Светлана Мрочковская-Балашова. Она друг Пушкина была Часть 1. Музу на светский раут привожу…

Так Риму, Дрездену, Парижу

известен впредь мой будет вид.

А. С. Пушкин.

Мой Пушкин

О Пушкине написано бесконечно много. О ком другом больше? Изучен почти каждый день жизни Поэта, а мы всё ещё очень мало знаем о нём. Парадокс? Фактов биографии ещё недостаточно, чтобы познать человека — его Дух, его Душу, его Тайну — то, что Семён Франк, говоря о Пушкине, назвал миросозерцанием. А сами факты жизни Поэта (из-за неистребимой потребности русских создавать идолы) на протяжении почти 160 лет со дня его смерти подбирались по мерке крепко сколоченного для него прокрустова ложа — всё, что не умещалось в его размеры, отбрасывалось. План автобиографического — задуманного, но не написанного — романа Пушкина «Русский Пелам» — ошеломляет невозможностью расшифровать закодированную в нём тайнопись — и прежде всего жизни самого Поэта. План этот, словно насмехаясь над сотнями, тысячами пушкинистов, говорит: как далеко вам ещё до истины! Героями задуманного романа должны быть знакомцы Пушкина — братья Орловы, Всеволожский, Наталья Кочубей, граф Завадовский, князь Шаховской, Грибоедов, Мордвинов, Илья Долгоруков, декабристы — живые, реальные люди, ещё не упрятанные под псевдонимы. Что мы знаем о их общении с Поэтом? Очень мало реальных фактов и очень много фантазии. Если бы Пушкин успел написать роман, какими удивительными подробностями обогатилась бы для нас его биография. Тайна романа, тайна жизни, переплетённой с сотнями других, унесена Поэтом в иной мир.

Но отчего такое любопытство к Его жизни, к любому новому факту, эпизоду, штриху его биографии? Не оттого ли, что Пушкин — духовная святыня россиян. Что он выразил самые светлые, самые добрые черты нации — и в своей личности, и в своих творениях. Ибо гений — и в первую очередь гений поэта — есть всегда самое яркое и показательное выражение народной души в её субстанциальной первооснове. Это сказал о Пушкине Семён Франк — замечательный российский философ. Познавать Пушкина — значит познавать и самого себя. А самопознание — одна из главнейших задач человеческой жизни. Русскому человеку исконно присуще раздумье о своём месте под солнцем, осмысление исторической и духовной миссии России и её народа. Всё это есть у Пушкина. Этим и можно объяснить неиссякаемый интерес к Поэту.

Предлагаемая Читателю (как сказал Пушкин, если Бог пошлёт мне его!) книга потревожила тени близких друзей поэта — Елизаветы Хитрово, Долли Фикельмон, Александрины Гончаровой, Каролины Собаньской. За ними тянется вереница других теней — тех, кого мы называем Его окружением. Все они — ваши старые знакомые по пушкиниане — представлены в свете новых документов, обнаруженных мною в зарубежных архивах.

Она долго рождалась. Многолетние поиски документов, перевод иноязычных текстов, атрибуция персонажей из дневников Д. Ф. Фикельмон и князя Фридриха Лихтенштейна, вызревание идеи. И наконец, осуществление её. Соприкасаясь ежедневно с Пушкиным, я сама изменилась. Повзрослела — не годами, а духом, душою, опытностью — нравственной, литературной. Теперь, перечитывая свой трёхлетний труд, я вижу в нём немало просчётов и недостатков. Начни сейчас сначала, я бы о многом рассказала по-иному. Переделывать бессмысленно — это равносильно написать новую книгу. Как за спасительную соломинку, хватаюсь за пушкинскую мудрость:

Ошибаться и усовершенствовать суждения свои сродно мыслящему созданию. Бескорыстное признание в оном требует душевной силы.

Не претендую ни на роль исследователя, ни на лавры первооткрывателя каких-то истин о Поэте. Пропустив через себя тысячи страниц пушкинианы, я создала своего Пушкина. Собственное понимание Его миросозерцания, Его жизни, Его творчества. Он ведь у каждого свой — будь то читатель, писатель или исследователь. И всяк вправе принять или не принять моё к нему отношение.

Приношу бескрайнюю благодарность моим друзьям, без помощи которых не была бы завершена эта работа, — барону Эдуарду Александровичу Фальц-Фейну, князю Никите Дмитриевичу Лобанову-Ростовскому, бельгийскому дипломату Жоржу Англоберу, Марии Чакыровой, Рите Николаевне Гамалее, Марии Балашовой, д-ру Платону Чумаченко, проф. Гюнтеру Витченсу, Марии Бойкикевой. Они снабжали меня статьями о Поэте в русской и зарубежной периодике, новинками Пушкинианы, присылали выписки из русских родословных книг, консультировали в переводе французских текстов. Э. А. Фальц-Фейну обязана пушкинистика появлением на свет дневника князя Фридриха Лихтенштейна — находкой, расшифровкой, преподнесением в дар Пушкинскому дому. Так уж получилось, что мне первой выпала честь перевести его на русский язык и рассказать о нём в своей книге.

Светлана Балашова

София, 15 ноября 1997 г.

Часть первая Музу на светский раут привожу…

Неимоверный случай

И он Варвары Алексевны

зевоту вдруг благословил.

А. Пушкин

1980 год, Вена. Начало эпохи, которая длилась целых семь лет. Где-то там, в небесной книге моей судьбы, этот миг жизни записан был, наверное, в момент моего рождения. Там, в других временных мерностях, приготовленная для земной стези, я проскочила по ней в мгновение ока с какой-то неведомой землянам внепланетарной скоростью. А земное бытие оказалось всего лишь замедленным зеркальным отражением того иного, уже прожитого. Иначе как объяснить, что в детстве мечтала я о Вене и ещё двух городах, ничем не связанных друг с другом, — Вавилоне и Париже? И не просто мечтала, а изучала их карты, будто готовясь к путешествию, и без устали блуждала по их улицам, переулкам, площадям. Знала наизусть — разбуди ночью, без запинки отвечу — расположение всех их знаменитых достопримечательностей — музеев, соборов, дворцов, памятников, парков. Можно, конечно, объяснить и по-иному. Интерес к Вене пробуждён был музыкой Моцарта, Бетховена, Шуберта, Штрауса. Она породила желание узнать и о них самих и городе, пропитанном их мелодиями. Любопытство к Парижу пришло через французскую литературу, а к Вавилону? Нет, не через сказки Шехерезады — они созданы другой цивилизацией и другим народом. Мечта о нём была навеяна его тайной: город-мираж, рождённый и погребённый песками, город-химера, в гордыне дерзнувший построить башню до самого Неба и наказанный за своеволие великим столпотворением. Мечты, как резинка, могут растягиваться в длину — мои растянулись на всё детство и были его наиглавнейшим естеством: не мечта-желание, а мечта-реальность, своеобразный вид мимикрии в жизни девчонки из глухой сибирской деревни, куда после окончания мединститута была «сослана» моя репрессированная мама. И совсем естественно в ней не жила надежда увидеть когда-нибудь своими глазами эти города-сказки. А они, несбыточные, сами вошли в мою жизнь именно в той последовательности, в какой грезились: Париж, Вавилон, Вена.

«Wien, Wien, nur Du allein…»^[1] — поют австрийцы о своей столице. В самом деле другой такой нет на свете. В этом я убеждена. Но смогу ли объяснить её неповторимое очарование? От прочих городов-музеев мира её отличает прежде всего особый венский стиль. Точёная готика, пышное барокко, строгий ампир, томная разнеженность сецессиона. И многие другие приметы: особая элегантность венок, изысканные витрины — эти маленькие шедевры искусства, каких не встретишь даже в Париже (диву даёшься при каждой сезонной их смене безграничности фантазии венских дизайнеров); особая чистота улиц и не на последнем месте — вышколенная приветливость и улыбчивость венцев и вкус, изящество везде и во всём.

Русский или австрийский князь?

Бесконечно бродя-блуждая по городу, я натолкнулась на переулок Разумовского. В ту пору я ещё мало знала о бывшем русском после в Австрии — графе Андрее Кирилловиче Разумовском. Память о нём сохранилась в названиях принадлежавшего ему дворца, обустроенной им там же площади и улицы, упирающейся в один из рукавов Дуная (ныне венский отводной канал). Вельможа воздвиг через него мост, чтобы не кружа, напрямик попадать в Пратер. Долгое время мост этот его именем назывался. Очередное наводнение разрушило его. На его месте построен другой, каменный, — Софиенбрюкен, позднее Ротунденбрюке. Имя Разумовского за полтора века так прочно вписалось в топонимику города, что спроси сегодня любого австрийца, кем был князь Разумовский, в ответ услышишь: богатым австрийским аристократом.

Ответ этот не так уж далёк от истины: родной брат русского дипломата Григорий Разумовский принял австрийское подданство, положив начало новой ветви рода. Его потомки и сегодня живут в Вене…

Если бы мы, не помнящие родства, знали, подобно Пушкину, историю своих предков, подмеченная Поэтом закономерность о «странных сближениях» через века и эпохи не показалась бы нам столь мистичной. Сию не разгаданную ещё человечеством взаимосвязь восточные религии называют кармой. Современные парапсихологи научились заставлять человека под гипнозом раскодировать воспоминания о минувшем, даже не связанном с его нынешним существованием. Не будем сейчас уточнять, генетическая ли это память или память души о её воплощениях в иных жизнях. Важно, что она существует. И об этом ныне можно говорить, не рискуя репутацией. Зафиксированная в анналах России история рода Разумовских облегчает нашу задачу путешествия во времени. Летописания послужат ориентиром, который поможет познакомиться с некоторыми представителями этого рода — теми, кто попал в орбиту жизни Пушкина…

Распахиваются ворота огромной, размахнувшейся на целую версту усадьбы в некогда окраинном районе Вены — граф, прежде чем построить дворец, в течение нескольких лет скупал земли у мелких владельцев. Великолепная карета с графскими (через несколько лет княжескими) вензелями, запряжённая орловскими (из России выписывал) рысаками, вылетает на площадь и устремляется вниз к реке, а оттуда через мост к излюбленному венцами месту прогулок — Пратеру. Его тенистые аллеи уже запружены колясками титулованных венских вельмож, легкомысленных красавиц, императорскими конногвардейцами. Знаменитый посол Российской империи, сказочно богатый, как уверяла молва, русский граф со сдержанным достоинством раскланивается со знакомыми…

По-русски широко жил граф Разумовский. В Вене женился на австрийской графине фон Тун, остепенился и стал устраивать своё гнёздышко. Обустраивался прочно, надолго, с размахом. Его богатство позволяло ему соперничать с знатнейшими аристократами Австрии — Эстергази, Лобковицем, Лихновским, Кинским. Это было не грубое, провинциальное сумасбродство русских бар, а утончённый, просвещённый, как обязывала мода времени, стиль жизни. У Разумовского собирался весь цвет венского общества, там любили говорить записные умники, туда являлись с поклоном все знатные иностранцы, туда же стали стекаться теперь все заклятые враги Франца (австрийского императора) и Наполеона Бонапарта^[2].

Прежде всего граф начал возводить огромный дворец. Строился он более десяти лет. Но и получился на диво. По роскоши, твердят современники, не уступал императорскому — картины старинных мастеров, скульптуры великого Кановы, редчайшие коллекции фарфора, драгоценные ковры, антиквариат. Разумовский постоянно пополнял коллекцию в антикварных лавках Парижа и Вены.

Завёл он и собственный оркестр. Музыкантов выписал с Украины. Возможно, набирал их из крепостных. В исполнении его квартета русская музыка впервые зазвучала в Вене. Сам граф недурно играл на скрипке, иногда участвовал в концертах. Музыку понимал и был одним из немногих, кто сразу же оценил Бетховена. Из снобизма или искреннего восхищения гением стал его меценатом. Композитор часто играл во дворце Разумовского, нередко доверял музыкантам посла первое исполнение своих новых камерных произведений. Для графа Бетховен написал три струнных квартета на русские темы (навеянные услышанной во дворце русской музыкой) — так называемые Квартеты Разумовского. Ему и Францу Йозефу Лобковицу — другому своему меценату — Бетховен посвятил также Пятую и Шестую симфонии.

Дипломатическая деятельность Андрея Кирилловича заслуживает специальных исследований. А о ней — всего несколько слов в Дипломатическим словаре да несколько небрежных штрихов к образу в книге Валентина Пикуля «Фаворит». И лучше бы не касался Пикуль этой личности — предвзятость автора родила отталкивающий образ: космополит, ловелас, русофоб и предатель. Граф, а после Венского конгресса князь Разумовский был уникальной, всесторонне образованной, одарённой личностью. Факт его общения с Бетховеном уже сам по себе значителен и навсегда вписал имя Разумовского в биографию композитора. Об этом знают австрийцы, но позабыли русские. Портрет князя Андрея Разумовского висит в венском музее Бетховена «Паскуалатихауз».

В дни безумно веселящегося Венского конгресса во дворце Разумовского случился пожар. В огне погибли его бесценнейшие коллекции картин, скульптуры, бронзы. Он оказался практически разорённым. Но князь, утверждают очевидцы, скорбел не об этом. Он сокрушался, что теперь не сможет содержать квартет и во дворце не будет звучать музыка Бетховена.

Отшумели победные торжества. Присмиревшая и обнищавшая Европа принялась зализывать нанесённые войной раны. За заботами да убытками богачи позабыли о музыке, меценатстве и Бетховене. А он бедствовал. В это время король Вестфалии предложил ему место капельмейстера при своём дворе и весьма приличное вознаграждение. Композитор решился покинуть музыкальную столицу. Разумовский огорчился не на шутку. Вместе с князем Лобковицем принялся собирать для гения милостыню. Проценты с подаяния в 4000 флоринов обеспечили Бетховену на какое-то время сносное существование в Вене.

Вскоре после Венского конгресса А. К. Разумовский вышел в отставку. Ему было 64 года. Он не вернулся в Россию. К Австрии окончательно привязала его вторая жена — австрийская графиня Констанция Тюрмгейм. Умер князь в Вене в 1836 году на 84-м году жизни. Похоронен в усыпальнице Тюрмгеймов в Швертберге. Огромный дворец был продан его вдовой в 1837 году князю Лихтенштейну. А тот позднее уступил его казне… Ныне в нём размещается Министерство геологии и музей минералов.

Любовник вселенского масштаба

Дипломатическая служба Разумовского — сначала в Неаполе, затем Швеции и наконец Австрии — была своего рода почётной ссылкой для молодого повесы. Красавец граф Андрей Кириллович был придворным цесаревича — своего ровесника и друга детства Павла Петровича. Его дружба с наследником престола многим мозолила глаза. Беспокоила она и Екатерину II. Молодой граф демонстративно кичился близостью с ним. Западные дипломаты взахлёб сообщали о ней своим правительствам. Прогнозировали его будущую роль после восшествия Павла на престол. А пока граф Андрей наслаждался жизнью. Слыл мотом, кутилой, первым волокитой. Весь Петербург судачил о любовных похождениях самоуверенного красавчика. Много шума наделала его история с французской комедианткой Дорсеваль. Эта прибывшая в Россию искательница счастья имела дерзость поносить всё русское. Её публичные оскорбления россиян кое-кого вывели из терпения. Был отдан приказ об аресте хулительницы. Граф Андрей вместе с французским дипломатом увёз её из-под стражи. И эта проказа сошла ему с рук. Подобные забавы были во вкусе эпохи. Царица смотрела на них снисходительно. Только старики, сокрушённо качая головами, бранили нравы нынешней молодёжи.

О той поре его жизни сохранился анекдот, пересказанный историком Бантыш-Каменским. Однажды его отцу пришлось выложить портному за «платье» сына 20 тысяч рублей. Старший Разумовский в сердцах пожелал взглянуть на «знаменитую гардеробу» своего отпрыска. Одних жилетов у молодого графа оказалось несколько сот. «Зачем тебе столько? — сурово спросил его Кирилл Григорьевич. — Я вот двумя камзолами обхожусь». — «Между нами великая разница, — сострил граф Андрей. — Я — сын российского генерал-фельдмаршала, а вы — сын простого казака». Молодой граф приглянулся Наталье Алексеевне — первой жене цесаревича и по неосторожности стал её любовником. Бездетная дотоле царевна молодая с первой ночи понесла… Наталья умерла родами. Екатерина II завладела её перепиской — погибельной для графа. Любовные признания перемежались с политическими интригами. Граф Андрей был вовлечён в закулисные козни малого двора — за спиной царствующей императрицы. В бумагах покойной обнаружились политические прожекты его авторства. Вскрылись сношения Разумовского — через французских дипломатов — с министрами бурбонского дома. Были найдены денежные расписки — великая княгиня Наталья Алексеевна вечно нуждалась в средствах, не брезговала одалживаться и у западных царствующих особ в счёт будущих политических дивидендов.

Царица знала болезненную, наивно-ребяческую привязанность Павла к графу Андрею. Любыми средствами старалась разлучить с ним сына. Любовные шалости графа, на которые Екатерина II до поры смотрела сквозь пальцы (ой как грешна сама в этом была!), сыграли теперь роковую роль. Екатерина использовала недозволенный приём — показала Павлу письма Разумовского Наталье. Свидетельства об измене жены (с его лучшим другом!) оказались для Павла поистине ударом ниже пояса. Велико было потрясение. Столь же велик и страшен был гнев цесаревича. Очевидцы утверждают: именно с той поры изменился Павел Петрович — стал вспыльчивым, необузданным, с бурными припадками. Заболел вельможной болезнью — самодурством.

Русская кровь, как оказалось, текла в его жилах. Екатерина прижила его от своего любовника Сергея Салтыкова. В этом она сама недвусмысленно признаётся в своих «Мемуарах». Неслучайно царица посвящает их сыну — дабы объяснить ему, за что низвергла с трона «отца». И уже совсем не случайно оказалось между страницами рукописи покаянное письмо Алексея Орлова о «нечаянном» убийстве Петра III. Дескать, сотворил во хмелю, сгоряча не ведая, что делает. У Павла, обнаружившего это письмо, — гора с плеч: значит, матушка не отдавала прямого приказа об убийстве отца! А историки утверждают — граф Орлов писал это послание по просьбе Екатерины спустя много лет после событий. В те годы, когда престарелая императрица занялась ревизией истории — решала, что может, а что не должно остаться в летописи её правления. С обывательской точки зрения, признание это — чисто женская слабость, ошибочный ход царицы. Но Екатерина была слишком умна и искушена в царедворческих интригах, чтоб допустить такой промах. Сделано это с целью оправдать большее зло — низложение и убийство супруга — злом меньшим — рождением незаконного, не царского ребёнка. Но как тонко рассказывала, как целомудренно прикрывалась вуалью девичьей наивности.^[3]

«К несчастью, я продолжала его (Сергея Салтыкова) слушать; он был прекрасен, как день, и, конечно, никто не мог с ним сравняться ни при большом дворе, ни тем более при нашем. У него не было недостатка ни в уме, ни в том складе познаний, манер и приёмов, какой дают большой свет и особенно двор. Ему было 26 лет, вообще и по рождению, и по многим другим качествам это был кавалер выдающийся…»^[4], «…семья Салтыковых была одна из самых древних и знатных в империи (подчёр. мною. — С. Б.). Она даже была в свойстве с императорским домом через мать императрицы Анны, которая была Салтыковой, но от другой ветви, чем эти…».^[5]

Для оправдания того поступка молодой и ещё столь неопытной великой княгини зрелая и циничная императрица прибегла к защите, какой мог бы позавидовать самый виртуозный адвокат. Пущены были в ход все средства: и мужская беспомощность великого князя Петра — что само по себе было дерзким и постыдным ходом; и страстное, прямо-таки неудержимое желание императрицы Елизаветы иметь наследника — оно было столь велико, что она сама толкнула Салтыкова в постель к великой княгине; и наконец — что совсем немаловажно! — древность рода Салтыковых и их родство с царским домом. Императрица умышленно ссылается на это — она знала недоброжелательность русских к иноземцам на престоле. В допетровское время цари брали в жёны дочерей русских бояр. И от этого не скудел род Романовых. А фамилия Салтыковых древностью и знатностью могла поспорить с немецкими князьками Гольштейн-Готторпскими!

Великой провидицей оказалась императрица! Она предугадала, что этот грех потомки простят ей. Пройдёт сто лет, и её праправнук Александр III, выведав у придворного историка хранившуюся за семью печатями тайну рождения Павла, радостно воскликнет: «Слава Богу, в моих жилах течёт хоть немного русской крови!..»

Екатерина точь-в-точь повторила наказание, которому в своё время подвергла Елизавета Салтыкова — его отправили с донесением шведскому королю о рождении наследника престола. Потом пристроили на дипломатическую службу в чужбину. Андрея Разумовского Екатерина тоже выдворила из Петербурга. Для начала в ревельский^[6] гарнизон. Бесспорно, прегрешение молодого графа было лишь предлогом для удаления от двора. Причиной же было его предательство. Этого Екатерина не смогла простить графу до конца своей жизни. Однако, размыслив, умная императрица оценила дипломатическую ловкость противника и решила обратить её во благо державы. Царица назначает Разумовского посланником при неаполитанском короле. С условием — никогда не являться пред Ея царски очи. Это было почётное изгнание, которое длилось всю его жизнь. Мера наказания, успешно прилагаемая современными политиками.

Где бы ни появлялся граф Андрей, он тут же заводил любовные интрижки. Иногда с выгодой для России. Королеве Каролине Неаполитанской он вкрадчиво внушал в постели, как вести дела с Россией. Оплачивал её уступчивость любовными ласками и щедрыми подарками. Сердобольный батюшка Кирилл Григорьевич сбился с ног, выполняя поручение любимого сына — прислать королеве десяток отборных орловских рысаков. В Швеции Разумовский вновь попробовал испытанный способ воздействия на дипломатию. На сей раз безуспешно. Ему не удалось предотвратить войну Швеции против России. Екатерина перевела графа в Вену. Граф искупил вину удачными переговорами с австрийским правительством. В результате чего был заключён Петербургский союзный договор 1792 года. Неровной была его карьера в Австрии. Опала при Павле. Взлёт при Александре I. Новая немилость после поражения русской армии под Аустерлицем. Разумовского обвинили в неудачно скоординированном (но одобренном самим царём!) русско-австрийском плане ведения войны. Отставка в 1807-м. Прощение императора. Новые ответственные поручения. Последним из которых стало участие в заключении Парижского мирного договора в 1815 г.

Ловлю себя на мысли, что без устали могу рассказывать об уникальной для того времени личности российского посла. Как мало мы ещё знаем о многих некогда славных сынах отечества, вершителях истории России, обойдённых или почти обойдённых вниманием историков! Разумовские — увы! — в их числе. Попытаюсь воскресить память хотя бы о тех из них, кто был вовлечён в орбиту жизни Пушкина.

«Временщик» — пророческое слово

В один год с Поэтом умер Григорий Кириллович — последний русский отпрыск ослепительно вспыхнувшего графско-княжеским вельможеством рода Разумовских. Метеором промелькнул этот род на небосводе российской истории, ярко блеснув и быстро угаснув. Всего два его поколения восхищали и удивляли Россию ратными, административными, дипломатическими и любовными подвигами. Всего два поколения! Как подметил большой знаток русской истории XVIII—XIX веков Натан Эйдельман, в этом есть какая-то загадочная закономерность: волею случая высоко вознесённые роды временщиков угасали через два поколения. Может, разгадка в самом слове — временщик, одном из тех удивительно метких и пророческих русских слов: сказано — так тому и быть. Будто подчиняясь этому таинственному закону Провидения, и мои герои — умные, талантливые мужи, наследовавшие здоровую сельскую красоту своих предков от сохи, оставили чахлое, нежизнеспособное потомство или же не оставили его вовсе. Не было законных детей ни у знаменитого любимца Елизаветы и её тайного мужа Алексея Григорьевича — пастушонка и церковного певчего, неимоверным случаем возведённого к ступеням императорского трона. Ни у статного чернобрового красавца, любовника планетарного масштаба выше упомянутого Андрея Кирилловича. Ни у его братьев — Петра, Ивана, Льва. Не продолжили рода и оба сына их старшего брата Алексея Кирилловича.

А как расточительно, с каким размахом начинали жизнь основатели графской династии — фаворит Алексей и его брат Кирилл! Крестьянский сын, подпасок Кирилл взял в жёны троюродную сестру императрицы Елизаветы Екатерину Ивановну из царско-боярского рода Нарышкиных. Этот союз принёс обильный урожай — одиннадцать сыновей и дочерей. И все рослые, статные, чернобровые. Но на двух младших — Григории и Иване — щедрая природа утомилась. Болезненный с детства Григорий рос нервным, угрюмым и в отличие от других братьев и сестёр некрасивым — щупленький, неуклюжий, с изрытым оспой лицом (что не помешало ему иметь двух жён одновременно, начавших из-за него — а может, из-за пресловутого богатства Разумовских — войну, в которую было вовлечено несколько государств Европы). Не вышел лицом, зато удался умом — он стал учёным с европейской славой. Иван же оказался просто выродком — ни наследственного, отразившегося в прозвище, разума, ни здоровья. Ему было десять лет, когда умерла его мать. А отец, президент Российской академии, а позже гетман Малороссии, фельдмаршал, за делами государственной важности, кажется, забыл о его существовании. Дав блестящее европейское образование старшим сыновьям и даже племянникам, младшего Ивана оставил недорослем. Что, впрочем, не стало помехой для получения им высоких чинов (магическое действие фамильного имени!). Но ничего путного из него так и не вышло. Мот, кутила, волокита, картёжник… Беспутная жизнь усугубила «грудную болезнь» и сорока одного года свела его в могилу. Он тоже не оставил наследников.

Сирена большой семьи

Судьба соприкоснула Пушкина со многими представителями второго поколения Разумовских. А с фрейлиной и статс-дамой Натальей Кирилловной Загряжской он даже в родстве состоял — она приходилась Наталье Николаевне Пушкиной тётушкой, то бишь женой её дяди по материнской линии. «Сиреной семьи» величал её отец. За то, что вечно опекала кого-нибудь из своей огромной родни, хлопотала, радела о «родных человечках». Ей обязаны своим фрейлинством и Наталья Ивановна Загряжская — мать H. Н. Гончаровой, и Екатерина Гончарова — роковая свояченица Пушкина.

Суть характера Натальи Кирилловны выразил в нескольких строках Александр Иванович Тургенев: «Вчера скончалась в 7 ч. вечера Н. К. Загряжская, только 3-го дня ввечеру не принимала она и не играла в карты; ещё свидетельницы давно прошедшего не стало. Оригинальный ум и доброта сердца: забавляясь картами — умела находить пищу для доброго сердца, откладывая часть выигрышей бедным»^[7]. Европейски образованный А. И. Тургенев слыл выдающимся умом России, его общества искали самые блестящие женщины Петербурга и Москвы. В их числе была и Долли Фикельмон, после первой встречи с ним записавшая в дневнике: Много ума. Он в высшей степени культурен и вполне европеец^[8]. И этот замечательный человек любил посещать салон девяностолетней старухи. Весьма существенное свидетельство в пользу незаурядности Загряжской.

Старшая дочь Кирилла Разумовского была богатой наследницей. Замуж вышла по любви за не очень знатного измайловского офицера Н. А. Загряжского. Брак кончился крахом — супруг начал изменять Наталье Кирилловне. Почти тридцать лет терпела она шалости мужа, но наконец прогнала с глаз долой. Поселилась у своей племянницы и воспитанницы Марии Васильевны Васильчиковой, просватанной за гр. В. П. Кочубея. На неё переписала всё своё состояние, довольствовалась скромным содержанием на свои насущные расходы. Славилась своими причудами, независимостью, строптивостью, но и добродушием нрава. Современник Пушкина, завсегдатай её салона В. И. Сафонович рассказывал, что она отказала от дома царскому любимцу, военному министру А. И. Чернышёву за то, что упёк на каторгу своего родственника, декабриста графа 3. Г. Чернышёва, и завладел его имуществом. Она любила карточную игру, но большей частью проигрывала. Многие черты её характера заимствовал Пушкин для своей «Пиковой дамы». Поэт познакомился с Натальей Кирилловной в июле 1830 г. Возвратившись в Петербург после обручения с Натальей Гончаровой, почёл первейшим долгом навестить её родственников.

Завтра начну делать визиты вашим родным. Нат. Кир. на даче, Кат. Ив. в Парголово, — извещает он невесту в письме (от 29 июля). А уже в следующем пишет: Надо вам рассказать о моём визите к Наталье Кирилловне. Приезжаю, обо мне докладывают, она принимает меня за своим туалетом, как очень хорошенькая женщина прошлого столетия. — Это вы женитесь на моей внучатой племяннице? — Да, сударыня. — Вот как. Меня это очень удивляет, меня не известили, Наташа ничего мне об этом не писала. (Она имела в виду не вас, а маменьку.) На это я сказал ей, что брак наш решён был совсем недавно, что расстроенные дела Афанасия Николаевича и Натальи Ивановны и т. д., и т. д. Она не приняла моих доводов; Наташа знает, как я её люблю, Наташа всегда писала мне во всех обстоятельствах своей жизни, Наташа напишет мне, — а теперь, когда мы породнились, надеюсь, сударь, что вы часто будете навещать меня… Затем она долго расспрашивала о маменьке, о Николае Афанасьевиче и о вас; повторила мне комплименты государя на ваш счёт — и мы расстались очень добрыми друзьями.^[9]

И они — Поэт и тысячелетняя фея (как назвала её Фикельмон) — стали добрыми друзьями. Встретил Новый год у Натальи Кирилловны Загряжской, — записывает Пушкин в Дневнике 1 января 1834. — Разговор со Сперанским о Пугачёве, о Собрании законов, о первом времени царствования Александра, о Ермолове etc. Другая о ней запись, 4 декабря 1833 г.: …вечером у Загряжской (Нат. Кир.). Разговор о Екатерине: Наталья Кирилловна была на галере вместе с Петром III во время революции…^[10] Поэт начал записывать впрок воспоминания Натальи Кирилловны. Они были похожи на исторические анекдоты. Пушкин намеревался использовать их в будущей повести о екатерининской эпохе^[11]. Наблюдательная, с колючим умом, с большой живостью излагала она преданья старины глубокой.

Потёмкин очень меня любил; не знаю, чего бы он для меня не сделал… Приезжает ко мне Потёмкин. Я говорю ему: «Как ты хочешь, Потёмкин, а мамзель мою пристрой куда-нибудь». — «Ах, моя голубушка, сердечно рад, да что для неё сделать, право, не знаю». Что же? через несколько дней приписали мою мамзель к какому-то полку и дали ей жалованья. Нынче этого сделать уж нельзя^[12]. Потёмкин решил подарить Наталье Кирилловне земли в Крыму. Зачем мне брать у тебя земли, к какой стати? — возражает ему Н. К. А он ей в ответ: Разумеется, государыня подарит, а я только ей скажу. Так и сталось. Земли начали приносить доход. Через два года Загряжскую обязали заселить эти земли крестьянами. Попросила она у своего батюшки крестьян, пожаловал он ей 300 душ, отправила она их в свою крымскую вотчину, да только через год они все разбежались. Когда Кочубей сватался за её племянницу Машу, Н. К. предложила ему: Кочубей, возьми, пожалуйста, мои крымские земли, мне с ними только что хлопоты. — Что же? — продолжает свой рассказ Н. К. — Эти земли давали после Кочубею 50 000 доходу^[13].

Ах, как колоритно описывала она толстобрюхую старину! Чего стоит её рассказ о гр. Алексее Орлове!

Сотням хвалебным жизнеописаниям фаворита не стереть впечатления от пяти её хлёстких фраз: Орлов был плохо воспитан… Однажды у государыни сказал он при нас: по одёжке дери ножки, — далее Н. К. продолжает по-французски, привожу её рассказ в переводе: Я нашла это выражение весьма пошлым и очень неприличным. Он был человеком неглупым и впоследствии, я думаю, приобрёл манеры. Его шрам делал его похожим на разбойника.^[14] В набросках к «Истории Пугачёвского бунта» сохранилась запись, озаглавленная Пушкиным «Анекдот о разрубленной щеке». Пушкин пересказывает занятную историю о четырёх братьях Орловых, до восшествия Екатерины II на престол, бедных гвардейских офицерах, известных своей буйною и беспутною жизнью. Народ их знал за силачей, которых никто не мог одолеть, кроме Шванвича. Он-то, поссорившись однажды с Алексеем, и разрубил ему палашом щёку. Когда Екатерина возвела братьев на первую ступень государства, Шванвич почёл себя погибшим. Орлов пришёл к нему, обнял его и остался с ним приятелем. А позднее, когда его сын примкнул к Пугачёву, Орлов выпросил для него у государыни смягчение приговора…^[15]

Весь Петербург приезжал на поклон к Н. К. Загряжской. Это был ритуал, обязанность. Довольно скучно, но надо туда ходить, — скажет в своём дневнике современник Пушкина П. Д. Дурново. Впрочем, в другом месте он заметит: Она совсем не меняется, и, несмотря на свои 84 года, она всегда очень весела^[16]. Дань почтения выражали ей даже особы императорской семьи. Царь с царицей наносили ей визиты в дни её рождений и именин. Тот же В. И. Сафонович в своих воспоминаниях воспроизвёл любопытный разговор Натальи Кирилловны с братом императора:

Однажды она сказала вел. князю Михаилу Павловичу:

— Не хочу умереть скоропостижно. Придёшь на небо как угорелая и впопыхах, а мне нужно сделать Господу Богу три вопроса: кто были Лжедмитрии, кто — Железная Маска и шевалье д’Еон — мужнина или женщина? Великий князь спросил:

— Так вы уверены, что будете в небе?

Старуха обиделась и с резкостью ответила:

— А вы думаете, я родилась, чтобы маяться в чистилище?^[17]

Из всего того, что мы знаем о Загряжской, складывается весьма симпатичный образ старой и добродетельной феи. В самом деле, она имела право рассчитывать на лучшую долю в загробной жизни.

Оставьте его поэтом, господин министр!

Пушкину было двенадцать лет, когда он познакомился с Алексеем Кирилловичем Разумовским. 12 августа 1811 года брат Н. К. Загряжской, министр народного просвещения, сам принимал вступительные экзамены в Царскосельский лицей. Как это было рассказал Иван Пущин — лицейский товарищ Пушкина: «1811 года, в августе, числа решительно не помню, дед мой, адмирал Пущин, повёз меня и двоюродного моего брата Петра, тоже Пущина, к тогдашнему министру народного просвещения гр. А. К. Разумовскому. Дедушка наш насилу вошёл на лестницу, в зале тотчас сел, а мы с Петром стали по обе стороны возле него… Старик, не видя появления министра, начал сердиться. Подозвал дежурного чиновника и объявил ему, что андреевскому кавалеру не приходится ждать, что ему нужен Алексей Кириллович, а не туалет его. Чиновник исчез, и тотчас старика нашего с нами повели во внутренние комнаты, где он нас поручил благосклонному вниманию министра, рассыпавшегося между тем в извинениях. Скоро наш адмирал отправился домой, а мы, под покровом дяди Рябинина, приехавшего сменить деда, остались в зале, которая почти вся наполнилась вновь приехавшими нашими будущими однокашниками с их провожатыми… Скоро начали нас вызывать поодиночке в другую комнату, где в присутствии министра начался экзамен… Всё кончилось довольно поздно»^[18].

К описываемому времени Алексею Кирилловичу Разумовскому исполнилось 63 года. Старый по тогдашним понятиям человек. Угрюмый, деспотичный. Жил отшельником — разочарованный в людях, не особенно счастливый. С молодости был ревностным масоном, и это углубление в тайные знания тоже сыграло свою роль. Он принадлежал к масонской ложе «Capitulum Petropolitanum», разрешённой в России Екатериной II и запрещённой, подобно многим другим, при Павле I. Начало либерального правления Александра I стало благодатной почвой для масонства — ложи, старые, новые, плодились, как крысы во время голода.

Вместе с другими старшими братьями Алексей Разумовский учился в Страсбургском университете, а затем довершал образование в Италии, в Англии. В 21 год вернулся в Россию, чтоб отечеству полезным быть, как хотел того и он сам, и его отец. Пользу приносил при дворе в мундире камер-юнкера, а позднее камергера. Отечеству служил недолго. Женившись на богатейшей невесте России графине Варваре Петровне Шереметевой, подал прошение об отставке, поселился в Москве и погрузился в помещичий быт. Отец выделил ему обширное имение под Москвой — Горенки. В его обустройство вложил он всю свою энергию, практичность, размах — знать, к земле, к хозяйству имел истинное призвание. Перестроил дом. Расширил парк и засадил его и оранжерею диковинными, из разных стран и губерний России привезёнными растениями. В прудах разводил рыбу. Всё это делалось добротно, со смаком, с выпестованным с детства вкусом. Только развернулся, как из Петербурга снегом на голову свалилась монаршая милость: Екатерина произвела графа Разумовского в тайные советники и повелела без промедления явиться на службу в Сенат. Неохотно покинул Алексей Кириллович полюбившиеся ему Горенки, где тихо средь мирных трудов, книг, произведений искусства текла его сельская жизнь. Прошло девять лет. Однажды при обсуждении одного закона он позволил не согласиться с мнением её величества. Строптивость сенатора разгневала императрицу. Она приняла его прошение об отставке. Случилось это за год до смерти Екатерины.

Категоричность этого поступка, казалось, его самого удивила. Он задумался о свой доколешней жизни и решил попробовать начать всё заново. Вихрь раздумий взметнул в Алексее Кирилловиче решительность ураганной силы: он порывает с светским обществом, ограничивает свои знакомства, общение с родственниками, расстаётся с опостылевшей, давно раздражавшей его женой — глуповатой Варварой Шереметевой. Свой дерзкий по тому времени поступок оправдывал её дурным влиянием на детей. Теперь он целиком отдаётся своей страсти к созиданию — продаёт старый московский дом, возводит богатейшие палаты на Гороховом поле. И вновь рьяно обустраивает свою обитель, украшая её дорогими гобеленами, картинами старинных и новейших мастеров, уникальными минералогическими и ботаническими коллекциями, книгами. Особую ценность в его огромной библиотеке представляло редчайшее собрание первопечатных изданий XV века.

Среди царской роскоши А. К. заперся один со своими растениями… Из познаний своих он делал то же употребление, что из богатства: он наслаждался им без всякой пользы для других^[19], — пишет в «Записках» его современник Ф. Ф. Вигель. Уединение он нарушил лишь по случаю приезда в Москву нового императора Александра I. Вторая столица, как обычно, отмечала пребывание царя бесконечными обедами и балами. На одном из раутов Александр удостоил Разумовского своей беседой. Мы не знаем, о чём они вели разговор, но московская молва быстро разнесла новость: царь весьма впечатлён его блестящим французским языком. Но вероятнее — рассудительность, оригинальность ума и недюжинная эрудиция вельможи, превосходно выраженные по-французски, обратили внимание императора. Он предложил графу вернуться к государственной службе. Надо также учитывать и традицию самодержцев возвращать милость к опальным личностям. Разумовский вежливо отказался.

Однако в 1807 году последовал императорский указ о назначении Алексея Кирилловича попечителем Московского университета. Злоязычный Вигель утверждает, что граф вообще не занимался попечительскими делами. В ту эпоху аристократы весьма условно исполняли свои служебные обязанности, лишь время от времени посещали присутственные места. Вспомним об отношении к службе Пушкина, Вяземского, Грибоедова, Дельвига — чиновников средней руки. Стоит ли удивляться нерадивости таких высокопоставленных чиновников, как Разумовский. И тем не менее анналы Университетского общества естествоиспытателей, президентом которого Алексей Кириллович состоял уже несколько лет, говорят о другом. Разумовский добился наконец присвоения обществу звания Императорского. Что прежде всего увеличивало ассигнования на исследовательскую деятельность. Новый попечитель тут же засадил естествоиспытателей за работу: одни составляли градостроительные планы, другие занялись описанием Московской губернии, третьи принялись за оборудование обсерватории. Сбылась мечта Алексея Кирилловича создать астрономический центр и в Москве. Он удлинил срок пребывания ректоров на посту с одного года до трёх лет. А это, согласно его рассуждениям, с одной стороны, укрепляло власть ректоров, а с другой — позволяло попечителю требовать с них большей ответственности. Пытался он также перевести университет в другое, просторное помещение. В его время альма-матер теснилась в старом, построенном ещё Казаковым здании. Разумовский облюбовал для него Екатерининский, или Головинский, дворец, что в Лефортово. Правда, далековато, даже по нынешним временам. А для эпохи пролёток и дилижансов и подавно. Возможно, двигало графом и эгоистическое желание разместить университет поближе к своему дому на Гороховом поле. Идея осталась неосуществлённой.

В 1810 г. последовала новая милость — Разумовского назначили министром народного просвещения вместо совсем одряхлевшего Завадовского. Это событие тоже отражено в «Записках» Вигеля:

От любимых Разумовскому теплиц оторвали его, чтобы поручить ему рассадники наук. Все эти баричи при Екатерине и после неё, на французский манер воспитанные, в делах были ни к чему не годны, следственно с властию и вредны, и к сотням доказательств того принадлежит Разумовский. Никакой памяти не оставил он по себе в министерстве ^[20] .

Современники критически воспринимали и воспоминания Вигеля, и саму личность автора. Его озлобленные оценки выдают желчный характер и его комплексность и, вероятно, являются реакцией на отношение общества к его порокам. Но вот что любопытно — Пушкин был одним из немногих современников, кого Вигель уважал за талант и ум. Конечно, надо учитывать, что воспоминания он писал много лет спустя после смерти Пушкина, когда слава Поэта была бесспорной и непререкаемой и бросала отсвет на самого мемуариста. В отношении к Вигелю Пушкин проявил величие своей души, способность быть снисходительным к недостаткам человека ради его достоинств. Ценил Филиппа Филипповича за острый ум, эрудицию, занимательную беседу. Пути-дорожки обоих много раз пересекались со времен «Арзамаса»: Петербург, Кишинёв, Одесса и снова Петербург. Вигель получил звезду, — записал Поэт в дневнике 7 января 1834 г., — очень ею доволен. Вчера был он у меня. Я люблю его разговор — он занимателен и делен, но всегда кончается толками о мужеложстве. Вигель рассказал мне любопытный анекдот… (Анекдот о вещем сновидении матери Вигеля, совпавшем с датой смерти Екатерины.)

Вигель не любил Разумовского за его вельможное высокомерие. Впрочем, он никого не любил. Министр А. К. Разумовский немало сделал для отечественного просвещения. В то время в России почти не было казённых учебных заведений. За первые два года пребывания А. К. на посту было открыто 72 приходских школы, 21 уездное училище, несколько гимназий. Он лично разрабатывал систему преподавания, предписывал попечителям учебных заведений строже отбирать воспитателей из иностранцев. Как тут не вспомнить пушкинские строки об этих наводнивших Россию иноземных искателях счастья: Monsieur l’Abbe, француз убогой, чтоб не измучилось дитя, учил его всему шутя. Разумовский открыл при Московском университете первую кафедру славянской словесности. Учредил несколько учёных обществ — старик почитал учёность и науку, а в тот легкомысленный век просвещённость была редким явлением: Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь…

Образованный европейскими университетами и непрестанным чтением, Разумовский был белой вороной среди современников. Его личность приковывает к себе внимание сокровенностью и недюжинностью натуры, какой-то раздольной, былинно-русской исполинской фантастичностью. Но именно эти качества являются благодатной почвой для самодурства. Оно вместе с деспотизмом вкоренилось в натуру русского человека. Причин на то много — 250-летнее влияние татар, климат, раздольные пространства… При благоприятных условиях пышно расцветают в человеке. Наипервейшее из них — власть, сознание её неограниченности. Наблюдаются эти черты и в людях, недавно шагнувших из одной социальной среды в другую, на ступеньку, на две выше. И это объяснимо: экономически они уже закрепились в новой среде, но образование, воспитание, привычки заставляют их чувствовать себя здесь чужаками. Вот и начинают дурить, выламываться, показывать своё пренебрежение к условностям не принимающего их сословия. Чем ближе человек своими корнями к демосу, тем бесшабашнее проявление дури: купцы — вчерашние крестьяне, выбившиеся «в люди» служилые, чиновники, полицейские, вознесённые в бары холопы оставили в российской летописи бесчисленные тому свидетельства. Классический пример — городничий Салтыкова-Щедрина, пожелавший высечь море за то, что оно движется и непослушно. Нет другого лекарства от этой болезни, как просвещение и непрерывность культурной традиции в поколениях рода и в государстве.

Алексей Кириллович, несмотря на свой внешний лоск — эрудицию, манеры, вкус, — корнями всё ещё оставался малороссийским мужиком, облачённым в европейский камзол. Память клеточек пробудилась в последнее десятилетие его жизни. Бывший вольтерьянец и масон попал под губительное влияние иезуитов. И прежде всего графа Жозефа де Местра, посла сардинского короля в России, публициста и философа. После смерти патера Губера — главы иезуитского ордена — его фактическим руководителем стал де Местр. Между ним и Разумовским завязалась оживлённая переписка.

Иезуиты, говорят, намерены учредить государство в государстве! — писал де Местр. — Какая нелепость, граф!.. Но, во-первых, нет ничего легче, как обратить тот же аргумент против университетов. Они-то именно и хотят быть государством в государстве, потому что намереваются обратить общественное воспитание и народное обучение в монополию и присвоить их исключительно себе.^[21]

Возраст, власть, воздействие де Местра ослабили сопротивление, изменили психику и в конечном счёте разрушили личность Разумовского. Он начал слепо и безвольно следовать советам графа-иезуита. Де Местр диктовал, чему должно и не должно учить русских. Министр просвещения подготовил записку с предложением убрать из учебной программы Лицея греческий язык, археологию, естественную историю, астрономию, химию и историю философских систем, как «не озаряющую ум полезными истинами, а помрачающую заблуждениями и недоумениями». К вящему благу лицеистов, его рассуждения не приняли во внимание. Следующие, отнюдь не либеральные, действия министра — введение новых цензурных ограничений, борьба с виленским попечителем Адамом Чарторыйским за обрусение Западного края.

В самом деле вырисовывается не очень приятный образ. Советское литературоведение записало Алексея Кирилловича Разумовского в разряд консервативных, ограниченных людей. В подкрепление сего неизменно приводились два эпизода из жизни Пушкина, на веки вечные связавшие имя Поэта и министра. Позволю себе вновь пересказать их с позиции адвоката Алексея Кирилловича.

Однажды вечером расшалившиеся лицеисты устроили пирушку с пуншем собственного приготовления. Упросили приставленного к ним добрейшего дядьку Фому достать рому, добавили к нему снадобья. И началось веселье. В нём приняли участие многие, но пострадали только трое. Они рыцарски взяли на себя всю вину. Мы недавно от печали, Пущин, Пушкин, я, барон, по бокалу осушали. И Фому прогнали вон, — так выглядит это событие в приписываемой Пушкину версии. В варианте Пущина оно преподнесено как история с гоголь-моголем^[22]. Разумовский самолично и, как считали мальчишки, сурово наказал провинившихся лицеистов — Пушкина, Пущина, Малиновского. А дядьку Фому за содействие им прогнал из Лицея. Виновникам пришлось две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы, а что ещё обиднее — их переместили на край обеденного стола; по сему поводу Пушкин выдал новый экспромт:

Имена отличившихся велено было занести в чёрную книгу Лицея с указанием их вины и меры наказания. Таков был высочайший приговор министра. Алексей Кириллович насквозь пропитался иезуитской строгостью — насаждать безукоризненную дисциплину в Лицее почитал своим долгом. Он был непреклонен — строго наказать виновников, дабы неповадно было другим. Министр считал Лицей своим родным детищем и вникал в малейшие подробности его бытия. Александр I наградил Разумовского за труды на ниве просвещения голубой лентой — знаком ордена Андрея Первозванного. А пубертатные мальчишки были иного, отнюдь не столь высокого мнения о министре.

Конечно же, эту эпиграмму на гр. Разумовского написал Пушкин. Строгости министра воспринимались лицеистами в штыки. Что совсем естественно для их возраста. Вспомним-ка свой школьный нигилизм! Разумовский продолжал ужесточать дисциплину: запретил лицеистам выезжать за пределы Лицея, а родственникам только по праздникам дозволялось навешать своих чад, дабы их не разнеживать. Эта суровая мера повергла в уныние избалованных баричей. Спустя много лет зрелый И. И. Пущин совсем по-иному оценил её: Теперь, разбирая беспристрастно это неприятное тогда нам распоряжение, невольно сознаёшь, что в нём-то и зародыш той неразрывной, отрадной связи, которая соединяет первокурсных Лицея. На этом основании, вероятно, Лицей и был так устроен, что по возможности были соединены все удобства домашнего быта с требованиями общественного учебного заведения^[23].

В последние два года Разумовский действительно охладел к делам службы. А был он человеком высокого долга. Не какой-нибудь вертопрах, быстро теряющий интерес к надоевшему занятию. Напрашивается естественный вопрос: почему он вдруг перестал исполнять свои обязанности? Не интересовался более реформами просвещения? Вероятно, оттого, что не встретил понимания со стороны правительства так рьяно разделяемых им иезуитских идей. Мысленно он воплощал их — одну за другой, видел преображённым под их влиянием отечественное образование. Он, такой глубокомысленный, проглядел истинную цель иезуитов — прочно внедриться в России, подчинить светскую власть духовной. Это в конечном счёте означало политическое господство в стране. Не получив поддержки, Разумовский в 1816 году подал в отставку. На сей раз она была охотно удовлетворена.

Но вернёмся немного назад. Лицейский экзамен в 1815 году. Юноша-поэт читает свои стихи «Воспоминания в Царском Селе». Державин от них в восторге. Это, бесспорно, понравилось Разумовскому — как-никак, а первый поэт России одобрил рифмоплётство мальчишки. За праздничным обедом произошёл забавный эпизод. О нём потом часто рассказывал отец Пушкина. Разомлевший от вина и обильных кушаний граф добродушно сказал Сергею Львовичу: — Я бы желал, однако же, образовать вашего сына в прозе. — Оставьте его поэтом, — отвечал ему за меня Державин…^[24]

Поистине трогательна отеческая забота министра о молодом человеке! Но я уверена — его пожелание нельзя объяснить непониманием поэзии. Все Разумовские хорошо пели, музицировали. Не могли оставаться глухи и к музыке слов. Однако для трезвого, практичного Алексея Кирилловича стихоплётство — не профессия. Разве для этого готовили выпускников Лицея? Что же касается Пушкина, то он сам, без помощи министра, образовался в прозе — да так, что опередил несколько поколений русских писателей, шагнув лет на 150 вперёд, — его лаконичный, образный, ёмкий стиль, без усложнённых конструкций Толстого и Достоевского, можно принять за образец прозы конца XX века.

Новая эра началась в России после окончания Отечественной войны 1812 года. Алексей Кириллович — осколок иных времён, иных нравов, нё сумел вписаться в неё. Типичный представитель ушедшего XVIII века оказался не ко двору иной эпохи. Он был из выродившегося племени вельмож, воспетых Державиным:

Не будем судить его строго. Он умел, когда хотел и когда это было нужно, отбросив хандру и брюзгливость, блеснуть утончённой светскостью, остротой ума, эрудицией. Свой жизненный заряд не сумел передать двум законным сыновьям — Петру и Кириллу. Зато воплотился в десяти воспитанниках — своих внебрачных детях. Дал им фамилию Перовские (по названию доставшейся ему в наследство вотчины Перово — той самой, где тайно сочетались браком Елизавета и Алексей Григорьевич Разумовский). Все пять сыновей Перовских получили университетское образование и изрядно служили отечеству, удостаивались чинов, орденов, графских титулов.

Прямое же потомство графа по женской линии процветало в родах Репниных и Уваровых.

И он Варвары Алексевны зевоту вдруг благословил…

Варвара Алексеевна Репнина — любимая дочь Алексея Кирилловича — была женщиной незаурядной. О ней стоит рассказать — ведь она вошла в биографию Пушкина забавным анекдотом. Как-то раз в компании друзей Поэт читал только что завершённое стихотворение «Демон». Вдруг он заметил: одна из дам — Варвара Алексеевна — зевнула. Пушкин мгновенно отреагировал и вместо положенной концовки, не меняя интонации, экспромтом сочинил новую строфу: Но укротился пламень гневный / Свирепых демоновских сил, I И он Варвары Алексевны / Зевоту вдруг благословил.

Варвара Алексеевна получила изрядное образование. Для девицы — в ту пору явление исключительное. Девочке было шесть лет, когда отец оградил её от дурного влияния матери. Её воспитанием занялась гувернантка-немка, а в 13 лет к ней приставили швейцарку.

Быстроглазая, бойкая на язык, смышлёная Варенька приглянулась лучшему другу её отца екатерининскому фельдмаршалу Николаю Васильевичу Репнину. Он решил сосватать её за своего внучатого племянника Николая Григорьевича Волконского, флигель-адъютанта и любимца императора Павла I. Вызвал Волконского из Петербурга в Москву и познакомил с чаровницей Варенькой. Произошло чудо — намечавшийся сословный брак обещал стать браком по любви. Молодые влюбились друг в друга с первого взгляда. А то, что невеста оказалась немного старше жениха, — так это было совершенным пустяком. Их роман развивался по всем канонам этого жанра: на пути влюблённых внезапно возникло препятствие — отец невесты и дядя жениха поссорились и перестали общаться. Столь неожиданная коллизия подвергла чувства молодых испытанию. В 1801 году умирает бездетный фельдмаршал Репнин, а вместе с ним должен был угаснуть древнейший российский род. И вновь вмешалось провидение — император Александр I указом от 12 июля 1801 года повелевает: дабы «столь отечеству послуживший род» не угас, князю Николаю Григорьевичу Волконскому принять фамилию Репнина.

В 1802 г. Волконский-Репнин пышно отпраздновал свадьбу с Варварой Алексеевной в Батурине — украинском имении её деда графа Кирилла Григорьевича Разумовского. Посажёной матерью невесты была её тётка Прасковья Кирилловна, жена фельдмаршала Гудовича. Она с детства опекала Вареньку, заменив ей отстранённую родную мать. Забавная подробность — фактически разведённый с женой Алексей Кириллович вытребовал от неё содержание на воспитание их общих детей. Отец выделил невесте 30 тысяч рублей на приданое, а не допущенная до свадьбы родная мать Варвара Петровна — 50 тысяч рублей, да ещё 4 тысячи на туалет, серебряный сервиз весом в 5 пудов 37 фунтов, 46 золотых приборов ценою в 10 184 рубля, а в придачу 3000 душ из нижегородских своих имений. После её смерти дочери должно отойти ещё 1000 душ. Всё это до малейших подробностей занесено в брачную опись приданого невесты. Для молодых был куплен дом на Гороховом поле по соседству с Алексеем Кирилловичем. Сады двух имений были соединены калиткой, чтобы запросто друг к другу захаживать. Не долго радовался угрюмый граф счастью своей любимицы — вскоре Репнины переселились на жительство в Петербург. Молодая обаятельная княгиня полюбилась императрице Елизавете Алексеевне и её золовке великой княгине Марии Павловне и стала их лучшей подругой.

В 1805 г. Репнин-Волконский вновь поступил в армию. Началась война с Наполеоном. Варенька, всё ещё страстно влюблённая в мужа, стала первой «декабристкой» — последовала в армейском обозе за отрядом супруга. Детей своих она оставила на попечение свекрови, Александры Николаевны Волконской. Ей подражали и другие женщины — графиня Елизавета Михайловна Тизенгаузен — будущая приятельница Пушкина, маркиза Елизавета Александровна де Валеро (урождённая Апраксина), Аглая Антоновна Давыдова.

Русская женщина славится своей решительностью: коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт! Это свойство можно было бы объяснить экстремальными условиями её нынешнего бытия. Этакая матушка Кураж, которая тянет непосильную ношу! Но откуда взялась она в изнеженных аристократках прошлого века? Откуда эта жертвенность, самоотверженность, мужество? Миновал всего лишь один век, как русская боярышня вышла из своих девичьих теремов, обречённая в них на полутюремное существование. Один век — четыре-пять поколений! За столь короткий исторический срок не смогли бы выпестоваться в ней качества «бой-бабы». Должно быть, они исконно присущи характеру русской женщины и пробуждаются в ней в дни тяжких испытаний. Это то, что религиозный философ Иван Ильин назвал подпочвенными глубинами национального характера. В них, не доступных рассудку безднах, коренятся национальный инстинкт и национальный дух. В период нечеловеческих напряжений и борьбы пробуждается дар русского человека — черпать силы из своих тайных кладовых, вовлекать свой инстинкт в духовное горение и прожигать своё страдание огнём молитвы. Огнём веры и любви.

Во время битвы под Аустерлицем князь Репнин был ранен и взят французами в плен. Наполеон захотел встретиться со столь знатным пленником. Но в ту первую встречу не пожелал даровать князю свободу. Во французском лагере немедленно появилась Варенька. Она решительно заявила, что не покинет раненого мужа и сама будет за ним ухаживать. И не отходила от него ни на шаг. Вскоре Наполеон вновь потребовал князя в свою ставку в Брюнн (Брно) и уполномочил его передать Александру I своё предложение о мирных переговорах. Дальнейшая карьера князя складывалась вполне благополучно — дипломатическая деятельность чередовалась с ратной. В войне 1812 года он уже командовал кавалерийской дивизией, в 1813 году — авангардом армии Витгенштейна, участвовал в сражениях под Дрезденом, Лейпцигом, Кульмом. Княгиня повсюду следовала за ним. Она учредила в Праге госпиталь и ухаживала за ранеными. После окончания войны Репнин-Волконский был назначен генерал-губернатором Саксонии. Принимал участие в Венском конгрессе, а затем сопровождал императора в так называемом походе сто и одного дня. Княгиня вернулась в Петербург и вместе с императрицей Елизаветой Алексеевной занялась устройством Патриотического института (впоследствии именуемого Елизаветинским) для детей-сирот. С тех пор благотворительность стала её второй натурой. В период генерал-губернаторства Репнина в Малороссии Варвара Алексеевна учреждала там больницы, приюты, основала Полтавский институт для сирот, вложив в его обустройство немало собственных средств. Во время свирепствовавшего на Украине голода неустанно пеклась о голодающих, нередко делясь с ними последним. Доброе имя оставили Репнины на Украине. Но, как и полагается, их богоугодные дела не остались безнаказанными. В 1834 г. князь Репнин был назначен членом Государственного совета и семья переехала в Петербург. Вскоре по доносу злопыхателей было заведено дело о «растрате» князем государственных средств. Речь шла о недостаче именно той суммы, которая была затрачена на обзаведение Полтавского института. Следствие при пресловутой российской расторопности затянулось на многие годы. В конце концов, не выдержав этой бесконечной нервотрёпки, князь подаёт в отставку и со всей семьёй надолго уезжает за границу.

В Петербурге возобновилось светское знакомство Пушкина с Варварой Алексеевной Репниной — он встречал её на придворных балах, в салонах, у её тётушки Натальи Кирилловны Загряжской. В 1836 г. Пушкин пишет князю Репнину, с которым лично не был знаком, резкое письмо по-французски. Князь примирительно отвечает ему по-русски. Поостывший Пушкин извиняется перед ним тоже по-русски. Нам нелегко разобраться в этих светских нюансах взаимоотношений, но они говорили о многом: например, написанное по-французски письмо женщине свидетельствовало о выражаемом ей почтении и об отсутствии между ними определённой степени близости, которая позволила бы им перейти в переписке на родной язык. И напротив, было бы крайне неучтиво написать по-русски послание светской женщине. Первые письма Пушкина Наталье Николаевне — невесте написаны по-французски. В дальнейшем он не церемонился — шпарил по-русски, то хваля свою жёнку, то браня её на ёмком родимом наречии.

Поводом к возникшему между Поэтом и Репниным недоразумению послужила «Ода на выздоровление Лукулла». Она адресована свояку Репнина — Сергею Семёновичу Уварову. У Варвары Алексеевны была сестра Екатерина — моложе Вареньки на пять лет, да лицом не вышла. Засиделась она в девках, и в 1811 году отец — Алексей Кириллович Разумовский купил ей мужа — вконец разорившегося молодого человека Сергея Уварова. Он был на 12 годков моложе её. Говорят, был умён, способен, образован. Слыл моралистом. Но ежели так, как понимать пушкинское выражение: разврат его известен! Или его дальнейшее безнравственное поведение было следствием совершённого им грехопадения — женитьбы по расчёту? Злоязычный Вигель не обошёл молчанием и это наделавшее шуму событие. Дочь Алексея Кирилловича, фрейлина, утверждает мемуарист, давно в него была влюблена. Узнав о крайности, в которую он впал, она без обиняков предложила ему свою руку. И он, на краю пропасти, ухватился за эту руку, как за спасительную соломинку. А соломинка-то оказалась дубовым мостком, по которому он быстро пошёл вверх: попечитель Санкт-Петербургского округа, с 1833 года — министр народного просвещения, президент Академии наук, член Государственного совета, кавалер орденов Св. Андрея и Владимира I-й степени, а под конец и графское достоинство. И несметное богатство. Рачительная Екатерина Алексеевна Репнина после смерти своего дядюшки Льва Кирилловича откупила у родственников знаменитые можайские вотчины, некогда подаренные императрицей Елизаветой Григорию, и преподнесла их в подарок мужу. А он наполнил имение превосходными полотнами, редкими книгами, античными статуями, приобретёнными им в Риме у герцогини Альтемис. Чем другим, но вкусом его Бог одарил.

Этот блестящий и плодотворный ум — по мнению благорасположенного к нему его современника — был большим подлецом, большим негодяем и шарлатаном — по мнению Пушкина. Он начал тем, что был б…, потом нянькой и попал в президенты Академии наук, при своих 11 000 крепостных душ крал казённые дрова.^[25] Эта запись в «Дневнике» сделана Поэтом в крайне возбужденном состоянии — книга о Пугачёве раскупалась плохо, а светская молва с удовольствием смаковала слухи о возмутительном сочинении. Так, мол, сам Уваров назвал «Историю Пугачёва». Это был 1835 год — начало травли Поэта. Ещё в мае 1834-го Пушкин, по собственному признанию, чуть было не поссорился со двором — подал прошение об отставке. Через Жуковского ему ответили: отставку примем, но запретим работать в архивах. А он только развернулся — «История Пугачёва», «История Петра», исторические заметки о русской истории, о покорении Сибири, о смутных временах Анны Иоанновны, царствовании Екатерины… Замыслы будущих произведений. А тут выбор — кнут или пряник. Он предпочёл пряник — остался в камер-юнкерах, а ему оставили архивы. Первые строфы Поэмы конца. Клубок судьбы начал разматываться с ускорением. В жизнь Пушкиных уже вошёл Дантес… Нынешний Пушкин — натянутый нерв. В народе о таких говорят «лезет на рожон». Он в самом деле лез на рожон. Какой-то уваровский лизоблюд Боголюбов во всеуслышание заявил Пушкину, что князь Репнин, кажется, принял злополучную «Оду» на свой счёт. Спичка, поднесённая к пороху. В феврале 1836 года Пушкин разражается письмом — странным для умного человека, но объяснимым для затравленного:

«Князь,

С сожалением вижу себя вынужденным беспокоить Ваше сиятельство; но, как дворянин и отец семейства, я должен блюсти мою честь и имя, которое оставлю моим детям…»

Послание фактически означало вызов Репнина на дуэль. Благородный князь учтиво разъяснил Поэту его заблуждение. Пушкин извинился. Недоразумение уладилось.

Дальнейшая судьба князя Репнина сложилась как и подобает судьбе честного человека: вернувшись из странствий по Италии и Швейцарии, он удалился от света, поселился с Варварой Алексеевной в своём имении Яготине. Он умер в 1845 году, так и не дождавшись окончания следствия. Крестьяне любили своего доброго барина и, несмотря на январскую стужу и метель, всей округой проводили его в последний путь. А через два месяца было получено заключение следственной комиссии о полной невиновности князя. Для этого российскому судопроизводству потребовалось 11 лет. Поруганная честь, достоинство, подорванное здоровье и преждевременная смерть князя не вошли в регистр судебных издержек.

Фельдмаршал, гетман, президент

Потомок Разумовских по женской линии А. А. Васильчиков в конце прошлого века издал свой многолетний труд «Семейство Разумовских». Обширное четырёхтомное исследование документировано доступными в то время его автору богатейшими архивами Разумовских и родственных им родов Репниных, Уваровых, Васильчиковых. Читается как увлекательный роман и заслуживает быть переизданным сегодня в назидание потомкам. Диву даёшься той могучей российской силе, которая вдруг пробуждалась вулканической мощью в отдельных, словно по воле Провидения созданных, скрещённых, подобранных родах. На Руси всегда рождались самородки. Само явление Петра на русском троне — это тоже диво в лоне дремотного, ленивого, азиатски патриархального российского бытия. С гениальной прозорливостью Пётр умел отыскивать, вырывать из бездеятельного прозябания умных, расторопных людей. С тех пор это стало государственной политикой и давало прекрасные результаты. Меньшиковы, Разумовские, Орловы, Потёмкины, Завадовские — тому убедительный пример. Наш XX век не удивишь такими взлётами человеческих судеб. Но в XVIII веке подобное явление было чудом: до десяти лет неграмотный пастушонок Кирилл Григорьевич, брат елизаветинского фаворита, пройдя ускоренный курс обучения в Европе, беспрецедентно в 18 лет становится президентом Российской академии наук. В Петербурге он открывает для своих детей и племянников первый частный лицей, где их обучают выписанные из Европы известные профессора. А затем Кирилл Григорьевич отправляет детей отшлифовывать образование в лучшие европейские университеты.

Разумовский строит замечательной архитектуры дворцы, создаёт первые на Руси ботанические сады, оранжереи, выращивает в них экзотические фрукты и растения, наполняет свои палаты замечательнейшими произведениями искусства — картинами, гобеленами, фарфором. В Москве сохранился построенный им Петровско-Разумовский дворец — ныне в нём размещается Тимирязевская академия. Любимое загородное имение гетмана поражало современников роскошью, утончённостью вкуса хозяина. Здесь перед коронацией в Москве останавливалась Екатерина II. Позднее по её приказу у Тверской заставы построен дворец (не вечно же одалживаться у своих подданных!) для отдыха царских особ после долгого путешествия из Петербурга в древнюю столицу. Петровский въездной дворец строился М. Казаковым целых семь лет, с 1775 по 1782 год. Он стал жемчужиной русского зодчества — сказочный древнерусский терем-теремище.

Несколько лет назад в Вене культурный атташе бельгийского посольства, историк и исследователь Жорж Англобер показал мне прелюбопытный документ, связанный с Отечественной войной 1812 года. В дни оккупации французами Москвы в Петровском дворце находилась временная резиденция пасынка Наполеона Эжена Богарне^[26]. Это была обнаруженная Англобером в каком-то архиве записка маркиза Жюля де Сейва, состоявшего в свите вице-короля. В ней излагалась история вывезенных маркизом из Москвы картин и поисков их владельцев. Де Сейв квартировал не в усадьбе Разумовского, а в деревянном доме напротив. Сам же дворец, примечательный своей конструкцией, построенный из камня, что весьма редко в столь удалённом от центра районе, упоминается как ориентир. Дом с картинами был необитаем, отмечает маркиз, как была необитаема тогда почти вся Москва.

Когда начался пожар, я побросал в мою бричку несколько самых маленьких картин из большой коллекции этого дома. И они, подвластные воле той невидимой руки, которая провела меня через все опасности, благополучно прибыли во Францию.

Шли годы. Угрызения совести мучили маркиза. Он решил разыскать владельцев картин. Естественно, их имён он не знал. Поиски не увенчались успехом. Наконец, в апреле 1847 г., он обратился за содействием к русскому послу в Париже М. Ермолову. Желание де Сейва вернуть незаконную собственность было столь велико, что он снял отпечатки пальцев одной и той же руки, обнаруженные им на картинах, и передал их в русское посольство. Факт, достойный удивления, ибо происходило это более 150 лет назад. Тогда, возможно, ещё были живы собственники того сгоревшего дома или их наследники, но тем не менее де Сейв не смог их отыскать. Ермолов поручил это дело своему другу, как раз уезжавшему в Москву, кн. Голицыну. Записка заканчивается обращением престарелого маркиза к своим наследникам: если сведения из России поступят после его кончины, исполнить его волю и вернуть все девять картин их собственникам, при условии, что их самоличность будет убедительно доказана. В приложенном описании значатся настоящие шедевры: «Морской пейзаж» Сальваторе Роза, «Паж и солдаты» Давида Тенирса, гравюра по меди Франка (вероятно, Meister Francke). Была здесь и миниатюра «Лошади» (указан её размер — 10x10 см). Некоторые надписи полустёрлись от времени и, вполне вероятно, что эта картина принадлежала не кисти Ван Фаленса, как указывает де Сейв, а Ван Дер Мейлену, рисовавшему животных и батальные сцены на холстах маленького формата. Неизвестно, чем кончилась эта история. По предположению Англобера, полотна так и не вернулись в Россию. Со смертью маркиза поиски, вероятнее всего, прекратились.

Г-н Англобер попросил меня навести в Москве справки о бывших владельцах этого дома. В первый же свой приезд в Россию я обратилась в Музей реконструкции г. Москвы. Мне показали старые градостроительные планы, но, как ни странно, в музее не нашлось ни одной карты допожарного города. Посоветовали обратиться в Исторический музей, а он как раз в то время закрылся на ремонт. Не повезло! История эта ждёт своего дотошного исследователя. Ну, а картины, наверное, уже навсегда потеряны для России. Впрочем, как знать. Иногда случаются самые невероятные вещи…

Чистейшей рыцарской чести

После смерти Кирилла Григорьевича в 1803 г. подмосковное имение Петровское по завещанию досталось его сыну Льву Кирилловичу, человеку в высшей степени благородному, чистейшей рыцарской чести (характеристика А. А. Васильчикова). Ещё один колоритный представитель рода. Как все Разумовские, жил на широкую ногу, славился хлебосольством, умом, образованностью. Его прекрасный дом близ Тверских ворот по обширности, роскошному убранству и расположению может почесться одним из лучших домов в Москве, — писала в 1831 г. русская газета «Молва».^[27] Известный литературный салон графа Разумовского посещали видные писатели, поэты, музыканты. Большая дружба связывала Льва Кирилловича с родственником жены — П. А. Вяземским. Le Comte Leon, — писал Вяземский, — был замечательной и особенно сочувственной личностью. Он долго жил в допотопной и допожарной Москве, забавлял её своими праздниками,спектаклями, концертами и балами, как в доме своём на Тверской (дом этот, купленный графом Львом Кирилловичем у Мятлевых, принадлежит ныне господину Шаблыгину, в нём помещается Английский клуб), так и в прекрасном Петровском. Он был человеком высокообразованным: любил книги, науки, художество, музыку, картины, ваяние. У него едва ли не у первого в Москве был зимний сад в доме. Это смешение природы с искусством придавало ещё новую прелесть и разнообразие праздникам его. Граф Лев Кириллович был истинный барин, в полном и настоящем значении этого слова, добродушно и утончённо вежливый, любил он давать блестящие праздники, чтобы веселить и угощать других, но вместе с тем дорожил он ежедневными отношениями с некоторыми избранными: графом Ростопчиным, Карамзиным, князем А. И. Вяземским и другими^[28].

Петровско-Разумовское было одной из лучших подмосковных усадеб XIX века. Многие знатные иностранцы приезжали полюбоваться на диковинки дворца. Мадам де Сталь рассказала о нём в своих путевых записках. Александр I пообещал графине Разумовской привезти в усадьбу гостившего в России прусского короля Фридриха-Вильгельма III. Чтоб показать пруссаку, как живут московские аристократы, Вильгельм III вместе с сыном и Мекленбургским принцем действительно посетил уже восстановленное после нашествия французов имение.

В 1872 г. в связи с пятидесятилетием Отечественной войны журнал «Русский архив» опубликовал переписку военных лет между двумя барышнями — Марией Аполлоновной Волковой и Варварой Алексеевной Ланской. Этот эпистолярный документ ценен достоверными — не романизированными — бытовыми деталями той эпохи. Ниже — несколько отрывков, в которых упоминаются имена моих героев.

1812 год, Волкова — Ланской: Вчера мы снова появились в свете, на ужине у гр. Разумовской^[29]. Это был день её рождения. Я слышала у неё Штейбельта, который, однако, отнюдь не привёл меня в восторг; что касается игры, то он Филдонова мизинца не стоит…

Тамбов ^[30] битком набит. Каждый день прибывают новые лица… Кроме нашего семейства, здесь находятся Разумовские, Шурыгины, княгиня Меньшикова и Каверины…

Мы часто видимся с Разумовскими. Граф теперь неоценимый собеседник. Везде ему рады, куда он ни приедет… Двое или трое людей из его прислуги, оставившие Москву, по вступлении французов, привезли известие, его имения в городе и в Петровском истреблены со всем, что в них находилось, т. е. миллиона на два вещей. Это нисколько не омрачило его. Он по-прежнему всегда добродушно любезен, за что все любят его.

1814 г., Ланская — Волковой: Знаешь ли, что сделали французы из гостиных Разумовских, о которых ты упоминаешь в письмах твоих? В третьем этаже, в кабинете графа, они устроили бойню; по уходе их там нашли зарезанных коров и телят. В нижнем этаже были конюшни; в среднем, на устройство которого граф прошлым летом положил огромные деньги, — они всё истребили. Петровское исчезло, там происходили ужасы, от которых дыбом становились волосы…

Если желаешь составить себе понятие об образованнейшем народе, называющем нас варварами, прими к сведению, что во всех домах, где жили французские генералы и высшие чины, спальни им служили также чуланами, конюшнями и даже кое-чем похуже. У Валуевых в этом отношении так дом отделали, что в нём дышать нельзя и всё ломать надобно, а эти свиньи тут жили.

Как следует из этих писем, Лев Кириллович не очень расстроился разорением усадеб и с новым жаром принялся за их восстановление. Видимо, страсть к созиданию была у Разумовских в крови.

Лев Кириллович скончался в 1818 году. Пушкину, вероятнее всего, не довелось с ним общаться. Но с женой его Марией Григорьевной он был знаком. И даже больше — находился с ней в приятельских отношениях. Гр. Разумовская была дружна с его друзьями — Вяземскими, Карамзиными, Виельгорскими, Жуковским, А. И. Тургеневым. Находилась в свойстве с семьёй Пушкина, через тётушку Натальи Николаевны — Загряжскую. Она слыла одной из самых блестящих и умнейших женщин своего времени. Это не могло не привлечь к ней Поэта. Кто же она, эта графиня, чьё имя спрягается в пушкинистике в связи с последним балом в его жизни?

«Качуча» приехала!

Мы немало знаем о женщинах, окружавших Пушкина — кн. Вере Вяземской, гр. Долли Фикельмон, Екатерине и Софьи Карамзиных, Елизавете Хитрово-Тизенгаузен, Александре Смирновой-Россет, П. А. Осиповой, сёстрах Ушаковых и ещё о многих-многих других. Но почти ничего о той, в чьём доме поздним вечером 26 января дописывались последние строки драмы. А. И. Тургенев в своём дневнике несколько раз упоминает о ней по поводу преддуэльного бала. По тому же случаю её имя появляется в исследовании П. Е. Щёголева «Дуэль и смерть Пушкина». В примечаниях к последнему изданию этой книги^[31] дана краткая справка о Разумовской: урожд. княж. Вяземская, гр. (1772—1865), статс-дама, в первом браке жена А. Н. Голицына, во втором — Л. К. Разумовского. Этим исчерпываются сведения о ней в пушкинистике. А между тем П. А. Вяземский в полузабытых «Записках» не скупится на похвалы Марье Григорьевне — своей кузине, дочери статского советника кн. Григория Ивановича Вяземского от его второго брака с Беклемишевой.

Есть имена, — писал П. А. Вяземский, — которые, раз попавшись под перо, невольно вовлекают его в дальнейшие подробности. Имя графини Разумовской принадлежит к этому разряду. Она в некоторых отношениях едва ли имела себе подобных^[32]. В зрелые годы и даже в старости она сохраняла черты красавицы и необычайную моложавость. Почти ребёнком была выдана замуж за кн. Александра Николаевича Голицына. А у него самого ещё пух над губой — он был старше её всего на три года. Молодой князь на всю Москву славился разгулами и самодурством — ещё один пример этой странной русской болезни! Ежедневно отпускал он кучерам шампанское, крупными ассигнациями зажигал трубки гостям, подписывал, не глядя, векселя, и заимодавцы, зная это, указывали суммы в цифрах, а не прописью, что давало им возможность жульничать, приписывая дополнительно нули; горстями бросал золото извозчикам — юного спесивца тешило, что они толпились у его подъезда. А это умножало его славу неслыханного богача. Огромное состояние с 24 тысячами душ крепостных таяло на глазах отчаявшейся княгини. Как раз в это время на её горизонте появился недавно вышедший в отставку Владимирский кавалер, генерал-майор, сорокадвухлетний Лев Кириллович. Обаяние и страдание молодой княгини тронули чувствительное сердце графа. Не устоял — влюбился в неё. Вскоре об их романе заговорила вся Москва. По обоюдному и дружескому согласию супругов состоялся развод — должно быть, один из первых в России. В те блаженные, как выразился А. А. Васильчиков, времена развод считался чем-то необычайным и чудовищным. Лев Кириллович женился на Марье Григорьевне в 1802 году. Молодожёны зажили на редкость счастливой жизнью. Не особенно её омрачали даже московские кривотолки о незаконности их брака. Конец им положил император. В 1809 году Александр I приехал в Москву. На балу у фельдмаршала гр. А. В. Гудовича — зятя Льва Кирилловича (мужа его сестры Прасковьи Кирилловны), царь подошёл к графине Разумовской и пригласил её на полонез. С этой минуты Мария Григорьевна вступила в права законной жены и носительницы графского титула.

16 лет брака протекли в нежной любви и согласии. Супруги почти никогда не расставались, а во время вынужденных коротких отлучек писали друг другу обстоятельные письма. Долго оплакивала мужа графиня. Озабоченные её здоровьем доктора посоветовали ей сменить обстановку. Мария Григорьевна отправилась лечить нервы на заграничных водах. Оптимистический склад её натуры взял своё. Графиня вновь широко распахнула двери своего салона. Где бы ни появлялась — в Париже, Вене, Карлсбаде. Её рауты поражали европейцев русским хлебосольством, умом, эрудицией, утончённым вкусом хозяйки. Они превращались в событие. Как об одной из достопримечательностей столичной жизни рассказывает о них в книге «Парижские письма» французская писательница Эмили де Жирарден, писавшая под псевдонимом виконт де Лоне. В Карлсбаде русская графиня стала душой здешнего общества курортников, заводилой всех увеселений, вечеринок, пикников. В память о её пребывании в галерее известных личностей был установлен её бюст.

Она слишком долго жила за границей и отвыкла от российских нравов. Чопорное петербургское общество враждебно встретило эту офранцузившуюся русскую. Его возмущали её экстравагантные замашки, непосредственность, легкомысленные не по годам туалеты. Графиня Разумовская приехала очень поздно на бал. Лакеи спросили у её лакея: «Откуда ты привёз свою качучу?»^[33] Она раз танцевала во дворце и очень хорошо, — вспоминает А. О. Смирнова. — Она тоже давала балы и matine’es dansantes très choisies^[34] и возбуждала неудовольствия в том обществе, где её пригревали после многолетнего пребывания за границей в Париже, где она проживала и тешила французское общество.^[35] Мария Григорьевна поселилась в Петербурге в своём собственном доме на Большой Морской. Он стал одним из самых посещаемых в столице — обеды, вечеринки, балы следовали один за другим. Императорская чета удостаивала её рауты своим присутствием и принимала её запросто на своих маленьких интимных вечерах. В ту зиму (1831—1832) не было конца вечерам и балам: танцевали у графини Лаваль, у Сухозанетши, у графини Разумовской и в Аничкове дважды в неделю^[36]. Большой ценитель женских прелестей Вяземский не скупится на эпитеты по её адресу — естественная, чистосердечная, весёлая, жизнерадостная. Перед ней немело строгое суждение, насмешливое злоречие общества, утверждает её кузен вопреки мнению петербургского света и остроязычной Смирновой-Россет.

Несколько забавных анекдотов из её жизни лишь усиливают обаяние графини. Однажды, возвращаясь из Парижа в Россию, она встретила в Вене знакомца, служившего по таможенному ведомству. Разумовская радостно защебетала: Сам Бог послал мне вас на помощь! Я ужасно боюсь формальностей на границе! — Да что же намерены провезти вы с собою? — спросил её чиновник. Безделицу, — ответила графиня, — триста платьев. Разве не восхитительно другое простодушное её признание: Я обожаю Париж, потому… что там немолодые женщины носят платья нежных, светлых оттенков.

Ей было 84 года, когда на престол взошёл царь Александр II. Перед предстоящей коронацией молодящаяся, но и моложавая Мария Григорьевна отправилась в Париж, чтобы… выглядеть прилично на торжествах в Москве. Одним духом доскакала до Парижа. Поздно вечером карета высадила её у отеля, а наутро как ни в чём не бывало она уже гуляла по своей любимой rue de la Paix. Так случилось, что тогда же в Париже оказалась её старая венская приятельница и ровесница княгиня Грасалькович. Эти две женщины без возраста — русская и австрийка — старались перещеголять друг друга в бодрости, жизнелюбии и туалетах. Узнав о причине курьерской скачки графини, княгиня с завистью воскликнула: «В таком случае мне остаётся слетать денька на два в Нью-Йорк!»

Вяземскому можно верить — в Марье Григорьевне удивительно сочеталась светская суетность и расточительность с душой нежной, чувствительной, сердобольной, глубоко религиозной и сострадательной к чужим бедам. До конца жизни она сохранила трогательную верность Льву Кирилловичу. А при своём умении очаровывать и кружить мужчинам головы (в шестьдесят лет танцевать на балу качучу!) могла бы легко подыскать себе мужа. Она была отменно, деятельно добра — отмечает Вяземский. Охотно, никому о том не говоря, помогала своим родственникам, ближним, дальним, столичным, провинциальным. Деньги, скопленные для столь мечтанной поездки в Лондон на выставку 1861 г., не раздумывая, вдруг отдала в уплату долгов своего молодого родственника. Вечно нуждавшемуся брату подарила московский дом у Тверских ворот (в 1831 г. туда переселился заслуженный ветеран московской общественной жизни Английский клуб, который часто посещал Пушкин).

Мария Григорьевна вела знакомство с другой героиней нашего рассказа — графиней Фикельмон. Факт их знакомства подтверждает дневниковая запись Долли, сделанная в Вене: В воскресенье на мессе снова видела г-жу Гурьеву, рождённую Толстую, графиню Леон Разумовскую (по обычаю того времени называет её по титулу, имени и фамилии мужа)^[37]. Они встречались и в петербургском обществе, и в венском. Мария Григорьевна поддерживала дружеские отношения с деверем Андреем Разумовским, часто и подолгу гостила у него в Вене. В венском высшем свете у неё было много друзей и знакомых.

По воле рока в доме Марии Григорьевны завершались последние приготовления к дуэли. Пушкин приехал к графине один, без жены. Он был очень озабочен — до дуэли оставалось менее суток, а у него всё ещё не было секунданта. Д’Аршиак проявлял нетерпение — по правилам поединка он должен заранее обсудить процедурные детали с представителем противника. Д’Аршиак уведомил Пушкина, что будет ждать его секунданта у себя дома до 11 часов вечера, а позже — на балу у гр. Разумовской.

Представим, как это было… Близится полночь. В ярко освещённую танцевальную залу входит Пушкин. Подходит к хозяйке дома, галантно целует ей руку. Мария Григорьевна, как всегда, ослепительна, в новом, только что полученном из Парижа туалете. Приветливо улыбается Поэту, а взором тревожно впивается в его глаза. Она в курсе всех последних сплетен о чете Пушкиных. Тактично не спрашивает его, почему он сегодня один, без очаровательной Натали. Но внешне Пушкин спокоен, как никогда, весел, разговорчив. Ничто не предвещает драму. Болтая с Марией Григорьевной, оглядывает залу. Видит того, ради которого приехал на бал, — д’Аршиака. Извиняется перед Марией Григорьевной и стремительно направляется к французу. О чём-то оживлённо говорят. Наверное, Пушкин извиняется за то, что всё ещё не нашёл секунданта. Внимание многих приковано к ним. Кто-то подошёл к Вяземскому, что-то шепнул ему на ухо. Накануне Вера Фёдоровна сообщила мужу о намечающейся дуэли — сам Пушкин проговорился ей об этом! Вяземский, прервав галантную беседу с дамой, быстро подходит к ним. При его приближении они замолкают. Если бы можно было на какой-нибудь галактической машине времени догнать прошлое и заснять на плёнку всё происходившее тогда. И сделать на этой сцене СТОП-КАДР! Внимательно всмотритесь в него — зафиксирован один из самых загадочных и необъяснимых моментов преддуэльной истории, который уклончиво обходят пушкинисты: Вяземский, знавший от жены о готовящемся поединке, не сомневавшийся, что именно о нём сейчас Пушкин разговаривает с д’Аршиаком, не сделал попытки предотвратить её. А ведь из посвящённых Верой Фёдоровной в эту тайну — Михаила Виельгорского и Василия Перовского, он один мог повлиять на Пушкина, отговорить его или в случае неуспеха прибегнуть к помощи царя, полиции. Почему он не сделал этого? Почему? Не взыграли ли в нём сальериевские чувства? Оттого ли, что завидовал? Как поэт, лучше других понимал гениальность Пушкина. Питал зависть к его божественному таланту? К тому, что жена у него — первая красавица Петербурга? Вяземский долго не мог поверить слухам о женитьбе Пушкина на Гончаровой, а узнав о помолвке, желчно заметил: Он первым делом постарается развратить её! Пушкин говаривал Нащокиным, что недолюбливает Вяземского за его злословие и вечное стремление напакостить ему.

На сей раз Пушкин, чтобы не расстроить дуэли, скрывает её от друзей и от Вяземского тоже. Наверное, позабыл, что проговорился о ней княгине Вере. А что, если князь включился в зловещую игру, ничем не выдавая, что знает о намерениях Пушкина? Для Пушкина же всё решено. Отступать поздно. И как это свойственно решительным и бойцовым натурам, определённость ситуации и предстоящих действий успокаивает его. По словам А. И. Тургенева, видевшего его на этом балу, Поэт был весел, полон жизни, без малейших признаков задумчивости. Вот он подходит к секретарю английского посольства Артуру Медженису, долгоносому англичанину, прозванному из-за вечно нахохленного вида больным попугаем. Но в общем-то очень порядочного, честного человека. Именно за это и уважал его Пушкин. Как потом выясняется, Поэт просил Меджениса стать его секундантом. Тот обещал подумать. Чуть позже переговорил с д’Аршиаком, убедился, что всё гораздо серьёзнее, чем он себе представлял. Что свою миссию — примирить противников — не сможет выполнить. И не посмел взять на себя роль соучастника убийства. Стал разыскивать Пушкина, чтобы сообщить ему свой отказ, но тот уже уехал с бала. Был второй час ночи, ехать домой к семейному человеку в столь поздний час почёл неудобным, решил утром известить Пушкина об этом письмом.

Современники свидетельствуют: Вяземский тяжело перенёс гибель Пушкина. При отпевании усопшего в Конюшенной церкви ничком лежал на полу. Молился, каялся. Может, его терзали угрызения совести? Ни на один из этих вопросов я не решаюсь ответить утвердительно. Нужны новые факты и исследования…

Мария, Марина и Пушкин

Добросовестный труд Васильчикова, забытый, ставший сегодня библиографической редкостью, сохраняется в специальных фондах и посему недоступен не только рядовому читателю, но и даже специалистам. О существовании этого произведения узнала из словаря Брокгауза и Эфрона. Без всякой надежды на успех поискала его в каталогах Софийской Национальной библиотеки имени Кирилла и Мефодия — не числилось. Решила проверить в Университетской библиотеке, располагающей редкими русскими книгами конца прошлого и первой половины нынешнего века. К большой моей радости, обнаружила первые два тома. Полный комплект из 4-х томов хранился в спецфонде библиотеки Болгарской Академии наук. Почему так подробно об этом? Но разве этот факт не достоин удивления? В Болгарии сохраняется редкая, дорогая даже для того времени книга о мало что говорящем болгарину роде Разумовских! Объяснить это можно двумя обстоятельствами: профессорский костяк первого болгарского университета представляли русские воспитанники, а революционная чистка нежелательной литературы началась в Болгарии значительно позже, чем в советской России, — после 1944 года и не коснулась старых русских фондов.

К сожалению, с этой книгой я познакомилась уже после моего окончательного возвращения из Австрии в Болгарию. Она открыла мне умалчиваемый отечественной историей факт переселения рода Разумовских в Австрию.

Не российский посол Андрей Кириллович оказался продолжателем австрийской ветви рода — у него не было детей ни от первого, ни от второго брака. А его младший брат — Григорий Кириллович. Его потомки ныне живут в Вене.

Я долго искала случая познакомиться с Марией Андреевной Разумовской. О ней узнала от Ольги Раевской — преподавательницы в Венском французском лицее. Интерес к Разумовской родила вышедшая на немецком языке её замечательная книга «Марина Цветаева. 1892—1941. Миф и действительность»^[38]. А через два года английское издательство^[39] опубликовало её русский перевод. Это была первая биография поэта. Ещё не появились воспоминания Анастасии Цветаевой, Ариадны Эфрон. Только задумывались и писались книги Анны Саакянц, Марии Белкиной, Виктории Швейцер. Не были опубликованы воспоминания современников, собранные Вероникой Лосской. Глубокий поклон Марии Андреевне и за то, что написала и издала раньше других «Хронику жизни» Цветаевой, и за то, что с юности была очарована поэтом, переводила в тетрадку её стихи на немецкий язык, а потом решила познакомить с ними немецкоязычных читателей — подготовила сборник и опубликовала его в Германии.

Раевская обещала представить меня Разумовской, но ей пришлось неожиданно уехать из Вены, а я осталась… не солоно хлебавши. Решилась разыскать её сама. Знала, что работает в русском отделе Австрийской Национальной библиотеки. Звоню в библиотеку, прошу телефониста связать меня с графиней Разумовской, в ответ он строго переспросил: «Frau Razumovsky?» Хороший урок мне преподнёс: в Австрии после установления республики в 1918 году отменены все дворянские титулы. Они сохранились лишь в узком кастовом кругу, а в гражданском обществе не принято употреблять их в общении. Связаться с Марией Андреевной было не так просто — она работала по сменам, не сидела сиднем в бюро — то в книгохранилище отлучится, то в коллектор. Наконец-то услышала в трубке её голос — низкий, чуть глуховатый, с лёгким немецким акцентом. Она согласилась на встречу, но сразу же предупредила, что времени у неё в обрез.

Мы встретились в кафе библиотеки. Очень высокая, сухопарая, внешне — типичная австрийка, хотя по матери, княгине Екатерине Николаевне Сайн-Витгенштейн, — русская. Но русской себя не считает. «Мы, австрийцы…» — очень часто подчёркивала она. Это нарочитое отмежевывание от собеседника немного раздражало и держало в напряжении. За ним слышалось другое: «Вы, советские…» Думаю, что её отчуждённость не была плодом моей фантазии, обострённой чувствительности или закомплексованности. Читая русский перевод этой книги, сделанный матерью Марии Андреевны — Екатериной Николаевной, я ещё раз поразилась её гипертрофированному антисоветизму. В своём блокноте, записывая по ходу чтения впечатления о книге, отметила это резкое несоответствие между жанром повествования — хроникой — и стилем: спокойный рассказ вдруг превращался в яростное памфлетное обличение. Меня, читателя, это повергало в уныние: подобные эскапады в один миг разрушали впечатление об авторе произведения как об обаятельном, умном человеке. Убеждена, что писателю, да ещё хроникёру, категорически противопоказано отдаваться во власть неподвластных разуму эмоций. «Милая вы моя, Мария Андреевна, — писала я в записной книжке, не смея высказать ей это в письме или при встрече, — какую же замечательную книгу вы написали! А слог-то какой: краткий, ясный, без словесных выкрутасов, — только мысль, просто и точно выраженная. Это лучшее и самое полное, что я читала о поэте Марине. Как это выгодно отличается от Анастасии Цветаевой (к тому времени уже был опубликован журнальный вариант её книги. — С. Б.)! Как правильно заметила Ариадна, сестра, хотя и похожа на Марину, лишь бледная её тень. Вы превзошли Анастасию непредвзятостью к Марине, точностью, обилием сведений…»

И вот мы сидим в кафе — на столе стынет заказанный кофе, стоят нетронутыми вкусные венские пирожные. Разговор не клеится, по крайней мере так мне кажется, — не получилось той задушевной, располагающей беседы, какая иногда получается у незнакомых людей с первой встречи. И я злюсь на себя за своё бессилие преодолеть барьер безличного общения. Может, оттого, что я так долго подступалась к ней? Или от сразу же возникшего убеждения, что я давно, тысячу лет, знаю эту женщину и она неслучайный для меня человек, а она этого не понимает, не хочет понять? А может, Марина связала нас — она так глубоко почувствовала Цветаеву, что я сразу же полюбила её за близость приближения к поэту, что не каждому дано… Мария Андреевна между тем ведёт вежливую беседу, расспрашивает о газете, которую я представляла в Вене, обо мне самой, о семье. Между прочим совсем не обидно заметила, что в Австрии не очень доверяют советским журналистам за их необъективность и тенденциозность. И я снова почувствовала себя виновной за всё и вся, за всех советских корреспондентов за границей, за то, что происходило за советским железным занавесом. Ах, как мне надоела эта роль — полпреда моего дорогого отечества! Как нелегко было отвечать — где бы я ни находилась — на бесчисленные «отчего» и «почему» моих собеседников. Я пообещала Марии Андреевне снабжать её новыми книжками о Цветаевой, которые покупала в русских книжных магазинах Москвы, Чехословакии, Польши. Однажды привезла ей из Москвы только что выпущенную пластинку с душераздирающим доронинским завыванием стихов Цветаевой. Разумовская несказанно обрадовалась подарку, но ещё больше списку — в несколько страниц — всех публикаций Цветаевой и о ней, составленному мною по каталогу Ленинской библиотеки.

Род матери Разумовской по отцовской линии имел австрийские корни. Габсбургский подданный, младший в семье сын, граф Христиан Людвиг Сайн-Витгенштейн-Берлебург в 1762 году приехал в Россию искать славы и богатства. Он поступил на службу в русскую армию, дослужился до чина генерал-лейтенанта. Его сын Пётр Христианович был известным фельдмаршалом, а после смерти Кутузова — главнокомандующим русской армией в Отечественной войне 1812 года. За боевые заслуги ему был пожалован титул светлейшего князя. Мать Разумовской, Екатерина Николаевна, представляла пятое обрусевшее колено этой фамилии в России. После революции семья Витгенштейн эмигрировала в Австрию — свою прародину. Здесь произошло то, что, наверное, должно было произойти: Екатерина Николаевна встретила Андреаса Разумовского. Их встреча была игрой Провидения. У него свои, неведомые нам законы. Возможно, выбор пал на эти две фамилии ещё вот почему: в них шло как бы «выпаривание» основной, родовой крови — с каждым поколением русел австрийский род, а русский род Разумовских — онемечивался. Примерно в то же самое время, когда первый Витгенштейн обустраивался в России, младший сын гетмана Кирилла Григорьевича был отправлен обучаться наукам в Европу. Он единственный из детей гетмана не пожелал вернуться в Россию. Звали его Григорием.

Помните угрюмого, некрасивого, щупленького юношу — одним словом, гадкого утёнка? Вот и подошло время рассказать о нём. От него, Григория, началась австрийская ветвь Разумовских. Он, его дети, внуки брали в жёны австриек. Андреас Разумовский также был представителем пятого поколения переселенцев. Соотношение австро-русской крови в их жилах было одинаковым. Соединение этих двух родов было перстом судьбы. От этого брака родилось пятеро детей: два сына и три дочки. Мария Андреевна одна из них. ...