Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Борис Раевский Товарищ Богдан
ВОСЕМЬ ПРУТЬЕВ
1. Господин Неизвестный
Во владимирской тюрьме в первый же день Бабушкина привели к начальнику. — Значит, господин Неизвестный? — сказал тот, с любопытством оглядывая нового арестанта. — Имя, фамилию — забыл? Откуда родом — забыл? Где живешь — забыл? — Все забыл, — подтвердил Бабушкин. И чуть усмехнулся, одними глазами: — У меня, ваше благородие, с детства память хилая! Ух, как взорвался после такой же фразы жандарм, арестовавший его в Покрове! Но у начальника владимирской тюрьмы нервы, очевидно, были покрепче. — Ничего, голубок! Мы тебе память вправим, — бодро пообещал он. — У нас на сей счет — профессора!.. Бабушкина провели в соседнюю комнату. Заставили раздеться. Тюремщик, невысокий, толстенький, сел за стол и на листе бумаги сверху крупно написал: «Приметы господина Неизвестного». Другой тюремщик, помоложе, с усиками, подошел к Бабушкину и, обмеряя его рулеткой, как портной, стал диктовать: — Рост два аршина четыре вершка, длина ног — аршин с вершком, длина рук — четырнадцать вершков с половиною, телосложение среднее… Толстяк за столом быстро записывал. — Форма головы, — продолжал усатый, — удлиненная. Форма ушных раковин — правильная; цвет волос — русый, прическа — косой пробор с левой стороны; глубина глазных впадин — в норме, цвет глаз — серо-голубой… Он диктовал долго. Как дотошный ветеринар о лошади, описал подробно все «статьи» Ивана Васильевича. Указал, что усы — широкие, без подусников, бороду бреет, очков не носит; нос — прямой, переносица с небольшим выступом… «Ишь ты! — Бабушкин с удивлением ощупал пальцами свой нос. — И впрямь выступ…» А тюремщик диктовал дальше. Сообщил, что господин Неизвестный имеет привычку щуриться, заставил Бабушкина пройтись по камере и отметил, что походка у господина Неизвестного «тихая, спокойная» и весь он производит «обманчивое впечатление человека кроткого». Потом толстяк провел черту и записал: «Особые приметы». Жирно подчеркнул эти слова красным карандашом. «Значит, чем я отличаюсь от других людей? — подумал Бабушкин. — Интересно, чем же?» Усатый внимательно оглядел Бабушкина и продиктовал: — Первое: припухлые, красноватые веки… «Так, — подумал Иван Васильевич. — И тут мне купеческое наследство подпортило». Да, с детства, с тех пор, как он чуть не ослеп, работая в лавке у купца, — слишком тяжелые ящики и бочки таскал на голове, они «на мозг давили», сказал врач, — с тех пор на всю жизнь сохранились у Бабушкина воспаленные веки. И очень мешали ему. Слишком уж заметно… Усатый тюремщик заставил Бабушкина открыть рот и продиктовал: — Второе: сломан нижний левый крайний коренной зуб. Потом на Бабушкина нацелил свой аппарат маленький суетливый старичок фотограф. Снял его и в профиль и анфас. «Одну бы карточку матери послать, — подумал Бабушкин. — Все бы толк!» Как сокрушалась мать, когда они виделись последний раз! Уговаривала хоть сфотографироваться. Чтоб портрет на память остался. Ивану Васильевичу очень хотелось тогда хоть чем-то порадовать мать. Ведь так редко он видит ее. И так мало хорошего в ее жизни. Все стирает белье на чужих кухнях. Но он отвел глаза. «Нет, — сказал матери. — И не проси…» Фотографироваться подпольщику нельзя. Суровы законы конспирации. Фотография может попасть в руки сыщиков, облегчит им поиски… Бабушкина увели в камеру. Но перед тем начальник тюрьмы сказал ему: — Вы у нас в «неизвестных» долго не походите! Сделаем известным! На всю Россию! Начальник велел напечатать триста листков с «приметами» господина Неизвестного и шестьсот фотографий его: триста — в профиль и триста — анфас. На каждый листок с приметами наклеили по две фотографии и в конвертах со строгой надписью «совершенно конфиденциально» разослали по всей России. Способ давно проверенный. В каком-либо из городов таинственного арестанта опознают. И по инструкции сразу сообщат во владимирскую тюрьму, кто этот «господин Неизвестный». «Да, — подумал Бабушкин. — Не удастся мне долго морочить головы тюремщикам». Так оно и вышло. Дежурный в екатеринославской охранке, получив запечатанный сургучом секретный пакет и взглянув на фотографию, чуть не подпрыгнул на стуле от радости. Так вот где беглец! А они-то искали его и в Смоленске, и в Питере, и в Москве. Тотчас была отстукана телеграмма: «Неизвестный» — это «особо важный государственный преступник» Бабушкин. Начальник владимирской тюрьмы приказал привести его к себе. — Так-с! — улыбаясь, сказал начальник. — Всегда приятно, когда неизвестное становится известным. В этом и заключается познание мира. Не так ли… — и, торжествуя, добавил: — Господин Бабушкин?! Иван Васильевич промолчал. — А мне даже жаль с вами расставаться, — любезно продолжал начальник. — Крайне редко в нашей глуши бывают «особо важные». Все больше мелюзга, шушера всякая. — Мне тоже жаль расставаться, — в тон ему любезно ответил Бабушкин. — Я уже обмозговал план побега из вашей симпатичной тюрьмы — и вот… — он развел руками. Начальник побагровел. Но сдержался. Не обругал, не затопал ногами. Позвал тюремщика. — Отправить в Екатеринослав. По месту надзора. И усилить конвой. Да-с, — повернулся начальник к Бабушкину, — два года назад вам удалось оттуда улизнуть. Но теперь не выйдет! Дудки!2. Старый друг
В екатеринославском жандармском управлении ротмистр Кременецкий, польский дворянин с холеным, красивым лицом, шутливо воскликнул: — А, снова свиделись! Понравилось на царских хлебах жить?! Потом вдруг совсем другим, хриплым голосом остервенело заорал: — Теперь ты, сволочь, от меня не отвертишься! В Сибирь закатаю! Агитируй там волков да медведей! Бабушкина поместили в общую камеру, где сидело восемнадцать политических. И вот радость: среди узников Иван Васильевич увидел огромного плотного мужчину с могучими плечами и широкой — веером — бородой. Хотя глаза арестанта были скрыты темными стеклами очков, Бабушкин сразу узнал его: — Василий Андреевич! Да, это был Шелгунов, его старый друг еще по Питеру, участник ленинского кружка. Они обнялись, расцеловались. — Что у тебя с глазами? — тревожно спросил Бабушкин, подсев на нары к Шелгунову и глядя на темные стекла его очков. — Плохо, Ваня, — ответил тот. — Слепну… — А врачи?.. — Врачи говорят — лечиться надо. Долго, систематически: год, а может, и два. В больницах, на курортах. Ну, а как подпольщику лечиться? — Шелгунов усмехнулся. — Из тюрьмы да в ссылку, из ссылки — в тюрьму… В тюрьме, правда, тоже строгий режим, питание по часам — три раза в день, и спать рано укладывают, а все-таки тюрьма и курорт маленько отличаются друг от друга! Заметив, что Бабушкин погрустнел, Шелгунов хлопнул его по колену и бодро сказал: — А в общем, унывать не стоит! Вот грянет революция — потом полечимся![1] Бабушкин и Шелгунов наперебой расспрашивали друг друга о партийных делах, о товарищах по Питеру, о ссылке. Как давно они не виделись! Подумать только! Почти семь лет. С тех пор как Шелгунова арестовали вместе с Лениным в морозную декабрьскую ночь. Оказалось, Шелгунов пятнадцать месяцев просидел в одиночной камере петербургской «предварилки». Потом был выслан на Север, в Архангельскую губернию. После ссылки в столицу не пустили, стал жить под «гласным надзором» здесь, в Екатеринославе… — В Екатеринославе? — перебил Бабушкин. — А я как раз незадолго до того уехал отсюда!.. — Да, я знаю, — улыбнулся Шелгунов. — Меня тут так и называли: заместитель Трамвайного. …В тюремной камере медленно тянулись день за днем. Друзья подолгу шепотом беседовали. Будто чуяли: скоро придется расстаться. И вправду — вскоре «особо важного государственного преступника» Бабушкина перевели в четвертый полицейский участок.3. Студент
Массивная железная дверь захлопнулась с лязгом, тяжело, как дверь несгораемого шкафа. Бабушкин огляделся. В новой камере он был не один. На нарах сидел худощавый, болезненный на вид юноша с огромной лохматой шевелюрой и свалявшейся бородой. Парень раскачивался из стороны в сторону, и губы его шевелились, словно он шептал какие-то заклинания или бормотал наизусть стихотворения. Рядом валялась синяя студенческая тужурка. На Бабушкина он не обратил никакого внимания, даже не поднял головы. В камере было грязно, пол не подметен, на нарах разбросаны дырявые, скомканные носки, носовые платки, одеяло сползло на пол. Бабушкин, ни слова не говоря, снял пиджак, стал подметать. Лохматый парень по-прежнему сидел на нарах, раскачивался и что-то бормотал. «Молится? — подумал Бабушкин. — Или больной?» Попросил у надзирателя ведро воды, тряпку и стал мыть щербатый каменный пол. Студент поднял взлохмаченную голову, несколько минут удивленно наблюдал за Бабушкиным. Ехидно спросил: — Выслужиться хотите? Заработать благодарность от начальника тюрьмы? Иван Васильевич пропустил мимо ушей злую иронию студента. — Жить надо по-человечески! Всегда и везде, — спокойно ответил он, продолжая мыть пол. Два дня заключенные почти не говорили друг с другом. Бабушкин недоверчиво приглядывался к лохматому студенту. Не шпик ли, нарочно подсунутый охранкой к нему в камеру? Хотя… Такого чудного вряд ли станут подсаживать. — Кто вы? — однажды спросил Бабушкин студента. — За что сидите? — Исай Горовиц, — студент шутливо щелкнул каблуками. — Задержан за участие в манифестации. — Горовиц? — недоверчиво переспросил Бабушкин. — А у вас сестры нет? — Как же! Есть! Она сама недавно из тюрьмы. — А как ее зовут? — все так же недоверчиво продолжал допрашивать Бабушкин. ...Все права на текст принадлежат автору: Борис Маркович Раевский.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.