Вадим Жмудь Страстное тысячелетие

Фантастический роман

Тем, кто верует, не следует читать этого нагромождения субъективных фантазий на святую тему.

Тем, кто ни во что не верит, это читать бесполезно.

Этот роман написан для сомневающихся.

Не учить кого-то, а задуматься хотел я с вами, друзья мои…

Часть I НЕДОСТОЙНЫЕ МЫСЛИ ВСЛУХ

Друг — это всего лишь полуфабрикат, из которого два мастера — Доброта и Время — делают Предателя. Враги не предают, они остаются верны нам до конца. Если бы все всем были врагами, мир был бы стабильнее.

Друг, восхваляя, развращает, враг, порицая, очищает от скверны, заставляет стать лучше, чтобы противостоять ему. Враг не дает уснуть. Да здравствуют враги!..

Доброта — это вам не Справедливость. Справедливость воздает по заслугам. Заслужил — получи. Доброта дает не по заслугам. А почему же? По тому, что она — Доброта. Но она не всем дает поровну, а лишь тем, к кому добра. К Злу она не добра, Злу Доброта не дает. Значит, Доброта толкает Зло быть и дальше Злом.

Он призывал всех простить, но сам прощать не умел. А ведь Ему надлежало прощать как никому другому.

Если человек принес горе другому человеку, то он виноват перед ним. Его можно простить, но можно и не простить. Обиженный не обязан прощать обидчика.

Но бывают обстоятельства, когда обиженный обязан простить обидчика, ибо разделяет с ним вину, ибо ответственен за каждый шаг обидчика. Ибо он Создатель.

Кому другому, как не Создателю, следует прощать всех и вся? Быть может, если бы он прощал, то и все прочие прощали бы? А уж если он не прощает, как другие могут быть более великодушными. Разве это не дерзость — быть великодушнее самого Создателя?

И не есть ли его нежелание прощать основа всего Зла, сущего на земле?

Кто Ему мешает простить всех сегодня? И с этой же минуты установить всеобщее царство добра? Или Он не может переделать души без того, чтобы они прошли горнила страданий? А зачем же Он их такими создал?..

А мы если станем всех прощать, то Зло не приумножится ли?

Должен ли он убивать себя, чтобы спасти свои творения? Нравится ли Ему быть убитым?

Если нравится, то почему за это кого-то следует наказать?

А если нет, то и он не в силах отвратить того, что предрешено?

Значит, и Он играет по правилам, установленным кем-то, кто превыше Него? Тогда почему Он не прощает нас, если и Ему приходится подчиняться судьбе? если Он не свободен, то Он должен понять нас.

Впрочем, даже если Он и свободен, то и в этом случае Он должен понять нас.

А кто поймет до конца, тот станет ли судить?..

* * *

Он был похож на других, но не потому, что он был подобен им, а потому что Он их создал по своему подобию. И Он заставил всех играть те роли, которые он им отвел.

Но разве актер, играющий Ангела — Ангел? А исполнитель роли Дьявола Дьявол ли он на самом деле? Только дети, малые и большие, отождествляют актеров и их роли… Нет, не только они! Ещё Он. Создатель. Создав нас, он дал нам роли по своему усмотрению, но это не мешает Ему наказывать или награждать актеров за вины и доблести тех, чьи роли они исполняют… Только Его игрушки живые люди. И эта драма длится вечно, не смотря на то, что предел её уж назначен Им.

И мне предстоит предстать перед Ним и ответить за ту роль, которую Он мне предначертал, так строго, будто я в его спектакле был сценарист и режиссер, а Он — всего лишь зритель. На самом же деле Он — и сценарист, и режиссер, и актер, играющий главную роль, и зритель, и критик, и единственный судья нам всем.

Вот так, низвергая Ангелов в бездну, Он создаёт Дьяволов.

Твари и гады расплачиваются своей жизнью за две дерзости, соединенных вместе: за дерзость жить в доме радивой хозяйки и за дерзость попасться днём на её глаза, но и у них ещё есть укрытие и время, чтобы до него добежать. Мы же расплачиваемся за дерзость жить и быть послушными Его воле, и нет у нас укрытия от Него ни на земле, ни под землёй. Ибо всё в этом мире — Его дом, а мы везде чужие.

Добротой своей он ещё не создал ни одного Херувима из Сатаны, но гневом своим уже достаточно Ангелов обратил в Демонов.

* * *

Он был сын человеческий. Так Он называл себя. Он стал говорить об этом лишь тогда, когда все стали в этом сомневаться.

Он говорил, а они записывали. И многие потом перечитывали их письмена, и хотя они расходились в деталях, все они говорили об одном и том же. Их письмена — это благая весть. А я дневника не вел. Его бы никто и не прочел, кроме меня, а мне записывать ничего не надо, я и без того не забуду этих событий до конца этого мира. Никто не прочитал бы моего дневника, но мои мысли Он прочитает с такой же легкостью, как будто они изложены на пергаменте. Прочитает, ибо Он это умеет. Поймет, ибо Ему ведомо всё. Но не согласится. Потому что мои мысли это — «Евангелие от Ирода».

* * *

Я хотел понять Его. Мне это так и не удалось. Я хотел унять Его. Это мне удалось. Но какой ценой! Все знают, какой ценой куплено спасение иудейского народа. Эта цена — Его унижение, его смерть. Что из того, если, как говорят Он воскрес? Если бы мне знать точно, что моя смерть принесет спасение моему народу, и что я через три дня воскресну и буду вечно жить как бог, и я бы с легкостью согласился на такое испытание. Мне такого выбора никто не предлагал. Если Он — бог, то это им всё так предрешено, так тому и быть следовало, и других путей не было, о чем же тогда тут судачить? Как положено, так все и свершилось, и весь сказ… Ну, а если Он — не тот, за кого себя выдавал, если Он — не бог? Тогда Он смутьян и преступник, и казнь преступника есть первейшая обязанность правосудия, так уймитесь же, голоса осуждения! А если Он — что-то третье? Что же?

Третьего не дано.

* * *

Я не верил Ему. Он это видел. Я боялся Его. Ему это нравилось. Я выслеживал Его. Он был неуловим. Когда я потерял надежду схватить Его, Он проявил ужасающую беспечность и позволил себя схватить. Я дал Ему возможность оправдаться. Он отверг её. Я предоставил народу решать Его судьбу. Но народ никогда не бывает прав. Тогда я этого не знал. Но Он это знал всегда. Когда народу предоставляют решать свою собственную судьбу, народ всегда обманывает самого себя. И это, пожалуй, справедливо для всего народа в целом, хотя и ужасно для каждого гражданина. Когда народ решает судьбу одного человека, он может его казнить или наградить, но никогда не остается безучастным. Когда народу предоставляют возможность решать судьбу пророка, этот пророк обречен на мученическую смерть и на вечную память. Если бы Его казнь не состоялась, народ вскоре забыл бы о Нем. Его казнь была нужна Ему больше, чем остальным. За этим Он пришел, таков был Его сценарий, а мы — лишь актеры, которыми Он манипулировал, как хотел. Его роль снискала ему венец, а за наши роли мы расплачиваемся тысячелетиями страха…

* * *

Этот Иоанн… Он кричал всенародно, что скоро придет новый бог. Он призывал приготовить ему путь в пустыне. Людей он называл змеиным отродьем, говорил, что Он может и из камней создать потомков Авраамовых, и что всякое дерево, не приносящее плодов, будет срублено и брошено в огонь. Это было не понятно. Иудеев запугать нельзя. Пуганые — перепуганные. Мы всегда со всем соглашаемся и никогда ничему не верим до конца. Новый бог? Ладно. Срубят дерево? Может быть. А нам какое дело? Мы должны спрямить дороги, срыть холмы и засыпать ущелья? Чудненько, так мы же этим тысячу лет занимаемся! По мере сил, конечно, по мере сил. Так что же он не идет, ваш новый бог? Придет? Ах, вот как, да? Ну, так когда он придет, мы на него посмотрим и решим, что это за бог такой, а пока что у нас своих богов предостаточно, да тут ещё и Олимпийских богов надо не забывать, а их сонмище. Да ещё новые прибывают. Ещё недавно он был полководцем, ан, глядь, уже в боги его причислили, и сыскались два свидетеля, которые видели, как он чудеса сотворял. Ещё бы они не сыскались! Когда несогласных припугнут, а согласным заплатят, так и не два, а две тысячи свидетелей найдется. Кабы на страхе, да на подкупе можно было въехать в круг святых, в вечную жизнь, много бы было народу на Олимпе! Сколько царей уж отжило свой век с начала сотворения мира! Я думаю, что все горы мира не вместили бы тогда святых. Мысли мои никто не слышит, оно и славно. Не гоже таким мыслям быть услышанными. А ты, кто мысли читает, Тебя я не боюсь, ибо моя судьба Тобой уже предрешена, и смягчить себе приговор я не чаю.

* * *

А тут ещё генерал моей стражи, Админ, доложил мне, что какого-то самозванца этот Иоанн назвал Богом. Я должен был во всём разобраться. Не искать же мне этого Иоанна по городам и весям. На то я и тетрарх Иудеи, чтобы иудеи повиновались мне, а не я за ними рыскал. Найти. Взять. Доставить. Как сказал, так и выполнили.

* * *

Вот Он, с виду такой невзрачный. Много был под солнцем. Кожа смуглая, в складках. Лет сорок на вид. Взгляд ищущий, много бегает по сторонам, но когда говорит, дерзко смотрит в глаза собеседнику. Иногда говорит тихо, иногда переходит на крик. Почти не жестикулирует, но те жесты, которые делает одними ладонями, очень выразительны. И глаза тоже очень насмешливые. Если такому отрезать язык, то он всё равно соберёт много слушателей вокруг себя — будет говорить глазами и ладонями. Опасный человек, но очень интересный. Такой не станет другом, но такой и в качестве врага приятен — от него предательства не жди. Я его расспрошу обо всём и отпущу. Только не сразу. Сразу такого отпускать нельзя. Да и он сразу всего не скажет.

— Иоанн, я давно хотел тебя увидеть.

— Ирод, я никогда не желал встречаться с тобой.

— Иоанн, я наслышан о словах твоих.

— Ирод, я наслышан о делах твоих. Не правда ли, слова мои таковы, что лучше были бы они делами? А дела твои разве не таковы, что лучше бы они были словами?

— Иоанн, ты намерен обвинять меня?

— Ирод, твои стражники привели меня, не спрашивая моих намерений.

— Стражники были грубы, прости их. Ты у меня в гостях.

— Так я волен уйти?

— Не прежде, чем ответишь на мои вопросы. Я слышал, тебя называют пророком. Я бы хотел приобщиться к твоим пророчествам.

— Кто вопрошает мудрости — тот сам идет за советом. Кто велит призвать к себе, тот не вправе ожидать искренности.

— Так ты боишься сказать мне правду, Иоанн?

— Правда в том, что никто не говорит тебе правды, Ирод.

— Так скажи её ты.

— Она тебе не понравится.

— Смотря по тому, как скажешь.

— Я не мастер умаслять горечь правды приправами из похвалы.

— Ты меня ненавидишь, Иоанн?

— Ненавидит народ, Ирод.

— Я не искал любви народа.

— Значит, тебе не дорог народ.

— Меня любит жена, мне этого достаточно.

— Как ты можешь быть уверен в женщине, которую не любишь сам?

— Что ты несешь, Иоанн? Я не люблю жены своей? Я?

— Ирод, я говорил, что правда моя тебе не понравится.

— Это не правда, это — клевета.

— Ты не должен был брать её в жены. Ты осквернил себя прелюбодеянием, Ирод.

— Иоанн, ты не только дерзок, ты ещё и глуп! Наш обычай предписывает брать в жены вдову старшего брата.

— Не предписывает ли обычай Иродов делать вдовой ту, на которой желаешь жениться?

— Чем не угодил тебе род Великого Ирода?

— Великим отца твоего называют за великие злодеяния.

— Я прикажу отрезать тебе язык, Иоанн!

— Тогда ты не услышишь ответов на свои вопросы, Ирод.

— Я запрещаю плохо отзываться о моем отце.

— Жаль, что Октавиан не слышал о твоем запрете.

— Его звали Август! Ты дерзок даже в именах, Иоанн! Не удивительно, что в твоих словах мало смысла! Цезарь Август не мог оскорблять моего отца!

— Возможно, это не оскорбление, но он сказал, что предпочел бы быть свиньёй Ирода, чем сыном Ирода.

— Молчи!..

— …Он прав! Свиней Великий Ирод не резал, а младенцев велел истребить всех, и их было загублено много — реки крови текли по градам Иудейским. И собственного сына не пощадил он, так боялся нового царя, того, кто грядёт. Он боялся и ты дрожишь.

— Ты его видел? Где он? Каков он? Как его найти, говори же, ну?

— Ты ищешь его, чтобы убить?

— Я не убийца.

— На тебе кровь брата, Ирод.

— Я не убивал Филиппа.

— Откуда же ты знаешь, что Иродиада — вдова?

— Знаю. Я изгнал Филиппа, для меня он все равно, что мертв.

— Так не ссылайся на наш обычай, когда прелюбодействуешь с женой брата, который жив. Обычай предписывает заботиться о близких своего умершего брата, растить его детей вместе с его вдовой, а если детей у него не было продолжить его род. Обычай велит делиться своим имуществом с семьёй брата, Ирод. Обычай не велит изгонять брата и прибирать к рукам его царство, его жену, его дочь. Разве для того ты женился на Иродиаде, чтобы спасти её от бедности и растить её дочь?

— Филипп злоумышлял против меня. Напрасно отец отдал ему четверть царства. Но ему было мало — он задумал отнять мою часть.

— Поэтому ты опередил его и отнял его честь. А заодно отнял и жену с дочерью.

— Я люблю Иродиаду! И я люблю её дочь. Я взял поступил по законам предков, Иоанн.

— Ты посягнул на власть Филиппа, его жену ты использовал для того, чтобы укрепить свою власть его властью, чтобы присоединить его земли. Она стала тебе ступеньками к владычеству над страной. Ты использовал её в посягательстве на царскую корону, ибо звания тетрарха тебе мало. Ты — тиран, Ирод.

— Клевета! Мной руководила любовь!

— К собственной племяннице…

— Что ж из того?

— Да, но только не к Иродиаде…

— Что?!

— Ты сам признался, Ирод. Ты любишь Саломию. Чтобы получить власть над ней, ты женился на её матери. Ты отнял у покойного брата царство, ты отнял у него его жену, и ты мечтаешь отнять у него и дочь. Тебе мало быть тираном и прелюбодеем, Ирод. Ты замыслил кровосмешение.

— Что брат мой взял в жены дочь Аристовула, брата нашего, это ты кровосмешением не называешь. А я лишь женился на вдове брата, что и должно было сделать при её вдовстве.

— И Саломия, дочь Филиппа, также племянница тебе. Что же — и её очередь придет. Тебе не нужны женщины, Ирод, тебе нужны царицы из рода отца. Тогда уж надо было изгнать Иродиаду вместе с Филиппом и жениться на их дочери. Твое коварство не совершенно, Ирод. Ты не станешь великим.

— А ведь я считал тебя святым человеком, Иоанн… Теперь я убедился, что ты безумец. Тебе не следует разрешать проповедовать перед народом.

— Ты уже лишил меня этой возможности, Ирод. Из твоих темниц мой голос не очень-то слышен.

— Я говорил, что не собираюсь лишать тебя свободы. Я велел доставить тебя во дворец, чтобы порасспросить о человеке, о котором ты говорил.

— Ты бы лучше стремился узнать побольше о себе, Ирод. О том человеке не беспокойся. О нем ты услышишь в свое время.

— Я хочу знать всё сейчас! Говори. Ты называл его богом? Почему? Разве бог — среди людей? Как ты мог так богохульствовать?

— Ты и сам не веришь, что он простой человек, иначе не расспрашивал бы меня о нем.

— Он ещё ничего не сделал, но о нем уже так много говорят…

— А ты сделал так много, но о тебе помалкивают.

— Ты уводишь в сторону, Иоанн.

— Приходится, раз ты меня не слушаешь, напоминать тебе мои слова.

— Иоанн, в том, в чем ты меня обвиняешь, нет ни капли смысла.

— Зато в твоей женитьбе смысла слишком много, Ирод. Ты подражаешь римлянам. Они мостят себе трон, укладывая под себя женщин. Ты усилил власть с помощью женщины, теперь ты и управлять страной будешь с её слов.

— Замолчи! Не смей плохо говорить о моей жене! И не смей плохо отзываться о римлянах!

— Так кого ты больше боишься — жены или римлян?

— Я не боюсь никого, Иоанн!

— Ты станешь подражать им в прелюбодеянии, а затем, в угоду им введешь те же жестокости, что и у них. Начнешь ты с того, что велишь убить ради чести, продолжишь тем, что станешь убивать из страха, а кончишь тем, что будешь убивать для забавы, Ирод.

— Ну что же, говори, Иоанн, говори. Мне даже забавно слушать околесицу, которую ты несешь.

— Послушай, Ирод. Римляне торгуют женами и дочерьми, покупая себе власть. Из века в век они творят такое безо всякого стыда. Родоначальник нынешней династии, Юлий отдал дочь Помпею, дабы из врага сделать друга. А ведь она была обещана Цепиону. Помпей чтобы не сделаться врагом Цепиону, обещал ему собственную дочь, а ведь она была обещана Фавсту, сыну Суллы.

— Это было век назад, сейчас все иначе.

— Так поступали всегда, и так будут поступать впредь. У них и боги такие же развратные, как они сами. Для Помпея такое было не в диковинку, и Юлий был не лучше. Когда Помпей был молод, он из расчета взял в жены дочь претора Анистия, чтобы избежать преследований за хищение государственных денег. Когда Помпей достиг власти, он развелся с Анистией и взял в жены падчерицу Суллы Эмилию, хотя она была замужем и уже беременна. Бог проклял этот брак, ибо Эмилия умерла родами в доме нового мужа.

— Мне нет дела до Помпея. Оставим римлян. Не забывай, мы под властью Цезаря.

— Все они хотят называться Цезарями после Юлия. А Юлий чем лучше прочих римлян? Женами мостят они путь к власти, а потом расправлялся с тестями, когда превосходят их силой. Юлий развелся с Помпеей, чтобы развязать себе руки, женился на Кальпурии, дочери Пизона, которого в благодарность провел в консулы. Клеопатру он тоже использовал для усиления могущества, а про родину свою забыл. И она вертела им, как хотела. Из-за неё его в конечном счёте и убили. Царственная египетская блудница! Была замужем за обоими своими братьями, вела войну с каждым из них и казнила обоих. И римлян водила за нос. Марк Антоний бросил к её ногам честь своего государства, забыв о законной жене. Она бы и другого Цезаря, Октавиана, окрутила, да не вышло.

— Дерзок ты, Иоанн. Не смей дурно отзываться Божественном Цезаре, ведь это он сделал моего отца царем. Не смей также и молвить дурного слова об Августе Цезаре, отчиме Великого Цезаря Тиберия, да продлит господь его годы.

— Августом он стал, присвоив себе единоличную власть после победы над своим соправителем, Антонием. Ему неугодно было прозываться Октавианом, поскольку это напоминало о его низком происхождении. Отрекшийся от предков вот с кого ты берешь пример, Ирод, да ещё с отца своего, умертвившего жену и двоих детей, между прочим, твоих братьев, Антипа…

— Мое терпение велико, но не безгранично, Иоанн!

— Чтобы сохранить о себе добрую память, он выбрал в преемники Тиберия, и этот поступит также. При Тиберии Август кажется святым, но после него…

— Иоанн, молчи! Ни слова плохого о моём господине и моём друге Тиберии я не позволю тебе произнести!

— Молись за продление жизни Тиберия, Ирод — в этом ты прав. Кто придет после него? Друз? Если только доживет. Клавдий? Навряд ли. Он не настолько хитер, чтобы украсть власть, а ведь только таким путем она переходит из рук в руки. Калигула, вот кто! Этот юнец уже готов выхватить печать Цезаря из слабеющей руки Тиберия. Знаешь, почему я ставлю на него? Потому что никто не верит, что он на это способен. Последний удар тиранам всегда наносят самые близкие, самые верные, самые надёжные друзья. Этот — из таких. Этот не пожалеет никого. При нем тебе своей власти не удержать, счастье твое, если он ограничится заточением тебя где-нибудь на выселках.

— Иоанн, мое терпение кончается. Ты о многом осведомлен, но ты не мудр, Иоанн. Ты готовишь себе смерть своими речами.

— А ты труслив, Ирод. Ты не скажешь лишнего, но дела твои готовят тебе не завидную участь.

— Если хочешь, поговорим обо мне, но оставь моего отца и оставь римлян. Не твое это дело — их судить.

— А твои дела, Ирод — им подражать. Ты хочешь повелевать, как Ирод и как Цезарь, готовься быть таким же вероломным.

— Хватит меня обвинять! Я не отвечаю за дела других.

— Иродиада…

— Прочь! Прочь с глаз моих, или я за себя не ручаюсь!

— Ты отпускаешь меня?

— Нет, ты останешься моим гостем. Я хочу дать тебе время, чтобы ты одумался. Мы поговорим после. Ты должен рассказать об этом человеке.

— Значит, ты боишься меня, коли не отпускаешь.

— Я боюсь за тебя, Иоанн. С такими мыслями тебе не долго осталось ходить по земле.

— Кто же меня убьет, Ирод? Ведь смертной казни нет. Или ты уже решился?

— Мне не нужна твоя жизнь, Иоанн, но ты сам призываешь опасности на свою голову!

— Моя голова во власти господа, а не людей.

— Не зарекайся, Иоанн. Кто знает свою судьбу?

— Моя голова не дает тебе спать Ирод…

— Я не враг твоей голове, Иоанн.

— Не зарекайся, Ирод. Кто знает свою судьбу?

— Пересмешник… Стража! Уведите дерзкого.

«Может быть и вправду, надо было Иродиаду изгнать, а на Саломие жениться? Впрочем, это ещё не поздно. Вздор, о чем это я? Иродиада так любит меня. Только что же она за Филиппа вышла? Да и не по её ли наущению он замыслил против меня?… Иоанн умен, да… Но и он не умеет читать в сердцах человеческих. А Саломия — прелесть как хороша!»

* * *

— Что ты так печален, супруг мой, накануне своего дня рождения?

— Слова Иоанна запали мне в душу.

— Как можно смущаться наветами смутьяна?

— Смутьяна, говоришь? Но ведь он не призывает к бунту. Он упрекает меня.

— Кто осмелится упрекать своего повелителя, тот и есть — смутьян. В чем он посмел тебя упрекать?

— В подражании римлянам.

— Римляне — достойные люди, им подражать не зазорно. А в чем именно?

— Он упрекает, что я женился на тебе.

— Наглец! Его ли это дело — разбирать твою волю?! Вели его казнить за дерзость.

— Ни за дерзость, ни за что иное не хочу я казнить его, да и не смог бы без одобрения Рима. Но и выпускать его нельзя.

— Вели убить его тайно!

— Да зачем же его убивать? И за что? За его вздорные слова? Если за слова убивать — так впору было бы истребить целое царство.

— Если царство встанет у тебя на пути — истреби царство. Будь велик.

— Вот уже и вправду ты учишь меня, как поступать, как он предсказывал. Чему ты меня учишь? Величие разве в убийстве?

— Не в убийстве, а в истреблении врагов. Чем больше их истребишь — тем больше твое величие. Твой отец, мой дед знал это. Он велел избить четырнадцать тысяч младенцев, ибо среди них точно был его враг. Твоего отца уж нет, а люди до сих пор его зовут Великим Иродом. Если же он убил бы одного — только того самого, его бы презирали.

— Он убил невинных, а того, кого боялся, не убил.

— Так убей ты! Убей Иоанна — сегодня же, немедленно!

— Что же за спешка у тебя? Из крепости в Махеры ему не убежать.

— Сегодня убей, чтобы завтра не омрачать праздник.

— Успокойся, ты сама не ведаешь, что говоришь.

— Вот как?! Ты уже защищаешь его передо мной?

— Я просто справедлив.

— Не желаю такой справедливости, в которой словам оборванца ты придаешь больше значения, чем просьбе любящей супруги.

— Он упорно обвиняет меня в прелюбодеянии. Что плохого в том, что я женился на тебе?

— Как ты можешь усомниться во мне? Ты уж не сожалеешь ли о том, что принял мою любовь?

— Ну что ты! Никогда! Я так люблю тебя и твою… дочь!

— Нашу дочь. Мы — одна семья.

— Да, да, Саломию, дочь нашу.

— Так не будь мрачным.

— …Она не похожа ни на меня, ни на Филиппа. Гибкая, как лань, тонкий стан, девственные перси, глаза — огонь, волосы — пламя! И на тебя она не слишком похожа, Иродиада.

— Хочешь, она станет танцевать для тебя и твоих гостей на празднике твоем?

— Я уже просил её, однако, она сказала, что смущается. Уж я просил… Приказывать ей я не решился, хотя ведь мог. Что же за танец — по принуждению?

— Я попрошу её ещё раз. Она просто оробела. Она юна и стесняется твоих гостей.

— Неужели она согласится?

— Она сделает все, что попросишь, супруг мой. Она твоя… Твоя дочь. Мы обе — твои.

— И обеих вас я люблю.

— И мы тебя. Однако, накажи этого дерзкого.

— Послушай…

— Как хочешь. Я только высказала предположение, что так будет лучше для всех. Но если ты считаешь, что лучше его отпустить, конечно, отпусти. Ведь никто не сможет принять решение лучше, чем ты, супруг мой и господин!

— Ну что ж, пожалуй, это так и есть. Я советуюсь со многими, но решаю всё сам.

— Конечно! Только ты принимаешь решение, а наш долг — повиноваться.

— Как не прав был он, обвиняя тебя. Ведь ты вовсе не стремишься взять верх надо мной!

— Нисколько, мой повелитель.

— Я вижу. Нет, не прав он. Он не столь мудр, как о нем говорят.

— Он вовсе и не умен даже. Кто мудр — так это ты, Ирод.

— Неужто станет танцевать Саломия для моих гостей?

— Для тебя, для тебя одного, столько, сколько захочешь!

— Хотелось бы мне, чтобы и гости увидели…

— Она будет танцевать только для тебя, но и при гостях тоже. При этом лишь для тебя. Она любит тебя, как и я. Мы обе.

— Теперь только и мыслей, что об её танце…

«Саломия будет танцевать. Отлично. Но Иродиада!.. Вот уж она помышляет руководить мной, как ты, Иоанн, предупреждал. Умно же я поступил, что не показал виду, что её раскусил. Прав ты, Иоанн, женщина у власти — большое зло. Ну да мной помыкать ей не удастся! А Саломия будет танцевать, и уже скоро!»

* * *

— Слава тебе, Великий тетрарх Иудеи Ирод! Долгие годы! Многая счастье, Сосипатр!

— Здоровья и богатства! Счастья тебе нескончаемого, Ирод Антипа!

— Удачи тебе во всем, и всех благ мира!

— Спасибо, друзья, благодарю. И вам желаю удач и успехов в делах. Да свершится воля господа, да будет с нами мир и счастье.

— Да приумножится твоя слава и твоё богатство, зять мой, Антипа!

— Благодарю, Агриппа, да уж богатство моё — не чета твоему. Хотя, если принять во внимание твои долги, так они, пожалуй, превзойдут мою казну!

— Люблю твой весёлый нрав, Антипа!

«Погоди, даст бог, все твои богатства станут моими. Припомню я тебе, дядюшка, твои слова, до самой смерти их не забуду!»

* * *

— Осанна Ироду!

— Счастлив я иметь таких друзей и соправителей, как вы. Благодарю. Продолжим пир наш.

— Ты достоин счастья, Великий Тетрарх. Кто ещё более достоин, нежели ты? Ты мудр, силён, богат, знатен. Иудея должна благословить тот день, когда ты стал первым среди нас.

— Правду ли говорите, нет ли — о том Господь ведает. Но слова мне ваши нравятся, ибо вы искренне любите меня и желаете мне счастья.

— Тебе, и семье твоей.

— Жене и дочери твоей желаем здоровья, а красоту им желать — то было бы дерзостью: они таковы, что краше и не представишь.

— Падчерица моя, Саломия ведь и танцует. Да и обещала она станцевать для нас сегодня. Вот уж мы насытились, пора и на танец взглянуть. И то сказать, я и сам любопытствую… Она ведь мне сюрприз приготовила.

— Саломию зовите! Саломию! Музыканты, не подведите!

— Что ж она не идёт?

— Идёт уже.

— А я думал, уж и не будет танцевать, застесняется.

— Идет. Музыка!

— Великий, Позволь велеть свет погасить. Танец с факелами будет.

— Делайте, как велит моя супруга.

— Слышали? Ирод сказал — повиноваться супруге его.

— Да погасите же свет! Что за нерадивые! Ах, вот уже… всё… готово, да.

«Что-то мысли теряются… А зачем сейчас мысли — на танец посмотреть, ведь я так ждал… Кто это сказал — повиноваться супруге? Дерзкий! Здесь только я повелитель. А, впрочем, пустое — вот уж и танец…»

* * *

— Усладила! Чародейка! Волшебница!

— Браво! ...