Ураниборга было прекращено, и в 1597 году Тихо Браге, лишившись возможности продолжать научную работу и впав в немилость нового короля, был вынужден вместе с семьей покинуть Данию. В конце концов он обрел пристанище в Праге под патронажем императора Рудольфа II, где вместе с Иоганном Кеплером занялся обработкой накопленных данных, однако вскоре скоропостижно скончался. Причина смерти Тихо Браге до сих пор остается загадкой. По свидетельству Кеплера, во время одного из придворных банкетов Браге отказался выйти из-за стола по нужде, дабы не нарушать этикет. В тот же вечер ему сделалось нехорошо, и одиннадцать дней спустя он умер в мучениях. Врачи тогда посчитали, что от камня в почках, но эксгумация 1901 года никаких камней не нашла, так что долгое время основной версией считалась острая почечная недостаточность. Впоследствии была выдвинута гипотеза об отравлении (в качестве мотивов предполагались профессиональная зависть Кеплера и козни Кристиана IV в отместку за слухи о романе Браге с его матерью), но эксгумация 2010 года достаточного для летального исхода содержания ртути и других веществ в останках не подтвердила. Незадолго до смерти Браге впал в мрачную рефлексию, отчаянно искал подтверждений тому, что прожил жизнь не зря (знал бы он, насколько!), призывал Кеплера отталкиваться в будущих изысканиях от его гео-гелиоцентрической системы и даже написал самому себе эпитафию, гласившую: «Он жил, как мудрец, и умер, как шут». Похоронили его со всеми почестями в Тынском храме в Праге, напротив Староместской ратуши — не без намека на знаменитые астрономические часы с курантами. Но почести почестями, а волю покойного Кеплер все-таки нарушил — хоть и, как выяснил впоследствии Ньютон, не зря.А как же Круглая башня?
Пока Кеплер в Праге анализировал архивы и разбирался, что же все-таки не так с круговыми орбитами движения планет, новым королевским астрономом в Дании и профессором астрономии Копенгагенского университета стал ученик и бывший ассистент Тихо Браге Кристиан Лонгомонтан. Его научную деятельность можно описать принципом Сэмюэля Голдвина: «Я готов отдать 50 % эффективности за 100 % лояльности». Дело в том, что он, мягко выражаясь, не был продвинутым мыслителем (к примеру, считал кометы посланниками ада и воображал себя решившим задачу квадратуры круга), зато был ярым приверженцем гео-гелиоцентрической модели и математических методов Браге — собственно, именно благодаря ему они и получили столь широкую огласку и общественное признание. Труд Лонгомонтана «Датская астрономия» (Astronomia Danica), содержавший подробное описание модели Браге с небольшими уточнениями (например, данными о суточном вращении Земли и расчетами орбит, причем даже более точными, чем у Кеплера), был опубликован в 1622 году и за последующие сорок лет переиздавался дважды. И кто знает, как бы отреагировали сторонники Птолемея на идеи Ньютона с Кеплером, если бы не модель Браге, ставшая популярной усилиями Лонгомонтана и сделавшая переход к гелиоцентризму более плавным. Так вот, именно Кристиану Лонгомонтану принадлежала идея возведения в Копенгагене обсерватории на замену разрушенным к тому времени Ураниборгу и Стьернборгу. Изначально планировалось расположить ее на Солнечном холме (Solbjerget, теперь Valby Bakke), неподалеку от нынешнего Фредериксбергского дворца (Frederiksberg Slot). Но в тот момент на повестке дня было еще два проекта — университетская церковь и библиотека, а король Кристиан IV очень кстати купил участок земли неподалеку от университета, посему было решено все три здания строить там, объединив их в архитектурный ансамбль, названный «комплекс Троицы». Правда, процесс строительства растянулся на долгие годы, главным образом из-за постоянных перебоев с финансированием, вынудивших даже реквизировать часть доходов у церкви. До полного завершения строительства не дожил даже сам Лонгомонтан: он умер в 1647 году, когда башня была уже возведена (и Лонгомонтан даже успел побыть директором обсерватории), но церковь и библиотека были закончены только десять лет спустя. Как обсерватория Круглая башня исправно проработала аж до начала XIX века, хотя из-за ее невыгодного расположения некоторые астрономы уже тогда предпочитали работать из дома. Но чем выше становился уровень светового загрязнения от окружающих построек (что отрицательно сказывалось на точности измерений) и чем габаритнее делались астрономические приборы (что затрудняло их подъем на верхний ярусИлл. 2), тем менее удобной была Круглая башня для наблюдения небесных тел, пока наконец и вовсе не перестала использоваться учеными для этих целей.
Илл. 2
Внутри Круглой башни. Спиральный пандус для подъема астрономических инструментов
Фу ты пропасть! У этой собаки глаза были ни дать ни взять две Круглые башни и вертелись, точно колеса. — Мое почтение! — сказал солдат и взял под козырек. Такой собаки он еще не видывал.
Илл. 3
Вид со смотровой площадки Круглой башни
Сейчас Круглая башня работает в режиме любительской обсерватории, а днем открыта как смотровая площадка с отличным видом на крыши Копенгагена с теми самыми многочисленными шпилями и башенками.Илл. 3 Если не боитесь высоты, непременно залезьте туда и хорошенько рассмотрите улицы внизу — в этих окрестностях как раз и плутают в калошах счастья герои следующей сказки.
Калоши счастья
Дания: Копенгаген Италия: Ареццо и его окрестностиВозвращаясь к взглядам классиков на детскую литературу — Чехов, конечно, малость покривил душой: не весь Андерсен одинаково легко читается и детьми, и взрослыми. Что-то взрослым кажется поверхностным, на чем-то, наоборот, начинают скучать дети. В этом смысле «Калоши счастья» — почти идеальный пример золотой середины, хотя открытие это далеко не всегда дается безболезненно. Например, кое-кто из моих друзей, взявшись с моей подачи перечитывать Андерсена, потом лез на меня с кулаками за испорченные впечатления из детства: мол, раньше «Калоши счастья» воспринимались как сказка про череду волшебных превращений, а теперь сидишь и думаешь, что люди дураки и сами не понимают, чего хотят. Да уж, только повзрослев, понимаешь, насколько осторожнее (и конкретнее) нужно быть в своих желаниях, а уж с волшебными калошами на ногах и подавно. Кроме недетского подтекста, «Калоши» ощутимо взрослит их географическая привязка: почти все действие происходит в Копенгагене. Когда думаешь о городе из сказки, представляешь себе что-то идеальное, застывшее во времени — Брюгге, например, отлично бы подошел.
https://goo.gl/1WGM0I Отсканируйте QR-код, чтобы открыть электронную карту
Копенгаген же для этой роли слишком несовершенен, ибо слишком жив, в нем столько реальности, что фантазии почти негде развернуться. Круглая башня стиснута со всех сторон жилыми кварталами, на Восточной улице — променад и оживленный шопинг, на Улице маленьких домиков (она до сих пор так и называется — Hyskenstrade) — офисы, строительные леса и нагромождение велосипедов… А еще проливной дождь и промозглый ветер (и никаких тебе описанных Вайлем загорающих топлесс в Розенборгском саду) — Андерсен даже шутит, что здесь надо на свадьбе вместо колец обмениваться зонтиками. Все это, естественно, настраивает скорее на реалистичный лад. Но стоит только чуть-чуть замечтаться, подобно героям «Калош», как тут же попадешь в какую-нибудь сказку или как минимум историю.
История советника Кнапа
Все злоключения первого героя, надевшего волшебные калоши, удивительным образом приходятся на Восточную улицу (Østergade), т. е. участок нынешней Стрёгет (Strøget) от площади Высокого моста (Højbro Plads) до Новой королевской площади (Kongens Nytorv). Казалось бы, что может случиться на почти прямом отрезке с полкилометра длиной, в окружении сплошных магазинов? Впрочем, если предварительно надрызгаться пунша, задача существенно упрощается (однажды я в похожем состоянии не смог найти выход с гостиничного этажа, и это оставаясь в своей эпохе, — а представьте, каково было несчастному советнику, попавшему благодаря калошам в Средние века). Магазинов на Стрёгет хватало еще при Андерсене («Я не узнаю Восточной улицы! Ни единого магазина!» — сетует герой, перенесясь в калошах на четыреста лет назад), но далеко не всегда там было так заурядно и скучно, как сейчас (Lonely Planet[7] рекомендует пройтись по ней один раз «для галочки», а за интересным нырять уже в окрестные переулки). В 1962 году, например, вокруг превращения улицы в пешеходную зону разгорелся такой скандал, что автору проекта даже угрожали смертью. А еще тремя сотнями лет ранее в одном из тамошних богатых домов жила юная Мария Груббе, с которой, как мы узнаем из главы про «Предков птичницы Греты», скучать не приходилось никому. В общем, если присмотреться, не самое плохое место для приключений. Итак, попав в переделку по вине злополучной статьи Эрстеда[8], изрядно наобедавшийся советник Кнап на протяжении всей главы мечется по Восточной улице взад-вперед в тщетных попытках сориентироваться. Здесь создается впечатление, что Андерсен сознательно напускает тумана. Например, в поисках извозчика советник направляется на запад до площади Высокого моста,Илл. 1 что логично, поскольку ему нужно в Христианову гавань (Christianhavn), а туда проще добираться через остров Слотсхольмен (Slotsholmen). Неясно, правда, куда при этом девается у Андерсена сам Высокий мост: ряд источников утверждает, что его предшественник (не такой уж, впрочем, и высокий — как и современный потомок) существовал как раз со Средних веков. Аналогичная нестыковка — с Восточными воротами (Østerport), в которые советник упирается в попытке выйти на Новую королевскую площадь, когда бредет по Восточной улице в обратном направлении. Андерсен написал «Калоши» в 1838 году, а Восточные ворота были демонтированы только в 1857, то есть по идее советник не должен был удивиться, увидев их. Или он удивлялся не воротам, а Восточному валу (0stervold) — дескать, ничего себе перекопали?
Илл. 1
Копенгаген. Площадь Высокого моста
Размышляя о только что виденном и не глядя ни направо, ни налево, советник вышел на площадь Высокого моста. Моста, ведущего к дворцу на месте, однако, не оказалось, и советник впотьмах едва разглядел какой-то широкий ручей да лодку, в которой сидели двое парней.
Не менее интересно дело обстоит и с «Голландским мысом» — так, если верить Андерсену в переводе супругов Ганзен, во времена короля Ганса называли нынешнюю Новую королевскую площадь,Илл. 2 якобы из-за располагавшихся за ней лавок для голландских шкиперов. На самом деле название «Голландский мыс» — точнее, не «Голландский», а «Халландский» (Hallandsås) — закрепилось за этим местом только двумя веками позже, когда король Кристиан IV начал реализовывать свои наполеоновские планы по расширению Копенгагена. С этой целью в 1606 году им было куплено двести гектаров земли за пределами Восточных ворот и, соответственно, существовавших тогда городских фортификаций. Чтобы защитить новую территорию с севера, на месте нынешней крепости Кастеллет (Kastellet) был построен так называемый редут Святой Анны (Sankt Annæ Skanse). С появлением нового редута и перестройкой Северного вала (Nørrevold) в его направлении Восточный вал утратил свое оборонительное значение и был заброшен. Окрестную территорию выровняли и замостили только в начале 1670-х, уже при Кристиане V, а до того времени остатки вала, грязь и горы мусора делали это место совершенно непролазным, особенно в дождливую погоду, за что оно и было прозвано «Халландским мысом» — так издавна называли труднопроходимый холмистый участок между принадлежавшими до 1658 года Дании шведскими провинциями Халланд и Сконе.
Илл. 2
Новая королевская площадь
Наконец он отыскал калитку и вышел на нынешнюю Новую королевскую площадь, бывшую в то время большим лугом. Кое-где торчали кусты, а посередине протекал какой-то ручей или канал; на противоположном берегу виднелись жалкие деревянные лачуги, в которых ютились лавки для голландских шкиперов, отчего и самое место называлось Голландским мысом.
Надеюсь, вы достаточно запутались, чтобы почувствовать себя на месте советника Кнапа. Так вот, для окончательно сбитого с толку человека он принимает неожиданно грамотное решение — искать помощи там, где люди настроены общаться, то есть в таверне. Я открыл для себя этот метод во время путешествия по Фландрии, и с тех пор он выручает меня почти везде. Разве что во Франции может не сработать: однажды бармен в парижском пабе отказался принимать у меня заказ, аргументируя это тем, что не понимает мой акцент. Зато дюжая шотландка за стойкой в баре напротив поняла меня с ходу, мы проболтали около получаса, и я узнал все, что хотел, и даже больше. На счастье андерсеновского героя, таверна, куда он заглянул, была не французской, а датской, поэтому хоть сложности с взаимопониманием у собеседников и возникали — как-никак четыре века разницы, — поддерживать разговор им это нисколько не мешало (нас ли, знатоков «особенностей национальной охоты», этим удивишь!). Нынешние таверны на Стрёгет не столь колоритны, да и о средневековой литературе там вряд ли с кем поговоришь, а вот пенное бременское при желании отыскать все еще можно. Бокал-другой отлично настраивают на прогулку, — к примеру, проводите несчастного советника до дома, не поленитесь, тем более что от Восточной до Малой торговой улицы (Lille Torvegade)[9], где он живет, всего-то с километр (тут начинаешь недоумевать, зачем вообще советнику понадобился извозчик). Перейдите по Высокому мосту на Слотсхольмен, пройдитесь по набережной до моста Книппельсбро (Knippelsbro), перейдите по нему на противоположный берег — вот вам и Христианова гавань.Илл. 3 Живущий там советник давно уже насмотрелся на окрестности, поэтому оставьте его отсыпаться, а сами пройдитесь дальше по Торговой улице до канала Христиановой гавани, перейдите его, сверните на набережной налево и сперва пройдите один квартал вперед, а затем один направо, по улице Святой Анны (Sankt Annæ Gade).
Илл. 3
Христианова гавань
Минуты две спустя он уже ехал на извозчике в Христианову гавань и, вспоминая дорогой только что пережитые им страх и ужас, от всего сердца восхвалял счастливую действительность нашего времени, которая со всеми своими недостатками все-таки куда лучше той, в которой ему довелось сейчас побывать.
Если успеете до четырех часов дня и прибережете немного сил, то будете вознаграждены: именно здесь находится церковь Спасителя (Vor Frelsers Kirke), та самая, у которой снаружи по шпилю идет винтовая лестница, откуда открывается лучший вид на Христианову гавань.Илл. 4 Забираться на самый верх высоко (почти сто метров) и страшно: по мере приближения к верхушке шпиля лестница сужается, так что выше всех забираются самые худощавые. Зато там, наверху, обнимая шпиль на ступеньке в две пяди шириной, чувствуешь себя ангелом с Петропавловской крепости — знал бы, трубу бы захватил для большего сходства.
Илл. 4
Вид на Христианову гавань со шпиля церкви Спасителя
Со шпиля церкви Спасителя, кстати, отличный вид не только на Христианову гавань, но и на весь центр Копенгагена. Новая королевская площадь и Восточная улица оттуда почти строго на северо-запад, а если посмотреть на север, то можно разглядеть приметный зеленый купол церкви Фредерика (Frederiks Kirke). Нам как раз в ту сторону: в двух кварталах оттуда находится больница, куда привезли следующую жертву калош счастья — ночного сторожа, которому вздумалось прогуляться по Луне.
Истории ночного сторожа и студента-медика
Несмотря на доступность упомянутых у Андерсена лунных карт доктора Медлера, не будем все-таки уподобляться новому обладателю калош или тому самому Мюнхгаузену и останемся пока на грешной Земле. Проследим лучше за тем, как замечтавшегося сторожа вместе с его табельным моргенштерном (который в русских переводах почему-то называют то палкой, то буквально — «утренней звездой») привозят в больницу Фредерика (Frederiks Hospital) с подозрением на смерть. Выбор больницы не случаен: во-первых, на тот момент это была вообще единственная в Копенгагене больница в привычном смысле этого слова, а во-вторых, она бесплатно предоставляла свои услуги малоимущим пациентам (поскольку финансировалась королем с доходов Норвежского почтового ведомства). Ночные сторожа — народ, понятное дело, небогатый, поэтому патологоанатом полагался им за государственный счет. Но, к счастью, калоши успели снять до вскрытия, и наш герой благополучно ретировался, передав магическую эстафету дежурному студенту. На этом месте в русских переводах «Калош» царит полнейший топографический раздрай. Где-то больница, куда привезли сторожа, упоминается как «центральная городская», а где-то даже как Фредериксбергская, хотя учреждение с таким названием открылось только через полвека и на другом конце города. Из классиков корректны в своем переводе только супруги Ганзен: во времена Андерсена больница Фредерика существовала именно под таким названием (в честь своего основателя, короля Фредерика V) и располагалась в здании нынешнего Музея дизайна, что на Бредгеде (Bredgade), дом 68. К началу XX века, правда, ее мощностей перестало хватать, и больницу перенесли на нынешнее место в Нёрребро (Nørrebro) (теперь это Национальный госпиталь — Rigshospitalet), а здание на Бредгеде отдали под музей. Переводчики «Калош», напортачившие с названием больницы, заодно выкинули из картины сказочного Копенгагена еще два примечательных объекта, названий которых современникам и соотечественникам Андерсена было достаточно, чтобы понять, каких именно зевак боялся медик, застрявший головой между прутьями ограды. В разных переводах их называют по-разному — то «школьниками и окрестными жителями», то «школьниками и жителями Новой слободки», что ближе к оригиналу, но тоже не дает полного представления. На самом деле у Андерсена говорится об «учениках Синей школы и жителях Новой слободки» — и, естественно, неспроста. «Синей школой для мальчиков» назывался (за цвет униформы) королевский сиротский интернат, располагавшийся на Большой королевской улице (Store Kongensgade) и выходивший задним двором на Бредгеде, как раз напротив больницы Фредерика. Что же до «Новой слободки» (Nyboder), то так назывались расположенные неподалеку жилые кварталы — своего рода «хрущевки» середины XVII века, построенные для матросов королевского флота (в рамках упоминавшегося проекта расширения Копенгагена). Зная все это, легко понять студента-медика: попав впросак перед лицом почтенных горожан, он мог бы еще ожидать приличного поведения и даже помощи — но чего, кроме насмешек и грубостей, ждать от детдомовцев и матросни? Сравните (но лучше не пытайтесь проверить на себе): застрять головой в решетке Летнего сада или, скажем, где-нибудь в Купчино[10]. «Новая слободка», кстати, стоит в почти первозданном виде до сих пор (точнее, ее половина: вторую снесли еще при Андерсене), и там по-прежнему живут кадровые военные. Длинные желтые дома (этот цвет у датчан так и называется — «новослободский желтый»), выстроившиеся, как солдаты, ровными рядами, сильно выбиваются из окружения по своему стилю и создают характерное для «Калош счастья» ощущение, что ты попал куда-то не туда. Хотите это прочувствовать — сделайте небольшой крюк и загляните туда, когда пойдете в гости к Русалочке. Заодно и упоминавшуюся крепость Кастеллет посмотрите — это одно из немногих сохранившихся укреплений старого Копенгагена. Здесь бы еще для ровного счета сходить с нашим героем в театр на улице Каноников (Kannikestrffide) (точнее, на углу Большой и Малой улицы Каноников — как раз напротив Борховской коллегии, где в «Предках птичницы Греты» жил студентом Людвиг Хольберг — ну да об этом позже). Но увы — театр снесли в 1918 году. Впрочем, за тайнами человеческих сердец не обязательно путешествовать за тридевять земель, поэтому эпизод с театром можно со спокойной совестью пропустить и отправиться на прогулку до Фредериксберга вместе с полицейским писарем.История полицейского писаря
Этот персонаж, судя по всему, погулять был не дурак (впрочем, после многочасового сидения в канцелярии это только на пользу). Полицейская контора, в которую отнесли бесхозные калоши, вряд ли располагалась далеко от больницы, а оттуда до Фредериксбергского сада (Frederiksberg Have), куда писарь отправился подышать воздухом, топать три с лишним километра — пока только доберешься, уже успеешь нагуляться. По нынешним временам прогулка до Фредериксберга живописными пейзажами не балует, поэтому лучше прокатиться туда на подземке. Тем более что Копенгагенское метро — само по себе достопримечательность: во-первых, оно «беспилотное», и в вагоне можно сидеть у лобового стекла, а во-вторых, все станции там — закрытого типа, наподобие «Звездной» и еще нескольких в Петербургском метрополитене, только со стеклянными стенами. Когда накатаетесь, выйдите на станции «Фредериксберг» («Frederiksberg») и пройдите по Эллегеде (Allegade) пять-шесть кварталов на юг, после чего можете смело сворачивать на запад — не промахнетесь. Фредериксбергский садИлл. 5 задумывался изначально, при Фредерике IV, как барочный, но через сто лет, теперь уже при Фредерике VI, мода поменялась, и сад переделали по всем канонам в английский ландшафтный парк, каким он и является до сих пор. Пиши эту сказку не Андерсен, а Гоголь, его персонажа для сохранения декораций можно было бы отправить в Михайловский сад, что между Спасом на Крови и Михайловским замком, — уж больно они с Фредериксбергским похожи. Точно так же на холме в центре стоит дворец, а перед ним расстилается широкий луг, обрамленный, как и положено в английских парках, идеализированным благородным редколесьем с петляющими дорожками, прудами и каналами. Вот только Фредериксбергский сад больше Михайловского раза в три, так что там и холм повыше, и редколесье погуще, да и воды побольше (одним из любимых развлечений Фредерика VI было рассекать по тамошним каналам на гондоле). Впрочем, гулять по Фредериксбергскому саду пешком — тоже сплошное удовольствие: все как по лекалу, и что ни ракурс, то открытка. Правда, до 1865 года позволить себе такую прогулку мог не каждый, например, матросы, нищие и владельцы собак в сад не допускались. Но на полицейских чиновников запрет не распространялся, что и предопределило дальнейший ход событий.
Илл. 5
Фредериксбергский сад
«Должно быть, вот эти мокрые — мои!» — подумал он, да и ошибся: это были как раз калоши Счастья; но почему бы и служителю полиции не ошибиться иногда? Он надел их, сунул некоторые бумаги в карман, другие взял под мышку: ему надо было просмотреть и переписать их дома. День был воскресный, погода стояла хорошая, и он подумал, что недурно будет прогуляться в Фредериксбергский сад.
Во время прогулки в саду происходит сцена, впоследствии доведенная до совершенства Куртом Воннегутом в его «Завтраке для чемпионов»: персонаж мало того что встречает собственного автора, так еще и временно перевоплощается в него. Автор, конечно, удачно маскируется под «сферического поэта в вакууме», дабы не быть узнанным, но мы-то знаем (то есть могли бы знать — но кто читает предисловия?), что сам Андерсен так же здорово натерпелся от критиков и пребывал в унынии, пока друзья не вытолкали его за границу в первое большое путешествие. Это было в 1833 году, и когда спустя пять лет он писал «Калоши счастья», то мог уже вдоволь посмеяться над прежним собой, что, собственно, и делает в этой сцене, — чего стоит одна «Зигбрита, трагедия в пяти действиях». Однако романтическая натура в сочетании со сверхспособностями до добра не доводит — опоэтизированный писарь превращается в жаворонка и вскоре оказывается добычей какого-то ловкого мальца. Во Фредериксбергском саду действительно полно птиц всех мастей, выбирай не хочу; на некоторых не то что фуражку — и цилиндр-то не набросишь. Сейчас они совершенно не боятся людей (мне доводилось, например, видеть цаплю, позирующую фотографам на перилах пешеходного моста), но это и неудивительно: в современной Скандинавии за ловлю птиц можно и по той самой шапке получить. Во времена же Андерсена, очевидно, «свободы попугаям» и другим пернатым никто не требовал, по крайней мере точно не мальчишки, шастающие по Фредериксбергскому саду. Впрочем, нет худа без добра: школяры, купившие свежепойманного жаворонка и забывшие запереть клетку, жили на Готской улице (Gothersgade), что напротив Розенборгского сада (Kongens Have)Илл. 6, а значит, писарю удалось здорово сэкономить на обратном пути. Вот и сходил погулять, называется. Мы еще вернемся в Розенборгский сад, когда речь пойдет об «Ибе и Христиночке», да и во Фредериксбергский тоже, когда будем разматывать «Обрывок жемчужной нити», а пока послушаем, что сталось с последним «счастливчиком» в калошах.
Илл. 6
Розенборгский сад
История студента-богослова
Как именно писарь в обличии жаворонка добрался к себе домой, одному богу известно, — будем считать, что сработал птичий инстинкт ориентирования. И тут персонаж еще раз сталкивается со своим автором, причем опять на почве путешествий — это называется «у кого что болит». А «болеть» у Андерсена было чему: та первая заграничная поездка, в особенности ее итальянская часть, оставила такую массу впечатлений, что одним «Импровизатором» отделаться не удалось — надо было выместить еще на ком-то. Тут-то ему и подвернулся на свою беду студент-богослов с его грезами о путешествиях. Мечтал он для начала о «чудной» Швейцарии и, выйдя как-то утром в соседских калошах подышать воздухом, домечтался до того, что там и оказался. И все бы хорошо, если бы не XIX век на дворе, когда львиная доля удовольствия в пути от «любования дивными окрестностями» съедалась убогостью транспорта: железные дороги тогда еще только зарождались, так что основным средством передвижения оставался медленный, душный и трясучий дилижанс. Его-то богослову-путешественнику и перепало сполна, но то были еще цветочки. Чтобы вы могли в полной мере оценить ягодки, приведу сначала несколько цитат Андерсена, относящихся к той его первой поездке — точнее, к самому мучительному ее участку между Флоренцией и Римом. Вот, например, фрагмент из «Сказки моей жизни» (она появилась уже после «Калош», — видимо, и несчастного богослова Андерсену показалось мало):На границе Папской области наши паспорта и чемоданы в очередной раз были подвергнуты тщательному осмотру, и вслед за тем мы продолжили путь в живописных лучах величественного заката. Красоты его я никогда не забуду, как не забуду и убожества постоялого двора: проваливающийся пол, толпа калек-попрошаек под дверью, одетая в грязную кофту хозяйка со злобной улыбкой ведьмы, которая сплевывала каждый раз, подавая нам очередное блюдо, и спешила убраться из комнаты.Или вот еще, из итальянских писем Андерсена на родину:
Эти шестидневные муки привели нас в отчаяние. Красота Италии едва ли может перевесить ее свинство. Это настоящий хлев. Постоялые дворы столь убоги, столь грязны, столь полны клопов, что мы спали одну ночь из шести; пришлось ходить по комнате, искать убежища в стойлах, и все же нас едва не съели блохи и ядовитые мухи. В первую ночь у меня на одной руке было сто тридцать семь укусов. Лица у нас распухли, еду подавали отвратительную: прокисшее вино, петушиные гребешки, жаренные в растительном масле, и тухлые яйца.Сто тридцать семь! До этого в дилижансе он насчитал еще пятьдесят семь. Это до чего надо довести человека, чтобы он начал считать укусы насекомых? Неудивительно, что, когда богослов, хлебнув ледяного альпийского ветра, погружается в мечты о лете по ту сторону гор, калоши переносят его не куда-нибудь, а именно в окрестности Ареццо (Arrezzo), к Тразименскому озеру (Lago Trasimeno), — туда, где нашему сказочнику досталось больше всего. А дальше и объяснять ничего не надо — просто сравните приведенные выше цитаты с текстом «Калош». Кстати, Андерсен неслучайно ссылается именно на Тразименское озеро, хотя в Тоскане и без него хватает ориентиров. Дело в том, что он направлялся из Флоренции в Рим той самой дорогой, на которой Гай Фламиний ожидал встретить Ганнибала во время Второй Пунической войны. Ганнибал, правда, предпочел уподобиться Бармалею и поступил как все нормальные герои, пойдя в обход через болота, а затем заманив Фламиния в засаду у озера и отделав его так, что в Риме решили на всякий случай разрушить мосты через Тибр. Впрочем, до Вечного города ни Ганнибал, ни наш калошеносный богослов в итоге так и не добрались, в отличие от самого Андерсена. В Риме он тоже изрядно натерпелся, правда, уже во время второго итальянского путешествия: на этот раз его измучили зубная боль и промозглая погода, что по накатанной дорожке вылилось затем в «Мои сапоги». Более просторного места для Рима в сказках Андерсена почему-то не нашлось, и за остальными его римскими впечатлениями придется обратиться к «Импровизатору». А вот Флоренция составила гораздо большую часть андерсеновского сказочного пространства. Туда мы и отправимся далее, пересев на спину бронзового кабана.
Бронзовый кабан
Италия: ФлоренцияИзначально «Бронзовый кабан» вместе с «Моими сапогами» входил в состав «Базара поэта», написанного Андерсеном через семь лет после выхода «Сказок, рассказанных детям», по возвращении из шестого заграничного путешествия (1840–1841). Впоследствии, при отборе материала для немецкого издания, «Кабан» был повышен до самостоятельной сказки, а «Сапоги» так и затерялись на «Базаре» — поэтому они в сказочных списках и не значатся. На этом, однако, твердая текстологическая почва обрывается, и начинается странное. Во-первых, логично было бы предположить, что «Кабан» навеян именно вторым[11] визитом писателя во Флоренцию (1840) и написан по горячим следам, как в свое время «Импровизатор». Логично… но неверно. То есть не загляни исследователи творчества Андерсена в его дневники, так и спали бы себе спокойно, но с источником не поспоришь: заметка о бронзовом кабане на улице Порта Росса датирована 1834 годом. Сказки — штука эмоциональная; неужели задумка могла пролежать у Андерсена на полке семь лет и не «прокиснуть»?
https://goo.gl/n4j8H9 Отсканируйте QR-код, чтобы открыть электронную карту
Во-вторых, к единому мнению об источнике сюжета исследователи так и не пришли (что необычно, поскольку Андерсен редко брал истории совсем уж с потолка, не оставляя даже намека, — сатирик, что с него возьмешь). Одни считают, что сюжет «Кабана» — автобиографическая метафора, другие усматривают параллели с «Импровизатором», третьи вообще указывают на сходство с историей Вильгельма Бендза — дескать, тот тоже художник, тоже умер, тоже в Италии и тоже молодым. Но явных зацепок нет. В-третьих, зная способность Андерсена подмечать детали в окружающей действительности и вплетать их в сюжет, всегда настораживаешься, когда он описывает что-то чересчур подробно, — сразу думаешь: так, а это он откуда стянул? (Хорошая тому иллюстрация — история маленького Тука, о которой речь в соответствующей главе.) В «Бронзовом кабане» такое подозрение вызывают картины, написанные главным героем, но никакой информации об их возможных прототипах нигде нет. Очень непохоже на сказочника, в сюжетах которого реальный прообраз был даже у штопальной иглы. В-четвертых, в одну только первую поездку Андерсен провел во Флоренции в общей сложности две недели, а все, что описано в «Бронзовом кабане», обходится без спешки максимум за два дня. Куда делись все остальные впечатления, и почему выборка настолько неоднородна? Впрочем, все эти отклонения и неоднозначности очень хорошо вписываются в глубоко кучерявый характер самой Флоренции. Беглому взгляду галопирующего туриста она при всем богатстве кажется простой и понятной (плавали — знаем), но при попытке замедлиться и копнуть поглубже внезапно чувствуешь себя тем Мичуриным из анекдота, который полез было на елку за укропом, но тут его завалило арбузами. В этом городе все рядом — знай смотри в оба. Идешь, скажем, по улице Святых Апостолов (Borgo Santi Apostoli), видишь надпись: «Отель Torre Guelfa» — вывеска как вывеска, три звезды. Поднимаешься на лифте в фойе верхнего этажа (окна там витражные, набраны из квадратных кусочков стекла, спаянных свинцом, — средневековая техника), потом узкая деревянная винтовая лестница, скрипучие ступени… куда вы меня тащите? Добираешься до самого верха, толкаешь дверь — и оказываешься на Торре-деи-Буондельмонти (Torre dei Buondelmonti), самой высокой башне старого города. Палаццо Веккьо и Санта-Мария-дель-Фьоре — только руку протяни. Когда-то — верх престижа, сейчас — один из самых пафосных гостиничных баров: два столика на самой верхушке (больше не влезает) и еще несколько на террасе уровнем пониже. Напитки носят пешком по лестнице (семьдесят две ступеньки), на предлагающих построить лифт смотрят как на дурачков. А что, все правильно: чтобы стоять, надо держаться корней. Три звезды, кстати, тоже принципиальная позиция, ведь, чтобы сделать пять, пришлось бы курочить историческое здание — с ума, что ли, сошли? Красота Флоренции фрактальна, она как бесконечная матрешка: углубляться можно вечно. Но совершенно непонятно, как об этом обо всем писать, не будучи историком или искусствоведом: мало того что вокруг такая прорва деталей, так еще и про каждую из них обязательно кто-нибудь (и не он один) диссертацию защитил. Возможно, как раз поэтому Андерсен пишет только о том, что лежит на поверхности. Обжегшись на молоке, дуют на воду: хлебнув фирменного национального сарказма от соотечественников, волей-неволей поостережешься выходить на скользкую дорожку вдали от дома. Да, наверное, оно и правильно — иначе сказка была бы совсем о другом. Но чем рассуждать, пойдем-те-ка лучше прогуляемся.
Сады Боболи
История главного героя, флорентийского оборвыша, начинается с того, что он сидит «в герцогском саду, под сенью пихт» и выпрашивает милостыню. Садов на южном берегу реки Арно (Arno) наберется с десяток, но Андерсен, конечно же, имеет в виду сады Боболи (Giardino di Boboli)Илл. 1, что на склоне одноименного холма, за палаццо Питти (Palazzo Pitti). Во-первых, только их можно в полной мере назвать герцогскими (палаццо Питти был резиденцией великих герцогов Медичи), а во-вторых, именно их упоминает Андерсен в своих флорентийских дневниках за 1840 год. С пихтами, правда, вышла промашка. То, что в русских переводах «Кабана» назвали «сенью пихт», в андерсеновском оригинале звучит как «сосновые кроны», но на деле в садах Боболи нет ни того, ни другого — мы честно проверили, излазав там все вдоль и поперек. Самое близкое по смыслу место — это центральная аллея (если и просить милостыню в садах Боболи, то именно там: больше всего народу), но она засажена кипарисами.Илл. 2 Остается либо списать на неточность перевода[12], либо предположить, что Андерсен просто до этого ни разу не видел кипарис. То, что главный герой выбирает для своего занятия именно сады Боболи, поначалу кажется нелогичным: они расположены в далеко не самом людном месте, что называется, на отшибе. Почему не центр города? Андерсен ответа на этот вопрос не дает, и приходится довольствоваться предположением, что там, во-первых, прохладнее (а значит, проще высидеть целый день), а во-вторых, настроение прохожих более благостное (а значит, выше, как сейчас говорят, коэффициент конверсии).
Илл. 1
Сады Боболи
В герцогском саду, под сенью пихт, где и зимой цветут тысячи роз, целый день сидел маленький оборвыш. Мальчуган мог бы послужить живым изображением Италии: он так и сиял красотой и в то же время был так жалок, так несчастен… Ему страшно хотелось есть и пить, но никто не подал ему сегодня ни единой монетки.
Илл. 2
Сады Боболи. Центральная аллея
... Все права на текст принадлежат автору: Николай Горбунов.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.