Телега жизни

Все права на текст принадлежат автору: Сборник, Дмитрий Львович Быков, Наталия Догаева.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.

Купить эту книгу в ЛитРес

Телега жизни Составители Дмитрий Быков, Наталия Догаева

Предисловие Дмитрия Быкова

Рисунки художника Александра Храмцова

Предисловие

Один из парадоксов мировой лирики: больше всего стихов написано про старость. Вы думали, про молодость? Нет. Стихи ведь обычно и пишутся в юности: как сказал один из авторов этого сборника, Александр Межиров, – «Есть правило, оно бесповоротно, всем смертным надлежит его блюсти: до тридцати поэтом быть почетно и срам кромешный – после тридцати». В молодости о молодости не пишут, как здоровый не замечает здоровья: оно просто есть. Ну разве что, в порядке кокетства, когда исчерпаны прочие темы, поступают в духе Ленского: «Он пел увядший жизни цвет без малого в осьмнадцать лет».

Иное дело старость: это время сетований, во-первых, и честных признаний, во-вторых. Как сказал однажды Шкловский Лидии Гинзбург, «В старости вы перестанете бояться и напишете правду», что она и сделала (впрочем, писала ее и в молодости, но – в стол). Я как-то спросил об этом парадоксе Кушнера, его стихов в этой книжке тоже много: почему вдруг оказалось, что старение – самая поэтическая тема? Очень просто, сказал Кушнер, закуривая любимую свою крепкую сигариллу. Лучшие стихи пишут о том, чего боятся. Поэт же, в общем, как моллюск: попала к нему острая песчинка – он ее обволакивает перламутром, чтобы не кололась. Ну и получается жемчуг. А старость – сильно колется, причем всю жизнь. И прочел из нового:

Припадая к кустам, глядя вслед облакам,

Помня все, что манило и грело,

Поучись у Рембрандта любви к старикам —

Это горькое, трудное дело.

Хуже старости, кажется, нет ничего,

Только смерть, да и та – не намного.

Но похоже на подвиг искусство его,

А старик пожалеет и сам хоть кого,

Хоть тебя: не грусти, ради Бога!

И когда отойдешь от того старика,

Не забудь, обречен на разлуку,

Как в венозных прожилках сжимает рука

Его правая – левую руку.

Вот, кстати, хоть и написано это в 81 год, а очень хорошо. Есть немногие счастливцы, которые в старости испытали расцвет; есть и те, кто молодости стыдились, вообще не печатались, опубликовали первые подборки в почтенном, по меркам XIX века, возрасте – около сорока. Лев Лосев, скажем, известный молодым друзьям как Лифшиц и вошедший в литературу под псевдонимом. Лосев, которого Синявский назвал последним обэриутом, позволял себе такую дерзость, до какой молодым далеко, – а все почему? Бояться нечего. «И не пристало мне под старость лет собою подпирать милицанера» – кто еще рискнул бы наговорить коллегам столько дерзостей? А про Фуко как он высказался? И все потому, что был уже свободен от дежурного пиетета к «кому положено», свободен от любви и от плакатов, сказал другой поэт, всю жизнь дико боявшийся старости и, говорила его возлюбленная, покончивший с собой от этого страха.

Молодость, что и говорить, поэтическое время – но лишь в том отношении, что сил много, все кипит от избытка чувств, любовь на каждом шагу (в этом, кстати, есть некоторая проблема – гормоны заслоняют мир, в стихах молодых тесно от авторской личности, туда с трудом впихивается еще любимый/любимая, но посторонним места нет: молодость близорука, людей не видит, видит себя. Автор этих строк самокритично описал это состояние еще в относительной юности: «Юность смотрит в телескоп. Ей смешон разбор детальный. Бьет восторженный озноб от тотальности фатальной, и поскольку бытие постигается впервые, то проблемы у нее большей части мировые. Так что как ни назови – получается в итоге все о дружбе и любви, одиночестве и Боге… Юность пробует парить и от этого чумеет, любит много говорить, потому что – не умеет… Зрелость смотрит в микроскоп, мимо Бога, мимо черта, ибо это – между строк. В объективе – мелочовка. Со стиральным порошком, черным хлебом, черствым бытом, и не кистью, а мелком, не гуашью, а графитом. Побеждая тяжесть век, приопущенных устало, зрелость смотрит снизу вверх, словно из полуподвала, и вмешает свой итог – взгляд прицельный, микроскопный, – в беглый штрих, короткий вздох и хорей четырехстопный». Собственным четырехстопным хореем автор желал подчеркнуть, что созрел, хотя было ему лет, что ли, 25.

Зрелость – самое непоэтическое и, сказал бы я, даже антипоэтическое время. Многие поэты после тридцати-сорока умолкают и переживают новый взлет уже в «третьем возрасте»: лета к суровой прозе клонят, как-то стыдно становится баловаться рифмой, трезвость заставляет все чаще смотреть на вещи с отвращением, а это стало востребованной поэтической эмоцией лишь у Некрасова и Бодлера, почти одновременно. Не самая популярная тема, прямо скажем. Зрелость как-то чурается публичности, о чем Пастернак в том самом возрасте – ставшем для него и порогом самого серьезного кризиса, – сказал честно: «Мне по душе строптивый норов артиста в силе. Он отвык от фраз, и прячется от взоров, и собственных стыдится книг». Зрелость – возраст промежуточный, подлинно переломный, о чем лучше всех – у Нонны Слепаковой: «Я вся еще наполовинная, и между двух своих времен иду, колеблясь и лавируя, как на ходу через вагон». Иногда именно зрелость создает шедевры, но шедевры эти скупы и малочисленны – как, вероятно, и быть надлежит: может быть, потому, что человек, достигнув своего плато, предпочитает об этом не распространяться. Поэты ведь говорят о дискомфорте, тогда как акмэ – период относительного равновесия.

Старость – это и есть, если вдуматься, идеальное время для стихов, но беда русских поэтов в том, что они до нее не доживали. А если доживали, как Вяземский, – какой тут начинался пир откровенности, как высказывалось все наболевшее, как отбрасывалось всякое кокетство (хотя иные продолжали кокетничать и тогда, и в этом появлялся своеобразный надрыв)! Старость может облагородить почти все, даже любовь, – оно конечно, «смешон и ветреный старик», но в этой смехотворности есть особая трогательность и боль. Писать стихи должны «старый да малый» – у той же Слепаковой об этом замечательные стихи: «Ребенок входит, озираясь, старик уходит, разбираясь… И в робкой, шаткой их судьбе пыльца мерцает золотая – их неприкаянность святая, их неуверенность в себе». И Лосев, друг ее и ровесник, ей вторит:

Ребенку жалко собственного тела

слезинок, глазок, пальчиков, ногтей.

Он чувствует природу беспредела

природы, зачищающей людей.

Проходят годы. В полном камуфляже

приходит Август кончить старика,

но бывший мальчик не дрожит и даже

чему-то улыбается слегка.

Это бесстрашие старости – тема множества превосходных стихов, и потому третий раздел этой книги представляется мне самым сильным. Вообще образ молодого поэта, «юноша бледный со взором горящим», – по нашим временам анахронизм. Поэт позже созревает, дольше живет («срок жизни увеличился, и может быть, концы поэтов отодвинулись на время», – предупредил Высоцкий, который был рассчитан надолго и к старости готовился всерьез), да и вообще подлинная мудрость редко посещает молодую бесшабашную голову. Блажен, кто вовремя созрел – а не мучился от преждевременной зрелости и даже «охладелости», как Лермонтов. Гармоничная и мудрая старость прекрасна, ибо, как написал Юлий Ким, – «Ну, а с чем уже ничего не поделаешь, с тем уж точно не поделаешь ничего». Но чрезвычайно интересна – и в каком-то смысле более привлекательна – старость непримиренная, неудовлетворенная, не играющая в патриаршество, неравнодушная, озлобленная даже: есть свое мужество в том, чтобы и в старости ругаться, и даже ругаться больше. В конце концов, облагораживаются же старостью всякие антикварные предметы, служившие образчиками кича: фарфоровые балерины, пионеры, котики, эстампы с усачами и полуобнаженными красавицами… Даже старый автомобиль перестает быть рухлядью и становится музейным экспонатом, за который убиваются коллекционеры. Так что «Старый поэт» из стихотворения Новеллы Матвеевой, при всех его ошибках, интересней себя молодого.

Почему мы с Натальей Розман, любимым моим редактором, собрали эту книгу? Потому что время и то, что оно делает с человеком, – важнейшая тема искусства, и то, как поэт защищается от соблазнов молодости, разочарований зрелости и прямых угроз старости, – замечательный пример творческого преображения жизни. Поскольку вовсе не задумываться о возрасте и о том, что после тебя останется, способен лишь безнадежный оптимист или врожденный дебил (что в сущности почти синонимы), люди вынуждены оглядываться на свой путь и – если у них есть разум – почти всегда разочаровываться. Поэзия существует не для того, чтобы эту эмоцию отменить, но чтобы ее перевести в иной регистр, чтобы извлечь из нее музыку. Тот, кто купит эту книгу, перестанет тяготиться своим возрастом и станет им наслаждаться. Потому и цена ее установлена издательством в расчете на то, чтобы стихи были одинаково доступны пионеру и пенсионеру – главным потребителям и производителям шедевров.

Дмитрий Быков

Четыре возраста

Гавриил Державин 1743–1816

Четыре возраста

Как светятся блески

На розе росы, —

Так милы усмешки

Невинной красы.

Младенческий образ —

Вид в капле зари.

А быстро журчащий

Меж роз и лилей,

Как перлом блестящий

По лугу ручей, —

Так юности утро,

Играя, течет.

Река ж или взморье

Полдневной порой

Как в дол иль на взгорье

Несется волной, —

Так мужество бурно

Страстями блестит.

Но озеро сткляно,

Утихнув от бурь,

Как тихо и важно

Чуть кажет лазурь, —

Так старость под вечер

Стоит на клюке.

Сколь счастлив, кто в жизни

Все возрасты вёл,

Страшась укоризны

Внутрь совести, зол!

На запад свой ясный

Он весело зрит.

1805

Александр Пушкин 1799–1837

Хоть тяжело подчас в ней бремя,

Телега на ходу легка;

Ямщик лихой, седое время,

Везет, не слезет с облучка.

С утра садимся мы в телегу;

Мы рады голову сломать

И, презирая лень и негу,

Кричим: пошел! …^[1] мать!

Но в полдень нет уж той отваги;

Порастрясло нас; нам страшней

И косогоры и овраги;

Кричим: полегче, дуралей!

Катит по-прежнему телега;

Под вечер мы привыкли к ней

И, дремля, едем до ночлега —

А время гонит лошадей.

1813?

Три ключа

В степи мирской, печальной и безбрежной

Таинственно пробились три ключа:

Ключ Юности, ключ быстрый и мятежный,

Кипит, бежит, сверкая и журча.

Кастальский ключ волною вдохновенья

В степи мирской изгнанников поит.

Последний ключ – холодный ключ Забвенья,

Он слаще всех жар сердца утолит.

1826

Вильгельм Кюхельбекер 1797–1846

Жизнь

Юноша с свежей душой выступает

на поприще жизни,

Полный пылающих дум, дерзостный в гордых

мечтах;

С миром бороться готов и сразить и судьбу и

печали!

Но, безмолвные, ждут скука и время его;

Сушат сердце, хладят его ум и вяжут паренье.

Гаснет любовь! и одна дружба от самой зари

До полуночи сопутница избранных неба любимцев,

Чистых, высоких умов, пламенно любящих душ.

1820

Дмитрий Веневитинов 1805–1827

Жизнь

Сначала жизнь пленяет нас:

В ней все тепло, все сердце греет

И, как заманчивый рассказ,

Наш ум причудливый лелеет.

Кой-что страшит издалека, —

Но в этом страхе наслажденье:

Он веселит воображенье,

Как о волшебном приключенье

Ночная повесть старика.

Но кончится обман игривой!

Мы привыкаем к чудесам.

Потом – на все глядим лениво,

Потом – и жизнь постыла нам:

Ее загадка и развязка

Уже длинна, стара, скучна,

Как пересказанная сказка

Усталому пред часом сна.

1826

Алексей Апухтин 1840–1893

Жизнь

О жизнь! ты миг, но миг прекрасный,

Мне невозвратный, дорогой;

Равно счастливый и несчастный

Расстаться не хотят с тобой.

Ты миг, но данный нам от Бога

Не для того, чтобы роптать

На свой удел, свою дорогу

И дар бесценный проклинать.

Но чтобы жизнью наслаждаться,

Но чтобы ею дорожить,

Перед судьбой не преклоняться,

Молиться, веровать, любить.

10 августа 1853

Марина Цветаева 1892–1941

«Через снега, снега…»

Через снега, снега —

Слышишь голос, звучавший еще в Эдеме?

Это твой слуга

С тобой говорит, Господин мой – Время.

Черных твоих коней

Слышу топот.

Нет у тебя верней

Слуги – и понятливей ученицы.

Рву за цветком цветок,

И целует, целует мой рот поющий.

– О бытие! Глоток

Горячего грога на сон грядущий!

15 ноября 1916

Хвала времени

Вере Аренской

Беженская мостовая!

Гикнуло – и понеслось

Опрометями колес.

Время! Я не поспеваю.

В летописях и в лобзаньях

Пойманное… но песка

Струечкою шелестя…

Время, ты меня обманешь!

Стрелками часов, морщин

Рытвинами – и Америк

Новшествами… – Пуст кувшин! —

Время, ты меня обмеришь!

Время, ты меня предашь!

Блудною женой – обнову

Выронишь… – «Хоть час да наш!»

– Поезда с тобой иного

Следования!.. —

Ибо мимо родилась

Времени! Вотще и всуе

Ратуешь! Калиф на час:

Время! Я тебя миную.

10 мая 1923

Георгий Иванов 1894–1958

«Зеленою кровью дубов и могильной травы…»

Зеленою кровью дубов и могильной травы

Когда-нибудь станет любовников томная кровь.

И ветер, что им шелестел при разлуке: «Увы»,

«Увы» прошумит над другими влюбленными вновь.

Прекрасное тело смешается с горстью песка,

И слезы в родной океан возвратятся назад…

– Моя дорогая, над нами бегут облака,

Звезда зеленеет и черные ветки шумят!

Зачем же тогда веселее играет вино

И женские губы целуют хмельней и нежней

При мысли, что вскоре рассеяться нам суждено

Летучею пылью, дождем, колыханьем ветвей…

1921

Александр Межиров 1923–2009

«Всю жизнь запомнил я и миг единый…»

Всю жизнь запомнил я и миг единый

И жизнь прошла, – но будет ли другая?..

Метался свет моей ночной машины,

Глаза московских кошек зажигая.

В ответ – зеленым – вспыхивали дико

Глаза кошачьи возле подворотен,

Где на последней улице великой,

Как при Батые, мрак полночный плотен.

Клаксонов несерийных чижик-пыжик,

И в длинном свете, в двухполоске белой,

Кошачий отсвет мимолетных вспышек,

Гул времени всего и жизни целой.

Константин Ваншенкин 1925–2012

«Бабушка умерла…»

Бабушка умерла —

Кончилось детство.

Умер отец —

Кончилась юность.

Мать умерла —

Началась старость.

1985

Борис Слуцкий 1919–1986

Молодость и старость

Рубахи из чертовой кожи!

Штаны, как у сатаны! —

Ежели вы помоложе,

необходимы, нужны.

Сквозь проволоку, колючку!

По азимуту, напрямик!

И каждая закорючка

за то, что не любишь кривых,

цепляет, не пускает:

сиди на месте, не лезь!

По ниточке растаскает,

по щепочке вырубит лес.

А старость любит шубы,

построенные навсегда,

и чтоб никакого шума,

если горе-беда.

Надеялись, а не ждали!

Теперь без надежды ждем.

Приблизились наши дали:

они под косым дождем.

Он косит, косит, косит.

Он яр, усерден, лих

и новостей не приносит,

кроме самых плохих.

Евгений Винокуров 1925–1993

Время хлещет

Ты задумался. Или ты болен.

Или замер с котлетой у рта…

Время хлещет, – вот так из пробоин

Хлещет в трюм что есть силы вода.

Ты балетом любуешься. Или

Спишь, укрыт одеялом по грудь…

Время хлещет, как будто забыли

В кухне кран до конца завернуть.

1967

Евгений Евтушенко 1932–2017

Метаморфозы

Детство – это село Краснощеково,

Несмышленово, Всеизлазово,

Скок-Поскоково, чуть Жестоково,

но Беззлобнино, но Чистоглазово.

Юность – это село Надеждино,

Нараспашкино, Обольщаньино,

ну а если немножко Невеждино, —

все равно оно Обещаньино.

Зрелость – это село Разделово:

либо Схваткино, либо Пряткино,

либо Трусово, либо Смелово,

либо Кривдино, либо Правдино.

Старость – это село Усталово,

Понимаево, Неупреково,

Забывалово, Зарасталово

и – не дай нам Бог – Одиноково.

30 июня 1974, Коктебель

Молодость

Александр Пушкин 1799–1937

Паж, или Пятнадцатый год

C’est l’age de Cherubin…^[2] ...

Купить эту книгу в ЛитРес