Вергилия Коулл Белые волки Часть 3 Эльза

Цирховия Двадцать восемь лет со дня затмения

Красно-коричневая глиняная статуэтка святой Огасты размером с ладонь покрылась от времени каким-то зеленоватым налетом и надкололась с одной стороны. Эльза давненько заметила ее в подвале выпавшей из груды коробок и ящиков на пол, но подобрала только теперь. Зимние праздники в честь светлого бога и его святых отмечают в эти дни — нехорошо, если она останется валяться так.

Эльза поставила Огасту на полку в гостиной среди белых восковых свечей в широких подсвечниках, конфет и разноцветных шаров из блестящей бумаги и отошла на пару шагов, чтобы оценить композицию. Святая стояла, вперив нежный взор куда-то в потолок и сложив перед собой руки. Левого глиняного рукава не хватало. Надо бы придумать, чем оттереть ей лицо. Эльза пробовала мокрой тряпочкой — но безуспешно.

Она посмотрела на собственные руки, вскинула их, переплела пальцы в молитвенном жесте, нахмурилась. Непривычно. Ее тело отвыкло от этого жеста. Но совесть не позволила Эльзе оставить Огасту в подвале, значит, ее учили уважать святых. Что же потом в ней изменилось?

Удивительно, на что только способен человеческий разум. Эльза не помнила себя, зато сохранила все умения, которые когда-либо приобрела. Похоже, ей с детства привили желание украшать дом в зимние праздники и рассказали, как это делать, — она ни капли не сомневалась, что поступает правильно. Ее пальцы знали, как обращаться с застежками и пуговицами на одежде, когда по утрам приходилось одеваться. Она готовила, без труда выуживая из закоулков сознания нужные рецепты. Умела читать и писать и помнила школьные уроки. С легкостью могла бы ухаживать за младенцем. И ее руки сами собой потянулись к груди, стоило оказаться перед лицом Огасты.

Но по ощущениям, которые испытывала, занимаясь тем или иным делом, Эльза научилась догадываться, как часто выполняла это в прошлом. Она уже долгое время не обращалась к святым, и ошибки тут быть не может.

Наверно, так повлиял на нее разрыв с Алексом. Говорят, такое происходит от сильного горя или разочарования, а он постоянно твердит, что очень ее обидел. Твердит и не понимает, что от этих слов ей еще страшнее вспоминать. Да и не хочет она вспоминать. А если то, что он сделал, отвернуло ее от светлого бога — тем более не хочет.

В последнее время Эльзу мучили разные образы. Странные, смутные, пугающие. То накатывали, как морская волна на песок, то отступали, оставляя вместо себя белую пелену беспамятства, и от этого ей было тоже страшно и сложно во всем разобраться. Алекс не признавался: не желал влиять на ее мнение и поступать нечестно, заведомо внушая ей оправдание своему поступку, хотел, чтобы сама все вспомнила. И она ему тоже про образы не говорила.

Мужчина в белом парадном костюме скупо, по-отечески касается ее губами у алтаря.

Мужчина наотмашь бьет ее по лицу, боль такая, что сводит зубы и звенит в ушах.

Мужчина смеется ей в глаза, и от этого смеха становится жутко.

Мужчина целует ее в лодке, скользящей по черному граниту неподвижной реки.

Мужчина прижимает ее к стене, выкручивает руки и вонзает зубы в них.

Мужчина стискивает ее запястья, а между его пальцев струится кровь.

Мужчина бьет…

Мужчина целует…

Иногда у всех них было лицо Алекса, порой они являлись Эльзе вовсе без лиц. Как разобраться, кто есть кто? Что, если Алекс — тот, кто ее бьет? А что, если все же тот, кто целует?

Эльза решительнее стиснула руки и посмотрела на Огасту. Что ж, она отвыкла… но можно попробовать все вернуть.

— Пожалуйста, — прошептала она, будто наполняя себя изнутри невероятной силой самого заветного желания, — не возвращай мне память. Я не хочу вспоминать свое прошлое. Только дочь, чтобы спасти ее. Наверно, я прошу слишком многого, да? Но даже если Алекс, и правда, что-то сделал… я не хочу этого помнить. Только дочь. Что плохого в том, чтобы не желать страдать вечно? Что плохого в том, чтобы просто быть счастливой? Я никогда больше ничего не попрошу. Только это. Пожалуйста.

Огаста молча смотрела вдаль. Они всегда молчат… как же понять, что просьба услышана?

Пока святая размышляет над ответом, надо разложить свои догадки по полочкам, поставила себе задачу Эльза. Приглядеться к Алексу и решить для себя раз и навсегда, какой из образов ему подходит больше. Тем временем, глядишь, и Огаста поможет.

Она присматривалась к Алексу, встречая вечерами на пороге, когда тот возвращался с работы. Приходил поздно — выслеживал ведьму, которая могла бы привести их к похитителю дочери. По выражению лица Эльза сразу понимала, что очередной день прошел впустую: хитрая гадина не дает зацепок, не позволяет себя ни на чем подловить. Но даже раздраженный и злой, Алекс менялся, стоило ей подойти и обнять его. Прижимал Эльзу одной рукой, весь пропахший табаком и морозом зимних улиц, целовал в макушку, едва касаясь губами волос, шептал:

— Опять соскучилась тут одна, моя девочка?

Щетина у него быстро росла, и подбородок к вечеру становился совсем колючим, но Эльзе нравилось, как Алекс ее к себе прижимает. Хорошо с ним становилось и спокойно, и сам он оттаивал рядом с ней и забывал о плохом настроении. Обычно они не могли так сразу оторваться друг от друга, долго целовались в прихожей, как подростки, как влюбленные на этапе только зарождающихся чувств, и это нравилось Эльзе тоже.

Мог ли Алекс быть тем, кто ее бил?

И заниматься с ним любовью ей нравилось. Привязка, которой они больше не сопротивлялись, превращала их физическое единение в настоящее блаженство. Казалось, не только тело поет от жарких ласк — душа тоже. Эльза ощущала себя полноценной, когда Алекс был в ней, забывала о своих страхах и горестях, и тоска становилась глуше, и плохие мысли улетучивались из головы. Как наркотик, как сонное зелье, дарующее счастье и забвение — вот чем для нее являлась его любовь.

Стоило им вместе лечь в постель, и каким бы трудным ни выдался день, какой бы ранний подъем ни ожидал утром, большая ладонь Алекса уже накрывала ей грудь, бедра прижимались к ее бедрам. Иногда он лениво двигался в ней, иногда брал страстно. Эльза перестала стесняться своих порывов и, бывало, среди ночи сама возбуждала и седлала его. Нет ничего неправильного для взаимно связанной пары.

— Давай попробуем так, как раньше, — однажды прошептала она бездумно, — когда Ива только родилась, помнишь?

Приятные ощущения в теле будили сладкие воспоминания: нежный мужчина, кончики пальцев порхают, как бабочки, по ее груди и между ног, и ее язык тоже ласкает его. Но Алекса словно отбросило от нее. Он вскочил с постели и ушел, а когда она, растерянная, попыталась его успокоить, заорал, переполняясь злостью:

— Ложись спать, Эль. Не хочу сейчас ни о чем разговаривать.

Она ушла, но, конечно, не смогла сомкнуть глаз в кровати, слушая, как Алекс нервно ходит по кухне, чиркает зажигалкой и хлопает рамой окна. Мог ли этот чужой, злой мужчина быть тем, кто столь нежно целовал ее?

Эльза так расстроилась от этих мыслей, что на следующий день была сама не своя. Она решила приготовить для Алекса примирительный ужин. Светлые праздники царили в столице шире, чем недавний снегопад, плохо проводить такие дни в ссорах. Ей хочется мира, покоя на душе, мечтается обнять дочь и жить втроем их маленькой семьей. А если Алекс и виноват в прошлом… как бы так сделать, чтобы не вспоминать плохое?

Она думала и думала, хозяйничая на кухне, а руки сами мыли и резали овощи, смешивали соус и приправы, обрабатывали и складывали в горшочки мясо. Эльза поставила все в духовку, накрыла на стол, зажгла свечи — и снова пошла в гостиную в поисках ответа от Огасты.

Святая молчала, и зелень никак не желала сходить с ее лица. Ничего, надо просто верить и ждать.

Вернувшись и обнаружив накрытый стол, Алекс смутился и даже извинился за вчерашнее поведение. Эльза просто обняла его: к чему ворошить прошлое? Они поздравили друг друга с праздником и приступили к ужину.

— Ну как? — рассеянно поинтересовалась она, подперев кулаком щеку и ковыряя вилкой в своей тарелке.

Запах отчего-то не вызывал аппетита, а может, виной тому были ее тяжелые мысли. Алекс закинул в рот кусок, прожевал, слегка покраснел и ответил:

— Очень вкусно.

— Правда? — вяло удивилась Эльза и для приличия тоже попробовала кусочек.

И едва сдержалась, чтобы не сплюнуть все обратно. Мясо подгорело и вышло жестким, как подошва, к тому же руки и разум подвели ее, и Эльза умудрилась пересолить, переперчить, перелить специй так, что блюдо скорее напоминало отраву. Она медленно подняла взгляд на Алекса: тот наколол на вилку новую порцию и принялся с видимым трудом пережевывать, но, заметив интерес Эльзы к процессу, растянул губы в улыбке.

— Правда, вкусно? — недоверчиво переспросила она.

— Угу, — кивнул Алекс.

— Положить тебе добавки, когда все съешь?

Он покраснел еще больше, схватил со стола бокал вина и залпом выпил.

— Конечно, моя девочка. У тебя все замечательно получилось.

Еще некоторое время Эльза смотрела на мучительные попытки Алекса сохранять лицо, а затем вздохнула:

— Алекс?

— М-м-м? — приподнял он бровь.

— Все мужчины такие дураки, когда любят, или ты мне в одном экземпляре достался?

— В одном, — уверенно заявил он и снова глотнул вина, глянул настороженно: — А что, так заметно, что дурак?

— Ага, — счастливо улыбнулась Эльза. — Выплюнь все, что не успел проглотить. Это же есть невозможно. У тебя же несварение кишок будет и придется вызывать доктора.

— У меня оборотническое самоизлечение, — тоже улыбнулся он, но вилку отложил с заметным облегчением. — К тому же, ты ведь так старалась. Для меня. А я вчера наорал…

— Наорал, — не стала спорить Эльза и пересела к нему на колени, повинуясь приглашению его руки. Обвила шею и заглянула в глаза, близко-близко, как в глубокое озеро: — Но ты ведь не со зла. — Непрошеные мысли снова вернулись, и стало страшно, и в то же время не спросить уже не могла: — Скажи, ты когда-нибудь бил меня, Алекс? Тогда, в прошлом, хоть один раз? Бил?

Он долго смотрел на нее и молчал. Так долго, что Эльза уже хотела передумать. Решила попросить его оставить этот вопрос без ответа. Остаются же многие вопросы без ответа, почему бы не позабыть этот? Но Алекс произнес вполголоса:

— Да.

Словно крохотная льдинка впилась ей в грудь. Значит, в ее воспоминаниях он не тот, кто целует? Взгляд у Алекса потух, и он отвел глаза, но она придержала его за подбородок:

— А вчера хотел ударить? Ну, когда рассердился?

Алекс только покачал головой, и Эльза перевела дыхание. Ведь где-то глубоко внутри она для себя уже решила, кем хочет видеть его тогда, в прошлом. Он избавил ее от неизлечимой болезни, рисковал жизнью, когда ведьма пришла за ней в его дом, помог обрести брата.

Он бил ее. Все-таки ей не стоит это вспоминать.

Ночью им обоим не спалось. Эльза положила голову на плечо Алекса, закинула ногу на его бедро, а рукой провела по груди — ее белая кожа против его смугловатой. Лунный свет заглядывал в их спальню, тени от веток плясали на полу. Где-то далеко в прихожей часы отмеряли время. Алекс задумчиво тронул ее ладонь, погладил в середине, Эльза распрямила пальцы и сравнила с его: ее рука казалась гораздо меньше. Она вспомнила, каким огромным он становился в волчьем обличье, просто громадным, свирепым, с лохматой бурой шерстью и длинными когтями и клыками. В таком виде Алекс взял ее во время оборота в полнолуние, но не поранил и не убил. Как же он мог обидеть ее раньше? Почему ей так трудно разобраться в нем?

— Ты не рассказываешь мне, из-за чего мы расстались, — проговорила Эльза, — но о том, как жил после нашего расставания, можешь рассказать?

— Да нечего там рассказывать, — пожал плечами Алекс. — Я много работал. Очень много. Надо было куда-то деть волчьи силы, вот и строил карьеру. Иногда даже ночевал в кабинете, чтобы утром сразу к делам приступить.

— Так работа нравилась? — с пониманием кивнула она.

Алекс усмехнулся, погладил Эльзу по голому плечу, чуть стиснул у своей груди.

— Да, девочка моя. Работа нравилась. Любимая работа у меня, ты же знаешь. К тому же, ничего не мешало. Мать умерла, дома можно было сутками не появляться.

— Умерла? Как жаль… — огорчилась Эльза. — А почему? Болела?

— Нет. Сердце не выдержало, когда все узнала. Про меня, про то, что я сделал. Меня ведь судить должны были, Эль. За тебя. И наказать по всей строгости. А она так отца любила, всегда им восхищалась, в пример ставила. Он жил, как герой, умер, как герой, а я…

В голосе Алекса зазвучало презрение, а она, сама себя не понимая, поднялась на локте, обхватила его лицо, поцеловала. Зачем целовать того, кто заслуженно виноват? Она не знала. "Ты сломала мне жизнь, Эльза", — сказал ей Алекс не так давно. Конечно, тогда он просто сильно напился и вряд ли понимал, что несет, но слова врезались в память хуже острых ножей. А что, если, и правда, сломала?

Из воспоминаний нахлынул новый образ. Кто-то другой уже говорил это раньше: "Зачем ты только родилась, Эльза? Ты сломала мне жизнь". Что же она за камень преткновения такой?

— А тебя наказали? — спросила она тихонько, спрятав лицо на груди Алекса. — За преступление?

— Нет, — он мотнул головой. — Если б такое случилось, о карьере в полиции и речи бы не шло. Мне просто повезло, что твой отец не стал выдвигать обвинение. Твои родители злились на меня, ненавидели меня, но этим все и ограничилось.

— Почему?

— Не знаю. Самому интересно.

— Значит, так посчитали нужным, — Эльза коснулась губами его кожи чуть пониже ключицы, словно ставила точку в этом разговоре. Каждый раз, когда она пытается заглянуть в прошлое, ничего хорошего не выходит. Хоть бы Огаста все-таки услышала ее.

Алекс выдохнул, запустил пальцы ей в волосы. Простыни зашуршали, когда Эльза откинулась на спину, а он оказался на ней. Его язык, горячий, влажный, прошелся по ее шее, рука ласкала грудь, колено раздвигало ей ноги. В полумраке темнела на бицепсе черная краска: теперь он называл себя истинным и наносил охранные знаки против ведьм. И на Эльзу нанес, разрисовал ей шею сзади над позвонком и каждый раз после купания поправлял рисунок. Она закрыла глаза и расслабленно погладила его по спине, окунаясь в свои ощущения. Ее прижимает к постели мужчина — голый, возбужденный, по-животному сильный, ласковый, любящий. Так хорошо с ним, так спокойно под его защитой. Она не хотела ломать ему жизнь, даже если когда-то это случилось.

Алекс выгнулся под ее рукой. Прохрипел:

— Сделай так еще, Эль.

Она выполнила просьбу. Куснула его солоноватое плечо, выпустила ноготки, невольно улыбнулась, когда он сбивчиво задышал и дернул бедрами в ответ. Поцеловала его упрямый подбородок, колючие скулы, влажный от пота висок. Он толкнулся в нее, едва удерживая свой вес на подрагивающих руках, двигаясь между ее ног с лихорадочной страстью:

— Еще. Потрогай меня еще, моя девочка. Хочу запомнить, как ты меня касаешься.

Эльза гладила его, и целовала, и шептала, что любит, в ответ на рваные сдавленные стоны, которыми он ее награждал. От Алекса пахло мужчиной — и зверем — и она поймала себя на мысли, что готова вдыхать этот запах вечно. Не только ей нужно было потерять память — ему тоже. Чтобы, занимаясь с ней любовью, он не делал это, как в последний раз. Боги сжалились над ней, а его наказали.

В предпоследний праздничный день они же, видимо, подарили Эльзе приятный сюрприз. На ужин пришел ее брат. Кристофа она тоже помнила смутно, по каким-то обрывочным эпизодам из детства, и была очень удивлена, когда порог дома переступил почтенный пожилой майстр с седыми бакенбардами и его толстая и не менее почтенная спутница-жена. Одетые в добротную шерстяную одежду, растерявшие присущую молодым прыть, они словно ошиблись адресом. Алекс, правда, быстро смекнул в чем дело и, приняв роль гостеприимного хозяина, пригласил их входить.

Майстр снял свое пальто, отклеил бакенбарды, расправил плечи — и Эльза мгновенно ощутила теплую родственную связь, которая потянула ее к этому молодому и красивому мужчине. Память отсутствовала, но не только руки помнили свои навыки, сердце тоже откликалось на тех, кто был дорог когда-то. Так случилось у нее с Алексом — Эльза осознала, что любит его, раньше, чем вспомнила собственное имя. Тем более, Кристоф уже приходил к ней один раз, Алексу даже пришлось разбудить ее, чтобы они поговорили.

Жена брата тоже разделась и оказалась совсем не толстой, просто очень беременной. Эльзе хватило одного взгляда, чтобы понять: роды не за горами.

— Значит, у меня скоро будет племянник? — удивленно протянула она.

— Или племянница, мы сами пока не разумеем, — с медвежьим рычанием брат подхватил ее, приподнял над землей, стиснул в объятиях. От неожиданности Эльза взвизгнула, схватилась за его плечи, на миг ощутив себя маленькой девочкой в руках великана. Глаза у Кристофа показались ей странными, блеклыми, без серебряного отблеска, но в общем и целом это все-таки был он, ее близнец-братишка.

Его жена, глядя на них, смеялась, веснушки прыгали по ее лицу, а между двух передних зубов виднелась щербинка. Она счастлива, догадалась Эльза, ведь сейчас счастлив ее муж. И сразу внутри стало как-то тепло и спокойно, потому что появилась уверенность: эта не очень красивая простоватая женщина по-настоящему ее брата любит.

— Легкая как перышко, — Кристоф поставил сестру обратно и с укоризной покосился за ее плечо: — Алекс тебя тут совсем не кормит, только измором в постели держит, что ли?

Эльза почувствовала, что краснеет, чем вызвала новую волну смеха и шуток. Алекс откашлялся и приобнял ее за плечи, по-доброму отшучиваясь в ответ. Как же хорошо, когда есть семья, подумала она, наблюдая за людьми, которых не помнила, но которые знали ее. Как же хорошо, когда тебя просто любят.

— Я — Ласка, — обняла ее новая родственница, в речи слышался просторечный говор. Эльза перевела изумленный взгляд на Кристофа, а тот пожал плечами.

— Прошла целая вечность с тех пор, как тебя не было с нами, сестренка. Мне есть что тебе рассказать.

Ее брат — вор. Это стало для Эльзы настоящим откровением, и принять со смирением оказалось непросто. Он отрекся от их богов, от своего наследства, от происхождения и даже от собственной внешности. С трудом мог сесть за один стол с Алексом, чтобы поужинать, — его нынешние убеждения делали их непримиримыми противниками, и только ради воссоединения с сестрой Крис нарушил правила своего народа. И все-таки он счастлив. Эльза видела это в каждом его взгляде, брошенном на Ласку, в каждом касании руки, когда он подавал любимой салфетку, накладывал в тарелку лучшие кусочки, придвигал бокал. В том, как рассеянно поглаживал супруге плечо или колено, поглощенный беседой с сестрой. Ради счастья брата Эль могла бы пойти вразрез с привитым воспитанием и смириться с его новым образом жизни. Да, нечего тут и думать.

А кое в чем Кристоф так и остался лаэрдом вопреки желанию: его манеры выглядели безупречными за столом, чего не сказать о его простушке-жене. Его руки помнят, догадалась Эльза. Просто помнят то, что закладывали в них родители с детства, даже если он сам уже не хочет быть таким.

— Как ты мог отказаться от всего? — не выдержала она, улучив момент, когда они остались только вдвоем: Алекс отошел покурить, а Ласка попросилась в ванную, чтобы помыть руки.

— От чего, Эль? — с улыбкой развел руками Кристоф. — Я родился свободным. Меня с детства тянуло на улицы. Это Димитрий всегда хотел быть наследником отца, не я.

— Димитрий? — Эльза нахмурилась и отложила вилку. Что-то в этом имени царапало ее, но что — непонятно.

Крис тоже перестал улыбаться.

— Наш старший брат. Ты так и не вспомнила его?

Она покачала головой.

— Насколько мы близко общались с ним раньше?

Кристоф пристально посмотрел на нее.

— Вы с ним были очень близки. Теперь, через время, мне кажется, что только тебя одну из всей нашей семьи он и любил по-настоящему. Между вами было какое-то… знаешь… — он сделал неопределенный жест, подыскивая слова, — …особое взаимопонимание, что ли. Я восхищался им, буквально в рот заглядывал, но меня он едва замечал, зато к тебе прямо тянулся.

— Он может сюда прийти?

Эльзе хотелось бы взглянуть и на старшего брата, но Кристоф расценил ее вопрос по-своему.

— Не волнуйся, — произнес он уверенным тоном и сжал кулаки, — если он только попробует подойти к тебе, я буду рядом, чтобы защитить. На этот раз я уже не его слабый младший братишка. И племянницу мою найдем, не сомневайся.

— Защитить? — приподняла брови Эльза. — Ты же сказал, что он любил меня.

— Слишком сильно, Эль, — на губах брата заиграла нехорошая ухмылка, — в какой-то момент его любовь к тебе превратилась в одержимость. И от нее пострадали все. Даже Алекс дров наломал…

— Крис, — сам Алекс стоял в дверях и выглядел сердитым, — можно тебя на пару слов?

Тот напоследок глянул на Эльзу, отложил салфетку и поднялся:

— Конечно, начальник.

Мужчины оставили ее с вернувшейся Лаской, но теперь Эльза никак не могла сосредоточиться на дружеской женской болтовне. Она сломала Алексу жизнь тем, что каким-то образом столкнула с Димитрием, такие просились догадки. Но кому еще она ее сломала?

— Тебе повезло, что вы с браткой встретились, — Ласка тронула ее своей маленькой теплой рукой, заглядывая в глаза с удивительной добротой и сочувствием, — я вот всю жизнь мечтала найти своего потерянного братку.

— И не нашла? — очнулась от раздумий Эльза.

— Не-а, — та покачала головой. — Но я рада, что Крис тебя нашел. "Сестра, сестра, сестра". Он без конца твердил о тебе, даже когда мы только познакомились. Ты ведь не знала? Из-за тебя он к нам и ушел. Ко мне. Переживал сильно, а я утешила. — Она улыбнулась своей неидеальной улыбкой. — Алекс просит нас помочь следить за ведьмами, ты передай ему, что мы поможем. Братка твой не хочет, но я его уговорю. — Ласка провела ладонью по круглому животу, взгляд затуманился. — Только не проси его стать лаэрдом обратно. Ему хорошо с нами.

— Не буду, — успокоила ее Эльза, проникаясь все большей симпатией к новой родственнице.

А когда брат с женой собрались уходить, она придержала его за рукав:

— Скажи мне правду, Крис. Я сломала тебе жизнь?

Он растерянно тронул ее за щеку.

— Ты задаешь странные вопросы, Эль. Конечно, никто из нас не остался прежним после того, что с тобой случилось. Ни отец, ни мать, ни я, само собой. Это была такая точка невозврата, после которой ничего уже не могло остаться, как прежде. Но сломала? Нет, я бы так не сказал.

И он ушел, счастливый пожилой майстр, обнимающий свою дорогую толстушку-жену.

Назавтра наступил последний день зимних праздников, а Эльзе пришлось посмотреть в лицо незнакомке, к которой она испытала смешанные чувства. Волосы, стриженные чуть ниже линии подбородка, казались слишком белесыми и неживыми, оттенок кожи выглядел удивительно… человеческим, а светло-голубые глаза принадлежали девушке, которую Эльза не знала.

— Ты точно уверен, что в таком виде я сольюсь с толпой? — со вздохом спросила она у Алекса, отворачиваясь от зеркала.

— Сейчас тебя выдает только твой запах, — усмехнулся он, окидывая ее очень мужским взглядом: изучающим и оценивающим, — но тот, кто его не знает, вряд ли раскроет правду.

Это все — и парик, и линзы, и краску для кожи, и даже простенькую шубку — еще вчера принес Эльзе брат со словами, что хочет подарить и ей частичку свободы (хотя бы свободы передвижения), но примерить маскировку она решилась только теперь, и то потому, что Алекс по-своему оценил подарок и принялся расписывать ей прелести городской прогулки.

— Сегодня самые красивые торжества, весь город светится и гудит, ты просто должна сама все увидеть, — твердил он, заманивая ее и так, и эдак.

"И вспомнить". Эльза, конечно, сразу поняла, для чего Алекс подбивает ее на эту прогулку. Всеми средствами он пытался вернуть ей память. Но и самой ей вдруг стало интересно увидеть столицу, совершенно забытую, как и многое другое. Заканчиваются праздники, и почему-то хочется верить, что все будет хорошо.

— Ты станешь держать меня за руку? — опасливо поинтересовалась она.

— И ни на миг не отойду, — Алекс взял ее за плечи и поцеловал в кончик носа. Эльза поморщилась и улыбнулась.

— Тогда хорошо. Мне кажется, у нас все получится.

Напоследок она еще раз бросила взгляд в зеркало. Блондинка с каре и голубыми глазами… даже черты лица стали другими, чужими и непривычными. Майстра, небогатая и скромная, никто не удивится, увидев ее с Алексом.

Снаружи медленно падал снег. Эльза накинула шубку, сделала первые робкие шаги на крыльцо, подняла голову к серому низкому небу, вдыхая колючий зимний воздух и выдыхая облачка пара. Вдалеке слышался перезвон колоколов из главного темпла светлого, и в пику им с другой стороны доносилось редкое и низкое "бо-о-о-ом" из темпла темного. Они никогда не перестанут соревноваться между собой, подумала Эльза и тут же вспыхнула — откуда ей пришла мысль, что они всегда соревновались?

— Все в порядке? — заботливо поинтересовался Алекс и, как и обещал, взял ее за руку.

Вместо ответа она высунула язык и поймала на него снежинку. Холодок ущипнул и превратился в талую воду, Эльза проглотила ее и поймала еще. Алекс посмотрел на ее дурачество и зачем-то сказал:

— Я люблю тебя, Эль.

"Тогда не заставляй меня вспоминать", — хотелось взмолиться ей, но вместо этого Эльза только проговорила:

— И я тебя.

Они прошли по заснеженной дорожке вдоль голых сиреневых кустов, миновали скрипучую калитку и оказались на улице. В первые минуты Эльза невольно дергалась, стоило кому-нибудь из прохожих глянуть в ее сторону, но постепенно освоилась и поняла, что никто вокруг не интересуется ею всерьез. Маскировка работала. Тогда она выпрямила спину и зашагала более уверенно, держа Алекса под локоть. Ни дать ни взять — благочинная супружеская пара.

Столица и впрямь принарядилась для праздников. На деревьях висели яркие гирлянды, а простые стекла в уличных фонарях заменили цветными, и ночь обещала окраситься во все оттенки радуги. Дома нахохлились под белыми шапками, у многих дверей и на подоконниках стояли фигурки святых: по традиции это приносило удачу на весь будущий год. Люди улыбались, несли в пакетах подарки и покупки к праздничному столу. На ближайшем перекрестке мальчишки играли в снежки. По неосторожности прилетело и Эльзе с Алексом, пришлось срочно ретироваться подальше с поля боя.

Она остановилась, чтобы отряхнуть налипший снег с подола шубки — и замерла в восхищении. Неподалеку высадил на тротуар молодую пару самый настоящий экипаж: запряженный двойкой гнедых, с озябшим возницей на закорках и открытым пассажирским сиденьем, увитым белыми зимними розами. Позади на крючке висел масляный фонарь, огонек мерцал желтым светом. Механические кары с недовольным рычанием огибали и обгоняли его, будто намекая, что от него веет стариной.

— Катают желающих в честь праздника, — пояснил Алекс, перехватив ее взгляд. — Хочешь, прокатимся?

— Я… не… — от неожиданности Эльза растерялась.

— Значит, хочешь, — справедливо рассудил он и свистнул, привлекая внимание возницы.

Ехать в экипаже было волнительно и очень-очень романтично. Стучали о мостовую копыта, лошади фыркали, пуская из ноздрей пар и взмахивая хвостами, возница походил в своем лохматом полушубке на нахохленного воробья. Эльза прижалась к Алексу, разглядывая ее родной незнакомый город.

— Я совершенно ничего здесь не узнаю… — заметила она.

— Неудивительно, тебя не было здесь много лет, — Алекс похлопал ее по руке, — на твоем месте любой человек бы потерялся. Вот увидишь, все постепенно вернется.

Все вернется, но не эта прогулка. Сейчас Алекс был для Эльзы тем мужчиной в лодке, плывущей в ее воспоминаниях по ночной реке. Останется ли он таким и впредь?

Они миновали парк и площадь трех рынков, курсировали от улицы к улице, притормозили у здания, которое Алекс окрестил школой. Он рассказал, как впервые увидел ее тут. Увидел — и не смог не познакомиться.

— Ты специально обрызгал меня, — догадалась Эльза, выслушав рассказ.

— Смеешься, — хитро прищурился он, — а тогда убить меня была готова.

— Да сколько нам было тогда, — фыркнула она в ответ.

— Мало, Эль, — слабо улыбнулся Алекс, — слишком мало, чтобы я что-либо тогда по-настоящему соображал. Я ведь влюбился в тебя, как мальчишка. Бегал за тобой со страшной силой и с еще более страшной силой тебя хотел. И боялся получить и все испортить.

— Что-то мне подсказывает, что ты несильно изменился, — шутливо поддразнила Эльза. — Жаль, что я не могу вспомнить, какой была.

— Ты была белой волчицей, — протянул он вполголоса, задумчиво глядя в сторону, — аристократкой, недотрогой. Моей святыней ты была, почти что неприкосновенной. Я тебя трогал, целовал и сам себе не верил, что делаю это, а ты позволяешь. И в такой панике находился, что трогал и целовал еще больше.

Эльза не выдержала и рассмеялась, представив себе эту картину.

— Но я ведь не святая…

Она лукаво стрельнула в него глазами из-под ресниц, и Алекс тут же сглотнул и потемнел взглядом. Совсем как влюбленный мальчишка, про которого только что рассказывал.

Он говорил ей еще о многом: о личном темпле канцлера, где они когда-то по своей детской наивности дали клятвы вечной любви, не подозревая, с какой точностью те потом исполнятся, о вечерах и рассветах, тайных перемигиваниях фонариком, обо всем хорошем, светлом, чистом, что когда-то связывало их. Под впечатлением от этих историй Эльза незаметно для себя переместилась из конной прогулки в теплую, пропитанную ароматами корицы и миндаля кофейню. Она пила горячий шоколад, мечтательно любовалась через большое окно-витрину на снег, кружившийся в воздухе нарядного города, а Алекс смотрел на нее своими шоколадными глазами и грел дыханием ее озябшие после улицы пальцы. Он рассказывал только о хорошем и ни слова — о плохом, и дома их ждала общая постель, и очень не хотелось вспоминать ничего другого.

— Мне кажется, я всю жизнь тебя любила, — призналась Эльза, переполняясь внутри каким-то тихим и теплым чувством.

Тогда Алекс оторвался от ее пальцев и произнес с неожиданной твердостью:

— Нет, Эль. Это я тебя любил. Ты со мной играла.

Она заморгала, растерянная, будто прыгнувшая из тепла в ледяную прорубь, и уткнулась в свою чашку с шоколадом. Играла? Разве она из тех женщин, что легко распоряжаются чужими чувствами? В собственном представлении Эльза не ощущала себя такой, но кто знает? Плохие воспоминания отсутствовали в ней, но жили в Алексе и периодически проглядывали на свет помимо его воли. Сладкий напиток сразу потерял приятный вкус и стал казаться приторным, а город за окном — враждебным.

— Я хочу на воздух, — сказала она и отодвинула чашку.

Алексу пришлось задержаться, чтобы оплатить счет, и он догнал ее уже на улице, где Эльза наспех натягивала шубку, неловко промахиваясь мимо рукавов. Помог одеться, а она потребовала:

— Я хочу курить.

Он дал ей сигарету, прикурил, Эльза затянулась, отворачиваясь от него и делая вид, что рассматривает прохожих. Пробегавший мимо мальчишка с кипой прессы сунул ей в руку клочок бумаги. Она развернула листок — все, что угодно, лишь бы не смотреть в глаза Алексу и не показывать, как расстроена. С удивлением пробежалась взглядом по строчкам.

— "Народное требование о переизбрании наместника"? Это еще что такое?

Алекс отобрал у нее бумагу и тоже прочел. Недовольно нахмурился.

— Это, моя девочка, наше будущее. Палат лаэрдов, как таковых, почти не осталось, и простой народ теперь считает, что сам должен решать, кто будет ими править. И нынешнего наместника они больше не хотят.

— Они обвиняют его в массовых убийствах, — припомнила Эльза особенно поразившие ее слова.

— И в массовых убийствах, и в гигантских растратах казны, и во многом-многом другом.

— И что? Это все правда?

— Большая часть, — Алекс смял и выкинул листовку в урну, туда же отправил сигарету Эльзы, приобнял ее саму за плечи и повел вдоль по улице. — Пойдем. Сегодня я хотел бы остаться в стороне от политики. И от наместника, если ты не против, тоже.

Для Эльзы незнакомый наместник остался позади вместе с выброшенной бумагой. Воздух понемногу становился синим — вечерело. На главной площади перед темплом светлого разлилось море огней, от этого пламени золотые стены здания сверкали влажным блеском. Эльза замедлила шаг, залюбовавшись чудесной картиной.

— Как красиво… — выдохнула она, — свечи…

Свечей действительно было много. Люди танцевали с ними под переливчатую музыку живого оркестра, ставили их прямо на снег и на бочонки с пивом и элем, передавали друг другу из рук в руки. Всюду раздавался смех, звучали громкие голоса, и сотни ног месили слякоть, перемещаясь туда-сюда.

— Светлый бог взошел на свой трон, все радуются, — равнодушно пожал плечами Алекс.

С тем же равнодушием он описывал ей свою жизнь после их расставания. Эльза не могла полагаться на память, но на внутренние ощущения — вполне. Она закусила губу.

— А когда ты последний раз приходил на этот праздник?

Алекс поморщился.

— Мне не до праздников было, Эль. Много работы и…

— А я хочу порадоваться, — она схватила его за руку и потянула в толпу. — Хочу радоваться и танцевать со свечой. Как все нормальные люди.

Он вяло отбивался и уговаривал ее не заниматься ерундой, но Эльза осталась непреклонной. Она заставила Алекса приобрести свечу, а служитель, продавший им ее у входа в темпл, добавил к покупке подарок: красно-коричневую глиняную статуэтку святой Огасты. Небольшую, размером с ладонь, и совершенно новую, без зеленого налета.

— Загадайте желание, сохраните ее на будущий год, — сказал он, — и в течение года это желание непременно исполнится.

— Что загадаешь? — поинтересовался Алекс, когда они отошли, уступив место следующим покупателям.

Эльза посмотрела в чистое одухотворенное лицо Огасты. Неужели это знак? Конечно, знак свыше, не иначе. Вместо старой статуэтки ей подарили новую, так и вместо прежней испорченной жизни им с Алексом дают шанс начать сначала. Позеленевшая Огаста с полки в гостиной так и не вымолвила ни слова… но все же ответила ей.

— Я загадаю, — Эльза стиснула фигурку в ладони, нерешительно подняла взгляд, — чтобы мы были счастливы, Алекс. Ты, я и наша дочь.

— Хорошо бы оно исполнилось, — кивнул он.

Потом они танцевали, как все нормальные люди, со свечой, которая мягким светом освещала их лица, и вокруг падали снежинки, пахло подогретым вином и нардинийскими пряностями. Небо стало совсем чернильным, а народу добавилось — не протолкнуться. Следуя фигуре танца, Алекс подхватил Эльзу, приподнял, легко, одной рукой прижимая к себе, повернулся, она глядела сверху вниз на его мужественное лицо, упрямые скулы, твердый подбородок, в его глаза, которые светились такой любовью и нежностью в этот момент, и ощущала, что ее разрывает от чувств к нему. Чтобы он там ни твердил — невыносимо разрывает. И как же хорошо, что им дали еще один шанс узнать друг друга.

В этот-то момент кортеж и прибыл. У края площади началось волнение, праздногуляющие потянулись туда, и Эльза с Алексом тоже пошли, поддавшись любопытству.

Три дорогих черных кара выстроились друг за другом и тут же оказались в плотном кольце зевак. Из среднего появилась женщина, стройная и черноволосая, рядом с ней стоял молодой мужчина, по виду — ее сын. Из последнего вывалились несколько крупных оборотней с цепкими взглядами бдительной охраны. Из первого вышел белый волк.

Алекс резко втянул носом воздух и сжал руку Эльзы. Она вскрикнула от боли — кажется, он даже не услышал ее. Все его внимание, слух и зрение были обращены только в сторону волка, краски сошли с лица. Он выглядит так, словно увидел жуткое чудовище, сообразила Эль и тоже перевела взгляд.

Белый волк, стоявший в нескольких метрах от них, был спокоен, задумчив и печален. Нет, его безупречное холодное лицо не несло на себе никаких эмоций, но вот глаза… что-то в его взгляде зацепило Эльзу. Он устал, поняла она, и все, что происходит вокруг, ему не в радость. Он исполняет свою роль, как старый актер, давно выучивший все слова назубок и умирающий от скуки. И из-за этого он ненавидит людей вокруг точно так же, как самого себя.

Он показался Эльзе похожим на ее брата Кристофа, но Крис был здоровенным весельчаком, когда приходил к ней в гости. Этот мужчина, тоже высокий и широкоплечий, напоминал кусок мрамора, никогда не знавший, что такое улыбка. Он сделал несколько шагов по площади и остановился, разглядывая собравшихся.

— Кто это, Алекс? — шепнула она с любопытством.

Алекс вдохнул и резко выдохнул. И снова втянул в себя воздух. Похоже, что-то сдавливало ему легкие.

— Сейчас мы уйдем, Эль, — так же тихо произнес он, — не торопясь и не привлекая внимания. Здесь, на свежем воздухе и в толпе он не чувствует твой запах.

— Мой запах? — удивилась она. — Да кто это такой?

Алекс смотрел вроде бы на нее, но на самом деле — сквозь нее, его глаза стали мертвыми и пустыми.

— Твой брат.

— Мой… — Эльза оглянулась на мужчину через плечо, в то время как Алекс дернул ее за локоть и развернул в другую сторону.

Димитрий? Наместник Цирховии? Тот самый, о котором писали в листовке? Крис рассказывал ей о старшем брате, но мало и очень непонятно. Димитрий любил ее, но слишком сильно, и когда-то они были очень близки. И теперь он выглядит таким потерянным и одиноким…

Внезапно ее толкнули. Эльза ахнула, оказавшись лицом к лицу с жутким типом: глаза красные и какие-то сумасшедшие, рот перекошен в оскале, под курткой в момент столкновения она ощутила что-то твердое. И запах. Специфический, резкий, ударяющий в нос. Запах опасности. Запах ярости. Запах смерти.

— Алекс, — она вцепилась в его руку и заставила остановиться. Показала в спину типа, пробирающегося к наместнику через толпу. — На нем что-то надето. Что-то твердое. И он злой…

Алекс мгновенно переменился в лице. Пару секунд он приглядывался к подозрительному субъекту, потом выругался сквозь зубы:

— Мать твою, Ян. Где тебя темный бог носит, когда ты нужен?

Эльза не знала никакого Яна, но тон Алекса ее напугал.

— Он собирается его убить, да? Убить наместника?

— Да. Нам нужно уходить, — ответил он, но сам не сдвинулся с места.

Люди напирали на Димитрия, что-то кричали ему, он слушал их с отсутствующим видом: охрана служила надежным живым барьером. Черноволосая женщина с сыном одаривали бедняков монетой, но одинокого злого человека, расталкивающего зевак на пути к цели, казалось, никто не замечал.

— Это же мой брат, — заволновалась Эльза, — надо его предупредить.

Она открыла рот, собираясь крикнуть, но ладонь Алекса зажала ей губы, превратив вопль в приглушенный стон.

— Ты что, не понимаешь? — зашипел он ей прямо в ухо. — Как только он заметит тебя — все кончено. Уходи. Уходи как можно дальше и жди меня, я тебя отыщу.

Эльза дернулась, не собираясь сдаваться слишком просто, а Алекс вдруг резко оттолкнул ее от себя и двинулся вперед так быстро, что она не успела сказать ни слова. Несколько секунд он еще более яростно расталкивал людей, чем тот, кто пробирался впереди, а затем в толпе закричали, и началось что-то невообразимое.

— Бомба, — вопила какая-то женщина, бледная, как полотно. — Бомба. Бомба.

Пробегающий мужчина сильно ударил Эльзу в плечо, чтобы не загораживала дорогу. Она пошатнулась, но удержалась на ногах, почти не ощущая боли от удара. Если упадет — ее раздавят, это нетрудно сообразить даже без всякой памяти. Люди вокруг паниковали, бились, как рыбы в сетях: площадь была переполнена, а подходы к ней — заставлены бочонками, палатками торговцев и транспортом. Один из каров кортежа взревел мотором, развернулся и помчался сквозь толпу. Наверно тот, который привез женщину и ее сына. Наместник с охраной оказались отрезаны от своего транспорта человеческой стеной. И в эпицентре этого кошмара — Алекс, одной рукой зажимающий в захвате горло безумца, другой — стискивающий свой кулак поверх его кулака, большим пальцем прижимающий его большой палец.

— Детонатор, — в творящейся какофонии Эльза скорее прочла это по его губам, чем услышала, когда он крикнул ближайшему из оборотней. — Я держу кнопку.

Ей стало жарко, затем резко холодно, невыносимо душно и больно дышать. Сердце заколотилось и вдруг почти перестало биться. Если Алекс не удержит кнопку, то они с самоубийцей взлетят на воздух. Безумец, как назло, дергался и орал, воздух из его глотки вырывался теплыми облачками пара, глаза горели. Димитрий стоял в нескольких шагах от него и просто смотрел. Смотрел и не делал никаких попыток к спасению. На какую-то страшную секунду Эльзе даже почудилось в его взгляде любопытство. Как в такой момент может быть любопытно? Она не понимала. Но ее забытый брат, кажется, его испытывал. А еще что-то похожее на… облегчение.

Еще один удар почти сбил Эльзу с ног. Ее подхватило потоком бегущих людей, проволокло по площади, и сколько она ни старалась вырваться, сколько ни вытягивала шею, больше ничего не удалось увидеть. Пойманные в ловушку горожане в поисках убежища прятались в темпл, и Эльзу вместе со всеми тоже затолкали туда.

Зажатая между чужими туловищами и руками, она почти не могла шевелиться, даже вздохнуть как следует полной грудью — и то не могла. Праздник превратился в кошмар, в довольно просторном помещении не осталось уже свободного места, плакали дети и женщины, взволнованно переговаривались мужчины. И все они прислушивались к звукам, доносящимся снаружи. Грянет взрыв? Или же нет?

Святые со стен взирали на них с сочувствием, главный служитель взобрался на алтарь и дрожащим голосом призывал собравшихся молить светлого бога о спасении. Волнение усилилось, когда в темпле появился еще кто-то. Эльзе пришлось встать на цыпочки, чтобы разглядеть за чужими головами. Оборотни… пятеро крепких мужчин прокладывали путь для своего наместника. Он остановился, надежно защищенный их кругом, поднял голову, взглянул наверх, под самый купол, расписанный чудесными руками мастеров.

Он улыбался. Эльза затаила дыхание, не веря своим глазам. Улыбка не светлая — саркастичная и насмешливая. И очень-очень горькая. Она смотрела на своего брата, на человека, который когда-то слишком сильно ее любил, и гадала, что же заставляет его так улыбаться. И не находила ответа.

Внезапно Димитрий улыбаться перестал. Он дернулся, оборачиваясь вокруг себя, выискивая кого-то взглядом в толпе, и Эльза почувствовала, как по спине пробежал холодок. Запах. Алекс говорил, что на улице ее запах трудно поймать, но каков он в закрытом помещении, если стоять в пяти-шести метрах друг от друга? Да, людей много, и разнобой ароматов просто удушающий. Но все же…

Димитрий снова повернулся, на этот раз в ее сторону. Его ноздри раздувались, взгляд метался, перескакивал от одного человека к другому. И по Эльзе скользнул тоже, она едва успела чуть склонить голову. К счастью, взгляд Димитрия скользнул — и не зацепился. Он не узнавал ее. Чувствовал, но не узнавал. А она ощущала себя так, словно стояла на пронизывающем ветру голой.

Мужчина целует ее в лодке, скользящей по черной воде…

Мужчина прижимает ее к стене и стискивает руки…

Мужчина ее бьет…

Мужчина целует…

Люди вокруг слишком волновались за свою жизнь, чтобы обратить внимание на наместника и девушку, застывших друг напротив друга. Эльза стиснула зубы, чтобы не застонать: картинки из воспоминаний понеслись в голове с бешеной скоростью. Губы Алекса на ее губах. Губы Димитрия на ее губах. Руки Алекса на ее теле. Руки Димитрия на ее теле. Его кровь. Ее кровь. Их кровь. Он двигается, через ее боль, через крики, на ней, в ней: мужчина, который ее бьет и целует. Они оба любили ее слишком сильно, только каждый — по-своему. И каждый по-своему сломали жизнь ей.

Эльза моргнула, снова посмотрела на брата: на его лице постепенно проступал… дикий ужас. Она помнила этот ужас, помнила его бешеный взгляд, когда он впервые поцеловал ее. И теперь Димитрий, кажется, снова испытывал это. И безумно боялся. Ее, самого себя — кто знает?

Неизвестно, сколько они так простояли, пока кто-то не принес с улицы весть, что площадь пуста и можно выходить. Взрыва не прогремело, и это наверняка означало, что преступник все-таки обезврежен. Наместник вышел одним из первых вместе с охраной, его спина была прямой, подбородок — вздернут, на лице — уже ни капли эмоций, и только Эльза догадывалась, каким оставался его взгляд. Сама она постояла еще немного, ожидая, пока самые нетерпеливые вырвутся на свободу, потом вместе с потоком остальных тоже устремилась к дверям. Оставаться дольше нельзя, толпа — ее прикрытие, без них она будет слишком бросаться в глаза. По пути Эльза невольно обвела взглядом стены. Илларий, Далия, Сомния, Южиния, Телфа, Аркадий, Мираклий… святые взирали на нее свысока. Милые, чистые лики, преисполненные света и добра. Лживые, самовлюбленные рожи с приторно-сладкими улыбками. Эльза сообразила, что до сих пор сжимает в руке статуэтку Огасты. Пальцы побелели, стиснутые вокруг туловища святой, и она слегка расслабила их.

А на выходе из темпла, под недоуменными взглядами случайных свидетелей, разбила статуэтку о стену и выбросила черепки в снег.

Цирховия Шестнадцать лет со дня затмения

— Она не придет, — каждый раз говорила Алексу Северина и похлопывала его по руке в знак сочувствия.

За то время, что он провалялся, ощущая себя бесполезным куском мяса, в госпитале, его навещали многие: друзья и едва знакомые приятели, девушки этих друзей и приятелей, девушки-приятельницы и девушки, которых он когда-то целовал, но сумел расстаться друзьями. Алекс даже не ожидал, что столько людей захотят пожелать ему здоровья и поддержать. Одни сидели с ним и болтали для поднятия настроения, другие оставались ненадолго, но приносили что-нибудь вкусное и полезное для восстановления сил. Мать неусыпно дежурила у кровати, бросив работу и все дела, и Северина вот частенько забегала. Завидев в дверях женский силуэт и темные волосы, с колотящимся сердцем он начинал ерзать на больничной койке, но это всегда оказывалась лишь подруга его волчицы.

Эльза не приходила.

— Она придет, она придет, — твердил он себе, как умалишенный, не сводя глаз с дверного проема.

— Она не придет, — снова сочувственно вздыхала Северина и похлопывала его по руке.

Время шло, и его раны заживали, и доктора начали поговаривать о том, что следующий этап выздоровления он вполне может пройти у себя дома. Тогда Алекс начал искать Эльзе оправдания.

— Она наверняка еще сидит под домашним арестом, — бормотал он, стискивая кулаки и переполняясь злостью к ее отцу.

— Эльзу давно выпустили из-под ареста, — говорила Северина, и ее серебристые глаза светились жалостью, — почти сразу после того, как я навестила тебя в первый раз.

— Ты передавала ей мои слова? Что я не откажусь от нее?

— Да, конечно, Алекс, — она держала его за руку, пытаясь успокоить, — не волнуйся так. Конечно, я передавала ей все твои слова, и то, как ты ждешь ее, и то, в каком состоянии тут находишься. Как тебе хочется хоть разок ее увидеть своими глазами.

— А она?

Смешно, когда в собственном голосе столько надежды, хотя по взгляду собеседника уже читается ответ. Северина пожимала плечами, отворачивалась, молчала, подыскивая слова.

— Да говори уже, — не выдерживал он.

Тогда волчица вздыхала.

— Она не придет, Алекс. Вот и все, что я могу сказать.

Он не мог в это поверить. Да что там, просто в это верить не хотел. Отказывался даже допускать такую мысль. Но все-таки он лежал тут, весь перевязанный, прикованный к больничной постели, слабый, как котенок, когда доктора заставляли его вставать и делать несколько шагов по коридору якобы для ускорения процессов в организме. Собственная слабость его бесила, медленно заживающие раны вызывали глухое раздражение, а Эль… ее все не было.

— А что ты хотел? — пожимала плечами Северина. — Как ты вообще видел ваше дальнейшее будущее? Каждой девушке хочется видеть рядом с собой сильного мужчину. Того, кто сумеет защитить ее от всех бед, обеспечить ей счастливую жизнь, уважение в обществе. А ты, Алекс… — она мягко улыбалась, — ты милый.

— Я сумею ее защитить, — твердил он.

— Как? Вот отец Эльзы защитил ее от тебя. Он, конечно, не прав, но сила на его стороне, признай это.

— Я люблю ее, — качал головой он.

— Ты любишь красивую девушку, — соглашалась Северина. — Но вы, мужчины, вряд ли понимаете, чего нам, женщинам, стоит вся эта красота. Ты сможешь покупать ей такие же платья, какие она носит сейчас? У тебя получится обеспечить ее прислугой, чтобы она не портила свои нежные руки, убирая твой дом? А косметика? Будешь ли ты любить ее по-прежнему, если она превратится в потасканную замарашку, замученную работой?

— Такого не будет.

— Это ты так думаешь, Алекс. Эльза, возможно, думает иначе.

— Эльза говорила мне…

— А Эльза говорила, что у вас никогда не будет детей? — Северина сверлила его пытливым взглядом. — Сейчас, конечно, это не кажется тебе важным. Но, подумай, что будет через десять лет? Через двадцать? Каждая женщина хочет ребенка, это заложено в нас природой, пойми. От тебя Эльза никогда не забеременеет.

— Я не загадываю так далеко. Никто не знает, что будет через десять лет.

— А стоило бы, — в голосе Северины сквозил неприкрытый укор. — Ты же знаешь Эльзу. Она очень серьезная девушка. Уверяю тебя, она-то как раз думает о будущем в первую очередь.

Конечно, он знал Эльзу. Она снилась ему каждую ночь. Вместе со своим рассудительным характером, тонким прекрасным лицом, гибким соблазнительным телом. Во сне она любила Алекса и с удовольствием отвечала на его ласки. И ничто не стояло между ними.

— Но она могла бы хоть раз просто прийти, чтобы поговорить со мной, — возмутился однажды он. — Пусть скажет мне все в лицо, чего она боится? Я ее не съем.

Северина выслушала его с грустной гримаской.

— Я не хотела говорить тебе, Алекс…

— Что?

— Нет. Ты еще не до конца выздоровел. Я хотела подождать, пока доктора выпишут тебя…

— Проклятье. Да говори уже.

— Тише, тише… — она по-дружески обняла его и отстранилась. — Ладно, скажу как есть. Эльзе теперь нравится кто-то другой.

Когда отец Эльзы, благородный белый волк с аристократической выправкой, без предупреждения вломил Алексу в челюсть, это не стало такой шокирующей неожиданностью, как короткая фраза из уст ее подруги.

— Нет. Так быстро? — рассеянно пробормотал он, ощущая, как все поплыло перед глазами. — Эльза не такая…

— Откуда ты знаешь, какая она на самом деле? — возразила Северина. — Сколько вы знакомы? Одно короткое лето? Что у вас было? Один приятный летний роман? Я знаю Эль с пеленок. Она — очень серьезная девочка, но и серьезным девочкам хочется любви и романтики, красивых ухаживаний и приятных слов. Но лето заканчивается, и романтика — тоже. А Эльза… она и со мной так поступает. Когда я нужна ей — зовет. Когда не нужна — обо мне забывает. Мы с тобой называем ее рассудительной, но правильнее будет назвать расчетливой. Да, Алекс. Теперь кто-то другой подходит ей больше.

— Кто? — зарычал он, ощутив, как кровь прилила к лицу.

— Я не знаю. Не кричи на меня. Я не знаю. Она не хочет пока рассказывать мне о нем. Возможно, это новый парень, которого она прячет от отца.

Там, на пустыре, в колыхавшейся на вечернем ветру траве, под хруст собственных костей Алекс в какой-то момент отключился. Боль захлестнула, превысила все допустимые пределы — и его сознание предпочло впасть в блаженную темноту. Но прежде чем отключиться, Алекс слышал, что кричала Эльза. "Он не нужен мне, папа" "Да как ты мог подумать, что я стану встречаться с ним всерьез, папа" "Мне просто было скучно сидеть дома, а никого лучше я не нашла"

Тогда Алекс не сомневался, что она просто спасает его. Врет отцу, чтобы бил не так жестко. Ведь она плакала и кричала охрипшим голосом, искренне переживая за него. Но теперь все стало выглядеть в несколько ином свете. Что, если это он сам обманывал себя столько времени? Разве Эльза не упрекала его частенько в том, что он — слабый человек? А когда он почти не всерьез предложил ей пожениться в самую первую встречу, твердо заявила, что откажется, а на вопрос "почему?" ответила, что хочет детей.

Все совпадало, каждое слово, сказанное Севериной, находило свое подтверждение, если сложить одно к одному, но Алекс, влюбленный глупец, по-прежнему отказывался в это верить.

Это было больно, а боль в нем трансформировалась в ярость, которую он за неимением лучшей цели выплеснул на Северину:

— Какого хрена тогда ты постоянно ходишь ко мне?

— Я? — она поморгала, явно обиженная. — Потому что я подумала, что тебе нужен друг, Алекс. Кто-то, кто не бросит тебя, когда Эль бросила, и объяснит то, что она не хочет объяснять. Я ведь не бессердечная сука, мне тяжело видеть, как ты пострадал из-за нее и все равно продолжаешь ее любить. Да и сам подумай — ну зачем еще мне к тебе приходить?

Алексу уже и самому стало неловко, а Северина продолжала:

— Я не парень, который хочет отбить у тебя девушку и поэтому может наговорить гадости про нее. На тебя у меня тоже, извини, видов нет. Я люблю другого, из аристократов, как и положено, — она уже проглотила обиду и улыбнулась знакомой мягкой улыбкой, — человеческие парни не в моем вкусе. К тому же, вспомни, сколько раз я помогала вам? Я практически познакомила вас, подтолкнула ее поехать с тобой на мотокаре. Это из моего дома ты забирал Эльзу, чтобы увезти ее на свидание. Мы с ней постоянно болтали о тебе. Так с чего мне становиться твоим врагом?

— Ладно, извини, — буркнул он и отвернулся.

— Ничего, — утешила его Северина, но уходя, сказала: — Мой тебе совет, Алекс. Забудь ее, пока это еще не так сложно.

Забудь. Было бы все так просто, как звучало. Алекса не отпускало ощущение, что все происходящее — одна большая глупая ошибка. Чудовищная, невероятная ошибка, которой просто не могло случиться между Эльзой и ним. Его девочка хотела подарить ему невинность. Но с другой стороны, начинал сомневаться Алекс, так и не подарила, постоянно находила отговорки, чтобы отказаться в последний момент. Она признавалась ему в любви, но как-то обмолвилась, что существует еще и привязка, и вот эта самая привязка возможна для нее только с волком, а он, Алекс, не волк. Делить ее с кем-то еще казалось ему кощунством. Признать, что она играла с ним, — казалось кощунством вдвойне.

Эти мысли сводили его с ума. И одиночество. Глухое беспросветное одиночество и боль, что заполняли его изнутри, приходя на смену бессонным ночам и дням, полным бесполезного ожидания. Она не придет, Алекс. Она не придет, она не придет, она не придет. Он твердил теперь себе так и все равно не верил. Никогда не думал, что можно ощущать себя настолько потерянным в окружении друзей и заботливой матери. Они считали, что последствия травм мучают его, но та боль не шла ни в какое сравнение с чувствами к Эльзе.

Он передал через Северину, что хотел бы встретиться с Эль в день, когда его выпишут из госпиталя, пообещал, что не станет ни в чем упрекать, каким бы ни вышел разговор. Ему нужно просто ее увидеть. Один разок увидеть, только и всего. А если не сможет, то пусть напишет хотя бы записку. Но она не пришла и записку не прислала. Дома радостная мать хлопотала и кудахтала вокруг него, наготовила гору еды, пичкала его деликатесами и ворчала по поводу безнаказанности, с которой аристократ из палаты лаэрдов имел право обойтись с ее сыном.

Алекс скорей бы посетовал на бессердечие, с которым с ним обошлась аристократическая дочь.

Ночью он вдруг понял, что все это правда: она не придет. Сел на кровати и крепко прижал ладони к глазам. Постыдные слезы выжигали их, а он не мог допустить, чтобы они пролились. Но кричать мог. И кричал, до изнеможения долго, судорожно сглатывая пересохшим горлом, ощущая, как резко втягиваемый воздух пронзает легкие.

На самом деле он, конечно, не издал ни единого звука.

Цирховия Шестнадцать лет со дня затмения

В шестнадцать лет кажется, что правила созданы лишь для того, чтобы их нарушать. Мир устроен не так, как хочется? Все можно изменить, было бы желание. Окружающие твердят, что твои желания невозможны? Закостенелые, глупые люди, не способные видеть дальше собственного носа. Ведь ты молода, сильна, и где-то внутри не отпускает ощущение, что знаешь чуть больше, чем остальные. Щелкнешь пальцами — и сдвинешь миры с привычной оси. Докажешь свою правоту — и победишь. Все по силам, нет ничего невозможного, если очень сильно хотеть. И верить.

И плевать, что родители не разрешают видеться с мальчиком, который нравится, приводят какие-то аргументы, кричат и топают ногами. Ты молода, сильна, ты двигаешь миры, ты имеешь право любить того, кого хочешь. И он тоже любит тебя, и нет сомнений, что вы созданы друг для друга и будете счастливы вместе всю жизнь. А родители… да что они в этом понимают?

И ты доказываешь, ты шагаешь вперед семимильными шагами, ты борешься без устали за возможность видеть мир таким, каким хочешь. Вселенная вращается вокруг тебя, как гигантский четко выверенный механизм, а ты пинаешь и пинаешь ее шестеренки, чтобы ускорить или изменить их ход.

А потом вдруг понимаешь, что родители были правы.

Эльза, конечно, поняла это не сразу. Сначала, как и положено, она боролась, бунтовала и доказывала. Ненавидела отца за его двуличие и жестокость, презирала мать за ее слабохарактерность. Она мечтала сбежать из-под родительского надзора, во сне и наяву грезила о том, как обретает свободу, тем более и шанс у нее имелся. Старший брат обещал ей поддержку и помощь, и где-то там ее ждал любимый человек. Вырваться бы к ним — а остальное уже не важно.

Днями и ночами, с того самого момента, как отец увез ее, рыдающую, и заставил бросить Алекса при смерти на пустыре, Эльза просила темного бога послать ей Димитрия для спасения. Он единственный с детства не подчинялся родителям, а силой и властью уже сравнялся с отцом. Ему не составило бы труда освободить сестру, увезти с собой, а Алекс так пострадал из-за нее, что никакая испорченная репутация Эльзу бы теперь не остановила. Она должна была находиться рядом, помогать залечивать его раны, ухаживать за ним. Ведь они так любят друг друга — разве можно бросить любимого в беде?

Наконец, ее просьбу услышали, и Димитрий все же пришел к ней. Но уже не как брат.

Что она почувствовала, когда он поцеловал ее? Что провалилась в какой-то кошмар, который совершенно не мог с ней наяву случиться. С самого детства Димитрий мучил ее, заставлял плакать, кусал и щипал ее, а Эльза то ненавидела его, то боялась, то жалела, но, подрастая, он стал другим, и в какой-то момент словно тонкая ниточка протянулась между ними. Она приняла его неправильность и простила, и все чаще мысленно занимала его сторону в ссорах с отцом. Стала видеть в старшем брате не только боль и тьму, но и крепкое плечо надежного защитника и мудрый совет хорошего друга.

Но она никогда не видела в нем мужчину.

И тем не менее, именно Димитрий открыл ей глаза на то, как на самом деле выглядит страсть. С Алексом все было по-другому: Эльза ни разу не теряла уверенности, что контролирует ситуацию и сможет остановить себя и его в любой момент. Несмотря ни на что их любовь была чистой, и светлой, и нежной, очень нежной и красивой. С Димитрием она не контролировала ничего. Только ощущала выжигающую похоть внутри него, грубое мужское возбуждение в сильном теле, когда он прижимался к низу ее живота, и видела бесконечный ужас в его глазах. Алекс хотел ее любить, Димитрий желал ее трахать, и даже при всей своей неопытности Эльза интуитивно определила, в чем здесь различие.

Как мог брат так предать ее? Зачем окрылил, заставил поверить в исполнение любых желаний, подбивал сопротивляться родительской воле? Да, предал, потому что превратил их близость в больное влечение, их только-только зарождающееся душевное тепло и доверие друг к другу — во что-то грязное и мерзкое. Эльза и себя ощущала грязной и мерзкой и корила за то, что спровоцировала его. Родители были правы, что запирали Димитрия с рождения. С самого начала они понимали, что в нем нет надежды на исправление и дальше станет только хуже. В нем нет добра, нет света, нет даже намека на что-то хорошее, и все, к чему он прикасается, становится испорченным. Эльза, конечно, сама виновата, что тянулась к нему. Родители видели его насквозь, а она — нет. Она жалела его и любила сестринской любовью и искренне хотела помочь, а он прикоснулся к ней так, как никогда не касался даже Алекс… забыть бы это, да не получается.

Отцу она ничего не сказала. Молчала и пожимала плечами в ответ на все расспросы. Она не знает, зачем Димитрий явился домой. Она не слышала, что брат делал и с кем разговаривал. Признаться бы, пожаловаться хоть матери, чтобы утешила, чтобы объяснила, почему так и есть ли здесь вина самой Эльзы, поделиться хоть с кем-нибудь моментом, который без конца крутится в голове и мешает спать. Ведь бывает же с дурными снами — расскажешь и больше не страшно…

Тогда Эльза попробовала открыться тому, кому доверяла больше всех. Кристоф все чаще пропадал где-то, но поговорить охотно согласился.

— Это из-за Димитрия, — робко начала она и замялась, подбирая слова.

— А что с ним? — удивился брат. — Слуги шепчутся, что видели кровь на полу. А ты знаешь, что тут было?

— Нет, — Эльза, и правда, не видела, что творилось в соседней комнате. Только слышала. Крики Димитрия, глухие удары и снова крики, а затем, после продолжительной паузы, низкий, хриплый, чужой смех, в котором с трудом угадывался голос брата. Тогда она едва ли могла пошевелиться, каждую секунду опасаясь, что он вернется к ней. — Димитрий… он меня пугает…

— Он всех пугает, Эль, — хмыкнул брат и потрепал ее по плечу. — Даже нашего отца. Даже рыночных. Ты слыхала хоть раз, что про него говорят за площадью трех рынков?

Крис принялся пересказывать ей сплетни, а Эльза смотрела в его лицо и слышала только восхищение старшим братом. Могла ли она вмиг разрушить этот идеал своим признанием? Окунуть ее обожаемого близнеца-братишку в неприглядную реальность, как Димитрий поступил с ней самой? Нет, не могла, потому что на собственной шкуре поняла, как это больно — разочаровываться в том, кого любишь.

Больше Эльза никому не сказала ни слова.

Вселенная продолжала вращаться вокруг, но Эльза не видела смысла пинать шестеренки. Чего доброго сунешь палец — отхватит полруки. У нее, конечно, оставался Алекс, но как им теперь быть вместе? Она не знала.

А потом Северина сообщила, что Алекс никогда ее, Эльзу, по-настоящему и не любил.

Нет, сначала подруга все скрывала. Берегла ее от разочарований, словно хрупкую вещь — от тряски. Видимо, что-то в Эльзе и в самом деле надкололось, потому что после визита Димитрия и ее последующего погружения в себя даже Виттор сменил гнев на некоторую милость и разрешил Северине приходить. Тюремщика, правда, пока не снял, но хоть какой-то отдушине его дочь порадовалась. После долгой разлуки она поняла, что тосковала и по Северине тоже. Подруга поддержала Эльзу, заверила, что все хорошо, что Алекс не так уж и пострадал, а врачи быстренько поставили его на ноги и уже отправляют домой.

Эльза выдохнула с облегчением, ей казалось, что отец не жалел сил, выбивая из ее парня дух. Возможно, так почудилось от страха и волнения. Если Алекс быстро поправился, значит, увечья были несерьезными. Может, не такой уж папа и монстр? Правда, выходить на связь Алекс не торопился. Эльза слала и слала ему записки через Северину, писала слова поддержки и любви и осознанно пустые, но все же обещания, что никто их не разлучит, спрашивала, не обижается ли, и просила прощения за отца. Сначала подруга объясняла ответное молчание тем, что у Алекса болит рука, поэтому он не может писать, и успокаивала, что скоро откликнется. Но затем Эльза стала подозревать недоброе.

— Ты врешь мне, да? — приперла она Северину к стенке во время очередного визита.

Та села на подоконник, покачала ногой и отвела глаза.

— Я не со зла, Эль. Поверь, я не хотела ничего плохого, — протянула она и мучительно покраснела.

Эльзу кольнуло предчувствие.

— Расскажи все, как есть.

— Крис мне поведал по секрету, что ты вены резала… — Северина посмотрела на нее круглыми испуганными глазами, — я не прощу себе, если буду виновата…

— Я не стану больше резать вены, — успокоила ее Эльза, гадая, насколько же страшные ожидают новости. — Сделала это под влиянием эмоций и давно все осознала.

Да, эмоции тогда бушевали, но времена, когда она пинала шестеренки и бунтовала против правил, остались примерно там же, где и вера в бескорыстную помощь старшего брата.

— Ты так рвалась помогать Алексу, за ним ухаживать, — сдалась Северина. Было заметно, что в ней кипит возмущение и обида за подругу. — А у меня язык не поворачивался признаться, что он злится на тебя и видеть не хочет.

— Я все понимаю. Обиделся из-за моего отца, да?

— Нет, Эль, — Северина вздохнула и продолжила с трудом, через силу выдавливая слова. — Алекс знает, что я кое-что знаю, и попросил меня тебе не говорить. Пригрозил даже… я пообещала…

— Пригрозил? — удивилась Эльза. На ее памяти Алекс никому не угрожал.

— Да. Пригрозил, что найдет и отомстит, если расскажу.

— Северина, — строго сказала она, уже вне себя от плохих подозрений и волнения, — ты моя подруга или Алекса? Кому из нас ты ближе? Отвечай, что такого ты узнала. Клянусь, что ни за что не признаюсь ему, что ты нарушила обещание.

— Сделаешь вид, что не знаешь? — с надеждой подняла взгляд подруга.

Эльза покусала губы. Если это что-то действительно плохое, то как она сможет скрыть свои эмоции? Но и если не узнает — сойдет с ума, а Северина так дрожит и так напугана, что явно не станет нарушать клятву, если продолжит бояться.

— Сделаю вид, что не знаю, — сдалась она. — Правда, не выдам ничего, не волнуйся.

— Ну хорошо, — подруга заметно успокоилась, поправила волосы, собралась с духом. — Я подслушала один его разговор. Нечаянно, правда. Подходила к палате, услышала голоса и замялась на пороге, а потом не выдержала и наорала на них. Надо было схитрить, промолчать, а я не смогла. И Алекс теперь знает, что я знаю… в общем, он попал из-за тебя на деньги. На очень большую сумму, а ты сама знаешь, что он не очень-то владеет большими деньгами. Он проиграл.

— Как проиграл? — не поняла Эльза.

— Да спор проиграл. Разве ты не знала? — Северина хмыкнула. — Хотя о чем это я? Я и сама не знала. Но это есть, Эль. Такие парни, как Алекс, спорят с друзьями на таких девушек, как мы, что завалят их. А друзья делают ставки. Ты долго не сдавалась, Эль. Ставки росли. А теперь, когда всем понятно, что твой отец его и на километр к тебе не подпустит… Алекс очень зол. Только не плачь, пожалуйста. Я этого не переживу.

Эльза и не думала плакать.

— Нет, — проговорила она и покачала головой. — Это какая-то ошибка. Алекс не мог так поступить.

— Значит, я пошутила, — с видимым облегчением отозвалась Северина, улыбнулась натянутой улыбкой и обняла ее. — Давай забудем все это. Не обижайся на меня. Позвони, если захочешь увидеться.

Наверное, так и воспринимается предательство близкого человека. Сначала ты не веришь. Да, это все вранье или, на крайний случай, неудачная шутка. Ошибка. Недопонимание. Он не мог поступить так, он не такой, он на это не способен. В голову лезут воспоминания обо всем хорошем, о ваших встречах и признаниях, о лучших моментах, и ты ищешь, ищешь в них изъяны, какие-то слова, фразы, жесты, какие-то доказательства неискренности и лжи. И не находишь. И радуешься этому. И снова повторяешь себе, что это вранье, неудачная шутка, ошибка, недопонимание.

А вселенная вокруг продолжает жить по своим законам, которые тебе не нравятся, но которые ты все меньше надеешься изменить.

В какой момент Эльза все-таки начала сомневаться в Алексе? Наверное, это случилось после длинной череды дней, проведенных в ожидании его ответа. Отец продолжал держать ее под замком, отрезанную от всего мира, Кристоф ничем не мог ей помочь, Северина после того разговора о неудачной шутке почему-то стала заглядывать все реже, Димитрий… каждый день Эльза молилась о том, чтобы не видеть его больше никогда. Ей все больше становилось стыдно за свое прошлое бунтарское поведение. Она так бушевала и кричала, но кричать глупо — все равно никто не слышит ее. Вечерами она просиживала на подоконнике, держа в руках фонарик и вглядываясь в темноту. Раньше они с Алексом общались так, если не могли встретиться лично.

Раз за разом она подавала из окна сигналы. "Я здесь". "Я здесь". "Я здесь". Ночная улица молчаливо смеялась ей в лицо, проглатывая лучик света. Никого, разве что случайный прохожий удивится, что там мелькает в одном из окон богатого особняка. Разве Алекс не пришел бы к ней при первой возможности, если уж его отпустили из госпиталя домой? Конечно, ее охрана настороже, но разве он не стал бы за нее бороться? Разве мужчина не должен добиваться любимую женщину? Эльза бы поняла, если бы Алекс держал на нее обиду из-за отца, но она уже написала ему столько записок, столько раз просила прощения и клялась в любви, что он наверняка должен был растаять. Он же не такой, он всегда казался ей добрым и незлопамятным.

Потом появились и другие вопросы: почему она вообще борется, а он — нет? Передать через Северину хотя бы два слова — что тут сложного? Может, Алекс уже сдался? Может, он осознал, что не готов тратить столько сил на то, чтобы быть с ней? Она ведь трудный вариант и сразу его об этом предупреждала. А как же его бесконечные признания и клятвы? Неужели они не стоили ничего, кроме пустого звука? Может… подруга права?

А с чего Северине ошибаться? Они с детства дружили и делили все секреты на двоих. Сколько раз подруга прикрывала Эльзу в ее отлучках из дома? Сколько раз помогала по первой же просьбе, не прося ничего взамен и не торгуясь? Они полагались друг на друга во всем и никогда не подводили. А Алекс… да что она вообще знает об Алексе, кроме того, что он любил и хотел ее?

Да, об этом он часто твердил. Как хочет Эльзу, как думает о ней, как мечтает лечь с ней. Довольно настойчиво, если хорошенько поразмыслить. А Эльзе это льстило, и она смеялась, когда Северина ворчала, что всем мужчинам нужна только постель. Что если Алекс не просто так настаивал? Что если он уверенно шел к цели? Тогда получается, отец ее спас, когда избил его?

И получается, что правила созданы, чтобы как раз защитить ее?

Сомнения — вот червь, который точит фундамент любых отношений, обрушивая их, как карточный домик. Дашь им волю — и уже не избавишься вовек. Что, если родители всегда были правы, а она ошибалась?

В какой момент Эльза поняла, что жить по правилам гораздо легче? В тот вечер, когда они ужинали всей семьей, впервые за долгое время в мире и спокойствии, и Крис по привычке витал в облаках за столом, мать старалась поддерживать разговор на нейтральные темы, отец слушал ее, задумчиво поглядывая на дочь. И было так хорошо, как раньше, когда Димитрий в первый раз на долгое время покинул дом, и Эльзе вдруг подумалось, что эти люди, по крайней мере, никогда намеренно не желали ей зла, а она так долго заставляла их страдать… ради чего? Она подняла голову и произнесла ровным голосом, глядя в одну точку:

— Прости меня, папа.

Виттор вздрогнул, в его глазах затеплился какой-то огонек, а на губах медленно расцвела счастливая улыбка. А на следующий день ей разрешили ходить в школу.

Северина была вне себя от счастья, другие одноклассники тоже с радостью встретили Эльзу, потянулась череда уроков и перемен, вредных учителей и заслуженных оценок, и казалось, будто она и не собиралась это бросать, не планировала уйти за любимым и отказаться от всех привилегий своего положения. Сколько же она пропустила. Назревал осенний бал-маскарад, и девочки обсуждали наряды и тех, с кем отправятся на праздник, а Эльза обнаружила, что не имеет ни подходящего платья, ни спутника.

— Пригласи Хораса, — шепнула ей Северина, показывая на друга Кристофа, который обернувшись, смотрел на них через класс, — он пялится на тебя с тех пор, как увидел после каникул.

Да, лето многое изменило. Ее одноклассники подтянулись и возмужали, вот и Хорас, действительно, начал поглядывать с интересом. Родители знают его, иногда он заглядывал в гости к Крису, и никто не станет возражать, если Эльза отправится на маскарад с ним. Как бы она хотела пойти туда с Алексом. Танцевать в роскошном зале, скрыв лица под бархатными масками, а в конце вечера снять их и поцеловаться у всех на виду. Но если Алекс снимет маску, все поймут, что он не волк, а праздник — только для благородных представителей общества. К тому же, где он, Алекс? Выходя из школы после уроков и дожидаясь мать, Эльза без конца высматривала его фигуру на противоположном конце улицы.

Он не приходил.

Хватит бегать за парнем, Эльза. Так сказала ей Северина и с укором покачала головой. Конечно, подруга была права. Эль слишком увлеклась своим чувством вины и любовью к Алексу. Похоже, что ему все это не очень-то и нужно.

Вот так и наступает этот момент. Становится уже не важно, почему твой любимый тебя предал. Важен сам факт предательства. Он отказался от тебя, он не пришел, не захотел увидеться, остался глух к твоим просьбам. И вот уже подруга, пряча глаза, намекает, что видела его с другой, а ты не чувствуешь внутри ничего. Ничего, кроме глухой боли и смирения. Это было хорошее лето, но все хорошее когда-нибудь заканчивается. Разве нет?

В конце концов, если Димитрий предал Эльзу, то почему Алекс не мог предать? Она любила их обоих, но ошиблась, а родители были правы, оберегая ее от них. Когда это осознание пришло, она горько прорыдала всю ночь. Даже испуганная мать пришла, осторожно присела на край постели. После бурных истерик дочери Ольга боялась лишний раз прикоснуться к ней в таком состоянии, но на этот раз Эльза сама бросилась ей на грудь. Уткнулась в пышное теплое материнское тело и зарыдала. Вот бы кто-нибудь забрал у нее эту боль, и эту проклятую любовь к Алексу, и тяжелое стыдное воспоминание о поцелуе Димитрия. Все, все забрал и оставил ее такой, какой она была в начале лета — счастливой девочкой, мечтающей о своей первой любви.

— Малышка моя… маленькая… — Ольга сначала робко, но потом все увереннее обхватила дочь, притиснула к себе, принялась покачивать, как младенца, баюкая в своих руках.

— Я не могу, мама. Я люблю его, — всхлипывала Эльза. — А он меня — нет.

— Это пройдет, пройдет, доченька, — шептала мать. — Ш-ш-ш… а настоящая любовь еще ждет тебя впереди, вот увидишь. Ты полюбишь, выйдешь замуж, родишь деток, все будет хорошо. Ты только больше не пугай нас.

Рано или поздно ты понимаешь: мир устроен не так, как хочется, но это тебе придется измениться, чтобы подстроиться под него. А правила созданы, чтобы оберегать тебя от лишней боли. Кто-то умный уже придумал их раньше, кто-то, знающий больше тебя. И шестеренки вселенной крутятся и крутятся, перемалывая глупую девочку в прах.

На рассвете после бессонной ночи Эльза подошла к окну. По карнизу шумел дождь — обычная для сентября погода. Она посмотрела на пасмурное низкое небо. Раму теперь не открыть, и воздух холодный, и по ночам больше не пахнет цветами и нагретой за день травой. Эльза взяла с подоконника фонарик, повертела в руках и отставила в сторону.

Понимая, что не прикоснется к нему уже никогда.

Цирховия Шестнадцать лет со дня затмения

Вода в ванне красная.

Глупая девчонка схватилась за лезвие, отбирая у него нож, и вода стала еще краснее. Его кровь соединилась там с ее кровью и превратилась в одно целое. Говорят, в Нардинии и на Раскаленных островах так заключают браки. Он не женился на ней по-настоящему и вряд ли когда-нибудь сделает это. В конце концов, они с Эльзой тоже одной крови. Ладонь у Петры порезана сильно, до кости, его собственные руки чернеют длинными полосами от локтя до запястья. Девочка-скала считает его самоубийцей, а он просто хотел тишины.

Они борются в ванной, молчаливо и сосредоточенно, пачкая друг друга вишневым. Она пытается его спасти, он не желает быть спасенным. Нож тонет на дне красного моря, а девчонка все равно проигрывает. Плитка на полу холодная, поэтому лучше сидеть, чем лежать, и Петре достается место на его бедрах. Тела влажно шлепают, сталкиваясь в рваном ритме, когда он подкидывает ее на себе, голова у нее откинута, рот открыт, на щеке и шее — смазанные следы его крови. Израненная ладонь лежит на его плече, капельки с нее щекотно катятся по спине вниз, ржавчина и металл повсюду: во рту, в носу, на коже.

В глазах у Петры беспомощность. Она не понимает, почему не чувствует боли в этот момент, почему не может остановиться, не испытывать удовольствие, ведь не должна кончать здесь, сейчас, с ним. И все равно кончает, выгибаясь от наслаждения, пока он трахает ее. Похоть и мрак — как наркотик, они нравятся всем, стоит лишь один раз попробовать, а он привык щедро раздавать дозы, отравляя тех, к кому прикоснулся. Петру он отравил тоже, но совсем немножко, не настолько, чтобы погасить в ней свет.

Прошлую ночь он не помнит, но утром она улыбалась и смущенно целовала его в плечо, прижимая к груди простынь, значит, все было правильно. В последнее время его мозги снова выключаются все чаще, но рассудок и память не нужны, чтобы любить женщину. Тело привыкло к тому, что надо делать, пальцы сами находят нежные впадинки и изгибы, которые нужно погладить, губы — влажные островки, которые следует целовать. Опаснее то, что иногда ему все равно, кого гладить и целовать.

— Ты так смотришь… — шепчет Петра, задыхаясь от его прикосновений, а он просто боится закрыть глаза. Там, под веками, приходят совсем другие образы, и женщина в объятиях другая. Та, с которой связывает общая кровь. Сознательное в нем бесконечно борется с бессознательным, и второе окончательно не победило, наверное, только из-за нее. Из-за его девочки-скалы.

Он цепляется за нее, за свою осознанную реальность, как за последний оплот. Когда-то у темпла забытого бога он сделал их фотографии — обрывочные эпизоды сумасшедшей страсти и счастливой любви, только-только зарождающихся между ними. Теперь его реальность напоминает эти эпизоды. Щелчок затвора — и сознание успевает выхватить и запечатлеть какой-то момент, а затем темнота. Щелчок. И темнота.

Щелчок. Петра сидит на краешке дивана, у нее грустные глаза и голая грудь. Руки сложены на коленях. Он опускается перед ней, щекочет языком ее розовые соски, дразнит их своим дыханием, надеясь отвлечь и рассмешить.

— Ну что такое, сладенькая?

— Рука болит.

Петра показывает ладошку, перетянутую белым бинтом. В центре повязки засохла кровь. Его собственные руки давно целы, зажили, словно ничего и не было, а у нее вот… болит и кровоточит. Забрать бы ее боль на себя, он бы даже и не заметил новую среди собственного мрака и шороха голосов, а ей бы легче стало. Жаль, что так нельзя.

— Пойдем пускать кораблики?

— Кораблики? — Петра смотрит недоверчиво и растерянно.

— Да. Кораблики. Река через три месяца замерзнет, но пока для корабликов еще есть время. Пойдем.

Щелчок. Старинная бригантина, важно покачиваясь, отплывает от берега. Кривая и довольно уродливая, потому что его руки отвыкли, но вполне способная выдержать борьбу с течением хотя бы до ближайшего изгиба реки. Тканевые паруса трепещут на ветру, поддавая ей ходу. У Петры лицо счастливого ребенка. Она подпрыгивает на месте в своей тонкой, не предназначенной для цирховийской зимы курточке и хлопает в ладоши, забыв о порезе. Ранним утром еще холодно, и туман стелется над водой, хочется притопывать ногой о ногу и греть пальцы дыханием, а они, как дураки, не спали всю ночь, занимаясь — смешно подумать, — не сексом, а кораблестроением.

Петра с сияющими глазами и раскрасневшимися щеками оборачивается, берет его ладонь в свои, подносит к губам, глядя снизу вверх полным любви взглядом.

— У тебя руки золотые, Дим, — целует, и улыбается, и добавляет тихонько: — И сердце золотое. Я знаю.

Этими руками он убил стольких, что и не сосчитать, а сердце… там давно ничего не видно из-за мглы.

Щелчок. На рукаве рубашки бурые засохшие пятна — у девки от страха пошла носом кровь, стоило лишь сдавить ей горло. Он не помнит ее лица, и чем все закончилось — тоже не помнит, но раз явился домой, а не в отцовский особняк, значит, все было как всегда. Петра смотрит на эти пятна, расстегивает пуговицу на манжете, отгибает рукав, внимательно изучая его запястье. И ничего не находит. Она думает, что он порезался. Со вздохом помогает снять рубашку и уносит в стирку.

Ночью она снова будит его, вырывая из цепких лап кошмара. В полутьме тень падает на лицо, и ему требуется несколько секунд, чтобы вспомнить ее имя.

— Давай пригласим в гости твою сестру, — умоляет Петра, — тебе же хочется поговорить с ней, она тебе нужна.

Она думает, что он зовет во сне Эльзу, потому что соскучился по родным.

Когда-нибудь он наверняка не удержится и произнесет это имя, занимаясь с ней любовью, и тогда она все поймет.

Щелчок. В темпле темного он наткнулся на мать. Кажется, она слегка похудела. От переживаний? Или болезни? Нет, ее запах не изменился, она пахнет молоком, домашней выпечкой и дорогими духами и вряд ли больна. Это хорошо. С такой истовой верой смотрит, как трепещут в плошках огоньки свечей, что не замечает чудовище, притаившееся в нескольких шагах и наблюдающее за ней. Стоит в главном зале в ожидании Рамона, одного из Безликих, своего постоянного любовника. Лицо у нее в этот момент нежное, и мечтательная полуулыбка на губах. Красивая, как богиня.

Она всегда была красивой, его мать. Он и сам невольно улыбается, вспоминая, как раньше она имела привычку поглаживать по голове Эльзу, играя с той, или как все время подкладывала за столом добавку Кристофу, считая, что тот растет слишком худым. Любовь и тепло, с которым она относится к близнецам, очаровывают, и хочется протянуть руку, коснуться хоть ненадолго, почувствовать это на себе. Заманчивая, красочная, недоступная мечта.

Словно ощутив вдруг его присутствие, Ольга вздрагивает и поворачивает голову. Отблески пламени свечей продолжают играть на ее щеке, но очарование уже рассыпалось в осколки, и пора уходить, раз мать заметила его.

— Сынок.

Это так неожиданно, что он замирает, как вкопанный, на полпути к спасительной нише. Не строгое "сын", не еще более официальное "Димитрий". Ольга приближается опасливо, обходит его боком, будто каждую секунду ожидая нападения. Ничего, он сам виноват, от него и не стоит ожидать ничего другого. Мать трогает его за плечо, ладонь у нее теплая, не вздрогнуть от этого прикосновения не получается. Последний раз она прикасалась к нему четыре с половиной года назад, он помнит тот день и причину, которая ее побудила.

— Сынок… — Ольга облизывает губы, смотрит заискивающим взглядом снизу вверх, совсем как делает Петра, когда боится вызвать непредсказуемую реакцию. — Как у тебя дела?

Надо что-то ответить? Подходящие слова не приходят на ум.

— А у нас все хорошо, — продолжает мать, к счастью, не нуждаясь в ответных репликах. — Эльза одумалась и помирилась с отцом. Папа так доволен… — и с едва заметной, секундной запинкой: — …не серди его больше, ладно? Не приходи к нам, раз он тебя прогнал.

Пожать плечами. Кивнуть. Ну все, он свободен.

Щелчок. Вода течет по щекам, одежда вся мокрая, и под ногами по тротуару несутся потоки. Сентябрьские ливни, непредсказуемые и бурные, могут бушевать всю ночь напролет. В особняке снова поменяли привратника: наверняка отец не простил того, кто пустил Димитрия в прошлый раз. Этого, нового, трудно винить в том, что не узнает в насквозь промокшем бродяге, отирающемся вдоль забора, старшего сына хозяина. Капюшон надвинут на глаза, лица не видно, да еще непогода вокруг.

Привратник грозится вызвать полицию, приходится отойти подальше, чтобы не маячить. В окне Эльзы темно. Спит ли мирным сном его невинная сестренка? Чувствует ли, как в глубокой ночи сквозь эти решетки и стены чудовище смотрит на нее? Преграда между ними так тонка и с каждым днем истончается все больше. Смешно подумать, на чем она держится. На вере Петры в чудо.

А разве не чудо, что он уже несколько часов просто стоит, стиснув кулаками железные прутья ограды и созерцая мирно спящий дом?

Щелчок. Девочка-скала, оказывается, умеет петь колыбельные. Глубокая ночь — самое подходящее для них время. Голос у нее приятный, чистый, звуки гортанные и незнакомые. Древненардинийский язык — язык жрецов, правителей и… драконов. Откуда она знает его? Говорит, что от матери. Откуда его знает ее мать? Он бы спросил, но шепот в башке заставляет забыть все слова. Приходится подобно слепому щенку тыкаться лбом в ее живот, и выть, и орать со всей дури, чтобы заглушить чужие хриплые злые приказы. А она обнимает его, и покачивается, и поет. И целует в висок, на краткий миг принося облегчение.

Зачем она это делает? Говорит, что иначе ей очень страшно.

Щелчок. Петра ссорится с Яном. Они ненавидят друг друга настолько сильно, что сам воздух электризуется от их ссор. Девочка-скала не хочет, чтобы Димитрий ходил в окулус и убивал. Ян настаивает, что иначе они разорятся. Бесполезное сотрясание воздуха с обеих сторон. Дело не в окулусе и не в тех, кто там умирает. В конце концов, это их осознанный выбор и добровольное решение.

Дело в том, для кого этого выбора нет.

Щелчок. Маленькая волчица, глупая подружка Эльзы, отыскала лазейку и закидывает его любовными письмами, которые приносит в темпл ее служанка. Ян смеется, читая их вслух. Голоса в башке тоже смеются. Чудовище смотрит немигающими красными глазами из зеркал.

Щелчок. Рука у Петры все еще болит, и девочка-скала не может готовить, поэтому теперь каждый день они обедают в новом ресторане. Петре нравится эта игра и возможность попробовать что-то новенькое, дарданийские монахи разбаловали ее своим треклятым глинтвейном, которого она не знала, пока не побывала в горах. Вилку она теперь держит левой, и если долго смотреть на ее неловкие ковыряния в тарелке, возникает нестерпимое желание кормить ее с руки. Или с губ. Такая заманчивая мысль, что сразу возникает еще одно нестерпимое желание — поехать домой. Но там снова наступит ночь, и ей придется петь ему о богах и драконах.

— Расскажи мне о своей семье, сладенькая. Расскажи хоть что-нибудь. Кто твои родители?

Сегодня Петра в хорошем настроении и улыбается.

— Мой отец — виноградарь. У него большие поля и много рабочих.

Сразу вспоминается и яхта, и старый раб, Бакар, который научил ее ходить в моря. Отец, наверное, как минимум, зажиточный фермер, нечего тут и гадать.

— А брат? Почему он промотал наследство?

Петра больше не улыбается. Она жует и сосредоточенно смотрит, словно выигрывает паузу, чтобы обдумать ответ.

— У нас с братом отцы разные. Он не наследует ни виноградники, ни апельсиновые сады, которые папа подарил маме на свадьбу.

— Вот как?

— У мамы с отцом моего брата был временный брак.

— Временный?

Крупица за крупицей, ниточка за ниточкой, но он вытянет из нее правду.

— Да, — Петра со вздохом сдается, по ее лицу видно, что собирается что-то рассказать. — У нас в Нардинии есть такое. Можно взять себе на время жену, если не можешь насовсем жениться.

— А почему нельзя было насовсем жениться?

— Мама уже была замужем. За моим отцом.

— Значит, этот человек… он на время забрал твою маму от ее мужа к себе?

— Ага. Такое возможно, если женщина из особого рода. Из тех, кто может соединиться с драконом для деторождения. — Взгляд у Петры холодный и пристальный. — А мужчина, который ее забирает — дракон.

— То есть, дракон ее забрал от твоего отца, чтобы она родила ему ребенка?

— Наследника. Да. Так и появился мой брат. А когда ему исполнилось пять лет, она вернулась обратно, оставив сына с его отцом.

— А как твой отец это воспринял?

Петра пожимает плечами, будто не видит здесь особой катастрофы.

— У него не было выбора. Драконы иначе не могут иметь детей, а женщин особого рода мало.

— А почему тогда ты должна отвечать за долги брата?

— Отчим — тоже часть нашей семьи, мы породнились с ним через маму. Кроме того, — Петра разводит руками, вынужденная объяснять очевидные вещи, — он же мой брат. Я люблю его.

— Любишь?.. — что-то внутри всколыхнулось, что-то знакомое, больное, темное. — Насколько сильно, сладенькая? Ты бы вышла за него замуж?

— Дим.

— Что? Он ведь — дракон, а ты — женщина из особого рода. Что, если бы вы остались последней парой из возможных? Вышла бы за него?

— Конечно нет, — глаза у Петры круглые и возмущенные. — Он же мой брат. Между братом и сестрой не может быть ничего, будь они даже последними людьми на планете.

Проклятые боги, как же у нее все просто.

Цирховия Шестнадцать лет со дня затмения

— Ну ничего, ничего… — миролюбиво приговаривала Северина, разглядывая огромный, на пол-лица, багрово-фиолетовый синяк у своей служанки, — глаз уцелел и слава пресвятому светлому богу за это.

— Мой жених… — рыдала девушка, и казалось, что даже кудрявые завитки ее волос поникли и стали похожими на серые сосульки, — …свадьбы перед зимними праздниками не будет.

— Какая досада, — сочувственно прищелкнула языком Северина, — и как его угораздило вас застать?

Служанка заплакала еще горше под равнодушным взглядом госпожи. Надо же. Когда они с садовником-"жвачником" исполняли свои роли в "кукольном театре", она выглядела симпатичнее, а теперь — ни дать ни взять зареванная красноглазая веснушчатая мышь, да и только. И нос рукавом вытирает, фу. И кто ей виноват, что трахалась с парнем украдкой, даже когда Северина им не приказывала?

— М-мне сказали, — икая от бурной истерики, продолжила девушка, — ч-что это в-вы разрешили его пустить, лаэрда. В-вы его пустили и сказали, что меня надо искать в домике садовника в саду. С-сам бы он ни в жизнь не догадался. ...