Все права на текст принадлежат автору: Астрид Холледер.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Предательница. Как я посадила брата за решетку, чтобы спасти семьюАстрид Холледер

Астрид Холледер ПРЕДАТЕЛЬНИЦА Как я посадила брата за решетку, чтобы спасти семью

Astrid Holleeder

Judas


© Astrid Holleeder, 2016

© Деревянко Е., перевод на русский язык, 2019

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2019

* * *
В 2013 году Астрид и Соня Холледер решились на немыслимое: они вступили в противостояние со своим братом Виллемом, ставшим после выхода из тюрьмы в 2012 году «любимым преступником голландцев». Вместе с его бывшей подружкой Сандрой ден Хартог они дали показания, обличающие Виллема в организации целого ряда заказных убийств.

24 марта 2015 года новость о «сокрушивших Холледера женщинах» становится сенсацией номер один в голландской прессе, а поздним вечером того же дня в передаче телеканала РТЛ звучат шокирующие аудиозаписи разговоров, тайно сделанные его сестрой Астрид. Это становится началом конца некогда неуязвимого Виллема Холледера.

Очень немногие знали, что на протяжении трех десятилетий Виллем Холледер терроризировал членов своей семьи, вымогал у них деньги и угрожал убийством. А до этого семья долгие годы терпела истязания деспотичного и жестокого отца-алкоголика, работавшего в пивоваренной компании «Хайнекен». Отец и сын тиранили и детей, и женщин, и ближайших родственников, и даже мать семейства, Стин.

В трагическом повествовании Астрид Холледер перед читателем разворачивается душераздирающее зрелище семьи, членов которой после похищения Хайнекена в 1983 году называли только по фамилии. Автор увлекательно рассказывает, как это похищение повлияло на жизнь каждого из членов семьи: отчуждение между названными братьями Виллемом Холледером и убитым в 2003 году Кором ван Хаутом, угрозы в адрес криминального репортера Питера Р. Де Вриеса, заказные убийства и вымогательства. Астрид Холледер откровенно говорит о своей юности, о матери и детях, бывших партнерах, адвокатской работе и двойной роли, которую она сыграла, будучи «консильере»[1] своего брата. Изображая доверенное лицо, Астрид оставалась в ближайшем окружении брата и тайно записывала их разговоры с единственной целью: добиться для него пожизненного тюремного заключения.

* * *
Эта книга посвящается моей маме. Я написала ее ради своей дочери, ее детей и внуков.


Хочу выразить особую благодарность Питеру Р. Де Вриесу. Он стал первым, кому мы — не только мы с сестрой, но и все остальные члены семьи — полностью доверились и кому без утайки рассказали свою историю. Он никогда не обманывал нашего доверия. Он был с нами с момента убийства Кора и поддерживал нас на нелегком пути дачи и обнародования наших показаний. Спасибо тебе, Питер, за дружбу, верность, честность, помощь и отвагу. Я говорю это и от лица моей мамы.


Реальные истории о сильных женщинах


Первая леди. Тайная жизнь жен президентов

Американская писательница Кейт Андерсен Брауэр собрала в своей книге самые шокирующие и трагичные истории о жизни первых леди — от Жаклин Кеннеди до Мелании Трамп. Она взяла более 200 интервью у членов семей и друзей, а также изучила архивные записи, письма и дневники, чтобы показать все интриги Белого дома.


Ученица. Предать, чтобы обрести себя

У Тары странная семья. Отец готовится к концу света, мать лечит ожоги и раздробленные кости настойкой лаванды. А сама она знает, как обращаться с винтовкой, но с трудом может читать и писать. Однажды ее жизнь меняется. Втайне от родителей Тара готовится к поступлению в колледж…


Последняя девушка. История моего плена и моё сражение с «Исламским государством»

15 августа 2014 года жизнь Надии Мурад закончилась. Боевики «Исламского государства» разрушили ее деревню и казнили ее жителей. Мать, отец и шестеро братьев Надии были убиты, а ее саму продали в сексуальное рабство. Однако она совершила невозможное — сбежала. И сейчас, став лауреатом Нобелевской премии мира, желает только одного — быть последней девушкой с такой историей.


Это моя работа. Любовь, жизнь и война сквозь объектив фотокамеры

Линси Аддарио ‒ лауреат Пулицеровской премии и одна из немногих женщин, кто не боится работать военным журналистом. Её книга ‒ это сильная история о женщине, которая рисковала своей жизнью и свободой для того, чтобы показать миру настоящую войну. Взгляните на мир через объектив фотокамеры Линси и измените свое отношение к привычным вещам.

Пролог. Первое покушение на Кора (1996)

27 марта 1996 года Соня Холледер и Кор ван Хаут забрали из детского сада своего сына Ричи. Кор припарковал машину перед их домом на улице Дёрлоостраат, но они не спешили выходить. Им было весело — Ричи просунул голову между передними сиденьями и подпевал Андреа Бочелли, исполнявшему его любимую «Funiculi Funicula»[2].

Моя мама оказалась у окна на кухне и видела, как к автомобилю Кора подошел человек в темном пальто. Соня заметила, что сзади к их машине подходит мужчина. Она подумала, человек хочет спросить дорогу, но выражение его лица настораживало. Мужчина подошел к машине и наклонился к окну со стороны Кора.

Соня рассмотрела его поближе и запомнила навсегда. Изжелта-бурое, испещренное морщинами лицо.

— Что ему нужно? — окликнула она Кора.

Кор повернул голову влево, но ответить не успел.

Человек направил на него пистолет и начал стрелять. Кор отпрянул в сторону и пригнулся, пытаясь спрятаться от пуль.

Соня закричала. На заднем сиденье был Ричи. А вдруг его ранили? Она открыла свою дверь и выскочила из машины. Чтобы не попасть под огонь, она упала на колени, распахнула заднюю дверь и вытащила Ричи. С ребенком на руках Соня вбежала в дом — дверь открыла мама, поспешившая ей на помощь.

Кор получил несколько пуль. Он вышел из машины и попытался погнаться за стрелком, но в шоке потерял ориентацию и двинулся в обратном направлении. Через пару сотен метров его подобрали соседи и принесли в дом. Там он потерял сознание и, истекая кровью, лежал в холле до приезда «Скорой».

Когда мама позвонила мне на сотовый, я была в своем офисе на улице Виллем Пийперстраат. Она прокричала, что в Кора, Соню и Рича стреляли.

— Нет! — воскликнула я. — Они живы?

— Живы. Но Кор ранен. Приезжай скорей, пожалуйста!

— С ним все плохо, да, мама?

— Не знаю, его увезла «Скорая».

В полной панике я закрыла офис и поехала на Дёрлоостраат. Дверь открыла Соня. Она упала мне на руки и зарыдала:

— Ас, в нас стреляли. Кора всего изрешетили!

— Куда ему попали? Он выживет? — спросила я.

— Они отвезли его в университетскую клинику. Ему попали в руку, плечо и спину, а одна пуля зацепила подбородок. Но жить будет, сейчас его оперируют.

— А Ричи? Он в порядке?

— Да, он наверху. В него не попали. Слава богу, он толком не понял, что случилось. Попробуй вести себя с ним, как будто ничего не произошло.

— Разумеется. Ты-то сама как?

— Нормально. Только грудь давит и спину больно. Как будто никак не могу отдышаться.

Мы поднялись наверх, к маме и Ричи. Ребенок играл на полу.

— Привет, солнышко, — сказала ему я. — Весело играешь?

Ричи поднял голову, увидел меня и возбужденно воскликнул:

— Асси, Асси! Огонь, огонь!

Я обняла его и ощупала маленькое тельце, будто убеждаясь, что в него действительно не попали.

— Слава богу, он в порядке, — сказала Соня.

Я взяла его себе на колени и спросила:

— Ну и что там с огнями? Давай-ка, рассказывай своей тете.

И малыш двух с половиной лет от роду рассказал мне свою версию случившегося. Очень нехороший дядя кидался в машину камнями, и от этого получались огни.

К счастью, Соня сразу же вытащила его из машины и унесла в дом, и ребенок не увидел истекающего кровью Кора.

Выстрелы по окнам машины он принял за камни и огни, и мы не стали его разубеждать.

— Такой плохой дядя! Но уже все, он ушел. Папа его прогнал.

Соня спросила:

— Можешь забрать Фрэнсис из школы? Надо ей сообщить, и я хочу, чтобы она была при мне. Не знаю, какой еще дурдом за всем этим последует, поэтому ей лучше быть со мной.

— Не вопрос. Заеду за ней прямо сейчас.

В школе я сказала охраннику, что я — тетя Фрэнсис и забираю ее с уроков, потому что она должна ехать со мной в больницу к своему папе, который попал в аварию.

Охранник объяснил учительнице, что я забираю ребенка, и очень удивленная Фрэнсис, увидевшая в окно, что я приехала в школу, вышла из класса.

— Привет, дорогая, — сказала я. — Пойдем, мне надо кое-что тебе сообщить. В твоего папу стреляли. Мама и Ричи были вместе с ним в машине.

Она замерла, побледнела и вцепилась в мою руку.

— Ас, папа погиб? — спросила она дрожащим голосом.

— Нет, он жив, но очень тяжело ранен. Он в больнице. Мама и Ричи в порядке. Поехали домой.

Вскоре после этого Соне позвонили из больницы. Кора прооперировали.

— Съездишь со мной к Кору? Я не хочу садиться за руль, меня до сих пор трясет, — сказала Соня.

— Конечно, я тебя свожу. И сама тоже хочу навестить Кора.

На полпути к машине Соня задрожала. Я села в машину, она продолжала стоять снаружи.

— Садись.

— Не могу…

Я выбралась из машины и подошла к ней.

— Что такое?

— Я боюсь. Я не смогу больше сесть в машину. У меня все это перед глазами — как он подходит, бьющееся стекло, выстрелы, окровавленный Кор. Я не могу.

Сказав это, она как будто оцепенела.

— Ну-ка, Соня, давай, так надо. Лучше заставь себя прямо сейчас, потому что потом будет еще труднее. Давай, не распускай нюни!

Я распахнула дверцу и заставила ее сесть в машину.

— Ты права. Так надо, — сказала она.

В больнице мы сразу же направились в палату Кора. Вход охранял полицейский. Кор только отошел от наркоза. Пули удалили, а подбородок зашили и зафиксировали.

— Ты ничего? — с тревогой спросила я.

Кор улыбнулся кончиками губ и поднял вверх большой палец. Говорить с только что прооперированным подбородком ему было нельзя, и он все равно не стал бы ничего говорить при полицейских у дверей.

— А как мелкий? — показал он жестом.

— Ричи в порядке. Его чудом не зацепило. Давай выходи отсюда поскорее, — сказала Соня.

Взгляд Кора налился яростью. Он сделал жест, как будто стреляет из пистолета. Он жаждал мести.

Нам нужно было узнать, что Кор думает о причинах случившегося. Тогда бы и мы могли прояснить наше положение и принять меры в случае необходимости. Мы с Соней встали по обе стороны койки Кора и вопросительно посмотрели на него.

Кор заглянул в глаза каждой из нас и помотал головой из стороны в сторону, давая понять, что не знает, в чем дело.

— Может, нам стоит какое-то время не ночевать дома? — спросила Соня.

Кор снова помотал головой.

— Ладно… — вздохнула Соня.

Мы немного посидели с Кором, но он устал, и его глаза слипались.

— Поспи пока. Мы попозже заедем, а сейчас вернемся к Фрэн и Ричи, — сказала Соня.

* * *
Выйдя из больницы, мы решили пройтись, чтобы поговорить спокойно.

— Ты считаешь, что Кор действительно не знает, кто за этим стоит? Или он просто нам не говорит? — спросила я Соню, хотя прекрасно знала, что женщинам никогда ничего не рассказывают.

— Не думаю, — ответила она. — Сейчас это было бы слишком опасно. Он действительно не знает, иначе сказал бы, откуда нам ждать проблем.

— И у тебя тоже нет мыслей? — спросила я.

— Ничего конкретного, но у меня есть предположения.

— А именно?

— Не обращай внимания. Что толку говорить, если это не точно.

— Ты что, забыла, что мне можно говорить вообще все? — воскликнула я, немного обидевшись.

— Да ладно, проехали, я же не могу бросаться обвинениями на пустом месте. Давай сменим тему, ладно?

— Не вопрос, — кивнула я и отстала.

— Но домой мне нельзя. Слишком страшно. Вдруг они вернутся? Можно я пока поживу с детьми у тебя?

— Ну конечно, давай хоть прямо сейчас тебя перевезем.

Дома я присела на диван рядом с Соней, и мой взгляд упал на ее куртку. Из нее лезли пушинки. Я увидела дырочку, просунула туда палец и наковыряла нечто твердое. В моей руке оказалась пуля.

— Похоже, попали и в тебя, — сказала я.

— Правда? Я же говорю — спина болит!

— Дай-ка взгляну, — с этими словами я задрала ее свитер. По всей спине багровела ссадина от прошедшей по касательной пули. — Теперь понятно, почему болит. В тебя тоже попали. Но это только ссадина, так что все с тобой нормально.

Соне очень повезло. Кор наклонился и прикрыл ее. Пуля, предназначавшаяся ей, прошила его навылет, изменила направление и всего лишь царапнула ее по спине. Кор словил ее пулю. Если бы не он, дела Сони были бы сейчас куда хуже.

— Меня могли убить, Ас, — прошептала Соня.

— Вас всех могли убить! — рявкнула я. — Ты о Ричи подумай! Чудо, что он цел и невредим при таком количестве выстрелов. Действительно чудо!

Меня охватила ярость. Какой подонок решился на такое? Какая трусливая скотина будет стрелять по женщине с маленьким ребенком? Это же просто неслыханное зверство!

* * *
Кор выздоравливал под бдительным присмотром полицейских. Защищать любого гражданина — их долг, но по поводу Кора они не слишком старались. Еще бы — уголовный преступник, похититель Хайнекена, наверняка сам нарвался на проблемы. А Кор, со своей стороны, отнюдь не жаждал защиты тех, кто в свое время ловил его.

— Эти уроды развлекаются, пугая меня до усрачки звуками взводимых курков. Очень весело! — ворчал он.

Как только Кор понял, что пора, он сбежал из больницы и мотанул во Францию вместе с Соней, Ричи и Фрэнсис. С ними отправились Вим и его подружка Майке.

Первую остановку они совершили в парижском отеле «Нормандия», а затем двинулись на юг. Майке порекомендовала остановиться в отеле «Ле Рош» в деревне Лаванду на Лазурном берегу.

Кор с Вимом раз за разом обсуждали возможные причины покушения. Отношения между ними были натянутыми, и они часто ссорились. Вим обвинял Кора, что тот обижает людей по пьяни.

Кор вызвал к себе афганца Мо, с которым познакомился в тюрьме. На родине Мо шла война, и к проявлениям насилия ему было не привыкать. Он прибыл вооруженным, чтобы в случае необходимости защитить Кора и его семью. Вим с Майке отправились в Амстердам, чтобы выяснить, что происходит.

Вскоре после их отъезда Вим вернулся с новостью, что за попыткой убийства стоят Сэм Клеппер и Джон Миремет. Это были действительно серьезные бандиты, получившие прозвище Spic and Span[3], — по слухам, все, кто представлял для них какую-то проблему, исчезали практически бесследно.

Это не укладывалось у Кора в голове. С чего бы он им понадобился? У него никогда не было никаких конфликтов с ними. Но Вим считал, что это похоже на правду. По его сведениям, Клеппер и Миремет оштрафовали их на миллион гульденов, и единственный способ уладить дело — заплатить эту сумму.

Опасность не миновала. И не могла миновать — Кор сразу сказал Виму, что не собирается ничего платить. Он не из тех, кого можно шантажировать.

Вим пришел в ярость — в Амстердаме его сильно прижали. Ему пообещали, что если денег не будет, с ним случится то же, что произошло с Кором. Он давил на Кора: если не заплатить, начнется война, прольется много крови, а наши семьи вырежут без малейшего сожаления. И все из-за того, что Кор не хочет платить, а значит — он хочет войны.

Кор отказывался платить. Вим готов был это сделать.

— Не надо меня шантажировать, — поставил точку Кор. И разъяренный Вим отбыл на родину.

Через пару дней я прилетела к Соне и Кору, чтобы забрать Фрэнсис. Ей пора было возвращаться в школу.

Соня встречала меня в аэропорту.

— Устала? — спросила я.

— Почему ты спрашиваешь? Я что, так плохо выгляжу?

— Есть немного, — осторожно кивнула я.

— Станешь тут, — проворчала Соня. — Кор с Вимом страшно поссорились. Вим приехал и рассказал, кто заказал покушение и что им нужно заплатить миллион. Вим хочет заплатить, а Кор — нет. И Вим считает, что из-за этого теперь начнется война, и они ругаются друг с другом. А я не сплю ночами.

— Понятно. И чей же это был заказ?

— Клеппер и Миремет. Эти маньяки… Они много чего натворили в прошлом.

— Кор боится их? — спросила я.

— Нет, — ответила Соня. — А по мне, лучше бы боялся. Кор говорит, что нет смысла им платить, раз война и так уже началась. Он не может оставить просто так то, что стреляли в его жену и ребенка. Вим зол на Кора. Он считает, что Кор во всем виноват, потому что слишком часто напивается.

— А что Кор говорит?

— А он считает, что Вим должен его поддержать, а не прогибаться под этих, как слабак. Так что они реально рассорились.

— Понятно. То есть главное дерьмо еще впереди?

— Похоже на то. Что скажешь?

— Было бы замечательно, если бы можно было заплатить и забыть обо всем этом, но я считаю, что Кор прав. Ты сама-то веришь, что, если заплатить, все закончится? Они знают: Кору известно, что это их рук дело. Они понимают, что Кор будет ждать случая, чтобы поквитаться. И они постараются опередить Кора во что бы то ни стало.

— Кор всю дорогу твердит о том же, — вздохнула Соня. — Он не понимает Вима.

Мы приехали в бухту Лаванду. На берегу Кор пил пиво, а Мо — кока-колу.

— Рада видеть тебя, Кор. Твоя челюсть смотрится как ни в чем не бывало.

— Давай к нам, Асси. Перекуси. Мы уже заказали.

Отпустив пару шуток по поводу своих ран, Кор обратился к остальным:

— Идите-ка, прошвырнитесь немного. А ты, Асси, задержись на минутку. — На его лице появилась озабоченность. — Соня тебе уже рассказала?

— Да, она сказала, кто это и что ты в ссоре с Вимом.

— Что думаешь об этом?

— Я согласна с тобой. Тебя подстрелили, так ты еще и должен приплатить за это, что ли? Какой смысл? Не понимаю Вима. Обычно ему никто не указ.

— Да уж, по мне, Носяра как-то быстро переметнулся. Присматривай хорошенько за Фрэнсис, когда вернетесь. Держи ее подальше от Вима.

Мне нравился Кор. Он понравился мне в первый же день, когда Вим привел его к нам в дом. По сравнению с Вимом он относился и к нам, и ко всем вокруг себя совершенно иначе. Кор был теплым и душевным. Вим — холодным и бездушным.

Я была согласна с Кором и не понимала, почему Вим готов с такой легкостью уступить врагам, почему он не поддержит его после всего, через что им пришлось пройти вместе. Даже если Кор был в чем-то не прав, какая разница? Мы же не можем так просто бросать друг друга! Разве мы бросили его самого, несмотря на все горе, которое он нам причинил?! Почему же сейчас он собирается поступить так по отношению к Кору? Понятно, что поддержка Кора чревата серьезными последствиями, но как быть с человеческими принципами? Вряд ли кто-то сможет делать вид, что все нормально, после того, как в его жену стреляли!

Удивительно, но Вим, судя по всему, считал иначе.

На следующий день я прилетела обратно в Голландию вместе с Фрэнсис и не подпускала к ней Вима. Кор переехал на небольшую французскую ферму в лесной глуши, которую сдавали как летний дом. «Подлинно французский» интерьер из ее описания оказался обшарпанным старьем. Единственным, что соответствовало понятию летнего дома, был открытый бассейн во дворе. В обычной ситуации Кор никогда не стал бы снимать подобное жилье, но сейчас это было необходимо. Он не хотел быть там, где бывал обычно. Никто не должен знать, где он.

Под «никто» он подразумевал Вима.

Соня бывала у него наездами, потому что Фрэнсис ходила в школу. Как-то вечером, когда они сидели на террасе, любуясь светлячками, Кор вдруг сказал:

— На случай, если со мной что-то случится: я хочу, чтобы у нас и детей был фамильный склеп. И я хочу конный катафалк. — Кор вполне допускал, что не выживет в этом конфликте.

Соня робко предположила, что, может быть, Вим прав и лучше все-таки заплатить.

Кор взорвался. Он посчитал ее слова предательством.

— Ты что, собираешься сдать меня, как Носяра? Этот Иуда? Если ты так считаешь, можешь отправляться к своему братцу, и чтобы я тебя больше в глаза не видел! — проорал он.

Его ярость потрясла Соню. Она сказала, что не имела в виду ничего подобного, а просто беспокоится за него и детей. Их жизни стоят дороже любых денег.

Тем не менее Кор был непреклонен: деньги ничего не решат.

Соня попала в тиски между мнением мужа и мнением брата. И лучшее, что она могла придумать в этой ситуации, — не вмешиваться. Кор всегда решал все сам, вот и сейчас пусть решает.

На французской ферме Кору долечили челюсть и вставили зубные протезы. Затем он переехал в гостиницу «Мартен Шато дю Лак» в бельгийском Женвале. Соня продолжала ездить туда и обратно, но это становилось все труднее совмещать с учебой детей.

Каждый раз по возвращении домой Соня встречала на пороге Вима с одним и тем же вопросом: он хотел знать, где Кор. И Соня врала ему, что тоже не знает.

Часть I. Дела семейные. 1970–1983

Прослушка (Виллем и Астрид)

В: Я в стельку. Хреново мне. Но все нормально.

А: Что?

В: Нормально, потому что… Ну ты знаешь, времена меняются.

А: Да уж.

В: Говорю тебе: продолжение точно будет.

А: Да, я понимаю.

В: Наверное, не сразу…

А: Да.

В: Какое-то время потребуется, но верняк на миллион процентов — продолжение будет.

А: Я знаю.

В: А раз так, то знаешь чего? Вот будет ответочка. И как я там себя буду ощущать, и что со мной будет, и так далее — вот тогда и буду решать, что делать.

А: Да.

В: Но сейчас я себя так чувствую…

А: Да.

В: Погода эта…

А: Всю дорогу льет…

В: Ей бы надо как следует врубиться, во что это ей станет, она же психованную изображает, так?

А: Да.

В: Она же толковая, да? Вот что я скажу, Ас (наклоняется ко мне и шепчет), когда видишь, как он к тебе подбегает с этой штукой, понимаешь, что вот он, этот момент. И знаешь, что это все.

А: Ну…

В: Это же просто обидно.

А: Опять ты за свое.

В: А почему они на машинах, чего они кругами-то все ходят? Они что, самые умные? Все это кончится совсем плохо, так ведь? Так или нет?

А: Да.

В: Собственно, как вообще все в этой жизни. Все, что она делала, вышло ей боком. Спасибо тебе, Ас. И вот чего, Ас, тебе не стоит ни о чем беспокоиться.

А: Да я и так не…

В: Никогда и ни о чем вообще. Пока, милая.

А: Ну пока.

Мама (2013/1970)

Мама позвонила мне в семь утра, что было слишком рано для нее. Обычно она встает ровно в восемь и начинает день с кормления кота, завтрака, приема таблеток от давления и сердца и звонков дочерям. Ранний звонок означал: что-то не так.

— Привет, мам, ты уже встала? — спросила я.

— Да, я на ногах с половины седьмого. Твой дорогой братец заезжал сегодня с утра пораньше.

Эта, казалось бы, будничная фраза означала, что с Вимом опять какая-то проблема.

— Приятно слышать, — ответила я, намекая, что понимаю — визит был отнюдь не из приятных.

— Заскочишь сегодня? Я купила тебе сушеных ананасов. — На самом деле это означало: приезжай немедленно, мне нужно тебе кое-что сообщить, и это срочно.

— Отлично, сегодня заскочу, — сказала я. Имелось в виду: я приеду прямо сейчас, потому что знаю, что нужна тебе. — Ну пока, мамочка.

— Хорошо. Пока.

* * *
Так мы общаемся друг с другом с 1983 года: у каждой фразы может быть двойное дно, в каждом будничном разговоре присутствует смысл, известный только членам семьи. Мы начали так разговаривать, когда стало известно, что Кор и Вим похитили Фредди Хайнекена.

С тех пор Министерство юстиции установило за нашей семьей наблюдение, и все наши телефонные звонки поставлены на прослушку. Мы были вынуждены научиться особому языку, известному только внутри семьи.

Помимо языка намеков, который мы использовали в разговорах с Вимом, мы изобрели собственный способ обсуждать его дела между собой. Вим опасался представителей власти, а мы опасались Вима.

Поэтому я точно поняла, что хочет сказать мама, хотя любой, кто нас подслушивал, не услышал бы ничего интересного.

Решив кое-какие рабочие вопросы, я поехала к маме. Прожив несколько лет в южной части Амстердама, мама переехала обратно в Йордаан, в центр города, где семья жила раньше и где прошло наше детство. Я знала каждый камень на мостовых между улицами Палмграхт и Вестерстраат, где протекала моя жизнь от рождения в 1965 году до пятнадцатилетнего возраста, когда мы переехали в Стаатслиден.

Раньше Йордаан был рабочим районом — районом городской бедноты, если говорить точно. Его жители называли себя «йордаанскими». Это были своенравные люди, не склонные скрывать свои чувства, но относившиеся друг к другу с уважением — по принципу «живи сам и давай жить другим». Начиная с семидесятых в этом историческом живописном районе стала селиться более образованная молодежь, и в конце концов он стал исключительно популярным местом. По мере прибытия «чужаков» коренных йордаанских становилось все меньше. Маме нравилось жить там в окружении давно знакомых ей людей.

Я припарковалась на улице Вестерстраат и пошла к ее дому. Мама ждала меня у входной двери. Трогательная милая старушка, такая хрупкая в свои семьдесят восемь.

— Привет, мам. — Я поцеловала ее в слегка морщинистую щечку.

— Здравствуй, дорогая. — Мы сели на кухне, как всегда.

— Чаю выпьешь?

— Да, с удовольствием.

Немного повозившись на кухне, она поставила на стол две кружки.

— Итак, что происходит? Я вижу, ты плакала. Он что, опять тебя доставал? — спросила я.

— Еще как. Он хочет зарегистрироваться по моему адресу, а я этого не хочу, я просто не имею права, это коммунальное жилье для престарелых, и детям сюда нельзя. Если бы я на это пошла, начались бы неприятности и меня могли бы выставить на улицу. Он рассвирепел, когда я ему отказала, и его опять понесло. Я плохая мать, не хочу ничего делать для своего ребенка… Хорош ребеночек! Ему пятьдесят шесть лет! Он все время орал так, что я боялась, как бы соседи не услыхали. Он прямо вылитый отец, просто копия. — Мама повторяла это раз за разом, словно ей нужно было произнести это вслух, чтобы поверить.

Она была измучена — тяжелый характер отца перешел к сыну. Вим терроризировал ее с самого детства, и она всегда относила это на счет его поганого папаши. И именно поэтому она даже в старости позволяла ему вытирать о себя ноги. Именно поэтому она никогда не отказывалась от сына, несмотря на всю тяжесть совершенных им преступлений. В надежде, что он изменится, мама постоянно навещала его в тюрьме — и когда он отбывал срок за похищение Хайнекена, и даже после того, как он получил второй за вымогательство у нескольких магнатов недвижимости. Несмотря ни на что, это был ее ребенок.

В общей сложности мама была на свиданиях в тюрьме примерно семьсот восемьдесят раз. Семьсот восемьдесят раз она стояла в очереди, семьсот восемьдесят раз проходила через службу охраны, семьсот восемьдесят раз снимала туфли и выкладывала свои вещи на ленту досмотрового сканера. Пока Вим отсиживал за похищение в парижской тюрьме Санте, она еженедельно проезжала по тысяче километров во Францию и обратно. После его экстрадиции в Голландию она продолжала навещать его здесь. И так девять лет, а потом еще шесть, когда он мотал за вымогательство.

— Наверное, тебе хочется хоть немного покоя, мамочка, — сказала я, взяв ее за руку.

— Не думаю, что я это когда-нибудь получу, — вздохнула она.

— Не стоит загадывать. Кто знает, может быть, он снова сядет, теперь уже навсегда.

— Я не буду его навещать, — встрепенулась она. — Я слишком стара для этого. Я не могу, для меня это уже слишком…

Мама надеялась под предлогом преклонного возраста избавить себя от поездок в тюрьму, а Вим на каждом свидании глумился над ней, обвиняя в собственных ошибках.

Я прекрасно понимала: если его посадят из-за моих показаний, мама просто больше не сможет ходить к нему на свидания. Потому что иначе он использует ее, чтобы выследить и убить меня. Нет уж, если у меня все получится, она никогда больше не увидит своего сына, и лишь в этом случае обретет настоящий покой.

Мне очень хотелось рассказать матери о своем плане выступить против Вима, чтобы узнать, как она к этому отнесется, но я не могла позволить себе этого: а вдруг мама случайно проболтается. И пока я еще не определилась окончательно, я не должна ничего ей говорить. Надо вести себя как обычно и делать то, чем я всегда занималась в нашей семье: защищать от гнева Вима всех, кто не соответствует его требованиям.

И я принялась успокаивать маму:

— Послушай меня, мам, тебе не надо будет регистрировать его здесь, он найдет себе другой адрес. Я поговорю с ним. Все будет нормально, не переживай.

Я допила чай, встала и поцеловала маму на прощание.

— Я его разыщу. Все уладим.

— Спасибо, милая, — сказала она с облегчением.

* * *
Я направилась к своей машине. Ребенком я ходила в начальную школу на улице Вестерстраат. И вместо того чтобы сесть в машину, я пошла путем, который проделывала из школы, к дому, в котором прошло мое детство. Зеленый фонарь на фасаде дома был виден издалека. Он указывал на мрачное место, и чем ближе я подходила, тем больше ощущала внутренний холод. Страх, царивший когда-то в этом доме, до сих пор леденил мою кровь.

Я стояла на другой стороне улице, и вид дома порождал целый поток воспоминаний. Здесь прошла большая часть моего детства. Здесь мы жили — моя мать, отец, брат Вим, сестра Соня, младший брат Герард и я. Самым старшим из детей был Вим, а самой младшей — я. Вима я называла братом, поскольку он был старшим из моих братьев. Герарда я называла младшим братом, поскольку он был младше Вима.

Мои мать и отец познакомились на спортивных соревнованиях. Отец принимал участие в велосипедной гонке. Он был на пару лет старше мамы, недурен собой и исключительно обаятелен. Он был мил, приветлив, внимателен к окружающим и очень трудолюбив. Какое-то время они встречались, затем обручились и стали жить вместе у маминых родителей. Все это было мило, тихо и уютно.

Когда отец нашел работу и жилье неподалеку от фабрики Хоппе в Йордаане, они поженились и переехали. Мама была в полном восторге от своего положения замужней женщины и наличия собственного гнездышка — они переехали из дома ее родителей в западной части города на улицу Ээрсте Эгелантиерсдварстраат в Йордаане.

Однако очень скоро ее заботливый супруг превратился из доктора Джекилла в мистера Хайда — ненадежного и непредсказуемого тирана. Она никогда не видела его таким прежде. Мама попала в сети, из которых не могла выбраться.

Отец забросил велоспорт и пристрастился к выпивке. Он начал поколачивать маму, заставил бросить работу и отказаться от круга общения. Вскоре он запретил ей любые контакты с ее собственной семьей.

Моя бабушка по материнской линии как-то имела неосторожность обидеть его, предположив, что он не хочет кофе. Он превратил это в ее нежелание подавать ему кофе, и маме было запрещено общаться с родителями. Она не виделась с ними следующие пятнадцать лет.

Отцу удалось полностью изолировать ее. Ее брак стал тюрьмой, порядки в которой устанавливал он. Основами этих порядков были его мания величия и представление о женщинах как о низших существах. В его понимании он был «хозяином»: хозяином мамы, хозяином их дома, хозяином своей улицы, хозяином на работе.

Каждый день он орал: «Кто здесь хозяин?», на что мама обязана была отвечать: «Ты хозяин».

Изолировав ее, он принялся за промывку мозгов. Она должна была делать, что ей сказано, не имея права голоса ни в чем. Она была всего лишь женщиной, а женщины — низшие существа, собственность мужей и шлюхи по природе. Дабы предотвратить «скотство и непотребство», какие-либо контакты с другими мужчинами запрещались. Мама должна была постоянно находиться дома, выходить куда-либо ей не разрешалось. Если ей надо было выйти за продуктами, она была обязана оставить записку, куда именно она отправилась.

Отец был патологически ревнив. Если он приходил в обеденный перерыв, а ее в это время по какой-то причине не оказывалось дома, он прятался в кладовку в коридоре, чтобы проследить за ней. Мама никогда не знала, там ли он, и не осмеливалась открыть дверь — тогда отец решил бы, что она планирует наставить ему рога. Ну да, а иначе зачем бы ей проверять, в кладовке он или нет? Даже необходимые посещения врача влекли за собой допрос с пристрастием и — скажу как есть — пытками с целью установить, не «позабавилась ли она с доктором». Он господствовал и держал под контролем всю ее жизнь.

Мама смертельно боялась мужа. Любое несогласие было чревато грубой руганью. Перечить «боссу» было нельзя — за это полагались побои.

Первый такой случай стал для мамы полной неожиданностью. Как мог этот милый и отзывчивый мужчина неожиданно стать настолько жестоким? Наверняка она сделала что-то не так, иначе и быть не может. Так отец и объяснял ей во время своих продолжительных монологов: какая она отвратительная хозяйка, как она должна быть счастлива, что ее все еще держат за жену, и насколько она этого недостойна в силу своей никчемности. Отец заставил ее считать, что во всем виновата она, что она заслуживает плохого обращения как дрянная жена, которая нарочно делает все не так, чтобы испоганить ему жизнь. Мама еще сильнее старалась угождать его желаниям — в надежде, что издевательства прекратятся, если она исправится.

Дело было даже не в побоях — самое плохое было в том, что ей приходилось жить в постоянном страхе, вынуждавшем ее повиноваться. Мама была слишком запугана, чтобы уйти. Бесконечный ужас лишил ее силы воли и чувства собственного достоинства.

Впервые забеременев, она надеялась, что отцовство изменит ее мужа. Но этого не случилось: издевательства не прекращались ни на время первой беременности и родов, ни на время всех остальных. От этого человека моя мама родила четверых детей.

Всех наших йорданских соседей мы звали «тетушками» и «дядюшками». В соседнем доме жила тетушка Кор, которая принимала мамино положение близко к сердцу. Они не разговаривали на эту тему, но стены между домами были настолько тонкими, что весь квартал знал, когда отец избивает мою маму.

Тетушка Кор рассказала маме о противозачаточных таблетках.

— Хватит тебе плодить детей, — говорила она маме, зная, как обращается с ней отец.

Маме запрещалось пользоваться противозачаточными средствами. Отец считал, что это нужно только шлюхам и женщинам, которые хотят потрахаться на стороне без последствий. Но после четвертого ребенка тетушка Кор не выдержала и сама получила рецепт на таблетки для мамы.

— Пора и меру знать! — сказала она, вручая ей упаковку.

С тех пор мама использовала противозачаточные таблетки втайне от отца. Поэтому череда детей остановилась на мне.

* * *
К своим детям мой отец относился точно так же, как к жене. Он бил всех нас, даже самых маленьких и беззащитных. Как и с мамой, причины ему не требовались, он придумывал что-нибудь на ровном месте. Причем мы были всегда «сами виноваты». Именно мы заставляли его так поступать.

Мама защищала нас, как могла. Когда отец начинал избивать нас, она закрывала нас собой и принимала предназначенные нам удары. Следующим утром она часто не могла пошевелить ни рукой, ни ногой.

С самых малых лет мы изо всех сил старались не привлекать отцовского внимания, потому что это было чревато бранью, криком и битьем. Поведение дома было примерным. В школе мы были дисциплинированными, прилежными и трудолюбивыми учениками. На улице мы никогда не наглели и не хулиганили. В детские годы все мы были хорошими послушными детьми, которые всегда соблюдали все правила.

Уже в самом раннем возрасте каждый из нас очень хорошо понимал, какой ад разверзнется для него, мамы и остальных детей, если кто-то из соседей или учителей пожалуется на его поведение отцу. Поэтому никто не рисковал.

Сколько себя помню, я всегда избегала отца из-за его импульсивности и непредсказуемости. Если это не получалось, я была паинькой и изо всех сил старалась не быть источником раздражения. Жаловаться было нельзя, плакать запрещалось. И я этого не делала.

После перехода фабрики «Хоппе» под контроль пивоваренной компании «Хайнекен» отец работал в отделе маркетинга и рекламы на улице Рейсдалкаде. Он был так предан своему боссу, что работал и по субботам. Иногда отец брал нас с собой, и мы играли на парковке между автомобилями мистера Хайнекена.

Как-то раз я наткнулась на огромную деревянную лохань, накрытую брезентом. Мне было четыре года, и я решила, что смогу посидеть на ней. Взобравшись на брезент, я провалилась. В лохани была какая-то жидкость, и я насквозь промочила свои брючки.

Немного погодя моим ногам стало больно, потом очень больно, но единственное, что меня беспокоило, — что меня могут наказать за плохое поведение. С каждым часом боль усиливалась, но я не показывала виду. Потом мои штанишки просохли, и уже не было видно, что я куда-то вляпалась. Душа у нас не было, и, чтобы помыть меня вечером, мама, как всегда, посадила меня в умывальник. Когда она сняла с меня штанишки, вместе с ними снялись куски кожи с ног, а в некоторых местах кожа была разъедена до мяса. Оказалось, что я провалилась в лохань с каустической содой. Но в течение всего дня я даже не пискнула, поскольку отец не разрешал плакать.

Все мы старались не высовываться, просто не попадаться ему на глаза. Лучше всего было находиться где-нибудь вне дома.

Каждый вечер он возвращался домой пьяным, усаживался в свое старинное кресло и продолжал пить весь вечер и большую часть ночи. Мама должна была подносить ему холодное пиво. «Стин! Пива!» — то и дело орал он. Он запросто мог прикончить дюжину пол-литровых бутылок за вечер.

В детстве избежать этих вечеров было невозможно. Каждый из нас старался быть как можно незаметнее в гостиной. Все хотели отправиться спать как можно раньше, только чтобы не находиться с ним рядом.

В постели можно было спрятаться, но она была ненадежным убежищем. Каждую ночь мы лежали, слушая, как отец орет и бесится. Мы безошибочно определяли по тону его голоса, насколько далеко он зайдет в своих бесчинствах за остаток вечера и ночи. Мы тщательно прислушивались, не упомянет ли он кого-то из нас, с ужасом думая о моменте, когда он явится в детскую.

Как только отец появлялся на пороге детской, мы притворялись спящими, надеясь, что он уйдет. Но наши надежды были тщетными. Вечера и ночи тянулись бесконечно, и, ожидая, когда отец наконец угомонится и завалится спать, я каждые полчаса слышала удар колокола церкви Вестерторен.

С тех пор я испытываю глубокую ненависть к колокольному звону.

* * *
Вечера и ночи были отвратительны, но настоящий ужас происходил по воскресным дням. В воскресенье отец был дома. Целый день.

Казалось, эти дни, пропитанные запахом алкоголя и заполненные отцовскими выходками, не имеют ни начала, ни конца. Известно было одно: без скандала и битья не обойдется. Иногда это начиналось сразу после обеда, а если повезет, то ближе к вечеру.

Больше всего я боялась самого обеда, потому что по воскресным дням еду за столом раздавал он. И все, что тебе дали, полагалось съесть — таков был порядок. Тот, кто не вылизывал тарелку дочиста, считался неблагодарной свиньей, вполне заслуживающей хорошей трепки. Я тряслась от страха, наблюдая, как он наполняет мою тарелку. Это всегда были огромные порции, слишком большие для маленькой девочки, и часто я просто не могла съесть все, что было в тарелке.

В какой-то момент я придумала серию приемов незаметного избавления от гор еды. В зависимости от того, что было на мне надето, и от того, что это была за еда, я либо потихоньку рассовывала ее по карманам, либо набивала за щеки, а потом просилась в туалет. Там я ее выбрасывала или выплевывала.

Вопросов, что кому нравится, никто не задавал, есть надо было то, что дают. Две вещи я ненавидела особенно люто — шпинат и подливку. Как-то у нас на обед был шпинат, настолько липкий, что его невозможно было никуда спрятать, не испачкав руки и карманы одежды. К нему полагалась подливка, которой отец налил мне столько, что еда просто плавала в ней. Дело безнадежное, решила я, мне этого в жизни не съесть. Я почувствовала, что объедаюсь, и стала есть медленнее.

Отец заметил это и заорал:

— Живо доедай! Хочешь, чтобы отшлепали как следует?

Конечно, я не хотела, но понятия не имела, как смогу доесть это огромное количество еды с жирной подливкой.

— Ешь! — заорал он и дал мне ложку, чтобы есть подливку как суп. Я почувствовала, что меня тошнит, и попыталась скрыть это. Если он это увидит, будет действительно плохо. Но у меня ничего не вышло — желудок не принимал мерзкий шпинат и гадкую жирную подливку. Сдержаться не получилось, и еда выплеснулась обратно в тарелку.

Отец обезумел от ярости.

— Ах ты свинья! Не думай, что этот театр тебе поможет — теперь будешь жрать свою блевотину.

Я замерла и в ужасе смотрела на отвратительное месиво в своей тарелке. По его приказу я нерешительно набрала это в ложку.

— Жри, сучка неблагодарная, ты у меня это съешь!

Я закрыла глаза и отправила ложку в рот. Мир вокруг меня померк, и наступила тьма. Очнувшись, я увидела, что отец избивает маму. Она забрала у меня тарелку, и за это ее били. Указывая на неподвижно лежащую на полу маму, отец крикнул мне:

— Видишь, что ты наделала! Это ты во всем виновата!

Я была виновата не только в том, что отец вытворял со мной, но и в том, что он делал с другими. А он был совершенно ни при чем.

* * *
Я думала, что происходящее дома нормально и что все отцы такие же, как мой. Только лет в восемь я обнаружила, что это не так.

Я пришла поиграть в гости к Ханне, моей лучшей подруге по начальной школе. Она была самой маленькой в нашем классе, а я — самой высокой. Каждое утро я заходила за ней, и мы вместе отправлялись в нашу школу имени Тео Тийссена на улице Вестерстраат. Ханна жила на верхнем этаже, и я никогда не поднималась к ней. Обычно мы играли на улице, но на этот раз она пригласила меня поиграть у нее в гостях. Ее мама, бабушка и младшая сестренка были дома.

Когда мы репетировали танцевальный номер, чтобы блеснуть им на детской площадке, раздался звонок в дверь. Все семейство Ханны радостно вскрикнуло:

— Папочка дома!

А я побледнела и стала искать, куда бы спрятаться, но ничего подходящего не обнаружила. Они не поняли, зачем я бегаю по комнате, и попросили не глупить.

— Сядь, — сказала Ханна и толкнула меня на диван. — Это папа.

Именно. Папа. В этом-то и проблема.

Бабушка Ханны приобняла меня, сказав:

— Это же замечательно!

Замечательно? Вовсе нет! Я услышала шаги по лестнице и увидела, как распахивается дверь. На пороге появился человек, расплывшийся в улыбке.

— Здравствуйте, мои дорогие!

Он поцеловал жену и детей. И это им явно понравилось. Что вообще здесь происходит?! В довершение всего он подошел прямо ко мне:

— Здравствуй, милочка. Вам тут весело играется?

Я утратила дар речи, и за меня ответила Ханна:

— Да, папуля. Смотри, как мы танцуем!

Она потанцевала, а потом в полном восторге стала что-то говорить отцу. А он отвечал ей таким счастливым голосом! Я никогда не заговаривала с отцом, я не могла вспомнить ни единого случая, чтобы мы с ним о чем-то разговаривали. У нас были только его разъяренные монологи.

В этот момент я осознала, что все может быть по-другому. Я своими глазами увидела, что с папой может быть хорошо. Я поняла, что мой отец не такой, каким должен быть, и каждый вечер молилась, чтобы Господь смилостивился и ниспослал ему смерть. Увы, мои мольбы были безответны.

* * *
Его смерти желал каждый из нас. Мы надеялись на несчастный случай или на пьяную драку со смертельным исходом, но ничего подобного не происходило. Мы оставались заложниками отцовского безумия.

Друг к другу мы относились так же, как отец к матери и к нам. Навлекшему на себя его гнев не стоило рассчитывать на какое-то сострадание — наоборот, он был источником бед всех остальных. Мы точно так же орали: «Это из-за тебя!», хотя прекрасно понимали всю непредсказуемость реакций отца.

О том, чтобы разозлиться на отца, не могло быть и речи, и мы ссорились между собой, обвиняя друг друга в безысходности ситуации. Мы росли в напряженной обстановке, и витавшая в доме постоянная угроза не оставляла места терпимости и взаимопониманию.

Агрессия моего отца пронизывала всю семью и впитывалась каждым из нас. Агрессия превратилась в способ общения. В детстве мы были жестоки по отношению друг к другу.

И мы не представляли себе другой жизни.

Жестокость перешла от одного поколения к другому. Отец бил маму. Следуя его примеру, мой брат Вим бил мою сестру Соню. Мой младший брат Герард бил меня. Я никогда не начинала драк, поскольку знала, что мне не победить. Ни отца, ни братьев. Я была самой маленькой, да еще и девочкой. Как бы я ни старалась походить на мальчиков, мне все равно не хватало физической силы.

С моим младшим братом Герардом мы дрались каждый день. Как только родители отправлялись на свою ежевечернюю прогулку после ужина, Герард начинал задирать меня. Ритуал повторялся изо дня в день: мы изображали семейную жизнь. Он (неосознанно) изображал отца, а я была обязана говорить ему, что он здесь хозяин, точно так же, как это делала мама. Если я отказывалась, то должна была быть бита — как и мама. Я никогда не говорила Герарду, что он хозяин. Просто язык не поворачивался. Я принимала удары, но и он получал сдачи. Он был сильнее, зато я была хитрее.

Герард был застенчивым мальчиком. Он почти всегда молчал. Стоило на него посмотреть, как он тут же замолкал. Я была на два года младше, но куда нахальнее и всегда брала лидерство на себя. Я помогала Герарду улаживать его дела и таким образом обращала свою физическую слабость в моральное превосходство. Я использовала его слабые места. В обмен на информацию о понравившейся ему девочке я требовала от него ежедневной оплаты в пятьдесят центов — то есть всех его карманных денег. С пятьюдесятью центами в руке я наслаждалась своей властью над ним.

Я предпочитала роль преступника, а не жертвы.

* * *
Я ушла с нашей улицы и пошла в сторону Эгелантьерсграхт. Я думала о Виме. Я думала, как все пришло к тому, к чему пришло. За углом был дом, в который нас переселили на время реставрации нашего, признанного, как и многие другие в Йордаане, памятником архитектуры.

Это был просторный особняк на берегу одного из амстердамских каналов, с большими светлыми комнатами и высокими потолками. Он сильно отличался от нашего дома на Эгелантиердварстраат — жилья для рабочих с маленькими узкими клетушками, в которых взрослый человек стоя едва ли не упирался головой в потолок. Мы жили втроем в одной комнате, и я спала у окна, выходящего на канал. Только у Вима была своя отдельная маленькая комнатка.

У нашей семьи не было развлечений. У отца вообще не было друзей, а маме не позволялось их иметь. К нам никогда не приходили гости, не было вечеринок, а все дни рождения и праздники превращались в кошмар, поэтому ждать от них было нечего. В доме не смеялись, отец не позволял нам развлекаться. Если нам было весело, он обязательно портил нам настроение. Он всегда был готов превратить наши жизни в ад. Собственно, именно в аду мы и жили.

Со временем Вим вырос в высокого, симпатичного парня с темными волосами, которые контрастировали с большими красивыми голубыми глазами. Он начал посещать спортзал, накачал мышцы и постепенно превратился в мужчину. Его мир расширился за пределы нашего квартала. Он покинул наш тесный мирок и познакомился с множеством разных людей, которые изменили его представление об отце.

Вим взбунтовался против установленных им порядков. Он отказывался выполнять отцовские команды. Жизнь за пределами семьи становилась для него все более и более привлекательной, по мере того как Вим узнавал, что в ней действительно существуют радости и удовольствия. Он потребовал права на личную жизнь и пошел собственным путем. Частенько он приходил домой поздно.

Я спала на своем обычном месте у окна, когда Вим разбудил меня вопросом, уснул ли отец.

— Асси, ты спишь? — прошептал он мне на ухо.

— Нет, — ответила я, тоже шепотом.

Я не спала всю ночь, дожидаясь, пока утихнет крик и отец уйдет наверх. Но не смогла заснуть и после этого. Герард и Соня уже спали, а я все еще бодрствовала, когда в комнату прокрался Вим.

— Отец уже ушел спать? — прошептал он.

— Да.

— Он опять безумствовал по моему поводу?

— Да, он вопил, что ты опаздываешь, но мама перевела часы, чтобы он тебя не застукал.

— Хорошо.

Это был не первый и не последний случай, когда мама переводила часы. Благодаря ей для Вима все обошлось и сегодня. Он редко появлялся в школе и умудрялся как-то зарабатывать деньги.

— Смотри, Ас, вот на этом я зарабатываю, — сказал он и положил мне в руку комок какой-то буроватой массы.

Я понятия не имела, что это, но если Вим на этом зарабатывает, значит, это что-то хорошее. Я радовалась за него. Наличие денег увеличивало его независимость, и это бесило отца, еще более яростно старавшегося навязывать свои порядки.

Вима по-прежнему поколачивали. Маме приходилось туго с сыном, который игнорировал отцовские порядки и в то же время начинал походить на него своим поведением. Теперь она оказалась меж двух огней и не знала, как ей быть.

С переходом в старшие классы Вим изменился. Он стал недружелюбным и раздраженным и вел себя не менее агрессивно и импульсивно, чем его отец. Повлиять на его поведение мама не могла — ее мнение Вима просто не интересовало.

Он знал, что мама никогда не попросит поддержки у отца. Она никогда не сдаст своего сына этому психу. Она покрывала все его выходки, чтобы защитить от отцовских побоев.

Вим понял, что поставил маму в безвыходное положение, и беззастенчиво пользовался этим. Он делал что хотел и постоянно просил денег, которых ему все время не хватало. Если мама отказывала, он бесился и мог в ярости пробить кулаком дыру в двери или стене. Как и его отец, он отличался патологической ревностью и поколачивал всех своих подружек. На мамины упреки в этой связи он отвечал еще большей агрессией, и она сочла за благо молчать. Теперь я очень боялась его и старалась избегать так же, как избегала отца.

Еще в средних классах школы Вим стал приводить к нам домой Кора. Они учились вместе и днем, когда отца не было, забегали перекусить копчеными сосисками. Я всегда радовалась приходу Кора — он любил пошутить и был от природы жизнерадостным. С его появлением атмосфера в доме немного разряжалась.

По своему складу Кор разительно отличался от Вима. Он относился к жизни легко и всегда находил выход из положения. Большие проблемы оказывались у него мелочами, и он умел наслаждаться жизнью. Вим подражал ему, и это делало его лучше. Когда Вим был один, я старалась избегать его, но вместе с Кором с ним было нормально.

Кор подшучивал над нашими физическими недостатками и дал всем прозвища. Вима с его большим носом он называл «Носярой». Мой отец стал «Лысым», поскольку волос на его голове практически не осталось. Затем, из-за странностей отцовского поведения, это прозвище превратилось в «Лысого Психа». Кор довольно нахально называл маму по имени — Стентье. Соня получила кличку «Боксер», поскольку она занималась кикбоксингом и давала отпор, когда он пытался приставать к ней. Герард стал «Щербатым» из-за следов, которые оставила на его носу ветрянка. Я же как школьная отличница вполне предсказуемо стала «Профессором».

Отец терпеть не мог Кора, который его совершенно не боялся и со смехом воспринимал все крики и ругань. Лысый не мог на него влиять и все меньше и меньше влиял на Вима. Такой угрозы своей диктатуре он потерпеть не мог и выгнал Вима из дома.

После ухода Вима мы виделись, только когда они с Кором заходили пообедать к маме. Я считала, что ему повезло — он спасся от отца. Того же хотела и я и продолжала ежедневно молить Господа о ниспослании отцу смерти. Тщетно. Приходилось ждать, пока я не повзрослею достаточно, чтобы уйти из дому.

* * *
Я почти закончила среднюю школу и готовилась переходить в старшие классы. Я быстро схватывала новые знания и читала запоем. В нашей семье это выглядело необычно. В школе меня прозвали «Башкой», над чем довольно зло шутили дома. Братья и сестра считали меня «чудной», которая вечно старается «умничать». На каждое мое тщательно сформулированное замечание следовало общее: «Опять она за свое!» и приговор — зануда.

Чтобы я не очень переживала по поводу своей «странности», мама говорила, что я «такая умная, потому что сразу после рождения меня принял на руки студент университета», и его способности к учению перешли на меня. Не надо обращать внимания на все эти подначки, это бессмысленно.

У моих братьев и сестры было другой объяснение. Они считали, что я подкидыш. Я не кровная дочь своих родителей и не их родная сестра. Они говорили, что я ненастоящий член семьи.

Наверное, это должно было меня сильно обижать, но, с моей точки зрения, все выглядело абсолютно логичным. Действительно, это не моя семья. Должно быть, где-то есть совсем другая семья, где все такие же умные и любят читать.

Маленькой девочкой я ждала появления своих настоящих родителей, которые заберут меня к себе. Безрезультатно… Мне пришлось иметь дело с этой семьей. А в таких семьях девочка растет, чтобы стать домохозяйкой, которой образование ни к чему.

Директор нашей школы, г-н Жоли, записал меня в гимназию, находившуюся на одном из каналов центра Амстердама. Он сказал маме, что нельзя отправлять меня на курсы домоводства. Мои способности будут попусту растрачены.

Мама была согласна с этим, поскольку и сама думала, что превратить меня в домохозяйку невозможно. Директор заверил ее, что после гимназии мне легче будет устроиться на работу, и мама, плохо представлявшая себе, о чем идет речь, дала свое согласие. Это хранилось в тайне от отца, который считал, что девочкам вообще не нужно образование. Мама не говорила ему ничего до одного прекрасного утра, последовавшего за ночью, когда отец вел себя «ужасно плохо».

Выражение «ужасно плохо» относилось к случаям, когда он избивал маму так жестоко, что скрыть это было невозможно — достаточно лишь увидеть ее лицо, руки, ноги, спину и плечи.

Мой отец вовсе не переживал по поводу избитой им до полусмерти жены, ему было неудобно из-за того, что это невозможно утаить от соседей. Ему нравилось изображать на людях хорошего отца и любящего супруга. Поэтому по утрам после «ужасно плохих» ночей он был немного менее агрессивным.

И как-то в один из таких дней мама вскользь упомянула, что я хожу в гимназию. Она понимала: скорее всего, смысл сказанного вряд ли дойдет до отца, но, по крайней мере, потом мама всегда сможет сослаться на то, что информировала его.

И у мамы получилось.

* * *
Мне было двенадцать лет, когда директор Жоли вызвал меня к себе в кабинет и сказал, что до начала учебы в гимназии мне нужно заняться своей речью. Я разговаривала на стопроцентно йордаанском жаргоне, не принятом в таких учебных заведениях. Будет лучше, если я научусь говорить правильно.

Но где мне было учиться? Все окружающие разговаривали точно так же, а пределов своего района я не покидала. Мой мир простирался от улицы Палмграхт до улицы Вестерторен, и никак не дальше.

Тем летом наша соседка Пепи предложила съездить вместе с ней в их загородный дом. Это была большая вилла в дюнах, недалеко от берега моря в Нордвейке. Мы называли ее «домом через дорогу от дома Хайнекена». Мисс Пепи была не из истинно йордаанских, она относилась к вновь прибывшим. Ее родиной был Вассенар, и она говорила на чистом голландском языке. Ее называли не тетушкой или тетушкой Пепи, а просто Пепи. И это имя звучало прекрасно. Пепи стала моим главным образцом для подражания.

Она водила машину, у нее не было мужа, зато был ребенок, работа и достаточное количество денег. На фоне нашего привычного йордаанского окружения это было чем-то из ряда вон. Мать-одиночка, да еще работающая — чистый скандал. Но это было именно то, что я хотела.

И со временем получила.

Тем летом я провела под опекой Пепи пару недель, и когда по возвращении домой позвонила своей подруге Ханне, она едва не бросила трубку, решив, что ее разыгрывают. Убедившись, что действительно звоню я, она воскликнула:

— Что случилось, что с тобой сделали? Ты так странно говоришь! Ты что, королевой себя возомнила?! Заканчивай с этим!

Не сознавая того, я научилась говорить на правильном языке и не выделялась в гимназии.

Мне нравилось там учиться. Вокруг были люди с разумным восприятием мира, сильно отличавшимся от того, к чему я привыкла дома: ничто не происходит само по себе, у любого явления есть свои причины; можно влиять на то, что с тобой происходит, и все, что с тобой случается, — твоих рук дело. Для меня это было большим облегчением. Можно было не стесняться своего стремления запомнить названия всех мышц человеческого тела, удовольствия от чтения словарей или желания выучить виды птиц, деревьев и трав. Жажда знаний считалась здесь совершенно естественным делом. Все были одинаково «ненормальными». Наличие собственного мнения ценилось, и к нему прислушивались. Разрешалось даже спорить со взрослыми, если у тебя имелась серьезная аргументация.

Здесь было в почете именно то, что делало меня объектом насмешек дома. Казалось, наконец нашлись те, кто когда-то бросил меня в этой жуткой семье.

Дни в школе проходили отлично, но вечера по-прежнему проходили под знаком Лысого Психа, как мы звали отца между собой.

Мы вернулись на Ээрсте Эгелантиерсдварстраат, и отец вновь занял свой трон в гостиной. Он восседал в своем массивном старинном кресле, а жена и дети выстраивались перед ним в линеечку, сидя на диване. Он мог выбирать жертву, и в один из дней наступила очередь моей сестры Сони. Отец опасался, что она уже в том возрасте, когда мертвая хватка, которой он ее держит, может ослабнуть, как это произошло с Вимом. В отличие от меня Соня превратилась в настоящую девушку, с накрашенными ногтями, макияжем и прической не хуже, чем у Фарры Фосетт[4].

Мне нравилось, как Соня выглядит, и я любила восторженно наблюдать, как она, стоя перед зеркалом, превращает свои прямые волосы в сверкающие кудри. К большому огорчению отца, Соня превратилась в красивую молодую женщину. Она работала в обувном магазине на улице Калверстраат, и в тот день босс отметил ее хорошую работу букетом цветов. Соня очень этим гордилась.

Отец не позволил ей остаться в хорошем настроении. Он решил, что цветы — признак интрижки с боссом, а это разврат. Соня — такая же шлюха, как все бабы. У сестры не было интрижки с боссом, но возражать против надуманных обвинений человека, считающего себя ее хозяином, было бессмысленно.

Соня сидела на диване. Он подошел к ней, схватил за волосы и произнес:

— Ты, грязная шлюха! — Затем схватил ее за плечо и ударил по лицу.

Соня вырвалась и побежала наверх, в свою комнату. Отец догнал ее и снова схватил. Я услыхала умоляющий крик Сони:

— Нет, папочка, нет! Не надо!

Я ринулась вслед за ними. В ее спальне стоял старинный комод с мраморным верхом. Я увидела, как отец тащит сестру за волосы и бьет об него головой. Я не сомневалась, что он размозжил ей череп. Соня потеряла сознание, и в этот момент мы с мамой набросились на отца и стали оттаскивать его.

Когда нам это удалось, он неожиданно уставился на меня. Я посмотрела ему прямо в глаза и спросила:

— Зачем ты так? Разве мы не делаем все, что ты прикажешь?

Ответом на мой вопрос были две размашистые пощечины. Я подумала: давай, бей меня, сволочь. Насмерть перепуганная, я не ощущала боли. Я должна была дать отцу отпор и понимала, что за это придется пострадать.

Увидев, что его побои не дают желаемого эффекта, он разъярился еще больше.

— Убирайся! — заорал он, наконец. — Убирайся, и чтоб ноги твоей больше здесь не было!

В тринадцать лет я стала бездомной.

* * *
Взбунтовавшись против отца, я поставила маму в крайне трудное положение. Поскольку меня выгнали из дому, она оказалась перед выбором: принимать навязанные ей условия существования и впредь, отказавшись от собственного ребенка, или стать хозяйкой своей судьбы и уйти от мужа без копейки денег.

Будучи сильным человеком, мама выбрала второй вариант.

Сделать этот шаг ей помогло счастливое стечение обстоятельств. Наша соседка из дома напротив, тетушка Вим, полюбила дядюшку Геррита, и они стали жить вместе у нее. А мама могла переехать в его дом на улице Линденграхт.

— Значит, так было суждено, — сказала мама.

Ей разрешили отсрочить арендную плату. Я нашла работу на рынке и отдавала все деньги маме. Она начала работать сиделкой при пожилой даме. Так мы сводили концы с концами.

Мы жили там вчетвером: Соня, Герард, моя мама и я. От отца нас отделяло около километра — не слишком большое, но безопасное расстояние. Мама спала на раскладушке в гостиной, а мы на больничных койках, подаренных Луисом — пожалевшим нас знакомым отца. Луис занимался разборкой зданий и забрал койки из госпиталя, который пошел под снос.

На чердаке имелся шкаф со встроенным душем, где мы и мылись. Там было холодно и тесно, но я все равно чувствовала себя как в раю. Ни страха, ни крика, ни рукоприкладства.

Я наслаждалась этой жизнью. Но продолжалась она недолго.

Отец стал уговаривать маму вернуться — при помощи соседей. Они ему очень сочувствовали — он выглядел таким несчастным и всеми забытым, рассказывая им, что жить не может без жены. Ради ее возвращения он был готов на все.

Соседи передали это маме. В порыве ответственности за свои супружеские обязательства она согласилась поговорить с отцом. Он заверил ее, что изменится, что с пьянством, скандалами и побоями будет покончено навсегда. Мама слишком легко поверила всему этому. Вдобавок нам нужно было освобождать дом на Линденграхт: тетушка Вим довела дядюшку Геррита до ручки, и он решил вернуться в собственный дом.

Мама вернулась к отцу, и я была вынуждена снова жить там. Я ненавидела ее за это. Тогда я совершенно не входила в ее положение: у нее почти не было денег, и ей с детьми на руках негде было жить. Поняла я это позже, сама став матерью-одиночкой.

Но не в тринадцать лет.

Не успела мама переступить порог дома, как вновь начался ужас. После своего «бунта» я стала главной мишенью отца, и мне приходилось все тяжелее и тяжелее. Я старалась как можно реже появляться дома, но если я не ночевала, он отыгрывался на маме. Я была вынуждена ночевать там, чтобы не допускать этого. Вим ушел из дому уже несколько лет назад, Соня не вернулась вместе с нами и жила отдельно на улице Ван Халлстраат, а Герард проводил большую часть времени у своей подружки Дебби. Я не могла оставлять маму наедине с Лысым Психом из страха, что однажды он забьет ее насмерть.

Как и прежде, он часто терроризировал нас ночами напролет. С бранью и криками он то и дело врывался в мою комнату. Я почти не спала, и при этом должна была успевать в учебе и показывать результаты в баскетболе. Я играла в Национальной Лиге (на самом деле я сидела на скамейке запасных, но для четырнадцати лет это очень неплохо). Отец угрожал разрушить все, чего я достигла своим трудом, и только потому, что мама поверила его обещаниям измениться.

Я была настолько измотана, что не ощущала уже никакого страха, только ненависть. Я искала выход из ситуации и нашла его в виде большого острого кухонного ножа, который спрятала под своей кроватью. Я намеревалась убить отца.

— Это будет просто самозащита, — сказала моя подруга Илзе, с которой я поделилась планом воткнуть нож отцу в живот. Илзе очень хорошо знала, как терроризирует нас отец.

— Ты уверена? — спросила я.

— Конечно. Ты просто обязана это сделать, — кивнула она.

Илзе поддержала мой план, но сказала, что лучше ударить ножом прямо в сердце. Сказать это было легко, но на деле все куда сложнее. Попасть в живот проще, учитывая его размеры. Вопрос был только в том, насколько смертельным окажется такой удар. Я понимала, что нож в сердце — эффективнее, но это требовало большой точности. А если я промахнусь? Надо ведь сделать это совершенно неожиданно. А что, если отец отнимет у меня нож? Он ведь может убить меня.

Я провела много ночей, обдумывая, как сделать это лучше всего. Я даже мысленно тренировалась. Тем не менее мне никак не удавалось подгадать со временем. То он был недостаточно пьян, то стоял слишком далеко, то двигался слишком быстро. У меня никак не получалось с убийством. И не потому, что я этого не хотела, а потому, что судьба распорядилась иначе.

С 1978 года, когда мне было тринадцать лет, и вплоть до моего пятнадцатилетия рабочее место отца находилось в деревне Лаге Вююрсе. С ним стало невозможно работать. Он постоянно выпивал в рабочее время и в нетрезвом виде конфликтовал со всеми подряд, поскольку мания величия заставляла его считать себя главным человеком в компании.

Промучившись с ним много лет, начальство решило, что хватит. Отцу пришлось уйти из отдела маркетинга и рекламы. Мама, брат и я гадали, насколько хуже нам станет при безработном отце. Мама не смогла бы оплачивать наши расходы. При всех наших проблемах нам только этого еще не хватало.

Компания «Хайнекен» нашла удачный выход из положения для человека, которого легко можно было бы уволить за многократные нарушения трудовой дисциплины. Его перевели в малолюдное место, где его выходки создавали бы минимум проблем. Он получил другую работу с сохранением оклада в прекрасной лесистой местности.

Само собой разумеется, что Лысый был глубоко обижен. В его понимании он был предан компании так сильно, как это только возможно, и заслуживал почета, уважения и повышения в должности. Поэтому перевод стал для него тяжелым ударом.

А в действительности он был сильно пьющим, склочным и агрессивным подчиненным, которому сильно повезло, что его не уволили задолго до этого. Мы прекрасно понимали, что отец должен благодарить судьбу за то, что при всех своих художествах до сих пор работает на «Хайнекен».

Смена работы отца нисколько не интересовала Вима, и он не обратил на это ни малейшего внимания. Ему было наплевать и на нас, оставшихся, и на наши беды, которые когда-то были и его бедами тоже. Он никогда не говорил о Лысом и появлялся, только если хотел, чтобы ему что-то постирали или погладили. Вим забыл о нашем существовании сразу же, как только вышел из родительского дома.

На новой работе отец моментально стал демонстрировать свою манию величия и претензии на главенствующее положение. Он приехал туда с парой гусей, которые быстро расплодились в огромное беспокойное стадо. Их шум и вонь надоели местным жителям, и начальство приказало отцу избавиться от гусей. Отец понял это по-своему.

В приступе ярости он свернул всем гусям шеи, после чего выложил несколько тушек на порог дома своего непосредственного начальника. Этой выходкой он нажил себе очередную проблему. До отца дошло, что дело серьезное, и он решил обвинить в случившемся меня.

Каждый день, вернувшись домой, я подвергалась допросу. Сидя напротив отца, я должна была отвечать, зачем положила гусей на порог дома его начальника. В ответ на мои слова о том, что я этого не делала, он обвинял меня во лжи — ведь он своими глазами видел меня там, с дохлыми гусями и в длинном черном пальто — его пальто, между прочим! Сам бы он никогда ничего подобного не сделал, а теперь вину возложили на него. Может, конечно, я и получаю всякие там «высшие образования», но на самом деле я тупая соплячка и не заставлю его расплачиваться за свои делишки. Отец изо всех сил старался промыть мне мозги, снова и снова повторяя эту историю. Он пристегнул к ней и маму, которая якобы сказала ему, что она тоже это видела.

Он врал настолько убежденно, что к концу этих «сеансов» я уже была готова поверить ему.

* * *
Однажды, когда мне было пятнадцать, возвращаясь домой из спортивного лагеря, я увидела, что входная дверь дома заколочена досками. Я остановилась, уставившись на нее, и в этот момент меня окликнула тетушка Вим. Со словами «Иди сюда скорее, пока твой отец не увидел!» она затащила меня к себе в дом.

Она рассказала, что отец выбил входную дверь, а Герард с мамой сбежали, потому что он полностью слетел с катушек. Она сказала, что мама и Герард нашли приют в одном доме на улице Бентинкстраат.

Добравшись до них, я узнала, что Герард избил отца после того, как Лысый опять заявился домой пьяным. Поскольку я отсутствовала, он принялся донимать маму, устроив проверку чистоты в доме.

Наш дом на Ээрсте Эгелантиерсдварстраат состоял из подвала, трех этажей и чердака. На каждом из этих уровней отец проводил двумя пальцами по любым поверхностям, которые могли запылиться, чтобы проверить, насколько хорошо мама вытирает пыль. Будучи хорошей хозяйкой, мама всегда делала это очень тщательно, отчасти еще и потому, что слишком хорошо знала — одна пылинка может стать причиной побоев.

Поскольку пыль не обнаружилась, отец стал искать другие способы отравить маме жизнь. Он вполне мог изобразить упущение в хозяйстве — например, выкинуть из шкафов постельное белье, а потом спросить, почему здесь такой бардак. В этой игре мама выиграть не могла. И в тот день тоже.

— А что это тут у нас в пепельнице? — язвительно поинтересовался отец.

В нашем доме никто не курил, поэтому мама использовала пустую пепельницу, складывая в нее купоны на скидку. Заорав, что пепельница для этого не предназначена, отец принялся открывать шкафы и выкидывать их содержимое на лестницу, ведущую со второго этажа на первый. Посуда, столовые приборы, приставные столики, стулья, все, что только попадалось под руку, летело вниз. Потому что «раз ты не убралась в доме как следует, будешь все переделывать заново».

Герард был у себя наверху и прибежал на крики отца с матерью и звон бьющейся посуды. Он увидел, что отец пытается спустить маму с лестницы, и внутри у него что-то щелкнуло. Он кинулся к отцу. Лысый попытался наброситься на Герарда, но получил прямой в челюсть.

Отец упал навзничь, стукнувшись головой, и в течение нескольких секунд лежал неподвижно.

Одним ударом Герард покончил с его диктатурой, и Лысый, похоже, понял это. Никто в нашей семье прежде не осмеливался применить к нему физическую силу. Ни мама, ни Вим, ни Соня, ни я. Герард был первым и последним.

Герард, тихий и застенчивый мальчик, выступил против отца. Он молча страдал до тех пор, пока и его терпение не лопнуло окончательно.

Честно говоря, я не ожидала от брата ничего подобного и горела желанием узнать все подробности урока, преподанного Лысому. Но Герард в своей спокойной манере сказал лишь:

— Ничего хорошего в этом нет.

Герард стал моим героем, и я радовалась, что в тот вечер меня не было дома, потому что могло случиться кое-что и похуже. Я бы вытащила из-под своей кровати кухонный нож, и кто знает, к чему бы это привело. Так что Герард спас не только маму от отца, но и меня от себя самой.

Мой младший брат Герард, мама и я снова сбежали от отца. Мама больше не вернется к нему. Я вырвалась из его плена. Наконец-то наступил мир! Так мне казалось. Однако долгожданные мир и покой оказались не без своих проблем.

Я привыкла к тирании. Домашнее насилие было нормой жизни. Другой жизни я не знала. Быть начеку круглосуточно и ежедневно — и так до бесконечности. Это состояние постоянного стресса определяет твое сознание, ощущения и эмоции. С малых лет развиваются механизмы психологической адаптации, позволяющие выживать в этой ситуации. Эти механизмы становятся твоей личностью. И когда ситуация меняется, ты чувствуешь потрясение и не знаешь, как жить.

Я привыкла к стрессу и крайней степени напряжения. Мне не хватало привычного адреналина. Вим получил это сполна. Покинув семью, он обрел новый дом в преступном мире. Это было уютное гнездышко, где он мог воспроизводить знакомые ему вещи: напряженность, агрессию и насилие. Мир, взывавший к его инстинктам самосохранения и выживания.

У Сони тоже получалось жить по-старому. В своих отношениях с Кором она попала в ситуацию полного контроля. Ее жизнь вращалась вокруг мужа, и она была в его полном распоряжении круглые сутки. Герард устроил свою жизнь в присущей ему благоразумной манере — стал членом любящей семьи Дебби. Подобных потребностей я не ощущала, а преступная среда не подходила мне так же хорошо, как Виму. Единственное, что меня могло там ждать, — «карьера» проститутки или подружки гангстера. А женская доля, которую выбрала себе Соня, совершенно не привлекала меня после того, что довелось пережить дома.

Я не знала, что мне делать с собой. Я становилась агрессивной. Я взрывалась по пустякам. Когда я заперла в гардеробном шкафу в прихожей свою милую мамочку, мне стало понятно, что так дальше продолжаться не может. Я превращалась в собственного отца. Я только и делала, что обижала маму.

Мне было шестнадцать, и я убежала из дому. Попав в серьезные неприятности, я оказалась в центре психологической реабилитации, откуда меня отправили обратно домой. А в 1983 году я уехала в Израиль работать в кибуце — это был единственный способ отправиться куда-нибудь подальше от дома без копейки денег.

В Израиле мне было комфортно. Постоянная угроза войны предполагала, что нужно оставаться настороже, в жизни присутствовал элемент хорошо знакомой мне напряженности. Я работала и занималась баскетболом, но когда в конце лета выяснилось, что, не будучи еврейкой, я не могу участвовать в соревнованиях, я уехала, чтобы начать новый баскетбольный сезон дома.

С исчезновением отца из нашей жизни власть взял на себя Вим, который сразу же стал командовать. Мы вновь оказались «дома», и я в очередной раз занялась своим спасением от диктатуры. Разговор с криминальной полицией тридцать пять лет спустя стал печальным свидетельством того, что у меня это так и не получилось.

Никому в нашей семье не удалось избавиться от прошлого.

* * *
Я вернулась к дому на Ээрсте Эгелантиерсдварстраат и заглянула в окно, чтобы посмотреть, изменилось ли что-то с тех пор. Но все выглядело точно так же, как и раньше. Дверь открылась.

— Вы кого-то ищете? — дружелюбно спросил молодой человек. — Вы так внимательно все разглядываете.

— Ах, извините. Я просто осматриваюсь, мое детство прошло в этом доме.

— Как замечательно. Зайдете на минутку?

Зайти? Сама мысль заставила меня содрогнуться.

— Нет, спасибо. Очень любезно с вашей стороны, но мне пора. Пока! — торопливо ответила я. Ноги моей не будет в этом доме, в этой колыбели ужаса.

Я вернулась к машине. Прежде всего надо было заняться маминой проблемой. Я послала Виму эсэмэску: «Чайку попьем?» «Ок, через полчаса» — последовал ответ. ...



Все права на текст принадлежат автору: Астрид Холледер.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Предательница. Как я посадила брата за решетку, чтобы спасти семьюАстрид Холледер