Вилла Пальмьери

Вилла Пальмьери — то место, где Боккаччо написал «Декамерон». Я подумал, что это название принесет мне счастье, и устанавливаю мой письменный стол в той комнате, где четыреста девяносто три года тому назад автор «Ста новелл» поставил свой.

Алекс. Дюма.

I ПРАЗДНИК СВЯТОГО ИОАННА ВО ФЛОРЕНЦИИ

Однажды вечером, во время нашего пребывания во Флоренции, мы открыли окно и заметили, что собор и его колокольня ярко освещены; иллюминация возвещала о том, что завтра начинается праздник святого Иоанна. Мы не хотели упустить ни малейшей подробности этого праздника, о котором нам с такой похвалой рассказывали еще в Генуе и в Ливорно, а потому без промедления вышли из дома. И хотя жилище наше находилось на окраине Флоренции, мы, едва выйдя за порог, сразу очутились в гуще толпы, которая становилась все плотнее по мере того, как мы приближались к сердцу города. Толпа эта вела себя так чинно и благонравно, что до нашего палаццино (впрочем, отделенного от улиц двором и садом) не доносилось ни звука, и, если бы иллюминация собора не дала нам знать о празднике, мы могли бы просидеть весь вечер дома, даже не догадавшись, что вся Флоренция высыпала на улицу. Такова характерная особенность жителей Тосканы: по отдельности они нередко бывают шумными, однако толпа тосканцев почти всегда молчалива.

Ночью, в лунном сиянии, Флоренция представляет собой изумительное зрелище; ее колонны, церкви и памятники поражают своим величием, и рядом с ними здания нашей эпохи выглядят жалкими и невзрачными, словно это всего лишь временное жилье, где люди проводят не больше одного дня. Мы следовали за толпой, и толпа привела нас на Соборную площадь; и тут мне показалось, будто я вижу собор впервые, настолько зрительно выросли его размеры; особенно громадной выглядела колокольня: чудилось, будто освещавшие ее огни горят наравне со звездами. Баптистерий Сан Джованни был открыт, и раку с мощами святого выставили на обозрение; церковь казалась заполненной, однако войти в нее не составляло труда, ибо во Флоренции не принято ломиться вперед, расталкивая всех вокруг, как это делают у нас: тут каждый осторожно протискивается, стараясь найти себе местечко, и в конце концов удобно устраивается там, где, на первый взгляд, он неизбежно должен был бы задохнуться.

По моим наблюдениям, религиозности флорентийцев свойственна та же умеренность, какую я уже замечал у них в публичных проявлениях других чувств. К Богу здесь относятся с некой почтительной фамильярностью, не лишенной прелести, примерно так же, как к великому герцогу, то есть снимают перед ним шляпу и улыбаются ему. Не знаю, впрочем, считают ли они Бога намного могущественнее герцога, но, во всяком случае, явно не считают его добрее.

Баптистерий был великолепно освещен, так что мы смогли разглядеть немало подробностей, ускользнувших от нас при первом осмотре. Вообще говоря, в итальянских церквах днем можно разглядеть гораздо меньше, чем ночью. Мы заметили, в частности, «Надежду» — статую работы Донателло; затем «Магдалину» того же мастера — изможденную, изваянную чуть ли не с анатомической достоверностью, но, тем не менее, преисполненную раскаяния и смирения; и, наконец, еще одну работу Донателло — надгробие Иоанна XXIII; когда-то слова «Quondam papa^[1]», высеченные на этом надгробии, так разгневали Мартина V, что в письме приору он приказал соскоблить кощунственную надпись и оставить покойному лишь сан кардинала, в котором тот скончался.

Надо сказать, Бальдассаре Косса и в самом деле был весьма необычный папа. Знатный неаполитанец, не имевший состояния, он решил сделаться корсаром, чтобы разбогатеть, и однажды, попав в бурю, принес обет постричься в монахи, если ему удастся спастись. Впоследствии, благодаря поддержке, наставлениям, а главное, деньгам своего друга Козимо Старого, он был назначен кардина-лом-диаконом. Бывший корсар стал продавцом индульгенций, и это занятие, очевидно, принесло ему большую прибыль, чем первое, ибо после кончины Александра V, убитого, как поговаривали, по его приказу, он оказался достаточно богатым, чтобы подкупить конклав. Однако, против ожиданий, первый тур голосования не принес Бальдассаре победы; тогда он сам облачился в папскую тогу и, словно вдохновленный свыше, воскликнул: «Ego sum papa!^[2]» Кардиналы растерялись от такой наглости и, не прибегая даже ко второму туру голосования, признали его избранным. Бальдассаре Косса стал папой под именем Иоанна XXIII. Это был уже третий здравствующий папа: два других были Григорий XII и Бенедикт XIII.

Впрочем, новоиспеченный папа подавал пример ничуть не лучше, чем остальные; еще будучи кардиналом, он написал стихи, где отрицал бессмертие души, существование ада и рая; став папой, он первым делом отнял у мужа женщину, в которую давно был влюблен и с которой открыто жил; однако это не помешало ему обличать распущенность Владислава, короля Неаполитанского. Владислав не любил обличений и ответил своему бывшему подданному очень резко, заметив, что человек, живущий так, как он, не вправе осуждать других за их образ жизни. Иоанн XXIII, в прошлом корсар, не признавал полумер, а потому отлучил короля от Церкви. Владислав собрал войска и объявил папе войну; но папа, со своей стороны, провозгласил крестовый поход и двинул войска на Владислава. Владислав потерпел поражение, и папа своим указом лишил его трона. И тогда Владислав поступил подобно Иоанну XXIII: он вернул себе корону так же, как Иоанн XXIII добыл себе тиару, то есть за деньги. Противники заключили мир, но продлился он недолго. Другой тогдашний папа, Григорий XII, хотя и был жалким изгнанником и жил на подаяния, которые он получал от одного мелкого тирана, правителя Римини, тем не менее посылал анафемы папам и королям; эти постоянные нападки стали беспокоить Иоанна XXIII, видевшего, что Церковь возмущена его распутством. Он потребовал у Владислава выдать ему Григория XII. Владислав обратился с соответствующим требованием к правителю Римини, но тот ответил, что Григорий XII — его собственный первосвященник, единственный папа, которого он признает и считает непогрешимым, а потому, вместо того чтобы выдавать папу врагам, он будет защищать его от любого, кто вздумает посягнуть на его особу. Узнав об этом отказе, Иоанн XXIII решил, что во всем виноват Владислав, и, вместо того чтобы сердиться на правителя Римини, рассердился на короля Неаполитанского. Между ними вновь вспыхнула война, но на этот раз победа досталась Владиславу. Иоанн XXIII бежал из Рима, Владислав овладел Вечным городом, не встретив никакого сопротивления, и разграбил Ватикан — уже в третий раз за время своего царствования. Владислав преследовал беглеца до Перуджи и там погиб от яда. Короля отравил отец его любовницы, притом способом столь необычным, что об этом даже рассказывать затруднительно. Человек этот был аптекарем; подкупленный легко догадаться кем, он изыскивал возможность отравить Владислава, как вдруг к нему пришла дочь и пожаловалась, что король охладел к ней. И тогда отец дал дочери некую мазь, велев натереться ею и дав заверение, что эта мазь обладает свойствами, которые могут вернуть неверного любовника. Бедная девушка поверила отцу и в точности исполнила его наставления. На следующий день после того, как ей представился случай провести этот опыт, она умерла. Владислав пережил ее всего на неделю.

Все это, как мы видим, было крайне гнусно. И вот, наконец, созванный собор разом сместил всех трех пап и назначил четвертого — им стал Мартин V. Григорий XII прислал из Римини акт о своем добровольном отречении; Бенедикт XIII, находившийся в Испании, продолжал сопротивляться. Что же касается Иоанна XXIII, то вначале он председательствовал на соборе, затем вступил в борьбу с императором Сигизмундом, затем бежал, был захвачен в плен, низложен и в конце концов нашел убежище у своего друга Козимо, во Флоренции, где и умер. Козимо, хранивший верность другу и после его смерти, заказал Донателло надгробие и сам сочинил эпитафию, а когда Мартин V потребовал соскоблить ее, направил законно избранному папе ответ, лаконичность которого ничуть не лишала его ясности: «Quod scripsi, scripsi^[3]». Таким образом, Иоанну XXIII, постановлением собора вновь получившему сан кардинала, после смерти повезло больше, чем при жизни: в надгробной эпитафии он остался папой.

Мы шли за толпой, все такой же плотной и такой же молчаливой, по Виа деи Черретани, а затем, когда людской поток разделился надвое, свернули налево и через мгновение очутились перед фасадом великолепного Палаццо Строцци, который в гораздо большей степени, чем многие другие достопримечательности, заслужил восторженный отзыв Вазари.

В самом деле, мало сказать, что Палаццо Строцци грандиозен и великолепен: это просто чудо; перед вами не камни, соединенные вместе известью и цементом, а целая глыба, словно высеченная в скале. Ни одна историческая хроника, пусть даже изящно написанная, обстоятельная, изобилующая живописными подробностями, не может дать такого понимания, как эта книга в камне, о повседневной жизни, нравах, обычаях, тревогах, любви и ненависти людей XV столетия. В этом здании — вся феодальная эпоха, явленная через могущество отдельной личности; если человек был достаточно богат, чтобы выстроить себе подобную крепость, ничто не мешало ему объявить войну своему королю.

Филиппо Строцци Старший заказал этот прекрасный дворец Бенедетто да Майяно, который создал план и заложил фундамент, однако успел довести строительство лишь до третьего этажа: ему пришлось уехать в Рим. К счастью, в это время во Флоренцию прибыл кузен братьев Поллайоло, прозванный Кронака, то есть «Хроника», за привычку рассказывать каждому встречному и при каждом случае о своем путешествии в Рим. Это путешествие, хотя и сделавшее его посмешищем просто как человека, все же оказалось для него небесполезным как для мастера. Кронака успел глубоко изучить шедевры древности, что он и доказал, создав великолепный антаблемент, работа над которым, однако, была прервана на середине из-за волнений во Флоренции и изгнания семьи Строцци.

В этом великолепном дворце примечательно все, вплоть до фонарей, которые, в соответствии с особой привилегией знати, могущественные синьоры имели право зажигать по торжественным дням на своем жилище. Следует сказать, что фонари эти, равно как и кольца для факелов, — произведение Никколо Гроссо, которого Лоренцо Великолепный прозвал Никколо Капарра («Задаток»). Это прозвище закрепилось за мастером потому, что он не желал браться за работу, пока не получит задаток, и не соглашался отдать готовую работу, пока заказчик не рассчитается с ним сполна. Следует сказать, что Никколо Капарра вполне заслужил свое насмешливое прозвище. Он заказал и повесил над своей мастерской вывеску, на которой были изображены счетные книги, охваченные пламенем, и всякий раз, когда у него просили сделать что-либо в долг, пусть даже на один только час, он выводил нескромного клиента за дверь, указывал ему на вывеску и говорил: «Вы же видите, я ничего не могу сделать для вас в долг, ибо мои кассовые книги сгорели».

Само собой разумеется, что эту твердость в принципах мастер выказывал всем без различия. Однажды Синьория заказала ему пару каминных подставок для дров и, по заведенному им правилу, внесла в качестве задатка половину условленной суммы. Закончив работу, Никколо уведомил Синьорию, что она может уплатить ему вторую половину, так как подставки готовы. Проведитор передал ему, чтобы он привез их в Синьорию, где с ним тут же расплатятся. Никколо ответил, что до тех пор, пока с ним не рассчитаются сполна, подставки останутся в мастерской. Разъяренный проведитор через одного из своих людей передал ему, что не понимает причину его отказа: ведь половину денег он уже получил. «Это справедливо», — согласился Никколо и вручил посланцу одну из двух подставок. Ничего не сумев больше добиться от мастера, посланец принес полученный им образец проведитору, и тот пришел в такой восторг от замечательной работы Никколо, что тут же отправил ему остаток денег, чтобы получить вторую подставку. И сделал он это вовремя: злосчастная подставка уже лежала на наковальне, и беспощадный Никколо Капарра поднял молот, чтобы расплющить ее.

Что за чудесная это была эпоха, когда все любили искусство, даже синьоры, и все были художниками, даже кузнецы! Жители Флоренции безмерно гордились возводимыми у них дворцами: когда в город прибыл Карл VIII, Синьория предложила государю, несмотря на его занятость, полюбоваться на чудо, и его повели осматривать шедевр Бенедетто да Майано. Но грубоватый французский король был еще до некоторой степени варваром, а потому лишь мельком взглянул на дивное здание, спросив у сопровождавшего его Пьеро Каппони: «Это ведь дом Строцци, верно?» — «Да, мессер», — ответил Каппони, проявив к королю такую же непочтительность, какую король, по его мнению, проявил к дворцу Строцци.

Этот дворец и в самом деле принадлежал прославленному семейству Строцци, которое существует и в наши дни и которое дало Франции одного из ее маршалов. Вплоть до отмены у нас наследственного пэрства существовал пэр Франции, носивший это имя, а глава семьи Строцци, всегда считая себя французом, письменно поздравлял французского короля с Новым Годом и с именинами.

Какое-то время тому назад дети теперешнего герцога, играя в давно заброшенной части дворца, обнаружили покои, состоявшие из двенадцати комнат, о существовании которых хозяин громадного здания даже не подозревал. Дверь, ведущую в эти комнаты, заделали два или три столетия назад, но никто не заметил, что один из этажей на четверть короче остальных: вот как велик дворец Строцци.

Сын того, по чьему приказу строился этот великолепный дворец, знаменитый Филиппо Строцци Младший, находясь в Венеции, приютил у себя Лоренцино, убийцу Алессандро деи Медичи, назвал его флорентийским Брутом и попросил у него двух его сестер в жены двум своим сыновьям. Дело в том, что Филиппо Строцци, хотя и женатый на дочери Пьеро деи Медичи, был одним из самых непоколебимых защитников республики. И когда Флоренция утратила свободу, в тот день, когда Алессандро Медичи торжественно въехал в столицу своего герцогства, Филиппо Строцци, не рожденный для рабства, удалился в Венецию и там вскоре узнал, что побочный сын Лоренцо объявил его вне закона. Так что радушный прием, который он оказал Лоренцино, объяснялся двумя причинами: тот не только избавил Флоренцию от тирана, но еще и открыл изгнаннику (по крайней мере, считавшему так) дорогу на родину. Но пока обрадованные изгнанники, собравшись вместе, искали наиболее быстрый и безопасный способ вернуться во Флоренцию, им стало известно, что главой и правителем республики избран Козимо деи Медичи, и одно из четырех условий, на которых ему была предоставлена власть, состояло в том, чтобы отомстить за смерть Алессандро. И тогда они поняли, что вернуться на родину будет не так просто, как им казалось прежде, однако, рассудив, что новому правителю всего лишь восемнадцать лет, понадеялись, что невежество и легкомыслие, свойственные этому возрасту, облегчат им дело. Но юный Козимо и в искусстве политики, и в военном искусстве превзошел седобородых мужей. Все заговоры были раскрыты и обезврежены, а когда, наконец, после одиннадцати лет выжидания и многочисленных неудачных попыток свергнуть нового правителя, изгнанники, объединившись, решились выступить против Козимо в открытом бою, его военачальник Алессандро Вителли наголову разбил их при Монтемурло. Пьеро Строцци спасся от смерти, притворившись мертвым и спрятавшись среди трупов, а Филиппо Строцци был взят в плен на поле битвы, которое он не пожелал покинуть, доставлен во Флоренцию и заключен в цитадель.

По странной прихоти судьбы, это была та самая цитадель, на строительстве которой Филиппо Строцци настаивал во время тайного совещания у папы Климента VII, вопреки мнению кардинала Якопо Сальвиати. Кардинал, удивленный непостижимым упорством Строцци, усмотрел в этом какое-то роковое предопределение и, не удержавшись, воскликнул: «Дай-то Бог, Строцци, чтобы эта крепость не стала тебе могилой!» Так что, когда Строцци оказался в этих стенах, возведенных по его же настоянию, он вспомнил о пророчестве Сальвиати и рассудил, что жизнь его кончена.

Но в те времена осужденному нельзя было умереть так скоро: перед смертью его подвергали пыткам. Филиппо Строцци, от которого добивались признания в том, что он был соучастником убийства герцога Алессандро, несколько раз учиняли допрос с пристрастием; но даже самые страшные истязания ни на миг не сломили его мужества, и он снова и снова твердил палачам, что не может сознаться в преступлении, которого не совершал. Однако, добавлял он, если им будет достаточно признания в преступных намерениях, то он, Филиппо Строцци, в тысячу раз виновнее, чем настоящий убийца Алессандро, ибо желал бы убить его не один, а тысячу раз. Возможно, в конце концов усталые палачи добились бы у Козимо разрешения прекратить эти бесполезные истязания, но однажды кто-то из солдат, сопровождавших тюремщика, случайно или умышленно положил свою шпагу на стул в камере узника и, выйдя, оставил там. Строцци мгновенно принял решение. Он уже не надеялся на свободу ни для себя самого, ни для родины, а потому бросился к шпаге, вынул ее из ножен, проверил, не затупилось ли острие, заточен ли клинок, и, подойдя к столу, где были приготовлены бумага и чернила (их оставили ему на случай, если он захочет сделать признание), написал несколько строк почерком столь твердым и уверенным, как если бы это не были последние начертанные им строки, после чего, приставив шпагу рукоятью к стене и острием к груди, бросился на клинок. Шпага пронзила его насквозь, но умер он не сразу, судя по тому, что на стене обнаружили начертанный кровью стих Вергилия:

Exoriare aliquis nostris ex ossibus ultor.^[4]

Что же касается строк, написанных на бумаге, то вот их точный перевод:

«Господу-Избавителю.

Дабы не оставаться долее в руках врагов и не выносить более пыток, жестокость коих, быть может, вынудила бы меня сказать или совершить нечто пагубное для моей чести и опасное для моих ни в чем не повинных родных и друзей, как это случилось недавно с несчастным Джули-ано Гонди, я, Филиппо Строцци, хоть и питая глубокое отвращение к самоубийству, решился оборвать мою жизнь собственной рукой.

Препоручаю душу мою Господу милосердному и смиренно молю его у чтобы он, коль скоро не удостоит меня большего блаженства, позволил моей душе обитать в тех пределах, где обитают Катон Утический и другие добродетельные мужи, умершие так же, как он и как я».

В нескольких шагах от дворца побежденного высится колонна, воздвигнутая победителем. Колонну эту, подарок папы Пия IV, Козимо приказал установить на том самом месте, где он узнал о победе при Монтемурло; ее венчает статуя Правосудия. Возможно, Козимо следовало бы установить колонну в другом месте или приберечь ее для более подходящего случая.

Позади колонны стоит дворец, принадлежавший некогда тому самому Буондельмонти, чье имя связано с первыми столкновениями между гвельфами и гибеллинами во Флоренции; напротив нее — мрачная и величественная крепость графов Аччаюоли, последних герцогов Афинских. Во Флоренции есть кварталы, где на каждом шагу встречаешь напоминание о каком-нибудь историческом событии; правда, настоящее время отчасти отняло у памятников прошлого их поэтичность — так, во дворце Буондельмонти теперь находится читальня, а крепость герцогов Афинских превратилась в гостиницу.

Надо сказать, место для этой крепости было выбрано как нельзя лучше: она господствовала над старинным мостом Святой Троицы, который был сооружен в 1252 году, в 1557-м разрушен наводнением реки Арно, а затем заново отстроен Амманати по плану Микеланджело. Возможно, это самый изящный и легкий из всех мостов, какие существуют на свете.

Дойдя до этого места, толпа разделилась; но лишь немногие поднялись на мост Святой Троицы, словно на другом берегу Арно никто не собирался устраивать праздник; почти все двинулись по набережной в сторону Понте Веккьо и Понте алла Каррайя. Мы последовали за толпой, шедшей вниз по течению реки, и прошли сначала под окнами Казино деи Нобили, затем мимо дома, где Альфь-ери провел последние десять лет жизни, а в 1803 году умер; мимо Палаццо Джанфильяцци, где сейчас живет граф де Сен-Лё, бывший король Голландии; потом — мимо Палаццо Корсини, великолепного здания эпохи Людовика XIV: в этом дворце, который занимает половину набережной, пока еще было тихо и темно, однако через день он должен был порадовать своим царственным гостеприимством половину Флоренции.

Было уже достаточно поздно, а мы порядком устали за день от наших экскурсий. Вечерняя экскурсия не обещала ничего особенного, за исключением более или менее долгой прогулки, поэтому мы направились к себе в палаццо, по пути все больше восхищаясь веселостью славных тосканцев, которые, заранее радуясь завтрашнему празднику, пребывали в праздничном настроении еще с вечера.

Ночь была ужасна: колокола, обычно звонившие по очереди, тоже охватило праздничное настроение, и они принялись звонить все сразу. Не было такого захудалого монастыря, такой жалкой церковки, которые не приняли бы участия в этом поднебесном концерте, и я сомневаюсь, чтобы в ночь с 22 на 23 июня кому-нибудь во Флоренции удалось хотя бы немного поспать. Что касается нас, то большую часть ночи мы провели, любуясь праздничными огнями на соборе и его колокольне, погасшими лишь с первыми лучами рассвета; в итоге наша коллекция пополнилась прекрасным рисунком, который Жаден сделал при лунном свете.

Весь предстоящий день был расписан по часам: в десять — парадный завтрак у маркиза Торриджани; в полдень — концерт в Филармоническом собрании; в три часа — Корсо, а в восемь — праздничный спектакль в театре.

Мы еще не были представлены маркизу Торриджани, а потому не смогли явиться к нему на завтрак, о чем весьма сожалели, но не потому, что упустили случай насладиться искусством его повара, как можно было бы подумать, а потому, что не увидели самого маркиза. Дело в том, что дом маркиза Торриджани, чей род восходит ко времени основания республики во Флоренции, — один из самых аристократических домов в городе. Приглашение в Палаццо Торриджани зимой и в Казино Торриджани летом считается обязательным подтверждением вашего высочайшего достоинства, вне зависимости от того, унаследовали ли вы его от предков или заслужили сами. Если вы были приглашены к маркизу Торриджани, никакие другие сведения о вас уже не потребуются: отныне вас могут и даже обязаны приглашать повсюду; вы приобрели нечто вроде свидетельства, заверенного д'Озье.

Но зато мы были приглашены на концерт в Филармоническое собрание. Да будет нам позволено привести здесь программу полностью: пусть читатели судят сами, пользовались ли спросом билеты на этот концерт.

«Первое отделение

I. Флоримо. "Аве Мария", молитва на четыре голоса; исполняют княгиня Элиза Понятовская, г-жа Лати, а также князья Карл и Иосиф Понятовские.

II. Россини. Дуэт из "Семирамиды"; исполняют г-жа Лати и князь Карл Понятовский.

III. Доницетти. Финальная ария из 'Дючии ди Ламмер-мур исполняет князь Иосиф Понятовский.

IV. Меркаданте. Квартет из оперы "Клятва исполняют княгиня Элиза Понятовская, г-жа Лати_у а также князья Карл и Иосиф Понятовские.

Второе отделение

V. Герольд. Увертюра к опере "Цампа".

VI. Беллини. Дуэт из оперы "Пуритане"; исполняют княгиня Элиза и князь Иосиф Понятовские.

VII. Джорджетти. Вариации для скрипки на тему оперы "Сомнамбула исполняет г-н Джоваккино Джоваккини.

VIII. Беллини. Финальная ария из оперы "Сомнамбула"; исполняет княгиня Элиза Понятовская».

Как видим, если не считать посильного участия г-жи Ла-ти и г-на Джоваккино Джоваккини, музыкальный утренник был устроен исключительно силами княжеской семьи Понятовских; бесспорно, трудно было бы представить себе более аристократический концерт. Исполнители происходили по прямой линии от государя, царствовавшего менее полувека назад. С другой стороны, и среди публики было три или четыре короля, лишившихся трона. Однако, поскольку главное очарование музыкального утренника заключается не в распространяющемся вокруг него аромате аристократизма, мы, признаться, немного беспокоились за качество исполнения. Я, в частности, вспоминал любительские концерты, на которых мне поневоле приходилось присутствовать в Париже и которые оставили у меня весьма жалкое впечатление. С моей точки зрения, единственным различием между теми, кого я слышал, и теми, кого мне предстояло услышать, была знатность артистов, но я не считал княжеский титул достаточной порукой для спокойствия моих ушей. Тем не менее к назначенному часу я явился в концертный зал, устроенный там, где прежде находилась С т и н к е — старинная городская тюрьма. Вот как переменилась жизнь в прекрасной, чудной Флоренции. Если бы Данте вернулся сегодня на родину, то вместо своего Ада он, вероятно, обнаружил бы какой-нибудь бальный зал.

Зал, хотя и очень большой, был переполнен; однако благодаря любезности распорядителей концерта, которых просили оказывать нам содействие, места для нас все же нашлись. Вскоре вышла княгиня Элиза, сопровожаемая князем Иосифом; за ней — г-жа Лати в сопровождении князя Карла; при их появлении в зале раздались дружные и бурные аплодисменты. Но это еще ничего не доказывало: во всех странах мира аплодируют хорошеньким женщинам, а княгиня Элиза — одна из самых очаровательных и утонченных особ, каких только можно увидеть.

Наши певцы-любители явно волновались; это и неудивительно, ведь когда хочешь называться артистом, надо, чтобы твой талант соответствовал твоим притязаниям, и весь партер, даже если каждый отдельный зритель в нем знатный вельможа, становится вполне демократическим собранием просто потому, что это партер. Впрочем, я расценил такое волнение как признак профессиональной состоятельности: посредственные певцы держались бы с большей уверенностью.

При первых же звуках мы испытали безграничное удивление: перед нами выступали не любители, а замечательные артисты; пожалуй, даже в лучших театрах Франции и Италии было бы трудно найти три голоса, которые сливались бы воедино так гармонично, как голоса княгини Элизы, князя Иосифа и князя Карла; закрыв глаза, можно было думать, что находишься в парижском театре Буфф и слушаешь Персиани, Рубини и Тамбурини. И только открыв глаза, мы понимали, что перед нами люди из высшего света. В дальнейшем, вплоть до последнего номера, певцы блистали таким же совершенством исполнения, какое привело меня в полное изумление с первой минуты. Концерт закончился, как и начался, громом аплодисментов; сиятельных артистов вызывали десять раз, и каждый раз они выходили, чтобы приветствовать своих восторженных слушателей. Ведь князья Понятовские принадлежат к поистине необыкновенной семье и, если бы они лишились состояния, как когда-то лишились короны, то вполне смогли бы собственными трудами составить себе новое и, быть может, не менее блестящее, чем то, какое завещал им отец. И в самом деле, невозможно быть более знатным вельможей и в то же время более одаренным артистом, чем князь Карл и князь Иосиф, который, помимо прочего, известен как поэт и композитор; за время нашего пребывания во Флоренции состоялись представления двух его первоклассных опер — серьезной и комической; первая называлась «Прочида», вторая — «Дон Дезиде-рио», и обе имели бешеный успех. Нельзя не учитывать, однако, что у князя Иосифа есть большое преимущество по сравнению с другими композиторами: закончив свою оперу, он вызывает брата и невестку и поручает им две из основных партий, а третью оставляет за собой. Три певца принимаются за работу; месяц спустя все высшее общество Флоренции приглашается в зал Стендиша, а это во

Флоренции то же, что в Париже — театр Кастеллана. Там игру и пение исполнителей оценивает взыскательная публика, вкусы которой маэстро успел хорошо изучить, ведь он улавливает ее настроение и как автор, и как исполнитель. Правда, впечатление в подобном случае может быть обманчиво: нередко на таких предварительных спектаклях опера исполняется несравненно лучше, чем потом, на премьере.

Когда мы уезжали из Флоренции, князь Иосиф, которого по всей Италии уже называют «маэстро», сочинял третью оперу для венецианского театра Ла Фениче.

Концерт закончился в три часа; у нас осталось времени ровно на то, чтобы вернуться домой, поужинать, а затем присоединиться к Корсо. Корсо, как следует из такого названия, это гулянье, место которого может изменяться в зависимости от обстоятельств. На этот раз оно разворачивалось от Порта аль Прато до Палаццо Питти, переходя на другой берег Арно по мосту Святой Троицы. На Корсо, как и в Перголе, собирается элегантнейшая публика из числа местных жителей, а также приезжих. Это флорентийский Лоншан, только под безоблачным небом и при двадцати градусах тепла вместо трех градусов мороза. Здесь все, чьи фамилии заканчиваются на «и» или на «о», на «ов» или на «ев», на «ка» или на «ки», соперничают друг с другом в роскоши. В итоге Флоренция являет собой мировую столицу в миниатюре, ибо тут можно увидеть не только самое большое число экипажей, но также и самые великолепные выезды, какие есть на свете. На Корсо мы опять встретили все семейство Понятовских, из артистов снова превратившихся в князей.

Каждый прогуливается здесь в продолжение двух часов, но не ради самой прогулки, а ради того, чтобы показать свою коляску и ливреи своих лакеев. Самые дорогие и элегантные выезды принадлежат князьям Понятовским, графу Грифео и барону делла Герардеска. Заметим, кстати, что барон — единственный потомок Уголино: выходит, его предок, что бы там ни говорил Данте, съел не всех своих сыновей.

Когда это гулянье заканчивается, каждый спешит домой, чтобы принарядиться; ведь Корсо — всего лишь небольшая стычка, так сказать, проба сил; увидевшись там, люди назначают друг другу встречу в Перголе, где развернется главное сражение. Дело в том, что сегодня, против обыкновения, Пергола должна быть ярко освещена. Как мы уже говорили, сегодня состоится праздничный спектакль. Его особенность заключается в том, что в каждой ложе к обычному освещению добавляют связки по восемь или десять свечей. Но те, кто находится в ложах, против этого, ведь чем ярче освещен зал, тем гуще сумрак, царящий в ложах. Конечно, в полутьме намного уютнее, однако женщины лишаются тех преимуществ, какие предоставляют им наши открытые ложи.

Никто не смог бы сосчитать, сколько бриллиантов и сколько кружев было этим вечером в Перголе. Знатные семьи извлекли из шкатулок и сундуков все дедовское богатство. Зал кругом сверкал драгоценными уборами; но победительницами в этом состязании были княгиня Корсини, княгиня Элиза Понятовская и герцогиня ди Казильяно.

Не знаю, зачем в театральных залах Италии поют: возможно, это один из пережитков старины, от которых трудно отделаться. В течение трех часов, пока длится представление, ни один человек не смотрит и не слушает то, что происходит на сцене, — если только, как я уже говорил, там не идет балет. Каждый занят беседой или кого-то лорнирует, а музыка, понятное дело, только мешает разговору. Вот почему итальянцы отдают предпочтение операм с небольшим инструментальным сопровождением: они не могли простить Мейерберу, что он заставляет себя слушать.

В дни праздничных спектаклей на представлении, как правило, присутствует великий герцог с семьей. Как только он появляется в ложе, все встают, оборачиваются, кланяются и аплодируют; затем опять усаживаются, надевают шляпы — и перестают его замечать. Впрочем, присутствие великого герцога не может ни предотвратить провал представления, ни способствовать его успеху, оно не препятствует ни освистыванию, ни аплодисментам. В Тоскане узнают о присутствии государя так же, как о присутствии солнца — по теплу и благости, которые разливаются вокруг. Повсюду, где он появляется, людям становится еще радостнее, вот и все.

Спектакль обыкновенно заканчивается в половине двенадцатого. Это только в Германии ложатся спать в десять часов, а в половине девятого уходят из театра, чтобы успеть поужинать. В Италии едят немного, а ужинают только во время карнавала; любителей вкусно поесть тут наперечет, на них показывают пальцем и относятся к ним с превеликим почтением.

После пребывания в Перголе начинается раут; вместо того чтобы не мешкая выйти из театрального зала, как это делают у нас, и ожидать свою карету в вестибюле или на лестнице, все переходят в прилегающий к театру большой зал, где летом прохладно, а зимой тепло, и там составляют планы на следующий день. Любопытно посмотреть на происходящее, а главное — послушать имена, которые при этом называют: за десять минут перед вами поочередно предстают Корсини, Пацци, Герардеска, Альбицци, Каппони, Гвиччардини — все блистательные старинные имена, запечатленные в истории с двенадцатого или тринадцатого столетия; вам кажется, будто вы перенеслись в славную эпоху гонфалоньеров и что в дверях вот-вот появится Лоренцо Великолепный.

Примерно час спустя мы вернулись к себе. Колокола все еще трезвонили, но на этот раз я набил уши ватой и заснул как убитый; разбудило меня солнце.

В этот день устраивались гонки колесниц, Корсо, иллюминация на Арно и бал в Казино деи Нобили. Одним словом, было чем заняться. Гонки колесниц начинались в час пополудни на Пьяцца Санта Мария Новелла, и оказаться у окон, выходящих на эту площадь, было мечтой каждого. Хозяевам домов можно было позавидовать, или, вернее, посочувствовать, ведь еще за две недели до гонок они должны были готовить места для всех своих знакомых — от таких хлопот можно потерять голову.

Однако нам не пришлось искать места: иностранец во Флоренции находится на особом положении. Если у него есть нужные рекомендации, он может жить там, ни о чем не заботясь. Его ведут к себе в дом, сажают в свою карету, везут на праздник, берут с собой в театр, а после отвозят в гостиницу. Развлекать приезжего иностранца считается чуть ли не национальным долгом, и люди готовы сделать для этого что угодно. К несчастью, иностранец, как правило, существо угрюмое и неблагодарное; если ему весело, он не желает в этом признаться, а уехав из города, он дурно отзывается о тех, кто его развлекал. Впрочем, эта досадная мелочь не отбивает у флорентийцев желание помогать приезжим; очевидно, они поступают так потому, что считают себя обязанными так поступать; они полагают, что гостеприимство, как и прочие добродетели, несет награду в себе самом.

Князь Иосиф Понятовский предоставил нам свидетельство всегдашней любезности флорентийцев, за которую, увы, многие платят черной неблагодарностью: он позаботился обо всем и дал знать, что отвезет нас в дом синьора Финци, выходящий окнами на Пьяцца Санта Мария Новелла. Он заехал за нами не в условленное время, а на полчаса раньше. Благодаря этому можно было рассчитывать, что нам достанутся места на балконе.

Пьяцца Санта Мария Новелла — одна из красивейших площадей во Флоренции; именно здесь стоит чудесная церковь, которую Микеланджело называл своей супругой. Здесь же по воле Боккаччо встретились семь его героинь, семь юных флорентиек, решивших после чумы 1348 года удалиться в сельскую глушь, чтобы рассказывать там знаменитые новеллы, которые дают весьма своеобразное представление о нравах тогдашних дам, если только верить на слово автору.

Те, кто любуется церковью Санта Мария Новелла снаружи, не будут разочарованы, когда зайдут внутрь. Двери работы Альберти не уступают прекраснейшим образцам этого рода, а внутри храма можно увидеть целую галерею фресок и картин, интересных тем более, что самые ранние из них созданы византийскими мастерами, а самые поздние — современными художниками.

Нам удалось осмотреть все, что осталось от наследия первых, ибо время для такого осмотра оказалось как нельзя более подходящим. Средневековые шедевры находятся в подземной капелле, и обычно к ним невозможно подобраться: путь преграждают деревянные помосты и ступени, которые хранят там триста пятьдесят дней в году, а раз в полгода вытаскивают наружу, чтобы соорудить из них амфитеатр для зрителей на скачках Барбери. А поскольку скачки должны были состояться на следующий день, то капелла была совершенно пуста; правда, я выиграл от этого мало: время и сырость сделали свое дело и от творений византийских мастеров, без которых во Флоренции не было бы Чимабуэ, сохранились лишь жалкие остатки.

Но если фрески учителей можно считать почти утраченными, то картина ученика нисколько не пострадала: я говорю о знаменитой «Мадонне в окружении ангелов», которую Карл Анжуйский не погнушался осматривать в мастерской художника и которую торжественно перенесли в церковь, причем впереди шли трубачи республики, а замыкала процессию вся флорентийская Синьория. Тот, кто, подобно мне, после созерцания византийской живописи перешел к осмотру итальянской, способен понять такой восторг. Иначе было бы трудно поставить себя на место тех, кто восторгался «Мадонной» Чимабуэ в тринадцатом столетии. Если вы хотите проследить, как развивалось итальянское искусство в дальнейшем, идите затем в капеллу Строцци, которую Андреа и Бернардо Орканья, эти великие живописцы-поэты, украсили фресками, изображающими Ад и Рай. В Аду любители занятных историй обнаружат судебного исполнителя, пришедшего описывать мебель Андреа в тот самый день, когда художник получил заказ от Строцци Старшего (чиновника можно узнать по свернутому в трубку документу, торчащему у него из-под шляпы); после этого вы направитесь на поиски фресок фра Липпи, на которых запечатлены апостолы Филипп и Иоанн; обойдя алтарь, вы найдете на клиросе шедевр Гирландайо — капеллу, навеявшую Микеланджело замысел Сикстинской капеллы; свои поиски вы закончите осмотром «Святого Лаврентия» Маккьетти и «Мученичества святой Екатерины» Буджардини — картины, на которой фигуры солдат написал Микеланджело. И под конец вы преклоните колена перед двумя «Распятиями» — работы Джотто и Брунеллески. Первый из этих двух шедевров исполнен простодушного смирения, второй выражает безропотное страдание. Глядя на это творение Брунеллески, Донателло заметил: «Изображать Христа — твое дело, Брунеллески, мое дело — изображать крестьян».

Но это еще не все, что здесь есть: после церкви вам предстоит осмотреть монастырские клуатры, после фресок Орканьи — гризайли Паоло Уччелло; после капеллы Строцци — капеллу Испанцев; после работ фра Липпи, живописца-реалиста, стремившегося показать живую плоть, — живопись благочестивого идеалиста Симоне Мемми; и для того, чтобы увидеть все это — церковь, капеллы, клуатры, фрески и картины, — надо проделать путь не более чем в пятьсот шагов. Такое изобилие красот свойственно Италии, где каждая церковь или монастырь вмещает в себя целую историю искусства.

Когда я заканчивал осмотр, на площади раздались радостные крики: во Флоренции кричат только в знак ликования. Там что-то начинается, подумал я и побежал к двери, выходившей на площадь. Действительно, на площади появились солдаты, которые оттесняли зрителей за пределы круга, предназначенного для состязания колесниц; но любопытно было наблюдать, как солдаты выполняли свою задачу. Мы уже говорили, что народ — властитель Тосканы, и это его, по правде говоря, следовало бы называть «ваше высочество», если уж все расставлять по своим местам; поэтому солдаты, как правило, обращаются к народу с величайшим почтением. Его вежливо просят отойти подальше; объясняют, что побеспокоили лишь затем, чтобы доставить ему удовольствие; заверяют, что если он согласен подчиниться, то его ожидает чудесное развлечение; и добродушный народ, который оттесняют с улыбкой, отступает, улыбаясь и обмениваясь с солдатами множеством веселых, незлобивых шуток. Здесь никогда не бьют по ногам прикладом, не тычут в грудь кулаком; если солдат хотя бы щелчком тронет флорентийца, его на неделю отправят на гауптвахту. Неплохо было бы открыть во

Флоренции школу для французских жандармов, вроде школы для наших художников, которую мы уже основали в Риме.

Я поспешил занять приготовленное мне место на балконе синьора Финци. Мгновение спустя в лоджии Сан Паоло, изящном портике, возведенном Брунеллески напротив церкви Санта Мария Новелла, появились великий герцог и весь его двор; затем с улицы Борго Оньиссанти выехали десятка два всадников, возвещая о прибытии состязающихся. И почти сразу же на площадь выехали крупной рысью четыре упряжки: их возницы были одеты, как древние римляне, а колесницы имели форму античных. Здесь были представлены четыре партии, которые некогда боролись за победу в римских цирках — «красные», «зеленые», «желтые» и «синие». Вполне можно было подумать, что мы перенеслись на двадцать веков назад и присутствуем на празднестве, устроенном Нероном.

К сожалению, флорентийская полиция, озабоченная прежде всего тем, чтобы праздник не сменился бедой и люди, которые пришли на него с улыбкой, не ушли обратно в слезах, определяет победителя заранее. А потому трое возниц должны пропустить вперед четвертого, избранника buon governo^[5], который одерживает победу без всяких усилий, но затем, чтобы утешить потерпевших поражение соперников, ведет их в кабачок. Результаты гонок тем более легко подстроить заранее, что и колесницы, и лошади принадлежат почтовому ведомству, а возницы «красных», «синих», «зеленых» и «желтых» — не кто иные, как перевозчики почты. В этот раз постановили, что приз получит «красный» возница: все было по справедливости, каждые пять лет одному из четверых поочередно выпадет быть победителем, и сегодня настала его очередь.

Но в толпе распространился слух, столь же поразительный, как тот, что дошел до Ахилла перед встречей с Агамемноном: говорили, будто накануне «красный» и «синий» возницы повздорили и «синий» возница прямо заявил «красному», что он не позволит ему одержать победу с обычной легкостью. «Красный» возница, заранее знавший, что в его распоряжение предоставят двух лучших почтовых лошадей, стал насмехаться над соперником; и тогда «синий» возница, дав себе слово выполнить угрозу, высказанную им открыто, предварил состязание тем, что насыпал своим лошадям двойную порцию овса и заставил их выпить фьяску монтепульчано, которую дали ему самому. И теперь лошади «синего» возницы выказывали такой необычайный пыл, что «красный» возница, хотя и был уверен в превосходстве своих скакунов, все же время от времени бросал тревожные взгляды на упряжку соперника.

Наконец, загремели трубы, заплескалось на ветру древнее знамя республики, и в то же мгновение четыре колесницы, которым предстояло трижды объехать кругом площадь (границей служили два обелиска, установленные на противоположных ее сторонах), понеслись вперед с быстротой, делавшей честь почтовому ведомству Тосканы. Но с первого взгляда стало ясно, что за победу поспорят двое возниц — «красный» и «синий»: лошади «синего», воодушевленные двойной порцией овса и бутылкой вина, а еще больше — злобой возницы, которая передалась его хлысту, на самом деле обрели резвость, обещанную ими вначале. Согласно распоряжению полиции, перед началом состязания колесницы выстроились так, что «красному» досталось самое выигрышное место: он должен был проезжать ближе всего к обелискам. Однако на первом же круге «синий» попытался отнять у соперника это преимущество. Судьи, хотя и не сразу, заметили, что на площади развернулось настоящее состязание; это стало для них неожиданностью, однако вмешиваться было уже поздно. На половине второго круга «синий» возница сделал попытку обогнать «красного»; «красный» же, решив подхлестнуть своих лошадей, промахнулся и хлестнул соперника по лицу; соперник ответил ему тем же. После чего они принялись ожесточенно хлестать друг друга, к большой радости лошадей, которые, впрочем, разделяли азарт своих хозяев, а потому неслись во весь дух. Но тут разом произошли два несчастных случая: обмениваясь ударами, возницы до того увлеклись, что забыли о лошадях, и, когда обе колесницы поравнялись с обелиском, «синяя» задела поворотный столб, а «красная» зацепила «синюю». Удар был такой силы, что все четыре лошади свалились наземь, и «синий» возница упал, запутавшись, как некогда Ипполит, в поводьях своих лошадей. «Красный» вылетел из колесницы и упал шагах в десяти впереди нее. «Зеленый» возница решил проскочить между ступенями церковной паперти и «красным» возницей, но его колесница наехала на две нижние ступени и перевернулась. А «желтый» возница, который, согласно программе, должен был прийти последним и поэтому держался на почтительном расстоянии от остальных, сумел вовремя остановиться, вследствие чего и он сам, и его упряжка остались целы и невредимы.

На зрителей, вовсе не ожидавших такого зрелища, оно произвело громадное впечатление. Со времен состязаний Нерона никто не видел подобного. Вся площадь разом зааплодировала. Этот звук, словно по волшебству, вернул силы «красному» вознице, который, в сущности, почти не пострадал от падения: он тут же встал и снова забрался в свою колесницу; ему удалось быстро отцепить ее от экипажа соперника, и она галопом понеслась дальше. В свою очередь, «синий» возница тоже встал на ноги и принялся с упорством отчаяния догонять «красного», однако на этот раз безуспешно — его лошади, отрезвев, охладели к борьбе. «Желтый» возница проехал между перевернувшейся колесницей «зеленого» и обелиском и теперь оказался не четвертым, как было задумано, а третьим; один лишь несчастный «зеленый» возница остался на месте — несмотря на все свои усилия, он не смог поднять колесницу и поставить на ноги лошадей; тем временем «красный» закончил последний круг и выиграл состязание.

Тотчас же заиграли трубы, на колесницу победителя поднялся знаменосец, и «красный» возница отправился получать, уж не знаю где, полагающийся ему приз; три четверти зрителей последовали за ним, еще четверть осталась на площади, чтобы утешить побежденных. Впрочем, замысел buon governo благополучно осуществился: «красный» возница получил венок, сплетенный для него отеческой рукой гонфалоньера, а если в программе и произошли изменения, то публика, как мы видим, от этого только выиграла.

Однако великий герцог и юные эрцгерцогини страшно испугались. Они прислали узнать, не получил ли кто-нибудь серьезных ранений, но, к счастью, упавшие возницы отделались несколькими царапинами. Толпа сразу же разошлась: наступило время ужинать, а с восьми часов вечера до двух часов ночи вся Флоренция собиралась на набережных Арно.

Как мы уже сказали, нас пригласили в Палаццо Кор-сини, чтобы из его окон полюбоваться ночными празднествами. Герцогиня ди Казильяно, невестка князя, одна из самых артистичных и остроумных женщин Флоренции, соблаговолила пригласить нас от имени свекра. Приглашение стало для нас неожиданностью, ибо, по нашим сведениям, князь находился в Риме. Но первый же знакомый, с которым мы об этом заговорили, ответил нам, что князь, по всей видимости, должен вернуться из Рима, чтобы оказать торжественный прием не только соотечественникам, но также и иностранцам, привлеченным во Флоренцию желанием взглянуть на великолепие престольного праздника святого Иоанна. И действительно, в доме у синьора Финци мы узнали, что князь только что прибыл во Флоренцию.

По знатности и занимаемому положению князь Корси-ни — один из первых вельмож в мире; насколько я помню, он потомок брата или племянника Климента XII, которому после его девятилетнего понтификата благодарные римляне воздвигли на Капитолии бронзовую статую. Во время его пребывания на Святом престоле Корсини получили княжеский титул, но историческая известность этой семьи восходит к первым годам существования республики. Гордая женщина, ставшая женой Макиавелли и вдохновившая его на очаровательную сказку «Бельфагор», была из рода Корсини.

Наполеон, отлично разбиравшийся в людях и умевший использовать их таланты к своей выгоде, обратил внимание на князя Корсини. Он вызвал князя во Францию, сделал его государственным советником и офицером ордена Почетного легиона. Чтобы удостоиться таких почестей при Наполеоне, надо было быть не просто достойным человеком, но еще и сильной личностью; князь Корсини был одновременно и тем, и другим. Именно ему Наполеон поручил принцессу Элизу, когда она отправилась во Флоренцию, где ее ждала корона великой герцогини.

Наполеон пал и в падении увлек за собой всю свою семью. Князь Корсини, получивший до этого французское подданство, снова стал итальянцем. И тогда Рим назначил его сенатором, как до этого Франция назначила его государственным советником. Князь Корсини приехал в Рим; у него появилась возможность показать людям блеск своего имени, своего положения, и он не упустил ее, ибо никогда не упускал возможности такого рода. Три дня фонтаны Капитолия изливали вино; три дня на форуме стояли накрытые столы, за которыми могли угощаться все желающие. Со времен Цезаря город не видел ничего подобного: за это было заплачено 45 000 скудо, то есть примерно 270 000 франков на наши деньги.

И потому, когда великий герцог Тосканский задумал посвататься к сестре короля Неаполитанского, именно князю Корсини было поручено вести эти переговоры. Князь согласился исполнить эту миссию, но лишь с условием, что ему будет позволено взять все расходы на себя. Великий герцог оценил этот истинно княжеский поступок и предоставил князю полную свободу действий. И тот прибыл к неаполитанскому двору, словно посланник императора. Зато, когда этот брак был заключен, великий герцог пожаловал князю Корсини звезду Святого Иосифа с бриллиантами.

Раз в два или три года князь Корсини дает бал; этот бал обходится ему в сорок или пятьдесят тысяч франков. За несколько дней до отъезда из Флоренции мне довелось побывать на одном из этих празднеств; там было полторы тысячи гостей. Всю ночь напролет всем без исключения подавался ужин, каждый лакей был в ливрее цветов Кор-сини, а на каждом столовом приборе, каждом канделябре и каждом табурете красовался герб Корсини. Тем не менее говорили, что в старинном дворце князя нашлось бы все для приема еще пятисот гостей.

И потому не стоит удивляться, что князь вернулся из Рима только ради того, чтобы порадовать флорентийцев праздниками: и правда, когда проходишь под его балконом, можно подумать, будто праздники эти устраиваются скорее в его честь, нежели в честь святого Иоанна.

Вход в Палаццо Корсини поистине великолепен; когда поднимаешься по лестнице, которую венчает статуя Климента XII, кажется, что ты попал в Версаль: в вестибюле могли бы свободно поместиться и даже танцевать до тысячи человек. Как только мы вошли, княгиня Корсини, с которой мы еще не были знакомы, приблизилась к нам, выказывая чисто французскую любезность и грацию. Княгиня родом из России: она оставила азиатскую Италию ради Италии европейской, Крым — ради Тосканы, Одессу — ради Флоренции; это молодая красивая женщина с величественной осанкой, и платье из золотой парчи и бриллиантовые ожерелья придают ей сходство с владычицей средневекового замка. Прекрасный дворец, кругом увешанный творениями Тициана, Рафаэля и Ван Дейка, как нельзя лучше соответствует облику хозяйки, словно сошедшей с одного из этих полотен.

В жизни не забуду захватывающего зрелища, которое предстало перед моими глазами, когда я, прогуливаясь по ярко освещенным гостиным, бросил в окно взгляд на Арно: река сплошь была залита ослепительным сиянием. Итальянцы в совершенстве владеют искусством размещать праздничные огни. Множество лодок, расцвеченных флагами, с веселыми компаниями, которые приветствовали друг друга, под звуки музыки скользили буквально между двумя стенами пламени. Повсюду, где только можно было увидеть воду, вода эта отражала огонь: казалось, Арно, словно Пактол, катил потоки золота.

После фейерверка гости стали разъезжаться. В половине десятого начинался бал в Казино, и поскольку туда должен был явиться двор, флорентийская аристократия, по обычаю, должна была принимать его там. К великому моему сожалению, пришлось распрощаться: не с князем и княгиней — с ними мне еще предстояло скоро встретиться, а с их дворцом, который мне не терпелось увидеть снова. Правда, разлука оказалась недолгой: на следующий день мы обедали там у княжеской четы.

Поскольку гости явились к князю Корсини уже в придворных костюмах, всем оставалось лишь переместиться на сотню шагов, чтобы попасть на бал в Казино. Под придворным костюмом я подразумеваю белый галстук, орденские ленты, кресты и звезды. Что касается мундира, то его можно не надевать даже на бал в Палаццо Питти: герцог не настаивает на этом. Мундир необходим лишь на приеме по случаю Нового Года и на концертах во время Великого поста.

Дом, в который мы вошли, составлял разительный контраст с тем, который мы перед этим покинули. Нет ничего богаче и пышнее, чем Палаццо Корсини, нет ничего проще и скромнее, чем Казино. Это небольшое здание, одним фасадом выходящее на набережную, другим — на площадь Святой Троицы и состоящее из четырех или пяти комнат, стены которых попросту выкрашены клеевой краской. Одна из этих комнат предназначена для бала, остальные — для бильярда и виста.

Мы вошли в Казино вскоре после того, как туда прибыл двор. В первой комнате послы иностранных государств ожидали прибывающих соотечественников и одного за другим представляли их дежурному камергеру. Этим и ограничивался церемониал. Выполнив эту формальность, приглашенные могли войти в бальный зал. На балу великий герцог и члены его семьи, по сути, ничем не отличаются от тех, кто их окружает: разница между ними и остальными гостями состоит лишь в том, что для эрцгерцогинь приготовлены кресла, а дочери герцога, вместо того чтобы ждать, когда их пригласят на танец, сами выбирают себе кавалеров, с которыми они желают танцевать, и, чтобы пригласить их, посылают к ним своих камергеров. Выбор кавалеров ограничивается очень узким кругом — обычно это люди, занимающие те или иные должности в Палаццо Питти. Как правило, этой чести удостаиваются сыновья князя Корсини, сыновья графа Мартелли, маркиз Торриджани и граф Челлани. Разумеется, если в зале присутствует какой-нибудь иностранный принц, ему оказывается предпочтение.

В три часа утра двор покинул зал, что не помешало, однако, страстным любителям танцев продолжать бал. Не относясь к их числу, мы незамедлительно откланялись и вернулись к себе в палаццо.

День 25 июня был не так заполнен развлечениями, как предыдущий: нас ожидали только Корсо, скачки Барбери и Пергола. Кроме того, как я уже говорил, мы были приглашены на обед к князю Корсини. Со всем этим еще можно было управиться.

Корсо проходил так же, как и в предыдущие два дня, и мне нечего добавить к тому, что я уже рассказал читателям. В три часа мы явились на обед к князю Корсини; обед был подан на два часа раньше, чтобы мы могли успеть на скачки Барбери.

Французу, оказавшемуся за границей, чрезвычайно редко выпадает случай насладиться живой и непринужденной беседой на парижский лад: по-настоящему начинаешь ценить это удовольствие лишь тогда, когда его лишаешься и остается только мечтать о нем. Помню, однажды некая провинциалка спросила при мне у г-жи Нодье, рассказывавшей о наших вечерах в Арсенале: «Сударыня, будьте так добры, скажите, кто у вас направляет беседу?» — «Бог мой, — отвечала г-жа Нодье, — да никто ее не направляет, дорогая, она идет сама собой». Ответ весьма удивил провинциалку: она полагала, что у беседы, точно у благовоспитанной барышни, непременно должна быть гувернантка.

Ну так вот: подобная беседа, беззаботная, легкомысленная, глубокая, красочная, веселая, поэтичная, этот изменчивый Протей, эта неуловимая фея, эта резвящаяся ундина, которая рождается из пустяка, цепляется за каприз, воспаряет на волне восторженности и вновь снижается, прибитая к земле какой-нибудь шуткой, согревается доверительной близостью, умирает от небрежения, разгорается вновь из крохотной искры и опять блистает, словно пожар, гаснет внезапно, как метеор, а потом, неизвестно почему, вдруг возрождается, — подобная беседа, по которой наш изголодавшийся разум тосковал сильнее, чем самый привередливый желудок томится по хорошему обеду, ожидала нас у князя Корсини. Князь вспоминал Париж, а герцогиня ди Казильяно предвкушала встречу с ним; что касается княгини, то она была русская, а ведь мы знаем, насколько нам самим трудно отличить русскую от француженки. Мы говорили обо всем и ни о чем: о бале, о политике, о жокей-клубе, о туалетах, о поэзии, о театре, о философии, и, когда все встали из-за стола, мы успели обменяться столькими мыслями — хотя никто из нас не смог бы сказать, о чем сейчас шла речь, — что какому-нибудь провинциальному городку этого хватило бы на целый год.

Обед продолжался до половины пятого; в пять часов должны были состояться скачки. Князь Корсини предоставил в наше распоряжение летний дом своего второго сына, маркиза ди Лайатико, губернатора Ливорно. Поскольку начало скачек было у Порта аль Прато, лошади мчались прямо под окнами этого дома: мы покинули одно гостеприимное жилище, чтобы оказаться в другом.

Во Франции летний дом князя Корсини назвали бы дворцом. Мы вошли через главный вход: это немаловажная подробность, если знать здешние обычаи, ибо главный вход открывается лишь для великого герцога, эрцгерцогов и самого князя Корсини. В тот день имелся и еще один повод, чтобы открыть парадный вход. Юные эрцгерцоги должны смотреть на скачки не откуда-нибудь, а именно с балкона летнего дома князя Корсини. Я говорю «должны», так как предполагаю, что между Палаццо Питти и Палаццо Корсини, между одним княжеским родом и другим, существует на этот счет давний уговор. Внук князя Корсини, очаровательный ребенок лет пяти-шести, оказывал достойный прием юным эрцгерцогам — детям примерно того же возраста.

Приближалось время начала скачек; мы заняли места у боковых окон и на боковых балконах: окно и балкон на середине фасада предназначены для эрцгерцогов. Улица несказанно преобразилась. С каждой ее стороны был сооружен амфитеатр из ступеней, поднимавшихся до высоты второго этажа, так что окна во вторых этажах казались верхними ступенями амфитеатра. Поскольку над окнами второго этажа располагались окна третьего, а над окнами третьего — крыша и все ступени, окна и крыши были заняты мужчинами, женщинами и детьми, в целом это составляло пространство высотой около пятидесяти футов, сплошь заполненное зрителями. Добавьте к этой живой картине, шумливой и пестрой, длинные полотнища узорчатого шелка различных цветов, которые в Италии по праздникам принято вывешивать на балконах, — и вы сможете представить себе зрелище, открывшееся перед нами повсюду, насколько хватало глаз.

Вскоре наше внимание сосредоточилось на скакунах: это были пять красивых лошадок небольшого роста, рожденных в Тоскане, ибо за приз на этих скачках могут состязаться лишь тосканские лошади. Часть денежного приза — дар великого герцога, другая часть составляется из сделанных ставок. На бедре у лошадей виднелся номер, под которым они скакали, а на спине и на боках болтались похожие на каштаны железные шарики с острыми, как иглы, наконечниками, предназначенные для того, чтобы придать скакунам резвости. Хозяева вывели лошадей и выстроили их в ряд у натянутой веревки: по сигналу веревка должна была упасть и освободить им дорогу. Дистанция, которую им предстояло преодолеть, составляла приблизительно две мили; начиналась она, как мы уже сказали, у Порта аль Прато и заканчивалась у Порта алла Кроче. О победе и о победительнице должны были возвестить пушечные выстрелы, от одного до пяти, в зависимости от номера выигравшей лошади.

Прозвучал сигнал, веревка упала, пять скакунов понеслись галопом по Борго Оньиссанти и вскоре исчезли из виду. Через пять-шесть минут раздались два пушечных выстрела: выиграла лошадь под вторым номером. И толпа зрителей сразу же растеклась, без всякого шума и гомона, не как струи бурного потока, а как воды тихого озера; тем не менее толпа эта веселилась и радовалась, но той внутренней радостью, что не нуждается в шумливых проявлениях, которые кажутся людям верхом счастья, а на самом деле помогают им забыться. Всякий шумно веселящийся народ — это страдающий народ.

Само зрелище длилось не более пяти секунд, но на него сошелся весь город. Дело в том, что во Флоренции, как мы уже говорили, все служит поводом для зрелища. Люди наслаждаются здесь не столько зрелищем, которое они видят, сколько его предвкушением или воспоминанием о нем.

В конце дня аристократию еще ожидала Пергола, состоятельных горожан — театр Кокомеро, а простой народ — театры на Борго Оньиссанти и на Пьяцца Веккья.

В последующие два дня остатки праздника еще сохранялись — так после землетрясения почва еще продолжает какое-то время колебаться; но вскоре жизнь вернулась в привычное русло, а потом началась нестерпимая июльская жара, и все разъехались на воды — в Лукку, Виа Ред-жо или Монте Катини.

II ПАЛАЦЦО ПИТТИ

Поскольку мы далеко еще не завершили осмотр Флоренции, прерванный из-за праздника святого Иоанна, нам, к сожалению, пришлось остаться в городе. Мы условились встретиться с нашими флорентийскими друзьями на водах Монте Катини и пожелали им доброго пути, а они пожелали нам вдоволь насладиться осмотром.

Прежде всего мы отправились в Палаццо Питти. Палаццо Питти, постоянная резиденция великого герцога, расположен, как и наш Люксембургский дворец (между ними есть некоторое сходство), на другом берегу реки. Чтобы попасть туда, надо перейти Понте Веккьо, следуя по коридору, о котором я уже рассказывал и который великий герцог Козимо, поклонник античности, построил по образцу коридора, соединявшего, если верить Гомеру, дворец Гектора с дворцом Приама.

Понте Веккьо был возведен Таддео Гадди в 1345 году на фундаментах древнего моста, сооруженного еще римлянами. Весь мост, не считая сквозного хода посредине, по обеим сторонам застроен лавками, торговать в которых, согласно указу капитана квартала, обнародованному в 1594 году, позволено одним лишь ювелирам. Указ этот остается в силе по сей день. Только вот беда: вы приходите в эти лавки, помня о том, что в свое время оттуда вышли такие мастера, как Брунеллески, Гиберти, Донателло и Бенвенуто Челлини, а встречаете там их потомков, жалких ремесленников, лишенных вкуса и выдумки, не выдерживающих никакого сравнения со своими великими предшественниками. К счастью, когда вы добираетесь до оконечности моста, взгляд, утомленный видом золотых побрякушек, отдыхает на «Геркулесе и Кентавре», одной из прекраснейших скульптурных групп Джамболоньи. Этот шедевр, созданный в 1600 году, замыкает собой эпоху шедевров — шестнадцатый век.

Сойдя с моста, вы оказываетесь на Виа Маджо, улице, с которой связаны два достаточно любопытных события. Свидетельство о первом из них, историческом, доступно всеобщему обозрению: это прелестный дом, в котором обосновалась Бьянка Капелло, когда великий герцог пожаловал ее мужу должность гардеробмейстера и, чтобы избавить себя от длинных ночных прогулок, которые, как мы помним, вызывали недовольство его отца, решил поселить любовницу поближе к Палаццо Питти. Дом можно узнать по украшающим его очаровательным фрескам, по рельефу с гербом Медичи на фасаде и по надписи, выбитой на доске из белого мрамора:

Bianca Capello,

Prima che fosse moglie a Francesco primo dei Medici,

Avito questa casa, chel ella si edificava nel 1566.^[6]

Второе событие целиком относится к области искусства; свидетельство о нем ушло навеки вместе с его участниками и живет, как легенда, лишь в памяти поэтов. Вот как рассказывают о нем.

Осенним днем 1573 года мужчина лет сорока пяти или пятидесяти стоял на пороге своего дома на Виа Маджо^[7] и вдруг увидел, как к нему приближается красивый молодой человек лет около тридцати, верхом на украшенном богатой сбруей коне, которым он правил с военной сноровкой. Поравнявшись с хозяином дома, всадник остановился и пристально вгляделся в него, словно желая удостовериться, что он не ошибся; затем спешился и подошел поближе.

— Не вы ли Бернардо Буонталенти, чудесный архитектор, чей творческий гений изобрел замечательные театральные машины, с помощью которых в этом городе недавно представляли «Аминту» Торквато? — спросил он.

— Да, — ответил тот, к кому были обращены столь приятные слова, — да, это я. Признаю, что меня зовут Бернардо Буонталенти, но не могу согласиться с преувеличенными похвалами, которыми вы из любезности сопровождаете мое имя.

В ответ молодой человек ласково улыбнулся, подошел к нему, крепко обнял его и прижал к сердцу; потом, заметив, что Буонталенти, удивленный таким изъявлением дружеских чувств, пытается узнать в новом для себя лице чьи-то, быть может, знакомые, но забытые черты, сказал:

— Вы Бернардо Буонталенти, а я Тассо. Я приехал сюда из Феррары только для того, чтобы увидеться с вами и обнять вас. Прощай, брат мой.

С этими словами молодой человек вскочил на коня и, еще раз махнув рукой на прощание, пустился галопом и вскоре исчез за углом Виа Мадзетта.

Это была первая и последняя встреча поэта и архитектора, и, тем не менее, их до конца жизни связывала искренняя дружба.

В нескольких шагах от места, где произошла описанная нами сцена, возвышается скорее поражающий своей массивностью, чем замечательный по своей архитектуре дворец Луки Питти.

Как мы уже рассказывали, Филиппо Строцци Старший выстроил близ площади Святой Троицы дворец, благородством очертаний, массивностью и прочностью которого восхищалась вся Флоренция. Это вызвало зависть у Луки Питти; в те времена он превосходил Строцци богатством, а потому задумал превзойти его и в пышности. Он призвал Брунеллески, создавшего купол Флорентийского собора и поэтому считавшегося лучшим в мире архитектором, и сказал ему, что он хочет иметь дворец, во дворе которого мог бы свободно поместиться весь дворец Строц-ци. Брунеллески взялся за дело и через несколько дней представил своему богатому заказчику план дворца; план был одобрен, и его тут же начали претворять в жизнь.

Эти события происходили около 1440 года. Тогда во Флоренции составилась оппозиция Пьеро Подагрику, и Лука Питти возглавлял ее. Пьеро Подагрик, преемник Ко-зимо Старого, который только что умер, и предшественник Лоренцо Великолепного, который только что родился, промелькнул бледной тенью, зажатый между двумя этими исполинами; он был вечно погружен в расчеты, корпел над банковскими книгами, и вдобавок телесная немощь вынуждала его постоянно пребывать за городом, на одной из его многочисленных вилл: понятно, что находиться в оппозиции к такому правителю было модно, и положение главного оппозиционера обеспечивало Луке Питти весь его кредит, все его состояние и всю его популярность.

И когда он объявил о намерении построить дворец, который затмил бы великолепием все другие дворцы, перед которым померкли бы и прекрасная резиденция Козимо Старого, и сумрачный Палаццо Строцци, все горячо поддержали его. Богачи предлагали ему свои кошельки, бедняки — свои рабочие руки, и оставалось лишь выбрать счастливцев, которым было бы позволено помогать гордецу в осуществлении его причуды; и вот, благодаря неиссякаемой щедрости кредиторов и неисчерпаемой силе рабочих, дивный дворец, возведением которого руководил великий зодчий, стал вырастать с поистине сказочной быстротой.

Но настал день, когда рвение оппозиционера Луки Питти как будто начало ослабевать. Человек, ставший во главе политической партии, уже не принадлежит себе, он превращается в вещь, в собственность, в орудие своей партии. И с этой минуты, если вы не обладаете гением Кромвеля или силой Наполеона, вам необходимо отречься от всякого собственного мнения, целиком отдать себя во власть высшей силы, которая пользуется вами, как тараном для штурма вражеских стен, и либо разрушает преграду на своем пути, либо разбивает вас об нее. У Луки Питти возникло опасение, что он может быть разбит о такую преграду; и вот однажды пошли слухи, будто он предал республику и вступил в сговор с властью, желавшей свергнуть ее.

Это был роковой день для Луки Питти: денежные сундуки, откуда он черпал средства, захлопнулись, а руки, которые ему служили, взялись за оружие, направленное против него. От его банка потребовали незамедлительного расчета по всем займам, и кредиторы проявили ту неумолимую жесткость, какая всегда сопутствует коммерческим спорам. Поступление денег прекратилось, и, хотя актив банка значительно превышал пассив, расплатиться с долгами в срок не удалось. Строительство дворца, который на три четверти уже был готов, замерло. Доверие к банкирскому дому Питти, которое зижделось на том, что он в течение двухсот лет считался образцом честности, внезапно рухнуло, словно этот золотой фундамент оказался глиняным. Потомки Луки Питти впали в бедность, а затем в нищету; и, наконец, его внучатый племянник Джованни был вынужден продать дворец, разоривший когда-то его предка, герцогу Козимо I, который только что взошел на трон; герцог приобрел здание со всеми службами за 9 000 золотых флоринов, то есть примерно за 100 000 франков на наши деньги, объявив его приданым своей супруги Элеоноры Толедской.

С этого момента недостроенный и за шестьдесят лет почти превратившийся в руины дворец Питти начал возрождаться. Работу, которую не успел завершить умерший в 1446 году Брунеллески, продолжил Никколо Браччини, по прозвищу Триболо; близ дворца были разбиты сады Боболи, при создании плана которых использовались неровности почвы — на холмах высадили деревья, в ложбинах устроили водоемы. И в 1555 году, то есть через шесть лет после его перехода в собственность Козимо Великого, Палаццо Питти, сохранивший первоначальное название, смог принять в своих стенах сиенских послов, которые привезли герцогу акт о капитуляции их города.

Козимо придавал большую важность покорению Сиены, этой вечной соперницы Флоренции в искусстве, торговле и политике. Сиена оспаривала у Флоренции честь возрождения живописи; Сиенский собор с фасадом, выложенным красным и черным мрамором, словно бросал вызов творению Брунеллески; Сиена победила в знаменитой битве при Монтеаперти, после которой Флоренция едва избегла уничтожения; наконец, в сиенском Палаццо дель Пополо все еще хранился трофей той битвы — флорентийский кароччо. Но прошлое было перечеркнуто настоящим: теперь Сиена униженно склонила голову и положила к ногам великого герцога золотую корону победителя; владычица превратилась в рабыню, республика — в провинцию; а поскольку в то время в

Европе начали складываться новые государства, Тоскана, благодаря такому территориальному приобретению, уже могла притязать на роль второстепенной европейской державы.

Вот почему капитуляция Сиены стала поводом для грандиозных празднеств в Палаццо Питти.

Три года спустя Козимо, в жизни которого это время было самым счастливым, отпраздновал в Палаццо Питти свадьбу своей дочери Лукреции с принцем Альфонсо д'Эсте, старшим сыном герцога Феррарского.

Это была та самая Лукреция, о которой уже шла речь в нашем рассказе о Палаццо Веккьо: через три года после свадьбы разнеслась весть о ее смерти. Историки утверждают, что она стала жертвой гнилой горячки. Но у народа есть чутье на правду, и оно редко его обманывает: поговаривали, будто Лукрецию убил в припадке ревности муж. Мнение народа возобладало над утверждениями историков.

Следует, однако, сказать, что этот брак, положивший конец давней борьбе за первенство между домами Эсте и Медичи, был заключен при самых счастливых предзнаменованиях; среди пышных балов, данных по этому случаю в Палаццо Питти, был и вечерний маскарад, столь великолепный, что историки не сочли для себя зазорным рассказать о нем подробно; впрочем, всякий раз, когда историки берутся описывать жизнь тиранов, три четверти таких книг почти всегда занимают рассказы о празднествах.

Маскарад представлял собой конную карусель из пяти кадрилей, каждая из которых включала двенадцать всадников; первую кадриль составляли двенадцать индийских владык, вторую — двенадцать флорентийцев в костюмах тринадцатого века, третью — двенадцать древнегреческих вождей, четвертую — двенадцать императоров, а последнюю, пятую, — двенадцать пилигримов: ее приберегли под конец, как самую роскошную. В самом деле, на каждом пилигриме было одеяние из золотой парчи, включавшее короткий плащ, сплошь расшитый серебряными раковинами, в которые были вставлены настоящие жемчужины.

В том же году и в том же дворце состоялась свадьба Изабеллы, другой дочери Козимо, к которой отец испытывал столь пылкую и странную привязанность и которая однажды заснула в большом зале Палаццо Веккьо, что едва не стало причиной гибели работавшего там Вазари. Над Изабеллой, как и над ее сестрой, тяготел злой рок, и ей суждено было быть убитой. Ее муж был Паоло Джордано Орсини, герцог Браччано. Как мы помним, это случилось на вилле Черрето: герцог, вернувшись с охоты, задушил жену веревкой, спрятанной под подушками супружеского ложа.

Примерно в это время, решив сделать Палаццо Питти еще более достойным пышных торжеств, происходивших под его крышей, Козимо поручил Амманати выстроить великолепный внутренний двор, в котором, как заносчиво мечтал первый хозяин этого жилища, мог бы свободно поместиться Палаццо Строцци. В самом деле, каждая сторона этого двора вышла на три фута шире, чем соответствующая стена Палаццо Строцци, который мог бы поместиться там, словно в гранитном футляре.

Элеонора Толедская, на чье имя Козимо купил Палаццо Питти, умерла вскоре после гибели двух своих сыновей: один был убит собственным братом, другой — отцом. (Читателю уже известно, как это произошло.) После этого страшного несчастья Козимо попытался найти утешение в новой любви и, пресытившись властью, устав от политики, передал бразды правления своему сыну Франческо, всегда готовый снова взять их в руки, если тот вдруг чересчур далеко отступит от отцовских заветов.

Первой из его возлюбленных той поры стала Элеонора дельи Альбицци. Сила этой привязанности обеспокоила Франческо, которому вскоре самому предстояло воспылать еще более страстной любовью. Он приставил к отцу шпиона, камердинера по имени Сфорца Альмени, и постоянно получал от него донесения о все более усиливающемся влиянии Элеоноры на герцога. На горе Альмени, старик Козимо заметил, что тот исполняет при нем не только обязанности камердинера. Ненависть у Козимо всегда была беспощадной, а отмщение — скорым: уверившись в предательстве слуги, он позвонил в колокольчик, и, когда лакей явился на зов, герцог, не вставая с кресла, без единого слова, без единого упрека, словно считая, что убийца не должен оправдываться даже перед своей жертвой, знаком велел ему подать кинжал, лежавший на столе; Сфорца Альмени протянул ему кинжал, держа в ладони ножны; Козимо схватился за рукоятку, вытащил клинок и вонзил его в грудь камердинера таким метким и сильным ударом, что тот, не издав ни звука, упал мертвым. Тогда Козимо снова позвонил в колокольчик и приказал убрать труп. Это произошло в Палаццо Питти 22 мая 1566 года.

Между тем, то ли потому, что Элеонора дельи Альбицци перестала нравиться герцогу, то ли потому, что описанный случай привел к некоторому охлаждению между ними, вскоре он выдал ее замуж за Карло Панчатики, а сам обратил взоры на другую юную девицу, по имени Камилла Мартелли.

Она стала для старого Козимо тем, чем была г-жа де Ментенон для старого Людовика XIV. Несмотря на противодействие родни и флорентийской знати, однажды вечером он сочетался с Камиллой Мартелли браком в дворцовой капелле, однако родня и знать вздохнули с облегчением, узнав, что, согласно брачному контракту, заключенному Козимо с новой женой, та не имела права носить титул великой герцогини.

Прожив в этом браке всего четыре года, Козимо скончался в Палаццо Питти 21 апреля 1574 года, в возрасте пятидесяти пяти лет: тридцать семь из них он был на троне.

Едва великий герцог закрыл глаза, как его вдова получила приказ покинуть дворец и удалиться в монастырь Мурате. Но поскольку ей там не понравилось и она с утра до вечера лила слезы, ей позволили выбрать другой монастырь; выбор ее пал на обитель святой Моники, где она когда-то воспитывалась; там же она впоследствии умерла, заплатив двадцатью годами затворничества за то, что имела честь два года быть любовницей Козимо I и четыре года — его женой.

Оба эти монастыря уже не существуют: они были упразднены указом 1808 года и с тех пор так и не открылись вновь.

Став свидетелем смерти Козимо, Палаццо Питти через три года после этого стал свидетелем рождения его внука. 20 мая 1577 года Иоанна Австрийская, супруга великого герцога Франческо, родила сына, которому суждено было прожить всего несколько лет. Появление на свет наследника престола стало поводом для большого торжества: из окон дворца народу бросали пригоршни золотых монет, у террасы перед дворцом поставили такое великое множество бочек с вином, открыв у них краны, что вино не успевали пить: потоки его лились до самого Понте Веккьо.

Захмелев, славные флорентийцы пожелали, чтобы и заключенные разделили с ними их радость. Народ устремился к тюрьме Стинке и высадил в ней ворота. Узники, разумеется, воспользовались этим не для того, чтобы выпить со своими освободителями, а для того, чтобы спешно перейти границу великого герцогства.

Там же, в Палаццо Питти, 10 апреля 1578 года скончалась бедная герцогиня Иоанна, освободив трон для своей соперницы, Бьянки Капелло, которая через год с небольшим, 18 июня 1579 года, сочеталась браком с великим герцогом Франческо в той самой капелле, где Камилла Мартелли венчалась с Козимо.

Вскоре после торжеств по случаю свадьбы великого герцога Франческо состоялась свадьба его дочери Элеоноры с доном Винченцо Гонзага, сыном герцога Мантуанского. На этот раз торжества были столь грандиозными, что даже выплеснулись на улицы. Одним из эпизодов этого праздника стал знаменитый бой с применением камней, который произошел на Виа Ларга и ради которого вся Флоренция разделилась на два лагеря: одним командовал Аверардо деи Медичи, другим — Пьеро Антонио деи Бар-ди. Каждая партия имела своих постоянных трубачей, и под звуки труб бойцы так рьяно взялись за дело, что уже через полчаса многие сражавшиеся, несмотря на защищавшие их железные кирасы, были серьезно ранены. Весть об этом происшествии дошла до Палаццо Питти в разгар развлечений совсем иного рода, которые великий герцог Франческо предлагал своим гостям. По его приказу конный отряд галопом поскакал разнимать дерущихся. Отряд подоспел как раз вовремя: кое-кто, не довольствуясь камнями, уже хватался за шпаги, и конникам с большим трудом удалось выполнить полученный ими приказ. Когда подсчитали потери, у обоих предводителей, Аверардо деи Медичи и Пьеро Антонио деи Барди, оказалось в общей сложности двадцать семь раненых: семеро из них впоследствии скончались от полученных ран. Кроме того, на месте были убиты одиннадцать человек из числа зрителей; но власти не слишком волновались по этому поводу, поскольку погибшие были из простонародья. Как видно, за сто лет республиканская Флоренция далеко шагнула в сторону Флоренции аристократической.

Мы уже рассказывали, что после смерти великого герцога Франческо и Бьянки Капелло, сраженных одним и тем же недугом, трон достался кардиналу Фердинандо, который без сожаления отказался от красной мантии и женился на принцессе Марии Кристине Лотарингской. Новобрачных благословил на супружескую жизнь архиепископ Пизанский, в той самой капелле дворца Питти, которая за полвека повидала столько свадеб и столько похорон, столько радостных торжеств и столько траурных церемоний.

Торжества по случаю бракосочетания нового герцога состоялись 11 мая 1589 года и своим великолепием затмили всё, что когда-либо устраивали его предшественники: готовить эти празднества было поручено Буонталенти, еще не забывшему восторженные похвалы Тассо и пообещавшему превзойти самого себя.

И вот что предстало изумленным взорам гостей на этом необыкновенном вечернем приеме.

Сначала их пригласили в знаменитый внутренний двор: этот шедевр Амманати был, подобно античному цирку, накрыт велариумом из алого полотна и с трех сторон окружен скамьями, поставленными амфитеатром; с четвертой стороны, где был выход в сад, высилась крепость, охраняемая солдатами-турками. Зрители заняли места на скамьях и у окон дворца; раздался пушечный выстрел — это был сигнал, и тут же на ярко освещенную середину цирка выехала огромная триумфальная колесница, на которой восседал некромант. Показав несколько приемов чародейства, он приблизился к великой герцогине и предсказал ей будущее. Как нетрудно догадаться, будущее ее состояло из сплошных радостей и удач, однако, в отличие от предсказаний такого рода другим сильным мира сего, это пророчество сбылось.

Вслед за колесницей некроманта появилась другая, запряженная драконом; с нее съехали два рыцаря в полном вооружении, верхом на конях, покрытых, как и они, железными доспехами; с ними прибыла целая толпа музыкантов, и, пока рыцари готовились к предстоящему сражению, музыканты выстроились под балконом, где находилась великая герцогиня, и дали в ее честь чудесный концерт.

Едва только колесницы отбыли, освободив двор, как появилась театральная машина, изображавшая гору; невозможно было догадаться, что приводит ее в движение, и казалось, будто она едет сама собой; достигнув середины цирка, гора разомкнулась, и из нее вышли еще двое рыцарей в таких же доспехах, как и первая пара: это были герцог Мантуанский и дон Пьетро деи Медичи. Четыре рыцаря начали сражаться друг с другом, но турнир был прерван появлением еще одной горы, запряженной гигантским крокодилом, которым правил маг; за горой следовала античная колесница, на которой стоял дон Вирджинио Орсини в одеянии бога Марса, окруженный восемью красивыми юными девушками в одеяниях нимф и с полными корзинами цветов; девушки забросали цветами герцогиню и ее придворных дам и при этом спели эпиталаму августейшим супругам.

Но вот эта сцена завершилась, и зрители увидели, как к цирку приближается сад; вначале сжатый как можно плотнее, чтобы проехать через ворота, он вскоре расширился на все пространство двора, и, по мере того как он расширялся, глазам присутствующих открывались пруды с плавающими по ним лодками, замки с их обитателями, источники с наядами, гроты с нимфами и, наконец, купы деревьев со стаями прирученных птиц, которые, приняв иллюминацию за солнечный свет, начали петь. Полчаса восхищенные зрители наслаждались этим волшебным зрелищем, а потом сад опять начал сжиматься, и, по мере того как он сжимался, из вида исчезали купы деревьев, гроты, источники, замки и пруды, пока сад не принял прежние свои размеры и не покинул двор через те же ворота, откуда он появился.

Вслед за этим начался турнир, однако через полчаса он вновь, как и в первый раз, был прерван, но теперь его прервал великолепный фейерверк, который пускали из ворот, окон и бойниц турецкой крепости: ее пока еще не штурмовали, а это давало знать зрителям, что развлечения этой ночи далеко еще не были исчерпаны. В самом деле, как только погасла последняя ракета, ряды скамей раскрылись, и внутри них обнаружились лестницы, ведущие в нижние залы дворца, где был накрыт ужин на три тысячи гостей. После ужина, закончившегося около полуночи, приглашенным предложили вновь занять места на скамьях.

Но каково же было изумление гостей, когда они увидели, что двор полностью преобразился: теперь он представлял собой морскую гладь, на которой покачивались восемнадцать галер разной величины, а на галерах плыло целое войско христиан: они отправились в крестовый поход, чтобы захватить турецкую крепость, подобно героям, которых навеки прославил Торквато Тассо в поэме «Освобожденный Иерусалим».

И начался штурм — нападающие прибегали ко всем военным хитростям, какие в этих случаях пускают в ход, а защитники крепости использовали все возможности обороны. И те, и другие были отлично видны в свете беспрерывного фейерверка, а также беспрестанных пушечных залпов. Наконец, после получасового жестокого сражения, в котором обе стороны выказали величайшую доблесть, крепость была взята, и гарнизон, под угрозой быть преданным мечу, вверил свою судьбу дамам, которые испросили и добились для него помилования.

Эти празднества длились около месяца. Целый месяц примерно две тысячи человек жили и кормились в Палаццо Питти; в расходных книгах великого герцога записано, что за этот месяц было выпито 9 000 бочек вина, пущено на выпечку хлеба 7 286 мешков пшеницы, сожжено 778 саженей дров, скормлено лошадям 86 500 буасо овса, сожжено на 40 000 ливров угля и съедено на 36 056 франков варенья.

Одиннадцать месяцев спустя великая герцогиня родила в Палаццо Питти сына, которого нарекли Козимо — в честь его прославленного деда.

При нем и начинается упадок дома Медичи; мы видели, как он стал пользоваться влиянием благодаря Джованни деи Медичи, как он возвысился при Козимо Отце отечества, как он расцвел при Лоренцо Великолепном, как его величие достигло апогея при Козимо I, как он оставался почитаемым и могущественным при Франческо и Фердинандо; теперь мы увидим его неудержимое падение при Козимо II, Фердинандо II, Козимо III и Джованни Гастоне, вместе с которым ему суждено было угаснуть и исчезнуть не только с политического горизонта, но и с лица земли.

Козимо II, старший из девяти детей Фердинандо и Кристины Лотарингской, унаследовал от отца три добродетели, которые, соединяясь в одном государе, приносят счастье его народу: щедрость, справедливость и милосердие. Правда, в этих его качествах не было ничего возвышенного, они свидетельствовали, скорее, о природной доброте, чем о великих замыслах. Герцог безмерно восхищался отцом и потому старался подражать ему во всем; он сделал, что смог, но лишь как подражатель. То есть как человек, который идет по следам другого, а значит, не может ни продвинуться дальше, ни подняться выше, чем его предшественник.

Иными словами, начавшееся царствование оказалось таким же, как недавно завершившееся, — спокойным и счастливым для народа, хотя нетрудно было заметить, что древо Медичи истратило лучшую часть своих жизненных соков на Козимо I и теперь чахнет день ото дня. Все сделанное за восемь лет, пока Козимо II занимал тосканский трон, было лишь бледной копией того, что свершалось за двадцать один год правления его отца: он возводил укрепления вокруг Ливорно, как и отец, покровительствовал искусствам и наукам, как и отец, продолжил работы по осушению болотистых местностей на морском побережье, начатые отцом. Если говорить об искусстве, то Козимо II, как его отец Фердинандо и как его дед Козимо I Великий, сделал все возможное, чтобы замедлить уже ощущавшийся упадок флорентийской школы; превосходно умея рисовать, он поддерживал главным образом то искусство, которым занимался сам; однако он не обделял вниманием ни ваяние, ни зодчество, а напротив, испытывал к ним явный интерес, поскольку всякий раз, проезжая перед Лоджией Орканьи и «Кентавром» Джамболоньи, он приказывал кучеру ехать шагом, ибо, по его словам, не мог вдоволь наглядеться на эти два шедевра. Пьеро Такка, ученик Джамболоньи, закончивший работу над статуями Филиппа III и Генриха IV, которую не успел завершить его учитель, был в большом почете при дворе, равно как и архитектор Джулио Париджи. И все же, повторяем, наибольшим расположением герцога пользовались художники. В кругу близких друзей, с которыми он встречался чаще всего, были Чиголи, Доменико Пассиньяно, Кристофано Аллори и Маттео Росселли. Он также покровительствовал Жаку Калло, выполнившему по его заказу часть своих гравюр, превосходному медальеру Гаспаро Молла и резчику по камню, непревзойденному мастеру инкрустации — Джакомо Ауттети.

Но сколько бы ни поощрял он науки и искусства, все созданное при нем в живописи и в скульптуре было создано живописцами и ваятелями второго разряда, а единственным более или менее крупным научным открытием, ознаменовавшим его царствование, стало открытие Галилеем спутников Юпитера, которые этот великий человек, в благодарность за то, что герцог призвал его в Тоскану, назвал «звездами Медичи». Земля, породившая столько великих людей и великих творений, начинала оскудевать.

Уже страдая тяжким недугом, ставшим причиной его смерти, великий герцог Козимо II захотел сам положить первый камень в фундамент нового крыла, которое он задумал пристроить к Палаццо Питти. Этот камень принесли в спальню герцога и в его присутствии благословили; затем больной, взяв серебряный мастерок, покрыл камень слоем извести, после чего камень был заложен в основание фундамента, вместе со шкатулкой, куда поместили несколько медалей, а также несколько золотых и серебряных монет с изображением умирающего государя и три таблички с латинскими надписями: две из них были сочинены Андреа Сальвадору третья — Пьеро Веттори Младшим. Едва стена, поднимавшаяся над фундаментом, обозначилась, Козимо II скончался: ему было тогда тридцать два года.

Трон унаследовал его старший сын Фердинандо II; но юному герцогу было всего одиннадцать лет, и до его совершеннолетия, то есть до того, как ему исполнится восемнадцать, герцогством должны были управлять две регентши — бабка, великая герцогиня Кристина Лотарингская, и мать, эрцгерцогиня Мария Магдалина Австрийская. За время их регентства в Тоскане не произошло никаких примечательных событий.

Выйдя из-под опеки, Фердинандо II, как подобает христианскому государю и почтительному сыну, прежде всего отправился в Рим, чтобы поклониться главе католической церкви, своему соотечественнику Урбану VIII, а оттуда — в Германию, чтобы получить там благословение от своего дяди по материнской линии.

Вернувшись, он принял власть над своим государством.

Впрочем, в его время, как еще и сейчас, управлять тосканцами было нетрудно. Кипящий страстями город Фа-ринаты дельи Уберти и Ринальдо дельи Альбицци исчез без следа, подобно тем древним городам, которые были погребены под пеплом и на месте которых отстроили новый город, а они из глубины своей могилы не напомнили о себе ни единым движением, ни единым вздохом. Со времени правления Фердинанда I у Тосканы, если можно так выразиться, не было истории. Так Рейн, начав свой бег среди ледников и потухших вулканов, низвергнувшись с огромной высоты в Шаффхаузене, прокатив свои сумрачные, грозные, ревущие воды через теснины подле Бингена, среди крутых утесов Драхенфельса и возле скалы Ло-релей, разливается широкой, спокойной, прозрачной волной на равнинах близ Везеля и Нимвегена, чтобы затем, даже не достигнув моря, затеряться в песках вокруг Горин-хема и Вандрейхема. Надо полагать, что в своем нижнем течении он безопаснее и приносит больше блага; однако люди стремятся увидеть лишь его истоки, его водопад и часть русла между Майнцем и Кёльном, где он с такой неукротимой силой прорывается сквозь сжимающие его берега.

И потому все долгие годы своего царствования сын Козимо II заботился не о том, чтобы сохранить мир в собственном государстве, а о том, чтобы не допустить раздоров у соседей. Он защищает герцога Неверского от гнева императора Фердинанда; пытается помочь герцогу Одоар-до Пармскому сохранить его владения; защищает Лук-кскую республику от посягательств Урбана VIII и его племянников; старается примирить герцога Фарнезе и папу и, наконец, выступает посредником между Александром VII и Людовиком XIV; так что если порою он все же готовится к войне, то лишь с одной целью — любой ценой сохранить мир: только ради этого он восстанавливает военный флот, затевает бесконечные маневры войск и заканчивает возведение укреплений в Ливорно и Порто Феррайо.

Все остальное его время отдано наукам и искусствам. Галилей — его наставник, Карло Дати — его оракул, Джованни да Сан Джованни и Пьетро да Кортона — его фавориты. Брат герцога Фердинандо, кардинал Леопольдо, помогает ему в деле покровительства искусствам, как раньше помогал в делах правления. В Тоскану приглашаются ученые, литераторы и художники со всего света; и не вина этих двух братьев, по сути, вдвоем управлявших государством, если Италия стала оскудевать талантами, потому что она была уже чересчур дряхлой, а другие государства плохо откликались на их призыв, потому что были еще слишком молоды.

Вот что Фердинандо и Леопольдо сделали для науки.

Они основали Академию дель Чименто, назначили содержание датчанину Николаусу Стенону и фламандцу Тильману. Вместе с тем они сделали богатым человеком Эванджелисту Торричелли, последователя Галилея, и пожаловали ему золотую цепь с медалью, на которой было выбито: «Virtutis praemia^[8]». Они помогли механику Джованни Альфонсо Борелли с изданием его сочинений. Они назначили Франческо Реди своим главным медиком. Они определили пенсию Винченцо Вивиани, чтобы он мог спокойно, не отвлекаясь на заботы о хлебе насущном, заниматься математическими расчетами. Наконец, они учредили ученые сообщества в Пизе и в Сиене, чтобы Тоскана, по слабости своей вынужденная играть в европейских делах лишь второстепенную роль, могла бы зато стать научной столицей мира.

Вот что они сделали для изящной словесности.

Они приняли в круг своих ближайших друзей (а для бескорыстного, но тщеславного племени поэтов это и поощрение, и награда) Габриелло Кьябреру, Бенедетто Фьо-ретти, Алессандро Адимари, Джироламо Бартоломеи, Франческо Роваи и Лоренцо Липпи. Их частыми гостями были Лоренцо Франчески и Карло Строцци, которых Фердинандо сделал сенаторами, а также Антонио Малате-сти, Джакомо Гадди, Лоренцо Панчатики и Фердинандо дель Маэстро, которых Леопольдо сделал своими камергерами: всех этих людей братья вызывали к себе в любое время дня, даже в часы трапезы, чтобы, как они выражались, разом напитать и свой дух, и свое тело.

Вот что они сделали для искусства.

Они воздвигли на Пьяцца делла Сантиссима Аннунциа-та конную статую великого герцога Фердинандо I: работу над памятником начал Джамболонья, а завершил Пьетро Такка.

Они заказали ему также статую Филиппа IV, короля Испании, а затем послали ее в дар этому государю.

Они поручили отделку галереи Уффици художникам Курради, Маттео Росселли, Марио Баласси, Джованни да Сан Джованни и Пьетро да Кортона. Двум последним они заказали также фрески в залах Палаццо Питти.

В разных городах, где им пришлось побывать, они, с готовностью уплатив владельцам заявленную цену, приобрели более двухсот автопортретов известных живописцев: так было положено начало этому необычному собранию, которым обладает одна лишь Флоренция.

И наконец, по их распоряжению в Болонье, Риме, Венеции и даже в бывшей римской провинции Мавретания было куплено великое множество античных статуй и картин современных художников, в частности, великолепная мраморная голова, считавшаяся портретом Цицерона, «Гермафродит», бронзовый «Идол», а также шедевр, который и по сей день остается одним из драгоценнейших сокровищ Тосканы, — «Венера» Тициана.

Подобно тому, как братья правили вместе, они и умерли почти в одно и то же время и почти в одном возрасте: великий герцог Фердинандо в 1670 году, в возрасте шестидесяти лет, а кардинал Леопольдо в 1675-м, в возрасте пятьдесяти восьми лет.

В царствование Фердинандо, за день до рождения его второго сына, во Флоренцию, по пути в Рим, заехал Кольбер и остановился в Палаццо Питти. Он был послан Людовиком XIV к Урбану VIII, чтобы уладить некоторые разногласия, возникшие между папой и королем.

Великому герцогу Фердинандо наследовал Козимо III. Это была эпоха долгих царствований. Козимо правил Тосканой пятьдесят три года. И в эти годы стал явственно заметен упадок рода Медичи. Могучее древо Козимо I, давшее одиннадцать отпрысков, засыхает на корню и гибнет, лишенное жизненных соков.

Когда изучаешь эпоху правления Козимо III, приходит мысль, что Господь решил покончить с домом Медичи. Не политические бури и не гнев народа угрожают отныне этому дому: его сотрясают и губят семейные неурядицы. Словно жестокий рок поразил немощью всех представителей этого рода, одного за другим, — мужчины стали бессильными, а женщины бесплодными.

Козимо III взял в жены Маргариту Луизу Орлеанскую, дочь Гастона Французского. Жених, воспитанный матерью, Витторией делла Ровере, настолько надменной, мнительной и суеверной, насколько Фердинандо II был приветливым, открытым и свободомыслящим, обладал всеми недостатками своей наставницы и лишь немногими достоинствами отца. Это и понятно: великий герцог Фердинандо последние восемнадцать лет не жил с женой, на которую он по своей природной лености возложил все заботы о воспитании сына. Выросший в одиночестве и благочестивых размышлениях, юный герцог Козимо, стараниями своего наставника Бандинелли да Сиена, получил воспитание богослова, а не государя.

Невеста, красивая и жизнерадостная пятнадцатилетняя девушка, принадлежала к великому роду Бурбонов, засиявшему новой славой благодаря Генриху IV, который приходился ей дедом. Она выросла в неспокойное время, в годы двух гражданских войн. Все вокруг ее колыбели было проникнуто юной, кипучей силой, которая присуща государствам в пору их становления и которая в Тоскане после Козимо I уступила место сначала спокойствию зрелого возраста, а потом старческой слабости. Мысль об этом брачном союзе возникла у великого герцога Фердинан-до, а Гастон с радостью дал свое согласие, ибо, по его словам, он сам происходил из рода Медичи: несмотря на унаследованный им от этого рода семейный недуг — подагру, Гастон очень гордился таким родством.

До Марселя принцессу сопровождала ее сестра, мадемуазель де Монпансье. Там ее встретил принц Маттиас с тосканскими галерами; после вручения свадебных подарков и по завершении пышных прощальных празднеств Луиза Орлеанская взошла на адмиральскую галеру и после трех дней плавания благополучно прибыла в Ливорно, где под триумфальными арками, воздвигнутыми через каждые сто шагов, ее ждала герцогиня Пармская с многочисленной свитой. Но напрасно юная принцесса искала среди присутствующих своего жениха: Козимо заболел корью, и ему пришлось остаться во Флоренции.

Итак, Луиза Орлеанская одна продолжила путь в Пизу, встретившую ее знаменами с гербами и девизами, иллюминацией и цветами; затем она снова отправилась в путь и, наконец, в Амброджане увидела кортеж, выехавший ей навстречу: впереди — великая герцогиня и юный принц, за ними — великий герцог, кардинал Джованни Карло и принц Леопольдо. Первое знакомство походило на семейное торжество, на котором присутствующие вспоминают о прошлом, радуются настоящему и с надеждой смотрят в будущее. Супружеский союз, которому суждено было завершиться столь странным и печальным образом, был заключен при самых счастливых предзнаменованиях.

Но не прошло и двух месяцев, как принцесса начала выказывать странное отвращение к своему юному супругу. Причина этого крылась в ее прежнем увлечении: еще будучи при французском дворе, она влюбилась в Карла Лотарингского. Этот принц был знатен и хорош собой, но не обладал ни родовыми землями, ни правом на княжеский удел; все, что могли предпринять бедные влюбленные, — это открыть свою тайну герцогине Орлеанской. Но герцогиня Орлеанская не могла достойно противостоять слабости Гастона и твердости Людовика XIV, и, поскольку решение о браке принцессы с будущим великим герцогом было принято, брак этот стал неизбежностью. Мечты принцессы были разбиты, и жертвой ее разочарования стал Козимо.

Как только невеста прибыла в мрачный Палаццо Пит-ти, от показной веселости, за которой она из гордости скрывала свои истинные чувства, не осталось и следа. Вскоре она всей душой возненавидела Италию и итальянцев: она высмеивала местные нравы, презирала местные обычаи, открыто пренебрегала условностями и удостаивала дружбой и доверием лишь тех, кто вместе с ней приехал из Франции, с кем можно было говорить на родном языке и предаваться воспоминаниям об отечестве. Впрочем, следует признать, что Козимо вряд ли был способен изменить к лучшему настроение своей супруги. Суровый, чопорный, высокомерный, он не знал ласковых слов, которые обезоруживают ненависть или пробуждают любовь.

Тем временем во Флоренцию приехал Карл Лотарингский: это случилось через полтора года после смерти Гастона Орлеанского, то есть приблизительно в феврале 1662 года. Когда принцесса вновь увиделась с возлюбленным, ее неприязнь к мужу явно стала еще сильнее; однако никто на свете не знал об их любви, а потому при дворе не возникло никаких подозрений — даже у того, кого это касалось в первую очередь. Так что герцога Лотарингского приняли очень радушно и поселили в Палаццо Питти. А к концу года оказалось, что великая герцогиня беременна, и тогда неизбывное уныние, царившее при тосканском дворе с самого ее приезда, сменилось всеобщим ликованием. Правда, в то же время ее ненависть к Козимо усилилась еще больше, если только это было возможно. На жалобы сына герцог Фердинандо отвечал, что дурное настроение принцессы, вызвано, по всей вероятности, ее беременностью; после отъезда Карла Лотарингского ее настроение стало еще хуже, но Козимо стерпел и это, и так продолжалось до 9 августа 1663 года, когда принцесса благополучно разрешилась от бремени сыном, которого, по имени деда, назвали Фердинандо.

Как легко догадаться, в Палаццо Питти безмерно радовались этому событию; но вскоре эта радость была омрачена усиливавшимися разногласиями между супругами. В конце концов, дело дошло до того, что великий герцог, который связывал все эти ссоры с присутствием и влиянием французских дам, приехавших с принцессой из Парижа, отослал их всех обратно — с подобающей свитой и дорогими подарками, но все же отослал. Такое проявление власти со стороны Фердинандо привело молодую принцессу в неописуемую ярость; в своих страданиях она была близка к отчаянию, и между супругами произошел открытый разрыв. И тогда Фердинандо, чтобы скрасить сыну расставание с женой, посоветовал ему отправиться в путешествие в Ломбардию, а сам в это время отправил Людовику XIV письмо с жалобами на невестку.

Людовик XIV привык, чтобы ему повиновались как у него в стране, так и за ее пределами: он приказал строптивой принцессе одуматься, и она сделала вид, что послушалась, так что к концу 1666 года было официально объявлено о ее второй беременности. Но в то же время, по странному совпадению, вновь появились слухи, ходившие перед рождением маленького Фердинандо: говорили, будто у принцессы любовная связь с каким-то французом незнатного происхождения и она даже собирается бежать с ним. Слухи привели к тому, что за принцессой стали наблюдать внимательнее и однажды ночью подслушали разговор, который она вела через окно первого этажа Палаццо Питти с предводителем цыганского табора: они разрабатывали план побега. Переодевшись цыганкой и затерявшись в таборе, она должна была бежать вместе с цыганами, которых он вел за собой.

Подобное необычное намерение тем более удивило великого герцога, что принцесса находилась на четвертом месяце беременности. Наблюдение за принцессой было усилено, и тогда, поняв, что побег становится невозможен, она возымела странное для будущей матери желание — избавиться от ребенка. Сначала она стала ездить верхом, причем выбирала самых норовистых лошадей, подходящих для исполнения ее замысла; затем, когда ей это запретили, она стала совершать долгие пешие прогулки и однажды прошла семь миль по распаханным полям; наконец, когда все средства повредить ребенку были исчерпаны, она обратила ненависть против себя самой и попыталась уморить себя голодом. Только осмотрительность и мягкая настойчивость великого герцога Фердинандо смогли заставить ее отказаться от этого решения и выносить плод до положенного срока, после чего у нее родилась дочь, принцесса Анна Мария Луиза.

Вслед за этим великий герцог пустил в ход уже испытанное средство — снова отправил сына в путешествие и послал новое письмо Людовику XIV. И в самом деле, в октябре того же года Козимо, убедившись, что жена по-прежнему испытывает к нему отвращение, покидает Палаццо Питти и путешествует инкогнито по Германии и

Голландии; он посещает Инсбрук, плывет вниз по Рейну, к восхищению голландских и немецких ученых беседует с ними на безупречной латыни, встречается в Гамбурге со шведской королевой Кристиной, приветствует ее решение отречься от протестантизма, а затем возвращается в Тоскану, где его приезду радуются все, кроме жены. Огорченный таким неважным приемом, Козимо вновь отправляется в путь, на этот раз в Испанию, Португалию, Англию и Францию и возвращается домой, лишь когда ему сообщают, что великий герцог при смерти. После кончины отца он занимает освободившийся трон, и тут выясняется, что его продолжительное отсутствие и приказы Людовика XIV произвели желаемое действие. Между супругами происходит примирение, и 24 мая 1671 года, ровно через год после того, как Козимо взошел на трон, принцесса родила в Палаццо Питти второго сына, который при крещении получает имя Джованни Гастоне, в честь деда по материнской линии. ...