Саамские сказки

О СААМАХ И ИХ СКАЗКАХ

Как-то, еще в тридцатых годах, мне приходилось слышать от любителей сказок:

— Да, знаете ли, эти ваши северные сказки какие-то... Прочтешь, а в голове ничего не осталось.

— Скучновато?

— Да нет... Что-то тут то, да не то...

Собиратель северных сказок не может согласиться с такими отзывами — в северных сказках привлекают и особое знание жизни, и своеобразная фантазия. Однако в научной публикации они действительно звучат слишком на свой лад. Поясню примером.

Один музыковед делал доклад перед этнографами о своей поездке к ненцам. В тундре он записал пение их под балалайку и гармонь. Он сам пел нам под аккомпанемент этих же инструментов. Пение, иногда протяжное, иногда прерывистое или даже захлебывающееся, переходило в крик, порой до визга, а потом в рычание — певец был в гневе. Кончалась песня мягким самодовольным клекотом.

Таких песен было исполнено несколько.

— Все одно и то же,— сказали мы.

— Нет, песни не похожи одна на другую,— утверждал музыковед. Он повторил первую песню, объяснил ее содержание. Затем на ряде музыкальных иллюстраций пояснил различия между разными музыкальными ладами. И вот ту же песенку, но русскими словами, в звучании привычного для нашего слуха европейского лада, он исполнил в сопровождении все той же гармошки. Вот что мы услышали: «Она хороша, как молоденькая оленица, у которой глазки карие и копытца черные, а рожки в нежном бархате. Он хочет быть с нею. Но весною ее увезли в широкую тундру, на север, в далекие чумы. Напрасно он ищет ее: в тундре ее не найти, ее схватят другие руки...

Но придет зима — в теплых зеленых лесах, среди елей, в чумах он ее найдет. Она будет в его чуме хозяйкой. Как тепло у очага, в ее красном пологе!»

Прозвучала нам понятная мелодия, хотя и в несколько необычном тембре, дважды ее звучание прерывали бурные аккорды. Песня произвела на всех большое впечатление^[1].

Вот этого перевода северных сказок, с их лада оказывания на знакомый нам и привычный, не хватало тому читателю, который жаловался на недоходчивость сказок народов Севера.

В нашем сборнике делается именно такая попытка перевода саамской сказки на наше звучание, на наше ее понимание.

На Крайнем Севере Европы живут люди, которые именуют себя «саами», «народ саами». Соседи же — русские, финны, шведы и норвежцы — называют их «лопари» или «лаппе». Во времена Древнего Рима называли их финнами. Это название народа дало наименование стране, в которой они обитали — Финляндии (впоследствии они были вытеснены оттуда другими племенами, предками нынешних финнов). Вот что пишет о них известный римский писатель Тацит (I в. н. э.): «Финны чрезвычайно дики и до крайности бедны; они не имеют ни оружия, ни лошадей, ни домов; трава — их пища, шкура — одежда и земля — постель. Вся их защита — стрелы, заостренные, по недостатку железа, костями. Охота составляет занятие одинаково и мужчин и женщин: они отправляются вместе, и каждый имеет свою часть в добыче. Дети не имеют другого спасения от дождя и диких зверей, кроме шалаша из ветвей. Там укрываются и юноши и старики. Они считают себя счастливее тех, которые вздыхают над плугом, устают при постройке домов, мучаются страхом за свое имущество и жаждою чужого добра. Не боясь ни несправедливости людей, ни гнева богов, они достигли того, что более всего трудно: им ничего не нужно желать»^[2].

В таких словах Тацит рисует первобытно-общинный быт, в условиях которого жили саамы в начале нашей эры.

Ныне саамы живут в горах Норвегии и Швеции, на севере Финляндии и у нас в СССР на Кольском полуострове, в Мурманской области. За границей находится около тридцати тысяч человек, в СССР около тысячи восьмисот человек.

Хозяйство саамов было настолько неразвито, что ведение его почти целиком подчинялось условиям природы, среди которой они жили. Дикий олень круглый год бродил по тундре. Саамы, пася свои стада оленей и преследуя диких, тоже передвигались вслед за ними. Рыба в реках и озерах тоже не стоит па месте, и саамы ходили всем своим домом на те озера, где весною или осенью лучше всего ловилась рыба. Тут, на этих лучших местах, саамы строили себе шалаши из тесаных брусков, из бересты и дерева. Название этого жилища — вежа.

Тут же, в амбарчиках, на высоких столбах, они хранили запасы продовольствия и некоторые инструменты. Жилище и все их имущество были приспособлены к подвижному, кочевому образу жизни. Они жили отдельными семьями, которые объединялись в роды.

Хлеб саамы не сеяли. Только четыреста лет тому назад они начали употреблять в пищу печеный хлеб. Муку им привозили из России. Как видим, к этому времени в их быту произошли большие изменения по сравнению с картиной, нарнсованной Тацитом.

С IX века в течение многих веков саамы платили двойные подати: и русским князьям, и королям Норвегии. Тяжелым бременем легла эта дань на саамов. Неопределенность границ на Севере, походы скандинавских королей на Русь, при содействии папы римского, беспрестанно вызывали военные столкновения, при которых коренные жители, саамы, должны были покидать свои жилища, уходить в глушь и прятаться там в аемлянках. Подчас эти столкновения превращались в настоящие войны. Саамы эту эпоху называют «подземной войной». В 1250 году Александр Невский отправился походом на Север и на некоторое время установил там мир.

Если не считать легендарных времен, когда саамы сами вытесняли какое-то племя с земли Кольского полуострова, загадочное имя которого в легендах — тала, талы, то исторический период подземных войн саамы разделяют на три «нагона». Это деление указывает, что у саамов выработался своеобразный взгляд на свое прошлое. Конечно, это фольклор, а не история. И все же сведения эти интересны, и просто отбросить их фольклорист не может. Первый «нагон» — это столкновения с норманнами, первый крестовый поход 1157 года. Второй —1240 — 1326 годы —время шведских войн с Новгородом, крестовые походы, «Ледовое побоище», поход Александра Невского в Поморье и далее на север, заключение Ореховепкого договора. Третий «нагон» более позднего времени, московский период, крещение саамов в 1526 году, походы и набеги отрядов датского короля и царских сборщиков дани. Этот период «подземной войны», по-видимому, был настолько разорителен, что в

1673 году потребовалось заступничество эа саамов самого патриарха.

О каждом «нагоне» саамы складывали саги. Судя по общему духу, сказ о старце Няле можно отнести ко времени норманнов, сагу о Лаурикадже — ко второму периоду и, наконец, сагу

«Красивая Катрин» — к третьему «нагону», когда в Коле бывало много иностранцев.

Кольский полуостров с давних времен был притягателен своими незамерзающими бухтами. Петр I, заинтересованный в укреплении Кольской окраины, заново отстроил крепость Колу, вооружил ее артиллерией, значительно увеличил гарнизон, разрешил морскую торговлю с Норвегией.

Во время шведской войны 1709 года, в частности в период Полтавской битвы, саамы сослужили Петру немалую службу. Они вели разведку в тылу врага, в Швеции.

Петр усиленно поощрял заселение мурманского берега. Подъем всего края сказался и на хозяйстве саамов — у них появились большие стада оленей.

Процветание Мурмана, правда несколько искусственное и бюрократическое, продолжалось на протяжении всего XVIII века. В начале XIX века Россия заняла прочные позиции на Севере. Внимание царского правительства теперь обратилось на Юг. Забота о северной окраине прекратилась, она оказалась забытой.

Во второй половине XIX века правительство усилило колонизацию Кольского полуострова. Многие исконные угодья саамов были заняты под новые русские поселения, саамам было разрешено бесплатное пользование лесом для построек домов, если они захотят перейти к оседлому быту. Когда же два брата-саама действительно перешли к оседлости и потребовали содействия властей, архангельский губернатор не поддержал их.

В 1887 году с Печоры на Мурман переселились оленеводы-ижемцы. Они пришли на богатейшие пастбища тундр Кольского полуострова со своими приемами ведения хозяйства, выпаса оленей, обычаями. И если крупные местные оленеводы вскоре установили контакт с пришельцами, то саамская беднота от нового соседства пострадала: пришлые оленеводы, по обычаю Болшеземельской Тундры, присваивали себе вольно пасущихся саамских оленей, как бесхозяйных.

Известный этнограф конца XIX века Н. Харузин рисует удручающую картину нищеты саамов. В заключение он пишет: «И бьется пока лопарь из всех сил... пока не придет ему помощь извне, которая укажет ему пути, как освободиться из-под тяжелой кабалы, не принудит его вести более правильно свои звероловные и рыболовные промыслы, не даст ему возможности покинуть свой полукочевой, вредно отражающийся во всех отношениях на лопаре, быт и перейти к полной оседлости, при которой он лишь может отдохнуть от своих вековых страданий»^[3].

Война 1914—1918 годов, особенно интервенция, тяжело сказалась на благосостоянии саамов: оленеводство их было почти разорено.

Октябрьская революция дала возможность саамам навсегда покончить с тяжелым прошлым.

Одной из первейших задач советского правительства на Севере был подъем оленеводства. Оленеводы получили целый ряд льгот и преимуществ, были освобождены от обложения налогом, пастухов не брали на военную службу. В период нэпа было налажено кредитование оленеводческих хозяйств.

В 1929 году возникло движение за коллективизацию оленеводческих и рыболовецких хозяйств. Коммунистическая партия и Советское правительство оказывали широкую поддержку этому движению: рыболовецкие колхозы ссужались моторными ботами, оленеводческие — снаряжением чумов, рогатым скотом.

Коллективизация в корне изменила образ жизни саамов. Кочевание отошло в область преданий. Оседлый быт благоприятно сказался на жизни саамов. Исчезли богатые и бедные.

При колхозах открываются мастерские по обработке шкур и изготовлению различных изделий из продукции оленеводства, в частности художественных изделий из оленьего меха, из бисера. Среди саамов появились люди новых профессий — доярки, мотористы, шоферы, счетные работники, учителя.

Научному изучению саамов положил начало уже упоминавшийся русский этнограф Н. Харузин. Его книга «Русские лопари» богата историческими и статистическими данными, сведениями о верованиях саамов, а также фольклорными записями. Собиранием фольклора саамов Кольского полуострова на русском языке занимались и другие ученые и писатели.

* * *

В старину религиозным почитанием у саамов пользовалось солнце. Оно живет на самом высоком небе. Ежедневно оно объезжает небо на олене и на медведе. Оно правит порядком в мире. С солнцем, как и с луной и с подземным миром, был связан целый ряд божеств.

Древнейший фольклор саамов посвящен детям Солнца — дочерям и сыновьям его. Они во всем похожи на обыкновенных жителей земли, простых людей — не случайно в сказке они спускаются с неба, чтобы жить с людьми. Враждебные Солнцу существа — пауки, лягушки, кузнечики — строят им разные козни. Сказки эти очень замысловаты и фантастичны.

В пантеоне саамских божеств особое место занимает Мандат. Мяндаш все время меняет свой облик — то он человек (под крышей своего дома), то человек-олень, то олень златорогий, который несется по небу, давая земле всякого рода жизненные блага. Этот сложный образ еще недостаточно изучен. Пожилые саамы с большой неохотой рассказывают непосвященным связанные с ним легенды.

Сказки саамов — майнс — бывают самого различного содержания, разнообразны они и по форме. Особо выделяются детские сказки — парна-майнс; тала-майнс — сказки о существе по имени Тала (на Западе этот Тала предстает в образе Стаяло — человека сильного и опасного для саама); сказки о равках (вурдалаках), о купцах (называются «купец-майнс»), о царях — саре-майнс, о карликах чакли — чакли-майнс и т. д.

В понимании саамов-сказителей сказки — это легкий жанр. Сказку можно рассказывать и так и этак, как кому нравится. Иное дело ловта, то есть миф, легенда. Здесь хороший сказитель очень строг к каждому слову. В старину ловты пели, словесная ткань их была стихотворной. Теперь в этой форме ловты забыты, рифмованные строки остались в очень редких случаях. К ловтам в нашем сборнике относятся фрагменты мифа о Мандате («Мяндаш-нийд»), «Найнас», «Рухтнас».

Сакки (по-русски — сказы, по-скандинавски — саги) — это рассказы на патриотические темы: оборона родины, военные подвиги саамских героев, эпизоды из эпохи «подземной войны» и предания о горах, озерах. Саамы были убеждены в истинности происшествия или события, о котором новествует сакка. Для того чтобы слушатель не сомневался в этом, сказители насыщают сказ множеством подробностей, а также концовками, призванными подтвердить достоверность рассказываемого: «и до сих пор там находят кости...», «там нашли мечи» и т. д.

Бывалыцинки и побасенки (бойса)—это шуточные рассказики поучающего содержания, они очень кратки, иногда заимствованы из русских апокрифических произведений или притч.

(См. «Зубочистка», «Золотой котел» и др.).

Муштоллы (в переводе «на ум пало», «на ум пришло») — рассказы о событиях дня, иногда они бытуют в форме песни.

Записи сказок нашего сборника производились во время выполнения мною полевых работ этнографа экспедиций Русского географического общества Академии наук СССР и фольклорной секции Союза писателей под руководством Ю. М. Соколова, начиная с января 1927 года и кончая февралем 1936 года. Я жил среди саамов, в их погостах и на кочевках, от четырех до шести месяцев ежегодно. Я не ограничивался только академической работой, но вместе с оленеводами уезжал в стада и по возможности помогал саамам в их работе, сближаясь с ними все более и более. Осенью 1927 года я принял участие в очень тяжелой поездке в тундру, на ловлю оленей, отпущенных весной на вольные пастбища. Благодаря этой поездке мне удалось записать весьма интересные сказки. Немало вечеров зимою и осенью проходило за рассказами о старине, эа сказками и воспоминаниями.

Саамы не очень-то охотно соглашались на запись сказок. Одно дело рассказать предание старины у костра, на охоте или долгим полярным вечером за чашкой браги, и совершенно иное — сказывать сказку городскому человеку, приехавшему из столицы со многими листами бумаги и с дюжиной острых карандашей. Это сначала казалось саамам странным, неразумным и даже предосудительным. Дело пошло свободнее во второй приезд, когда я приехал уже будучи их знакомым, знающим саамские слова, приветствия и отдельные фразы; теперь я записывал сказки по-саамски и тут же прочитывал их вслух. Это произвело сильное впечатление.

Надо сказать, что процесс записывания сказки в те годы — работа весьма трудоемкая, особенно для сказителя. Поэтому некоторые из них, придя с охоткой рассказать сказку «из уважения», очень скоро утомлялись. К тому же, как бы быстро ни записывал собиратель, результат записи обычно резко отличался от той словесной ткани, в которую облекалась сказка в живой речи. Текст такой записи — это скелет, а сказывание — живой человек во плоти, смеющийся веселой шутке, с глазами, блещущими умом, юмором и весельем или грустными от горя.

Сказитель каждый раз сказывает свою сказку по-разному — то упустит, это прибавит, одно приукрасит или придумает заново, иное место смажет. Слушатель не пассивен —он воспринимает своей творческой, слушательской фантазией упущенное, или восполняет когда-то слышанное.

Характер работы помогал вникать в быт саамов, поэтому их сказки стали для меня столь же близкими, как и родные русские. Это ощущение углубилось опытом моего собственного рассказывания. Сказки выбирались, конечно, для этого самые простенькие — «Сальный поясок», «Олешка Золотые Рожки».

Произнося вслух записанные по-саамски тексты, я улавливал своеобразие стиля сказителей, что и старался передать впоследствии в обработках сказок. Каждый из них имеет свои речевые особенности, приемы и манеру оказывания. У каждого своя интонация. У одного стиль сказывания словно свысока — он рассказывает о больших людях маленьким, тон часто повелительный (М. Титов). Н. С. Матрехин умиляется. У. П. Тарунова всегда вела сказ лаконично. В. В. Койбина, наоборот, очень любила сентенции, она бранила или осуждала своих героев, и все они у нее словно бы кукольные.

Саамы в непосредственном общении очень экспансивны, остроумны, они любят поспорить, в речи их часты забавные слова и выражения. Вот этими качествами саамской речи и сказа хотелось оживить записи, когда я приступил к их обработке. Каждый текст я прослушивал неоднократно, у разных сказителей и старался зафиксировать полноту сюжета, характеристик персонажей, особенности речи самого сказителя. Многие сказки говорятся и по-саамски и по-русски. Я записывал их на обоих языках.

Следует сказать несколько слов о Найнасе. Ядром этой легенды является на разные лады рассказываемая сказка об Оадзь. Сказитель П. В. Сорванов изложил эту сказку так, что стало ясно — перед нами фрагмент большого мифа о Найнасе, о Луне, о Солнце, о дочери Луны или Солнца — Никийе («Не есть я»). Для воссоздания этого мифа использованы несколько рассказанных отрывков, а также сведения из области верований.

Иной подход был к фрагментам мифа о «Мяндаше» — древнем родовом предании терских, то есть крайне восточных, саамов. Здесь дается совершенно точный текстовой материал, внесены самые незначительные исправления.

В. Чарнолуский

НАЙНАС

(Сказки и легенды о северном сиянии)

Давняя, досельнего времени сказка. Это словно бы сновиденье наяву. Оно приходит на память, как вот придорожная веха из тумана выступает на дальних путях.

Теми словами, как старики наши сказывали, теми словами сказать хочется. А могу-то я тебе говорить только моими словами. И слова эти — мои слова, моя речь, а не точное слово прадедов. Они песней пели, в лад каждое слово пело. Мои же слова родятся тесные. Роворю тебе как сказку, а не сказка она — это истинная быль, дедами наших дедов петая. Теперь эту песню сказом говорят. Забыли старых слов лады. Забыто, сынок, забыто.

Ну, так слушай сказку.

Ты слышал ли стенание моря? Как льды поют? Не слышал... А поют льды, поют... это правда, не выдумка. Бывает оно весенней порой и в полуночную тьму. Не всякому дано это слышать.

А ты знаешь ли, что за морем на полуночник живет наш хозяин, великий Старец, образом Морж? Когда повернется он с боку на бок на своих постелях — вот и стенают льды,— попросту сказать, скрипят. Чтобы люди знали: жив есть! Он, Старик, живой!

Это он посылает нам косяки сельди, и трески, и пикши, он подгоняет и палтуса, и камбалу к берегам нашим. Он гонит из моря в реки красную рыбу и сижков нам дает. Это он, кормилец, приводит к нам морского зверя — тюленя и нерпу. Он выбрасывает на обсушку жирных китов. Он опускает тьму полуночную, чтобы отдохнули — и человек, и зверь, и рыба подледная. Это он гоняет по небу сполохи. Они в небе играют, дозор несут, ведут великий бой. То наши, человечьи, дела решают заупокойнички наши, а попереди всех идет Найнас — их предводитель. Как падет ему на совесть, так тому и быть!

Вот об этом предводителе сполохов, о Найнасе-вожде, будет тебе сказ.

А заводить-то речь надо с другой стороны. От Солнцу надо зачинать.

СОЛНЦЕ СВАТАЕТ НЕВЕСТУ СВОЕМУ СЫНУ ПЕЙВАЛЬКЕ

Солнце, оно утром едет на медведе, в полдень на олене-быке, а под вечер на олене-важенке. Вот и приехало Солнце из-за моря. Медведя отпустило. В дом вошло — человеком стало. Ему бы отдохнуть, повалиться спать, а тут сын его,— Пейвальке зовут,— приступил к отцу и говорит:

— Жениться хочу...

— Ну что же,— говорит Солнце,— я не препятствую, женись, сынок...

А Пейвальке ему:

— Не могу жениться, отец. Нету мне невесты. На Земле, что ни приглянутся девки,— примерю им свои башмачки, по мерке не приходятся — хоть отрубай! Невеста не по мерке — это мне не годится. У них ноги очень тяжелые, от земли не отодрать! Да разве с ней на небо улетишь? В землю врастешь, а не в небе летать.

— Это верно,— сказало Солнце.

Поклонился Пейвальке отцу своему, Солнцу, и сказал:

— Дай ты мне в жены такую невесту, чтобы ножка ее была как раз по моему золотому башмачку. Чтобы обликом была человек, румяна, как ягода морошка, а сама бы тоньше лунного луча и чтобы никто ее не знал: есть она или нет,— для покою моего.

— Трудную задачу ты задал мне, сынок! Если взять девицу не наших кровей — сгорит моя невестушка. Если взять ее из не нашей сути, что нам с нею делать? Погоди-ка, вспомнил про одну, да она еще не в законе... Ладно, будет тебе невеста, только сам не плошай. Ложись и спи, пока не разбужу.

Пейвальке повалился спать и крепко заснул. Накрепко, так чтоб исполнилось все, чего он хочет.

Дождалось Солнце дня, когда Луна тоже ходила по голубому небу. Посмотрело издалека: правду сказали, с лица Луна туманится, словно младенчик тенью является у нее на лике. То есть, то нету. Все так, как ему сказывали... Подкатилося Солнце поближе к Луне и говорит:

— Соседка, а не у тебя ли есть дочка хороша, а у меня для нее сынок на возрасте. Пора ему жениться.

Ну, а Луна ему в ответ:

— Моя дочка молода, нетто ты, старик, не знаешь, нет ей ни росту, ни воздыхания. Я и не знаю, есть ли она? Нет ли ее? Держу вот на руках, родимое, слышу, млеет сердце мое! А в чем моя радость — не знаю! Чего хочу — не знаю, чего-то жду, жду, а чего — не ведаю, а дитя мое — вот оно, а есть ли, нет ли оно — я не знаю... Однако вот оно: весит...

И Луна покачала свое дитя на руках. Потрогало Солнце пальцем — есть оно...

Солнце ей отвечает, что это ничего, попадет к ним в семью дородно будет.

— Мы, Солнца, все родим, чего и нету — будет.

Мать Луна улыбнулась:

— Сгорит она у вас, один обман получится...

— Как это обман?— Эх, как тут Солнцу такие слова обидны показались! Как это может быть обман от Солнца, от его Солнцева семейства?! Оно — вся сила, оно все растит, от него все множится и в силу входит, у них все на виду, какой тут может быть обман?

— Это от тебя обман,— говорит Солнце.— Почему закон не соблюдаешь? Душе этой девчонки давно уже надо бы облет вокруг меня совершить! А ты меня обносишь! Я, Солнце, давно знаю, родилась она! А где же она, какова она? не вижу! не слышу!

И только Солнце хотело заглянуть в личико дитяти, как Луна отпугнула его.

— Что ты, что ты,— кричит,— опомнись, Солнце!

Ты ведь не нашей сути. У нее есть свой суженый, нашего света, вон по краю неба, по над землею ходит, лентою колеблется во тьме, светлый луч впереди предшествует.

Солнце рассердилось! Как это его жениха, его сына Пейвальке, равняют с полоской света. Разгорячилось Солнце, все пламенным светом всполыхнулося. Пылает, жаром пышет. Страсть!

— С кем же ты равняешь нас? Мы — сила, мы что хотим, то все можем, нету нам конца и краю, мы душе живое вдыхаем! А то, что там такое, тусклое!..

Луна ему в ответ:

— Не говори, сосед, твоя сила только - вполовину, твоя сторона только вполовину сильна. А в сумерки, а ночью где ты? Что ты? А зимой в черные ночи где твои силы искать? Не гордись, старик, своими силами.

А у него есть сила — и в сумерках, и в ночи, и зимою, и летом, мы с ним в одном свете живем. Ты нас обманешь, не в этих ты силах.

Ну, уж тут-то Солнце распалилось, опять такие речи услышав.

Поссорилось Солнце с Луной.

Всколебались тут воды, потемнели леса, моря растекаются по суше, а земля-матушка дыбится, ходуном ходит, одна волна земная за другой волною вздымается, ложится гора за горою: горы каменные и сыпучие, горы гладкие и островерхие, сопки колючие. Над ними Солнце в гневе распласталось — жаром гнева пышет.

А силы Луны против Солнцева воинства встали. Солнце жаром палит, а Луна свои силы собирает, воды стоячие и текучие, волны морские, тени лесовые и все воинство загробное со сполохами во главе. И всякая-то тварь разделилась: птицы, олени и козы к Солнцу тянут, дикие-звери за Луну стоят. И надо всем-то этим воинством гром грохочет, с неба на небо перекатывается.

Шатко стало на земле. Люди пали ниц, не знают, кого молить, кого о чем просить, не смеют глаза на небо поднять.

Проснулся Старец в облике Моржа (ты его имени не спрашивай — не сказывают его имени простые люди в простых делах). Увидел этот беспорядок, зевнул и тот же час дал на землю ночь.

Ну и стало все оседать, по местам становиться. Хоть и не на своем уже месте оказалось, а покой себе нашло и остоялося.

Один медведь свой интерес соблюдает,— ни за Луну, ни за Солнце. Притаился в лунной тени, из-за горушки схватил грома за длинную бороду да в сумку его, да к себе домой уволок и в амбар запер на замок, а двери цепями опутал. Сел и сидит, смотрит, чего дальше будет.

Прекратилось грохотанье, наступила тишина в ночи — все одумались и пошли по своим домам, по своим делам.

Одумалось Солнце.

Одумалась и Луна.

— Ладно, мать, не будем шуметь, давай дело говорить: ты не ведаешь, что говоришь, откуда ты знаешь, что девчонка оно? Обману бы не было. Говоришь, девчонка у тебя на руках лежит, а сама спрашиваешь, есть она или нет? не знаешь?.. А говоришь, что уже обещала суженому. Что же ты обещала, когда ничего нет? Без моего закона ничего от нее не будет. Мое слово крепко.

Луна опечалилась и сказала:

— Ох, и не говори, куманек. Видно, придется закон совершить, пролет округ тебя, да ведь боязно было... Не твоих она статей.

Солнце засмеялось.

— Мое слово крепко — отдай мне твою Никтою, Неестью, девушку,— будет тебе дочка, девица-краса-вица, краше ягодки морошки. А мне моя невестушка будет радостью.

Луна улыбнулась, дала согласие и сказала:

— Сосед, однако ты ее суть не круши, пусть она будет моих сутей, а об остальном уговоримся.

— Ладно,— сказало Солнце,— пусть она будет твоих сутей, а моих статей.

Тут они чего-то друг с другом пошептались, условились, распрощались, и умчалось Солнце догонять свое время.

Прилетело домой, разбудило Пейвальке:

— Вставай, сынок, вставай, подавай оленя скорей. Видишь, надо торопиться день догонять, забаловался я там, урочное время пропустил... как бы не случилась беда.

Пейвальке — раз-раз! — пригнал отцу оленя, а тот, уже садясь, крикнул ему:

— Будет тебе невеста в самый раз! А покуда ложись и отдыхай!..— И умчался в обход своего неба...

Пейвальке же лег спать и накрепко заснул до поры до времени, как велел ему отец. Знал уж, что отец его все ведает. Они без слов могут все знать, такие уж они есть!

ДЕВА

Жил старик, жены у него не было, детей не было. Так, безгрешный был старичок, ну, однако, хозяин исправный.

И приснилось ему: должен он попасть на остров. На тот остров, что лежит на озере Свято — на Сейтяврушке. А острова такого он отродясь и не видел, и не знал, и не слыхивал даже,— есть ли такой остров? Проснулся он утром и подумал: «Надо идти. Надо найти тот остров, и жить там придется». Однако сомненпе взяло — как это он сам, своею волей может поселиться на Сейтяврушке... На веках такого не бывало!

Пошел он к народу, рассказал о своем сне и спросил совета: как ему соседи скажут, что народ присоветует, так он и поступит. Думали старики, долго думали, порешили, весь народ ладом наказывает старику: идти и селиться на том острове, на том озере Сейтявр. Нету такого острова — явится.

Собрал старик свои пожитки, взвалил на плечи и отправился в путь. Шел, шел — вышел к озеру Свято. И видит он, по озеру остров плывет. Плывет остров и ближе и ближе к берегу подходит. Старик к острову близится — остров от него уходит. Идет старик вслед за островом. Остров по озеру плывет, на нем сосенка стоит, сосенка кудрявая. Старик по берегу спещит, догоняет свой островок. Бежал-бежал — остановился остров в тихой заводи. Узкое место между двух берегов, заросло оно мохом, и травой, и землей. Тут острову причал.

Обширно озеро Сейтявр. Сверху, с севера, закрыто горами, одна только вершина вздымается высоко. То вершина «праудедков», прадедов народа, жившего внизу, соседей и родичей старика. Понизу заросла гора могучими борами. А на востоке протянулась Колоколовая горушка, вся она заросла ягелем, сытным кормом оленей. Горушка эта не простая, на ней пасется путеводный олёнь — Солнцу слуга. Тут он жировался и потерял свой колоколец. Тут и стало родимое место оленей. Беззаботно пасутся они на этих лучших угодиях земли.

На запад березовая роща стоит, то Черная Варака, не нашего жительства, не для человека она, эта Черная Варака. Так сказывали старики. Ну, а все-таки бересту в ней драли, потому что хороша тут береста, очень хороша.

Остров причалил подальше от Черной Вараки. Старик перешел с матерой земли на острова твердь и топнул ногой.

— Земля тверда — тут и жить,— сказал.

И стал жить.

Он обошел весь остров вокруг. Бьют ключи теплые и горячие, родники студеной воды журчат там и тут. Бьют ключи прямо из-под земли, из-под камней гремучих, из-под зеленой муравы, из густого мха. Хвощи туманом млеют в теплой влаге над родником.

Подошел он к этому студеному родничку, а тут на камушке сидит Дева. На ней одежда на левом боку ярче солнечного света сияет, а другая половина тела вовсе без одежды, высокая грудь жаром пышет. Дева встала старику навстречу, его поклона обождав, сказала:

— Долго ты путешествуешь, старец. Я замерзла, я проголодалась.

Старик ответил ей:

— Я видел во сне этот островок. Утром проснулся и пошел. А остров уходил от меня. Долго я гнался за островом и вот притомился... устал немножечко... кхэ...

Женщина улыбнулась, положила ладошку на соседний камешек.

— Садись,— сказала.

Он вынул из своих сумок вяленую тушку щуки и дал этой женщине. Другую сам начал есть. Так он утолял свой голод — одну рыбину ей, другую себе, одну рыбину ей, другую себе. Она эти щучьи тушки собрала в руке, а не притронулась к ним.

Он было подумал, что Дева-то не умеет ни пить, ни жевать, что к щучьей плашке она и приступить-то не сумеет. Смекнул было, что не здешнего света Дева; уж не Солнцева ли дочка или сестра?

Он дал ей разных шкурок и кож, чтобы прикрыла она наготу свою. Она смастерила себе одежду и предстала простою женщиной-саами. Она все умела делать сама, а щучьих тушек как не бывало — все съела. Как только надела одежу — так и съела эти щучьи тушки.

Из еловых ветвей они построили на ночь зеленый шалаш, сказать просто,— спалку. Ложа в ней сделали из веточек березы, покрыли их шапками ягеля. На них старик постелил для нее свою единственную шкуру оленя, сам же примостился у очага в своей меховой одежде-печке.

На другой день они начали строить себе надежный дом-вежу. Она учила старика. Сели на землю друг против друга, ступня в ступню уперлись, за руки взялись. Потом откинулись назад, легли спиною на землю и выбросили руки за голову. Каждый в головах сделал отметку. Потом так же они сели наперекрест и так же отметили ширину своей будущей, хибарки.

Старик начал строить единый дом для себя и для Девы,— так она велела.

Когда построили вежу, старик из бересты сделал лодку. Лодку сделал — и начал добывать в озере рыбу. Уловы в озере Свято были хороши. Старик ездил на озеро и ловил рыбу, он ходил в леса, охотился там и драл бересту. Бересты шло в хозяйство много. Женщина управлялась по дому.

Жить им было легко и дивно хорошо.

Однажды сказала Дева:

— Пойдем, старик, округ озера. Я положу слова оберща на леса, на озера, на тундры и горы. Я положу оберег от дурного глаза, от вражьей силы.

Пошли они вокруг озера по горам и по лесам, и она везде положила свои слова, чтобы не было плохо их острову, чтобы не было плохо ей самой и ее старику.

И еще положила запрет:

… Чтобы люди сюда не ходили… Чтобы никакому зверю не было ходу на этот остров - ни волку, ни росомахе, ни лисе, ни зайцу, ни лягушке и никакой козявке, никакому червяку и пауку.

Пуще всего она опасалась лягух.

Только мышке-чистюльке да медведю был дан ход. Медведь он свой, этот зверь медведь, он возит Солнце по небу напеременку с оленем, так как же не дать ему ходу? Вздумается ему на передохнуть на острове во время переправы через озеро - пусть отдыхает, его такая воля.

Все берега обошла она. Везде она пела свои слова оберега. Только Черную Вараку миновали, своего слова тут она не пропела, своего слова не сказала.

- Тут моей силы нет… Старик, берегись этой Варачки Черной, - попросила она.

Ну, и домой вернулись, пищу приняли, как положено, и спать повалились.

Прошло три дня, и Дева сказала своему старику:

- Сделай люльку!

Он сделал люльку. Корытце он выдолбил из пахучей сосны. Обтянул его красною замшей. Сверху приладил дужку над головой и покрыл ее замшей. Внутрь положил сначала мох болотный, сухой, потом по краям мох белый, ягель, потом оленьей шерсти клок, потом бороду белого оленя. На эту подстилку положил он шкурку бобра.

Он сделал люльку и положил ее на колени Девы. Она украсила ее ракушками, красными сушеными ягодками и жемчужинами, розовыми, голубыми, желтыми и красноватыми.

После этого она велела ему обмыться и сбросить с себя старые одежды. Она дала ему новую замшевую рубаху белую, и всю одежду она ему дала чистую и свежую. Втайне она сама обмылась у очага и переоделась во все новое.

Чистые и умытые, они сели ждать.

И вот народился молодик. Молодик народился, и луна взошла. Удивился старик, но ничего не сказал: видно, так оно и должно быть на этом острове.

Увидя в небе месяц и луну, Дева сказала:

- Теперь идем… - Она встала и пошла.

Она пошла в лес, старик рядом с нею идет. Вместе они вошли в ольшанник и там остановились. Она велела старику стать рядом с нею. Так они стояли долго. Потом женщина сказала:

- Смотри, видишь ли ты?

Он ответил, что видит светлое, а что такое видит - не знает, есть там, нет ли там ничего, а видимо, да и не знает, как сказать.

Она ему в ответ:

- Видишь, тень от светлого падает на ствол ольхи…

- Есть ли там чего? - спрашивает старик.

- Там не есть, там нет никого… однако там есть тень - видишь ли?

И правда, месяц и луна заиграли, и стало ясно: на светлом стволе виднеется свет, а за ним тень… Вот тень обрисовала детскую головку, глазами смотрит на старика. Вот ручки, вот ножки. Ручки подняла, - возьмите…

Женщина протянула руки и взяла живое тельце дитяти.

Это была маленькая светлоокая девочка. И вся-то она лучилась в лунном свете. И вдруг заплакала...

Женщина начала ее утешать. Закутала она в теплые шкурки бобра уже настоящую девочку — дитя человеческое.

Месяц и луна ушли на край земли.

Женщина пошла вперед, старик позади, повторяя слова тех оберегов, что Дева пела намедни.

ОСТРОВ

Придя домой, уложили девочку в люльку. Развели огонь и полюбовались еще раз: лежит детка — истинная ягодка-морошка,—ручками, ножками сучит, глазки светятся, ручки к отцу-матери тянет, на руки просится. Взял старик малышку свою, ключевой, студеной воды зачерпнул и облил ее на пороге вежи — она не заплакала, а только рассмеялась, будто так и надо! Старик же, с голеньким младенцем на руках, уселся поближе к очагу. Играя и лялькая, высушил ее,— сначала спинку, потом животиком к огню повернул, обсушил и головку, и ножки, и ручки, грея их в руках и в тепле очага. Когда же обсохла дочка, уложил ее в люльку, закутав бобровыми шкурами. А Дева неведомо откуда взяла золотой башмачок и положила его в изголовье. После этого дала ей грудь.

Приняв вечернюю пищу, старик и Дева повалились снать. И были они как супруг с супругой, старик и старуха, муж и мужняя жена, отец и мать. Будто они веки вечные жили вдвоем на этом озере, в этой самой веже. ...