Вергилия Коулл Белые волки Часть 2 Эльза

Цирховия Двадцать восемь лет со дня затмения

"Пресвятой светлый бог…"

Теперь Алекс просыпался с одной и той же мыслью. Он открывал глаза и видел лицо любимой женщины. Ее точеный профиль хорошо просматривался на фоне светлого окна. Чистый лоб, аккуратный носик, приоткрытые губы, словно манящие для поцелуев. Она делила с ним постель: всю ночь, наяву, так, как раньше ему лишь мечталось. Она принадлежала только ему. Его рука под одеялом обвивала ее талию, согнутая в колене нога — придавливала ее бедра. От соприкосновения с ее телом у него стоял член, да так, что на коже оставалась смазка из-за перевозбуждения.

Но вместо того, чтобы целовать Эльзу в продолжение своих фантазий, подрагивающей рукой Алекс тянулся под подушку, вынимал зеркальце и подносил к этим прекрасным розовым губам. А потом несколько секунд сам находился между жизнью и смертью, ожидая, пока ровную холодную поверхность не затуманит легкое облачко — доказательство, что внутри нее еще теплится жизнь.

"Пресвятой светлый бог, я так ненавижу тебя…"

Нет ничего хуже, чем быть привязанным к той, кого ты видишь, но не можешь обрести. Его волк скулил ночами, пытаясь достучаться до ее волчицы, но та оставалась нема. Алекс и сам, подолгу не в силах уснуть, разговаривал с Эльзой, звал, испытывая порой глухое чувство безнадежности и пустоты, а она лежала и смотрела черными мертвыми глазами в потолок.

"Пресвятой светлый бог, я так ненавижу тебя, что хочу убить…"

Он готовил для нее еду в слабой надежде, что соблазнительные запахи пробудят что-то в ее голове, а следом — и ее саму. Но ни ароматный горячий кофе, ни истекающий жиром поджаристый бекон, ни шоколадная паста, намазанная на свежую булку, не могли ему помочь. Он смачивал губы Эльзы своей кровью, рассчитывая заинтересовать голодную тьму, поработившую ее. Но бурые пятнышки засыхали на нежной коже без какого-либо результата. Он попробовал ее поцеловать. Один раз, коротко и недолго. И не выдержал прикосновения к ледяному неподвижному рту.

Ее нагота, прекрасная и совершенная, резала ему глаза. Алекса сводила с ума сама мысль, что вот там, под одеялами, Эльза лежит совершенно голая, как будто выставленная напоказ. Он порылся в вещах, оставшихся от матери, и принес длинную ночную сорочку. С трудом приподняв безвольное тело, облачил в нее Эльзу, уложил аккуратно на подушки. Скользнул руками по бедрам, натягивая ткань ниже, до самых колен. Одежда была больше на несколько размеров, Алекс решил поправить горловину, поймал взглядом собственные ладони, ласкающие кружева на груди — чуть пониже выреза, прямо поверх упругих полушарий — и с недовольной миной отдернул их.

— Гребаный извращенец.

"…хочу убить, если б только людям было по силам убивать богов…"

Потом он ехал на работу. Сидел в кабинете, просматривал бумаги, выслушивал доклады. Затем — посещал несколько точек в городе, встречался с информаторами. Всем им Алекс давал лишь одно задание: ему нужен белый волк, который ушел жить к свободному народу. Мужчина с серебристыми глазами и гладким лицом, вряд ли такому легко раствориться среди сброда и отребья. Но пока что в ответ ему лишь пожимали плечами и качали головами: и правда, раствориться нелегко, значит, такого человека среди свободного народа попросту нет. И про маленькую девочку, которая, возможно, потеряла и ищет родителей, никто не слыхал тоже.

"…если б только людям было по силам убивать богов. Но мне такое не по силам…"

Вечером, уже под покровом темноты, Алекс отправлялся в один и тот же богатый особняк. Даже когда остальные дома казались погруженными в сон, в окнах этого продолжал ярко гореть свет, а веселая музыка навязчиво липла в уши. Молчаливый и безупречно вышколенный слуга провожал Алекса в просторный зал, где в кресле, закинув ногу на ногу, сидела хозяйка. Ее волосы всегда были уложены в красивую прическу, бархатное домашнее платье с глубоким декольте облегало роскошную фигуру, и даже в такой, вроде бы, приватной обстановке в образе неизменно присутствовали украшения и макияж. Гостя усаживали в соседнее кресло, предлагали еду и напитки, но он отказывался, стараясь скорее перейти к главному.

Северина — а это была именно она — сидела, потягивая сладкое вино, и выглядела недовольной. В первый раз, когда Алекс появился в гостях, на расстеленном посреди зала ковре боролись двое мужчин. Их тела, щедро обмазанные маслом и золотой краской и лишенные какой-либо одежды, блестели на свету, руки и ноги переплелись, в воздухе пахло потом и благовониями, но хозяйка откровенно скучала. В другой раз это были мужчина и женщина, а потом — две женщины, но эффект оставался примерно тем же.

Поначалу Алекс даже решил уточнить, не связано ли такое настроение с нежеланием его видеть? Но Северина вдруг преобразилась. Она потянулась и крепко обняла его, а когда отстранилась, в ее глазах блестело что-то, подозрительно похожее на слезы.

— Ты думаешь, я не рада тебе? — переспросила она, удерживая руки собеседника в своих. — Нет, я не рада себе. А тебя мне всегда приятно видеть, Алекс. В конце концов, разве мы с тобой не родственные души? Пожалуй, только ты и можешь понять меня. Ведь ты тоже пострадал. Пострадал так же, как и я. Мы оба с тобой покалечены. Им. — Она не стала уточнять имя, просто сморгнула влагу и улыбнулась. — Покалечены, но ведь не убиты? Не так ли?

"…мне такое не по силам. Поэтому я проклинаю тебя, светлый бог. Проклинаю и прошу, умоляю, пожалуйста, пожалуйста, верни мне ее…"

Но и Северина не слышала ничего про Кристофа. Так же, как не могла сообщить ничего полезного из сплетен и новостей, которые всегда самыми свежими поступали в ее руки. Значит, "изящному" слою населения столицы, включавшему и состоятельных женщин, и простых белошвеек, брат-близнец Эльзы на глаза тоже не попадался. Алекс снова уходил ни с чем. И старался сделать это до того, как намазанные маслом и золотой краской тела перейдут от борьбы к совокуплению.

"…пожалуйста, верни мне ее. А если не вернешь, если предпочтешь, как обычно, не вмешиваться, как ты делал все эти годы, то ответь хотя бы на два вопроса…"

Алекс возвращался домой, а на кровати по-прежнему ждал призрак, неживая тень, холодная каменная статуя — все, что осталось от его любимой. И снова он трясущимися руками подносил к ее губам зеркальце, и снова выдыхал, крепко сжав кулаки, затем долго курил на крыльце и пил портвейн из горла очередной бутылки под шорох ветра, метущего по улице осенние листья. Соседи смотрели на него и наверняка думали, что на работе выдался еще один трудный день.

"Хотя бы на два вопроса: почему и когда?"

Потом Алекс заходил в темный дом, раздевался и ложился в постель, чтобы до утра согревать замерзшую Эльзу — словно ладонью прикрывать от сквозняка едва теплящийся огонек крохотной свечи.

"Почему и когда, гребаный ты бездушный ублюдок?"

Но в эту ночь все изменилось. В эту ночь в его дом, наконец, пришли истинные.

Алекс успел задремать, когда во входную дверь тихонько поскреблись. И тут же в прихожей гулко застонали часы, отсчитывая одиннадцать ударов. Их звук множился, отражался от стен, вибрировал в барабанных перепонках, словно грохот массивных литых колоколов из башен темпла темного. Или так показалось спросонья? Алекс потер лицо, встал, не зажигая света, нащупал домашние штаны и двинулся по коридору, прислушиваясь и принюхиваясь.

На пороге стояла фигура, сплошь закутанная в неприметный плащ. Она чуть откинула капюшон, и по одному взгляду смиренных и сочувствующих глаз стало понятно, кто это такая. Алекс порадовался, что истинным хватило благоразумия не завалиться к нему толпой и посреди бела дня, — такое сборище могло бы привлечь ненужное внимание со стороны. Особенно, если все знали: после смерти матери начальник полиции ведет уединенный образ жизни и гостей не зовет. Не считая маленьких мужских слабостей, конечно.

Не говоря ни слова, женщина прошла в прихожую, и Алекс закрыл дверь. Он включил свет, догадываясь, что ей некомфортно находиться с ним наедине в тесном пространстве и в полной темноте, но истинная оробела еще больше. Возможно, ее смутил его взлохмаченный вид, обнаженный торс, старый неизлеченный шрам от укуса на плече и низко сидящий на бедрах пояс штанов. Алекс хмыкнул и потер грубый изогнутый рубец, не зная, как избавить ее от ощущения неловкости. Прежде ему и в голову не приходило задумываться о том, в чем встречать гостей. И правда, совсем одичал.

Женщина присела на невысокий обувной шкафчик, сложила руки на коленях, старательно избегая смотреть на Алекса, и устремила благоговейный взгляд на те самые часы. Словно на святыню любовалась. Рта она по-прежнему не раскрывала.

— Плащ? — протянул руку Алекс.

Женщина покачала головой.

— Воды? Чаю? Кофе?

Снова отрицательный жест.

— Можно пройти в гостиную, — приподняв бровь, уже с легкой иронией предложил он, но истинная лишь стиснула губы и усерднее вперилась глазами в часы.

В это время к двери подошел кто-то еще. Алекс отпер замок сразу же после короткого стука, впуская остроносого парнишку, который тоже держался диковато и поспешил примоститься рядом с женщиной. А дальше Алекс просто приоткрыл дверь и оставил так, а сам ушел на кухню, потому что истинные начали прибывать один за другим.

Он распахнул окно в сад, присел на подоконник и закурил, слушая шарканье ног в своей прихожей. Молчаливые, словно договорившиеся обо всем заранее или вовсе понимавшие друг друга без слов, они приходили и приходили, наполняя его дом чужими и незнакомыми человеческими запахами.

Внезапно все показалось Алексу нелепым и смешным. Он же не верит в это. Так же, как не верил его отец. Он не верит, что кучка фанатиков, помешанных на дарах природы, может помочь ему в том, в чем сам светлый бог не помог. И все-таки сидит тут и притворяется, что видит в их приходе смысл. И готов даже доверить им самое дорогое — Эльзу. А что, если они не спасут ее? Что, если сделают только хуже? Убьют ненароком? От этой мысли волк внутри зарычал и заворочался, и Алекс усилием воли подавил его. Вспомнил небольшой, обитый кожей сундучок, который нашел не так давно в старых вещах…

Или, может, именно потому, что он не верит, сам и не смог ей помочь?

— Мы готовы, — раздался голос за спиной. — Все собрались.

Алекс обернулся и увидел старика-знахаря в той же широкополой черной шляпе и потертом на локтях пиджаке. Тогда, спрыгнув с подоконника, он вышел в прихожую и оглядел молчаливое сборище. Мужчины и женщины разного возраста и уровня достатка посмотрели на него в ответ. Кто бы мог подумать, что их так много? Один… два… около дюжины точно набралось. Даже карлица притопала, сморщенная и безобразная, в пошитом на ее рост плащике, — откуда только такую взяли? Алекс поискал взглядом знакомые лица, не нашел, и, кажется, выдохнул с некоторым облегчением. Неприятное ощущение, что он знает меньше, чем хотелось бы, не отпускало.

А потом истинные вдруг принялись хозяйничать в его доме. Знахарь заявил, что им нужен подвал, и стоял на своем, пока Алекс не сдался и не распахнул для него дверцу. Сырым и холодным помещением он сам пользовался не часто. Можно сказать, вообще не пользовался. Раньше мать хранила там овощи, потом туда просто попадала вся ненужная утварь. Сундучок вот, тот самый, из кожи, там нашелся. А больше ничего интересного не было, только пыль и паутина.

Алекс понаблюдал, как молчаливо и споро истинные расчищают в центре подвала место, как ловко расставляют на полках толстые желтые свечи на плоских глиняных блюдцах, и не выдержал:

— А они разговаривать, вообще, умеют?

Знахарь, который тоже, засучив рукава, участвовал в подготовке, ненадолго отвлекся от дел.

— Умеют. Только чтобы ритуал провести, надо полностью тело, разум и душу очистить от всего наносного, житейского. Мы два предыдущих дня готовились, соблюдали голодание, молчание и погружение в себя. И пока не приступим, слова понапрасну тратить нельзя, чтобы нужный настрой не расплескать.

— Но вы же тратите, — скептически усмехнулся Алекс.

— А я не напрасно их трачу, — спокойно ответил старик, — я в тебя мудрость вкладываю. Ту самую, которую твой дед вложить не смог. — Он перевел взгляд на след от укуса и тоже усмехнулся: — Не болит, не чешется?

— Нет, — буркнул Алекс и отвернулся.

Наконец, все было готово. На каменном, на скорую руку подметенном полу углем начертили большой круг, по краям которого старик лично наложил какие-то оберегающие знаки. Свет потушили, оставив лишь живое пламя свечей, как того требовали непонятные Алексу правила. Он сходил за Эльзой и пока нес ее, бережно прижимая к груди, успел еще раз усомниться в содеянном. Она стала еще легче в его руках, словно пустая оболочка, такая беззащитная и хрупкая, готовая сломаться от любого неосторожного движения. Голова откинулась назад, губы потеряли краску и казались серыми, а глаза… они не меняли цвет несмотря ни на что. Он так хотел защитить, он так любил ее. Но он так боялся ее потерять…

Алекс положил Эльзу в круг и отступил, а истинные, наоборот, выстроились вдоль угольной границы подобно дюжине каменных колонн, оцепивших алтарь. Они разом скинули верхнюю одежду, и обнаружилось, что все как один одеты в черное, а на ладонях у них тоже нанесены краской какие-то символы. Карлица с угрюмым выражением лица вошла в центр и присела возле неподвижного тела Эльзы. Алекс поморщился, ему все больше хотелось прекратить этот цирк.

— Выйди, сынок, — заметил эту реакцию знахарь, который стоял рядом.

— Ну уж нет, — прорычал он, сжав кулаки, — я хочу знать, что здесь будет происходить. Если мне что-то не понравится…

— Тебе все не понравится, — оборвал его старик, — все. Потому что ритуал изгнания темной магии не может нравиться нормальному человеку. Поэтому мы и не проводим его просто так.

— Тем более, я должен остаться, — возмутился Алекс, — должен видеть, что вы будете с ней делать.

Знахарь вздохнул и посмотрел на него с укоризной. Но и понимание сквозило в его взгляде тоже, словно он прекрасно осознавал, какие сомнения терзают собеседника.

— Проклятие наложено кровью, — терпеливо начал объяснять он, — и живет в крови. Поэтому сначала мы выпустим ее…

При этих словах карлица вынула из кармана кривой маленький ножик и взяла бледную руку Эльзы, обращенную запястьем вверх.

— …а когда темная магия в достаточной степени освободит тело, — продолжил знахарь, — мы снимем печать ведьмы, и душа тоже освободится. Слава пресвятому светлому богу, Азалия согласилась взять бремя на себя. Она делает это уже второй раз в жизни и уверена, что справится.

Карлица подняла голову и посмотрела на беседующих грустными умными глазами.

— Снимете печать? — переспросил Алекс, но старик уже взялся за платок, повязанный на шее, и поднял его на лицо, закрывая рот и нос.

— Или уйди, или не мешай, сынок, — послышался из-под повязки его приглушенный голос. — Время разговоров окончилось.

И тут же все остальные тоже закрыли лица, раскинули в стороны руки, обратив вверх ладони с рисунками символов, и одновременно произнесли:

— Анэм.

Под хор их голосов карлица взмахнула ножом, рассекла запястье Эльзы. В тусклом мерцании свечей кровь волчицы казалась густой, как варенье, и черной. Она лениво начала расползаться из приоткрывшегося пореза по белой коже, но на пол капать не спешила. Карлица полоснула по другой руке. Затем склонилась и принялась жадно, с причмокиванием, тянуть в себя эту кровь и сплевывать вязкие сгустки на пол.

Алекса замутило от отвращения. Он попятился под бесконечное, звучащее с ударением на первый слог "анэм", схватился рукой за стену и опустился на мягкую груду хлама. От специфического запаха раны, бьющего в нос, его волк метался внутри и выл. С его парой, причем взаимно привязанной, творили что-то страшное, ее жизнь висела на волоске, и все дикие животные инстинкты вопили о том, что этому нужно помешать. Но Алекс обхватил ладонями виски и заставил себя оставаться на месте. Нельзя и дальше колебаться. Надо сделать окончательный выбор. Либо он верит, либо нет. Либо он доверяет, либо прекращает ритуал одним махом раз и навсегда, принимая на свою совесть все последствия.

Но как же сложно было сделать именно этот выбор…

Стены погруженного в полумрак старого подвала будто сдвинулись, уменьшая и без того тесное пространство. Из-за плохого освещения фигуры в черном приобретали гротескный вид, их голоса сливались в один и раздражали слух бесконечной повторяющейся чередой звуков. Алекс видел, как старик-знахарь, подслеповато наклонившись поближе к свечам, торопливо толчет что-то в глиняной ступке, потом капает туда пылающим воском, и из посудины вверх вырывается дымок. Разгоняя ароматные, пахнущие полевыми травами и можжевельником клубы дыма, старик принялся круг за кругом обходить истинных, окутывая их плотным облаком. А карлица в монотонном ритме продолжала вытягивать из Эльзы драгоценную влагу жизни, и темная лужа на полу у ее ног стремительно росла.

Алекс не выдержал. Он рывком дернулся вверх, собираясь встать на ноги. Он не верит им. Они же просто выпустят из нее кровь, и сердце остановится. Он не сможет оставаться безучастным и на это смотреть. Но голова вдруг закружилась, ноги ослабли, в легких стало жарко и больно от едкого дыма, заполнившего уже все пространство подвала.

Он упал обратно на место, хватая ртом воздух и ощущая, как сознание начинает уплывать куда-то за грань. Волчье зрение, такое четкое прежде, позволяющее разглядеть в полутьме мельчайшие подробности вплоть до жесткого, даже жестокого выражения на лице карлицы, вдруг подвело, все силуэты стали расплывчатыми, свечи на полках превратились в желтые пятна, а темнота… она пульсировала вокруг Алекса, смыкала свои кольца и жила особенной, бурной жизнью.

"Анэм" — без конца звучало в его ушах. Слышались и другие слова, на непонятном языке, очень похожем на песнь мальчика, исполненную в темпле светлого бога, когда Алекс приходил туда. Но теперь рядом не было Димитрия, который мог бы понять и интерпретировать древний язык, позволив своему бете пропустить это знание через себя. Расслабленными, не способными четко мыслить мозгами Алекс вдруг подумал, что все, происходившее с ним в последний десяток лет, он видел только через призму сознания Димитрия. И тьма там была страшна, страшнее и темнее, чем эта, окружившая его сейчас в подвале.

И ненависть к светлому богу он перенял от Димитрия. Точно так же, как и ненависть к самому себе и ко всему окружающему миру. Только любовь к Эльзе существовала в нем изначально. Только она родилась самостоятельно. И Димитрий, как ни старался, так и не смог ее в Алексе убить.

А слово это — анэм — он уже видел. Встречал в тех разрозненных пожелтевших от времени листках, которые нашел в обитом кожей сундучке, последнем наследстве от деда. Там было много всего написано, и все непонятно, на древнем языке, первом языке, которым боги поделились с людьми. Алекс силился его понять, пробегая взглядом по строчкам, но зацепился только за одно, и то лишь потому, что оно повторялось чаще других. Что же это значит?

— Услышь тех, кто истинно служит трем правилам мироздания, — вдруг разобрал он среди общей какофонии звуков твердый и зычный голос старика-знахаря.

— Анэм.

— Не причинять вред в мыслях…

— Анэм.

— Не причинять вред в словах…

— Анэм.

— Не причинять вред в делах…

— Анэм.

Внезапно дым слегка рассеялся, и Алекс снова разглядел в просветах между фигурами истинных то, что творилось в круге. Карлица тяжело дышала и вытирала рукавом перепачканный рот, а Эльза повернула голову набок и неожиданно посмотрела прямо на Алекса прежними, привычными, серебристыми, как морозный лед, глазами.

И тут его словно молния пронзила до самых костей.

— Анэм, — заорал он, падая на колени, потому что ноги по-прежнему отказывались держать, и потянул к ней руку. — Анэм.

В лицо ударило горячей воздушной волной, будто от взрыва. Послышались крики и звуки падающих тел. И стало темно… так темно, как если бы само понятие света перестало существовать в этом мире.

А затем раздался хохот. Грубый, хриплый, мужской хохот, от которого мурашки побежали по спине, а волоски на затылке встали дыбом.

— Он сопротивляется, — тут же закричал знахарь. — Вставайте. Вставайте. Не дайте ему ее забрать. Огня. Огня.

Слышался испуганный визг, чирканье спичек по боку коробка, вокруг Алекса ползали, натыкались друг на друга люди, а хохот продолжал звучать и разрастаться над их головами. Стены дома задрожали, наверху послышался звон — бились стекла в шкафах, полы протяжно заскрипели, расходясь щелями между досок и выстреливая брызнувшими из пазов гвоздями.

Алекс бросился к лестнице на ощупь. По-звериному, рывками и прыжками он забрался наверх, вывалился на пол, царапая деревянное покрытие удлинившимися когтями. Легкие плавились от едкого дыма. Зверь, желая спасти ему и его паре жизнь, рвался наружу. Но то, что требовалось сделать, мог совершить только человек. Алекс сглотнул, вскочил на четвереньки, метнулся в комнату, лихорадочно выгребая из ящиков стола содержимое, отыскал фонарь и ударил по кнопке. Луч света, длинный, прямой, белый, вонзился в стену. С фонарем в руках Алекс кубарем скатился вниз.

Эльза висела в воздухе, ее босые ступни расслабленно болтались. Он почти не смотрел на копошащихся на полу истинных, которые пытались встать, но их снова отбрасывало навзничь, не слушал их стоны, просто застыл, направляя луч на нее. Длинные волосы змеились вокруг ее головы и походили на чернильное пятно, расплывающееся по водной поверхности, подол ночной рубашки трепыхался вокруг ног, хотя тут, в замкнутом тесном пространстве, совершенно точно не могло появиться никакого ветерка. Из глаз, носа, рта и ушей сплошным потоком струилось что-то черное.

— Верни мне ее, — передразнивающим голоском заговорило существо в облике Эльзы и чуть склонило голову набок. — Верни мне ее, пожалуйста, пожалуйста, прошу, умоляю. — Оно расхохоталось уже знакомым Алексу мужским басом. — А что, если, и правда, верну? Хочешь? Сможешь выдержать столько счастья? На что пойдешь ради этого? Твои мольбы мне не нужны, смертный. Действия. Я хочу твоих действий. Принеси мне жертву. Кровавую жертву из всех, кто здесь есть. И тогда я услышу тебя.

А затем тьма полностью заволокла Эльзу, превратившись в густой плотный кокон. Алекс даже не задумался, откуда жуткой твари известны мысли, которые не уходили дальше его головы. В тот момент это не имело никакого значения. Важно было лишь то, что кровь почти не вытекала из рук Эльзы. Ее там практически не осталось. И это означало, что жизнь в ней тоже вот-вот закончится.

Он отшвырнул фонарь, зарычал и бросился в самую сердцевину кокона, но с размаху налетел на невидимую преграду. Будто завибрировало твердое, небьющееся стекло, а кости в плече Алекса предательски хрустнули. Но он не ощущал боли, повернулся другим боком и снова сделал рывок, на этот раз уже приготовившись к удару.

— Свет. Свет, — кричал знахарь, по стенам и потолку прыгал луч фонаря, дрожавшего в чьих-то руках.

Волк выл и царапался изнутри, умоляя дать ему волю, но Алекс понимал, что если отпустит себя, если обернется, то потеряет контроль над разумом и просто перегрызет всех истинных. Да, наверное, этого от него и хотела тьма, но он не верил, что сможет таким образом по-настоящему спасти Эльзу. Слишком хорошо знал, что творится с людьми, порабощенными тьмой. Слишком долго жил в сознании одного из таких…

Его кости хрустели и ломались от сокрушительных ударов, руки уже повисли плетьми, а тело понемногу покрывалось шерстью, подавляя глупый человеческий разум и стремясь в спасительное блаженство звериной сущности. Но перед глазами на незримой поверхности пошла тоненькая сеточка трещин, и это придало Алексу сил.

— Анэм, — заорал он огрубевшими горловыми связками…

…и провалился в мягкую щекочущую тело тьму.

Сразу стало невыносимо дышать. Воздух превратился в сухой порошок, он забивал легкие и оборачивал их в камень. Нечеловеческим усилием Алексу удалось сомкнуть непослушные пальцы вокруг тела Эльзы и дернуть ее на себя. И тут же кожа ее вспыхнула белесым огнем.

— Опусти ее ниже, — откуда-то издалека пытался докричаться до него голос знахаря. — Дай нам срезать печать.

Истинные пытались помочь, тоже хватали, но отдергивали руки с болезненными криками. Алекс изо всех сил тянул вниз, но вместо этого ощущал, что сам поднимается к потолку под воздействием неведомой воли. Пламя, покрывшее Эльзу, не причиняло ей вреда, но его плоть пожирало с жадным урчанием. Его кожа становилась пергаментной и превращалась в пепел, отрывалась и легкими снежными хлопьями кружила в вихре вокруг. Из глаз Алекса потекли слезы. Он практически не ощущал их, это была физическая реакция на боль, которую непроизвольно давало его бренное человеческое тело. Наверно, он до сих пор мог это выносить только потому, что был оборотнем, и часть его бесконечно продолжала регенерировать. Другие люди, истинные, этого не могли.

Он запрокинул влажное, уже наполовину звериное лицо, вперил взгляд в потолок и заорал:

— Анэм. Анэм, мать твою. Анэм. Анэм.

Он выкрикивал чужое непонятное слово на чужом непонятном языке с таким исступлением, с каким молятся богам самые раскаявшиеся отступники. Он и был отступником, отказавшимся когда-то от мудрости предков ради любви к женщине. Именно эту женщину, как святыню, и сжимал теперь в своих обугленных, слабых руках. И пусть его святыня была оскверненной им же самим. Пусть он много раз причинял вред себе и другим в мыслях, словах и поступках, и уже не мог считаться истинным.

Нет на пути трудностей, когда ты любишь. Именно это и помогает отличить пустое, придуманное чувство от настоящего. А для настоящей любви всегда есть искупление. И прощение — тоже. Ни ради какой другой женщины Алекс бы не пожертвовал собой, а вот ради Эльзы — пожертвовал. И тогда, много лет назад, и теперь. И какая разница, ответит ему когда-нибудь светлый бог или нет? Какая разница, почему посылает испытания? Может, ему тоже нужна настоящая, истинная любовь, а не пустое притворство ради собственной выгоды? Может, поэтому дорога в его темпл так крута, а ступеней так много?

Алекс сделал свой выбор. Он поверил.

А в следующую секунду они с Эльзой рухнули на пол. Еще не понимая, что произошло, Алекс беспомощно наблюдал, как со всех сторон к ним ползут истинные. В нос била удушающая вонь паленого. Эльзу стащили с него, кто-то держал фонарь, знахарь с перепачканным золой лицом схватил ее за волосы, откинул их, оголив нежную шею.

Прямо на глазах обездвиженного от боли и шока Алекса старик вонзил нож глубоко в кожу Эльзы почти у самой кромки волос, срезал пласт до выступающего седьмого позвонка и брезгливо отбросил в услужливо поднесенную ему кем-то дымящуюся глиняную чашу. В посудине с хлопком вспыхнуло и погасло пламя. Карлица, переваливаясь на коротких ножках, подошла, зачерпнула содержимое ладонью и отправила себе в рот. По ее телу тут же пробежала дрожь, глаза заволокло черным, она вытянулась в струну и упала на подставленные руки одного из истинных. Затем ее торопливо унесли прочь.

Задыхаясь, Алекс перевел взгляд на рану Эльзы. Только что там белели мелкие выступы позвонков, но кровь уже свернулась, и края казались подживающими. Он перевернулся на бок, вырвав руку, которую одна из женщин начала было ему бинтовать, прикоснулся кончиками пальцев к щеке Эльзы, оставляя на ней следы пепла.

— Эль… ты слышишь меня?

Она тихонько вздохнула, а затем вздрогнула и в мгновение ока обернулась. Теперь на месте тонкого женского тела рядом с Алексом лежала погруженная в сон волчица, спеленутая в ткани широкой ночной сорочки, как младенец. И он тоже вздохнул и тихонько засмеялся, сотрясаясь всем телом, как безумный, и не замечая, что его глаза и лицо до сих пор влажные от слез.

Кто-то трогал его, настойчиво пытался перевязать руки. Вместе с расслаблением навалилась боль, такая, что заскрипели зубы, но Алекс продолжал кататься по полу и сквозь стиснутые челюсти хохотать. Наконец, его оставили в покое. Затихали шаги, истинные, выполнив свое дело, так же молчаливо, как и пришли, покидали дом.

Над Алексом склонилось старческое лицо, уже знакомое, словно лицо доброго друга, и сочувствующий голос произнес:

— Что ж. Может, в тебе больше истины, чем мы все думали, сынок.

— Подождите, — захрипел он, с трудом разжав зубы. — Не уходите. Нам нужно поговорить.

— А я никуда и не ухожу, — неожиданно сильные руки старика подхватили Алекса за плечи и помогли встать на ноги. — Пойдем-ка. Пойдем.

— А Эль…

— Ничего с ней не случится. Ее сейчас сон лечит. Здоровый крепкий сон, который бы и тебе не помешал, сынок.

Буквально всем своим весом Алекс навалился на тщедушного собеседника, но тот выдержал, только крякнул по-стариковски. Медленно, едва не падая с ног, они вскарабкались по лестнице и выбрались из подвала. Оглядев усыпанные осколками и щепками полы, Алекс только махнул рукой и дал знак двигаться в сторону кухни. Там обстановка практически не пострадала. Знахарь сгрузил его на один стул и сам обессилено сполз на соседний, выдернул из-за воротника платок и бросил на стол.

— Молодой ты. Глупый, — беззлобно проворчал он. — Кто ж без защиты на выпущенную темную магию лезет? Дыхательные пути прикрывать надобно. Руки обрабатывать. А ты? Вона как, надышался, наглотался, да еще и голыми руками натрогался.

— Заживут мои руки, — клацая зубами, ответил Алекс.

Его действительно с каждой минутой знобило все больше, в горле стоял ком, а в голове звенело, словно после сильного похмелья.

— Заживут-то заживут, — согласился старик, — только и ты организму своему помоги. Отдохнуть тебе надо.

— Отдохну. Только… ответьте мне на два вопроса.

Знахарь пытливо взглянул на него, поджал губы и решительно встал.

— Вот что. Чаю сейчас моего выпьешь, а потом поговорим. Чай хороший, гадость всякую из тела выводит. Поможет тебе.

— Лучше из бара… налейте чего-нибудь, — мотнул головой Алекс.

— Я те дам "из бара", — погрозил ему пальцем старик, по-хозяйски поставил чайник, достал чашку и вытащил из кармана пиджака пакетик с какими-то сушеными листиками. — Совсем себя угробить хочешь? Здоровье, оно, думаешь, бесконечное?

— У меня бесконечное.

— Ха, — откинув голову, громко каркнул старик. — Все вы, молодые, так думаете. А потом в старости горькими слезами плачетесь. Вот хорошо, что я сбор лечебный взял. Как знал, как знал…

Алекс стиснул виски перемотанными руками. Спорить у него не было сил.

— Ну хоть закурить дайте. Пожалуйста.

Знахарь покосился на его повязки с проступившими бурыми пятнами, на попыхивающий паром чайник и неожиданно сжалился. Нашел сигареты, поджег одну и сунул Алексу в рот. Тот стиснул ее губами, втягивая дым и прикрыв глаза. Старик подумал и сходил за одеялом, которое накинул ему на плечи.

— Ты держись, сынок. Темная магия — она всегда вкуса горькой полыни и температуры суровейшей из зим. Со светлой теплой силой жизни никак не сочетается. Но ты лишь слегка отравился, да и молодой пока, справишься. Отдохнуть тебе надо и согреться.

— А Эль? Она сильно отравилась? — проговорил Алекс сквозь клубы сигаретного дыма, которые вырывались изо рта и слепили глаза.

— А у волчицы своя магия есть. Врожденная. Она ее и согреет. Хотя… — старик поставил перед ним чашку с горячим чаем, присел рядом и пожевал губами. — Признаться честно, раньше с такой силой сопротивления я не сталкивался. Сильный нам оппонент попался. Пожалуй, сильнее всех ранее существовавших.

— Вы имеете в виду того, кто на Эльзу проклятие наложил?

— Конечно, кого же еще? Если через нее сам темный бог с тобой разговаривал, значит, и с посланником своим у него особая связь.

Старик вынул у Алекса изо рта полуистлевшую сигарету и осторожно поднес к его губам чашку, помог отхлебнуть. От горячего напитка внутри, в самом деле, потеплело. Послушно, как ребенок, Алекс отпил еще, а затем мотнул головой, показывая, что пока достаточно.

— Так вы ответите на мои вопросы? — нетерпеливо потребовал он у старика.

— Отвечаю, — сложил тот руки перед собой. — Задавай.

— Почему вы считаете, что на троне сидит не Волк?

Такого вопроса знахарь, похоже, не ожидал. Он сверкнул глазами из-под морщинистых набухших век и как-то скупо улыбнулся.

— Потому что ему там не место. Его ждет трон, но не этот. Он должен править, но не здесь. Его трон — из песка и человеческих костей. Трон Цирховии — из золота и солнечного света.

Алекс помолчал, обдумывая услышанное. Конечно, он рассчитывал на более прямой ответ, но понимал, что старик мыслит иначе, его голова полна образов, которые были знакомы каждому истинному, но вряд ли открылись бы непосвященному.

— У наместника в глазах черная тьма, — наконец проговорил он. — Я вспомнил это. Сегодня, там, в подвале. Однажды я видел это сам.

Знахарь медленно кивнул, не выказав особого удивления.

— Вы знали это? — поднял брови Алекс. — И вы ничего не предприняли до сих пор?

— Если бы боги хотели, чтобы я что-то предпринял, — со свойственным ему философским спокойствием ответил старик, — они бы заставили меня это сделать. Но моя роль в другом. И я ее добросовестно выполняю.

— Роль?

— Конечно, сынок. Разве ты не понимаешь? — ласково глянул старик. — Светлый бог и темный. Истинные и ведьмы. Белые фигуры и черные. Короли и пешки. Верные ферзи и двуличные кони. Это игра. Игра, в которую играют боги.

— Дайте мне еще закурить, — нахмурился Алекс.

На этот раз знахарь не стал читать ему нотации, ловко щелкнул зажигалкой и сунул сигарету между губ.

— Вижу, что тебе сложно это понять, — начал он, — но если раньше ты совсем не готов был поверить, то теперь в тебе этой готовности прибавилось. Поэтому слушай, я расскажу то, что знаю, но только один раз. Повторять не буду — это не сказка на ночь и потеху.

Алекс молча кивнул и крепче втянул в себя терпкий сигаретный дым. Хотя бы ради того, чтобы удовлетворить любопытство, он должен был дослушать эту историю.

— Время для богов течет иначе, чем для людей. Медленней. Они могут веками выстраивать свою партию, а человек может прожить целую жизнь всего лишь за один ход.

— Но зачем, по-вашему, они играют с нами?

— От скуки. Когда у тебя впереди целая вечность, ты волей-неволей начнешь искать, чем бы ее занять. Но чтобы партия длилась, она должна быть интересной. В ней требуется соперничество, борьба. А победа не достигается с одного хода. Много лет назад темный бог начал готовить своего посланника. Для этого были созданы все условия, вплоть до его рождения. Так же, как были созданы условия для посланника светлого бога.

— Откуда вы это знаете?

— Так говорится в пророчестве.

— И за что они будут бороться?

— За трон. За страну. За женщину.

— За женщину?

— Конечно. Ты знаешь, с чего началось существование нашего мира? С женщины. И ей же когда-нибудь оно окончится. Но у одной монеты всегда две стороны. Жизнь и смерть. Свет и тьма. Добро и зло. Любовь и ненависть. Посланники богов оба привязаны к одной женщине, только противоположными чувствами. Один ее безумно любит. Другой — безумно ненавидит. Если ее сумеет защитить первый — вместе с ней он получит трон. Если же ее сможет уничтожить второй…

Старик замолчал и сдвинул косматые брови.

— И что тогда? — напомнил ему Алекс.

— Что обычно бывает в конце партии, сынок? Фигуры сметают с доски, чтобы расставить их в новом порядке.

— Цирховии придет конец?

— Той Цирховии, какая она есть сейчас, — несомненно.

— Хорошо. Я понял, — кивнул Алекс. — То есть, восхождение наместника на трон — это тоже один из ходов партии?

— Полагаю, что так.

— А что, если он не получит эту женщину? Что, если тьма поступила хитрее и заранее захватила его? Что, если он уже не может противостоять силам противника?

Знахарь снова слабо улыбнулся.

— А кто сказал, что наместник должен им противостоять? Я считаю, что речь в пророчестве идет о тебе, Алекс. Да-да, не делай такое лицо. Я все понял, когда ты позвал меня в свой дом и показал эту женщину. А после того, что видел сегодня вечером, — даже в этом и не сомневаюсь. И ты впервые спросил меня о чем-то, что не касалось тебя самого. О будущем своей страны. Ты наконец-то стал им интересоваться. Впервые тебя интересует не месть, а справедливость.

— Но я… — Алекс ошарашенно тряхнул головой, — я не истинный, и не белый волк, и не человек. Я…

— Никто? Полукровка? Отверженный? — старик хмыкнул. — И что с того? Разве это помешало тебе взять сегодня тьму голыми руками? А раньше, до всего этого, ты смог бы? В конце концов, кто-то же должен принять на себя эту роль? Почему бы и не ты?

Алекс помолчал и посмотрел на свои повязки.

— Хотите сказать, все, что сделали с Эльзой… все, что меня заставили сделать с ней… так было надо? И мою дочь похитили, чтобы заставить меня действовать? Просто для того, чтобы меня как следует разозлить?

— Замысел богов непросто понять.

— Замысел богов очень жесток.

— Но те характеры, которые рождаются под их руками, — великолепны.

Алекс покачал головой. Если все правда, и Эльза — камень преткновения между ним и кем-то еще, кем-то, желающим уничтожить ее, а заодно и весь род белых волков, то победить этого соперника будет непросто. Хотя бы потому, что имя его до сих пор оставалось тайной.

— Ответьте мне на второй вопрос, — вполголоса попросил он. — Когда остановятся эти часы в моей прихожей? — Заметив, что собеседник открывает рот и собирается ответить, Алекс поторопился добавить: — Историю о том, что две силы столкнутся, я помню. Меня интересует конкретный ответ — когда? Как скоро? Сколько у меня есть времени в запасе? День? Неделя? Год?

— Скоро, — не стал лукавить старик. — Вчера в кортеж наместника впервые бросили камень.

Алекс кивнул. Он тоже слышал об этом происшествии, более того, лично подключился к расследованию. Правда, виновника до сих пор не нашли.

— Подумайте, молодой человек, — продолжил знахарь. — Впервые за много лет существования Цирховии кто-то посмел оскорбить правящую власть. Кто-то посмел посягнуть на того, кто на троне. Пусть безобидно — но уже посмел. Скоро за этим камнем последует целая лавина. Кому-то правление белых волков стоит поперек горла.

— Но если наместника посадил на трон некто могущественный, почему он не защитит его?

— А почему ты думаешь, что не по его указке и бросили этот камень? — хитро прищурился старик. — Если богам надоедают их слуги, то почему они не могут надоесть человеку? К тому же, как я сказал, это не его трон, и упасть Волку оттуда рано или поздно придется.

Алекс пожал плечами. С этой стороны на ситуацию он просто не посмотрел. И на Димитрия он никогда не смотрел с этой стороны тоже. Получается, что не только жизнь Эльзы в опасности, но и ее брата — тоже? И будет ли кому-то плохо, если тот, наконец, покинет трон? Можно ли помочь тому, кому, похоже, помогать уже поздно? И стоит ли, вообще, вмешиваться во все это?

Видя его растерянность, знахарь засобирался домой, оставил в чайнике еще заварки для целебного чая и натянул свою шляпу.

— А это слово, — остановил его Алекс, — "анэм", что оно означает?

Старик подошел и по-отечески похлопал его по плечу.

— "Я следую своему предназначению". Да ты и сам мог бы догадаться, зачем спрашиваешь, сынок?

Цирховия Двадцать восемь лет со дня затмения

Говорят, ночь — это время чудовищ. Дневной свет обжигает их, укорачивает им лапы и хвосты, вынуждает прятаться в узкие норы и щели. Шум и суета пугают их и делают маленькими и ничтожными. Никто не боится чудовищ днем.

Поэтому ночью они выползают голодными и злыми. Тянут щупальца из тьмы и скалят из мрака зубы. Сверкают полными ненависти глазами и воют на разные голоса. Маленькие дети верят, что чудовища живут под кроватью или в шкафу. Они боготворят взрослых за смелость и не догадываются, что только с возрастом открывается настоящая тайна: самый жуткий монстр обитает у каждого внутри. Поэтому люди боятся одиночества — наедине с собой бывает нелегко уснуть.

Эта ночь, накрывшая Цирховию мягким бархатистым телом, не стала исключением.

На балконе верхнего этажа своей резиденции стоял Димитрий. Его ладони покоились на каменной балюстраде, а идеально вылепленное природой лицо было обращено к небу. Казалось, он не замечал ни собственной наготы, ни того, что позади него, за распахнутыми дверьми, свернулась клубком на полу очередная женщина, имени которой он даже не потрудился спросить. Его не волновало, что ее бедра испачканы кровью, а ночная осенняя прохлада наполняет комнату, пробирая бедняжку ознобом до костей. И то, что эта женщина смотрит прямо ему в спину, а в ее глазах страх борется с обожанием, его не волновало тоже. Его взгляд вообще был пуст и равнодушен.

В своей богато убранной спальне мерила шагами пространство вокруг широкой двуспальной кровати Северина. Ее волосы, влажные после душа, спадали по плечам, роскошный длинный халат окутывал фигуру, но ее красота напоминала цветок, срезанный и поставленный за стекло. Цветок, который никто не может потрогать руками. И ее постель до утра оставалась пуста.

У открытого окна в совершенно другой комнате, напряженно вглядываясь в темноту, застыла Ирис. Она давно не чувствовала холода, он не касался ее снаружи, он шел у нее изнутри. По ее безупречно гладкому лицу текли слезы, зубами она прикусывала губу до крови и едва заметно дрожала. Дрожала и старалась не подавать виду, как боится оборачиваться. А за ее спиной из воздуха медленно появлялся мужской силуэт.

В голой каменной келье отчаянно шептала что-то облаченная в грубую небеленую рубаху Ольга. На ее пальцах больше не осталось колец, она раздала их нуждающимся вместе с гардеробом, когда ее прежде пышная фигура исхудала. Упав на колени при свете единственной свечи, она просила и просила чего-то у святой Иулалии — покровительницы отверженных и падших. И Иулалия нежно смотрела на нее со стены. Нежно, но непреклонно. Как смотрел на Ольгу собственный сын в день их прощания.

Свернувшись в уютном теплом гнезде из одеял, задумался о чем-то Алекс, а на его груди в надежном кольце рук оправлялась от ран пепельно-серая волчица. Их никто не тревожил, вокруг царили тишина и покой, но он не мог сомкнуть глаз. Ее зверь спасал в ней человека, а его зверь человека в нем убивал. Когда-то он посчитал это различие неважным, но между ними по-прежнему лежала пропасть. Пропасть в одну ступеньку и в одно невыносимое воспоминание. А часы в его доме неумолимо отсчитывали минуты до ее пробуждения.

А далеко-далеко, в заснеженных дарданийских горах плакала девочка. Она плакала не потому, что по ночам на крыше выл и бесновался ветер — здесь, в стенах монастыря, он стал еще более частым гостем с приближением зимы. В конце концов, за минувшие дни она уже успела привыкнуть и к постоянной непогоде, и к ледяной воде, от которой становились красными и трескались руки, и к мозолям на ладонях, проступавшим к завершению тяжелого дня, наполненного уборкой громадных помещений, и к тому, что вынуждена делить одну неуютную и узкую каморку еще с девятью такими же детьми. И по родительскому дому с запахом яблок и слив в саду и бесконечным шелестом соленых волн мирового океана она плакать тоже перестала. И когда тонкая хлесткая плеть монаха то и дело щипала ее "нерадивую" спину, с губ больше не срывались рыдания.

Но она не могла сдержать слез, когда ее называли сироткой. А он будто знал это и специально смеялся и называл ее сироткой каждый раз. Он — ее чудовище, ее страшный человек, который ночами приходил к ней из стены.

А еще иногда он называл себя ее дядей.

У него были такие же, как у нее, темные волосы, только не прямые, а с легкой волной, такая же светлая ровная кожа и прямой нос. Он выглядел высоким, с гордой осанкой, его худощавое тело, всегда затянутое в черное, казалось гибким, как у хищника. Возможно, в чем-то он походил на мать девочки, но не во всем, не во многом. Манера капризно поджимать губы и серо-зеленые злые глаза выдавали в нем нечто чужеродное.

И конечно, никак, ни при каких условиях он не мог быть ее дядей. Мама никогда не рассказывала о родственниках. Никого из родных у них не было. Только папа, седоватый и строгий, но с теплыми смешливыми искорками в глазах, вечно занятой, вечно склоненный над бумагами в своем кабинете и такой неожиданно мягкий и ласковый с ее матерью и с ней самой в вечерних беседах на веранде.

Страшный человек сказал, что папа умер. И мама скоро умрет. Наверняка он врал, все врал и запугивал девочку, а она изо всех сил старалась ему не верить. Но шли дни, и презрительное "сиротка" въедалось ей в голову так, что становилось больно дышать.

В первое время она пробовала искать спасения, начинала кричать, как только замечала, что по стене идет рябь, а затем в каменной кладке разверзается дыра, сквозь которую видно что-то странное: лес, деревья в серой туманной дымке и даже краешек пасмурного неба. И небо, и погода всегда выглядели одинаковыми. Но по ту сторону совершенно точно не могло быть никакого леса, там находилась точно такая же каморка, где преклоняли головы на ночь еще десять детей.

Тем не менее, человек выходил из стены, совсем как делал это душными летними ночами в родительском доме: сначала появлялась нога, потом туловище и, наконец, весь он. А дыра в стене бесшумно схлопывалась и исчезала.

Правда, раньше страшный человек ловко нырял обратно, стоило девочке заплакать и позвать мать. Теперь же все изменилось. Как ни надрывала она голос, никто из детей, лежавших на соседних кроватях неподвижными, закутанными в тонкие одеяла холмиками, не просыпался. Казалось, что она кричит в никуда, в бездонную ватную пропасть, поглотившую все звуки.

Но человека ее крик бесил, и тогда он показал ей раз и навсегда, что сопротивляться бесполезно. Он схватил девочку за руку, выволок из-под одеяла и потащил за собой в коридор. Холодные плитки пола обжигали ее босые ноги, но его крепкие пальцы жгли кожу сильней. Страшный человек заставил ее смотреть на то, что называл "своим царством".

Там, где он появлялся, затихали всякие звуки и замирали тени. Огромный, высеченный в скале монастырь превращался в утробу гигантского чудовища, поглотившего человеческие души. Резко, как всплеск оборванной струны, прекращалось монотонное шлепанье плетей, которыми обычно награждали себя перед сном монахи. Двери в коридорах, по которым страшный человек тащил маленькую девочку, распахивались сами собой, и в проемах становились видны согнутые и коленопреклоненные фигуры, обнаженные спины, покрытые старыми и свежими рубцами, истекающие воском свечи на полках.

Когда человек останавливался и растягивал губы в жуткой зловещей улыбке, фигуры вздрагивали, плети со свистом рассекали воздух, взлетая чаще обычного, слишком часто, иссекая беззащитную плоть, и темно-бордовые реки лились по суровым рубищам до самого пола. Иногда чья-то рука тянулась к полке, и прозрачный как слеза нагретый воск капал на лоб, щеки и грудь, с шипением засыхая на коже. А в спальнях монахинь и послушниц постарше слышались стоны. Женщины извивались на кроватях и засовывали свечи себе между ног. На их лицах были написаны мука и блаженство.

И у всех них почему-то были черные-черные глаза…

— Смотри, — шептал на ухо девочке страшный человек и удерживал ее за плечи, чтобы не отворачивалась, — смотри, вот мое царство. Вот моя Цирховия. Пока не вся, лишь только маленький кусочек, хотя мне потребовалось много сил, чтобы все здесь организовать. Но скоро, скоро она станет больше. И в этом поможешь мне ты, сиротка.

Вот поэтому, когда он снова пришел к ней этой ночью, девочка плакала. Но не громко, а тихо, почти беззвучно. Человек опустился на край ее узкой и жесткой кровати и сделал вид, что не заметил, как она отползла подальше к изголовью и подтянула колени к груди. Его глаза блестели мягким довольным блеском, и он снова улыбался

— Привет, сиротка.

— О-откуда вы приходите? — решилась спросить девочка, потому что боялась, что он снова потащит ее смотреть на обезумевших людей.

— Из сумеречного мира, — спокойно ответил человек.

— А что такое — сумеречный мир?

Он усмехнулся и пригладил выбившуюся прядь ее волос. От каждого его движения веяло невыносимой стужей.

— О, это прекрасное место. Когда я был маленьким, то очень любил играть там. Знаешь, там есть такой камень… если подкрасться к нему тихонько, то можно увидеть Их.

— К-кого — "их"?

Он задумался, поигрывая в воздухе пальцами, между которыми переливалось что-то живое и темное.

— Их, сиротка. Они сидят там, и знаешь, что делают? — его голос упал до шепота. — Они играют. Один из них одет в белое, но у него черное лицо. И фигуры у него тоже черные. А другой одет в черное, с бледным лицом. Он двигает белыми.

— Фигуры?

— Фигуры. На доске. И знаешь, сиротка… если долго на Них смотреть, то кажется, что Они — две половины одного целого. Что Он один играет сам с собой от скуки…

Таких объяснений девочка не понимала, и от этого ей становилось еще страшнее.

— А вы… вы и меня тоже заставите смотреть? — она поежилась, вспоминая прошлый полученный урок.

Он перевел на нее задумчивый взгляд.

— Нет. Ты там не выживешь, глупая. Ты там сгоришь. По крайней мере, сейчас. Может быть, позже, когда ты вырастешь, и я смогу подарить тебя Ему…

— Не надо меня никому дарить, — ее сердечко испуганно заколотилось, и девочка заплакала, свернувшись в комочек и обхватив колени руками. — Верните меня маме. Пожалуйста, пожалуйста, верните меня домой.

— У тебя больше нет дома, — отчеканил он сурово. — Твои родители мертвы. Твоя глупая мать… она могла бы быть моей женой. Но дрянь сбежала… ничего, я найду ее. Найду и уже не буду таким милосердным, как в прошлый раз. Я пожалел сестру. Я хотел обойтись с ней по-братски. Но она не заслуживает такого отношения. Ничего. Нашел же я вас один раз. Я искал вас долгие и долгие годы, но все-таки нашел. И ее найду снова.

— Значит, мне не снилось, — всхлипнула она, — это вы? Вы приходили ко мне по ночам и пугали?

— Пугал? — он посмотрел на нее удивленно. — Да я еще даже не начал тебя пугать, сиротка. Поверь, если я захочу тебя испугать, ты в свои десять лет станешь седой.

Девочка замолчала и перестала дышать, опасаясь проронить хоть слово. Его темная фигура на краю ее кровати выглядела неподвижной и страшной, совсем как дома, когда он имел обыкновение стоять в углу комнаты и смотреть на нее.

— Зачем? — все же решилась заговорить она после недолгого молчания. — Зачем вы меня украли?

— Сначала хотел поиграть, — просто и бесхитростно признался он. — Знаешь, мне нравилось в детстве заставлять других детей играть со мной, это было забавно, хоть мама и ругалась. Моя мама… — он покачал головой и прищелкнул языком, — если бы ты только познакомилась с ней. Она так переживала, что кто-то узнает. Стирала этим детишкам память, чтобы они не рассказали родителям обо мне. Заботилась обо мне. Она лучше всех, кто когда-либо существовал на свете.

Внезапно человек выпрямил спину и переменился в лице, а девочка еще больше сжалась в комок. Она не понимала, почему он вдруг рассердился.

— Но ты не познакомишься с ней, пока не придет время. Даже не надейся. У моей матери слишком доброе сердце, и она имеет склонность влюбляться не в тех, — он стиснул кулаки. — Я так старался быть для нее всем, я бросил к ее ногам трон Цирховии, я сделал так, чтобы она ни в чем не нуждалась… но ей нужен тот, кому все поклоняются на этом троне. Значит, я сяду на него. Правила просты, и я умею по ним играть. Сначала я уничтожу всех, кто имеет право на наследство по крови. А потом я женюсь на тебе. Я планировал жениться на твоей матери, но раз все так сложилось — может, оно и к лучшему. С тобой нам легче будет найти общий язык. И ты будешь последней, в ком еще течет хоть капля крови рода канцлера. Пусть разбавленная, пусть не такая чистая, но все-таки течет. Поэтому я женюсь. А потом вообще отменю все эти глупые правила наследования, сотру их в порошок и поставлю всех на колени. Затем я подарю тебя Ему, и ты станешь его возлюбленной вместо моей мамы. И тогда… тогда мама, наконец, поймет, кто главный мужчина в ее жизни…

Еще долго он сидел, стиснув кулаки и чуть покачиваясь вперед-назад, и бормотал что-то о белых волках, и родственных связях, и ветви правителей, которая почему-то заканчивается на маленькой девочке. И о женщине, ради которой был готов на все и называл своим Идеалом. А девочка закрывала глаза, боясь смотреть на него, и думала о тех двоих из сумеречного леса. Теперь она понимала, почему этот человек, приходящий из стены, такой страшный.

Потому что, увидев такое, остаться нормальным уже невозможно.

Ночь истлевала, человек уходил обратно и уносил с собой всех чудовищ, притаившихся в тенях по углам. Наступал рассвет, и люди как ни в чем не бывало просыпались, чтобы отдаться дневным заботам и делам.

Никто из них, переживших еще одну ночь наедине с собой, давно уже не вспоминал о том, с кого все началось. О том, кто спал теперь вечным безмятежным сном. Таким безмятежным сном, какой бывает лишь у тех, кто носит в груди черное эгоистичное сердце.

Цирховия Шестнадцать лет со дня затмения

Это было прекрасное лето.

Жаркое, душное, пыльное, суетливое… но все-таки неповторимо прекрасное. И женщина, которая теперь делила с ним постель, была прекрасна. Кто бы мог подумать, что ему так понравится просыпаться с ней рядом? И засыпать. Не проваливаться в беспамятство, вымотав себя сеансом жесткого яростного секса, не уходить среди ночи, оставляя на кровати чужое залитое кровью и спермой тело. Засыпать, как все нормальные люди. И обнимать ее во сне.

Ради нее он почти перестал показываться в темпле, чем очень сердил Яна. Но какое значение имели переживания Яна? Да ровным счетом никаких. Главное, чтобы девочка-скала улыбалась.

Она улыбалась, сонно потягиваясь на рассвете. Зябко ежилась от утренней прохлады, косилась на покачивающиеся от сквозняка шторы на распахнутом окне. Ветер приносил шум просыпающегося города и перезвон колоколов из темпла светлого, и некоторое время она обычно вслушивалась в эти звуки, еще балансируя на грани между сном и явью.

Димитрий наблюдал за ней из-под век и притворялся спящим. Он уже привык к ощущению теплого женского тела рядом с собой, к тому, что по ночам Петра любит прижаться к его спине и обхватить руками, словно боится расстаться хоть на миг. И к тому, что она вот так подползает к нему по утрам, целует и легонько дует в лицо, он привык тоже и уже не дергался, как раньше. Человек, как оказалось, вообще без труда привыкает ко всему хорошему.

— Дим… Дим… — губы касались его уха, виска, щеки и уголка рта. — Просыпайся, соня. Ну как в одного мужчину может помещаться столько часов сна? Ты же вчера отключился первым.

— Нормально может помещаться, — он резко хватал и подтягивал ее, хихикающую, довольную, к себе, подминал, наваливался сверху, чтобы ногами держать ее беспокойные ноги, бедрами прижимать бедра, а грудью удерживать грудь, — я очень устал и очень нуждаюсь в отдыхе и реабилитации.

— Уйди, ты тяжелый, — слабо отпихивала его она в перерывах между поцелуями. — И руки у тебя загребущие. И вообще, от чего ты устаешь?

— От необходимости удовлетворять тебя, — теперь, когда она полностью находилась в его власти, можно было уже не торопиться, медленно исследовать языком ее шею, нежную кожу за ушком и ямочку между ключиц.

— Удовлетво… ох-х-х… рять меня? — жарко выдыхала она. — Да это ты из нас двоих один вечно неудовлетво… о-о-о… ренный. Я не люблю заниматься этим по утрам, Дим. У меня изо рта плохо пахнет.

— Плохо, — кивал он, целуя ее ароматный, благоухающий вишней рот. — И волосы у тебя лохматые. И я тоже не люблю заниматься этим по утрам. Просто у меня стоит, и его, кхм, надо куда-то пристроить. А под рукой сейчас только ты.

— Вот ты гад, — хохотала и сверкала глазами она, но тут же выгибалась и закусывала губу, потому что он уже проникал напряженным, истосковавшимся по ней за несколько часов сна членом в ее влажное, истекающее желанием тело и начинал двигаться, стискивая в кулаках простыни от подступающего оргазма.

— Еще какой… — беспомощно вздыхал он. — Лучше держись от меня подальше.

Но на следующее утро все повторялось.

Правда, иногда его девочка-скала не улыбалась. Обычно это случалось по вечерам, когда он приползал домой после боя. Тогда она сокрушенно качала головой, усаживая его на диван и прикладывая лед к ушибам, а в глазах стояли самые настоящие, неподдельные слезы.

— Ну зачем ты так, — морщился он, — все к утру пройдет.

— Но пока ведь не прошло, — тихо отвечала она и прятала лицо у него на груди. — Зачем ты это делаешь, Дим? Зачем куда-то постоянно ходишь?

— Это моя жизнь, сладенькая, — пытался успокоить он и гладил ее по спине. — Я так живу, пойми. Я дерусь и получаю за это деньги. И по-другому не могу.

— Но неужели ты не можешь зарабатывать деньги как-то еще? С твоим умом, с твоим образованием, с твоим положением в обществе… я же знаю, что ты мог бы жить иначе.

Он молчал. Смешно подумать — в первые дни знакомства легко мог бросить ей в лицо любую гадость, любую неприглядную правду о себе и даже жаждал, чтобы она как можно больше узнала, а теперь язык не поворачивался признаться, что дело тут вовсе не в деньгах. Что не они тянут его, как привязанного, и заставляют вечерами отправляться в темпл, а голос. Пока еще тихий и не настойчивый, но уже проснувшийся в башке голос, который требовалось регулярно кормить хотя бы кровью, пролитой в окулусе. Ведь если давать ему пищу понемногу, но каждый день, оставался шанс, что шепот в голове никогда не перерастет в крик.

Потому что этого крика и того, что всегда за ним следовало, Димитрий боялся больше всего в своей жизни.

Впрочем, это были лишь небольшие темные пятна на общем светлом полотне их счастливого лета, и неприятные ощущения от них быстро развеивались. С Петрой не удавалось соскучиться, она постоянно фонтанировала идеями, которые то и дело его удивляли.

Например, входя в собственное жилище, он должен был вытирать ноги. Он, который никогда не разувался в этой квартире, если не собирался завалиться с кем-нибудь в постель, и в принципе привык все вопросы с уборкой спихивать на Яна, теперь должен был помнить, что ступить в ботинках дальше дверного коврика — смерти подобно. Петра строго следила за нарушением границ и ругалась, как фурия. Она купила ему тапочки. Узнав об этом, он долго смеялся, а потом так же долго с неприязнью взирал на эти жуткие темно-коричневые создания, мохнатыми комками притаившиеся в углу. Тапочки почему-то ассоциировались у него с очками и старческим креслом-качалкой. Их хотелось сжечь, но тогда бы огорчилась Петра. Поэтому они сошлись на том, что тапочки будут стоять, но носить их он не будет.

Еще она постоянно готовила что-то соблазнительно ароматное на кухне и запирала двери, не пуская его туда. Он отирал порог, жалобно скребся и просил пощады, но девочка-скала оставалась непреклонной. Однажды, в порыве особой жестокости, она сделала это голой. Он не мог вынести мысли, что она стоит там, за этой проклятой дверью, облаченная только в белый передник, купленный ею в паре с его тапочками, и если посмотреть на нее со спины, то можно увидеть аппетитную попку. Он не знал, чего ему хочется больше — ее ужина или ее попку, но и того, и другого хотелось сильно.

— Давай я помогу отнести это в постель, — промурлыкал он, когда бастион, наконец, пал, и Петра выплыла из кухни с дымящимся блюдом в руках.

— Еще чего, — ловко увернулась она, и коварный передник заколыхался на ее округлых бедрах. — У нас сегодня торжественное событие. Голый ужин.

— Голый ужин? — он приподнял бровь и сложил руки на груди.

— Да, да. Ну чего стоишь столбом? Раздевайся. К столу допускаются только те, кто соблюдает положенную форму одежды.

Он фыркнул и рванул пуговицы на груди.

Ужин был ужасным и невыносимым испытанием.

— Я не могу есть, — простонал он, сидя за столом напротив Петры, сжимая в кулаках столовые приборы и плотоядно облизываясь на ее обнаженную грудь. То, что находилось в тарелках, едва ли привлекло его внимание.

— Хм, — она вздернула носик и невозмутимо повязала на шею тканевую салфетку. Расправила края и с вызовом посмотрела на него.

— Так еще хуже… — в отчаянии закрыл он глаза, — теперь я их не вижу…

— Доедай, — сурово сказала эта безжалостная женщина, — у нас еще перемена блюд.

Она встала, повернулась к нему задом и пошла в сторону кухни, на ходу закинув руку за спину и потянув на талии завязку передника. Ткань белой лужицей скользнула на пол и осталась там лежать.

— Давай заведем прислугу, — произнес он чужим, хриплым голосом и аккуратно отложил вилку на стол.

— Зачем? — крикнула Петра из кухни под звон посуды.

— Просто потому, что мы можем себе это позволить, — он представил, как она стоит там, стройная, с острыми маленькими грудками и коварной полуулыбкой на губах, и невольно облизнулся.

— Мы? Но разве плохо, что здесь есть только мы? Я не хочу никого видеть в нашем доме. Никого лишнего тут мне не надо. Может быть, я всю жизнь мечтала о собственном доме, где только я буду хозяйкой. И пока что меня все здесь устраивает.

Петра вернулась обратно с двумя вазочками, в которых красовался десерт — нечто сливочное, взбитое и воздушное — но сесть на место не успела. Димитрий, затаившийся как зверь, выждал момент, вскочил на ноги, одним взмахом смел все со стола на пол и уложил ее ровнехонько посередине.

— Не хочу, чтобы ты портила свои мягкие ручки, — проурчал он, утыкаясь лицом в ее шею.

— Ну вот, ковер испачкал… — с сожалением прищелкнула языком Петра и обхватила его ногами за бедра. — Голодный… какой же ты голодный, Дим… ни одной эротической игры не выдерживаешь.

— Не выдерживаю, — покаялся он, сжимая член одной рукой и начиная водить им по ее сомкнутым нижним губам. Дразня, но еще не погружаясь. — Я слабый, смертный заложник твоей плоти.

— Может быть, своей? — Петра прогнулась в спине и смотрела на него снизу вверх настолько довольным взглядом, словно весь вечер только и предвкушала, что все случится именно так.

— Твоей. Только твоей, сладенькая…

И, верный своим словам, он не выдержал и все-таки рванулся внутрь нее членом.

Потом он сидел в кресле, небрежно перебросив одну ногу через подлокотник, и наблюдал, как Петра чистит ковер. Конечно, она осталась в своем репертуаре и надела только резиновые перчатки. Под ее ловкими руками росли и пыжились белые хлопья пены, а так как стояла она на четвереньках, то со своего места он прекрасно видел ту часть ее тела, которая еще казалась припухшей после его вторжения.

— Не смотри на меня так, — отчеканила она, не оборачиваясь и ни на минуту не отвлекаясь от дела.

— Как же мне не смотреть, если ты специально встала так, чтоб я смотрел? — искренне удивился он.

— Воспитывай силу воли, — и тут же глянула через плечо с лукавой искоркой в глазах. — А что, тебе нравится?

— Видеть тебя на коленях? Оттирающей, как служанка, мой ковер? — он ухмыльнулся и чуть пошевелил ногой. — Очень. Ползи сюда, я кое-что тебе покажу.

— А что, тебе нравятся служанки? — продолжила допытываться она и вдруг нахмурилась. — Ты часто делал это со служанками? Ну в том своем богатом доме, который у тебя наверняка есть, но о котором ты никогда не рассказываешь.

Ухмылка тут же сползла с его лица.

— Нет у меня никакого богатого дома. И никогда не было.

— Но ты же лаэрд… — растерялась она.

— А что, по-твоему, бездомных лаэрдов не бывает?

— Я что-то не то спросила? — на лице Петры проступило огорчение. — Ох, Дим, прости меня, пожалуйста, я не хотела. Я просто…

— Что "просто"? В конце концов, встань уже с этого ковра. Оставь его. Завтра Ян найдет кого-нибудь, чтобы вывели все пятна.

— А я не хочу никакого Яна, — в тон ему рявкнула Петра. Она вскочила на ноги, сдернула с рук перчатки и швырнула их на пол. — Не нужен мне никто. Сама справлюсь.

И прежде, чем он успел ответить, она подошла к креслу, обхватила голову Димитрия и прижала к своей груди. Затем нагнулась, легкими едва ощутимыми касаниями губ прошлась от его виска до подбородка. Он зажмурился, крепко стиснул кулаки, оставаясь неподвижным.

— Прости меня, Дим… — тихонько прошептала она в его губы, и он не выдержал, приоткрыл рот, осторожно трогая языком кончик ее шелковистого языка, пробуя ее на вкус снова и снова, так, словно не испил ее страсть до дна каких-то полчаса назад в этой же комнате вон на том столе. — Я, правда, никого не хочу… только тебя… я же люблю тебя, дурак.

Странная она была, его девочка-скала. Любила его, больного, неправильного, искалеченного и неуравновешенного. Любила так, что позволяла пить ее ласку и нежность, как живительный источник, по многу раз на день. И в благодарность за это он постарался быть бережным и аккуратным, укладывая ее на пол. ...