Патрик Несс Поступь хаоса

Мишель Касс

Если бы мы могли проникать в глубины обычной жизни и постигать то, что там происходит, это было бы так, словно мы обрели способность слышать, как растет трава и как бьется сердце белочки, – мы погибли бы от того невероятного шума, который таится по ту сторону тишины.

Джордж Элиот, «Миддлмарч»^[1]

Patrick Ness

THE KNIFE OF NEVER LETTING GO

Chaos Walking

Book One

Перевод с английского Е. Романовой

© Patrick Ness, 2008. All rights reserved

© Издание на русском языке, перевод на русский язык. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2011

* * *

«Потрясающе динамичная, душераздирающая, невероятно воодушевляющая книга, которая заставит ваше сердце биться чаще».

Sunday Telegraph

«Прекрасно выдержанный стиль и жесткий язык швыряют читателя в самую гущу этого выдуманного мира. Эта великолепная книга задает новый старт всей молодежной литературе».

Literary Review

«Эта книга – самый оригинальный вклад в лучшие мировые антиутопии».

Irish Times

«У Патрика Несса получилась жесткая и одновременно трогательная книга, которая обязательно завоюет сердца миллионов читателей и получит самые лучшие отзывы профессионалов».

Bookseller

«После первых же строк этой книги становится ясно: она фантастически многообещающая, просто до дрожи в коленках… Она оправдывает эти обещания».

Guardian

Часть первая

1 Дыра в Шуме

Когда твоя собака учится говорить, первым делом ты понимаешь, что сказать собакам особенно нечего. То есть совсем нечего.

– Хочу ка-ка, Тодд.

– Заткнись, Манчи.

– Ка-ка. Ка-ка, Тодд!

– Заткнись, говорю!

Мы бредем по лесу на юго-востоке от города – он спускается к реке, а потом переходит в болото. Бен велел мне насобирать болотных яблок и заставил взять с собой Манчи. Вообще-то Киллиан купил его, чтобы подмазаться к мэру Прентиссу, и вот мне подарили на день рождения щенка, хотя я и не просил щенка, а просил починить мой ядерный мопед, чтобы не таскаться пешком по всему городу как дурак, но нет, с днем рождения, Тодд, вот тебе новенький щенок, Тодд, и пусть ты его не просил, Тодд, угадай, кто теперь будет кормить его, дрессировать, купать, выгуливать и слушать его идиотский треп, потому что он уже вырос и успел заразиться говорильным микробом! Угадай!

– Ка-ка, – тихо тявкает Манчи себе под нос. – Ка-ка, ка-ка.

– Давай уже делай свои дела, и хорош тявкать!

Я вырываю придорожный сорняк и замахиваюсь им на Манчи, но он припускает вперед, и я не попадаю. Вообще-то я и не думал попадать, дурачился просто, но этот гад все равно смеется. Я иду дальше, помахивая сорняком из стороны в сторону, щурясь от солнца и пытаясь ни о чем не думать.

По правде говоря, болотные яблоки нам даром не сдались. Если очень захочется, Бен может купить их в лавке мистера Фелпса. И вторая правда: поход на болото за яблоками – не мужское дело, у мужчин всегда есть работа поважней. Но официально я пока не мужчина – стану им только через тридцать дней. Я прожил двенадцать долгих лет по тринадцать месяцев каждый, а потом еще двенадцать месяцев, то есть до самого важного дня рождения мне остался ровно один месяц. Все уже строят планы и готовятся к празднику, наверное, будет вечеринка, хотя у меня в голове на этот счет мелькают какие-то странные картинки, очень темные и яркие одновременно, но в любом случае я скоро стану взрослым, а собирать яблоки на болоте – не дело для мужчины и даже для почти мужчины.

А все-таки Бен знает, что может послать меня за яблоками и я пойду как миленький, потому что болото – единственное место в окрестностях Прентисстауна, где можно чуть-чуть отдохнуть от постоянного Шума, который распространяют вокруг себя мужчины, от бесконечного лязга и дребезга, которые не смолкают даже ночью, когда город спит, от мыслей, которые всегда и у всех на виду. От мужчин и от их Шума. Не понимаю, как это они до сих пор друг друга не переубивали.

Мужчины – очень шумные создания.

– Белка! – вопит Манчи и бросается в поле, хоть я и ору на него как ненормальный.

Ну а я, конечно, лечу за ним по этому клятому полю (на всякий случай оглядываюсь по сторонам: нет ли кого поблизости?), потому что Киллиан сдохнет от злости, если Манчи провалится в какую-нибудь клятую дыру, и я буду во всем виноват, хоть я вообще-то не просил дарить мне никаких клятых собак.

– Манчи! А ну ко мне!!!

– Белка!

Я продираюсь через высокую траву, в ноги впиваются грублеты. Один лопается, когда я пытаюсь его сбросить, и на кроссовках остается яркое зеленое пятно, которое ничем не отмоешь – знаю по опыту.

– Манчи! – в бешенстве ору я.

– Белка! Белка! Белка!

Пес прыгает вокруг дерева и лает как оголтелый, а белка скачет туда-сюда по стволу и дразнится. Ну-ка, собачка, ну-ка, ну-ка, звучит в ее Шуме, поймай меня, поймай! Ну-ка, ну-ка, ну-ка!

– Белка, Тодд! Белка!

Черт подери, какие же они тупые, эти звери.

Я хватаю Манчи за шкирку и больно шлепаю по заду.

– Ой, Тодд? Ой?

Бью еще.

– Ой, Тодд?

– Хорош!!! – Мой Шум такой громкий от ярости, что я едва слышу собственные мысли и очень скоро пожалею об этом, сейчас поймете почему.

Ну-ка, мальчик, ну-ка, мальчик, обращается белка ко мне. Поймай меня, ну-ка, мальчик.

– Катись к чертям! – кричу я ей, только использую совсем другое слово – то, вместо которого полагается говорить «фиг».

И почему я не огляделся по сторонам? Дурачина!

Из высокой травы на меня выпрыгивает Аарон, он отвешивает мне оплеуху, царапая губу перстнем, а потом замахивается кулаком и бьет прямо в скулу. До носа не достает. Я падаю, уворачиваясь от удара, и выпускаю из рук Манчи. Он летит обратно к белке, предатель, и лает как оголтелый, а я падаю на траву и весь измазываюсь в соке грублетов.

И сижу там, на земле, тяжело дыша.

Аарон нависает надо мной, в его Шуме цитаты из Писания и из последней проповеди, и Следи за языком, Тодд, и найти жертву, и святой мученик избрал свой путь, и Господь слышит, и целый вихрь картинок, которые есть в Шуме каждого, а между ними мелькает…

Что? Что это за бред?..

Но Аарон уже блокирует мысль громким отрывком из проповеди, а я смотрю ему в глаза и ничего не хочу знать. Ничего. Я чувствую вкус крови – перстень рассек мне губу – и не хочу ничего знать. Он никогда сюда не приходил, мужчины вообще не ходят на болото, на то есть свои причины, здесь никого не должно было быть, кроме нас с Манчи, но Аарон стоит передо мной, и я не хочу, не хочу, не хочу ничего знать.

Он улыбается мне сквозь бороду, улыбается мне, сидящему в траве.

И кулак у него улыбчивый.

– Следи за языком, Тодд, – говорит он. – Мы все связаны языком, как узники цепью. Неужели церковь ничему тебя не научила, сын мой? – И повторяет свою излюбленную фразу: – Если падет один, падут все.

«Хорошо, Аарон», – думаю я.

– Следи за языком, Тодд.

– Хорошо, Аарон.

– Что это еще за «черти»? Ты что себе позволяешь? Я все слышу, Тодд. Шум тебя выдает. Он всех выдает.

«Не всех», – думаю я, а вслух говорю:

– Прости, Аарон.

Он наклоняется ко мне, близко-близко, так что я чую его дыхание, тяжесть его дыхания, которое цепкими пальцами хватает меня за горло.

– Господь слышит, – шепчет Аарон. – Господь слышит.

Он вновь замахивается, я шарахаюсь в сторону, а он хохочет и уходит, вот так запросто уходит в город по тропе и уносит с собой Шум.

Я весь дрожу, кровь стучит в голове от удара, и от неожиданности, и от злости, и от ненависти ко всем этим людям и к этому городу. Я так дрожу, что даже не сразу могу встать и пойти искать собаку. Что он вообще тут делал, черт возьми? Я пытаюсь думать, но в голове до сих пор стучит от ненависти (и от страха, да, от страха, заткнись!), и я даже не смотрю по сторонам, Аарон ведь еще может слышать мой Шум. Но я не смотрю. Не смотрю.

А потом все-таки оглядываюсь, встаю и нахожу свою собаку.

– Аарон, Тодд? Аарон?

– Никогда не произноси это имя, Манчи.

– Кровь, Тодд? Тодд? Тодд? Тодд? Кровь?

– Знаю. Заткнись.

– Ну-ка, – без всякой задней мысли повторяет он за белкой, и голова у него пуста, как ясное небо.

Я шлепаю его по заду:

– Это тоже не смей говорить!

– Ой, Тодд?

Мы идем дальше, держась подальше от реки слева от нас. Начинается она далеко к северу от фермы, потом проходит несколько узких ущелий в восточной части города, а здесь постепенно сходит на нет и превращается в болото. К заболоченным берегам реки лучше не соваться, потому что здесь живут кроки – огромные кроки, которым ничего не стоит сожрать почти мужчину и его пса. Их спинные плавники выглядят точь-в-точь как кусты, а если подойти к ним слишком близко – БАХ! – они выскочат из воды, щелкая зубами и лязгая когтями, и тогда ты точно не жилец.

Мы обходим заболоченный берег стороной, и я пытаюсь свыкнуться с приближающейся болотной тишью. Смотреть тут особо не на что, да и делать нечего, поэтому мужчины сюда и не ходят. И еще из-за вони. Я не говорю, что здесь ничем не пахнет, но все-таки вонь не такая ужасная, как они воображают. Это вонь их воспоминаний, а не настоящая вонь – они чуют то, что было раньше. Горы трупов. У спэков и людей были разные представления о том, как хоронить покойников. Спэки просто бросали своих в болото, те уходили на дно, и все было нормально – наверное, потому что их тела так устроены. Ну, Бен так говорит. Из воды, грязи и спэкской мертвечины не получалось никаких ядов, они только обогащали болото, как человечья плоть обогащает почву.

А потом спэкских трупов стало много, очень много, даже болото не могло столько проглотить, а оно у нас гигантское, будь здоров. И живых спэков не осталось совсем, понятно? Только их трупы, горы трупов, которые гнили и воняли черт знает сколько времени, пока болото снова не стало болотом. До тех пор там были только мухи, вонь и черт знает какие еще микробы, заготовленные спэками специально для людей.

Вот в таком мире я родился, в таком сумасшедшем мире, где болота и кладбища были переполнены, а город – наоборот. И я ничего не помню – не помню, как жилось в мире без Шума. Папа заболел и умер до моего рождения, потом и мама тоже – ну это понятно, тут ничего странного. Меня приютили Бен с Киллианом. Они меня вырастили. Бен говорит, моя ма была последней из женщин, но все так говорят о своих мамах. Может, Бен и не заливает, он и правда так думает, поди тут разберись.

Я самый младший житель города. Раньше я швырял камни в полевых ворон вместе с Регом Оливером (он на семь месяцев и восемь дней старше меня), Лайамом Смитом (старше на четыре месяца и двадцать девять дней) и Сэбом Манди, он почти мой ровесник, но и он перестал со мной водиться, как только стал мужчиной.

Так происходит со всеми, кому исполняется тринадцать.

Это городской обычай. Мальчики становятся мужчинами и ходят на собрания, куда пускают только мужчин – уж не знаю, о чем они там разговаривают, – но детей туда точно не пускают, и если ты последний ребенок в городе, то дожидаться взросления приходится в одиночку.

Ну разве что собаку можно завести.

В общем, перед нами болото с извилистыми тропами, которые ведут в обход самых страшных участков воды, мимо больших сучковатых деревьев; высоко-высоко над нашими головами из их ветвей складывается колючий полог. Воздух густой, темный и тяжелый, но эта густота, темнота и тяжесть совсем не жуткие. Здесь полным-полно живности, которой нет никакого дела до города и его жителей, множество птиц, змей, лягушек, кивитов, белок обеих разновидностей и (ей-богу, не вру!) есть кассор или даже два, ну и красные змеи, конечно, куда без них. И хотя вокруг темень, сквозь полог листьев тут и там пробиваются косые лучи света. Если хотите знать мое мнение (ну мало ли, вдруг хотите), для меня болото похоже на большую, уютную, не слишком Шумную комнату. Темную, но живую. Живую, но дружелюбную. Дружелюбную, но не назойливую.

Манчи задирает заднюю лапу почти на все, что встречается нам на пути. Когда писать становится нечем, он идет к ближайшему кустику – видимо, по другому важному делу.

Болото не возражает. С чего бы ему возражать? Здесь всюду сплошная живность, которая рождается, живет по своим законам, умирает и поедает себя, чтобы расти. Я не говорю, что здесь вообще нет Шума. Таких мест на свете не бывает, от Шума нельзя укрыться, но все-таки тут потише, чем в городе. Болотный Шум другой, не то что человеческий, он состоит из сплошного любопытства. Здешним тварям интересно, кто ты и надо ли тебя бояться. А город и так знает о тебе все, но хочет знать еще больше и бить, бить тебя этим знанием, покуда от самого тебя, от твоих мыслей ничего не останется.

В общем, болотный Шум – это мысли птиц, на уме у которых сплошные птичьи хлопоты. Где еда? Где дом? Где безопасно? А еще это мысли восковых и ржавых белок (восковые – наглое хулиганье, их хлебом не корми – дай подразниться, а ржавые похожи на тупых детей), и иногда болотных лис (они охотятся на белок и поэтому имитируют их мысли), и совсем уж редко мавенов, которые поют свои странные мавенские песни. Один раз я даже видел кассора – он удрал от меня на длинных тонких ногах, – хотя Бен говорит, что мне почудилось, кассоры давным-давно не живут на болоте.

Ну не знаю. Я верю своим глазам.

Манчи выходит из-за кустика и садится рядом со мной; я стою посреди тропы. Он оглядывается по сторонам и говорит:

– Хорошо ка-ка, Тодд.

– Не сомневаюсь.

Черт, пусть только попробуют подарить мне еще одну собаку на день рождения! Чего я хочу, так это настоящий охотничий нож, как у Бена. Вот подарок так подарок!

– Ка-ка, – тихо говорит Манчи.

Мы идем дальше. Заросли болотных яблонь находятся в глубине болота, надо одолеть еще несколько тропинок и перебраться через упавшее дерево. Мы подходим к нему, и я беру Манчи на руки, чтобы поставить на ствол. Он прекрасно понимает, что я делаю, но все равно лягается как ненормальный, суетится не пойми с чего.

– Да успокойся, идиотина!

– Пусти, пусти, пусти! – верещит он, царапая лапами воздух.

– Тупая псина.

Я ставлю его на ствол и забираюсь сам. Мы вместе соскакиваем на землю. Манчи при этом вопит: «Прыг!» – и потом еще долго повторяет это слово, скача по тропинке.

После бревна начинается настоящая болотная темень, и первым делом в глаза бросаются старые спэкские здания. Они проступают из темноты, похожие на куски подтаявшего мороженого, только размером с дом. Никто не знает или не помнит назначения этих построек; самой правдоподобной мне кажется идея Бена – он у нас горазд на хорошие идеи, – что они связаны с похоронными ритуалами. Может, это что-то вроде церквей, только ведь у спэков ничего похожего на религию не было.

Держась от них на порядочном расстоянии, я вхожу в яблоневую рощицу. Яблоки спелые, почти черные – съедобные, сказал бы Киллиан. Я срываю одно с ветки, откусываю, и на подбородок сразу брызжет сок.

– Тодд?

– Что, Манчи?

Я достаю из кармана свернутый пакет и начинаю бросать в него яблоки.

– Тодд?! – повторяет пес, и только тут я замечаю перемену в его голосе.

Оборачиваюсь. Манчи смотрит на спэкские постройки – шерсть дыбом, уши дрожат как ненормальные.

Я выпрямляюсь:

– Что такое, малыш?

Он уже рычит и злобно скалит пасть. В голове у меня снова начинает стучать.

– Крок? – спрашиваю я.

– Тихо, Тодд, – рычит Манчи.

– Молчу-молчу. Но что там?

– Там тихо, Тодд. – Он лает, и это настоящий собачий лай, обычное «гав!».

Меня как будто пробивает электрический заряд – еще чуть-чуть, и я стану бить током.

– Слушай, – рычит Манчи.

И я слушаю.

Слушаю.

Повожу головой в разные стороны и слышу.

Слышу дыру в Шуме.

Да быть этого не может!

Что-то очень странное притаилось там, в деревьях, или еще где – в общем, в том месте, где мои уши и мозг не слышат Шума. Как будто невидимый предмет, контур которого можно определить только по тому, как меняются очертания касающихся его предметов. Как будто вода в форме чашки, но без самой чашки. Это дыра, и все, что в нее попадает, перестает испускать Шум, вообще перестает быть. Болотная тишина совсем другая – тот же Шум, только тише городского. Но это… это похоже на контур пустоты, дыра, в которой весь Шум умолкает.

А такого не может быть.

Наш мир целиком состоит из Шума, из постоянного потока мыслей людей и всякой живности, которая встречается тебе на пути, – виной тому микроб, которым спэки заразили нас во время войны, микроб, убивший половину мужчин и всех женщин, включая мою ма, микроб, который свел с ума всех оставшихся в живых мужчин и положил конец спэкам, когда спятившие мужчины взяли в руки оружие.

– Тодд?! – Манчи ни жив ни мертв от страха. – Что такое, Тодд? Тодд?!

– Ты что-нибудь чуешь?

– Чую тишину, Тодд, – лает Манчи сперва тихо, а потом все громче и громче. – Тихо! Тихо!

И в следующий миг тишина за спэкскими постройками начинает двигаться.

Кровь ударяет в голову с такой силой, что чуть не валит с ног. Манчи прыгает вокруг меня и тявкает, тявкает как сумасшедший. Мне становится вдвое страшней, и я опять шлепаю его по заду («Ой, Тодд?»), пытаясь успокоиться.

– Нет на свете никаких дыр и никакой пустоты, – вслух говорю я. – Это не ничто, а что-то, ясно?

– Что-то, Тодд, – лает Манчи.

– Ты слышал, куда оно двинулось?

– Оно же тихое, Тодд.

– Ну, ты меня понял.

Манчи принюхивается и делает шаг в сторону спэкских зданий, потом второй и третий. Значит, мы все-таки идем на поиски. Я медленно-медленно двигаюсь в сторону самого большого растаявшего мороженого и не спускаю глаз с покосившейся треугольной дверки: не высунется ли оттуда какая-нибудь тварь? Манчи нюхает дверь, но не рычит, поэтому я делаю глубокий вдох и заглядываю внутрь.

Внутри пусто. Потолок поднимается вверх примерно на еще один мой рост, пол грязный, увитый всякими болотными растениями, больше в комнате ничего нет. Никаких тебе дыр, пустоты и всякого такого.

Глупо, конечно, но я скажу.

А вдруг спэки вернулись?

Этого не может быть.

Дыры в Шуме тоже не может быть.

Значит, что-то из этих двух невозможностей – правда.

Манчи снаружи опять начинает что-то вынюхивать, поэтому я выхожу на улицу и направляюсь ко второму мороженому. На стене дома есть надпись – единственные написанные на спэкском языке слова, которые кто-либо когда-либо видел. Видимо, остальные не заслуживали такой чести. Буквы тоже спэкские, но Бен говорит, что читаются они «эс’пэкили» или вроде того. Если презрительно выплюнуть – а после войны их иначе не произносят, – получается «спэки». То есть «люди» по-нашему.

Во втором здании тоже ничего нет. Я снова выхожу на болото и опять прислушиваюсь. Опускаю голову и слушаю, напрягаю все нужные части мозга и слушаю, слушаю.

Слушаю.

– Тихо! Тихо! – выпаливает Манчи и бежит прямиком к последнему мороженому.

Я несусь следом, в голове опять стучит, потому что дыра в Шуме именно там, да, она там.

Я ее слышу.

Ну, то есть не в прямом смысле слышу, но, когда я бегу к ней, пустота касается моей груди, тянет за руки, и в ней так много тишины, нет, не просто тишины, молчания, в ней так много невероятного молчания, что меня будто рвет на части и я будто потерял самое дорогое, что у меня есть на этом свете, и я бегу, и на глазах выступают слезы, и грудь спирает, и я никого не вижу, но все еще могу думать, и из моих глаз брызжут слезы, и глаза начинают плакать, черт, они начинают плакать, и я на минуту останавливаюсь, хватит реветь, заткнись уже, заткнись, но я теряю целую минуту, целую клятую минуту, черт подери, я стою согнувшись в три погибели, и за это время дыра уходит, ну конечно, она ушла, ее больше нет.

Манчи не знает, что делать: то ли бежать за ней, то ли вернуться ко мне. Потом все-таки возвращается:

– Плачешь, Тодд?

– Заткнись.

Я хочу его пнуть и промахиваюсь. Нарочно.

2 Прентисстаун

Мы выбираемся из болота и идем обратно в город, и мир вокруг кажется черно-серым, хотя солнце палит вовсю. Даже Манчи всю дорогу молчит. Мой Шум бурлит и пенится, точно котелок на огне, пока я наконец не останавливаюсь, чтобы взять себя в руки.

На свете не бывает тишины. Тишины нет даже во сне, даже когда ты остаешься один.

«Меня зовут Тодд Хьюитт, – думаю я про себя с закрытыми глазами. – Мне двенадцать лет и двенадцать месяцев. Я живу в Прентисстауне, планета Новый свет. Ровно через месяц я стану мужчиной».

Этому фокусу меня научил Бен – помогает угомонить свой Шум. Закрываешь глаза и ясно, четко произносишь, кто ты такой. Потому что в Шуме об этом как-то забываешь.

Я Тодд Хьюитт.

– Тодд Хьюитт, – бормочет Манчи себе под нос, шагая рядом.

Я делаю глубокий вдох и открываю глаза.

Да, вот кто я. Тодд Хьюитт.

Мы идем прочь от болота и реки, по диким полям на холме к небольшой гряде в южной части города, где раньше была школа – бесполезное и никому не нужное учреждение. До того как я родился, мальчики получали образование дома, их учили мамы, а потом, когда остались только мальчики и мужчины, нам просто включали обучающие модули по визорам, пока мэр Прентисс не запретил и такую учебу, заявив, что она «оказывает разрушительное влияние на дисциплину разума».

У мэра Прентисса, видите ли, на все есть своя точка зрения.

Целых полгода все мальчики собирались в здании на отшибе города, подальше от основного Шума, где старый грустный мистер Ройял пытался вложить в наши головы хоть какие-то знания. Бесполезное занятие. Чему можно научить в комнате, полной детского Шума? А уж контрольную и подавно нельзя провести. Ты все равно сдуешь у соседа, даже если не хочешь – а хотели все.

И тогда мэр Прентисс решил сжечь все книги до единой, даже те, что хранились дома, потому что книги тоже оказывали разрушительное влияние, а мистер Ройял, добрый человек, обозлившийся от того, что пил виски прямо на уроке, взял ружье и покончил с собой – так пришел конец и моей учебе.

Остальному меня научил Бен. Чинить технику, готовить еду, шить, штопать, возделывать землю и всякое такое. Но в основном выживанию: как охотиться, отличать съедобные фрукты от ядовитых, определять стороны света по лунам, пользоваться ножом, ружьем, лечебными снадобьями и как угомонить свой Шум, если очень надо.

Он хотел научить меня читать и писать, но мэр Прентисс уловил это в моем Шуме и на целую неделю бросил Бена в тюрьму. Так я и не узнал грамоту. Мне еще многому надо научиться, а дел на ферме целая прорва – выживать-то еле успеваешь. Словом, читать я так и не научился.

Ну и пусть. Книг в Прентисстауне никто писать не собирается.

Мы с Манчи проходим мимо школы, взбираемся на маленькую гряду и смотрим на север: впереди наш городок. Не то чтоб от него много осталось. Один магазин (раньше было два). Один паб (раньше было два). Одна клиника, одна тюрьма, одна неработающая заправка, один большой дом – мэра, – один полицейский участок. Церковь. Одна коротенькая улица, пролегающая через центр города; давным-давно ее замостили, но следить за ней никто не следит, поэтому она быстро превращается в гравийную. Все дома и прочие постройки находятся за городской чертой – это фермы, точней, раньше были фермы. Теперь большинство из них опустели, а некоторые и того хуже.

Вот и весь Прентисстаун. Население сто сорок семь человек, и оно все уменьшается, уменьшается, уменьшается. Точней, сто сорок шесть мужчин и один почти мужчина.

Бен говорит, раньше по всему Новому свету были раскиданы города и деревни: наши корабли приземлились одновременно, лет за десять до моего рождения, потом началась война со спэками, спэки выпустили микроб, и все остальные поселения вымерли. Прентисстаун тоже почти вымер, но благодаря военным талантам мэра Прентисса все-таки спасся, и хотя мэр Прентисс – ходячий ужас, мы обязаны ему уже тем, что выжили и продолжаем кое-как выживать на этом безотрадном свете, в вымирающем городишке, состоящем из ста сорока шести мужчин.

Не все могут такое вынести, верно? Некоторые кончают с жизнью, как мистер Ройял, другие просто исчезают, как мистер Голт, наш сосед с овечьей фермы неподалеку, или мистер Майкл, наш лучший плотник, или мистер Ван Виджк, пропавший в тот самый день, когда его сын стал мужчиной. Обычное дело. Когда весь мир – это единственный Шумный и вымирающий город, люди порой уходят, даже если идти больше некуда.

Когда я, почти-мужчина, смотрю на этот город, я слышу мысли всех оставшихся в живых ста сорока шести мужчин. Черт, я слышу каждого. Их Шум бешеным потоком несется по холму прямо на меня, точно лесной пожар, точно чудовище размером с небо, от которого нельзя скрыться.

Вот на что это похоже. Вот что я слышу каждую минуту своей клятой жизни в этом клятом городишке. Не трудитесь затыкать уши – все равно не поможет.

И это только слова – голоса, которые без конца что-то твердят, стонут и плачут, – а ведь есть еще картинки, образы, они ураганом врываются тебе в голову, как бы ты ни сопротивлялся, чужие воспоминания, фантазии, тайны, планы и вранье, вранье, вранье. Да, в Шуме тоже можно врать, хоть твои мысли и у всех на виду, можно закапывать одно под другое, просто думать сбивчиво или убеждать себя в чем-то обратном, и кто же тогда сможет отличить настоящую воду от той, которая тебя не намочит?

Люди врут, а больше всего они врут самим себе.

Например, я никогда не видел живьем ни женщину, ни спэка. По визорам-то я их видел, конечно, пока смотреть не запретили, а сейчас я постоянно вижу их в Шуме других мужчин, ведь мужчины ни о чем, кроме секса и врагов, думать не могут. Но спэки из Шума куда страшней и злей спэков из визора. А женщины гораздо блондинистей, фигуристей, одежды на них меньше, и сами они гораздо свободней выражают свои чувства. Итак, вот что нужно помнить, вот что самое важное во всей этой мути: Шум – это не чистая правда, а то, что мужчины выдают за правду. Разница огромная – такая огромная, что и убить может, если не быть начеку. Скоро сами увидите.

– Домой, Тодд? – Манчи начинает лаять громче, потому что по-другому тебя в Шуме не услышат.

– Да, пошли, – отвечаю я.

Мы живем на другом конце, на северо-востоке, поэтому нам придется идти прямиком через город. Устрою вам короткую экскурсию (не бойтесь, она не займет много времени, я только дойду до противоположного края).

Первая постройка на пути – магазин мистера Фелпса. Магазин умирает, как и весь город, а мистер Фелпс дни и ночи напролет хандрит. Даже когда он любезничает с покупателями, отчаяние лезет из него, как гной из раны. Конец, говорит его Шум, всему конец, и тряпки, тряпки, тряпки, и моя Джули, моя любимая, любимая Джули (это его жена, которая, судя по Шуму, всюду разгуливала нагишом).

– Здорово, Тодд! – кричит он, когда мы с Манчи проходим мимо.

– Здорово, мистер Фелпс!

– Отличный денек, а?

– И вправду, мистер Фелпс.

– Отличный! – лает Манчи, и мистер Фелпс смеется, но его Шум по-прежнему твердит про конец, Джули, тряпки и рисует всякое, как будто его жена была бог весть какая необыкновенная.

Ничего особенного в моем Шуме про мистера Фелпса нет – обычная муть, с которой все равно ничего не поделаешь. Но, так уж и быть, признаюсь: я думаю чуть громче обычного, чтобы скрыть мысли о дыре, которую я нашел на болоте, заглушить их более громким Шумом.

Сам не знаю, зачем я это делаю, зачем скрываю свою находку.

Но все равно скрываю.

Мы с Манчи ускоряем шаг, потому что проходим мимо заправки и мистера Хаммара. Заправка давно не работает: ядерный генератор, который производил бензин, сдох еще в прошлом году и теперь просто торчит рядом с заправкой, точно уродливый палец, и никто не хочет жить рядом с ним, кроме мистера Хаммара, а мистер Хаммар в сто раз хуже мистера Фелпса, потому что свой Шум он направляет прямо на тебя.

И это ужасный Шум, это злой Шум – мистер Хаммар видит тебя в таких ситуациях, в каких и врагу не пожелаешь оказаться: всюду кровища, насилие и страх, и поделать с этим ничего нельзя. Разве что взять весь свой Шум, примешать к нему Шум мистера Фелпса и швырнуть эту смесь обратно в Хаммара. Яблоки, и конец, и Бен, и Джули, и Отличный денек, Тодд, и генератор барахлит, и тряпки, и заткнитесь, умоляю, заткнитесь, и посмотри на меня, мальчик…

Конечно, я оборачиваюсь, хоть и не хочу. Я вижу в окне мистера Хаммара; он смотрит прямо на меня и думает: Остался всего месяц, в его Шуме я вижу себя, я стою там один, как будто бы один на всем белом свете… Понятия не имею, что это значит и правда это или вранье, поэтому я просто воображаю огромный молот и обрушиваю его на голову мистера Хаммара, снова, и снова, и снова, а он все стоит у окна и улыбается.

Дорога огибает заправку и проходит мимо клиники, где работает доктор Болдуин и куда приходят нытики, у которых на самом деле все нормально. Сегодня там сидит мистер Фокс и жалуется, что ему больно дышать, – я бы даже его пожалел, если б он не дымил как паровоз. А потом – Господь Всемогущий! – мы проходим мимо жуткого-прежуткого паба, который даже в этот ранний час переполнен Шумом, потому что там врубают музыку на всю катушку, как будто она может заглушить Шум, но на деле становится только хуже, приходится слушать громкую музыку и громкий Шум. Нет, хуже, пьяный Шум, который бьет по мозгам, точно кувалда. Крики, вопли и рыдания мужчин, чьи лица никогда не меняются, в их Шуме прошлая жизнь и умершие женщины. Целая куча женщин, но разобрать ничего не разберешь, потому что пьяный Шум – как пьяный человек: надоедливый, бессмысленный и опасный.

Идти по центру города тяжело, мысль о каждом следующем шаге дается с трудом, потому что на плечи давит огромная глыба Шума. Понятия не имею, как мужчины с этим справляются, как я буду с этим справляться, когда тоже стану мужчиной, если только не случится что-нибудь, о чем я пока не знаю.

После паба дорога берет вправо и проходит мимо полицейского участка и тюрьмы, которой пользуются куда чаще, чем можно ожидать от такого маленького городка. Шериф, мистер Прентисс-младший, который старше меня на каких-то два года и мужчиной стал совсем недавно, работу свою делает хорошо и каждую неделю сажает в камеру любого, на чьем примере мэр Прентисс захочет показать горожанам, как делать не надо. Сейчас там сидит мистер Тернер, который передал слишком мало маиса «на нужды родного города», то есть попросту отказался давать мистеру Прентиссу и его людям бесплатный маис.

Итак, мы с собакой прошли через весь город и оставили позади Шум мистера Фелпса, мистера Хаммара, доктора Болдуина, мистера Фокса, много-много пьяного Шума из паба, Шум мистера Прентисса-младшего и стоны мистера Тернера, но впереди нас опять ждет Шум, потому что мы подходим к церкви.

Церковь – это главная причина, по которой мы все оказались в Новом свете, и почти каждое воскресенье здесь можно услышать проповедь Аарона о том, почему мы оставили грехи и мерзость Старого света позади и начали новую, чистую жизнь в этом Эдеме.

Ничего у нас не вышло, как вы успели заметить.

И все же народ до сих пор ходит в церковь, потому что должен, хотя мэр Прентисс не утруждает себя этими глупостями. Приходится всем остальным слушать треп Аарона о том, что на этом свете мы можем положиться только друг на друга и нам надлежит стать дружным и единым целым.

Мол, если падет один, падут все.

Последнюю фразу он повторяет особенно часто.

Мы с Манчи как можно тише проходим мимо ворот церкви. Изнутри доносится молитвенный Шум – это особая разновидность, с багровым оттенком, как будто мужчины им кровоточат, и хотя молятся они всегда об одном и том же, багровая кровь все течет и течет. Помоги, спаси, прости, помоги, спаси, прости, забери нас отсюда, умоляю, Господи, умоляю, Господи, и так без конца, хотя никто, насколько мне известно, никогда не слышал от Бога ответного Шума.

Аарон вернулся с прогулки и читает проповедь. Я слышу не только его Шум, но и голос, он без конца твердит про Писание, благословение и святость. Аарон так разошелся, что его Шум стал похож на серое пламя, и разобрать в нем ничегошеньки нельзя. А если, положим, он хочет что-нибудь скрыть? Проповедь ему в этом поможет, и я даже знаю, что именно он сейчас утаивает.

А потом в его Шуме раздается: Малыш Тодд? Я кричу: «Живей, Манчи!», и мы быстренько улепетываем.

Последняя постройка на прентисстаунском холме – дом мэра Прентисса. Отсюда исходит самый странный и самый жуткий Шум на свете, потому что мэр Прентисс…

Ну, он другой.

Его Шум ужасно отчетливый, ужасно – в буквальном смысле. Понимаете, мэр считает, что Шум можно упорядочить, разложить по полочкам, обуздать и использовать для дела. Проходя мимо его дома, вы это слышите. Сам мэр и его друзья, его приближенные без конца повторяют упражнения: считают, представляют себе всякие фигуры и твердят одну и ту же упорядоченную белиберду, вроде «Я – ЭТО КРУГ, КРУГ – ЭТО Я». Он как будто бы лепит маленькую армию, готовится к чему-то, кует из Шума оружие.

Звучит угрожающе. Словно мир меняется, а ты остался не у дел.

1 2 3 4 4 3 2 1. Я – ЭТО КРУГ, КРУГ – ЭТО Я. 1 2 3 4 4 3 2 1. ЕСЛИ ПАДАЕТ ОДИН, ПАДУТ ВСЕ

Скоро я стану мужчиной, а мужчины не убегают от опасностей, но я все равно поторапливаю Манчи, и дом мэра мы минуем даже быстрее, чем все остальное, да еще обходим сторонкой. Наконец впереди показывается гравийная дорожка, ведущая к нашему дому.

Через некоторое время город остается позади, и Шум немного утихает (но не замолкает совсем), и тут можно вздохнуть свободней.

Манчи лает:

– Шум, Тодд!

– Угу.

– На болоте тихо, Тодд. Тихо, тихо, тихо.

– Верно, – говорю я, а потом спохватываюсь и торопливо добавляю: – Заткнись, Манчи! – И шлепаю его по заду.

– Ой, Тодд?

Я оглядываюсь на город, но теперь мой Шум не остановить, ведь так? Раз уж я начал об этом думать, ничего не поделаешь. И если бы это можно было видеть, все бы увидели, как прямо из меня вылетает та дырка в Шуме, прямо из моей головы, где я ее прятал, и она такая маленькая по сравнению с ревом города, что можно и не заметить, но все-таки она есть, есть, и она летит обратно – в мир мужчин.

3 Бен и Киллиан

– Ну и где тебя носило, позволь узнать? – спрашивает Киллиан, как только мы с Манчи показываемся на дорожке.

Он лежит на земле под нашим ядерным генератором, который стоит перед домом, и опять что-то чинит. Руки у него по локоть в смазке, на лице досада, а Шум жужжит, как рой сумасшедших пчел, и я сам начинаю злиться, хотя только-только пришел домой.

– Я ходил на болото за яблоками, – говорю.

– Работы невпроворот, а наш мальчик решил поиграть. – Киллиан переводит взгляд на генератор. Внутри что-то лязгает, и он шипит: – Проклятие!

– Я не играл, а собирал яблоки, если ты не слышал! – говорю я, почти срываясь на крик. – Бен захотел яблок, вот и я пошел!

– Ага, – кивает Киллиан и снова смотрит на меня. – И где же тогда эти самые яблоки?

Разумеется, у меня их нет. Я даже не помню, когда уронил пакет, но это почти наверняка случилось из-за…

– Из-за чего? – перехватывает мои мысли Киллиан.

– Кончай подслушивать.

Он испускает фирменный вздох и заводится:

– Мы и так тебя не утруждаем, Тодд. – Вранье, ей-богу. – Но вдвоем нам с фермой не управиться. – А вот это правда. – И даже если ты сделаешь все дела, на что я не надеюсь, – опять вранье, я на них с утра до вечера горбачусь, – все равно работы будет невпроворот. – Тоже правда. Наш город не растет, рабочих рук все меньше и меньше, помощи ждать неоткуда. – Слушай, когда тебе говорят.

– Слушай! – подтявкивает Манчи.

– Заткнись.

– Не смей так разговаривать с собакой, – осаживает меня Киллиан.

«А я не с собакой говорил», – думаю я четко и ясно, чтобы он точно услышал.

Киллиан буравит меня злобным взглядом, а я злобно таращусь на него – все как обычно, наш Шум пульсирует алым, ссорой и досадой. Мы с Киллианом никогда не ладили – добрым и понимающим всегда был Бен, – но последнее время мы собачимся постоянно, потому что скоро я стану мужчиной и тогда никто не сможет мной командовать.

Киллиан закрывает глаза и громко дышит носом.

– Тодд… – начинает он, чуть понизив голос.

– Где Бен?

Его лицо становится еще злей.

– Через неделю начинается ягнение, Тодд.

Я пропускаю его слова мимо ушей и повторяю:

– Где Бен?

– Накорми и загони овец, а потом почини ворота, которые выходят на восточное пастбище. Последний раз говорю, Тодд Хьюитт. Я уже дважды просил тебя это сделать.

Я напускаю на себя непринужденный вид.

– Ну и как ты сходил на болото, Тодд? – язвительно спрашиваю я. – О, там было клево и весело, Киллиан, спасибо за заботу. Видел что-нибудь интересное? Странно, что ты спросил, Киллиан, потому что без приключений и впрямь не обошлось. Это даже объясняет, почему у меня разбита губа, о которой ты, кстати, не спросил, но ведь мне нужно сперва накормить овец и починить клятый забор!!!

– Не ругайся, – говорит Киллиан. – Мне не до игр. Ступай и займись овцами.

Я стискиваю кулаки и сдавленно рычу, давая Киллиану понять, что больше не стану терпеть его идиотизм.

– Пошли, Манчи.

– Овцы, Тодд! – кричит Киллиан мне в спину. – Сначала овцы!

– Да покормлю я твоих клятых овец, – бормочу я себе под нос и ускоряю шаг.

Кровь стучит в голове, и Манчи начинает волноваться в ответ на мой яростный Шум.

– Овцы, Тодд! – лает он. – Овцы, овцы, овцы! Овцы, овцы, Тодд! Тихо! Тихо на болоте, Тодд!

– Заткнись, Манчи.

– Как это понимать? – произносит Киллиан таким тоном, что мы оба невольно оборачиваемся.

Он уже сидит рядом с генератором, и все его внимание обращено на нас, Шум пронзает меня насквозь, точно лазер.

– Тихо, Киллиан! – лает Манчи.

– Что значит «тихо»? – Киллиан испытующе смотрит на меня.

– Тебе-то какая разница?! – Я отворачиваюсь. – Овцы же некормлены!

– Подожди, – окликает он меня, но тут генератор опять начинает пищать, и Киллиан с криком «Черт подери!» возвращается к работе.

Вопросительные знаки в его Шуме еще какое-то время преследуют меня, но я ухожу в поле, и они становятся слабей.

Сволочь, какая же ты сволочь, думаю я, топая по ферме, только слова выбираю покрепче. Мы живем примерно в километре к северо-востоку от города. На одной половине фермы у нас овцы, а на другой – пшеница. За пшеницей ухаживать тяжелей, поэтому ею занимаются в основном Бен и Киллиан, а мне, как только ростом я стал выше овцы, поручили овец. Мне, а не нам с Манчи, хотя вообще-то его подарили именно для этого: чтобы я сделал из него пастушью собаку. По понятным причинам – я имею в виду его тупость конечно же – план не сработал.

Кормить, поить, стричь, принимать роды, даже кастрировать и забивать – все это приходится делать мне. Наше хозяйство и еще два обеспечивают шерстью и мясом весь Прентисстаун (раньше таких ферм было пять, а скоро станет две, потому что мистер Марджорибэнк вот-вот сопьется и помрет). Тогда мы объединим наши стада. Точней, я объединю его стадо с нашим, как это было два года назад, когда исчез мистер Голт, и мне пришлось забивать, кастрировать, стричь, кормить, поить вдобавок и его овец. Думаете, мне сказали спасибо? Сейчас!

Меня зовут Тодд Хьюитт, думаю я, пытаясь успокоить свой Шум, потому что дома он разбушевался еще сильней. Я почти мужчина.

– Овцы! – говорят овцы, когда я, не останавливаясь, прохожу через поле. – Овцы! Овцы! Овцы!

– Овцы! – лает Манчи.

– Овцы! – отвечают они.

Овцам тоже говорить не о чем – даже меньше, чем собакам.

Всю дорогу я прислушивался к Шуму Бена и наконец вычислил, на каком пшеничном поле и в каком углу он работает. Сев давно закончился, сбор урожая только через несколько месяцев, поэтому сейчас на поле делать особенно нечего: только следить за исправностью генераторов, ядерного трактора и молотилок. Вы могли подумать, что в это время года Бен и Киллиан помогают мне с овцами, но нет, ничего подобного.

Шум Бена доносится от оросительной трубы – насвистывает песенку. Я резко поворачиваю и иду к нему через все поле. Шум Бена – не то что Киллиана. Он в сто раз спокойней, четче и другого цвета (видеть его нельзя, но если Шум Киллиана кажется красноватым, то у Бена он синий или иногда зеленый). Они вообще разные, как огонь и лед, Бен и Киллиан, мои, типа, родители.

В общем, история такая: моя мама дружила с Беном еще до отбытия в Новый свет, они оба были прихожанами одной церкви, когда поступило предложение покинуть старую планету и колонизировать другую. Ма уговорила па, Бен уговорил Киллиана, так их корабли очутились здесь и была основана наша колония. Ма и па разводили овец, а на соседней ферме Бен с Киллианом выращивали пшеницу, и все жили счастливо и дружно, солнце никогда не заходило, мужчины и женщины пели песни, любили, никогда не болели и не умирали.

По крайней мере, именно эту историю я вижу в их Шуме, но как знать, что было на самом деле? Потому что, когда я родился, все вдруг изменилось. Спэки выпустили микроб, убивший всех женщин – и мою ма, – потом началась война, мы ее выиграли, но Новому свету в общем-то пришел конец. Я тогда был совсем крохой и ничего не понимал. Нас, детей, осталась целая куча, зато взрослых – всего-то полгорода мужчин. Поэтому многие дети умерли, а мне, считай, повезло, потому что Бен и Киллиан взяли меня к себе, кормили, поили, воспитывали, учили и вообще всячески не давали умереть.

Словом, я как бы их сын. Ну не совсем «как бы», но и не сын. Бен говорит, что Киллиан на меня орет, потому что волнуется. Если это правда, то более странного способа проявлять заботу я не видел – по-моему, никакая это не забота, если хотите знать мое мнение.

Бен – совсем другой, не то что Киллиан. Он добрый, а в Прентисстауне добрых людей не водится. Все мужчины этого города, все сто сорок пять, даже новоиспеченные, которым только недавно исполнилось тринадцать, даже Киллиан (хоть и в меньшей степени), в лучшем случае меня игнорируют, а в худшем – поколачивают, поэтому большую часть времени я стараюсь вести себя так, чтобы на меня не обращали внимания.

Бен другой. Я не стану его описывать, не то вы подумаете, что я сопливая девчонка. Только скажу, что я никогда не знал своего па, но если б однажды утром меня попросили выбрать себе отца из всех мужчин – мол, давай выбирай, кого хочешь, – то мой выбор скорее пал бы на Бена.

Он что-то насвистывает, а когда я подхожу – я его не вижу, и он не видит меня, – мелодия меняется, потому что он меня почувствовал и теперь свистит нарочно, чтоб я узнал песню: Как-то ранним утро-ом, на истоке дня-я… Якобы это была любимая песня моей мамы, но я думаю, это его любимая, потому что он пел ее мне с самого детства, сколько я себя помню. Моя кровь еще бесится из-за Киллиана, но я сразу начинаю успокаиваться.

Да-да, пусть песня для малышей, плевать я на это хотел, заткнитесь!

– Бен! – лает Манчи и принимается скакать вокруг оросительной установки.

– Привет, Манчи, – слышу я, поворачивая за угол.

Бен чешет Манчи за ухом, а тот от удовольствия закрыл глаза и стучит задней лапой по земле. Хоть Бен уже давно вычислил по моему Шуму, что я опять поцапался с Киллианом, он ничего про это не говорит, только здоровается:

– Привет, Тодд.

– Привет, Бен. – Я впираюсь взглядом в землю и пинаю валяющийся под ногами камень.

В Шуме Бена яблоки, и Киллиан, и ты так вырос, и опять Киллиан, и рука ужасно чешется, и яблоки, и ужин, и Господи, какая теплынь – и все это звучит так непринужденно, ненавязчиво, как будто в жаркий день купаешься в прохладном ручье.

– Успокоился немного, Тодд? – наконец говорит Бен. – Напоминал себе, кто ты?

– Ага, – отвечаю. – Не пойму только, чего он так на меня напустился? Почему нельзя просто поздороваться, а? Не успеешь домой зайти, как тебе с порога: «Я знаю, что ты виноват, и житья не дам, пока не узнаю в чем дело».

– Такой уж у нас Киллиан, что поделать. Ты ведь его знаешь.

– Вот все время ты так говоришь. – Я срываю зеленый пшеничный колосок и сую в рот, не глядя на Бена.

– Яблоки дома оставил?

Я смотрю на него и жую колосок. Он прекрасно знает, что яблоки не дома.

– И на то есть причина, – вслух говорит он, все еще почесывая Манчи за ухом. – Есть причина, которую я не могу уловить.

Он пытается прочесть мой Шум, пытается извлечь из него правду – для большинства мужчин это прекрасный повод начать драку, но мне плевать, это ведь Бен. Пусть читает.

– Аарон?

– Да, я встретил Аарона.

– Это он тебе губу разбил?

– Ага.

– Вот сукин сын! – Бен хмурится и делает шаг вперед. – Пожалуй, я схожу и перекинусь словечком с нашим проповедником.

– Нет, – останавливаю его я. – Не надо. Ты только хуже сделаешь, а мне совсем не больно.

Бен осторожно берет меня за подбородок и внимательно осматривает рану.

– Вот сукин сын, – тихо повторяет он и трогает разбитую губу.

Я отшатываюсь:

– Да ерунда, говорю!

– Держись от него подальше, Тодд Хьюитт.

– Думаешь, я специально на болото побежал, чтоб его там встретить?

– Он скверный человек.

– Ну надо же, черт возьми, спасибо за полезные сведения, Бен!

Тут я улавливаю в его Шуме фразу один месяц и что-то новое, совсем мне незнакомое, но он быстро прикрывает это другими мыслями.

– Что происходит, Бен? – говорю я, оборачиваясь. – Что не так с моим днем рождения?

Он улыбается, и на секунду мне чудится, что улыбка эта какая-то тревожная.

– Сюрприз. Поэтому не ройся в моем Шуме, пожалуйста.

Хотя я почти мужчина и почти с Бена ростом, он все равно немного нагибается ко мне: не слишком близко, в самый раз, чтобы я не чувствовал себя неловко. Я чуть-чуть отвожу взгляд. И хотя это Бен, хотя я доверяю этому человеку больше, чем всем остальным в нашем гнусном городишке, и хотя он спас мне жизнь и спасет снова, если придется, я все равно не горю желанием открывать ему Шум, потому что при мысли о случившемся на болоте грудь отчего-то спирает.

– Тодд? – Бен приглядывается ко мне.

– Тихо, – тявкает Манчи. – Тихо на болоте.

Бен смотрит на Манчи, потом переводит мягкий, полный тревоги взгляд на меня:

– О чем он, Тодд?

Я вздыхаю:

– Мы видели на болоте одну штуку. Ну, не то чтобы видели, оно спряталось, но это было вроде дыры в Шуме, какая-то пустота…

Я умолкаю, потому что Бен перестал слушать мой Шум. Я открыл ему свои мысли и вспоминаю случившееся как можно правдивей, а он почему-то уставился на меня ожесточенным взглядом, и сзади доносится Шум Киллиана: тот идет по полю и испуганно зовет нас с Беном, и Шум Бена тоже начинает немного жужжать от волнения, а я все продолжаю вспоминать ту дыру, только тихо, тихо, как можно тише, чтобы меня не услышали в городе. Киллиан все еще идет к нам, а Бен просто смотрит, смотрит на меня, пока я наконец не выдерживаю.

– Это спэки? – спрашиваю я. – Спэки вернулись?

– Бен! – орет Киллиан, шагая к нам через поле.

– Мы в опасности? – не унимаюсь я. – Будет война?

Но Бен только выдавливает: «О господи!», очень тихо, потом повторяет и тут же, не двигаясь и не сводя с меня глаз, говорит:

– Тебе надо бежать. Бежать прямо сейчас.

4 Не думай об этом

Киллиан подбегает к нам, но сказать ничего не успевает – Бен тут же его осаживает:

– Не думай об этом! – Он поворачивается ко мне: – Ты тоже не думай. Прикрой другим Шумом, ясно? Спрячь. Спрячь как можно дальше!

Он хватает меня за плечи и стискивает так крепко, что кровь начинает стучать в голове еще сильней, чем раньше.

– Да что стряслось? – не понимаю я.

– Ты шел домой через город? – спрашивает Киллиан.

– Конечно через город! Другой дороги вроде не проложили, – огрызаюсь я.

Лицо у Киллиана становится жестоким, но не потому, что он злится на меня, а потому, что ему страшно. Я слышу его страх – он похож на громкий крик в Шуме. На меня уже не орут за словечки вроде «черт» и «клятый», и оттого мне становится еще больше не по себе. Манчи лает как ненормальный: «Киллиан! Тихо! Черт! Тодд!», но его даже не думают успокаивать.

Киллиан смотрит на Бена:

– Действовать надо сейчас.

– Знаю.

– Что стряслось?! – повторяю я очень громко. – Что вы задумали? – Я скидываю руки Бена и смотрю в упор на них обоих.

Они снова переглядываются.

– Тебе надо бежать из Прентисстауна, – говорит Бен.

Я перевожу взгляд с одного на другого, но в Шуме обоих ничего нет, кроме общего беспокойства.

– Что значит бежать? Куда? – вопрошаю я. – В Новом свете нет других городов!

Они опять переглядываются.

– Да хватит уже! – не выдерживаю я.

– Ну все, идем, – говорит Киллиан. – Мы собрали тебе сумку.

– Когда вы успели?!

Киллиан обращается к Бену:

– Времени совсем мало.

А Бен отвечает:

– Он может пойти вдоль реки.

Киллиан:

– Ты же знаешь, что может случиться.

Бен:

– Это не меняет наших планов.

– ЧЕРТ, ДА ЧТО ПРОИСХОДИТ?! – ору я, только слово выбираю другое, так? Потому что происходящее просит другого слова, покрепче. – КАКОГО ЕЩЕ ПЛАНА, ЧЕРТ ВОЗЬМИ?!

Но они по-прежнему не думают меня ругать.

Бен понижает голос, и я вижу, как он пытается привести в порядок свой Шум:

– Помни, это очень и очень важно: не смей думать о том, что случилось на болоте.

– Почему? Спэки вернулись и хотят нас убить?..

– Не думай об этом! – обрывает меня Киллиан. – Спрячь как можно дальше, забудь и не думай, пока не уйдешь далеко-далеко от города, где тебя никто не услышит. А теперь за мной!

И он бросается к дому – бежит, понимаете, бежит со всех ног.

– Пойдем, Тодд, – говорит Бен.

– Никуда я не пойду, пока вы мне все не объясните!

– Всему свое время. – Бен берет меня за руку и тащит за собой. – Объяснения получишь позже.

В его голосе столько грусти, что я больше не могу сопротивляться и просто спешу за ним к дому. За моей спиной лает во всю глотку Манчи.

Наконец мы добираемся до дома, и я жду, что…

Не знаю, чего я жду. Увидеть, как из леса выходит армия спэков? А им навстречу люди мэра Прентисса с ружьями?.. В Шуме Бена и Киллиана ничего не разобрать, мои собственные мысли кипят, как вулкан, да вдобавок Манчи никак не заткнется – разве можно соображать в таком гвалте?

Но там никого нет. Только наш дом, самый обыкновенный фермерский дом. Киллиан влетает на кухню через черный ход, мчится в комнату для молитв, которой мы никогда не пользуемся, и начинает отдирать половицы. Бен идет в чулан и набивает тряпичный мешок сухофруктами и вяленым мясом, потом переходит в ванную и бросает в тот же мешок маленькую аптечку.

А я просто стою как дурак и не понимаю, что, черт побери, творится.

Вы, верно, подумали: как ты можешь не знать, если каждый день, каждую минуту своей жизни ты постоянно слышишь мысли этих двоих? В общем, в том-то вся штука. Шум – это Шум. Лязг, грохот, да еще вперемешку со звуками, мыслями и образами. В нем сложно что-либо разобрать. Умы мужчин – как захламленные чуланы, а Шум – что-то вроде живого, дышащего воплощения этого хаоса. Это одновременно и правда, и вымысел, и фантазии, и страхи… Сначала Шум говорит одно, а в следующий миг совсем другое, и хотя где-то есть истина, как можно отличить ее от остального, когда на тебя валится все сразу?

– Никуда я не пойду, – говорю я, пока Киллиан и Бен собираются. Ноль внимания. – Не пойду, слышите! – повторяю я, но Бен только проходит в комнату для молитв, чтобы помочь Киллиану с половицами.

Они находят то, что искали, и Киллиан вытаскивает из-под пола рюкзак – мой старый рюкзак, который я потерял несколько лет назад. Бен открывает его, заглядывает внутрь, и я успеваю разглядеть какую-то одежду и…

– Это что, книга? – спрашиваю я. – Их же давным-давно приказали сжечь!

Они по-прежнему не обращают на меня внимания, и воздух как будто останавливается, когда Бен достает из рюкзака книжку. Это не совсем книга, а что-то вроде дневника в кожаной обложке. Бен листает страницы, они кремового цвета и сплошь исписаны мелким почерком.

Он бережно закрывает дневник, убирает в пакет и прячет в рюкзак.

Они с Киллианом поворачиваются ко мне.

– Я никуда не пойду. Раздается стук в дверь.

На миг мы все замираем. Манчи столько всего хочется пролаять, что какое-то время он не издает ни звука, а потом наконец выдавливает:

– Дверь!

Киллан одной рукой хватает его за ошейник, а второй затыкает пасть. Мы все переглядываемся, не зная, что делать дальше.

В дверь опять стучат, и чей-то голос громко произносит:

– Я знаю, что вы дома!

– Черт, – выдыхает Бен.

– Гаденыш Дейви Прентисс, – роняет Киллиан.

К нам пожаловал мистер Прентисс-младший, человек закона.

– Думаете, я не слышу ваш Шум? – говорит мистер Прентисс-младший через дверь. – Бенисон Мур. Киллиан Бойд. – Голос на секунду умолкает. – Тодд Хьюитт.

– Вот и спрятались, – говорю я, складывая руки на груди. Происходящее меня все еще бесит.

Киллиан и Бен снова переглядываются, потом Киллиан отпускает Манчи, велит нам обоим не двигаться и идет к двери. Бен запихивает мешок с едой в рюкзак и крепко завязывает. Отдает мне.

– Надевай, – шепчет он.

Сперва я отказываюсь его брать, но Бен повелительно указывает на рюкзак, и я неохотно закидываю его за спину. Весит он целую тонну, не меньше.

Киллиан открывает входную дверь.

– Чего тебе, Дейви? – слышим мы.

– Для тебя я шериф Прентисс, Киллиан, – говорит мистер Прентисс-младший.

– Мы тут обедаем, Дейви. Зайди позже.

– Нет уж, дело срочное. Мне надо потолковать с юным Тоддом.

Бен смотрит на меня, в его Шуме пульсирует тревога.

– У Тодда много работы в поле, – говорит Киллиан. – Он как раз пошел туда через черный ход, я слышу.

А вот это уже намек на то, что нам с Беном делать, верно? Но я сперва хочу знать, что происходит, черт побери!

– Ты меня за дурака держишь, Киллиан? – спрашивает мистер Прентисс-младший.

– А ты серьезно хочешь знать ответ, Дейви?

– Я слышу его мысли футах в двадцати отсюда. И Бена тоже. – Шум шерифа меняет настрой. – Я просто хочу с ним поговорить, Киллиан. Ему ничего не грозит.

– Тогда почему у тебя винтовка? – спрашивает Киллиан, и Бен стискивает мое плечо.

Голос и Шум мистера Прентисса-младшего снова меняются:

– Тащи его сюда, Киллиан. Ты знаешь, зачем я пришел. Похоже, из головы твоего мальчика случайно вылетело одно слово, и мы хотим знать что к чему.

– Мы?

– Господин мэр тоже хочет потолковать с юным Тоддом. – Мистер Прентисс-младший повышает голос. – Выходите сейчас же, слышите? Ничего вам не будет, мы просто поболтаем.

Бен кивает в сторону черного хода, решительно и твердо, и на сей раз спорить с ним бесполезно. Мы начинаем медленно продвигаться к двери, но терпение Манчи к этому времени кончается, и он лает:

– Тодд?

– Вы ведь не думаете удрать через черный ход? – кричит нам шериф. – С дороги, Киллиан!

– Убирайся с моей земли, Дейви.

– Я два раза повторять не буду.

– Да ты уже трижды повторил, Дейви, так что твои угрозы не работают.

Наступает молчание, но Шум обоих становится громче, и мы с Беном понимаем, что сейчас будет. Все происходит очень быстро: в дверь громко ударяют, потом еще и еще, а мы с Беном и Манчи летим на кухню, но не успеваем туда добраться, как все уже кончено. Мистер Прентисс-младший лежит на полу, зажимая рукой рот, из которого течет кровь. Его винтовка в руках у Киллиана, и он целится ею в шерифа:

– Убирайся из моего дома, Дейви. ...